Цветы на окопах

      Повесть "ЦВЕТЫ НА ОКОПАХ" написана моим мужем Юрием Литвиненко и опубликована с моей небольшой правкой  в газете "Уральские военные вести" спустя сорок дней после его смерти в 2005 году.Сегодня, когда фашизм снова наступает, когда бомбят города Донбасса и гибнут мирные люди, невольно вспоминается Великая Отечественная...Только сейчас весь ужас состоит в том, что украинцы убивают украинцев. И оттого еще горше!

                Защитникам Москвы посвящается…

             ВЕТЕР ПАМЯТИ

     Неиссякаем  ветер памяти. Порою, он  стихает  надолго, но время от времени  порывы его вдруг мощно наполняют   паруса   души  человеческой,   заставляя   их  трепетать.   И  тогда  вновь  оживают  картины  прошлого с  мельканьем  лиц,  запахов,  оттенков  цвета, даря своему создателю либо восторг и радость нового обретения, либо полынную горечь утрат и разочарований.
     Образы встают иногда невероятно ярко и материально, а то стелются туманной дымкой, наплывая друг на друга. Давно ушедшее бродит  в нас своей таинственной жизнью, преломляясь в кристалле духовного опыта.
     По - стариковски кряхтящий на подъемах автобус  катил по асфальтам  и ухабам Подмосковья. Запах бензина  и  всепроникающая пыль щекотали  ноздри пассажиров.  На конечной, в центре Рузы, с противным скрипом облегчения крылья автобусных дверок сложились, освобождая выход.
     Шел 1976-й год. Я, будучи уже капитаном Советской Армии, после долгих лет отсутствия на земле предков вновь вступил в мир, откуда « исшед был». Многое  из того хорошего, что имел я в себе, проистекало оттуда,  из глубин невозвратимо прекрасного детства…  Сейчас мне вместе с женой предстояло пройти  знакомым  маршрутом  до деревни Никулкино – родины моей мамы, куда меня в детстве родители отправляли на летние каникулы  и  где  жила  еще старенькая бабушка  Елена. Нас двое,  как  и тогда, в конце мая 1962 - года,  когда я  впервые приехал  в Никулкино. Но только  в те далекие времена рядом был мой московский дядя Володя.
     … Мы вышли с ним из неказистого ПАЗика в центре Рузы. Неподалеку на специально обустроенной аллее высился памятник.
     - Солнцев. Герой Советского Союза, - произнес дядя Володя. – Говорят, в детстве был мальчишкой хулиганистым, сорвиголовой. Его зверски замучили фашисты.
     К тому  времени  я уже видел  много фильмов  про фашистов и живо представил  себе, какие муки перенес герой. Немного постояв и помолчав, мы отправились в путь.

           ДОРОГА


      -  А далеко до деревни? – спросил я у дяди.
      - Далековато. Километров пятнадцать. Ноги намозолим, - ответил он.
Когда мы приблизились к реке, начало смеркаться. Я остановился на шатком деревянном  настиле, увидев под Лавкой  (так назывался этот мост)  среди  темных полос  водорослей,огромных медно-красных рыб. Тогда мне показалось, что они были длиной в метр.
      - Кто это? – удивленно воскликнул я.
      - Красноперки, - равнодушно отозвался дядя.
      - А на что они берут? – с видом заядлого рыбака спросил я.
      - Да ни на что, - тут же пресек мой живой  интерес дядя. – Никто их еще не поймал.
      - Ух ты! А вдруг я поймаю?
Дядя рассмеялся:
      - Однако вот и Комлево. Теперь уж недалече будет.
      Мы шли вдоль берега. То и дело я подбегал  к реке. На дне ее,  даже на большой глубине был отчетливо различим каждый камень. В прозрачных струях  плавали стаи пескарей;  словно палки,  стояли жерехи  и щуки, ловили мошку открытыми  ртами голавли.  В тот год впервые я наблюдал, как захлапывают на ночь свои белоснежные лепестки красавицы-лилии в окружении больших сердцеобразных темно-зеленых листьев.
      По узкой тропке  мы  с усилием  поднялись от  реки  по  крутому  береговому  откосу, проросшему кустами орешника, в аккурат к подножию церкви с пробитым сводом и высоченной колокольней без маковки. Глянув вниз, где блестела  лента реки и простирался великолепный  вид аж  до самого горизонта, я задохнулся  от  восторга и проканючил без всякой надежды:
      - Дядь, а дядь, а давай заберемся на колокольню. Оттуда, поди, всю округу, как на ладошке, видать?!
      Дядька буркнул:
      - Успеешь еще слазать. Поспешать надо, племяш.
      Мы миновали деревню и ступили на мягкую пыль дороги, прорезавшей  ковер огромного зеленого поля. Там росла озимая рожь.  Дядя Володя  поднял глаза и тревожно втянул ноздрями холодный ветер, внезапно налетевший с северной стороны.
      - Держись, - мрачно сказал он. – Идет гроза.
Он не ошибся.  Порывы студеного ветра  ударили  нам в спину, валя с ног. Непроглядная мгла  мгновенно  закрыла  небо. Гром так  шарахнул по ушам, что я присел, оглушенный. То, что  произошло  после,  я не  видывал  и не испытывал  еще ни разу в жизни. Разряды молний  толщиной,  как  мне казалось, с  телеграфный  столб  вонзались  в высокие валы, окружавшие возделанное поле справа и уходившие в лесную чащу слева. Разящие спицы ливня и града жестоко секли наши тела.
      - Снимай сандалии! – крикнул дядя Володя.
Раскисшая от потоков воды  дорога жадно поглощала  мои ступни, нехотя,  со чмоканьем отдавая назад. Чудилось: я тону в этой слякоти. Шрапнель града, тьма, чудовищные молнии и жуткий гром наводили леденящий душу ужас.
      Не помню, как мы добрались до Никулкина, до бабушкиной избы. Помню только, как чьи-то  теплые руки  сняли с  меня, продрогшего,  холодную  мокреть  одежды и помогли взобраться на верхотуру печи. Уткнувшись носом в пахучий мешок сухарей, я быстро уснул, словно упал в бездну.


