Красный Востокъ

Книга издана в Европе издательством «Стеклянный мост» (Skleneny Mustek).

Бумажные и электронные варианты можно приобрести по адресам:
http://www.palmknihy.cz/krasnyj-vostok.html
http://www.martinus.cz/?uMod=list&uTyp=search&uQ=Donskov

http://www.litres.ru/valeriy-donskov/

...Но лучше всего ей здесь!
__________________________



… Осень. Деревья избавляются от своего веселого оптимистичного летнего наряда, теперь окончательно пожелтевшего и опадающего на землю.
 Лужи. После вчерашнего дождя кругом на асфальте лужи.
 Зябко. Прохожие, неторопливо прогуливающиеся по набережной, прячут шеи в шарфах, сутулятся, поднимая плечи, пытаясь уберечь тепло.
 Суетливые волны на реке всё никак не могут успокоиться!
Всё очень похоже на мою далекую родину, на прежний гурьевский Жилгородок*. Очень! Вот эта лавка, на которой сижу. Нескучный сад позади меня. Даже темная скульптура ныряльщицы прямо вот-вот готовая с головой отправиться в эти грязные мутные воды.
  У нас же возле пляжа была точно такая же?! Потом ей, правда, руки обломали…. Ну, не суть важно. Да, по всей нашей большой великой стране были точно такие же. Типовая фигурка. И сходство иллюзорное. …Лавочки наши поплавнее были, да и поглубже, но покороче. Нет. Эти суетливые стоячие волны Москвы-реки никак и никогда не смогут напоминать спокойную гладь Урала.

  Неожиданно откуда-то спереди и сверху на воду передо мной спланировала утка. Расправив крылья, она плюхнулась, образуя, на мгновение, в воде за собой гладкую овальную яму, скользнув в ней, «скозлила», скакнула вверх, и окончательно приводнилась, сложив крылья и закачавшись на волнах. Следом за ней оттуда же из зенита на воду, одна за другой, как плюшевые игрушки, беспорядочно посыпалась целая стая уток, но в отличие от первой, несмотря на вертикальное падение, - их приводнение было почти идеальным.
  Вот это уже, - ни в какие ворота! …И никакого сходства с Жилгородком.
Можно ли купаться там, где плавают утки?! А шумная забитая машинами Фрунзенская набережная с большими домами на той стороне реки? Не-ет. Совершенно никакого сходства. Ни-ка-ко-го.
 Сбоку закрывая вид на противоположный берег, показался острый нос и передо мной по воде быстро и тихо, заслоняя всё, прошел большой белый речной теплоход со сплошным обтекаемым остеклением по всей палубе, – яхта-ресторан. На широкой корме название – «Баттерфляй».
  …Кто-то из классиков, утверждал о том, что если убить одну бабочку в прошлом, то будущее станет уже совсем другим. Сомневаюсь. Чтобы что-то изменилось в будущем надо убить несколько сотен тысяч таких бабочек, или даже несколько миллионов. Оно не предопределено заранее, но… случилось, так как случилось и по-другому быть не могло, повлиять на него не зная о чем там… или даже вернувшись назад, невозможно. И если Вы вдруг не уничтожите этот миллион бабочек, их обязательно убьёт кто-то другой!
  …Мир сразу изменится. Может совсем по иным, неочевидным и неизвестным науке причинам. Но все свалят на них, на бедных бабочек.




Красный Востокъ
 (не совсем фантастическая проза)

Всем жителям Гурьева….

         Неба синего даль огромная
         Тишина, простор, солнца яркий диск
         Отпусти меня боль народная
         Я к земле своей вниз пойду

Поганцево
 - Товарищи! С этим дирижаблем, которым мировой империализм вооружил белую контрреволюцию…, который мы сегодня отбили, мы не только освободим эксплуатируемые массы нашего красного Востока, Бухары, но и двинем дальше! Поможем братским народам Монголии, Китая …и даже Индии, которые, страдая под непосильным гнетом своих эксплуататоров – баев и ханов, давно ждут нашей помощи. Искра красного террора озарит всю планету, освободит трудящихся массы и станет началом мировой революции….
 Командир отряда, стоящий на тачанке, превратившейся сейчас в импровизированную трибуну, замолчал.  Одетый во всё черное и кожаное, сжимая в кулаке черную кожаную кепку, он указал, зачем-то ею на расстрелянных бойцов Черкесского эскадрона, которые без движения, в неловких позах, заломив руки и подвернув под себя ноги, лежали на сырой земле, здесь же между этой ложной трибуной  и всем остальным стихийным митингом.
  Бойцы Красной Армии и согнанные на площадь, возле догорающей церкви, испуганные сельские жители, повинуясь этому жесту, одновременно посмотрели на трупы….
  Эмоции бойцов угадать было трудно. В их суровых бородатых или просто небритых русских лицах было все, начиная от классовой ненависти и кончая безысходностью, усталостью и полным безразличием. В преимущественно серых глазах местных, также русских - был только один страх.

  Босоногие раздетые по пояс мертвые горцы, устремив в небо свои черные у некоторых с сединой бороды, длинные носы и остекленевшие взгляды, были ещё теплыми.
  Ещё минуту назад, со связанными руками, окруженные, ощетинившейся штыками, винтовками, и непонимающей их речь толпой, здесь вдали от своего дома, они имели надежду на помилование и спасение.
  Всего лишь час назад, сверкая на черкесках газырями и царскими наградами, полученными в Первую мировую за заслуги перед отечеством, в папахах и так же во всем черном, отчаянно рубились на шашках, отбивались кинжалами, отстреливались, и могли, как всегда, рассчитывать на то, что всё-таки случайно уйдут и укроются в своих горных саклях от этой сумасшедшей «красной чумы» и «безумия большевиков» пришедших из больших русских городов Севера и перевернувших всё с ног на голову.
  Два часа назад - весь этот мир был в их власти.
  Теперь для них все было кончено.

   - Пленных не брать! – продолжил выступавший, тряся рукой с кепкой, - это главный лозунг нынешнего момента Гражданской войны. Только беспощадное последовательное уничтожение противника обеспечит нам фактический перевес в этой войне и даст всесокрушающее моральное преимущество силам нашей революции над её врагами!
- Какой чо-орт от этих пле-енных! – проворчал стоящий в первом ряду пулеметчик Евдокимов, - Они по-русски-то, ни бельмеса, …совсем ни хрена. - В руках у него был трофейный кинжал, который он вытаскивал и, со щелчком, обратно загонял в ножны.
- Что-о??? - спросил у него окончательно сбившийся и потерявший мысль оратор.
Евдокимов, не понявший сразу, что обращаются к нему, и только после нескольких тычков соседей осознав это, указал кинжалом на удерживаемый за веревки наблюдательный аэростат, большой изогнутой личинкой, висевший в воздухе над головами красноармейцев:
- Эта…. Хто? Я ховорю, хто таперича летать будет на этой дерижабле?
Оратор растерянно оглядел толпу:
 - Товарищи, есть, кто знаком с устройством дирижабля и его использованием? - толпа молчала, кто-то тихо подсказал, - Может, морячки? – все стали оглядываться. Несколько человек в черной же морской форме, надвинув свои бескозырки и пряча глаза, отрицательно покрутили головами.
- Во-во! – продолжал Евдокимов, разглаживая рукояткой кинжала свои усы и бороду, не без иронии оглядываясь на моряков Балтийского флота, которые всякий раз утверждали, что всё на свете они знают, и как всё де устроено, и как жить надо.
 - Ничего-о! – не унимался оратор, махнув рукой, - У нас и так всё новое и жизнь мы строим новую неизведанную, но полную счастья. Нам ещё многому придется поучиться. …Где этот? Как его? Где вновь освобожденный? Услонцев, ты где?

Толпа зашевелилась и вытолкнула из себя Ивана Услонцева, молодого небритого мужчину с разбитым носом и распухшим перекошенным от побоев лицом.  Он был босиком в одних портках, на его голые расправленные плечи была накинута черная бурка, и стоял он, чуть прогнувшись, выставив вперед грязный исцарапанный живот с крупным пупом, стараясь, чтобы бурка не касалась, по возможности, содранной спины. На голове Ивана красовалась огромная черная папаха, прямо из-под её прядей выглядывали испуганные голубые глаза, распухший нос, разбитые в болячках губы, челюсть, припухшая на один бок. Руки его были заняты черкесскими ичигами, - узкими мягкими сапогами, которые он так и не смог натянуть на свои растоптанные широкие ступни, и черкеской с газырями – тоже, в общем-то, оказавшейся бесполезной, из-за своей узкой, для Ивана, талии.
- Как тебя? Иван???
Иван кивнул.
- Ты видел, как запускают дирижабль?

…Видел ли Иван, как запускают дирижабли? О-ох! Уж лучше бы он этого никогда не видел. Вчера конный разъезд Черкесского полка поймал Ивана на станции. Иван был дезертиром и пробирался из Питера в низовья Урала к себе домой в Гурьев, - так, ничего героического и ничего необычного, огромные массы людей по всей стране покинув окопы Первой мировой сейчас пытались сделать тоже самое, чтобы начать новую жизнь. Это в то время когда другие, также немаленькие массы, в каком-то сумасшедшем надрыве методично истребляли друг друга, всех, всё и вся вокруг.
 У Ивана было собственное мнение, не принимал он того, что творилось сейчас в его стране, и был не согласен по существу, ни с белыми и ни с красными, имея свое особенное понимание текущего момента. От этого его пинали и те и другие, бывшие самыми организованными и самыми жестокими участниками этого многостороннего и многострадального конфликта. Побывав в рядах классовых соперников, но, не совершив нигде ничего особо выдающегося, он продолжал медленно продвигаться к своей заветной цели, к устью реки Урал и городу Гурьеву.
 
  Черкесы сразу решили, что он - красный. Конечно же, красный! Какой же ещё? Всю ночь его допрашивали, пытали. Один из немногих русских в Черкесском полку - белый офицер – командир полка, сидя за столом, пил самогон, и задавал вопросы с пристрастием о жизни Ивана в последние годы, пытаясь уличить в большевизме. Непьющие черкесы по его приказу били Ивана кулаками, ногами, плашмя шашками и стегали нагайками по голому телу. Утром офицер вынес вердикт, приказав сбросить пленного с аэростата, и пошел спать. Именно сбросить, а не просто – расстрелять.
  Наблюдатель аэростата – второй русский в полку, наотрез отказался это делать, так как не знал, как исполнить это технически.
- Нехилый мужик этот красный, хоть и помятый, – так размышлял ответственный за аэростат, - кто знает, кто кого скинет с высоты. Можно, конечно, связать. И отрезать в воздухе веревку, но…. Просто расстрелять, - гораздо надежнее! Да, и не по-христиански это!
У черкесов же (нехристиан) был приказ, который они должны были выполнить, -  по-русски они почти не понимали, только приказы и команды. Дело дошло до моральных и религиозных устоев. Завязалась словесная русско-нерусская перепалка. Черкесы схватились за шашки. Наблюдатель за маузер. Но в самый разгар прений неожиданно налетели беспощадные красные, поставившие окончательную точку в принципиальном споре, и по состоянию Ивана решившие, вот этот уж точно - свой.

- Это не де-ри-жабль, - сказал Иван, еле раскрывая разбитый несимметричный рот.
- А что это?
- Наблю-дательный аэро-стат.
- А в чем разница?
- У дерижа...- бля мотор.

- Вот товарищи! - сказал неожиданно воодушевленно командир, обращаясь к толпе, - Вот! …У нас теперь есть человек, разбирающийся в дирижаблях! Назначаем Ивана Услонцева красным пилотом дирижабля «Красный Восток». Ты, Услонцев…, пока не совсем ясен нам по своему социальному происхождению и должен ещё доказать свою верность пролетарской революции и послужить ей! И за все будешь отвечать по законам революционного военного времени, – он указал на мертвых черкесов, - Понял?
 Иван, зажав подмышкой ненужные ему кавказские наряды, держась за челюсть, пожал плечами и понимающе кивнул.
- …А с мотором мы потом разберемся.

  Аэростат привязали здесь же за дерево и за крюк, вбитый в развалинах церкви. Ивану выдали трехлинейку с одним патроном, так как человек в отряде он новый и ещё неиспытанный. Забравшись в плетеную корзину-гондолу аэростата, ставшую внезапно его законной вотчиной, постелив в ней бурку, и никого не спрашивая о том, что можно, а чего нельзя, измучившийся Иван, положив папаху, ненужные черкеску и ичиги, на всякий случай под голову, свернувшись калачиком, лег спать, укрывшись краем бурки. Вся спина его была в синих и красных полосах, и совсем свежих рваных рубцах. Ветер трепал и мял бока аэростата. Гондола качалась из стороны в стороны словно колыбель. Под ритм начавшего моросить дождя, Иван плавно провалился из этого беспокойного непонятного и тревожного мира в другой.

