Илья Китаевич. Иван Чичинов

         Дверь одноэтажного двухкомнатного зданьица Илушинской школы в теплом сентябре часто оставалась открытой даже во время урока. Послеобеденное солнышко садилось все ниже и ниже, желая заглянуть в класс, разглядеть сидящих там десяток первоклашек вместе с учительницей Клавдией Петровной. При этом одновременно удлинялась тень от горы Балагыс, что напротив двери, за полем. На фоне этой тени от легкого ветерка медленно кружились серебристые легонькие пушинки от созревшего осота - сорняка.

         Петька по росту был самым маленьким в своем классе. Он и дома был среди братьев младшим, к тому же на год раньше, шести лет, пошел в школу. Чего было ждать? Читать и писать он научился рано, иногда даже, встав на табуретку, читал по слогам книжные стихи про товарища Сталина. После чего взрослые люди замолкали и, крякнув неопределенно, расходились по углам.
         Вот Витька, сосед, был повыше ростом, хотя тоже в семье был последышем. Он умудрился остаться в первом классе на второй год и сейчас был фактически на два года старше Петьки. У обоих были холщовые сумки, почти такие, с какими бродили в поисках куска хлеба по деревням России нищие юродивые и примкнувшие к ним бродяги. Сумка надевалась лямкой через голову на плечо и в ней тонким прямоугольником лежали две - три книжки с тетрадками, а сбоку выпирала фиолетовой опухолью чернильница. Хоть и звалась она непроливашкой, но число чернильных пятен, особенно на дне сумки, неуклонно прибавлялось.

         Петька впервые попал в коллектив, потому сначала робел. До сей поры, кроме соседа Витьки, друзей не было. На переменах всем хотелось во что-то играть, а во что? Клавдия Петровна, конечно, не могла быть с ними беспрерывно и постоянно чему-нибудь учить. К тому же игры, которым она учила, были малопонятны и не приживались. То ли дело игра в знакомые ситуации! Нашлись бойкие инициаторы и вот, взявшись за руки, а затем и вовсе обнявшись, почти вся классная шеренга описывала несуразные круги на небольшой школьной полянке, изображая пьяных деревенских жителей.

         Надо сказать, что, действительно, в те годы деревня и работала сообща и гуляла тоже очень дружно. В праздники – заходи в любой дом. Браги, долго ждущей праздника, в каждом доме на всех хватало…
Конечно, вся эта «пьяная» мелюзга старалась в итоге падать, а значит – получать царапины, ушибы… В противовес одной шеренге рождалась другая, возглавляемая более старшими учениками. И вот они, уже более организованные, вышагивали навстречу малышне, размахивая в такт сомкнутыми руками:
"А мы просо сеяли, сеяли
Ходит млада сеяли, сеяли…" - начинала одна шеренга.

"А мы просо вытопчем, вытопчем
Ходит млада вытопчем, вытопчем…" - отвечала другая ещё задорнее.

         Откуда брались эти речевки тогда, Петька так и не выяснил даже позже. Наверное, это был фольклор такой, рожденный на игрищах наших предков… Звенел звонок из заштопанного рукава кофты технички тети Насти и замолкала снова ребятня, раскрыв рот, слушая Клавдию Петровну, шмыгая носами да потирая травмированные «по пьянке» места. Дома же те, кто не мог скрыть эти «места» отвечали родителям прямо: «Гуляли!»…

         Деревня ихняя, Илушиха, двумя длинными то грязными, то пыльными, то заметенными снегом улицами охватывала речку Песчанку. Эти улицы-берега примерно посередине соединял деревянный мост. На левом берегу находился «центр» села. Там и школа, и контора колхозная, и клуб, и конюховка, а на правом берегу – одни дома и домишки, даже магазина там не было. Да и что было покупать и на что в те пустые пятидесятые годы прошлого века? Достать новую одежду - нет, не всю, а что-то, хотя бы одно – было редким событием. В первом классе Петьке, как нуждающемуся из многодетной семьи, выдали кусок зеленого хлопчатобумажного материала. Нашла мама Петькина швею, тетю троюродную, которая сшила ему почти солдатскую гимнастерку. Правда, пуговицы были не блестящие, а обыкновенные, черного цвета.