«ЦАРЕК»

      …Открыв глаза,  я  вновь испугался: сверху  мне на голову, будто поршень огромного пресса, давил очень низкий потолок, телом чуялась горячая твердь, а сам я был гол и беззащитен. Однако при этом вкусно пахло хлебом и еще чем-то съестным.
      Позднее лежанка на русской печи стала  моим любимым местом сна,  когда я возвращался из странствий по лесным чащам, полям и болотам.
      - Скидавайся с пещи, царек, - послышался ласковый голос.
Свесив голову, я увидел большой деревянный стол под божницей с иконами в золоченых и серебряных рамах, медный самовар и людей, сидящих  за столом.  Мне подали одежду, и я, смертельно голодный, спустился и сел на край скамьи у стола. Яркий свет утра бил в два окошка.
      Николай Угодник глянул на меня с божницы строгим и назидательным взглядом. Под образами на цепочке висела стеклянная полукруглая баночка с горящим фитильком.   
      Потом бабушка сказала мне, что это – лампадка. За столом сидели дедушка Кузя, бабушка Лена, их сын – дядя  Володя Карелин  и около десятка разновозрастных  девчонок, бабушкиных внучек, моих московских двоюродных сестер.
      Мне положили на тарелку два  куска  жирной селедки, две большие картофелины, три кусочка рафинада,  ломоть ноздреватого хлеба,  как выяснилось позже, «ситника», который  бабушка  сама  пекла  в  печи. К чаю бабушка  вынесла таз ржаных шанег с румяной картофельной начинкой. Такого лакомства я не пробовал. Темно-коричневая мякоть очень напоминала  глину,  так что, съев начинку, я отдал шаньгу потихоньку Тобику, симпатичной дворняге.
      У деда с бабушкой из двенадцати детей выжило лишь шестеро. Пятеро девок да последний, младшенький, сынок Володенька. «Царек!» Первые  дети появились у деда с бабушкой еще до революции. Они очень чтили царскую семью, где долгожданный наследник был также самым младшим. Вот почему дядя Володя удостоился столь высокого звания.
      Московские внучата,  в основном девочки,  бывали в деревне ежегодно и примелькались старикам, а я, русоволосый упитанный мальчик с почти профессиональным приспособлением для рисования – этюдником,  этакий юный художник, прибывший из далекого уральского Свердловска и явившийся в грозовую ночь вызвал в них особое чуство теплоты, и они тут же нарекли меня, как и сына, «Царьком».
 

           ДОМ И ОКРУГА

      Большой, крытый дранкою наш дом стоял  на самом конце «крюка» из четырех домов маленькой деревни, напоминавшей  в плане кочергу. Рукоять  этой «кочерги» находилась несколько поодаль,  в низине.  С «крюком» ее  соединяла проселочная дорога с цепочкой силосных ям и одинокой старой яблоней - дикушкой.  Под лазурью небес и  ярким солнцем  играли оттенками  зелени обширные поля пшеницы, ржи и клевера. Всю эту красоту окружали ближние и дальние стены хвойных и лиственных лесов.
      Плохо  верилось  поначалу,  что  не  так  уж  давно  здесь, на подступах к Москве шли жестокие бои.  Всего  за  два  года  до моего приезда  с  ближнего поля был отбуксирован последний подбитый немецкий танк. Жаль, не успел его облазить! Впрочем, следы Великой войны находились, как оказалось, всюду: в лесах и оврагах,  в реке и озерках, в каждой душе, пережившей то страшное время.
      Бабушкин  дом стоял у самой рощи. Перед домом шелестели  листьями десятиметровые тополя и липы, за ними простиралось бескрайнее поле, упирающееся в сизую полоску хвойного леса. Жизнь в такой глуши была неспешной. Каждый занимался привычным делом, по заведенному испокон веков порядку.
      - Тюк – тюк, тюк – тюк,- доносится до моих ушей. А это, сидя  на еловом чурбане, дедушка бьет молоточком по лезвию косы, лежащей на маленькой наковальне.
      - Доброго здравьичка, дядя Кузя, - говорит подошедшая  женщина. – Косу-то справил мне? Хлопуш-то нету?
      - А то как, Марья! Да у меня их отродясь не бывало! На, спробуй!
Поглядев на меня, женщина заметила:
      - Вот, милок. Таких  мастеров отбивать косы,  как  деда Кузя, ни в Комлеве, ни в Рыбушкине, ни в самой Рузе нонче нету. Ходим к нему на поклон ажно от Можайска.
      Я  вздрогнул при слове «Можайск». Ведь мой отец не раз говорил, что начинал войну под этим городом, в двенадцати километрах от которого – Бородинское поле. Легендарные места! Бывало, смотрим  по телику фильм о войне, а батя, отставной старшина, хрипит, смахивая слезу:
      - Да-а, сынок… Тогда, в октябре 41-го, из всей нашей дивизии под Можайском в живых осталось только тринадцать человек! Из всей дивизии!
      … Дедушка  снимает армейскую  полевую  фуражку с  красной звездочкой,  вытирает лоб, почесывает седые жесткие кудряши на затылке и многозначительно хмыкает. Марья понимающе лезет в недра своих юбок и извлекает прозрачную бутылочку с  белой головкой. Дед удовлетворенно  крякает  и  быстро засовывает ее в карман допотопного галифе, ткань которого, казалось, не смогла бы пробить даже пуля.


