Теплота твоих рук

повесть

Мне стука сердца тишиной не кончить,
Спешу к тебе по жизни тоненькому льду…
- А вы придете?
- Да, мой колокольчик!
Я – здесь…
Я обязательно приду!
Лев Галыга.
 Иркутск.


                ***
   Темнота была теплой и пахла молоком…
Мир был наполнен какими-то шорохами и отдаленным треском, но это ничуть не мешало слушать тот единственно любимый, завораживающий звук: тук-тук, тук-тук, тук-тук – звук, отсчитывающий не спеша секунды жизни самого дорогого для него существа в мире.
- Баю, баюшки, баю,
  Баю ластоньку мою… - тихо напевал в темноте родной голос прямо над его головой.
   Темнота в глазах покачивалась…
   Маленькой ручке стало жарко под тонкой пеленкой и малыш высвободил ее, но мама тут же бережно накрыла ее своей теплой ладонью и поцеловала его в лобик. Поводив мутными глазами по комнате, малыш закатил глазки и уснул, сладко причмокивая еще липкими от материнского молока губами.
   Отдаленный глухой стук вряд ли растревожил бы его, но мама опустила малыша в кроватку и ушла. Без ее рук под тоненькую пеленку начал проникать холод…Хлопнула дверь – стало еще холоднее. С той стороны, откуда клубились облака морозного пара, слышалась словесная перебранка. Мамин голос почти кричал, но только тихо, почти шепотом. Мужской голос возражал грубо и хрипло, временами прерываясь затяжным надсадным кашлем.
   Малыш вытянул шейку, повернул головку и краем глаза увидел большого человека в черном, который нетвердой походкой направился было к нему, но вдруг схватился за грудь, отступил назад, и, навалившись спиной на стену, так и съехал по ней вниз. Он сидел на полу, расставив острые колени, уронив голову на руки. Черные, давно немытые волосы его свисали прямо на лицо, из-под них временами слышалось то хриплое ворчание, то долгий, булькающий кашель.
   Мать тенью скользнула мимо незнакомца. Она взяла завозившегося в люльке малыша на руки, и ему снова стало тепло и спокойно. Только знакомый мамин «тук-тук» был теперь более быстрым и сбивчивым. Это удивило малыша. Он распахнул свои темно-зеленые раскосые глаза и посмотрел на маму. Мама дышала как-то по-другому, вздрагивала, всхлипывала и на лицо малыша падали теплые капельки…
   Утром, пока малыш спал, черный человек исчез.
   Солнышко светило сквозь закрытые ставни и пускало по полу, накрытому грязными половиками, острые лучики света, кишащие какими-то мелкими пылинками или букашками.
   Один такой луч медленно, но верно передвигаясь по подушке, добрался до личика малыша. Малыш смешно сморщился и чихнул. Мама метнулась к кроватке, взяла его на руки, нежно прижала к себе и засмеялась…
   Снова хлопнула дверь.
   На пороге возникла дородная старуха в коричневом пальто, обмотанная лисьим воротником. Малыш почувствовал, как тонкое мамино тело под халатиком напряглось и сжалось…
   - Что, приходил?! – жестко спросил громкий голос от дверей.
   - Да…был… - тихо ответила мама, низко опустив голову.
   - Хорошо…- протянула дородная тетка, - Мало того, что я твою орду кормлю, учу, одеваю – так ты давай еще туберкулез нам принеси! Вшей после тебя еле вывели! Еще чахотки не хватало! Или сифилиса! И в кого ты у меня такая потаскуха-то уродилась? Ты смотри, Лизавета, я Катьку с Лешкой-то сдам в приют! А мелкого паразита сама корми, задолбалась я об него запинаться!
   - Мам…не надо…
   - Чего «не надо»?! Рожать не надо каждую пятилетку от всякой швали подзаборной! Нашла себе мужа!
   - Замерзнет он, мам…Больной он, а на улице январь…куда ему еще идти? Разве это по-божески – человека из дома гнать? – робко вставил дрожащий голос.
   - Замерзнет? А и пусть замерзнет, сука! Я плакать не буду! По-божески ей подавай…
   Хлопнула дверь.
