Миниатюра номер двенадцать. декабрь

Снег, подобно картофельной муке, похрустывал под подошвой видавших виды армейских ботинок. Город… В детстве он думал, что город, городская жизнь, счастье, которое достичь, было главной целью в жизни,  однако прожив в городе пару лет, он затосковал… Здесь было все иначе… Злее… Равнодушней, чем дома. В деревне… Таинственная жизнь города, давящего громадами домов, и скоплением людей на поверку оказалась обыденностью, тем более, что были и другие города, больше….
Он вздохнул, вытащил сигарету, сунув ее меж зубов, чиркнул зажигалкой, поправил баул с нехитрым скарбом, висевший у него на правом плече, и зашагал дальше…
Город… Он попал сюда почти два года назад, как раз когда его комиссовали, выписав из госпиталя, где он провалялся полгода, после тяжелого ранения. Ему сейчас только двадцать два, но как много уложилось в этот срок. Много или мало? Вопрос конечно загадочный, как и те законы, на которых строиться вся жизнь.  Двадцать два… В деревне он бы уже давно считался мужиком, со всем тем грузом ответственности, который возлагается на любого мужика, а в городе… Его городские ровесники не отличались той жизненной серьезностью, к которой привык он. Большинству из них была по душе праздность.
Где-то слева, во дворах хлопнула брошенная кем-то петарда. Он вздрогнул. Он так и не научился, не бояться этих праздничных хлопков…
Декабрь… Приближается праздник… Все вокруг сияет разноцветным огнями гирлянд, в витринах магазинов, елки тускло поблескивают развешенными игрушками из фольги в свете развешенных на них гирлянд. Чем ближе сам праздник, тем чаще, из дворов в небо взлетают ракеты, рассыпающиеся в небе яркими звездочками разных цветов, и раздаются хлопки взрывающихся петард …
Он ускорил шаг… Поскорей бы убраться, из этого, ставшим ему ненавистным, в последнее время, города…
Когда-то, в, казалось далеком, детстве он любил этот праздник. Богатый, по меркам того времени, совхоз отсылал деревенских ребятишек на елку в райцентр, с Дедом Морозом, Снегурочкой и подарками… В деревне, в клубе, так же для ребятни устраивалась елка… А еще, в младших классах, утренники в школе… Атмосфера праздника царила повсюду, не смотря на то, что деревня не была украшена иллюминацией как был украшен город. Став старше, он не перестал любить этот праздник, просто, он став взрослей, утратил детскую восторженность от него, воспринимая  его как лучший повод для радости, а главное, приход зимних каникул, когда он учился в райцентре, в техникуме, на механизатора.
Все рухнуло в одночасье, почти три года назад, в первый день наступившего нового года, когда его, контуженого, обожженного, вытаскивали из подбитого выстрелом из гранатомета танка, в котором сгорел его экипаж. Первый его экипаж, за ту войну…
В армию провожали призывников всей деревней. С песнями под гармошку. Напутственное слово, от стариков, на площади перед зданием правления,  заляпанная грязью дежурка, которая увезла шестерых парней из деревни в районный военкомат. Увезла на два, долгих два, года. Весной. Когда посевная была в разгаре, о чем сокрушался председатель, хоть был горд за то, что деревня дала Родине шестерых новых солдат.
В карантине их разделили, отправив его, как механика-тракториста, в сержантскую учебку, после окончания которой, он, получил лычки сержанта и должность командира танка, и был отправлен служить в часть.
Часть, хотя и имела славное боевое прошлое, овеянное пороховой гарью Великой войны, представляла из себя удручающее зрелище. Ему достался танк, хотя и числившийся боеспособной единицей, на деле таковой не являвшейся: за десять лет с момента его выпуска матчасть полностью износилась. Больше месяца вместе со своим экипажем, одного срока призыва с ним, они дневали и ночевали возле своей машины, излечивая ее. Несколько раз они нарывались на конфликт с "дедами" части, считавшими, что они выслуживаются перед командованием, но плечом к плечу они постояли за себя и от них отстали, посмеиваясь над их усилиями.
Чуть больше чем через месяц их танк, ревя двигателями, выехал на учебный полигон.  Машина, хотя и не безупречно, отозвалась на заботу своего экипажа.
Знать бы тогда, как все повернется… Возможно и не стоило прилагать всех тех усилий, что они приложили…
Ночью, в декабре, чуть меньше чем за месяц до Нового года, часть подняли по тревоге. Танки строились в маршевые колоны. Все пришло в движение. Загружались боеприпасы, выдавалось личное оружие, но никто не знал зачем… Считали, что учения, и злобно ругались на командование, прикидывая, успеют ли вернуться с них  до праздника.
На рассвете танковые колоны были на марше, двигаясь на северо-запад. Учебный полигон, остался далеко позади, и изумление, и не понимание, достигло своего пика. Ближе к обеду, по колонне раздалась команда на остановку и построение личного состава возле машин, здесь, прямо в чистом поле. Комбриг, в чью бригаду входила и его часть, суровый мужик, прошедший три войны, стоял перед строем поминутно заглядывал в какую-то бумажку. Прозвучала команда: "Смирно!". Экипажи замерли возле своих танков.