  …Снилось Ивану, что плывет он с дедом в черной просмоленной плоскодонной дощатой бударе* через реку Урал. Дед в белой праздничной рубахе и казачьей синей фуражке с малиновым околышем сидит на веслах и энергично гребет, но кроме этого в лодку впряжена, почти так, же как лошадь, даже с хомутом, огромная темно-серая белуга. Лодка стремительно как утюг летит вслед хомуту и виляющей на поверхности горбатой серой мощной спине с высокими плавниками, разрезая воду. Летят брызги, волны расходятся во все стороны и уходят вдаль.
- Вот Ваня, - говорит, загребая дед, - прогресс! Видишь, да? Совсем новое время наступило. Теперь с самарской на бухарскую сторону-то стали добираться намного быстрее. Будет тебе Восток!
 Вдали стал раздаваться равномерный тарахтящий звук, дед бросил весла и, заслонившись от солнца ладонью, посмотрел в одну сторону, в другую, разыскивая источник этого звука, пока не увидел его.
 Навстречу им, по реке шел пыхтящий мотобот, над ним развевались золотые церковные хоругви.
- Ой, Ваня! - сказал испуганно дед, ухватившись за борта, и пригнулся, почти доставая седой бородой самого дна лодки, где в воде плескалась вобла, - всего одна штука, - Ой-ой-ой! …Запамятовал я, Ванька, - С кем ты нонче? С красными, али с белыми будешь?
- С красными, деда, нынче с красными.
- Эх, Ванька-Ванька! Всегда у тебя так, - вот ты как отец твой, то в говно вступишь, то в Красную Армию! Нельзя мне с тобою. Время-то новое, но как я, старый человек, старой формации сродственникам в глаза смотреть-то буду? Что отец Александро мне скажет, когда приду я к нему в Никольскую церковь? Поздно мне уже меняться. Ты уж не серчай! Выбор твой уважаю, понимаю, но как-нибудь, без меня на бухарскую сторону-то.
Дед резко схватил воблу и сиганул с нею за борт. Долго его не было видно, пока он не вынырнул далеко от лодки, по-прежнему с сухой фуражкой на голове, и быстро, «саженками», держа в руке воблу, поплыл обратно к берегу.
  Услышав этот всплеск, обернулась и белуга, будара резко затормозила, зарываясь носом в воду и раскачиваясь. Белуга, раздувая щеки, с которых по торчащим вниз усам стекала вода, посмотрела на деда, потом взглянула на мотобот с хоругвями, перекрестилась передним плавником, и говорит Ивану человеческим языком:
- И мне нельзя Ваня! Я же царская рыба всё-таки, – мощно развернулась и поплыла, виляя туловищем за дедом.
Вслед за ней, черпанув бортом воды, круто развернуло лодку. Иван схватился за борта и пронзительно закричал, - Что же вы все меня бросаете, я же через весь континент домой, к вам спешу! Бедствия терплю немалые, всё ради вас любимые вы мои!
Оглянулась белуга, - Мы тебя тоже любим, но поначалу определись Ваня, с кем ты? С этим берегом, али с тем? С красными, али с белыми? Под каким ты флагом ходишь? Чей приют выберешь? Нужон ли вообще тебе этот Красный Востокъ? Вишь, время такое! - сняла с себя хомут, метнулась, взлетев высоко в воздух, грохнулась светлым пузом об воду и на глубину ушла, оставив на поверхности расходящиеся кругом волны. Закружило и закачало будару. Деда только пятки и фуражка среди брызг мелькают. Тарахтение мотобота становится всё ближе и ближе….

  …Открыл Иван глаза – ведь действительно, что-то тарахтит! Поднял голову, посмотрел сквозь прутья гондолы и увидел далеко внизу землю.
- Летим! – спокойно решил Иван, - Не надо было отцеплять от лебедки. Видел я узлы, которыми Евдокимов аэростат привязывал! Не морские то узлы были, и не те «восьмёрки», коими невода на Урале вязали. Бабские это были узлы! За такие узлы меня бы дед…, но лучше уж улететь, чем остаться с этими….
 Сел Иван в гондоле, приподнявшись, посмотрел через край. Страшно! А хорошо-то как! Картина такая, что весь дух живой захватывала. Облака рядами как будто лежа на стекле, плоско стелились выше Ивана, под ними во все стороны до самого горизонта насколько видит глаз – поля, леса, перелески, речушки всякие. Сколько проспал - не ясно, но солнце уже невысоко, отражается, сверкая, играя в мелких водах и заводях, - а значит, почти весь день. Тут же накатили голод и жажда. Вспомнил, что маковой росинки больше трех суток во рту не было, но… дело это завсегда терпимое, нередкое и давно уже обычное, хотя совсем привыкнуть к нему невозможно.
- Какая она Великая …Россия! – думал с восхищением про себя Иван, смотря вокруг, - Сколько земли у неё и сколько богатств. Всех жителей расселить можно так, что друг друга даже встречать не будут и все в достатке окажутся. …Так нет же, мать твою! - Мало всё! Обязательно поднимут смуту, гегемоны проклятые! Не видят бездельники жизни без личного руководства, изменений, насилия и грабежа. И всё в столицах главным образом…. Там всегда кричат громче всех. И плевать им на всех. А вопли с окраин они никогда не слышат….

Тарахтение не унималось. С другой стороны далеко под самыми облаками Иван, наконец, разглядел мушку – аэроплан. И летел он к Ивану. Первая мысль – Вот нелегкая принесла! А чей он?
  На аэростате была ровная красивая надпись – «Востокъ». Но впереди неё, пролетарской рукой, мелом и известью, было коряво выведено – «Красный». Получалось «Красный Востокъ». От дождя, насколько мог судить снизу Иван, «Красный» - поплыло, было все в разводах и почти смыто, но все равно читалось. Всё равно было - «Красный Востокъ». Более того как бы в подтверждение этому к одной из веревок опутывающих аэростат был привязан кусок красного полотнища добраться до которого Иван не смог бы и не решился бы никогда.
 Об аэропланах красных слышно не было, но гражданская война, на то, и гражданская, так как полна всякой неразберихи и непрерывных изменений среди граждан. Понять на расстоянии где красные, где белые, где ещё какие - невозможно. На всякий случай, перекрестившись, Иван, с самой маленькой, какая может быть надеждой опять лег на живот и притаился, - ждать свою судьбу.

Судьба приблизилась в виде зеленого аэроплана с золотым двуглавым орлом на борту и бело-сине-красными концентрическими пятнами на крыльях и хвосте, который облетев аэростат, и, развеивая все последние надежды, начал стрелять из пулемета. Пули засвистели, защелкали по гондоле, забарабанили по аэростату.
- Что ж ты делаешь, сволочь, тут же живой человек есть! – закричал Иван, и снова сел погрозив аэроплану кулаком, в ответ успел только заметить широкую улыбку под большими очками на лице усатого летчика в черном кожаном шлеме, бывшего одновременно и пулеметчиком закрепленного впереди пулемета.
Аэроплан пошел на разворот. Иван неистово молился, прося Боженьку о пощаде, давая всякие обеты, обещая дневать и ночевать у крестного отца Александро в Гурьевской Никольской церкви по возвращении домой и замолить все грехи свои, близких, и вообще всего человечества.
…В голову же настойчиво лезли лишь торчащие в небо черные с проседью бороды мертвых черкесов.

 Самолет развернулся. В этот момент Иван что-то нащупал под буркой и понял, что левая незанятая молитвой рука его лежит на винтовке. Забыв о Боге, достал её и осторожно оттянул затвор. Единственный патрон был в патроннике. Точно такой же патрон, как и в пулемете на аэроплане. Но в аэроплане их целая лента! И не одна.
  …В винтовке длиннее ствол, мощнее выстрел. Бьёт она дальше и точнее, чем любой пулемет. Но в данный момент эти знания были бы лишь только слабой отговоркой и поводом, чтоб хоть чуток успокоиться, для попавшего в западню в бескрайнем воздушном пространстве.
 Ещё раз перекрестившись, Иван, стоя на одном колене, положил винтовку на край гондолы, прицелился в приближающийся аэроплан и перестал дышать. Гондолу качало, да и аэроплан летел неидеально, не по-прямой.
 Удержать! Удержать на и без того дрожащей мушке, ту часть, постоянно убегающего вправо-влево-вверх-вниз аэроплана, ту самую часть, где должна быть сейчас кожано-очкасто-усатая голова летчика. Стрелять в самый последний решающий всё момент. В тот самый момент, когда начнет стрелять пилот и терять будет уже совсем нечего. По возможности наверняка. Один шанс из тысячи. Из миллиона тысяч!
  Иван не дышал.
  Для летчика прицеливание тоже было непростым делом, и он тоже тянул. Может быть, он тянул так же, играя на нервах, чувствуя полную свою безнаказанность в этом мирном небе, - Прямо как в тире! А может из экономии? И он продолжал тянуть.
  Иван уже не мог терпеть, не хватало воздуха. Возникали сравнения с нырянием за раками в Урале, когда вот так же нет уже воздуха, а рак упирается в своей узкой норке глубоко под берегом, под яром и никак не хочет оттуда вылезать. На ощупь, осторожно, пальцами натыкаясь на острые его края, стараясь не тянуть за одну клешню, чтобы не оторвать её. А воздуха уже нет! И ещё миг и там, в темной глубине вода может ворваться в твои легкие….
Иван выстрелил. Не дожидаясь. Не выдержав этого соревнования.

  Ничего не произошло и не изменилось. Аэроплан, стрекоча винтом, продолжал лететь навстречу. Голый по пояс, со следами побоев на спине, мысленно попрощавшись с этой такой прекрасной жизнью, Иван, схватившись рукой за трос, вскочил, и, забыв о больной челюсти, отчаянно закричал в сердцах на все это такое свободное, мирное и пустое небо:
- Ну, стреля-яй же! Стреляй с-сука! Жизни никакой от вас нет. Красные-белые. Гегемоны-черкесы. Все - ненасытные! Всё мстите-мстите. Жить не можете по-прежнему. …Да, не белый я! Но и не красный в душе, так скажу. Вот тебе грудь моя! В ней казацкое, по сути, но так и не принятое казаками сердце. Сердце сына казачки и рыбака. …Устал я от такой качели жизни. Кончай уже!
 Винтовка уже не удерживаемая им вывалилась и полетела вниз. Иван в удивлении провожал её взглядом, как она летит в свободном бесконечном падении, покидая гондолу и удаляясь к земле.
  В этот момент, так и не начав стрельбу, с ревом и ветром, чуть-чуть не задев гондолы хвостом, стремительно налетел аэроплан и пролетел чуть ниже. Иван успел заметить летчика, уткнувшегося лицом вниз.
Крылом зацепило одну из нескольких веревок свисающих вниз от гондолы и от тела аэростата. Тех самых, которые вязал Евдокимов.
 От рывка Иван вылетел из гондолы. Вслед за ним вылетели неплохая папаха, совсем ненужные и бестолковые ичиги, черкеска, и улетели вслед такой же ненужной винтовке. Бурка осталась в гондоле. Часть тросов и веревок оборвалась, лопнув и отстреливаясь горизонтально в сторону. Аэростат резко дернулся, заскрипел. Гондолу перекосило, закружило. Иван с удивлением обнаружил, что уже болтается снаружи, крепко уцепившись одной рукой за уцелевшую веревку с красным полотнищем, на которой же висит гондола. И эта веревка с обрывками других веревок с каждым оборотом больно перекручивается на его руке.

…Все вращалось. Перекошенная гондола. Бескрайняя Великая Россия. Накренившийся от столкновения улетающий вдаль аэроплан. Опять гондола. И над всем этим вяло колыхалось алое знамя и висело жирное выгоревшее тело, так же начавшего плавный разворот коричневого аэростата «Красный Востокъ».
  Иван стал другой рукой цепляться за гондолу. Зацепил её ногами. С трудом освободил от перекрутившихся веревок онемевшую и посиневшую руку. Забрался в гондолу. Прижал руку к груди и, откинувшись, закрыл глаза, боясь пошевельнуться, и вывалится из корзины, висящей боком на непонятно в каком состоянии оставшейся, единственной веревке.
  В голове все продолжало вращаться, даже без Великой России и улетающего в неё аэроплана. Давно не евшего Ивана теперь стало жестоко тошнить и выворачивать. Он был на грани потери сознания.