   В доме стало тихо.
   Солнце из-под ставень больше не пускало свои ласковые лучики. Мама сидела молча, машинально покачиваясь. Постепенно ее внутренние часики пришли в равновесие, и малыш уснул.
   …Ночью снова пришел черный человек.
   По дому потянуло острым и мерзким запахом перегара. Голос незнакомца был тягучим, слова неразборчивыми. Он сел у стену в тот же угол. Голова его при кашле моталась из стороны в сторону, а острые плечи под тонкой кожаной курткой ходили ходуном. Всю ночь он тщетно боролся с кашлем, протяжно стонал, плевал на пол и хрипел.
   Мама ходила по комнате и лихорадочно трясла малыша на руках, отчего потолок и стены дома в его глазах дергались и прыгали. У малыша кружилась голова и он никак не мог уснуть. Мама всю ночь не спускала его с рук, и при каждом приступе кашля у незнакомца, крепко прижимала к себе, чтобы он не вскидывал ручки и не пугался.
   К утру черный человек затих. Голова его дернулась и поникла. Мама окликнула его, но он не ответил. Он умер…

***
   Последующие три года слились для малыша в монотонную цепь однообразных событий.
   Временами они жили с мамой в том же старом бараке, где он родился. Там мама становилась спокойной и умиротворенной, ласкала его и целовала в глазки. Но в бараке всегда было холодно и нечего было есть.
   Временами они перебирались в просторную и теплую квартиру к дородной, но злой бабке. Там было чисто и по утрам вкусно пахло из кухни, но мама к нему почти не подходила. Вернее, ее никогда не было дома, она упорно и  безрезультатно пыталась устроиться на работу…
   К кроватке, где тихо-тихо замерев в ожидании теплых маминых рук лежал малыш, иногда подходили другие дети – длиннокосая и круглолицая Катя, заканчивающая начальную школу, и такой же белоголовый, как и она, только шире в щечках первоклассник Лешка. Они никогда не брали малыша на руки, им это было запрещено.
   А еще по паласу ползал четырехлетний Рафис, не умеющий ни ходить, ни говорить. У него были черные волосы и раскосые темно-зеленые глаза, совсем такие же, как и у малыша.
   - Уууу, татарва вонючая, всякий раз ворчала бабка, споткнувшись о неходячего внука: - Чтоб тебя лихорадка съела, как твоего отца!
   Мать никогда не заступалась за своих детей. В доме бабушки она и сама не улыбалась, и всегда низко опускала глаза за едой, так как ей периодически напоминали, что она есть чужой хлеб…
   Периодически у нее лопалось терпение.
   Нет, она не противоречила, не кричала, не бунтовала против униженного своего положения. Она просто заворачивала малыша в одеяло и сбегала с ним в старый барак, уже приготовленный к сносу. Там было темно и холодно. Но там мама вдруг становилась болезненно ласковой, целовала его, спала с ним с обнимку, пела вечерами протяжные колыбельные песни. А по утрам ползали по подушке щекотливые солнечные лучи…
   Только черного человека в углу больше никогда не было.
   Но длилось такое счастье недолго. То заканчивались дрова, то деньги на пропитание…И им приходилось снова возвращаться к ворчливой бабке. От раза к разу такие возвращения были все более мучительными…
   Пришло время, когда, вернувшись из барака в квартиру, они обнаружили в ней чужих людей. Бабушка их скоропостижно скончалась от инсульта. Катю и Алешку отдали в детский дом, в область, а Рафиса отвезли в городскую больницу. Дети были под опекой старшей родственницы, педантичной и правильной, а мама давно была лишена родительских прав, поэтому никто даже не удосужился поставить ее в известность, где ее дети.
   Напрасно молодая женщина доказывала новым хозяевам, что она выросла в этой квартире, что здесь прошло ее детство, что эти несчастные квадратные метры по справедливости принадлежат ей и ее малышам – с ней никто не стал разговаривать. Молча ткнули под нос постановление суда, прочитав которое она поняла, что суровая мать выписала ее и детей из квартиры еще до рождения малыша…
   А дальше были скитания, безработица, голод…Нет, до паперти она не опустилась. Перебивалась мелкими унизительными заработками, торговала семечками, мыла туалеты, и вечно таскала за собой худенького своего мальчишку с испуганными зелеными глазами.