- В соответствии с Указом Президента… – начал, было, комбриг, но резко осекся, замолчал, разглядывая свою бумажку с разных сторон, и потом, словно решившись, скомкал ее, и сунул в карман бушлата – К черту! Там, за моей спиной, там дальше, лежит край, который является частью России! За этот край проливали свою кровь наши предки, но теперь это край стал пристанищем бандитов, и, причем не просто бандитов, грабящих и убивающих, а бандитов, убивающих за то, что русский! За то, что говоришь, и думаешь, по-русски! Убивают стариков, женщин, детей! На фоне, когда рухнула страна, которую отстояли наши отцы и деды в той Великой и страшной войне, подняли голову, и заявили о себе, те, кто считает себя героями борьбы за свой народ, а на деле, этих героев интересует только власть! Власть! Деньги! Они плевали на народ! Россия промолчала, дав отторгнуть свои территории! Теперь там, за моей спиной, аналогичные герои, провозгласили государство, в котором, жизнь человека не значит ничего, если ты не такой национальности как они! Но теперь Россия вспомнила, что это ее территория, ее земля! Нам дан приказ, разогнать бандитское гнездо, и вернуть власть закону, остановить убийства и грабежи. Но уже поздно! Там не просто уголовники, с которыми разбираться дело милиции, там, хорошо вооруженная банда, подавить которую может только армия! То есть вы! У этой банды есть на вооружении все, от автоматов, до танков и самолетов! Это будет война!!! Война беспощадная и жестокая! Война, на которой будут стрелять в спины! Война, без правил! Война, где не понять где фронт, а где тыл. Есть Приказ! Но есть еще и долг! Долг солдата, давшего Родине присягу ее защищать! Долг перед теми, кто отдал свои жизни, что б Россия, какая бы она не была сегодня, существовала. И вы должны исполнить свой долг! – комбриг оглядел замерший строй, -  никто не говорит, что будет легко! Но надо! Сквозь боль! Сквозь слезы! Стиснув зубы, надо! Если здесь, сейчас мы и дальше дадим слабину, то Россию заполонят армии бандитов, и наша Родина исчезнет! Если мы здесь, и сейчас, их остановим, разоружим, то это будет уроком для тех, кто глядит в их сторону, восхваляется ими, и набирается смелости следовать их примеру. По большому счету, эта война, не в поддержку власти, которая до этого предала свою армию, свой народ, разорив и уничтожив великое государство, а война за Россию, за ее будущее! Власть смениться, уйдет, станет частью истории, и история эта, должна быть частью истории России, а не какой либо другой страны! Бригаде построиться в боевой порядок, и следовать за мной, оружие держать наготове, и быть готовыми ко всему, но на провокации не поддаваться, и применять его только в случае явной угрозе жизни. – комбриг повернулся, и зашагал к группе штабных машин.
Прозвучала команда по машинам, и танковая колона, пришла в  движение….
Реальность слов комбрига не доходила до сознания. Война, это что-то далекое, связанное с рассказами деда, фильмами, играми в детстве… А тут… В голове не укладывалось, что такое возможно... Комбриг, на эмоциях, мог перегнуть палку...
К вечеру, не укладывающееся в голове далекое, превратилось в реальность: колона попала под обстрел из ближайшей лесополосы. Кто стрелял, и зачем выяснить на удалось, стрелявшие ушли, оставив после себя стреляные гильзы, и следы протекторов  от колес… Очевидность была такова – колона въезжала в войну… Он осознал это когда увидел первого в жизни раненого. Пятно крови алело на белоснежных бинтах, боец стонал, и тихо, сквозь зубы, матерился… Бойца унесли куда-то, в хвост колоны, а он задумчиво смотрел ему вслед, что-то внутри его что-то лопнуло, оборвалось, оставив тупую отрешенность...  Даже анекдот, рассказанный не теряющим чувства юмора мехводом, не вызвал у него смеха…
Дальнейшая его жизнь превратилась в чехарду событий, о которые вспоминать впоследствии не хотелось… Первые бои… Настоящие, как рассказывал дед, и он видел в кино, только он был участником этих событий…  Он стрелял по ощенившимся яростным огнем домам, видел как горят подбитые танки вместе с экипажами… Видел трупы убитых людей... Внутри его все каменело, застывали чувства, но застыть, до конца, до того новогоднего боя растянувшегося на сутки, не успели, слишком мало было времени…
Несогласованность действий верхах командования, неизвестно где отставшие тыловые части обеспечения накануне того боя… Все складывалось изначально не в их пользу… Цель, столица мятежной республики, встречала их гробовой тишиной, туманом, смешанным с дымом от пожарищ, и разрушенными накануне, после бомбардировок, домами… Это была игра в жмурки, где  на кону была жизнь… Но они об этом еще не знали…  Истина открылась слишком поздно..
Уже потом, после той ночи, превратившейся в один непрекращающийся бой, вырываясь из окружения, эта война лично затронула его… Его танк был подбит из гранатомета….  Его самого, кто-то вытащил из машины, под нескончаемым дождем пуль, и потащил куда-то в сторону… Контуженый, обожженный, измотанный, он плохо воспринимал происходящее вокруг, действуя как робот, на автомате… 
Его группе повезло: они нарвались на разведгруппу своих, которые вывели их …
Через неделю, на другом танке, с новым экипажем, наспех скомплектованных, их уцелевших после новогоднего боя танкистов, он вновь был там…
Под конец января, во время одного из рейдов по этому городу, на одной из улиц они заметили подбитый танк… Не по номеру, видневшемуся на закопченной башне, а каким то внутренним чутьем он узнал танк.. Его танк… Остановившись рядом, он вылез и подошел к подбитой машине… С левой стороны зияла огромная пробоина, а на самом корпусе и башне имелись многочисленные вмятины… Он положил ладони на стылую броню, и почувствовал леденящий могильный холод, исходящий от нее. Крик, крик боли, ненависти, застрял у него в горле… Он поднял лицо и посмотрел на затянутое облаками небо…
