Нерпа

Нерпа— название, даваемое русскими промышленниками на севере двум видам тюленей: обыкновенному тюленю (Phoca vitulina) и кольчатому тюленю (Phoca annulata s. foetida; см. Тюлени). На нашем севере промысел на Н. производится преимущественно весной или осенью, причем либо стреляют зверя, когда он выставляет из воды голову, либо ловят в особые сети — прометы. На Байкале, в марте месяце, производится лов волосяными сетями молодой Н., белые нежные шкурки которой ценятся дорого и идут на дохи (шубы); в апреле и мае промышленники стреляют Н. из ружей, причем подкрадываются к полыньям, около которых лежат звери, под прикрытием саночек с белым парусом. Шкурка Н. стоит на Байкале около 25—40 коп.; жиру дает каждое животное от пуда и больше (за что выручается рубля по 3 и 4). Ежегодно добывают там не меньше 600 Н., ценностью около 2600 руб. (См. Кривошея, "Заметки о Ново-Земельной фауне" ("Природа и Охота", 1884, XI); Трескин, "Северный край Европейской России и его промыслы" (СПб., 1892); Кириллов, "Байкал" ("Охотничья Газета", 1892, № 18), Вешняков, "Рыболовство и законодательство" (СПб., 1894).)

В средней части обширного Отечества нашего – в Сибири, промыслом Бога, земная твердь рассечена по меридиану на две равные половины. Эта гигантская щель длинною более 600 вёрст и глубиною в полторы версты обрамлена вздыбившимися горами, талые воды с которых полутысячею рек и речушек наполняют её ледяной водой. Это Байкал. Скальная оправа этого ледяного перстня на самом его юге и севере понижается, переходя в пологие холмы, а местами, на коротких участках, береговая линия идет  вровень с водной гладью, как бы предлагая озеру – морю вытечь, выскользнуть из оправы на север, либо юг. Однако, озеро, не воспользовавшись этой возможностью, отдает излишек своих вод одной лишь реке Ангаре, которая под прямым углом, сквозь горы покидает Байкал в нижней – южной его трети и устремляется через эту горную страну к величайшей реке Евразии, к Енисею. Эти географические обстоятельства дают повод для красивых сказок о суровом отце – Байкале, богатеющем усердием полутысячи сыновей и разоряемом дочерью - мотовкой Ангарой, покинувшей отца ради красавца Енисея.
Ширина озера относительно невелика – чуть более 80 верст и в ясные дни обманчиво близкими кажутся горные хребты противоположного берега, то облитые солнцем, то покрытые снегами. Скалистые берега озера не пригодны для  хозяйствования.  Лишь в местах горных распадков встречаются редкие и малочисленные жителями селения, и только на пологих участках северного и южного берегов утвердилась цивилизация, вместе с которой пришла и железная дорога, которая, чиркнув по касательной к озеру, даёт путешественнику коротко , из окон вагона,полюбоваться морем.
Озеро – море так царственно поставлено в горной стране, так величественно, что требует безоговорочного поклонения и больше – служения себе. Байкал –  гордость и боль обитателей провинции.
Лет двадцать назад, когда наша Империя только начинала содрогаться от назревающих тектонических разломов, когда ветер перемен еще не понес, против ожиданий, гор мусора и зловония разложения, мне случилось жить в Иркутске. В те дни на озере что-то произошло.
«Ты знаешь, что на Байкале тюлени дохнут?»,- сообщил мне знакомый.
«Как дохнут? С чего бы  вдруг?» – испугался я. «Бог их знает, может потравились чем», - ответил знакомый.
Надо сказать, что в то время общественность была недовольна упорным нежеланием властей признавать вредоносным для Байкала действие Байкальского целлюлозного комбината. В народе возникали слухи о перепрофилировании и даже закрытии комбината, а в последнее время страстно обсуждался проект переброса жидких отходов комбината в обход озера в реку Иркут, что означало их доставку прямо в Иркутск. Все всё обсуждали, но никто не догадывался, что все вертикали и горизонтали власти, к которым взывали, уже были парализованы и занимались только самоспасением.