          УЖАСЫ ПЕРВОГО ГОДА ВОЙНЫ    

      Как юркий любопытный хорек, я внимательно исследую мир вокруг.
- Ба-а! – кричу я, ощупывая и осматривая  странное  приспособление  из большого деревянного  чурбана со шпеньком в центре.  В  его  торцевую поверхность  по радиусу густо вбиты ребром бурые железяки. Рядом валяется более тонкий обрезок такой же густо набитой железом чурки, похожей на колесо. К  верхней гладкой ее стороне приделана ручка.
      Бабушка отрывается от морковной грядки и поворачивает  ко мне доброе морщинистое личико:
      - Да энто рушной жорнов, царек!  Ну, меленка. С войны  осталась. Дед тогда в чурбак набил кусков от чугунка, чтоб зерна, какие ни есть,- пшанишные, аржаные, а  то желуди дубовые, - на муку тереть. Ох, голодно было! Клеверны бобышки собирали, сушили, толкли и лепешки пекли. А заместо  маслу когда и солидол пользовали.  Ну хоть грибы у нас были. Перед самой-то войной мой Кузьма цельну телегу грибов из лесу привез. Две кадки здоровущие засолили. Люди сказывали: к войне! И верно.
      Подошедший дед слушает, кивает, а потом, ехидно усмехаясь, вставляет:
     - Бывало, настреляем ворон, ощипем. Мясо, внущек, белое, как у курей, вкусное, сладкое…
Бабушка испуганно кудахчет, брезгливо сплевывает и истово крестится:
     - У-у-у! Играшка нечестивый, озорник!
«Играшка» - было  самым  сильным  ругательством  у бабушки.  Вроде нечистой силы. А дед все не унимается:
     - А  помнишь, Алена,  как  в  зиму  сорок  второго  все  поля были завалены  мерзлыми конскими тушами!  Ох, и много кавалерии полегло!  Возьмем,  бывало, двурушну пилу и айда ляжки у лошадей пилить. Зато как потом животами-то маялись да  на двор без конца бегали! … Только по весне, как оттаяло, вонища началась – не продыхнуть!  Согнали нас тогда всю округу и приказали: « И немцев, и своих,  и лошадей прокисших – всех во рвах закапывать».
     - А далеко те рвы, дедушка? – спрашиваю я.
     - Далеко, царек. Отсюда не видать.

          


          ТРОФЕИ

     Я  вхожу  в просторную горницу с  тремя окошками  над сплошной  лавкой у передней стены. Дед, присев, склонился  над выдвинутым ящиком комода, что-то перебирая в нем.Наконец, он извлекает черный длинный и зловеще-хищный предмет. Сверля его глазами,я спрашиваю:
     - Деда, а это чего такое?
     Старик, крякнув, поднимается:
     Энто немецкий штык-нож, царек. Сусед просит дать на время свинью заколоть на продажу.
      Я с трепетом  принимаю из  дедовских  рук тяжелое вражеское оружие, сжимаю черную рукоять. С большим  трудом вытягиваю клинок из простых железных ножен с шариком на конце. Длинное и широкое лезвие имеет острое жало и желобки с обеих сторон.
     - Вот здорово! Да это целый меч! Про себя же завистливо думаю: «Вот бы такую штуку в Свердловск привезти!» и с грустью обреченно понимаю: нельзя!
     Как-то раз дед и бабушка принарядились.  Дед был в  надраенных до блеска хромовых сапогах, добротном кителе армейского покроя и новехонькой полевой фуражке, бабушка – в праздничном платье и платке. Приехал самый любимый зять – Леша. Он посадил тестя и тещу в старенький  «Москвичок» и  повез  в Рузу  на церковную службу. Бабушка была весьма  набожна, но церковь  могла  посещать лишь изредка. «Играшка нечестивый» дедушка,  позволявший  себе пропустить при случае рюмку-другую беленькой и любивший  отмачивать  всякие шуточки, в день посещения храма всегда был торжественно-серьезен. Поездка в церковь была целым событием в неторопливом распорядке жизни никулкинского дома.
     Бывший танкист дядя Леша после войны, при Сталине, работал в кремлевском гараже, а теперь водил «Чайку» с какими-то  министрами и даже иностранцами, не раз длительно работал в заграничных посольствах. Скромность и порядочность не давали ему приобрести более дорогую машину, чем «Москвич».
     После поездки в церковь я спросил:
     - Деда, а сам-то ты в Бога веруешь?
Он задумчиво почесал на затылке жесткие завитки с проседью и сказал тихо:
     - На  всякий  случай  надо верить,  царек. Хуже  не  станет. Даже  немцы – и те на Бога всегда  надеялись.
     -Фашисты? – удивился я, - ну, ты, деда, даешь!
     Дед поднялся со скамейки у палисадника и дал знак идти за ним. Любопытные сестры тоже поплелись  следом.  За свинарником,  где  хрюкал Борька, порывшись в куче старых досок и жердей,  дед извлек цилиндр из рифленого железа с пятнами ржавчины на местах облупившейся краски защитного цвета.
     С трудом  отковыряв прикипевшую крышку, он высыпал  на кучу каких-то блестящих «бус».
     - Ух  ты, воскликнула Тонька, средняя из сестер, и, надолго оттеснив  меня, принялась проворно  перебирать «украшения». «Бусы» оказались толстой цепью алюминиевых цилиндриков с таким же белым нательным крестиком.  Подобных крестиков там было горсти две. Сколько же фашистов их носило?
     Рассматривая  странный  железный  цилиндр с двумя  крышками  на  торцах и ушками для ремня, я спросил деда:
     - Что за штука такая?
     - Противогазная  коробка.  Резиновая  маска  была с хоботом,  дак  она истлела  давно, выбросил.
     «Эх! – подумал я, - непременно  приделал  бы  к  ней шланг да спускался бы под воду, как об этом писал журнал «Уральский следопыт»! Чем не акваланг?
     «С нами Бог!» - перевела  немецкую надпись  на пряжке с орлом и  свастикой старшая из сестер Валька. И добавила:
     - Даже Бога фашисты к себе на службу поставили!
     - Нет, внучонки, -  вздохнул  дед Кузя, - не помог фрицам Бог, не спасли ихние кресты и пряжки с заклинаниями. Ведь Господь не учил захватывать чужую землю. Не учил невинных  людей, женщин, стариков  и  детей убивать.  Только исчадья  дьявольские могли творить такое…
      