Он залез на танк, и взглянул сквозь открытые люки внутрь… Хоть и пожар давно затух, тем не менее внутри резко бил запах гари… Он смотрел на бывшее свое командирское место, не узнавая его… От кресла остался лишь обгорелый, перекрученный металлический остов… Приборы частично разбиты, частично сгорели…  Он спрыгнул на землю…
Карусель этого года завертелась дальше, начавшись в бою, боями продолжаясь… Он грубел, черствел… Он утратил всю прежнюю мягкость, и слепое восторгание окружающим…
… до отвода оставался день, только один день на этой войне, где он потерял стольких друзей… Запыленная гусеница армейской колоны подходила к цели марша, затерянному аулу, зажатому между горами поросшими лесом… В бинокль, на горизонте, был виден полощущийся на ветру триколор… Мостик, раскинувшийся над безымянной речушкой, и все, блокпост наших войск как на ладони, а там… Взрыва он не слышал, только почувствовал, как тряхнуло, и навалилась черная пустота…
Колокольчики… Нежный звенящий звон колокольчиков… Так звенели льдинки на ветру у дома, в деревне… С трудом разлепив глаза он, сквозь туман, видит фигуру в белом. Она делает загадочные пассы руками, и от движения ее рук исходит звук колокольчиков…
Почти через четыре месяца, из госпиталя, он был направлен в какой-то санаторий министерства обороны, где еще провалялся еще с месяц… Молодой, сильный организм брал свое, медленно восстанавливаясь… Но внутренний мир было не восстановить… Внутри была пустота, пустота с копотью и гарью той войны, со следами засохшей крови, с сожженными, заживо, в танках и бронемашинах, человеческими телами, заживо распятыми, заживо перерезанным горлом…  Этого было не понять мирно и праздно живущей стране, далекой от этой войны… Стране, греющейся, в сезон, у берега моря, в то самое время, когда всего за несколько километров шла война…
…он вышел за калитку тяжелых, кованых, ворот, створки которых были украшены красными звездами, и  остановился… Все… Страна сказала ему спасибо, выставив за порог с двум картонками армейских проездных к месту призыва, застиранной сменой белья в бауле за спиной… Все он больше ей не нужен… Зачем стране инвалид, он уже мусор, который будет слоняться по инстанциям, собирать бумажки, доказывая, что он инвалид, на жалкое пособие, на которое и существовать едва ли возможно… Хрен ей, стране! Не будет он побираться ее пособиями! Не дождется она выклянчивания от нее подачки! Ноги-руки, хоть и слушаются плохо, целы, он проживет…
Он шагал по обочине дороги: санаторий находился в пригороде, и до города было надо добираться на автобусе, но он и понятии не имел, когда тот будет, к тому, же он решил экономить те копейки, что были в его распоряжении. Мало ли что…
Сзади скрипнули тормоза. Он обернулся. Кремовая «Копейка», с многочисленными следами паутин ржавчины остановилась за ним.
- В город?! – поинтересовался шофер «копейки». Он кивнул. – Садись, довезу.
- У меня нет денег..
- Сдурел, что ли? – усмехнулся шофер, - сказал, садись, значит садись!
Он сел в «копейку». Машина взревела двигателем, и тронулась. Он тупо смотрел на флажок ВДВ, прикрепленный к лобовому стеклу…
- Из санатория? – поинтересовался шофер. Он кивнул ему в ответ. – Понятно! На вокзал?
- Да!
- Не ссы! Довезу! На поезд билеты купил?
Он отрицательно мотнул головой:
- Нет еще!
Шофер кивнул головой:
- Понятно!
Они ехали молча. Впереди показались дома, когда шофер первым нарушил молчание:
- Ты где служил?
Он посмотрел на шофера удивленно, потом вспомнил, что бушлат на нем без знаков различия, и эмблем: другого в госпитале не было:
- Танковые! – ответил он, и, заметив выжидательный взгляд шофера, добавил – старший сержант, командир танка…
-  Ясно! – ухмыльнулся шофер, он протянул руку – десант, Кандагар, восемьдесят седьмой, восемьдесят восьмой, младший сержант…
Он посмотрел на шофера:
- Я начинал с девяносто четвертого со штурма столицы, а потом до гор… В девяносто пятом, в начале лета, попали в засаду… Теперь комиссован…
- Ясно! Значит у вас там как в Афгане? Это понятно, хотя здесь и не говорят прямо, что война. О нас тоже так не говорили… Народ шарахался от пацанов с боевыми  орденами, считая их прохиндеями не чтущими святое прошлое дедов и отцов…
- Там, хуже, чем война! На войне понятно, где фронт, а где тыл. Командование командует. А там все не так! Если офицер не пропил, и не забыл, честь, сам, первый, под пулями, пытаясь прикрыть собой срочников первого года призыва, попадающих в первый бой, сбивающихся в кучу, или же застывающие в ступоре, а потом впадающих в панику. Там может любой куст, по маршруту движения колоны взорваться, или начать стрелять… Там, даже в месте дислокации, нельзя расслабляться. У соседей ЧП было: ребята после инженерной разведки возвращались, вроде все, дома, а рядом дети играли, вдруг пацан лет двенадцати в открытый люк гранту забросил, и деру. Пара минут и бабами вся улица заполнена, орут, воют… Пытаются автоматы из рук вырвать. Убийцами обвиняют… А БМП горит… И пацанов из экипажа не вернуть. Погибших…
- Знакомо… В Афгане бывало всякое, вот только салаг под пули не посылали, готовили сначала…
За разговором он не заметил как «копейка» подъехала к железнодорожном вокзалу. Шофер припарковался:
- Пойдем, провожу! 
Они вышли из машины и направились к зданию вокзала.
Визгливая тетка, с прической а-ля одуванчик, в форменной тужурке МПС, сидящая за окошечком кассы, сообщила об отсутствии билетов. Предприняв попытку все-таки добиться положенного билета, тетка, пригрозила милицией, и закрыла свое окошечко картонкой, на которой от руки было накорябанно «обед». Он разочарованно отошел от кассы.
- Ну что? – поинтересовался шофер, поджидавший его.
- Ничего! – буркнул он в ответ, - мест нет, билетов то же, только через неделю, возможно…
- Понятно! – ухмыльнулся шофер, и, хлопнув его по плечу, бросил – жди здесь, никуда не уходи!
Шофер скрылся в толпе, а он, пожав плечами, остался его ждать. Все равно до отхода поезда еще неделя, если повезет, надо где-то жить, не проситься же обратно в санаторий.
- Вот он! – услышал он голос рядом с собой. Он обернулся. Перед ним стол давнишний шофер «копейки» и какой-то капитан милиции. Капитан кивнул головой.