 Надо было  что-то делать самому. Поначалу надо было разузнать сколь значительно это явление. Оказалось, что областная ветеринарная служба получила сообщения от егерей из Байкальского заповедника о гибели тюленей, но не получала команды заниматься этим делом. В приятельском разговоре с ветеринарами узнал, что какая то организация уже отдаёт команды по сжиганию трупов тюленей, явно стремясь скрыть информацию.  Санэпидстанция не проявила интереса к сообщению, поскольку случаев заболевания среди людей не было.
 «Но тюлени то дохнут, а вдруг это антропозооноз, т.е. заболевание равнопоражающее и зверей и людей как, например сибирская язва?»
 «А вдруг болезнь перекинется на сельскохозяйственный скот?»
 «А вдруг это токсические выбросы комбината, которые опасны и для людей на берегу?» - пытался заинтересовать и испугать эпидемиологов я.
 «Отвяжись. Без команды мы и пальцем не пошевелим, но если что узнаем, то от вас – «зеленых» скрывать не станем»- был ответ.
 И на том спасибо. После этого следовало отправиться в табор к диссидентам, зеленым и прочим  борцам против всего за пришествие чего-то светлого и замечательного. Борцов за демократию и гласность нашел в их молельном доме – старинном ампирном особняке, где обычно тусовалась богема и устраивались всевозможные выставки. Зимним вечером в этой крепости свободы шла тризна по почившему в Бозе Байкалу. От испуганных и возмущенных борцов узнал, что тюлени отравлены комбинатом все, или почти все, что следом передохнет вся рыба в озере, а потом де, наш черед. Узнал, что обком партии поручил заниматься делом сокрытия от народа правды о катастрофе своим сатрапам из государственной экологической организации. Узнал, что есть уже первые жертвы среди борцов – арестовали и подержали в кутузке манифестантов, которые на ступенях универмага, заявляли своими плакатами - решительное нет уничтожению Байкала. Под занавес, уже в ночи смотрели изумительной красоты слайды: на экране, в золоте вечерней зори засыпали эфимерные тучки на уступах гор; под шатром голубых небес, по бесконечной лазоревой глади плыли в вечность архипелаги островов; над водяной пылью прибоя вставала радуга; молочное стекло застывших водопадов ниспадало  на хрусталь громоздящихся на скалы торосов; бухты синей воды обрамлялись тусклым золотом осенних лиственниц или  малиновым кипением весеннего багульника; ходили волны высоких трав по брюхо скрывавшие диких лошадей, а пастухами у них были бородатые сосны; алые губы закрученных лепестков саранок на каменистых склонах чередовались с букетиками незабудок. Хотелось плакать.
Решение я принял. Надо было попытаться разобраться в этом деле. Высказанные гипотезы по поводу гибели нерпы, не было смысла обсуждать – это толчение воды в ступе. Нужно подвергнуть исследованию тела сдохших тюленей и очень хорошо бы раздобыть больных зверей. Следующим днем занимался подготовкой экспедиции на озеро, не без труда нашел компаньона из байкальских аборигенов, дед которого живет на берегу. В разных организациях нашел людей готовых оказать помощь - организовать токсикологические, вирусологические и пр. исследования.
 Впрочем, я был рад этой неожиданной  поездке на озеро. В городе вроде бы «дул ветер перемен», - уже полинявшие стяги  хлопали на ветру, но направление этого ветра было совершенно непонятно. Все плыли подобно гребцам на галерах - спиною вперед, ожидая чего-то неожиданно хорошего и равно ожидая свалиться в пропасть. Оракул нашего времени Горбачев уже вызывал отвращение своими длинными, лишенными всякого содержания речами. Было совершенно понятно, что он слепоглухорожденный  и ждет каких то команд, то ли от жены, то ли от мудрых друзей на западе, то ли ждет озарения. А тем временем всё вокруг рушилось, и продовольственные карточки скукожились до 800 гр. хлопчатобумажной колбасы. В этом положении всякое полезное дело было движением лицом вперед, пускай не к общей, но хотя бы к частной осмысленной цели. Благополучие священного озера было достойной целью.