          ВАСЬКА НОВОЖИЛОВ

      В первые дни своего пребывания  в Никулкине я не отставал от деда – куда он, туда и я. Вникал в хозяйственные дела, расспрашивал о прошлой жизни, особенно о войне.
      - Колокольчик ты наш! – ласково останавливал мою беспрестанную болтовню дедушка, - все звенишь и звенишь!
      Как-то стою,  смотрю,  как бабушка разжигает  примус в больших сенках, служивших летней кухней. Влетает Тонька, двоюродная сестра.  Немногим  старше меня, бывавшая в деревне каждое лето, она чувствовала себя здесь старожилом.
      - Ну-ка, ты! Чего встал, как осина перед старым грибом? – слышу ее крик.- Дуй сюда! Пойдем по деревне прошвырнемся! Я тебя с народом познакомлю!
    Я оборачиваюсь: она держит за руль велосипед.
      - Поехали что ли!
    Мы едем в сторону основной улицы, по-бабушкиному – «пришпекта».
      - А, вот и Васька! Здорово! Ты куда? – спрашивает Тонька попавшегося навстречу белобрысого осыпанного  веснушками  мальчугана,  который  с нескрываемым  любопытством смотрит на меня.
      - Да белок ловить!
      - Ну, и что? Много налавливал ты их, что ли?- скептически говорит Тонька.
      - А то нет! Вон, гляди, вчера одна стерва палец прокусила. В клетке сидят у меня.
      - А чем кормишь?
      - Грибами сушеными, шишками, сухарями, морковью…
      Я широко раскрыл глаза и уставился на Ваську.  Вот оно!  Я  всегда  бредил Сеттоном Томпсоном, «Маленькими индейцами», «Ральфом в лесах», а  здесь все это наяву! Мечты сбываются!  Я живо представил себе охоту на  белок.  И тут Васька сразил  меня окончательно:
     - Как-нибудь и  на барсучьи норы сходим. А хотите, кабанью башку и шкуру хоть счас покажу? Вон они у Тиунова хутора в ельнике валяются! Во клычищи-то!
     Я совершенно обалдел. Между тем Васька трещал, как пулемет:
     - Мамка мне вчера часы купила!
     Мы  продолжали осмотр окрестностей.  Подойдя  к силосной яме, от  которой за версту несло едким запахом, заметили нескольких  колхозниц. Они зарабатывали хилые трудодни на погрузке силосной массы в тракторную тележку.
     - Тетя Лена! – закричала  Тонька  Васькиной  матери. – А  правда, что  вы Ваське часы купили?
Снизу донеслось:
     - А как же! Не видите, что ли: в портах у него маятник болтается!
Колхозницы и Тонька залились смехом, а бедный Васька рванул в сторону от ямы, прикрывая короткие сатиновые штаны. С Васькой мы подружились, и для меня началась новая жизнь, полная открытий.
      