- Давай проездной, - буркнул капитан, и, взяв из его рук проездной, ушел в направлении касс.
Он вернулся через минут двадцать, и протянул билет:
- Вот, держи, солдат! – капитан козырнул, и, повернувшись, зашагал прочь.
 - Спасибо! – крикнул он ему вслед, но капитан не отреагировал. Он повернулся к шоферу.
- Как удалось?
- Очень просто! – усмехнулся шофер, - через нас, с остановкой, транзитом проходит мало поездов, и мало мест в них даются. В итоге, что б купить билет, кассирше нужно доплатить. Местные об этом знают,  и поэтому она будет до последнего держать место. Даже если оно пропадет, и билет не будет продан. Ей все равно: ты бесплатник, а значит прибыли от тебя ноль.  Странно, что тебе в санатории об этом не сказали. У тебя еще час до поезда, так, что пошли, со мной. – шофер повел его в буфет. Он запротестовал, но шофер улыбнулся в ответ:
- Запомни, свои друг друга ни на войне, ни после нее, не бросают. Какая разница, Афган, или твоя война? Ты еще поймешь, что мы никому не нужны, здесь в тылу. А сейчас… Выпить не предлагаю, я за рулем, а тебе башню снести может, не доедешь, а вот без жратвы пропадешь.
В буфете шофер поставил на столик перед ним тарелку с дымящимся картофельным пюре и котлетой, а рядом положил промасленный бумажный пакет.
- Это тебе в дорогу! – кивнул шофер в сторону пакета. – И не благодари! Не стоит! Другана ты мне напомнил… Сгорел он с экипажем в конце восемьдесят седьмого… - Шофер хлопнул ладонью по столу. – Ладно, проехали… Давай ешь, поезд скоро…  - шофер осекся. Дальнейшая часть обеда прошел в молчании.
… он стоял на подножке вагона, и смотрел на удаляющуюся фигуру шофера. Он взял под козырек, отдавая ему честь. Шофер махнул в ответ рукой…
Он сидел, привалившись к стенке, укрывшись бушлатом, и смотрел на мелькающие пейзажи за окном. Внезапно пейзаж за окном полыл, и к горлу подступила тошнота. Он прикрыл глаза, и провалился в сон…
Его разбудил чей-то взгляд… Он открыл глаза: перед ним сидел какой-то старик, опершись на палку, и смотрел на него. Заметив, что он проснулся, старик спросил:
- Демобилизованный, что ль?
- Да! – ответил он, отгоняя остатки сна. Он протянул руку, подтягивая свалившийся на пол, во сне,  бушлат.
- Видел, я вас демобилизованных… Много! – покачивая головой произнес старик, -  Мамка небось ждет? Девушка?
- Мать ждет. И отец. – ответил он, - а девушка нет, не успел…
- А… Понятно! – кивнул головой старик, - Вот ты зачем нацепил это! Думаешь, девушки клюнут?
Старик желтым, корявым пальцем ткнул ему в грудь. Он скосил глаза… Старик указывал на разноцветные полоски, пришитые справа на груди. Желтая, черная, красная …
- Ты знаешь, что они означают?! – строго спросил старик, - они означают святое, что человек за Родину кровь пролил, а ты их нацепил! Понимаешь!!! Перед девками хвастать! Лучше бы ты в магазине значков себе накупил, не так плохо было бы! Девки на них-то же хорошо клюют. Они, дурехи, не понимают смысла-то, вот и пищат, мол, герой-орденоносец, солдат, а на поверку… Стыдно!!! У тебя дед воевал?
- Воевал!
- Во! Ты деда предал! Он-то бы, небось, не похвалил бы, за твои полоски!
- Может быть…
- Не может! Он-то знает цену! Это вы сейчас ни понять чему служите, да и служите ли?! Сидите по казармам, без толку…  А вдруг война? Способны ли вы Родину защитить? А? Вон, ты не думай, что я такой дремучий, по телевизору вон показывают… На юге… Это война что ль?! Позор! Армия, называется! Когда я служил их в двадцать четыре часа… И не кто не тявкнул! А сейчас?!
- Вы много не знаете! – тихо заметил он.
- Я не знаю?! – взвился старик, - я много такого знаю, что ты не знаешь! Я за Родину кровь проливал, когда не только тебя, но твоих родителей, не было! Ты еще мне дерзишь!
Он, молча, из  подлобья взглянул на старика. Внутри его все закипало, он почувствовал, что еще мгновение, и он ударит его. Заткнет этот, брызжущий слюной, беззубый рот. Он до боли вогнал ногти в ладони, что бы взять себя под контроль, а затем, подцепив ногтем за край, сорвал с себя эти злосчастные полоски, и швырнул на столик. Он рывком встал. Зря он послушал в санатории знающих людей, считавших, что они будут ему ключом ко всем закрытым дверям перед ним. Да и забыл он о них, и если бы не старик, не вспомнил бы. Да как бы они стали бы тем ключом. Глупо было. Как объяснить все пережитое? Рассказывать о боях, расстреле колон?   Да, может, будут слушать, ну и что? Покачают головами, поахают, и все… Отслужил солдат, свободен дембель! Разве объяснить, что красная полоска, это конец января уже прошедшего, именно прошедшего, а не прошлого, года. Это боль, раздирающая когтями плечо, после попадания снайперской пули… Пуля прошла на вылет, и он сбежал из госпиталя, после первой перевязки, что б воевать дальше, не бросить своих… Черная, весна… Апрель… Фугас взорвался недалеко от танка, как раз когда он высунулся из люка, считая, что маршрут окончен, рядом блокпост… Трехцветное полотнище, висящее на флагштоке блокпоста, в зыби тумана… Духи не стали обстреливать, просто подорвали фугас, и отошли без боя… Желтая… Лето… Последние воспоминания о той войне… И звон стеклянных шприцов, в рукам медсестры, напоминающий звон колокольчиков… Кто это поймет?