   Наконец, ей удалось устроиться в яичный ларек на местном рынке. Работать приходилось по десять часов в сутки. Теперь малыш сидел один в полутемном бараке. Вечерами мама приносила свежий хлеб, битые яйца в банке, чай, сахар, а иной раз и четушку водки. Порою с нею приходили соседки по торговым рядам, они приносили нехитрую снедь, шумно раскладывали ее по тарелочкам, открывали консервы, пили водочку и пели песни пьяными, немного квакающими голосами, а мама рыдала, припав щекой на грязный стол, и все время повторяла то имя умершего мужа, то имена утраченных ею детей…
   Когда приехали трактора сносит барак, в нем уже давно никто не жил, кроме малыша и мамы. Всем соседям выдали ордера на квартиры, а их дряхлая малосемейка была когда-то собственностью отца – пьяницы и вора-рецидивиста Кольки-татарина, внезапно умершего после очередной отсидки от туберкулеза и похороненного за счет государства. Женой она была незаконной, не имела на руках ни паспорта с пропиской, ни свидетельства на ребенка. Они были «никто и звать никак», две душеньки Божьи, брошенные всеми, как бросают обычно в этом мире кошек или собак…
   А в эту минуту мама стояла в сторонке от бурного праздника разрушения и смотрела, как рушится их последний приют со всем их немудрящим имуществом. Она больно сжимала ладошку озябшего Яшки. Оба молчали. Их бедный, но теплый дом рушился, поднимая клубы вонючей пыли, погребая под собой визжащих от ужаса крыс. Погибал их дом. Их единственный дом. Основа их жизни.
   До позднего вечера они бродили по внезапно опустевшим улицам. Малыш играл на всех подряд детских площадках, качался на качелях, рылся в песочницах, откапывая потерянные кем-то целые и поломанные игрушки. Потом они гуляли в парке. Малыш бегал по  громко шуршащим сухим листьям. Он то раскидывал их ножками в безудержном своем веселье, то вдруг приседал и затихал, внимательно разглядывая каждый лист, любуясь его ломкими прожилками и резными очертаниями.
   Мама все это время сидела на разных скамейках или парапетах, спрятав руки в карманы старой кожаной куртки, и как-то нелепо согнувшись. Казалось, она все время о чем-то мучительно думала…
   Когда стало совсем темно и заметно похолодало, мама окликнула его. Присев перед малышом на корточки, она пытливо и долго смотрела ему в глаза, борясь с наступавшими сумерками и накатывающимися на глаза слезами. Вдруг она сжала его в объятьях, неожиданно и очень больно. Губы ее судорожно ткнулись ему в щеку, во вторую, она громко заплакала,  и зашептала сквозь рыдания, будто оправдываясь:
   - Ты меня поймешь…Я знаю, ты вырастешь и когда-нибудь обязательно меня поймешь… Так надо, слышишь? Слышишь?
   Малыш испугался. Он пытался вырваться из ее объятий и тоже начал плакать. Он устал, ему нужно было кушать и ложиться спать, а мама вела себя странно, непонятно. А еще его мокрые от поцелуев и соленые от слез щечки резал как бритвой острый осенний ветер.
   …Это были странные стены – желтые крашеные стены местного отделения милиции. Малыш сидел один на диванчике в коридоре и тоскливо рассматривал их. У бабушки в квартире  на стенах были золотистые обои с цветочными узорами. В бараке были дощатые стены в коридоре и побеленные в комнате. На них времена облуплялась известка и возникали причудливые фигурки, в которых он видел вдруг то силуэт слона, то птицу с распластанными крыльями, то непропорциональную фигуру какого-то человечка…А на этих стенах не было ничего. Просто желтые крашеные стены.