Сколько прошло времени, когда он решился открыть глаза вновь – неизвестно. Вечерело. Гондола вращалась меньше, но уже в разные стороны. То туда, то сюда. Аэростат снижался. Несло на какие-то озерца и болота, с которых поднимался туман, из которого неожиданно, то тут, то там возникали верхушки раскидистых  больших деревьев, проплывавших гораздо ниже. Иван, было, решился прыгнуть в воду, даже не подумав о том, что может разбиться на мелководье или увязнуть в болоте. Но внезапно вода кончилась, и началось ровное ржаное поле. Над ним несло и несло, пока на пути не попался одинокий дуб, гондола сходу врезалась в его ветки. Висящие вниз тросы и веревки, оплели дерево, запутались, и зацепились намертво. Аэростат развернулся  вокруг дуба, гондола соскользнула по кроне и вновь приблизилась к веткам, накрытым уже красным полотнищем. Вцепившись, на всякий случай, зубами в бурку и вытаскивая её вслед за собой, Иван покинул гондолу, схватился здоровой рукой за ветку и перебрался на дерево, шагнув прямо сквозь это красное полотнище, но не удержался. Помешало оно, - полотнище. Выпустил бурку, сорвался, прорвав кумач и, кубарем свалился вниз на землю, сшибая по пути ветки. Сверху на него упала бурка, и он провалился в забытье.
Последняя веревка лопнула, аэростат улетел.

 Очнулся или проснулся Иван под утро. Стоял туман. В этом тумане по полю ездили всадники и окрикивали друг друга. Опять, что это за всадники? Белые или красные? Будет ли когда покой на этой земле?! Иван высунулся из-под теплой бурки, снаружи было зябко. Так и, не вставая, на четвереньках, прихрамывая на одну руку, с буркой на плечах, пополз он в сторону от этих окриков, топота и лошадиного всхрапывания. Начался кустарник, бурка цеплялась за ветки – Иван встал.
- Стой стрелять буду! – раздалось сзади, вжикнула вытаскиваемая из ножен шашка, и загремел лошадиный топот, все ближе и ближе.
Иван пригнулся и рванул без оглядки вперед, теряя бурку. Грохнул выстрел.
 Так Иван попал в лес. Сказочный лес.

…Что такое лес для Ивана? - Он всегда полон измены!
 Иван вырос в городке, расположенном в степи на берегах реки Урал. С детства он был более знаком с серой степью поросшей мелкими кустиками травы, простором, стуком копыт, лошадиным фырканьем, водной гладью, гребком весла в воде, шумом ветра раздувающего хлопающий парус, хрипами и хрюканьем извивающегося в бударе осетра, с черной икрой в его вспоротом брюхе, утренним хохотом чайки над водою….
 Но вот – лес…? – Вольное сообщество растущих деревьев, когда не видно горизонта и за каждым из этих деревьев может быть засада, - он не понимал. Да, это здорово оказаться в тени деревьев в жаркий полдень, или укрыться в нем от дождя, видеть, как разом крутятся и шелестят все его листочки, как гнуться деревья под налетевшим шквалом, но все это была не его стихия. Лесов в его краях почти не было, только сады в черте города. И эти немногие тихие сады никогда не представлялись для Ивана особенно опасными. Когда вдруг, оказавшись на фронте…. В одном окопе с сибиряками, выросшими в самой тайге. Он с удивлением обнаружил, что после каждого захода в лес те тщательно осматривают от макушки до пят друг друга и Ивана, в поисках таинственных, якобы смертельно опасных для человека, лесных клещей, о которых Иван вообще никогда ничего не слышал и не догадывался даже об их существовании. Вот тогда-то отношение Ивана к лесу окончательно испортилось!

  Но этот лес был особенным. В полумраке сверху свисали светящиеся гирлянды из листьев и цветов. Деревья расступались, убирая ветки в стороны перед Иваном. Вокруг кружили райские птички и выводили длинные мелодичные трели. А снаружи слышались злые крики преследователей, изредка звучал выстрел, и пули летя через лес, сбивали на своем пути ветки, гирлянды и убивали птиц, которые взрывались облачками из пуха, перышек и всплеска черных мелких капель крови.
  Иван бежал изо всех сил вперед, но все движения его, как назло, были замедленными и плавными. Он видел полет пуль. Слышал окрики – Стой шалава, убью! - Колени медленно выкидывались вперед, согнутые руки шли в такт коленям к вискам, окровавленные перышки кружились в воздухе. Нет! Нет! И нет!
  Он вылетел на лужайку, где все приняло свою обычную скорость.
  Посреди лужайки не касаясь земли, на курьих ногах стояла небольшая убогая изба вся покрытая зеленым мохом. Удивленный Иван как вкопанный остановился перед ней пытаясь овладеть своим дыханием, и не веря глазам своим. Ему казалось, что изба тоже дышит, но спокойно и ровно.
- Стоять! – снова раздалось сзади, грохнул выстрел, пуля, просвистев и прошуршав по лесу, глухо ударила в избу.
Иван пригнулся. Изба крякнула от боли, переступив куриными ногами, и потерев одну ногу о другую. Иван наклонился, чтобы разглядеть эти ноги, но по мере его наклона изба приседала, закрывая их как подолом, не давая ему этого сделать. В это время уже со всех сторон хрустели ветки под ногами, и весь лес заполнился голосами.
- Избушка-избушка, - сложив ладони перед грудью, зашептал Иван, - встань ко мне передом, а к лесу задом, а? – и сам стал на колени.
Изба заскрипела и, раскачиваясь, развернулась. На травяной крыше поднялась пыль, с бревен посыпалась труха. Каркнула ворона. Темное окошко не проглядывалось. Бесшумно отворилась дверь. Внутри в темноте, в сырости на лавке в выцветшем одеянии, сидела древняя мерцающая старуха и с интересом рассматривала Ивана. Иван встал, сделал шаг вперед, но дальше идти не смог. Вокруг погоня, но там, внутри, было ещё страшнее, там было - как в могиле.
- З-здравствуйте, бабушка-яга! – прошептал Иван поклонившись.
- Здравствуй! А чего шепотом? – кивнув, прошептала старуха.
- Так услышат ведь?
- Эти? Ой! Эти не услышат, - сказала она громко, – они сами себя никогда не слышат. Тебе чего надо-то?
- Помогите мне бабушка? – продолжал жалобно шептать Иван одними губами.
- Страшно?
- Очень!
- Душу… готов отдать за спасение?
Иван потупил голову и не ответил.
- А что же мне теперь с этими делать? Убить всех что ли?
Иван снова промолчал.
- Что ж ты молчишь всё? Руки как индус сложил. Ответственность на себя брать не хочешь?! А кто тогда должен ответить за всё это? Кто? …Ну, как же мне помочь тебе, милый? Чем? Намекни хоть! Может…, отправить туда, где их нет…?
Иван кивнул, и тут же что-то ударило его больно в самый затылок, и упал он лицом вперед, уже не слыша выстрела.

Красный Восток
…Чувствует Иван, что лежит он снова с закрытыми глазами и где-то, что-то опять тарахтит. Сразу облегчение почувствовал. Решил, что заснул в аэростате, и все ему приснилось – весь этот ужас, кошмар, тревоги и волнения. …Фу ты, Боже мой! Страсть, какая! Опять аэроплан, что ли?!
 Пошевелился и понял, что лежит-то в этот раз на земле и носом в землю уткнулся.
 Открыл глаза - вокруг пшеница стоит высокая, - колосья большие и уже созревшие, солнце сквозь них теплым мирным светом греет, сверху небо голубеет с легкими облачками.
 Сел Иван, смахивая песок с лица, а пшеница все равно, выше него. Ядреная пшеница такая!
 Встал Иван и увидел, что прямо по пшенице, прет на него огромная широкая зеленая машина, впереди неё что-то крутится, а в стеклянной кабине сидит человек.
- Танк! – решил Иван, развернулся и снова побежал, а про себя думает, - Что-то тут не так! Почему кабина стеклянная-то? Оглянулся, споткнулся, ноги заплелись, - и упал. А «танк» всё ближе и ближе! Вот совсем рядом подъехал и остановился. Сел Иван, обернувшись навстречу. Пыль стоит. Перед «танком» какая-то штука вращается, пыль эту поднимает, остановилось вращение, стало тише, из кабины вылез человек и спустился к Ивану. Идет, прямо перед собой возле губ микрофон держит, такой – металлический, прямоугольный, блестящий, без проводов и говорит в него что-то непонятное, а микрофон ему сам вслух отвечает, - также непонятно. Подошел, убрал микрофон, глядит то на него, Ивана, то на микрофон, остановился, - молчит.

 Смотрит Иван, а человек-то этот - нерусский. Скорее киргизский, кайсацкий, такой, какие на бухарской стороне дальше в киргизских степях живут на родине Ивана, в Гурьеве. И одёжа на нем вся какая-то странная! Синие портки плотные, вышитые желтыми строчками, что-то типа черной тельняшки без полос с короткими рукавами и с нерусской белой надписью на груди («Vodka connecting people» – там было написано), на ногах - обувь из белой резины. Стоит на Ивана поглядывает своими узкими глазами, ухмыляется.
- Где я? - спрашивает Иван.
Киргиз-кайсак с трудом сдерживая смех, отвечает, - Красный Восток это.
- Красный Восток? – не поверил Иван, - А это Россия?
Тут уж вообще нерусский рассмеялся, - Ну, да! Канешна, Россия! Раньше был «Совхоз Красный Восток», теперь просто Красный Восток, – говорил он с акцентом, но вполне прилично по-русски для киргиза.
- А что ты тут делаешь?
- Как что? Хлеб вам убираю.
- Ты ведь киргиз?
- Ну, да. Из Оша….
В это время прибежал ещё один киргиз-кайсак, и они стали говорить по-своему. А Иван всё это время думает: - Вот куда избушка привела! Рай это или ад?

 Прибежавший полез в кабину «танка», а тот, первый киргиз, протянул руку и говорит, - Вставай братан, нельзя здесь, задавит комбайн.
Протянул Иван руку, помог киргиз встать ему. «Танк» снова заурчал. Иван смотрит на «танк», а киргиз на босые ноги Ивана, на спину, исполосованную, на руку со следами веревки и головой качает.
- Меня Александром зовут, тебя  как?
- Александром? Тебя-я?
- Хм! Кыргызкие имена понимаешь? Тогда зови Алибеком.
- Алибек? Всё равно странно. …Иван я Услонцев. Складно, однако, ты по-русски умеешь.
- Пойдем Иван, что-то со спиной твоей ужасное.
Идут Иван с Алибеком, вокруг поле пшеницы бескрайнее, только неподалеку от «танка» дуб одинокий в поле этом затерялся.
- Вообще я не комбайнер, - продолжает Алибек, - в Оше инженером был. В Бишкеке… Фрунзенский политех окончил….
Иван идет и думает, - О чем это сейчас ангел с ним говорит, и куда они идут? – вслух же добавил, - Как киргиз может быть ещё и инженером?!
 Замолчал и посуровел Алибек. Пришли к синей низкой сверкающей металлическими деталями и прозрачными стеклами коробочке с пневматическими резиновыми колесами стоящей на краю очень гладкой асфальтовой дороги.
- Очень похоже на автомобиль! – усмехнулся Иван.
- Садись, остряк! – глянул исподлобья Алибек, сел сам, открыл дверь Ивану, а потом с удивлением наблюдал, КАК залезает Иван в машину. Изменился взгляд Алибека. Понял он всё. Сам заботливо пристегнул ремнем Ивана, который сидел, наклонившись вперед, не опираясь на спинку сиденья, а широко раскрытыми глазами обшаривал салон.
- Это рай или ад? – спросил, наконец, Иван.
Алибек, пристегнулся сам, кивая головой и думая, как ответить, чтобы не расстроить больного человека. В это время мимо пролетели две черных лупоглазых приземистых машины совсем не похожих на его машину, и забыл он о раздумьях своих.
- Для этих, наверное, рай! - сказал зло Алибек, - Для нас, точно, - ад!
Иван обернулся, смотря вслед черным машинам, и мелькнула такая догадка, - Видно, жителей ада заставляют ездить на сверкающих цветных машинках, для отличия, а райские жители, как на том, так и на этом свете всегда предпочитают черный цвет автомобиля….