- Ты не психуй! – слышал он за спиной голос старика, - не психуй! Я правду сказал! Сопляк!
Он ушел в тамбур… Одна сигарета шла за другой, пока он успокоился. Поезд качнуло, и состав остановился на каком-то полустанке. Потушив очередную сигарету, он окончательно пришел в себя, и спрятав пачку в карман. Прошло уже, наверное, с полчаса, как он ушел. Он шумно выдохнул, изгоняя из легких остатки табачного дыма. Во рту было горько от количества выкуренных сигарет. Он решительно протянул руку и опустил ручку двери, соединявшей тамбур и проход между сиденьями в вагоне, и сделал шаг, вперед внутренне готовясь к новому разговору со стариком-соседом, но старика на месте не было. Его бушлат по-прежнему лежал на месте. Он сел. Полосок на столике не было. Он перевел взгляд со стола на окно. За ним мелькали деревья, откуда-то спереди столбы, в паутине проводов… Заходящее солнце окрашивало пейзаж за окном в алые цвета… Завтра он будет дома…
….. автобус чавкнул сзади закрывающимися дверями, и, фыркнув, испустил густой клубок синего дыма, поехал дальше. Впереди, через поле, лежала его деревня, откуда он уехал почти два года назад… Два долгих года, растянувшихся, как кажется, в вечность…
…мать, увидев его, вскрикнула, и, выпустив рук подойник, бросилась к нему…   На ее крик вышел из дома отец…
Дом… Не так он представлял себе свое возвращение... Он вообще не представлял его, а просто, на войне, он ждал того времени, когда для него она закончиться, и не надо будет, существовать в постоянном напряжении, видеть трупы погибших друзей, не слышать предсмертных хрипов умирающих, и мат очумевших от кругового обстрела офицеров… А тут… Он почувствовал что здесь, дома… Он лишний… Ему чужда эта мирная жизнь… Он не может жить в этой жизни…
Дома молча приняли его решение… Ни одобрения, ни осуждения… Отец кивнул понимающе, мол ясно, что жизнь тебе самому строить, выбор за тобой, либо оставаться дома, в совхозе, агонизирующем из-за непомерного бремени кредитов… Город его пропускной билет в будущее…
В городе его никто не ждал, да и не нужен он был никому. Промаявшись несколько дней, ночуя на скамейке в парке у железнодорожного вокзала, он окончательно осознал положение дел. Местные, городские, с трудом находили себе работу, что б заработать на кусок хлеба, а многие вообще покидали город, уезжая на заработки либо в столицу, либо, на худой конец, в областной центр. На него, смотрели в отделах кадров с удивлением, обещая с ним связаться «через недельку», правда, не спрашивая адреса. 
Возвращаться домой не хотелось. Это означало поражение, а проигрывать он не умел…
Ему на глаза попалось яркое, красочное, объявление призывавшее идти служить в армию по контракту.  Молодой парень, в каске смотрел на него, выражая удовольствие от жизненного пути, и манил собой других. На это и рассчитано! В жизни не так! Не бывает таких солдат. Разве, что на парадах. Он отправился в военкомат.
Тягучая, сонная атмосфера военкомата обнимала всякого входящего внутрь этого невысокого, старинной постройки здания, с резко обозначенной границей контраста между здесь и там, выраженной тяжеленными деревянными дверями, с вырезанными на них огромными звездами, сохранивших на себе следы алой краски, которой те были когда-то покрашены.
 Помыкавшись по полутемным коридорам, и стуча в запертые двери, он, через случайно встреченных сотрудников, выяснил, что «по контракту» это к военкому, либо к его заму. Военкома на месте не было, и он потопал к заму.
Зам, свиноподобный майор, с жирными пятнами на кителе, был крайне не доволен его визитом. Уперев в него свои щелочки глаз, майор недовольно буркнул:
- Медкомиссия! Приносите медкомиссию, и посмотрим.
- Но, я недавно демобилизовался!
 - Тогда почему в части не остались Родине служить?
- Не предлагали!
- Что значит, не предлагали?! – взвился майор, - вы, что дорогой, хотите, что б за вами бегали, упрашивая?!
- Нет! Поэтому и пришел сам!
- Он пришел! Нет, ну посмотрите: он пришел! Ходок! Где служил, Ходок? – спросил его майор, издевающимся голосом. Он ответил.
- Что? – закричал майор, - документы!
Майор долго рассматривал его документы, а после швырнул их перед собой на стол:
- Вы издеваетесь, товарищ бывший старший сержант?! – ядовито спросил он.
 - Нет.
- А, по-моему, издеваетесь! – рявкнул майор, хлопнув ладонью по столу, - у вас, что написано? Комиссован по состоянию здоровья! Вы не можете служить. Вы, что об этом не знаете?! И вообще, вы, когда прибыли? Почему до сих пор не поставили в военном билете отметку?
- Ну, я же комиссован!
- Слушайте! – заорал майор, - как вы смеете! Вы что не знаете, что у вас в военном билете должна стоять отметка военкомата. Так по закону!
- Знаю, а еще знаю, и другое – он приблизился к майору вплотную, перегнувшись через стол, - пока, ты, крыса тыловая, ряху нажирал, я воевал, и на эту войну меня отправили вы два года назад! И теперь я вернулся, и у меня нет работы, а мне жрать что-то надо! И поэтому я прошусь обратно!
- Как, ты разговариваешь! – завизжал майор – со старшим по званию!!!
- Я-же комиссован! Я сейчас гражданский! Возьми по контракту, тогда и поговорим про субординацию!
- Я возьму, конечно возьму! – взгвизнул майор - возьму, и вызову наряд милиции, в обезьяннике мигом помогут память восстановить!