Мы с попутчиком-проводником Семёном покинули город в рассветных сумерках утвердившейся зимы. Наш поезд, проскочив предместья заваленного снегом города, пошел, ломаясь в хребте на крутых поворотах в горы. Мы с приятелем и попутчики малонаселенного вагона продолжали досматривать сны, ожидая после полудня встречи с озером. Озеро с дороги открывается не сразу, прежде поезд идет глубокими скальными выемками и когда вагон выскакивает на короткую насыпь, то удивляешься высоте гор обрамляющих южную оконечность озера, которое с высоты, поначалу кажется небольшой лагуной. Но по мере долгого, по серпантину спуска чаша озера необычайно расширяется, приобретая величественные размеры моря. Наконец мы на берегу. Маленький городок обнимает полукольцом станционные пути, прижатые к озеру. Он кормится от железной дороги и полон гудками маневровых тепловозов и дробными, бегущими ударами проносящихся составов. Зима штурмовала городок, завалив его мокрым снегом, который, как в городах прошлого  века не расчищается, но не ради санного пути как прежде, а по бедности. Заваленные снегом улицы пахнут дореволюционной Москвой. Гулкий старинный вокзал пуст и обвешан снаружи гирляндами сосулек. Сквозь него, огражденный тяжелыми дверями дребезжащего стекла проход во внутренний двор с высокими каменными ступенями. На скользком мокром снегу привокзальной площади, против ожидания, не машины, а бурая кобыла, но не в санях, а при телеге на резиновом ходу, заслоняет собой отгороженный низким палисадом церковный дворик. Церковь так мала и приземиста, что по маковку скрыта кустами сирени с еще сохранившимися пожухлыми листьями. За калиткой короткая дорожка мокрого асфальта и низкий, как в избах, вход в холодные сени. Дальше отворив дверь, попадаешь в маленькую трапезную, озарённую полукружием подсвечников, и упираешься взглядом в низкий, полутёмный иконостас с мерцающими зелёными и красными огоньками лампад. Как мало прихожан на вечерне. Завра начнется Рождественский пост. Постояв в ласковом тепле церкви, жадно, со всегдашним изумлением вдохнув струю ладана при каждении, совершенно успокаиваешься, и надеешься, и веришь, что Бог даже помимо твоей воли спасет тебя, найдет тебя в ночи твоей тревоги: « Господи, или хощу, или  не хощу спаси мя. Аще бо праведника спасеши, ничтоже велие; и аще чистого помилуеши, ничто же дивно: достойны бо суть милости Твоея. Но на мне грешнем удиви милость Твою: о сем яви человеколюбие Твое, да не одолеет моя злоба Твоей, неизглаголанней благости и милосердия: и якоже хочеши устрой о мне вещь». Смотри, смотри Семён. Там слева на лавке подле аналоя с Писанием, в черном подряснике заштатный батюшка – калека ждет исповедников. По его стопающей походке, по тому, как он накладывал епитрахиль и крестил прихожанку, держа правую недвижную кисть, левой здоровой рукой, видно, что он перенес мозговой удар и остался паралитиком, и всё же служит, по мере сил. Отчего Семен ты не идешь к нему, отчего не иду я? Горды, и верим еще, в свои только, силы.
Впрочем, нам надо двигаться, но прежде мы полакомились в привокзальном буфете куском осклизлого минтая с комком липкого кубанского риса.  Затем, местной электричкой проскочили на три посёлка восточнее городка, и сошли на платформе крошечной станции  в десять дворов. Пока ехали этим участком дороги, зажатым между скалами и морем, в вагоне случился небольшой переполох – мальчишки притащили в вагон молодого тюленя. Мокрые и счастливые мальчики радостно демонстрировали свою добычу. Вываленная на пол вагона молодая нерпа вяло пыталась спрятаться под сидениями но, сделав несколько бросков вперед, остановилась, положила морду на пол и, не сопротивляясь, дала себя тормошить, переворачивать, таскать за лапы. «Чего она у вас такая дохлая?»,- спросил я.
«Устала наверно. Мы её с утра таскаем».