Машина тихо завелась, и они очень быстро и мягко поехали. Алибек включил музыку.
- Радио или граммофон? – спросил Иван.
Алибек не глядя на дорогу, посмотрел на Ивана, на свою музыку, опять на Ивана и нажал кнопку. Музыка тут же прекратилась, и вылез диск.
- О-ох! – испугался Иван, и дрожащим пальцем осторожно потрогал его, - Железная?
- Кто?
- Пластинка.
Алибек почесал затылок и показал на неё, - Эта-а… пластик.
- Что-о???
- Ну, да железная! – Алибек нажал на диск, он уехал в щель и музыка продолжилась.

Долго ехали молча, пока резко не остановились у таблички. Иван все это время смотрел на поле вдоль дороги.
- Смотри! – сказал Алибек.
- Да-а, – ответил Иван, - поля у ва-ас - бескрайние!
Алибек посмотрел на поле туда, где затерялся взгляд Ивана, и, тронув его за плечо, указал на табличку перед машиной, - Сюда смотри!
- Крас-ный Вос-ток. – прочитал Иван белые буквы на синем фоне, - …А ять где?
- Какое ять? - Алибек не понимая, смотрел на Ивана.
- Какая. …Буква такая. Должно быть Красный Востокъ, - Иван показывал на табличку, - а здесь, - Красный Восток.
Алибек посмотрел на табличку, покрутил головой, показывая, что ничего не понимает и вновь уставился на Ивана.
 - С ятью, понимаешь?  …Вам-то киргизам, конечно, всё равно, и этого не понять. Или что…, до вас тоже уже дошла революционная реформа?
- Какая реформа? …Их так много. Все – революционные!
- Об упразднении знака отличия грамотности от неграмотности. – Тридцатой буквы русской азбуки то бишь. …Ну, циркуляр Временного правительства.
- Послушай…, ты долго издеваться будешь? Я тебе говорил, про Красный Восток? Говорил? Вот, – киргиз показывал на табличку.
Иван задумался, - Сплошной ад. Повсюду «Красный Востокъ». Что такого натворил я по жизни? Не крал. Не убивал. …Лётчик???
- Ты сам местный? Откуда ты Иван? Откуда родом? – Алибек протянул обе ладони к Ивану.
- Гурьев. Уездный город Уральского казачьего войска. Гурьевский отдел.
- Каза-ачьего??? Опять! – Алибек ударил двумя руками по рулю, - …Тьфу! Сразу бы сказал, что больной ты. Что псих ненормальный. Что алкоголик! - Алибек, снова повел машину, - Я тут голова ломаю. Думаю чем тебе помочь. Время тяжелый. Сам выжить пытаюсь. Хлеб вам убираю. А ты казаки-мазаки! Всякий дрянь придумаешь! Играешь! Что нельзя просто человек быть? А?! – Алибек взмахнул руками, отпуская руль, - Просто советский человек быть? Как раньше? Равенство. Братство. А ты – каза-аки! – Алибек вновь ухватился руками за руль и долго молчал, - …У меня в Ош дом сожгли. Н-ничего не осталось. Представляешь? Еле ушел ночью, я, жена, дочь. Думал, чуть заработаю и вернусь снова, дом построю. Это же не я вся страна развалил, все украл и пропил! Это же ваша Горбачева и Ельцына сделал! Это - Москва сделал! А ты Иван… – каза-аки!
Снова Иван не понимал, о чем говорит ангел.

Свернули с дороги, по краю поля, по проселку приехали к роще и пруду. В тени стояла маленькая палатка, перед ней столик с белыми гладкими легкими стульями, лавкой и летняя кирпичная печка, на которой киргизка, одетая в штаны и легкое шелковое платье готовила еду. Алибек вышел из машины, подошел к женщине, и заговорил с нею, оглядываясь на Ивана. Позвал его, махнув рукой. Иван покрутился в машине, но выйти не смог. Не знал как. Алибек подошел, открыл дверь, отстегнул ремень и отошел. Иван, поставив ногу на порог, стал исполосованной спиной вперед вылезать, застрял в тесной кабине, затылок уперся в потолок, и вконец вывалился из «Жигулей». Алибек развел руками, Женщина прикрыла ладошкой рот. Ивану помогли встать и они с Алибеком пошли мыть руки в пруду.

 …С удивлением рассматривал он кусок туалетного мыла, которое ему дали, принюхался и даже откусил кусочек.
- Вкусно? – спросил Алибек.
- Ага, как пирожное, …но несладкое, или как сало, …только несоленое.
- Вот не надо это есть! Пойдем за стол!
На столе уже накрыто. В тарелках лежала еда. Мясо! Мясо! Было что-то ещё, овощи, но запах мяса просто закружил голову и опьянил Ивана, который вспомнил о своем голоде.
- Жена моя, Айжамал, – представил женщину Алибек, - это Иван.
Накрывая стол, и видя, как Иван смотрит на еду, Айжамал прослезилась.

…Все, что было на тарелке, Иван проглотил за один раз, просто нагнувшись и смахнув все лепешкой с тарелки прямо в рот. Не притронувшийся к еде Алибек, увидев это, сидел в глубоком раздумье.
- Можно ещё? – спросил Иван у изумленной Айжамал, и затолкал всю лепешку в рот. Из глаз Ивана пошли слезы.
- Ваня, как давно Вы ели в последний раз? – спросила Айжамал.
- Третий день, …нет, четвертый - попытался сказать Иван полным ртом и просто показал три, а потом четыре пальца.
- Нет, Ваня, больше нельзя, боюсь, что и этого было слишком. Человеку нельзя сразу так много, если он долго не ел. Можно умереть. Возможен заворот кишок.
- Дайте же мне хоть один раз умереть по-человечески! Сытым! – опять полным ртом бубнил Иван.
- Вы ещё очень молоды, чтобы умирать, - догадалась Айжамал.
- Налей ему чай! - попросил Алибек, - Эй, Вань! Чай пей! Пей! Продави всё! Потом Кызжибек тебе раны обработает. Кыз! Кызжибек! – крикнул он в сторону палатки почти по-русски. Потом что-то совсем уже не по-русски.

Палатка зашевелилась и из неё вылезла сонная стройная девушка. Также в брюках. Восточная красавица! Короткие для женщины волосы. Правильные черты лица. Светлая кожа, глаза, четко очерченные черные, на переносице небольшая сыпь черных мелких веснушек. Иван, дожевывая, развернулся на стуле, чтобы разглядеть её и поразился такой необычной для него красоте восточной, крошки сыпались из его раскрывшегося заполненного непережеванной пищей рта.
- Дочь моя, Кызжибек, – представил её Алибек, - это Иван.
- Катя, - сказала присев, Кызжибек возмущенно скривив губки папе и очаровательно улыбнувшись Ивану. Легкими воздушными шагами она побежала, скорее – полетела, к машине.
- Э-э, - Алибек махнул рукой, - Иван кыргызкие имена очень хорошо понимает.

Кызжибек пришла от машины с аптечкой. За это время Иван успел дожевать лепешку и обжечься налитым ему горячим чаем.
- Он что у вас с сахаром??? – Иван дышал открытым ртом, - Ваша жена, почтенный Алибек, тоже хорошо по-русски говорит для киргизки, только малость странно.
- Да-а, Ваня, - разведя театрально руки над раскрытой аптечкой, лежавшей на лавке, и смотря вверх, ответила Кызжибек, - она же в Оше… русский язык преподавала.
- Кто? - повернулся к ней Иван, - Ваша мать? Была учительницей русского языка, ваша мать? Как такое возможно? – и вновь посмотрел на Айжамал.
Алибек еле сдерживал смех над тарелкой, Айжамал улыбаясь, сидела рядом с мужем, поставив локти на стол и положив подбородок на кулачки.
- Вы знаете, Ваня, - Кызжибек уперла руки в бока, вскинула одну бровь вверх и качала головой, - у неё даже были русские двоечники! Русские ученики, плохо знающие русский письменный, - вы меня понимаете? …Вы готовы Ваня, я начинаю? – Кызжибек взяла и затрясла бутылочкой зеленки, заткнув её ватой и осматривая его спину.
Иван, не веря, крутил головой, то на неё, то на Айжамал, которая многозначительно кивала, подтверждая слова дочери.
В это время Кызжибек прижгла ранку на спине Ивана, тот вскочил, ревя от боли, - А-а-а!
- Терпенье мой молодой друг, только терпенье! – Кызжибек, нажимая пальчиком на плечо, усадила его обратно на место.
- Больно-то как! Так вы что не ангелы, что ли? – спросил Иван, прикусив губу и приготовившись терпеть, - Я уже думал, что совсем умер, и тут вы появились….
- Вань, вот Вы какого года? – спросила Айжамал.
- С девяносто пятого…. С тысяча восемьсот девяносто пятого.
Айжамал переглянулась с мужем.
- Только хотела сказать, что мы - ровесники…. Хм, а тут оказывается, Вам уже сто восемнадцать стукнуло. На сто лет старше. Как Ваше самочувствие дедушка?…Ангелы какие-то. – Кызжибек не отрывая внимательного взгляда от спины Ивана и, продолжая обрабатывать раны, негромко говорила сама себе, - …Так, интересно, …а что же Вы в таком случае делали седьмого ноября…. Упс-с-с! …Двадцать пятого октября, одна тысяча девятьсот семнадцатого года?
- Как что? Ясно дело. В окопах сидел. На фронте. Германском. Барановичи. …Почему сто восемнадцать? Двадцать три мне только.
- Ага! Смольный, значит, Вы не брали? А с математикой у нас бо-ольшие проблемы. К тому же лишь на пять лет меня старше хотите казаться? …С чего это, а-а? Хм! Что родители? Как вам такой кандидат в мужья вашей дочери? Пять лет разницы – это же то, что надо!
Айжамал смеялась. Алибек показал кулак выглядывающей из-за спины Ивана дочери.
- Вань, а Вы Ленина видели?
- Видел.

Алибек перестал жевать, Кызжибек выпрямилась. Все смотрели на Ивана.

-А-а-а, в мавзолее, наверное? – догадалась Кызжибек и замахала руками.
Иван посмотрел по очереди на каждого, – Нет. В каком таком м-ма-мавзалее….  В этом году видел. На митинге в Петрограде. Маленький, лысый, бородка рыжеватая, картавит, быстро говорит. Складно говорит, как отрубает. …Потом, после, когда мы на поезде ехали с фронта. Путь преградили какому-то эшелону. Там сплошь латышские стрелки. Дошло до драки. До стрельбы в воздух. Их то – больше, все холеные, надутые, важные, в обновке. Обложили нас, оружие отобрали. …Говорят, Совнарком в Москву переезжал. Ну, и он с ними вроде как был в том поезде, – Иван повернулся к Кызжибек, - …Хочешь сказать, сейчас две тысячи тринадцатый?
- О-у, йес! Наконец-то. Фу-ты! Наконец-то к нам вернулась математика начальных классов. Но, во времени…, - она качала головой, - заблудились. Окончательно. Живой Ленин в этом году, как это вам? Но впрочем, это тоже можно понять. Двойников много развелось. В каждом городе свой Ленин, …свой Арбат. Люди кушать хотят. Бизнес такой. Чужой копирайт тырят. …Истории странные у Вас, – Кызжибек снова принялась за лечение, - А как у Вас с географией? Where are you from? То бишь, откель Вы будете Ванятка?
Иван усмехнулся, - Восемнадцать. У меня сестры двоюродные двенадцатилетние старше тебя выглядят.
- Вань я Вам льстить не буду, без ложных сомнений можно дать Вам сороковник, сходу, как с куста. Ну, так как? Откуда Вы родом? Да…, и состоите ли на учете?
- Каком учете? Воинском? Родом мы из Гурьева. Уральская область. Мать казачка. Отец - нет. Не казак я. Матушка не хотела, чтоб был казаком. Категорически. Почему? – Не знаю. Что-то личное. Обида. Получается русский я уже. Или почти русский. Или почти нерусский. Учет так самый обычный.
- Сложно как-то всё…. Запутано. Русский это значит – не казак? Ну-ну. …Вообще-то, ПНД я имела в виду. В психушках часто бываете? И где этот ваш Гурьев? Он вообще в России?
- Конечно в России. Где ж ещё ему быть? На реке Урал. Недалеко от Каспийского моря.
- Кызжибек ненадолго задумалась, а затем категорично заявила, - Нет такого города!
- Это как это нет? Как нет? …Куда ж он тогда подевался?
- Не знаю Вань. У меня пятак по географии.
- Постой-постой, как это нету? Он там с семнадцатого века. Ещё при первом Романове основан*. При Михаиле Федоровиче. Куды он мог деться, можешь объяснить?
- Куды-куды…. За Волгой, за Астраханью, на Юг и Восток - кончается матушка Россия! Совсем кончается. Дальше подбрюшье её, как сказал ваш классик*,– сплошь Казахстан. В дельте Урала уже на территории Казахстана стоит только город Атырау.
- Какой ещё наш классик? …Отраву? Эта…, эта ка-кого-та-кого-Казах-стана? Вашего Казах-стана, что ли? - Иван схватился за голову, - Это… белые наделали, да? Или красные?! Это тоже он, …это опять Ленин виноват? Вот шпион немецкий!
- Это Ваня, закономерный итог исторического развития. По-любому! К этому привели рост национального самосознания и национальное самоопределение всех угнетенных народов России. …Да, и запомните, чтобы не возвращаться, - киргизы и казахи это два совсем чуть-чуть разных народа. Ну, как у Вас получается - русские и казаки. Тоже очень похожих и братских.
- Кем угнетенных народов? Баями и ханами? …Что же вы тогда здесь делаете, если у вас это… национальное самопознание выросло? Почему уехали …из подбрюшья?
- Ой, Вань, не затрудняйте! Это уже экономика пошла. И политика тож. …Все так запутано. Так запутано! О-ох! Мама моя ведь… узбечка с киргизским именем. Так что я тоже нигде непонятая и непринятая, как и Вы. И не кыргызка вроде и не узбечка уже. …Выходит, - Кызжибек покачала головой, - простая русская баба я теперь, понимаете Вань?! Так вот получается, по вашей логике! …Где Вы ещё невесту найдете такую?