         А какой получался хлеб из «своей», заработанной нелегко, смолотой на деревенской мельнице, муки из зерна, выданного на тощие трудодни, выращенного на колхозной земле! Круглые коричневатого оттенка, пышные, мягкие, еще не остывшие от жара русской печки, булки гипнотизировали постоянно голодных, редко видевших такое чудо и детей, и взрослых. Каждый мечтал «умять» за один присест как минимум полбуханки, но первыми долгожданный кусок хлеба получали дети.

         Был в деревне свой «элеватор» - целая система сушки, провеивания, очистки и сортировки зерна. Этот закрытый ток – «элеватор» назывался просто сушилкой. Во время уборки зерна она работала круглосуточно, днем и ночью не гася своей огромной печи. Какие-то веялки крутили вручную, чаще по два человека, другие – лошадьми и даже быками. С помощью длинной оглобли их соединяли с нужной машиной и ходили они по вытоптанной окружности, останавливаясь, чтобы передохнуть, а потом – чтобы замениться другим «двигателем». Очищенное внизу, зерно поднимали, чаще на своем горбу, в мешках, вверх по лестнице, в огромный деревянный бункер, суженный в основании, где оно сушилось до нужного состояния горячим воздухом от печи. Весь этот ток – сушилка был закрыт от дождей и снегов огромной тесовой крышей, состоящей из разнообразных плоскостей, издали напоминая старинную китайскую усадьбу, увиденную Петькой в какой-то книжке. Совсем малая доля такого высококачественного урожая попадала в мешки колхозников, побольше – в колхозные сусеки, а остальная, большая доля его сдавалась государству.

         Люди жили в этой деревне, под именем Илушиха, как и везде в Сибири после войны – тяжело, но терпеть уже было можно, не то, что в военное время. Удавку с горла деревни пытались снять, дышать становилось полегче. Школа работала четко, стараясь всеми силами «вывести в люди» молодежь села. Однажды Петька случайно заглянул в 7-й класс и открыл от удивления рот. За партами в классе сидели и большие ростом ученики, чуть не дяди, и совсем малые. Позже ему объяснили, что виной всему война. «Большие дяди» не учились в то, недавнее еще время, в школе, отстали в учебе, потому и догоняют упущенные знания. Лучше поздно, чем никогда.

         Вскоре в глухой деревне появились первые целинники, а за ними – мощная техника. Пацанам особенно запомнился большущий трактор, называли его С–80. Вроде как Сталинец мощностью 80 лошадиных сил. Управлял им украинец по имени Лева. Кучерявый, светлый чуб да лихая шапка–кубанка, торчащий во рту мундштук, да звонкий, с интересными интонациями голос, покорили деревню, и получил он почему-то прозвище Тарас Бульба.

         Недалеко, верстах в десяти, в глухом урочище Курзун стояло несколько домов, где, в основном, жили алтайцы. Всего лишь два года назад там было большое село. Но взяли, да объединили его с Илушихой, два колхоза слились в один. Хорошо это или плохо – смотря кому. Среди оставшихся в нем жителей выделялся дядя Илья. Войну он захватил с середины, был ранен в руку и считал себя инвалидом. Был он вполне здоровый мужик, высокого роста, стройный, с редкими у алтайцев голубыми большими глазами. Иногда, при определенных обстоятельствах, если дать волю фантазиям, его можно было представить в роли индейского вождя. Пас он овец, как и большинство сельчан, постоянно - дни, месяцы, годы, получая взамен полупустые трудодни, живя с помощью своего личного подсобного хозяйства – овец, которых уже нельзя было отделить от колхозных. Все смешалось в одном общем стаде. Славился дядя Илья своим громовым, но добрым голосом. Видимо, этот голос ему бог подарил, а горы взрастили его силу и мощь. Как держать связь с отарой? Забежишь на одну гору, глядь – а овечки уже на другой. Вот дядя Илья и управляет отарой на расстоянии своим громовым раскатистым басом. Злости в его голосе никто никогда не слыхал, но даже с близко сидящими людьми он разговаривал по привычке громко. Да иначе он и не умел.