            ТАИНСТВЕННЫЙ ХРАМ

     За хлебом, колотым и пиленым сахаром, сухарями, дешевой карамелью и селедкой мы с сестрами  Тонькой  и  Валькой  ходили  в соседний  большой поселок Комлево, где был продмаг. Сразу за огородами начинался крутой спуск к берегу полноводной местами реки. Но там были и неглубокие участки, удобные для купания, с прожаренным мелким песочком небольших пляжей.
     Деревенский Васька Новожилов, москвич Женька Князев и я составляли неразлучную троицу,  проводившую  иной  раз  на  реке  целые  дни.  Купались, ныряли за  ракушками. Стоя по пояс в воде, сноровисто  ловили  в прозрачных  струях рыбью мелочь, ходившую табунами  и  нагло  щипавшую наши  ноги.  Жадные  «премудрые пискуны»  брали  даже на большущий пустой крючок дореволюционной ковки. Потеха, да и только! На наживку из слепней, пущенную по течению, хорошо клевали мясистые голавлики.  Без  рыбки для душистой ухи наша троица в деревню возвращалась редко!
     С реки взор притягивала колокольня церкви, возведенной на самой верхотуре. Таинственный  храм неудержимо манил к себе. В проводники вызвался Сережка, живший с матерью-вдовой в кирпичном домике, где некогда обитал священник.
     Вблизи церковь казалась огромной. Сквозь порванные одежды когда-то белой штукатурки  багровела  ее  кирпичная  плоть. Она умерла, замолкла, однако продолжала стоять твердо и величаво.  Внутри не было пола, валялись груды битых кирпичей, но пронзительно смотрели со стен строгие лики святых на свое разоренное жилище. Через три большие пробоины в своде голубело небо, и лились потоки солнечного света.
     По  обеим  сторонам  от  входа наверх  вели две узенькие винтовые лестницы. Темный каменный мешок спирального подъема будто сжимал плечи, непонятный ужас перехватывал дыхание.
     Но  вот  мы  на своде без  кровли и  купола. Словно на  каменистой полянке тут растут травы и полевые цветы, а по краям шелестят листьями маленькие березки. Жизнь и здесь берет свое!
     - Говорят, церковь закрыли еще до войны, - нарушает тишину  голос Сережки, - сняли колокола, скинули кресты.  Это потом  уж,  когда  наступали, наши пушки обстреляли ее. Здесь засели фашистские пулеметчики. Удобное место выбрали, гады!
     Выше, на вершину колокольни,  никаких лестниц не сохранилось. Но даже  отсюда открывалась захватывающая  дух панорама: сверкая, змеилась  лента реки, изумрудились поля, темнели леса. Жаль, невозможно было глянуть на это великолепие с высоты звонницы.

          ВРАЖЕСКИЙ «СПАЛЬНИК»

     Наша троица идет по заболоченному полю, покрытому мохнатыми кочками, к опушке леса. Возмущенно крича, оголтело взлетают вспугнутые чибисы. Васька несет мятый бидончик с мелкими живыми карасиками, я – связку жерлиц  (рогулек с намотанной леской при проволочном поводке с грузилом и тройным крючком для хищной рыбы), Женька – мешочек  с огурцами, луком и хлебом.  Мы направляемся  к лесным  бочажкам – цепочке питаемых ключами озерков, чтобы поставить жерлицы с живцами на щук.
     Приблизившись  к  самой  чаще  ельника,  поросшего  по  краям  ивой  и кустарником, вдруг замечаем посередине изумрудной полянки темное пятно-дыру.
     - Вась, а Вась, - это там что?? – спрашиваем мы с Женькой.
     - Блиндаж, - коротко буркает абориген.
     - Да ну! А чей он?
     - Кто его знает. Я у него пока не спрашивал.
     - Ну-ка, держите меня, ребята, - говорю я и ныряю по пояс в дыру.
Душно пахнет сыростью, на дне отблескивает вода, в полумраке можно различить железные койки с порванными пружинами.
     - Дайте-ка  я туда слазаю сам, - заявляет Васька. Он  снимает штаны,  берет  веревку, и мы помогаем ему спуститься в земляную горловину. Внизу слышится плеск воды, на поверхности ее играют отблески от огонька зажженной спички.
     - Ну, что там? – нетерпеливо кричим мы, - нашел чего?
     - Да ничего особенного.
Когда  наш разведчик появился, наконец, на  свет Божий,  в  руке у него  была  маленькая металлическая коробочка. Краска и надписи на немецком сохранились хорошо.
     - Вот. В нише на стене обнаружил, - говорит Васька.
     Вскрываем находку и видим лишь россыпь спичек с малиновыми головками. Пробуем зажечь, но, ясное дело, они давным-давно отсырели.
     - Хороший  спальник устроили  себе фрицы, - рассуждает Василий, натягивая порты, - койки, как на даче. Маманя говорила, что  где-то  в  этих лесах у  них  пулеметные гнезда были. Уж больно хорошо подходы к деревне просматриваются.

          РЫБОВОДЫ И «ВЗРЫВОТЕХНИКИ»