Алибек и Айжамал смотрели куда-то вглубь стола.

Наконец Алибек закончил с едой и встал, - Так, кончай разговоры! Иван, какие у тебя планы? Куда направляешься?
- Теперь даже не знаю. …Куда хотел, - там теперь одна отрава какая-то, сплошь….
- Не Отрава, а А-ты-рау, - поправила Кызжибек, - столица нефтяного края. Вся нефть Казахстана – там.
- Вань, - спросил Алибек, - у тебя паспорт вообще есть?
Иван покрутил головой и пожал плечами, - Был.
- Понятно. …Вань, так значит! Предлагаю вот что. Мы в Красном Востоке у одного старика сняли дом. Хозяину лет под сто. Дому ещё больше. Ремонт надо, а у нас урожай, видишь, - некогда. Крыша и печь в доме совсем плохие. Ты молоток держать можешь? Помоги! А мы тебе, а? Договорились?

  На следующий день, вечером, Иван в своих штанах, той самой тельняшке с коротким рукавом (черной с белой надписью) и черных сланцах, вместе с Алибеком въезжали на Жигулях в Красный Восток. За околицей бегали цыганские дети. Выглядывавшие из-за заборов жители, провожавшие их машину взглядами, были какой угодно национальности кроме русской.
- Слышь, Алибек, а куда это русские из России подевались?
Алибек уже привыкший к нестандартным вопросам Ивана, пожал плечами, так как иногда он эти вопросы просто не понимал, и два раза кивнул - Вымерли и разъехались.
- Вот те на! – думал про себя Иван, - Значит всё-таки…, сначала умерли и уже мертвыми, потом разъезжались. М-да! А ведь честно сразу предупреждал, что это не рай, и ты не ангел…. Что ж посмотрим, что будет дальше, и на что она похожа эта твоя «Россия»….

Проехав через всю деревню, на другой окраине, подъехали к старому покосившемуся бревенчатому дому, с огромной дырой в провалившейся, местами покрытой зеленым мхом крыше. Остановив машину у заросших бурьяном то ли ворот, то ли забора, Алибек посигналил и, вылезая из машины, стал кричать, - Евдоки-имы-ыч! Евдоки-имы-ыч! – но в ответ, из-за забора лишь доносился остервенелый собачий лай. Только минут через десять за оградой появилось шаркающее, не собачье движение и к ограде подошел древний седой старик, с длинной бородой. …Лицо его показалось Ивану определенно знакомым.
- Ев-до-ки-мов??? – удивился Иван.
Старик долго щурился на Ивана, а потом заявил, - Пошёл на хрен отседова, бомжара! Щас кобеля спущу.
- Э-эй! Успокойся! Здравствуй Евдокимыч, ты чего это? – вмешался Алибек, протягивая к нему руки, - Прекращай! Это я Алибек, не узнал что ли? А это со мной. Вот человека нашел. Русского, видишь. Прямо в поле нашел. Иваном зовут, будет крышу делать. Поживет пока у нас.
- Много их таких шляется здесь, Иванов безродных. Может у него вши и клопы? Русского…. Чем он лучше киргиза? Заразу в дом мне не надо!
- Он сегодня уже ничего! Лучше чем вчера, а завтра ещё лучше будет, вот увидишь. Ты давай, собаку придержи и в дом пускай.
Дед смягчился, - А ты это…? Пузырь привёз?
- Конечно!

Иван с Алибеком с опаской лазили по всему дому и по крыше, боясь провалиться сквозь неё, и осматривали объемы работ, когда на улице появился всадник, он с любопытством поглядывал на них и не торопясь приближался.
 …Крыша, как и весь дом, была очень древняя и ветхая, крытая старым уже хрупким и поросшим мхом тесом, который Алибек предлагал подправить и просто застелить рубероидом.
 Руберойд, как называли его во времена гражданской войны, весьма понравился Ивану. По его мнению, это добротный и наверняка дорогой товар. Алибек смотрел в голубые  честные глаза Ивана, давшему такую оценку купленному по дешевке с рук самому обычному рубероиду, приподняв одну бровь и не понимая, прикидывается тот или на самом деле так считает, но потом согласился, - Нам, кыргызам? - Сойдет!

- Эй, киргиз, угости меня казака пивом! – раздался крик, прервавший все их изыскания.

Всадник стоял уже у ворот. В одеянии его, несомненно, было что-то очень отдаленно военное и может даже казачье, но весь вид его не был таким. В седле сидел он неуверенно. Из-под не заправленной в брюки рубашки свисали жирные волосатые бока. Он курил, а это было несовместимо с образом, по-крайней мере, уральского казака. Судя по всему, всадник он был не очень,  к тому же не трезв, но он был вторым русским человеком, после Евдокимыча, увиденным Иваном здесь, на вроде бы …или якобы русской же земле.
- Это кто казак? – удивленно спросил Иван Алибека, показывая пальцем на всадника, – Он что ли? – и нога Алибека тут же провалилась в трухлявую крышу.
- А ты мне… поговори ещё, бомж вонючий! – Всадник выбросил окурок и стал медленно вытаскивать из ножен, висевших у него на поясе, палаш. Я вот сейчас шашкой из тебя ремней-то нарежу, докончу кем-то недоделанное. Вон ведь как тебя угораздило. Неспроста видать? Язык – твое слабое звено, верно?
- Ша-ашкой??? Ха-ха! …Обалдуй! Ты махать-то уже, научился ею, али нет?
- Ев-до-ки-мыч!!! – завизжал всадник и вынул палаш, - Сейчас мясо будет. Держите меня семеро! Если пса своего не уберешь, его тоже по ходу в хлам зарублю, - на британский флаг!
Собака Евдокимыча, старый худой облезший пес изнывал от лая, хозяин его озадаченно трепал бороду. Пса ему было жалко, - Ты это, …прекращай! – крикнул он Ивану и махнул на него рукой.
Алибек вытаскивая из крыши ногу, тоже испуганно просил Ивана, чтобы тот прекратил, только просил он это в волнении по-киргизски, отчего Иван его не понимал, но о смысле просьбы догадывался.

  …Конфликт назревал. Обидные слова уже сказаны. Ситуация – очень неприятная. Как же выйти из неё? Иван был в меньшинстве и на чужой, непонятно какой территории. Он привычно поднял обе измазанные зеленкой и в синяках руки высоко вверх, - Сдаюсь! Хорошо. Пусть будет твоя правда, и сила твоя барин. …Или может даже товарищ?! Вот только…, вот даже хоть одну вон ту березку у ручья, ещё разом смахнешь своим ятаганом, хотя бы одну, – тогда всё. Поверю истинно, что ты настоящий казак. Буду звать тебя, хоть кем. …Даже атаманом! – Иван показывал на одинокие молодые березки в самом начале улицы у ручья. – Вот те крест! …Ну, так как? Смогёшь?
«Казак» поправил усы, и смело погнал к деревцам коня. Широко размахнулся палашом и улетел в ручей.
 За этим наблюдала вся улица. Иван с Алибеком торопливо слезли с крыши и побежали на помощь.
Мокрого потерпевшего вытащили из ручья, он держался за плечо и тряс головой, - Черт, лошадь понесла…
Иван нашел клинок и сидя на корточках, усмехаясь, попробовал ногтем его остроту. Возбужденный конь почему-то сразу подошел именно к нему и принюхался к его голове. Иван поймал его за узды, встал и стал успокаивать.
- Эх, каза-ак! - вздохнул Иван и с места запрыгнул на коня. Свистнул так, что у всех заложило уши, конь встал на дыбы и поскакал к дому Евдокимыча, там остановился, развернулся. – Э-ге-гей! – закричал Иван, размахивая над головой палашом, разминая кисть, привлекая внимание всей деревни, и помчался, ритмично свистя обратно, прильнув к шее коня и отведя руку с палашом назад. Возле ручья Иван встал в стременах и, подняв руку с палашом высоко вверх, рубанул с высоты по березке, потом так же смахнул березку дальше на другой стороне и ещё одну на этой стороне улицы.
Когда Иван возвращался, уже спокойным ходом, зрители за заборами хлопали и свистели. Сидевший на земле «казак» с удивлением рассматривал половину березки с руку толщиной в месте среза, - Так ты что…, тоже казак что ли, получается?
- Нет, - ответил Иван, - у меня отец был не казачьего сословия, да и мать не хотела. Хотела, чтоб сразу в священники пошел, так что не казак я. Но по линии матери, все - казаки. И дед воспитывал меня как настоящего уральского казака. А отец как бы, – Нет. Считался иногородним, и хотя всю жизнь там прожил, на многое не имел прав.
- Не боись, не боись, всё исправим! …Мы тебя примем в казаки, – уверял «казак».

Они возвращались в дом Евдокимыча, где для «казака» нашлось самое верное «лекарство» привезенное Алибеком. По пути хромающий «казак» показывал всем срубленную березу и палаш с такой гордостью, как будто он сделал это сам.
 Алибек был гордым от того, что это был его человек, его гость, его - теперь уже местная знаменитость, и от того, что все это так мирно и почти удачно закончилось.

 Иван ехал в седле в печали и недоумении. Он понимал, что это уже точно не та его Великая Россия. Здесь не расстреливали и вообще пока не стреляли. Не лилась кровь. Здесь люди жили много богаче, имели интересные и доступные вещи, о которых современники Ивана даже не мечтали или мечтали, но не всегда могли иметь по разным причинам. Например, руберойд и тот же адский автомобиль. Но в этом мире, прежде всего, не было его родного города Гурьева! Похоже, что это, всё-таки, был ад какой-то, и скорее не Красный Восток, а черный, так как большинство смотревших на него сейчас с восхищением глаз разного разреза были либо черными, либо карими, их хозяева имели смуглую кожу и волосы черного цвета разных оттенков. Хотя… по другому-то на Востоке, наверное, и быть не может?
 Добивая всю эту необычную картину большим фоном закрывая все вокруг, в сознании Ивана почему-то постоянно навязчиво светилось смеющееся лицо Кызжибек, с её черными как уголь глазами.

  …Лекарство пошло хорошо. Алибек, обговорив все с Иваном и отказавшись от «лечения», уехал. Иван чокнувшись «Ну, за знакомство!» влил в себя треть граненого стакана водки налитой из идеально правильной ровной гладкой прозрачной бутылки с яркой этикеткой «Русская» (не «Ру'сскія»), закусив зеленым луком, пахнущим как надо, гладкой бледно-розовой безвкусной колбасой, и таким же безвкусным белым, как вата хлебом, вышел во двор. Долго крутил там и изучал рулон понравившегося ему качественного руберойда. Собрал инструмент, - молоток, топор, лом, двуручную пилу, гвозди в большом бумажном кульке и полез на крышу. Сидя на чердаке, он смотрел на деревню через дыру в крыше и никак не мог определить, та ли самая эта деревня из которой он улетел на аэростате или нет. Солнце садилось. В конце пустой улицы внезапно появилась целая демонстрация. Люди шли по улице группами, постепенно расходясь по домам. Каждая отдельная группа говорила не по-русски по своему, но между собой все эти группы перекидывались русскими словами с акцентом.