«Да как вы её поймали то?»   
   «На берегу и поймали, руками, окружили и поймали, и не только мы, но и в других местах парни их ловят. Нерпы сами на берег лезут».
   «Чего с ней делать то будите? Отпусти ли бы в море».
   «Пробовали – не уплывает».
Вечерело. Море бушевало  – рокот набегающей волны, глухой удар в подмытый берег, шипящий звук опадающего фонтана брызг. Мы шли с Семёном узким берегом, ломая корку мокрой от долетавших брызг, снежной глазури. Скоро береговую полосу пленила чернота ночи, и мы пробирались ощупью, целясь на огоньки домов. Но, странное дело, краем глаза было видно, как бесконечные пространства моря начинали слабо светиться  тонким зеленоватым светом и не здесь, а там далеко в смертельной суверенности своих ледяных  стихий. Не было ни звезд, ни луны. Гении гор и долин уснули до весны, и их пределы поглотила ночь, а там далеко барашками разнонаправленных волн говорили между собой духи  рек и озер, там билось зеленое сердце великого озера, и всё ему было ведомо: «И гад морских подводный ход, и горний ангелов полет».
 Скоро мы оказались на пороге крайнего дома. Цепной пёс надрывался. Постучали, дверь отворилась, на порог вышла моложавая старушка в шерстяных носках, узнав Семена, взмахом руки позвала в дом. Мы вошли. Глухо хлопнула, обитая кошмой дверь, оставив за собой рев моря. В комнатах было темно. В зале на столе с рукодельями горела лампа, полы были плотно устланы  лоскутными ковриками, стены – полны темных фотографий в разномастных рамках, в красном углу ровно горела лампада под иконами в тяжелых киотах. Из темноты вышла кошка, потянулась, зевнула и ушла. Непонятно где попробовал голос сверчок, но осекся и замолк. Хозяйка подложила нам чаю. Мы не отказались. К чаю был серый хлеб, две липких карамельки и сколько хочешь замечательного земляничного варенья. За чаем, Семен с хозяйкой разговаривали о своем, об общих знакомых. В разговоре коснулись и тюленей. Хозяйка слышала о том, что тюлени выползают на берег, и согласилась, с тем, что прежде такого не было. Говорила, что местные их бьют и волокут домой ради жира, которым, по общему убеждению можно лечить все болезни.
Надо сказать, что тюлень сохраняет тепло не мехом шкуры, а именно салом, которое у взрослых тюленей в два с лишком пальца толщиной – студневидное, грязно-розовое и так благоухает, что хоть святых выноси.
Наша собеседница рассказала, что прежде, на семью полагался в год один тюлень, и что даже в суровые сталинские времена местным позволялось иметь для охоты ружья, правда старинные дульнозарядные, на один выстрел. Вспомнила, что дед и отец ходили на промысел с длинным ружьем ствол, которого был шестигранным. Особенность охоты на тюленя состояла в том, что надо было подкрасться к осторожной нерпе как можно ближе, на один обязательно смертельный выстрел – подранки уходят в полынью. Крались к зверю ползком, по льду, толкая перед собой низкие санки с вертикальным шестом, на поперечину которого, как прямой парус Колумба натягивали белое полотно с прорезью для прицеливания. На такое вот ползание по льду уходил весь световой, зимний день и очень часто охота была неудачной – осторожные звери, почуяв опасность, мгновенно уходили в свои полыньи.
«Сверчка можно извести кипятком, подкараулить в щелке и кипятком. Можно и хлорофосом»,- встрял в разговор я.