     У свинарника был небольшой пруд.  Всякая  скотина из  него пила  и тут же справляла свою нужду. От этого вода припахивала мочой.  Решили мы как-то заняться  разведением рыбы.  Наловили  карасиков в лесном озерке и собрались пустить их в пруд у свинарника в надежде на будущую рыбалку.
     Женька снимает плетеные сандалии,  шагает  в теплую влагу, ступни его погружаются в скользкий ил дна; возмущенно  гогочут гуси, в  панике выбираясь на берег.Осторожно щупая ногами илистую мякоть, Женька добирается до середины пруда и выливает содержимое бидона.
     - Плывите,  карасики, - восклицает он  громко и торжественно, - приживайтесь на новом месте и ловитесь потом большими-пребольшими.
Шагнув  в сторону  берега, он вдруг останавливается в задумчивости. Погрузив руку в муть по плечо, что-то вышаривает.
     - Ты чего застрял? – кричим мы с Васькой.
Женька показывает комок ила.
     - Никак, золотой самородок выудил? – ехидничает Васька.
Не доходя до нас, «золотоискатель» промывает добычу, в  руках у него появляется нечто, ярко сверкающее на солнце серебром. Мы разеваем рты: какой красивый снарядик! Сантиметров двадцати, из алюминия. Цилиндрическая  часть  имеет рубчатый поясок, на ней выбиты надпись немецкая и цифры. А коническая часть заканчивается пупочкой-глазком.
     - На взрыватель не похоже, - говорит Васька с видом знатока. – Резьбы нет. Тащи, Юрка, соломы из скирды. Счас мы  эту  куклу  в бидон  безопаски  уложим. Айда, братцы, на Пугасок подальше.  Костер палить будем! Заодно и патрончиков туда подсыпем, а то они все карманы оттянули.
     Лежим за  стволами деревьев Пугаска. Так почему-то называют узкую полосу елового леса, идущего  вдоль дороги. Время идет. Костер горит. Но ничего не происходит. Нетерпеливо высовываем головы из «укрытий». Хотели уж было выбежать к костру, да тут начали рваться патроны.  Наконец, слабо  бухает  долгожданный взрыв.  Мы разочарованы. Ждали-то мощного, а был так себе.  Но ничего, зато  все целы и  невредимы. Хоть от родных никому не влетит…
     Однажды я нашел на пашне винтовочный  латунный патрон. Увидев, что я ковыряю его, пытаясь  извлечь пулю, баба Лена  издала  кудахтающий вопль тревоги и вырвала патрон из моих рук. Ухватив меня за чуб, она пронзительно завопила:
     - Голову отверну на рукомойник!  (Видать,  древняя  языческая  еще присказка).  Ишь, паршивец, что удумал: жисти себя лишить! Что я Маруське скажу?
     - У-у-у! Больно, ба-а! – заскулил я, - больше не буду!
     - Ну, то-то! У нас здеся кругом всякого дерьма от войны накидано.  Вон спроси у дяди Володи, что с Колькой Курумом, дружком его, сталось,  когда он снаряд ковырять начал? Опосля со всех берез кишки собирали! 
     - То снаряд, сравнила тоже, - думаю я про себя, обиженно сопя.
     Что было бы с бабушкой, узнай она о том,  как мы с ребятами рвали снаряд и патроны на Пугаске?

          ПУГАСОК

      На Пугасок мы  наведывались частенько. До  него было  рукой подать. Он был самым окончанием огромного вала, тянувшегося от деревни Комлево. Вал был странный, неряшливый, заросший малинником. Длинные березы и тополя стоят на нем, как неуклюже балансирующие канатоходцы. Не все из них удержались и, вывернув корни из мягкой насыпи, беспомощно лежали теперь полумертвыми, постепенно истлевая. Именно в этот вал били страшные молнии в тот памятный вечер, когда я шагал в деревню с дядькой под ливнем и градом по раскисшей дороге.
Васька прыгает в неглубокий окопчик, я – следом. Бруствер усыпан белыми с золотыми глазками цветами  земляники, меж которыми алеют крупные зрелые ягодины. Мы с удовольствием лакомимся пахучим лесным десертом.
Проходит некоторое время. Потом вдруг Васька, гурмански причмокивает, заводит такой разговор:
    -А знаешь, почему на  Пугаске ягоды слаще, чем в других местах? А ландыши красивше и больше?
    - Не-а, - рассеянно мотаю я головой.
    - Еще бы! Где тебе знать, - протягивает мой деревенский друг. - Ягоды тут слаще  и цветы больше, потому, что земля эта хорошо удобрена  кровушкой людской, мяском, косточками человечьими…
    - Чума тебе в печёнку! – испуганно огрызаюсь я. – Война давным - давно была, уж семнадцать лет, как кончилась. А сам думаю: враньё это! Не может же быть такое, чтоб на каждом шагу мёртвые люди валялись! Ведь говорил же дед, что рвы те, куда их закапывали, далеко… Аппетит на ягоды у меня мигом  пропал.
      - Пойдём-ка лучше  грибов, что ли, поищем, - говорю, - тут белые и подосиновики должны водиться.
Сделав палки из сушняка, мы двинулись вглубь мрачного ельника.
     -Во-о! Гриб! – весело кричит Васёк, ковыряя мох вокруг круглой ямки с полметра в диаметре. Забелела груздем куполообразная большая шляпка. Васька, присев, погружает руки в моховую подушку и… о, ужас! – достаёт идеально отбеленный кругляш… Череп! Час от часу не легче! Череп жалко таращит  провалы- глазницы. Точно посередине лба зияет дыра размером с медный пятак.  Кусок черепа в этом месте выбит, но не отпал. Он держится, словно маленькая дверка на петельке.
    -Это наш?
    -Вряд ли, - говорит Васька, - хотя… сейчас посмотрим, там было ещё что-то. Он вновь роется во мху, вынимая ржавые осколки каски. Мы, дрожжа, кое-как складываем куски  и облегченно вздыхаем: немецкая!
    -Да-а, - произносит Васька, - снаряд разорвал фрица на части. Вишь, челюстей нету? Наверное, осколок срезал башку аккурат по зубам и отбросил в эту ямку. Всё равно: пошли за лопатой. Не по-человечески как-то получается: вроде все  уж давно закопаны, а он, бедолага, один вот остался…