 Снова на улице никого не было, но теперь уже из разных дворов, доносилась разная непохожая друг на друга своя нерусская речь, звучала, завывала, соревнуясь друг с другом, разная громкая нерусская музыка. С ревом пролетели, поднимая пыль, слепя всех ярким светом, пугая кур, и поднимая собачий лай две низких почти ползущих брюхом по земле черных райских машины.
- Вымерли! Боже мой! Все вымерли! Всё смешалось. Экономика! Политика! Самопознание! – переживал про себя Иван, - …Если разъехались, тогда куда?
 Наконец в этом нерусском хоре всё-таки послышались знакомые сочетания и слова, это Евдокимыч, который уже еле-еле стоял на ногах, вышел провожать, «казака» Мишу.
- Ива-ан! Ва-аня-я! – закричал на всю улицу Миша, когда наконец-то залез на коня.
И десятки разных голосов со всех сторон, не по-русски откликнулись ему, передразнивая. Иван встал в провале крыши и поднял руку.
- Иван, ты меня научишь? – Михаил помахал рукой справа налево, как будто держит саблю и бросил обессилено руку, - Порубаем всех этих чурбанов, нахрен!
Нерусский хор ответил дружно и враждебно, Иван просто кивнул. Миша махнул на прощание, и конь повез своего всадника, голова, которого постоянно падала на грудь, знакомым маршрутом.
- …Хорошо, что конь не пьёт! - радовался за Мишу Иван, укладываясь там же на крыше спать.
Евдокимыч сделал пару нетвердых шагов по двору, и упал лицом в крапиву, блеванул и тут же захрапел. Подбежавший худой и местами лысый пес сожрал блевотину, слизывая остатки с лица хозяина.

Проснулся Иван с первыми лучами солнца. Деревня пробуждалась шагами, стуками, скрипами, отдельными нерусскими голосами, петушиными криками и собачим лаем. Во двор напротив, приехала машина с кузовом и тентом над ним. Хромоногий и одноглазый усатый восточный водитель, приладив доску к кузову, пытался выгрузить из неё железную бочку. Увидев это, Иван слез с крыши и бросился помогать ему.
- А-а ничего-ничего, я сам справлюсь, - говорил водитель.
- Артелью оно всегда сподручнее, да и легче, быстрее будет! – возразил Иван.
Выгрузили несколько полных тяжелых бочек, ящики со звенящими пустыми бутылками. Назад грузили запечатанные картонные коробки  с полными бутылками.
- Подожди! – сказал водитель, когда закончили, и ушел в дом.

Внимание Ивана привлекло небольшое строение во дворе типа нужника с железной бочкой наверху. Открыв дверь, он увидел сверху лейку с краном и сразу все понял. Водопровод был разведен по всему поселку и заходил в каждый двор. Во дворе Евдокимыча он заканчивался просто в виде крана в утепленном стружкой деревянном колодце, что само по себе уже неплохо как считал Иван, а здесь…. Иван повернул кран на лейке, и сверху на него закапала вода. Так и застал его смеющегося под этим искусственным дождем хозяин дома. В руках у хозяина была бутылка такой же водки, которую пили вчера.
- Это душ? – спросил Иван, - Вот здорово! Надо такой Евдокимычу сделать.
Сосед не знал, что ответить и протянул бутылку, - Вот брат, …для себя делал, возьми. Меня Ашот зовут. Я из Баку.
- А я Иван Услонцев из Гурьева.
- Земля-як! Гу-урьевский!– обрадовался Ашот.
- Как? – Иван вышел из душа, волосы были мокрыми, капли струились по лицу, и мочили черную (с надписью) тельняшку без полос, - Нет же такого города?!
- Как нет? На Каспии?
- Да! На Каспии….
- Там он стоит дарагой! Никуда он не делся! Баку тоже на Каспии.
Иван подошел к Ашоту обнял его, и, уткнувшись ему в плечо, зарыдал. Ашот стоял, расставив руки в стороны, и вообще ничего не понимал.

Когда счастливый Иван вернулся, Евдокимыч сидел на лавочке со стаканом воды. Увидев запечатанную бутылку, он выплеснул воду в сторону и дрожащей рукой протянул пустой стакан, - Ты чего это как будто обоссанный?
- Душ смотрел у Ашота! Вот это я понимаю – прогресс! Революция! …Знаешь, Евдокимыч – А ведь есть такой город! – открыв бутылку, Иван налил треть стакана и посмотрел в глаза Евдокимыча.
- Краев, не видишь что ли? Лей давай! О каком городе речь ведешь?
- О Гурьеве!
От дрожащей руки водка в стакане никак не могла успокоиться и плескалась волнами, Евдокимыч смотрел на неё и облизывал сухие губы, - Не знай. Вся моя география это Красный Восток да Сталинград зимой сорок третьего. Сам будешь?
- Нет! Крышу полезу делать.
- Как знаешь, а то там вон, в сенях другой стакан есть. …Думаешь, я алкаш?
- Кто-о?
- Тебе бы с моё. …Как зимой мерзли в окопах. Как в атаки шли пьяными, а навстречу фриц …тоже пьяный. Мы с песнями и они с песнями. Во весь голос, понимашь. Как страну потом после войны поднимали. Э-эх молодежь! - Евдокимыч взял стакан другой рукой и перекрестился, - Прости, Господи! …Да растечется богоугодная жидкость по всей периферии телесной! Ибо не пьём о, Господи, а лечимся. И не чайными ложками, а чайными стаканами. И не через день, а кажный день. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!
Евдокимыч снова взял стакан в правую руку, не теряя ни капли, широко раскрыв рот, вылил всё в глотку и занюхал рукавом.
- Вот те на! Я такой молитвы не знаю, Евдокимыч. Видать новое что-то…. А какого это сорок третьего - тысяча девятьсот?
- А то. Какого же ещё?
- С Гансами да Фрицами мы тоже братались на фронте в Первую мировую. …А почему это Красный Восток? Откуда название это пошло…?

- Здоров, казаки! – у калитки снова стоял Михаил. Коня при нем не было.
- Здоров! А где…, где конь твой, казак? – спросил Иван.
- В первую мировую? – Михаил качал головой, - Хыть! Ну, ты блин даешь, историк! Где говоришь стаканЫ у тебя, Евдокимыч? – Мишка, видно давно стоял у калитки и всё слышал, он по-деловому прошел в сени, вернулся со стаканом и смело подставил его.
Когда Иван уже нацелился горлышком наливать Михаилу, Евдокимыч поднял свой стакан и отодвинул им стакан Михаила. Иван начал наливать Евдокимычу.
- Ты чё Евдокимыч, пень трухлявый, не видишь, больной я весь, вчера чуть не убился здесь у вас! …Домой вот ехал - с коня упал. Так всю ночь под открытым небом…. Конь, небось, в стойле где-то, а я вот здесь… без завтрака, больной.
- Да пахать на тебе надо! Без завтрака он…. – ворчал Евдокимыч.
  Евдокимыч сидел на скамейке, Михаил стоял. В стаканах у обоих дрожала водка. Они напряженно смотрели на свой «завтрак» и чего-то там вспоминали.
- «Красный Восток»… - вроде так назывался бронепоезд здешних большевиков в гражданскую, - выпалил Михаил, и, чокнувшись, выпил.
- К-к-к… к- какой б-бронепоезд?! Ты вообще думаешь что говоришь? – взволновался Евдокимыч
- Какой? Как какой? Такой бронепоезд! Железный, чо? С красноармейцами. Полный. В буденовках, знаешь?
- Ты вообще понимаешь, что говоришь? Ты вон посмотри! – Евдокимыч очертил наполненным стаканом дугу по всем окрестностям. Из дворов выходили группы нерусских людей и молча, присоединялись к демонстрации, уходившей в начало улицы. Стояло тихое утро, и на всю деревню был слышен только русский ор Евдокимыча и Михаила. - …Ты понимаешь, что бронепоезду рельсы нужны, чугунный ты остолоп? Понимаешь? А им всем до рельсов ещё на автобусе ехать придется почти час! Это в двадцать первом веке уже! Понимаешь? Редкостный ты долбоёб Михаил, хотя и казак! – Евдокимыч выпил и сразу успокоился.
Михаил почесывал в затылке и смотрел вслед нерусским людям, уходившим толпой куда-то на работу. Водка кончилась, ему тоже надо было куда-то идти. Он махнул на прощание рукой и ушел со всеми.

Все разошлись, стало опять тихо. Иван полез по лестнице на крышу.
- Не бронепоезд то был…, а ароплан! – кряхтя, рассказывал Евдокимыч, устраиваясь на скамейке спать, - Разбился он здеся в гражданскую, а раньше село называлась Поганцево и церковь здесь была. У меня отец герой гражданской был, мать сказывала, погиб он, его уж совсем не помню, одна она меня поднимала.
- Аэроплан??? …Может аэростат? – поправил с лестницы Иван.
- Тьфу! – Евдокимыч сплюнул и захрапел.

В дневном свете, крыша оказалась в ещё более печальном состоянии. Иван стал вскрывать её, сортируя деревяшки на более-менее годные и на полную труху. Затем переключился на печь. Когда Алибек приехал с продуктами в следующий раз, крыши не было совсем. Иван ковырялся в доме у разобранной печи.
- Ты чего сделал…? Иван ты совсем что ли? Я тебя просил заделать дыру! Только дыру! И покрыть все рубероидом! Совсем ненормальный что ли? А ты старый? Ты куда смотрел?
- А мне похрену! Я даже не видел, чего это он там делает последнее время, – отвечал Евдокимыч, - Есть крыша, нет её. Каждый день всё куда-то ближе. Прошел? Ну, и хрен с ним! Кхе-кхе сколько мне осталось? По-па-а-ал ты Алибек, попал! …Ты привез? Уговор наш помнишь? Привез?
- Алибек! Алибек! – Иван был весь чумазый в саже, глине, пыли, с горящими глазами, - Давай, душ сделаем! Я видел у Ашота настоящий душ. Настоящий! Он мне обещал пустую бочку железную. Ты же инженер? Сделай лейку с краном и трубу, а я сделаю раму, стеночки, а? У тебя же женщины? Им душ очень понравится. …Крыша? Какая крыша? Эта? Вот смотри!
Иван показал самую большую кучу с трухлявыми деревяшками. Алибек слушая его, достал из пакета бутылку «Русской» и протянул, не глядя, посмеивающемуся Евдокимычу.
- Пропал ты Алибек! – негромко продолжал Евдокимыч, зубами открывая бутылку, - Этот стахановец – с утра до позднего вечера…. И кажный вечер, кажный, …мне про гражданскую сказывает. Про царя, про интервенцию. Про красных, про белых. Про несправедливый Брестский мир. Кино-о прям! Как устал я, говорит, от войны! Здесь от этой вашей работы, на крыше вашей – просто отдыхаю! Та-ак врёт складно! …Ты, надеюсь, уже понял? Откуда этот Ваня здесь делся? – Евдокимыч опрокинув бутылку, вылил себе прямо в горло из горлышка четверть, занюхал локтем, затем  глядя на Алибека, морщась, почесал горлышком бутылки висок, и прохрипел – Хорошо, что не буйный, а?
- Буйный, Евдокимыч, они лечится, тихий – нет! – и уже Ивану, - Хорошо Ваня, хорошо! Давай так, сделай сначала крыша, потом сделаем душ!
- Так Алибек…. Лес ведь нужен. Доски какие, горбыль на слеги, на все….