 Хозяйка промолчала. Мне стало стыдно. Я вышел изо стола и стал разглядывать фотографии на стенах. На них: солдаты с женами и детьми по левую руку, то в папахах и шинелях, то в фуражках и гимнастерках. Этих, посечет свинец в Галиции. Галиция – странное слово – будто острый нож на курячьих лапках, так казалось Бёлю.  «Брала русская бригада галицийские поля, и остались мне в награду два железных костыля». На двух фотографиях невесты в фате склонившие голову к щеке или еще жениха, или уже мужа. Много фотографий путейцев в форменных тужурках и фуражках, рабочие, механики депо в шесть рядов, в первом ряду полулежат, во втором сидят, остальные стоят на приставных ступенях – своего рода пролетарский иконостас. Сейчас они одна если не семья, то артель, но скоро им придется делать, помимо воли, свой выбор между кумачом и триколором. Даже география места  обяжет их к этому выбору. Южный Байкал место схождения всех путей с запада на восток. Тут будут прокатываться пожирающие людей волны то наступающих, то отступающих красных, белых, и жены рабочих станут вдовами. Лица на фотографиях лишены случайных черт, плоски как лики икон и кажется, уже предуготованы к вечности и никто уже не назовет их имен. Впрочем, на стене нашлась фотография не вызывающая общих соображений, это крушение поезда: валяются колесные пары, паровозик с пузатой как самовар трубой, уткнувшийся в шпалы усами метельника, - кажется, он  спит, умер, положив железную голову на рельсы, а по бокам поверженного гиганта, гордые своей причастностью, как охотники на слонов, молодые рабочие.
Хозяйка предложила нам ночлег. Готовясь ко сну, мы с Семеном обсуждали прошедший день. « Тюлени, конечно, чем-то больны, ослабли. Но они не рыбы, дышат воздухом. Они чувствуют, что по слабости, могут и не всплыть для вздоха и просто утонут. Вот отчего они из последних сил ползут на берег. Они хотят отлежаться, прийти в себя на берегу», - рассуждал я, - « Допустим, что тюлени отравлены?».
« Брось, ты. Как можно отравить такие объемы воды, чем?», - возражал Семен.
« А если локальный выброс на байкальском комбинате? А если вагон с отравой свалился в воду?».
« И что? Что нерпа дружно поплывет хлебать эту дрянь?».
« А если они сожрали какую то падаль?».
« Да рыбой, рыбой они кормятся, а рыба то не дохнет. Давай спать».
«Тогда это болезнь».
«Что нерпа простудилась?»
«Нет, заразилась. Это вирусная инфекция, вроде ротавирусной. Передается орально-фекальным путём, протекает с общим недомоганием, поносом и респираторным компонентом, ну своего рода «кишечный грипп». Вспомни Семен, нерпа то в вагоне  была сопливая, ластой сопли утирала. Надо искать трупы тюленей».
Утром, позавтракав килькой в томате, выпив  чаю, пошли с Семёном берегом. Море угомонилось, было пасмурно и тепло, ноги, местами, глубоко проваливались в мокрый снег. За поворотом нашли казенный дом с комнатой отдыха для путевых рабочих, в ней троих путейцев. Мы представились экологами, занимающимися выяснением причин падежа тюленей. Мужики рассказывали, что летом по воде плыли хлопья какой то бурой липкой дряни, что рыбы стало совсем мало…«Говорят на островах полно дохлой нерпы?» - спросил Семен.
« Да как сказать, там, на островах ихние лёжки. Мне вчера брат рассказывал: оплывали они острова. Катер подходит, нерпы прежде, махом в воду, а нынче как-то не торопятся удрать. Брат говорил, что видел, как крупный самец  стягивал в воду, зубами за ласты, квёлых тюленей. А, летом вот, чо сам видел: выползло на берег стадо, первым предводитель – самец матёрый и давай жрать крупный песок и гальку. Зачем?».
Пока ,Семён расспрашивал аборигенов, я пролистал кудрявую подшивку местной газеты, нашел сообщение о том, что в близлежащем зверпромхозе, летом, передохли все норки.  Я вырвал страницу из подшивки, пригодится.