          В ГОСТЯХ У ЕГЕРЯ   

     В то лето в Никулкино приехала москвичка Таня, внучка егеря Егора. Временами она, девчонка лет двенадцати, на правах обычного пацана входила в нашу ватагу, превосходя иных по своим бойцовским качествам. Как-то раз пригласила она нас с Васькой в гости:
     - Заходите, мальчики, не бойтесь!
Мы поднимаемся по ступеням высокого крыльца и заходим в дом. До самого порога нас провожают три собаки, похожие на крупных такс. Морды этих могучих коротконогих созданий очень напоминают бабушкин угольный утюг, только зубов у них явно больше! Зверюги! Эти-то уж барсуков не упустят ни в жисть!
     Разувшись, ступаем на крашеный пол. У бабушки полы были скобленые. В егерском жилище – красивая мебель, со стен разинули злобные пасти чучела медведя, кабана, рыси. Картины в богатых рамах переливались всеми оттенками, напоминая мозаики из самоцветных уральских камней, которые я видел в музее в Свердловске, только эти были теплее. Я учился уже в художественной школе, но никак не мог предположить, что из птичьих перьев можно делать произведения искусства.
     Таня провела целую экскурсию по двухэтажному дому егеря. Невиданная доселе роскошь поразила нас. Кто же такой этот дядя Егор?

         

             ВАСЕНА   
      
     - Юрка, хочешь сходить к Васене? – предложила однажды Тонька.
     - А кто это такая?
     -  Сам увидишь.
Мы подходим к дому, крытому гнилой бурой соломой.
     - Что там интересного? – говорю я.
     - Дак ведь она была женой немецкого полицая.
     - Да ну?
Мне стало любопытно… Решили с Тонькой зайти к Васене в гости. Ступени низенького крылечка прогнили напрочь. Как козы, мы прыгаем и оказываемся в темных сенках. В ноздри шибает спертый застоявшийся воздух. «Горница» почти пуста. Из мебели – лишь старая железная кровать с грудой какого-то тряпья да неуклюжий дощатый стол. Доски пола посреди избы рухнули. На столе – кружка и банка с малиной.
    - Видишь, она одной малиной питается, без сахара, - сообщает Тонька.
    - Почему же она такая бедная?
    - Дак ведь я же говорила тебе, что ее муж был полицаем, а когда наши пришли в сорок втором году, дед говорил, «вывели его голубые фуражки в конец огорода и застрелили из нагана в затылок». С тех пор она и бедствует.
    - Какие - такие еще «голубые фуражки»?
    - А я почем знаю. Вот дядю Егора они не тронули, хотя он был главный полицай. Об этом вся деревня знает. Видал, какой он богатый?
     Я задумался: действительно, в чем дело? А Тонька, угадав мои мысли, добавляет:
    - К нему и сейчас все важное начальство из Москвы на охоту ездит.
 

      ДЕДОВА ЭКСКУРСИЯ

    - Деда, а нельзя ли нам поохотится на барсуков? – спрашиваю я деде Кузю.
    - Нет, царек. Тут нужны специальные собаки, вроде егоровых. Они сами рвутся в норы барсучьи, чтоб выгнать барсука под выстрел. Барсук – он жирный, как поросенок. И щетина жесткая. Только зубы у него острые, как у пса. А на лапах – когти здоровущие. Ежели собаки отрежут его от ходов в нору, он садится на задницу спиной к дереву и ну передними граблями махать! Запросто может собаке кишки выпустить, коль зазевается та. Барсучатинка вкусная, как свинина, а жир топленый очень пользителен при простуде. Даже при туберкулезе, говорят, помогает.
     Дед ведет меня в лесную глушь показывать место, где обитают эти полосатые копатели глубоких нор. Поглядывая на резвящегося Тобку – небольшую белую дворняжку с рыжими пятнами и веселой мордашкой, втайне надеюсь испробовать его в настоящем деле. Пес еще не подозревает, какой ужас доведется ему испытать, когда начнут запихивать его в здоровенную нору! В чуткий собачий нос ударит оттуда острый запах затаившегося дикого зверя. То-то будет визгу тобкиного!
    Время от времени я отделяюсь от деда и осматриваю попадающиеся у края дороги окопы. Вдруг вижу над бруствером одного из них, в полуметре высоты, толстую почерневшую жердину, прибитую к стволам двух старых сосен. Перепрыгнув окопную яму, взбираюсь к перекладине.
    - Что это, деда?
    - Сральня немецкая, - смеется тот.
Я обижаюсь: что, он меня совсем за дурачка считает?
    - Ты садись на жердину-то да зад подальше за нее выставь, - инструктирует дед. – Вот так и немец садился, когда приспичит оправиться. Надо же, до сих пор не сгнила! У них в лесу для всего место определено было. Порядок фрицы соблюдали. Под каждым кустом не гадили.