Алибек признал, что, несмотря на болезнь, несмотря на всю сумасшедшую одержимость гражданской войной, Иван рассуждает верно. И через пару недель на новой крыше Евдокимыча сделанной из, где-то украденных Алибеком, досок, чернел свежий рубероид, из печной трубы шел дым, дом был подправлен. Во дворе стояла гордость Ивана – действующий летний душ из горбыля, с бочкой сверху. Сам Иван был в это время на крыше.
  …Когда на улице возле калитки, поднимая пыль, резко остановились две черных, низких, почти ползущих по земле лупоглазых машины – две «посаженных» вазовских «Приоры», с черными непрозрачными стеклами. Из них к забору вышли трое невысоких коренастых обросших человека с пышными длинными волосами и короткими бородами, обрамляющими понизу овал лица, но почти без усов. Двое были черноволосы, третий - рыжий. С крыши эти двое черных казались Ивану теми же самыми черкесами, только черкесы брили головы по мере отрастания волос, были сухими и стройными, как и настоящие казаки. У этих обитателей рая были откормленные морды, чрезвычайно толстые руки и белая нежная кожа. На них были черные обтягивающие тельняшки без полос с коротким рукавом, подчеркивающие мощный рельеф груди, почти такие же, как у Ивана, только совсем без надписей, рейтузы и плоские, на тонкой подошве без каблуков, приплюснутые к земле, как и их машины - ботинки с тремя полосками по бокам. Красные воспаленные глаза их щурились от дневного света. Они осматривали дом и двор.
- Коротче-е-е, э-э-э, хозяин где-е, да-а? – спросил один из них.
Евдокимыч кашлянув, привстал с лавки у двери и выглянул на них. Гости громко и противно засмеялись.
- Да, не ты! …Алибек дауай сюда! Где он? Быстро дауай да!
Рыжий попытался войти в калитку, но тут выскочил шелудивый пес Евдокимыча и залился звонким лаем. Рыжий молча, достал из кармана небольшой пистолет и выстрелил. Иван отметил для себя, что успел заметить, как черная пуля по касательной  хлестнула по собачьей хребтине и улетела во двор. Пес зашелся в визге и убежал вглубь двора, скуля и причитая.
- Э-э хорош говорю, нэ надо! – сказал тот же черный, рыжему обладателю пистолета, и что-то начал гортанно и не по-русски.

 Разъяренный таким отношением к своему единственному и самому преданному спутнику жизни, к своему горячо любимому псу, Евдокимыч, подхватив толстую жердь, насколько мог быстро, шаркая, ринулся к калитке и со всего размаха шарахнул ею по забору. Гости отшагнули от забора и отклонились назад. Иван спрыгнул с крыши с другой стороны дома и, выдернув во дворе, на всякий случай, торчащий из земли прут арматуры, пошел к калитке, но не остался незамеченным. Рыжий бородач с пистолетом быстро вошел во двор, и, игнорируя Евдокимыча, сразу направился к Ивану, водя стволом, - Дауай лезгинку! Дауай-дауай! Лезгинку дауай! – и выстрелил под ноги Ивану. Опять Иван видел полет пули и даже успел подпрыгнуть над ней.
Евдокимыч широко размахнулся второй раз и двинул жердью рыжего по голове. Конец жерди от удара переломился на сучке. Рыжий выронил пистолет и повалился у забора, на голове его сразу же показалась кровь. Двое других были уже во дворе. Один из них проскользнул в калитку, другой ловко перепрыгнул прямо через забор. В их руках были расписные гладкие дубинки. Перепрыгнувший с ходу врезал дубинкой по Евдокимычу и попал в жердь в районе его груди. Жердь переломилась пополам. Евдокимыч от сильного удара в грудь попятился в сторону заросшего бурьяном огорода и упал там навзничь.
Второй, тот который влетел в калитку, размахиваясь сбоку, с разбега махнул дубинкой, целясь в голову Ивана. Иван успел нырнуть под летящую дубинку и, вставая, рубанул прутом сверху вниз, с оттягом, по ноге стоящего вполоборота соперника, которого по инерции занесло и развернуло. Взвизгнув, тот выронил дубинку и повалился, обхватив колено.
И тут началась сеча!

 Рыжий, закрыв глаза, уткнувшись носом в землю, стонал. Тот, который с коленом отполз к забору и во все горло орал от боли. Где-то в бурьяне охал Евдокимыч. Гость с дубинкой махал ею отчаянно во все стороны и тыкал в Ивана. Иван, спокойно улыбаясь, уклонялся, отклонялся, даже не пытаясь отбивать легким прутом тяжелую дубинку, выжидая момент, чтобы рубанув по рукам выбить её прочь.
В какой-то момент, они, тяжело дыша, на миг остановились друг против друга, гость с дубинкой наперевес, дергался челноком вперед-назад. Иван, размахнувшись прутом вверх и назад, был готов для решающего удара.
- Страшно Уаня? – спросил гость.
- Это тебе не со стариками воевать!
- Ладно, Уаня хуатит, а то дед туой помрет сейчас. Догоуарились? Усё Уаня, дауай мир? Мир дауай Уаня? Усё Уаня мир дауай? Хуатит! Дауай…, раз…, дуа…, три…, я биту уыкидуаю, ты арматура бросаешь? И расходимся. Дауай? Им усем соусем плохо.
Иван опустил прут и посмотрел туда, куда упал Евдокимыч.
- По-ми-раю я! – стонал тот.
- Ну, я уыкидуаю, да? Раз…. Дуа…. – гость отвел дубинку назад и разжал пальцы, показывая всем своим видом, что сейчас он её выбросит, - Три!
Иван, глядя в сторону Евдокимыча, швырнул прут в сторону.
Дубинка крутанулась в руке гостя и опустилась на голову Ивану.

…Первое что почувствовал Иван, очнувшись - это страшная боль в голове, от неё казалось, весь мир раскалывается. Где-то вдали тяжело дышал и стонал Евдокимыч. Калитка открылась, и в неё вошел Ашот, - Ванька ты живой? – он нагнулся к нему.
- Там, Ев-до-кимыч….
Следом в калитку вбежал Михаил.
 – Иван снова провалился в темноту.

…В мазанке горели свечи и лампадки. Все белые стены мазанки были увешаны иконами и церковными гобеленами. На этих шитых золотом гобеленах, красные стены московского Кремля с защитниками на них, были окружены несметными черными, ощетинившимися копьями, полчищами захватчиков. На других Святой Георгий поражал тонким длинным копьём змия. С икон смотрели грустные лики святых, по краю икон эти же святые в отдельных окнах совершали свои незабвенные подвиги, деяния, переносили мученичество, и совершалось всё то, за что они стали образцом добродетели почитаемой всеми последующими поколениями. С самой большой темной иконы в углу, склонив голову, покрытую мафорием, из-под золотого оклада печально смотрела богоматерь. Она печально смотрела туда, на Ивана, который лежал на широкой лавке здесь же посередине мазанки. На груди у него была икона с серебряным крестом, врезанным в неё. Руки Ивана сложены, на глазах лежали медяки, две больших монеты.
На столе в граненом графине стояла водка (которая соединяет людей), высокий гурьевский закрытый пирог с дырочкой, из осетрины с капустой, прямо в противне, брусок паюсной черной икры и сливочное масло на прозрачных стеклянных блюдцах, тарелки, рюмки и приборы. На граненой рюмке, наполненной водкой, лежала горбушка хлеба.
В центре за столом в рясе сложив пальцы в замок, сидел в печали отец Александро – крестный Ивана, рядом с ним сидел дед Ивана. Слепящий свет, падающий из двух маленьких окон за их спинами, не давал четкой картины того, что у них было на лицах. Зато было ясно видно, что под потолком, на голове огромной белуги сидящей в торце стола сверкает маленькая корона российской империи, одетая слегка набекрень, а из-под стола торчал её большой мокрый хвост, который иногда шевелился и стучал плашмя по полу. Сама белуга, изогнувшись колесом, ловко орудуя ножичком и вилкой, зажатыми в передних плавниках, разделывала мелкую ещё живую рыбешку на своей тарелке и по кусочкам отправляла её в свой рот.
- Нельзя верить этим людям! Совсем не знаете вы классику, - сказала белуга, раскрывая жабры и разевая свой гигантски широкий «улыбающийся» рот под усами, - Лер Монтова, например! Вот это, - и начала декламировать, распевая, с придыханиями и выражением:
    …По камням струится Терек,
     Плещет мутный вал;
    Злой чечен ползет на берег,
     Точит свой кинжал….*
- Подлыя! – взвизгнул дед, схватив серебристую воблу, лежавшую и изредка подпрыгивающую возле него на столе, и стал, остервенело стучать ею по столешнице.
Отчего белуга, прижав на тарелке вилкой и ножом половинку малька ещё раскрывавшего рот, с удивлением склонила к нему, к деду голову с аккуратным острым носиком с торчащими вниз усами, зависла над столом всем своим толстым, мокрым, гладким на вид, но на самом деле – шершавым, в звездочках костяных «жучков», телом, и замерла. Уставившись мелкими относительно всего её могучего облика глазками, между которыми чернели дырочки ноздрей.
- Ни-чего вы не понимаете, - отец Александро пригладил рукой усы и бороду, - это для вас – подлые. Для них это геройский поступок, проявление воинской хитрости и доблести, предмет гордости. Этому народу нельзя показывать спину. Нельзя проявлять слабость перед ним. Они как хищники, как волки, срабатывает инстинкт и р-раз…, сразу вцепятся вам в глотку, навалятся всей стаей. Инстинкты управляют ими больше разума. Хочешь быть справедливым с ними? Ради Бога! – отец Александро перекрестился двумя перстами, - но последнее слово всегда должно быть за тобой. Меча из рук не выпускай! Никогда! И верить им можно. Да, можно. Но только когда сила на твоей стороне. …Ладно, Ваня! Рано ты к праотцам собрался, - отец Александро убрал хлеб с рюмки и, взяв графин, стал разливать ещё в две рюмки. Вставай! Поднимайся!
- Вставай! – крикнул дед и вскочил из-за стола с дрыгающейся воблой в руке, надев на себя свою синюю с малиновым казачью фуражку.
 Подошел. Собрал монеты с век Ивана, убрал икону с груди, положив всё аккуратно на стол, и стал хлестать его по щекам, прохладной, мокрой, извивающейся, противной воблой, с которой летели, летели, летели брызги….

…Иван открыл глаза и увидел низко над собой плачущее лицо Кызжибек. Она осторожно брила его щеки маленьким легким станком, намыливая их мокрым кусочком мыла и плакала.
- …Кыз! …Кызжибек! …Катя! – нежно прошептал Иван.
Кызжибек уткнулась ему в грудь и заплакала.
- О! Ванька очнулся! - прохрипел где-то в углу Евдокимыч.
Иван попытался приподняться, но Кызжибек не дала ему сделать этого, - Лежи! Лежи! – сказала она, вытирая слезы.
- Давно я так?
- Три дня, - прохрипел Евдокимыч.
Кызжибек сияла, - Тетушка Бакия сказала, что если ты очнешься, это ещё ничего не значит. Вот если ты вспомнишь хоть чего-нибудь, то это - уже хорошо. А ты Ваня…, ты меня сразу вспомнил!
- Бакия? Соседка ваша? Та, которая в городе продавцом работает? Узбечка?
- Да! Вот всё ведь помнишь, всё! …Так она же не всю жизнь - продавцом? Она у себя флебологом была…. Она – доктор медицинских наук, Ваня. Советских наук! Это же… она тебе голову зашивала.
- Кем-кем она была? Фле….
-Это такой хирург по венам.
 - М-м-м. …А я Кыз, тебе душ построил.
  Кызжибек встала, возмущенно поджав губки и нахмурив брови, - Что, …думаешь слишком грязная я для тебя?!
- Что ты? Что ты? – Иван приподнялся, он лежал на полу, на старом полосатом с ржавыми следами матрасе.
 Забинтованная голова была тяжелой и болела. Евдокимыч лежал на своей койке со скрипящей панцирной сеткой.
 - Я не знал, что могу сделать для тебя. Что-то особенное. И вот придумал - душ. Как подарок!
Кызжибек подумала над его словами и снова присела к нему, - Не вставай! – стала намыливать ему щеки, - Ва-ань, - прошептала она на ухо, - а ты на самом деле молодой…. Я теперь это точно знаю.
Иван не мог понять, как она это могла узнать, но тут, же снова приподнялся, - Знаешь, а ведь есть же, есть такой город! Есть!
- Да, ляг ты! …Какой ещё город?
- Гурьев! Ты же сказала тогда, что нет такого города.
- С чего ты взял, что он есть?
- Мне Ашот сказал.
- Ашот??? Кривой Ашот?
Иван кивнул.
- Как можно верить армянину… всю жизнь прожившему в Баку?
- Ну и что? Какая разница, где человек жил?
- Как - ну и что?! Как - ну и что?! Бытие определяет сознание! Ты же у нас – революционер и марксист, Ваня, - должен знать!
- Какой я революционер? Я против всех революций.
- Ты знаешь, чем он всю эту жизнь занимается? Знаешь? В чем его бизнес? …Да, ты хоть… знаешь хотя бы как его фамилия?
- Нет, не знаю. И какая у него фамилия?
- Иванов…!

