Адвокаты плешивого дьявола

- Что же вы без адвоката? – искренне удивляется Орин. Орин – мой следователь. Можно ли так сказать – «мой следователь»? «Мой адвокат», «мой врач» - понятно, но может ли следователь быть моим?

- Я буду защищать себя сам, - говорю я. Почему бы и нет, собственно. Гитлер, за книжку которого меня собираются судить, защищал себя сам после неудачного пивного путча. А потом уже в тюрьме написал свой Майн Кампф. Если все пойдет по плану, у меня тоже будет вдоволь времени и досуга, чтобы писать свой собственный майн кампф.

Почему именно я должен это сделать? Не знаю. Я – русский. Я люблю свой народ. Я понимаю русских и знаю, на что мы способны. Мне сорок восемь лет, и я прожил каждый год здесь, в России, на русской земле. Каждый мой вдох - и каждый мой выдох – был посвящен вящей славе русского народа. Такие вещи не проходят бесследно. Такие вещи оставляют царапины на поверхности Вечности, или на том, что ее замещает в нашей жизни. Это как полусонный взгляд любимой женщины, которую ты целуешь утром, уходя на работу. Это как улыбка младенца в детской коляске, которому ты строишь смешные рожицы, а он гукает тебе и показывает пальчиком в небо, когда ты спрашиваешь его, где же Бог, почему Он не смотрит на тебя, и поэтому ты чувствуешь, как в воздухе разливается нечто неприятное, скользкое и гадливое.

Орин вызвал меня, чтобы предъявить мне обвинение. Государство, созданное, чтобы защищать русских, вдруг возбудилось на меня, человека, который не просто плоть от плоти русского народа, но, если можно так сказать, квинтэссенция русскости, идеальный образчик русской души, сердца и памяти. И государство обвиняет меня в том, что я – русский. Я есмь русский человек. Последняя опора и надежда русского народа. Я тот, кто напишет русский Майн Кампф, но сейчас, летним вечером в кабинете следователя, мне нужно получить свое обвинение, свой охранный лист, свою черную метку, доказывающую факт, не подлежащий сомнению, что я – русский, что я имею право и силу говорить от своего лица то, что я считаю нужным сказать по правде и совести.

Мне не нужны адвокаты. Для чего адвокат человеку, взявшемуся защищать свой народ?

Мы разговариваем с Ориным, моим следователем, и я удивляюсь, как нелепо, хаотично и вульгарно написан уголовно-процессуальный кодекс. Этот кодекс я читаю по ходу нашей беседы-допроса-обвинения, и Орин любезно дает мне доступ к сетке местного вай-фая, чтобы я мог с ним разговаривать на языке юристов. Я пишу ходатайства, которые он тут же отклоняет. Он выносит постановления, которые я тут же обжалую. Юриспруденция спешки не терпит. Юриспруденция любит усидчивость и прилежание. Юриспруденция опирается на буквы-буквы-буквы. В этих буквах кроется ее сила и мощь, и могущество.

Буквы строят вокруг тебя стены, и те же самые буквы даруют тебе свободу. Буквы делают тебя властелином мира, а потом они выгоняют тебя на улицу в тридцатиградусный мороз. Я знаю силу букв, потому что я писатель и поэт. Неважно, что я ничего не опубликовал из написанного мною. Я слишком выделяюсь из того литературного процесса, который происходит в моей стране сейчас. Я слишком не похож на пожилых дядечек в твидовых пиджачках, называющих себя «писателями». У меня нет ни малейших признаков знаменитой еврейской скорби, и у меня нет ни малейших признаков на лице застарелой русофобии и многопоколенческой нерусскости. Так уж получилось. Так, иногда и изредка, бывает.

Орин внезапно спрашивает меня на одном из допросов-встреч:

- Олег Викторович, давно хотел спросить вас… Почему вы с вашими способностями работаете в автосервисе?

И что мне ему ответить? Что Родине нах*й не нужны мои способности, образование, таланты? Что жизнь в моей стране так устроена, что русские образованные и умные мужчины вынуждены зарабатывать себе на хлеб физическим трудом, и хорошо еще, если их не таскают на допросы по поводу мнимых преступлений, «за политику», за файлы в интернетовских библиотеках. Я закончил философский факультет МГУ и несколько лет работал преподавателем, пока высшее образование и университетская наука не скурвились и не пошли на панель, чтобы вымогать взятки у студентов, чтобы брать денежку за зачетик и за экзамен, чтобы не продать первородство знания за чечевичную похлебку дипломов «юристов-экономистов», продающихся в подземных переходах. Это будни моей страны. Это полная жопа для моего народа, который сгинет в исторической клоаке, потому что у него нет будущего, потому что он обречен. Мы, русские, вымираем, и процесс уже не остановить. Все зашло слишком далеко. Нет никакого просвета. И поэтому я работаю в автосервисе и в любой момент могу уйти в подполье или в лес, или стать лидером своей страны и вывести наконец свой народ из египетского плена иноплеменного рабства.

Но сейчас мы боремся за буквы. Или при помощи букв мы боремся за торжество справедливости. Для меня торжество справедливости – прежде всего торжество свободы букв. Никто ведь не заставляет читать насильно, как только ты выходишь из последнего своего школьного класса, не правда ли? Никто и не читает ничего. Чтецов больше нет. Есть писатели и поэты. Я тоже писатель и поэт, но я много читал в своей жизни, «оказавшейся неожиданно долгой». 48 лет для русского мужчины – примерно как 40 лет для питекантропа. Или около того. Мы вымираем стремительнее мамонтов после исчезновения мамонтовой тундро-степи. Штабеля трупов и ссыкунов отмечают поступь прогресса по русским тундро-степям.

Пусть они считают меня говно-поэтом, но сейчас я внимательно штудирую уголовно-процессуальный кодекс. Ведь я решил защищать себя сам. Вернее, не защищать даже, а получить свое обвинение от государства. Государству некогда больше заниматься нагибанием Америки или там Европы, оно полностью переключилось на преследование пожилых алкоголиков, считающих себя писателями. Это за*бись, это круто. Я всегда знал, что в нашем государстве есть какой-то изъян. А он есть. С какого это х*я я всегда оказывался умнее государства? Непонятно, если изъяна нет.