             «ПАРТИЗАН» ВОЛОДЯ

    - Бабушка, а бабушка, правда, что в нашем дому немцы в войну жили?
    - Правда, царек, - отвечает бабушка, печально вздыхая и как бы оправдываясь. Дед уж в ту пору не призывной был, за полсотни годов-то перевалило. Работал на Рузе в пожарке, и в войну там оставался. Когда бомбили, фугаски тушил. Ведь от пожаров народ тоже страдал. Ой, внучок, полдеревни сожгли, гады. Нажрутся свого шнапсу на ночь, печки затопят, а потом в однех портах из окошек сигают.
    - А у вас-то кто жил?
    - Ой, важный гер-офицер. Статный такой, весь ладной из себя. Встанет утром, воды с колодцу потребует и начинает обливаться, потом трет себя полотенцем докрасна и орет по-своему. Зовет свого дютанта, тот дает мне каждое утро кулек каши прессованной и говорит:
    - Матка, кашка киндер варить!
Я уж понимала: мол, накорми детей. Ну, а им, фрицам, само собой, надо было приготовить завтрак, обед и ужин. Еще обстирывала их, конечно. А куда денешься? Сама-то про себя думала: чтоб вас черти всех забрали! Оккупировали они нас осенью, в сентябре али в октябре. Наши-то, как ни бились, не могли им путь на Москву заслонить. Шибко много этих немецких сволочей приперло. Мы с бабами все молились, чтоб Бог спас наших солдатиков. А сколько их тут полегло, когда отступали! Вот мы и молились денно и нощно, чтоб наши скорее вернулись.
    А тут царек наш, Володенька, решил попартизанить. Ему в ту пору одиннадцатый год пошел. Вот они с дружком своим Колькой Курумом стали залезать под мостик между Комлевой и Никулкиной и караулить фургоны с немецкой почтой.
    - Это тот Колька, кишки которого потом на березах болтались?
    - Он самый. Сорвиголовушка, царство небесное. Прогрохочет, бывало, почтовая машина по бревнам моста – они на задний борт кидаются и ну посылки из Германии в кусты швырять. Чего греха таить, и мы с дедом шоколаду того посыльного отведали.
    Один раз опосля такой вылазки Манька суседская прибежала:
    - Вашего Вовку и Курума немцы взяли! Завтра казнить будут!
    - Неужели расстреляли бы? – задохнулся я, представив, что не было бы сейчас дяди Володи.
    - Могли и расстрелять, а пуще того – повесить, чтоб другим не подавно было. Партизан они люто ненавидели. Слыхал, поди, об Зое-то Космодемьянской, которую в деревне Петрищевой нашего же району немцы повесили? Совсем молоденькая девушка была.
    - Ну, а дальше?
    - А дальше… Ой, батюшки, думаю! Единственный мой сыночек! Царек! Что делать? Накинула я скорехонько платок и побежала в штаб ихний к геру-офицеру.
    - Смилуйтесь, - причитаю, - гер-офицер, один он у меня сыночек, дитя еще неразумное. Малой еще летами…
    Упала я на колени и заголосила. Немец поправил золотые очки, глянул так строго на меня и говорит:
    - Ты есть матка гут. Абер сын твой есть партизан. Ми будем его наказать!
    У меня сердце так и рухнуло. Ну, думаю, конец пришел Володьке! Будут издеваться, забьют до полусмерти, а потом и повесят, чтоб всем нам страшно было, чтоб боялись их, сволочей, чтоб покорными были, как овечки.
    Весь день молилась я Господу о спасении сыночка мово, призывала:
    - Господи, Иисусе Христе, спаси Ты только его, оставь живого царька нашего!
    Думала: вот приедет Кузьма с Рузы – что тады будет? Зарежет он офицера, как пить – зарежет, и нас тады всех, всю семью, расстреляют аль повесят. Господи, спаси и сохрани!
    К ночи Володька, весь синий от побоев, с иссеченной задницей, едва переставляя ноги, приплелся домой… Долго болел, отлеживался… Слава Богу оккупация недолгая была, весной сорок второго пришли наши, немцев тады уже отогнали от Москвы.


       ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ

     Ко времени своей поездки в Никулино в 1976 году я прослужил в кадрах Советской Армии уже три года. Будучи офицером, я хорошо знал по учебникам о героической битве под Москвой в конце 1941 года, о том, какую огромную силу в виде группы армий «Центр» бросил Гитлер к столице нашей Родины. Я также знал, какие фронты и армии  с нашей стороны были задействованы Ставкой Верховного Главнокомандования, чтобы дать отпор хищному врагу. Но я также через всю жизнь пронес в своем сердце детские воспоминания о людях, переживших то страшное время, о тех метках и рубцах на теле подмосковной земли, земли моих предков, которые оставила на долгие годы та Великая война.
     Мы с женой пробыли в дедовском доме с неделю, наслаждаясь тишиной, чистым воздухом и первозданной красотой природы. Бабушка Лена стала совсем маленькой и сухой. Она разменяла вторую половину девятого десятка своих лет. Незадолго до этого трагически и как-то несуразно погиб дедушка. Лесенка, по которой он поднялся, чтобы снять куриные яйца с насестов, неожиданно сломалась. Рузовские эскулапы не смогли определить, что у деда оторвалось правое легкое. Но даже в таком экстремальном состоянии он прожил три дня.
     Мы возвращались в Москву вместе с дядей Володей – Владимиром Кузьмичем.
   - Помнишь, дядя, - сказал я, - как мы шли тогда с тобой среди этого поля, в кромешной тьме? И гром гремел, как канонада… А молнии почему-то вонзались в эти валы?
   - Дорогие мои! Это вовсе не валы… Под ними – длиннющие рвы. Я сам с отцом укладывал туда тела наших погибших воинов. Засыпали их землей, а потом пришли бульдозеры и все завалили. Тут – огромная братская могила. Сколько таких могил вокруг нашей столицы? Нет им числа…
     И понял: не врал тогда, в детстве, на Пугаске Васька Новожилов. Вот почему и растут здесь такие красивые ландыши и большие спелые ягоды, похожие на капли запекшейся крови.
     Вечная память тем, кто лежит в этой земле и кто отдал жизнь за светлое будущее нашей великой России.




                ЮРИЙ ЛИТВИНЕНКО
                подполковник запаса
                март 2000 года

    Опубликовано в № 52 от 01.07.2005г.газеты "Уральские военные вести"
    Иллюстрация Т.Литвиненко