- Попробуй! Звони! – оскалившись, предложил он, - только учти, майор, что там, меня убивать учили, и не факт, что когда менты приедут, твое жирное тело, будет еще дышать! Мне терять не чего! Родина у меня взяла все, и молодость и здоровье, а взамен? Вот ты представитель Родины, и дай взамен мне работу. Я же не прошу подачек, они мне не нужны. Я хочу работать! Вы меня вырвали из жизни, вы меня сделали таким, отправив на войну, но я не ропщу! Я прошу справедливости! Взяв одно, дайте другое!
- Я дам! – рука майора потянулась к телефонной трубке. Он понял, что с майором окончательно испорчен диалог, забрал со стола свои документы, хлопнув перед этим рукой по рычажкам телефона – не ссы, майор, я свалю, но слова мои помяни: вы здесь в тылу, пацанов на смерть отправляете, а сами, жируете, рожи отъедая. Поверь, будет время, когда не я один, а много таких как я, валяться в твой кабинет, и потребуют помощи, и если ты им не дашь, то возьмут они тебя, вытащат из кресла твоего уютного, и состояние здоровья твоего, будет очень интересным. – он повернулся, и вышел прочь из кабинета, бросив на последок через плечо – И запомни майор старшие сержанты бывшими не бывают! Честь имею.
Он стоял в коридоре, его трясло. Последняя надежда рухнула, придется возвращаться в деревню, с надеждой устроиться хоть пастухом.
Его окликнули. По фамилии. Он вздрогнул от неожиданности: здесь не было того кто мог знать его фамилию. Потом окликнули вторично, уже по имени. Он обернулся. Перед ним в противоположном конце коридора стоял Мироныч, его бывший мастер в техникуме.
- Ты что здесь? – спросил Мироныч, подходя к нему. Он объяснил, выложив все начистоту. Мироныч пожевал губами.
- М-да, угораздило! – заметил он, - ладно, я тут дела личные ребят с техникума заносил, уже освободился, пойдем со мной. – Мироныч положил ему руку на плечо.
Он запротестовал, но Мироныч подтолкнул его вперед:
- Пойдем, пойдем. 
Он пошел за ним.
Мироныч! Светлый ты человек! Единственный кого помнят с теплотой все бывшие ученики технаря, даже те, кто был в черных списках администрации за свою успеваемость и поведение. Тихо, где с юморком, а где и с матерком, а иногда и все вместе, Мироныч мог подобрать ключик к любому их своих подопечных. Даже в техникуме к нему ученики обращались всегда на «ты», он сам так требовал,  именуя его не Владимир Мироныч, как положено, а просто, по отчеству. Было и другое у него прозвище – Фауст, из-за фамилии Фаустов, но это за глаза…
Мироныч жил один. Дети давно выросли, и разъехались по просторам большой страны, а жену он потерял давно, еще при рождении второго ребенка, дочери. Сам двоих поднял, воспитал, образование дал. Его квартирка, в двухэтажном деревянном доме, построенном сразу после войны, доставшаяся еще матери Мироныча, как вдове фронтовика воспитывающих трех мальчишек одной. Куда подевались потом его братья неизвестно, так и жил он один…
Именно потому, что за полвека своей работы у Мироныча сформировался обширный круг знакомых, в основном из его бывших учеников, удалось найти работу. Жилье ему временно предоставил в своей квартире сам Мироныч.
С работой решилось сравнительно просто: Мироныч на следующий день привел его в местное дорожно-строительное управление к главмеху, и просто сказал:
- Саня, вот видишь парня, ему надо помочь!
Саня, полный мужик лет под пятьдесят, один из бывших учеников Мироныча, моргнул, уставившись на своего бывшего мастера, а потом, бросив мельком взгляд в документы, спросил:
- С дэтэшкой семьдесят пятой разберешься? – получив утвердительный кивок головы, - пошли в кадры.
Мироныч хлопнул его по спине, сунул ключ от квартиры в руку:
- До вечера, я в техникум… - и ушел.
Написав заявление о приеме на работу, главмех повел его в гаражи. Дэтешка, о которой говорил главмех, находилась в удручающем состоянии, впрочем… Он знал, что это лучшее чем ничего…
- Короче… Мне она нужна через семь дней, - заметил главмех, разглядывая его, - нужно ехать на площадку, планировку делать, сроки срываются. Можешь рожать, но сделай!  Запчасти… В основном делаем сами…
Он кивнул в ответ, и, не дождавшись ухода главмеха, погрузился с головой в железное нутро трактора, который должен стать его рабочей лошадкой.
Он справился!
Через неделю, дэтешка, лязгая траками, и выплевывая сизый дым в воздух, выкатилась из гаража.
Главмех одобрительно хлопнул его по плечу:
- Молодец! Я уж и не думал, что ты ее подымишь!
- Ненадолго! Запчасти нужны, все изношено…
- Пиши список, посмотрим!
Он кивнул…
С этого дня пошла бесконечная круговерть рутины… Дни летели за днями… Летучка подвозила его на базу, или же на площадку, где он садился в свой трактор, и двенадцать часов с него не слазил.
Первый конфликт случился у него через два месяца с прорабом, закрывавшем наряды. Попытавшись возмутиться, он услышал ответ:
- Тебе, деревня, что мало? Если мало, вали к себе в колхоз, там будет много!
Он промолчал, не стал лезть в бутылку, поделившись с Миронычем вечером случившимся. Мироныч хмыкнул:
- А ты помнишь-то где работал? Очевидно, прораб подкалымил, сшибил лишнюю копейку, а с тобой делиться не стал. Ничего не вернешь, хуже сделаешь… Могут и трактор испортить, а могут и солярку сливать, продавать, а ты ввек не отчитаешься! Способов много.
Старый мастер оказался прав: на утро трактор отказался заводиться, покашляв мотором, заглох. Главмех прилетел на площадку с матами: объект горел, вот и взгрело его  вышестоящее, а он уже отыгрался на подчиненных. Только к вечеру трактор сдвинулся с места.
- Ты гонорок то, убери, - посоветовал ему подошедший шофер с летучки. – Прораб эту фирму своей считает, чай двадцать лет здесь работает, а что не поделился, тебя проверял, подымишь бучу, или проглотишь. Ты проглотил.