         А когда по делам колхозным надо было отлучиться ему в Илушиху, на главную ферму колхоза, то тут начиналось самое интересное чудодейство. Петька, как и другие пацаны, ни разу не видел дядю Илью одетым бедно, просто, тем более в фуфайке ватной или в овчиной шубе, как большинство мужиков. Видимо с самого утра, а то и накануне вечером, отдавал он себе приказ – быть одетым по форме номер один: в гимнастерке, галифе, хромовых офицерских сапогах, шинели с пуговицами в два ряда. А поверх шинели, придавая стройность фигуре и авторитет герою, всё стягивалось портупеей, правда, без кобуры. На голове, как и положено, красовалась фуражка с малиновым околышем. Издалека – это был типичный советский офицер, лихой кавалерист. Нет, сам он никогда не был офицером, но сильно любил офицерскую форму. Она сидела на нем как влитая. Витька, завидев дядю Илью издалека, кричал Петьке или еще кому-то другому: «Герой Севастополя едет!» Потому что парадную форму венчала висящая на белой тряпке левая, когда-то раненая, рука дяди Ильи. Но это еще не все. Конь! Породистый рыжий жеребец по кличке «Дон» величаво и гордо нес на себе своего могучего красавца – хозяина. Лошадей других мастей для парадного выезда дядя Илья не признавал, особенно с белой полосой или пятном на лбу, которых в народе называли лысыми, «лысанками». Видимо, не хотел, чтобы и ему при встрече задавали едкий шутливый вопрос: «А кто ездит на лысых?» Кто пошустрее, не впадает в ступор, а как можно серьезнее отвечает: «Люди! Или я не людь?» А тому, кто помягче, успевают сами же ответить: «Б … ди!» Ну что возьмешь? Дярёвня!
           Надо еще отметить, что отчество у дяди Ильи было мудреное. Его отца, которого никто не знал и не видел, звали Тит. Илья Титович. Ну кто же будет так звать? Подумал кто-то, покумекал и назвал его - «Илья Китаевич», как будто отца звали Китаем. Но как народ нарек, так навеки и прикипело. Все, от мала до велика, всегда звали дядю Илью «Илья Китаевич». По русски он говорил не совсем хорошо. На серьезные вопросы: «Как живешь?» или «Как дела?» неизменно отвечал: «Нало – мало». Улыбался его собеседник: «Хорошо, что нало - мало мы с тобой наломали дров, а то бы и от мороза сдохли…» Хлопал затем по правому, здоровому плечу в рукаве шинели Ильи Китаевича и разъезжались сельчане своими дорогами.

         Старшего восемнадцатилетнего Петькиного брательника, Михаила, с самого детства привлекла техника. Другого пути, как быть механизатором – у него не было. Вот уже второй по счету самоходный комбайн пригнал он нынче прямо с железнодорожной станции Чемровка, из-под Бийска. Петька из любопытства поползал по красной, гигантской по размерам, может, даже больше, чем их пятистенок, машине, садился за руль, но особого интереса к машине так и не почувствовал. Не возникло даже желания прокатиться на этой, грохочущей всем своим нутром, чудо – технике.

         Два любителя техники – «Тарас Бульба» и Михаил вскоре подружились. А чего не подружиться? Рыбак рыбака, как говорится… Иногда вечерами «Тарас» сиживал за столом, вместе с большой Мишкиной семьей. Гостя старались угостить чем можно, иногда и крепким напитком.
         Старше Михаила года на четыре, «Тарас» поначалу громко удивлялся, сравнивая своё, украинское житье со здешней, бедной, выжатой до нельзя житухой:

- Ну что у вас за бабы? – Вопрошал он. – Ни спереди, ни сзади! Ничего не видать. Худобы весенние, да и только… - он делал при этом грустное лицо, а затем, оживал:

- А у наших, – показывал он круглыми руками, – зад – во-о! Сиськи – во-о! Все смеялись, а возможно, и завидовали пышным формам далеких украинских баб. Да и сам «Тарас» был не из худосочной породы.

Мишка неожиданно прекращал застольные дела, откладывал в сторону ложку и высоким голосом начинал фальшивить и срываться:
«А волны и стонут и плачут,
И бьются о борт корабля – я…»

Но Лева прерывал певца еще более громким баритоном:

«Знов зозули голос чуты в лиси…» –  и все затихали. А Лева откидывал свой чуб на место, поднимал выше свою украинскую голову и выводил свое, малопонятное слушателям: «… Ластивка гнездычко звила у стрыси, а вивчар жэнэ отару плаем, тьохнув писню соловэй за гаем…»

Напевные украинские мелодии сменяли одна другую, захватывали своей новизной сидящих за столом, заставляя отводить душу вместе с Левой – Бульбой.