   В его жизни теперь будет много таких стен. Зеленые стены будут в приюте, такие же – в детском доме, голубые – в больницах, неестественно-позитивные розовые – в детском лагере отдыха…
Но как бы не менялся цвет, суть оставалась одна. Это были крашенные по СанПину казенные холодные стены. Стены его будущей тюрьмы.
   Сейчас они были желтые. Как раз под цвет осени и вылинявшего старого маминого платья. Маму было видно через щель в двери – она писала какую-то бумагу, потом рвала ее, просила еще лист, и еще один… малышу стало скучно. Он пробовал болтать ножками, рассматривать листья и камушки, припрятанные по карманам, но чувство голода не проходило. А с ним и чувство тоски. Наконец он догадался снять ботиночки, и, свернувшись калачиком на диване, уснул.
   Разбудил его мужской голос.
   Дядька в милицейской форме, держа под мышкой папку с документами, разбудил его, помог обуться и, взяв за ручку, повел по длинному желтому коридору. Мамы нигде не было. Вот и дверь – тяжелая, железная – хлопнула в темноте за их спиной. На улице их ждал милицейский «газик», там было темно и тепло, но противно воняло бензином. Малыш сморщился, пару раз громко чихнул, потом затих под мышкой у милиционера.
    Сквозь задумчивое забытье он частично улавливал обрывки фраз, которыми обменивались водитель и сопровождающий
   - Что, опять отказник? – спросил, зевнув, водитель.
   Милиционер тут же тоже зевнул и равнодушным тоном ответил:
   - Ага… Пришла сегодня местная, с рынка. Говорит, что жить негде. Вот устроится и заберет его…
   - Слышали мы такие песни! – ворчливо произнес водитель, - Стерилизовать надо этих алкашек!
   - Да, вроде, на алкашку-то она е похожа. А впрочем…кто их разберет?! Главное то – что? Родина нас не покинет! Еще нормальным русским мужиком вырастет! Да? Правильно я говорю? Как тебя там? Яшка?
   Но Яшка не ответил. Он уже крепко спал…
   Так и сдали его спящим в детский приемник-распределитель, запрятанный среди зелени и частного сектора на окраине города. Месяц его держали в медицинском изоляторе, мотали по врачам, повторяя из уст в уста одну и ту же фразу: «Туберкулезная интоксикация и порок митрального клапана под вопросом». Его бесконечно раздевали и слушали разные специалисты. А для начала взяли всяческие анализы и проверили на вшей. Вшей не нашли, чесотки тоже. Но, на всякий случай, обрили голову наголо и накормили таблетками от глистов…
   В группе его встретила суровая женщина в погонах – начальник приюта для малышей Осипова Татьяна Сергеевна. Она долго и молча просматривала его личное дело, вскидывала брови и опять погружалась в чтение. Вздыхала, изредка посматривала на малыша.
   Наконец она закрыла папку с бумагами и спросила мальчика:
   - Как тебя зовут?
   Малыш потупился и промолчал.
   - А сколько тебе лет?
   Малыш сжался…
   - А фамилию свою знаешь?
   Упрямое сопение…
   - Ох-ох! Все понятно…Попробуй запомнить: тебя зовут Яша. Яков Файзулин. Тебе четыре годика. Вот, посмотри – четыре! – женщина показала четыре пальца на левой руке, - Запомнил?! Сейчас мы пойдем знакомиться с группой, с воспитателями и с другими детками.
   Она заученно улыбнулась, снова вздохнула, подошла к нему и взяла за ручку. И тут он вдруг вскинул голову и тихо, вполне отчетливо произнес:
   - А мама придет?
   Женщина снова вскинула брови и, казалось, немного смутилась. Она присела перед малышом на корточки, сжала большими теплыми руками его плечики и твердо произнесла:
   - Конечно, придет! Обязательно придет! Не сейчас, не сразу – потом… Но она помнит о тебе, она тебя очень-очень любит. Потерпи, малыш! И ничего не бойся! Помни – я рядышком!
   Он отстранился и недоверчиво посмотрел в ее большие серые, такие искренние, глаза, а потом, обняв за шею, уткнулся в ее левый погон и горько заплакал.

Продолжение следует...