- Я ничего не проглатывал. – Заметил он, вытирая промасленные руки ветошью. – Я не привык кляузничать, и устраивать возню. На войне учили бить тихо, и наверняка!
- Здесь не война!
- Когда трогают меня, значит война! Зачем в трактор песка насыпали?! Пока все масло слил, промыл… Разве это по-людски?
- Прораб в контрах с главмехом! Отсюда и проблема. Он-то метил базу под себя подгрести, ан нет, не дали. Даром пыжился, работяг агитировал ему акции продавать, но перешибли его копейкой. От нас все верхи высшие кормятся: дорога, что? Миллионы зарывай, все мало. Голодна, как карась весной! Вот пришло новое руководство, своих людей поставило, да старых не убрали, в том загвоздка. Старые по старинке, не спеша работают, и норовят где копейку на стороне урвать. Главмех с новыми пришел, и сразу за дело, бензин с солярой списывать за просто не дает, за запчастями бдит, а кому ж это понравиться? Думаешь никто не знает по чьему распоряжению тебя на работу взяли? Девочки с отдела кадров сразу просемафорили! Твой-то трактор почти продан был, за него деньги давали. Только главмех сопротивлялся, хотел восстановить, вот ты и восстановил.  Главмех прав оказался.  А прораб деньгу выпустил: он давно договорился дагестанцам на кирпичный завод трактор продать,  а по документам сдачу в металлолом оформить. Чуешь разницу?
-Зачем ты мне это все рассказываешь?
- Затем, что не заложишь! Во вторых, что бы ты понял, что чужой здесь! Нет, в гараже конечно, нет, поскольку гараж под главмехом, а вот на площадке… Лови мысль!
Шофер повернулся и пошел прочь, а он остался смотреть ему в след, раздумывая над услышанным. Он чужой! Он влез  чужой монастырь, и хотя и не диктовал своих уставов, тем не менее он чужой! То, что он проставился с первой зарплаты не сделало, по старой мужицкой традиции, его своим.  Он задумался…
Через две недели прораба с позором выгнали…
- Мы с тобой сука, еще поквитаемся! – злобно, сквозь зубы бросил ему прораб, проходя мимо ворот управления, где он стоял, ожидая летучку, что бы ехать с работы домой. Он ухмыльнулся на слова прораба! Пуганный! Собственно он не виноват! Почти! Ну, подумаешь, поставил старый масляный шланг, и когда тот разорвало, сообщил по телефону главмеху об аварии. Каково было удивление главмеха, когда трактор оказался вовсе не там где он должен быть, а в другом месте. Поднялся шум, начались разборки. Выяснилось, что прораб в путевках писал одно, а на площадке технику переправлял в другое место. То же самое было и с нарядами, которые некоторым закрывались за работу, на которой их то и не было.
Он стоял и смотрел, как прораб удаляется в направлении автобусной остановки. Восьмерка прораба, была переоформлена сегодня на другое лицо, в качестве компенсации за воровство, да еще прораб должен остался. Нынешнее руководство не упрекало, и не разговаривало с провинившимся, просто от его имени приехали молодые, спортивного вида, ребята, после беседы, с которыми прораб и лишился своей машины.
- Доволен?! – услышал он рядом с собой голос главмеха.
Он обернулся:
- Чем?
- Ты думаешь, что я поверил в шланг? Тем более ты мне за неделю до этого говорил, что поменял его, и я сам накануне в этом убедился. То, что тебя кинули с нарядами, я знаю. Но не мог ничего сделать! Здешнее болото не расшевелить. Либо всех увольнять надо, либо оставить как есть. А если уволить, то кем заменить? В городе он один такой, с опытом... Вот его терпели, почему? Почти тридцать лет стажа, опыта, из них двадцать здесь… грамоты, премии.. Мало было человеку… Жаден до копейки… Другие на него работали, а он присваивал... Ты у Мироныча живешь? Душевный мужик! Из такого дерьма меня вытащил! На мне крест ставили! Детская комната милиции домом родным стала. На все наплевать. Может быт и сидел бы я на зоне, если бы не Мироныч!  Техникой увлек. Показывал, рассказывал… И захотелось мне такую технику сконструировать, что бы все ахнули! Но не сконструировал! Мечты остались мечтами… Но если первый курс технаря я закончил едва, едва… На меня рукой махнули, то благодаря Миронычу последний, я закончил с двумя четверками в дипломе, остальные пятерки. Потом институт. Совет тебе: учись! Не гоже вот так, молодой еще… Выучишься, сменой вот таким станешь, только не гнилой, а разумной, честной... Я надеюсь…
Главмех повернулся, и зашагал прочь…
После увольнения прораба все наладилось, и казалось вся жизнь пойдет по накатанной, но… Прямо на занятиях у Мироныча отказало сердце... Осел мужик у стенда с деталями… И не встал.. Как солдат – на передовой в окопе…
Со смертью Мироныча встал вопрос с жильем… На базе договорились с общежитием техникума где ему выделили койко-место, и в нагрузку полставки слесаря, правда, денег он не видел, хотя расписывался в ведомостях о них регулярно… Но работой его особо не загружали, так что можно было закрыть на это глаза…
Настоящим кошмаром для него стала зима!
Ночью он проснулся от канонады, и скатившись с кровати увидел в окно затухающую в ночной чернильной темноте осветительную ракету…
Тревога! Духи!
Он протянул руку за оружием, но не смог его найти….
Холод колол его обнаженное тело, и с подоконника тянуло стылым холодом…
Холод его и привел в чувство. Какие духи! Он же… Война там, далеко… Он осторожно высунулся из-за подоконника, прижимаясь к стене. Во дворе молодежь запустила фейерверк, и бахала петардами. Он поежился от холода, окончательно просыпаясь, вытащил сигарету, закурил… Его трясло… Не от холода, от войны, пустившей глубокие корни в нем…
На молодежь кто-то прикрикнул с балкона верхнего этажа, угрожая милицией, и те ретировались прочь, а он, стоял и глядел вслед черным силуэтам, скрывающимся в подворотне напротив.