         Осенью того года комбайны и прицепные, и самоходные, вместе с техникой целинников ускорили обычные сроки уборки зерновых. Завершал осеннюю страду трактор С-80 Левы-Тараса. Своим прицепным многокорпусным плугом он превращал золотые осенние поля в непроходимые черные массивы. Закончив вспашку на Шивертинском поле, он начал перегонять трактор в Илуш.

         Петька с Витькой возвращались из школы. В их холщовых сумках в такт движениям шевелились книжки, тетрадки, чернильницы-непроливашки. Впереди дорога делала петлю, огибая территорию сушилки, возле которой Илья Китаевич с кем-то разговаривал, не слезая со своего рыжего красавца Дона.
         Пацаны, услышав грохот, навострили уши, убавили прыть, дожидаясь ползущую технику. Вскоре из-за поворота выполз С-80 со своим плугом. Первоклашки заворожено смотрели на него. Вот уже последний корпус плуга проезжает мимо. Вдруг Витька ни с того, ни с сего забежал с правой стороны плуга, подпрыгнул, подтянулся и взобрался, наконец, на раму плуга. Петька растерянно глядел на Витьку. Друг его сейчас прокатится на плуге, а ему что делать? И он без Витькиной хитрости, а прямо спереди прыгнул на плуг… Роста он был гораздо ниже Витькиного, да и годами и силой его никто пока не наделил, не смог он подтянуться, чтоб на раму взобраться. Сорвался… Лезвие последнего корпуса плуга подхватило пацана сзади, между ног и поволокло по земле. Витька как будто оцепенел, и молча сидел не шевелясь на раме… Само острие плуга пока поддерживало Петькин зад до ближайших неровностей дороги, на которых подпрыгнет плуг и ухнет тогда тельце. А чуть сзади – опорное железное колесо, на котором держится весь вес плуга, завершит всё… Руки и голова Петьки бились о землю… Витька сидел не шевелясь…

         ...Позже Лева-Тарас рассказывал Мишке:

- Еду себе на Илушинские поля, вспоминаю Украину, там сейчас еще жарко, а тут… Пацаны сбоку стояли, я еще разглядел брательника твоего, Петьку маленького. Дальше еду, даже не подумал, что они такое удумают… Потом, сквозь грохот крик слышу: "Стой! Эй! Эй! …" Впереди – никого. Оглянулся, а военный на коне машет рукой и кричит. Я по тормозам… Подбежал, гляжу, а пацан уже побитый. Еще бы малость проворонили и… не дай бог! А впереди начинались камни да ямы… - Лева-Тарас помолчал, а затем восторженно добавил:

- А голос у военного – сразу видать, что офицерский, ему полком бы командовать! А может, ему лучше бы песни петь? – Певцом работать? А? – Спрашивал он у Мишки.

- Дак он и так им работает. С одной горы кричит на другую – говорит Мишка.

- Зачем? – не понял Лева.

- Как зачем? Отару овец сгоняет. Он – овечий командир. Но я скажу ему, как увижу, чтоб учился на певца. Вот будет кино… Ха – ха – ха!

          Никакого продолжения этот случай не получил. Петька не ходил неделю в школу, пока не сошли с лица и тела синяки, да ноги не перестали болеть. Даже с Витькой Петька никогда не вспоминал про этот случай.
         Правда, Витьку сначала пытали, отчего он, обычно шустрый, не раскрыл и рта, сидя на плуге и видя, как Петька, его сосед, благодаря ему, попал в трудное положение. Заклинило, что ли? Мог ведь просто заорать во всю мочь и всё! Нет, Витька не проронил ни одного слова! Напужался, верно, так сильно, что всегда отнимался язык даже при воспоминаниях этого случая.
А вскоре его и Петька забыл лет этак на полста. И лишь недавно, находясь уже на пенсии, вспомнил его Петька, да вот поблагодарить за подаренную ему жизнь, за второй, фактически, день рождения – уже некого. Ветеран войны Илья Китаевич несколько лет назад завершил свой земной путь. Не может быть, чтобы он не помнил про тот случай, но тоже никогда не напоминал Петьке об этом дне.