Надо двигаться дальше. Взяв, в попутчики, мальчишку с санками, пошли кромкой берега по припайному  хрусткому льду и неожиданно быстро нашли ободранную тушу крупного тюленя. Водрузили скользкую тушу на санки, привязали проволокой и поволокли её, ломая санки, по обледенелым каменьям к станции. На станционных путях, сочувствующие нашему делу рабочие  прикрутили проволокой тушу к шесту и помогли нам забраться в тамбур вагона. До Иркутска мы с Семеном по очереди дежурили в тамбуре, отгоняя любопытствующих. Подле самого Иркутска, в наш тамбур попыталась проникнуть бригада контролеров. Солидные дамы в форменной одежде, при галстуках с золочеными булавками в тесноте и зловонии тамбура пытались понять, как такое безобразие возможно? «Байкал отравлен, тюлени сдохли все и утонули, вот последнего на экспертизу везём»,- с дрожью в голосе сообщил им Семен и стал тереть глаза комком носового платка. Нас оставили в покое, и мы  благополучно добрались до Иркутска. По звонку ветеринары выслали машину и переправили тело в свой морг.
Утром следующего дня в ветеринарном морге собрались комиссионеры, назначенные властью из разных организаций. В морге мерзость запустения: закрашенные краской стекла; пыльные подоконники и пустые стеклянные шкафы, вместо секционного стола громадная бетонная тумба. Набор секционных инструментов, однако, предложили новёхонький, холодно блестевший незапятнанным хромом.
  От вскрытия я мало чего ожидал. Полнокровие, местами кажется кровоизлияния на слизистых.Вот только в тонкой кишке много тонких прикрепленных к слизистой кишки глистов. Это власоглавы, теперь понятно зачем тюлени гальку жрали – кишки чистили. И человеки  изгоняли аскарид глотая стеклянные бусы, в расчете на то , что глиста- всегда иская, боящаяся вылететь с калом наружу, полезет прятаться в дырку тяжелой бусины, посадит бусину себе на талию и потеряет способность гулять по кишке человека вывалится в горшок. Вскрытие можно считать законченным. Мало чего нашли. Ничего , может что в микроскоп увидим? Скучно, однако.Решил я пошутить: « Надо бы яички взять на исследование, как там со сперматогенезом у нашего зверя?Где же их искать? У человека яички вынесены в мошонке наружу. Это говорят для стерматогенеза важно, дескать для него необходима более низкая температура. Ну а у тюленя где яйца, ехидно вопрошал я, мошонки у него нет. Да и зачем она ему?Он же ползает по льду—оборвет Яйца у тюленя в паховом канале . И прохладней и целее будут. Я угадал, в паховом канале они и нашлись.  Да, столько усилий, а толку мало. Кроме того , что тюлень не убит, а сдох других данных нет. Возложим надежды на микроскопическое исследование.
Смотрели, смотрели мы в микроскопы, но ухватиться было не за что. Кроме того тюлень был проморожен, а это сильно смазывает картину. Разве, что нашли в мозгу странное приближение к нейронам вспомогательных мозговых клеток, что можно было бы расценить как какое -то временное их страдание и попытку микроглии  (вспомогательные клетки мозга)помочь им.
Баста, все,что могли мы сделали. Теперь нужно искать помощи у вирусологов. Надо сказать, что со сталинских времен все окраинные города имели т.н. «противочумные институты». Они отслеживали обстановку с особоопасными инфекциями по госграницам и границам степей Задачи, стоящие перед ними менялись, их разгоняли, но они по сею пору живы.Был такой институт и в Иркутске и в упомянутые времена располагался в особняке почти на самом берегу Ангары в ампирном особняке и возглавлял его недавно поставленный на должность академик.Оказалось, что они занимаются проблемой гибели тюленей. На встрече с сотрудниками мы передали им свои материалы и поняли свое убожество.Технологий работы с инфекционным материалом мы не знали-нас этому не учили.Они же уже имели больных зверенышей,их  то нам и приходилось вскрывать. Двух перед вскрытием  пришлось забивать. Никогда не забуду феноменально бездонных глаз этих ластоногих котят.
Шло  время –вирусологи делали свое дело, а я определился уже. В газете попалось: дохнут балтийские тюлени в Гамбурге и у каспийских тюленей падеж. Да это вирусная инфекция- кишечный  грипп . Года 4 тому назад болели детишки на дальнем востоке, но только те, что купались в Амуре, рекомендовано не заглатывать воду.
Я думаю, что случаи выброса на мелководье китов, дельфинов это та же песня. Ну дайте больным отлежаться, не волоките их за хвосты в море.