В течении всего декабря, по нарастающей, в приближении Нового года, город окутывался дымом пороховой гари петард. Они рвались везде, на земле, в воздухе, в снегу… С громким свистом, похожим на свист летящей мины, яркая, ослепительная точка фейерверка взмывала ввысь, разрываясь громким хлопком… Он каждый раз вздрагивал... Вроде это должно быть весело, но… Его это не веселило…
С наступление зимы, работы стало меньше, в основном в гараже, с редкими выездами по объектам...  Это означало скуку от безделья, а скука вещь опасная…
На Новый год домой он не поехал, поскольку уже второго числа нужно было выходить на работу, а после новогоднего шабаша, время неумолимо повернулось к весне…
Весна пришла, принеся не только грязь, но и ставивший уже привычный  изматывающий ритм работы, в который он погрузился…
Из дома сообщали, что некогда совхоз-миллионщик окончательно развалился: из города приехали чиновники описали оставшееся имущество. В наступившем году впервые за все время существования, ни один трактор не вышел на посевную, скотина не ступила на покрывшейся зеленой порослью молодой травы пастбище. Скотину порезали, в том числе и оставшийся племенной фонд, технику забрали в счет долгов…
Громом среди ясного неба стала новость об уходе главмеха, и продаже базы. Ее продали вместе со всеми рабочими, техникой…
Главмех на прощанье, сунув ему свою лопатообразную ладонь, хлопнув по плечу:
- Помни мои слова! Учись! - И укатил на повышение в столицу.
Новые, покрутившись с месяц на базе, объявили, что база не рентабельна, и они будут ее перепрофилировать под торговую, мол, это выгодней…
Всезнающий шофер с летучки, объяснял это по-простому:
- Вот, видите ли, как оно получилось? Сняли мэра нашего, в область перевели, на повышение, тот чиновников поволок за собой, и стали мы никому не нужны! В области масштаб иной, больше, и контора наша уже сему масштабу не отвечала, а значит и не нужны мы стали… Держи трудовую в зубы, и вали! А куда?  Не сказали! - Шофер был зол, потому, что он первым получил уведомление об увольнении.
Вместе с людьми покидала ворота базы и техника… Большей частью в металлолом, где резалась и давилась тяжелым прессом. Он попытался было заикнуться, о судьбе техники, но кому? Ропот дальше стен гаража не выходил. Выработала техника свой ресурс! Все! Свалка ее судьба! А, что эта техника еще могла служить годы, при надлежащем уходе, это никого не заботило. Те, кто мог купить ее, предпочитали брать новое, а те, кто мог её продать, не видели смысл в нее вкладываться.
В сентябре лишился работы и он...
Помыкавшись по городу, с трудом устроился слесарем в какую-то станцию техобслуживания. Без оформления, без прав. Просто сказали, вот иди и работай…   
С новым местом работы его круг общения существенно расширился, и если на базе его окружали люди старше его, то здесь, было много сверстников, или чуть старше его, со своим миропониманием, отличным от его собственного.  Он не мог понять то прожигание жизни, которое было частой тематикой разговоров вокруг него. Он не мог понять, почему его сверстники не стремятся к большему, довольствуясь тем, что есть, ропща, но, не делая ничего, что бы изменилась их жизнь. Он не мог понять, почему то, что вкладывалось в него с детства – дом, семья, ничего не значат для них. Он пытался, силился, но не мог… Разве для того оборвалась жизнь пацанов, там, на войне, что бы здесь росла трава сорная. Фразу про сорную траву любил говаривать его дед, указывая на пьянчушку Расина, жившего у них деревне. Он не трава сорная! Но его не понимали…
Не понимали городские девицы, больше смотревшие на содержимое кошелька своего кавалера, нежели на самого человека… Молодой организм требовал своего, и он, честно оплатив накануне, получал требуемое, и забывал на следующий же день, с кем провел ночь. Он не жалел: жалеть было нечего, не девочками были, и знали на что шли, осознанно соглашаясь на блуд…
Хотелось большего… Дома, и что бы в нем кто-то ждал… Радовался твоему приходу… Видеть как плоть и кровь твоя растет, тянется  ввысь, к несушку… Но… Не судьба, видно была…
Решение зрело в нем медленно и не отвратимо! Как плод на дереве, наливаясь от времени, готовое, созрев, дать семя нового, иного… Но он этого не понимал… Пока еще, смутно ощущая созревающее в нем решение…
Задумался он впервые после того, как увидел в черной иномарке, которой менял масло, журнал в котором говорилось о разведении рыбы… Хозяин иномарки отдал ему этот журнал, укатил довольный его работой, а он, прижав к груди  журнал, стоял, пытаясь поймать ускользающую от него мысль…
Вечером, он заглянул в городскую библиотеку, и, записавшись в нее, стал штудировать всю имеющуюся литературу, связанную с разведением рыбы. Вместе с получаемыми знаниями внутри его созревал и плод решения, к которому он не был готов…
Плод созрел в декабре, от взрыва первой разорвавшейся петарды, к которым он так и не привык. К этому времени работа в сервисе перестала его устраивать: слишком много за ночь появлялось остовов машин на его заднем дворе, которые оперативно разрезались, и к обеду отправлялись в металлолом. Здесь были, как и отечественные, так и иномарки, причем не обязательно носившие на себе следы дорожно-транспортных происшествий.  Клиентам втихаря чаще стали подменять хорошие узлы машин, не понятного качества, имевшие приличный срок службы. Природа происхождения этих запчастей была не понятна, но был понятен обман окружавший его. Грузовички с запчастями, отъезжавшие по вечерам от ворот склада, в котором в огромных корытах с солярой отмокали многочисленные детали и узлы машин.
Он решился…