  …С присущей молодому организму тягой к жизни Иван стал быстро выздоравливать. Из избы, где ему было душно, он перебрался на чердак, там у него был оборудован просторный лежак. Лежа на нем, они с Кызжибек, родители которой оставили её ухаживать за двумя неподвижными и, вероятно, уже навсегда обреченными инвалидами, втихаря целовались….
- Ка-ать, а как ты определила, что я молодой? – спросил Иван, задумчиво глядя в слуховое окошко на проплывающие облака, Кызжибек лежа в это время на его груди пыталась разглядеть отражения этих же облаков в голубых Ванькиных глазах.
- Хм! – сказала Кызжибек и поползла куда-то вниз по Ивану.
И чем ниже она сползала, тем это вызывало большее удивление и паралич у Ивана. Рот его раскрылся, глаза расширились, кровь из всех его конечностей из зашитой головы отхлынула туда вниз, заполняя, напрягая, увеличивая в размерах…. Грудная клетка замерла на вдохе, достигнув предела. Мышцы напряглись в страшной судороге, вытягивая руки, ноги,  пальцы, сковывая железной хваткой, выгибая все тело…. Вот её ручки уже забегали на поясе, расстегивая ширинку. И тут Иван кончил!

- Шлюха! …Удавлюсь! Сегодня же удавлюсь! В новом душе! – закрыв с силой глаза и сжав челюсти до скрипа зубовного, Иван принимал решение, адекватное испытанному позору.
Кызжибек же проворно поднялась назад. На лице её были подозрительно мутные капельки. Она потрогала их пальчиком. Понюхала. Попробовала на вкус, а затем стала размазывать их на перекошенном от нестерпимого стыда и отвращения лице Ивана, - Вань… будем считать, что сегодня… ты мне сделал предложение…. И я на него согласилась!

- Иван, ну-ка подь сюда! – прохрипел откуда-то снизу Евдокимыч.

Иван поднялся, вытирая предплечьем лицо, стараясь не глядеть на Кызжибек, абсолютно уверенный, что исполнит всё прямо сейчас. В том самом проклятом душе! Он поправил штаны и полный скорби стал спускаться вниз.
 На столе у Евдокимыча стояла свежая бутылка «Русской». Лежа в кровати Евдокимыч сжимал палаш.
- Вань, …Ашот сказал, что чечены Мишку убили….

Этот мир оказался ещё более жестоким и непонятным. Здесь не ходили в открытую, строем, с винтовками наперевес в атаку. Не требовали объяснений. Все здесь происходило стремительно, неожиданно и без громких заявлений.

К вечеру приехали Алибек с женой и с удивлением обнаружили нетрезвого Ивана с палашом в руке пытающегося передвигаться по поселку. Приняв душ, и оставив продукты и водку для Евдокимыча, они забрали дочь с собой в поле и уехали.
 Иван же, побродив по всему поселку и навестив каждый двор, поздно ночью, на подсознании, вернулся во двор и каким-то чудом, с первого раза, забрался к себе на чердак, прижимая к груди Мишкин палаш. Была необычно прохладная летняя ночь, как только Иван коснулся лежака головой, он попал вообще в зиму.

 …Он оказался на заснеженном льду, ставшего на зиму Урала усыпанного людьми. Шло багренье. То самое. Зимний, первобытный и варварский метод ловли осетровых, длинными баграми, превратившийся, по сути, в массовое народное соревнование. В спорт и зрелище. С равным для всех масс-стартом участвующих с берега, с гонкой на опережение по льду до присмотренных заранее и известных рыбных мест над ятовьями, ямами. С долбежом пешнями, опять же на скорость, лунок, в веере и взрывах льдинок. С большим количеством болельщиков и зрителей на берегу не имевших прав на лов, - На льду только Уральские казаки!
 Спящую в глубине в ямах рыбу цепляют на ощупь прямо со дна реки баграми и вытаскивают через эти проруби, расширяя их по мере необходимости. Пытаясь также зацепить, «забагрить» всю поднятую со дна и плывущую подо льдом удирающую разбуженную рыбу.
Ликование и охотничий азарт! Борьба рыбы за жизнь. Слен* и рыбья кровь на снегу. Пойманную рыбу на запряженных лошадьми санях свозят к берегу.

 Но во сне же, всё всегда чуть-чуть по-другому? Не так как наяву. Вот и здесь, у большой уже не лунки, а майны и полыньи, выросшей из нескольких прорубей, дед Ивана, с замерзшей бородой, покрытый весь с головы до ног тонкой ледяной коркой поверх одежды и папахи, вместе со своей артелью, - сотоварищами по рыбалке, боролся с забагренной подо льдом, еще не сдавшейся рыбой, которая таскала их по краю майны грозя утащить под воду, и загребая хвостом, играя, щедро окатывала ледяной уральской водицей. Но наконец, они вытащили на край льда голову сопротивляющейся белуги. Дед отдал перехватить свой багор товарищу и, схватив пешню, со всего размаху треснул несколько раз по башке рыбы. Именно треснул, так как треск этот был слышен далеко по обоим берегам Урала. И пробил голову до самого мозга! Белуга сразу успокоилась. Обессиленные ловцы,  не отпуская багров, присели на минутку по краям майны, переводя дух, и начали вытаскивать белугу на лед.
  Но это все вовсе даже не по-другому, это как есть. …Или как было? А по-другому здесь было то, что совсем неподалеку от этой майны, на льду, припорошенному снегом, подперев голову плавником, развалилась ещё большая, та самая огромная белуга с маленькой царской короной на голове. Она наблюдала за этим действом и даже подавала советы, указывая другим плавником. Когда рыбу вытащили из полыньи, и привязали к саням, пропустив кукан из плетеной веревки через жабры и рот, дед крикнул, - Ну, Белуга-Горыновна, давай!
Белуга, та, которая с короной, захрустела, ерзая, извиваясь по снегу, подползла и вставила голову в хомут. Дед поправил хомут и спросил, - Не страшно? Это ж ведь сородич твой?
- Нет! – Белуга-Горыновна повертела головой, - Чем больше рыбы, тем теснее и меньше кислорода подо льдом! – и, извиваясь как змея, с хрустом и шуршанием, потащила сани с привязанной другой меньшей белугой по снегу к берегу. Громко затянув Гимн Уральских казаков, Уральского казачьего войска, который подхватили все, кто в это время с величайшим азартом багрил рыбу на льду и все кто наблюдал за этим с берега:
    …На краю Руси обширной,
    Вдоль уральскихъ береговъ,
    Поживаетъ тихо, мирно,
    Войско кровныхъ казаковъ.
    Знаютъ все икру Урала
    И уральскихъ осетровъ,
    Только знаютъ очень мало
    Про уральскихъ казаковъ.
    Жаль, что нетъ насъ тысячъ сорокъ,
    Темъ не хуже мы донцовъ.
    «Золотникъ хоть малъ, да дорогъ»,—
    Поговорка стариковъ.
    Наши пращуры и деды,
    До временъ еще Петра,
    Были на поляхъ победы,
    Страшно было ихъ «ура!»
    Поляковъ неугомонныхъ
    Колотили мы не разъ,
    И французъ-то, безпардонный,
    Не видалъ добра отъ насъ.
    Мы рубили безъ пощады
    Независимыхъ черкесъ,
    И не знали ретирады
    Ни въ ущелье и ни въ лесъ.
    Жаль, что въ поле, на просторе,
    Средь безчисленныхъ полковъ,
    Не видна, какъ капля въ море,
    Горсть уральскихъ казаковъ.
    И мешаетъ нашей славе
    Лишь количество одно,
    А по качеству, мы вправе
    Славу заслужить давно.
    И беда-ли, что насъ мало!
    Было меньше насъ и что-жъ? —
    Ведь Хива отъ насъ страдала;
    Кто же скажетъ: «это ложь»?
    Могъ и нашъ Нечай отважный,
    Какъ съ татарами Ермакъ,
    Справиться съ Хивой. И важный
    Онъ ужъ сделалъ къ цели шагь.
    Мало насъ, но часть границы
    Мы для Руси отвели;
    Не одне свои станицы
    Отъ киргизъ мы стерегли.
    Отъ набеговъ, разорений
    Мы спасали целый край.
    Для соседственныхъ селений
    И теперь за нами рай.
    И заветною чертою
    Мы назначили Яикъ,
    Хоть за то у насъ съ ордою
    Споръ быль тяжелъ и великъ.
    Хоть два века тучей чёрной
    Злые хищники вились,
    Мы родной Уралъ упорно
    Отстояли отъ киргизъ.
    Много крови, безпокойства
    Стоилъ быстрый нашъ Уралъ;
    Но казакъ такого свойства:
    Мило то, что съ бою взялъ.
    Трудно было намъ возиться,
    Но за то теперь кайсакъ
    И названия боится:
    Страшенъ имъ «Джаикъ-казакъ».
    Много было дней несчастныхъ,
    Поразскажутъ старики:
    И въ плену и въ рукопашныхъ
    Схваткахъ гибли казаки.
    Знать, нигде ещё не пишутъ
    О деяньяхъ казаковъ;
    Обо всемъ, что наши слышатъ
    Изъ разсказовъ стариковъ….*

…Голова Ивана раскалывалась от нестерпимой боли, не открывая глаз, он сел на своем лежаке. Вокруг стоял шум толпы и над этим шумом голос многократно усиленный вещал из разных концов Красного Востока:
- Внимание! Фэ-мэ-эс России! Проверка паспортного режима! Во избежание неприятностей, просьба не выходить из своих дворов!
Иван решил, что это не к нему, что ещё слишком поздно и свет даже пока не пробивается сквозь веки. Он лег и попытался забыться снова, несмотря на весь этот шум и гам.

  Проснулся он далеко после обеда. Было необычно тихо и прохладно. Перед тем как подняться Иван долго думал о Михаиле, который искренне считал себя казаком и о том, что случилось вчера. Нужно ли сегодня решаться на то, что вчера было решено окончательно? Бинтов на его голове не было. На выстриженном темени можно было нащупать шов и торчащие из него нитки.

  Красный Восток будто вымер. Растревоженные дворы как после погрома стояли с открытыми воротами и калитками, по дороге бродили куры с цыплятами, индюки, гуси, овцы, коровы и даже свиньи. Через все это броуновское движение шла беременная молодая цыганка почти ребенок, и тащила за руку маленького цыганенка. Сверху кружась, падали снежинки.
Дед Евдокимыч стоял на пороге своего дома, опершись на косяк.
- Евдокимыч, ты вроде помирать собирался, не вставал уже.
- Помрешь здесь. Вишь, всех забрали. Очистили мать-Россию, едрить его налево. …Ох, как курить-то хочется. Пять лет ведь не курил! Вань, глянь там, махра где-то была на шкафу в пачках, скрути мне цигарку. Смогёшь?

…Иван нашел махорку в маленьких серых пачках, на пыльном шкафу, взял обрывок газеты и ловко скрутил козью ножку. Дед с удивлением наблюдал, - Когда ты Вань сказки свои сказываешь про Брестский мир, я могу это понять, но вот это…. Я уж сам забыл, как это делается. Где ты этому научился?
- На фронте, - Иван пожал плечами, - в Гражданскую.
- Тьфу! Ядрёна-матрёна…!

Они сидели на лавке у крыльца и смотрели на падающий, на опустевший Красный Восток, снег. Дед курил и кашлял.
- Зима вроде не скоро ещё? Что с природой-то творится? – Иван подставлял ладони и рассматривал  снежинки, - Скажи Евдокимыч…, неужто их всех расстреляют? Всех кого забрали?
Евдокимыч посмотрел сквозь дым, - Мда-а! Загадка ты для меня Иван. …Скажу так, лучше чтоб расстреляли. Но и мне тогда тоже конец сразу придет. Только мой конец будет гораздо мучительнее их.
- Евдокимыч, а откуда здесь свиньи? Магометане же вроде как свиней не едят?
- К-хэх. Так они когда свинину едят, тихо едят, да тюбетейку одевают, или шапку побольше, да поглубже, …чтоб Аллах ихний не видел всего этого безобразия. А китайцам, индусам, армянам, хохлам он вообще как мед. …Сходил бы ты уже к дружбану своему Ашоту, что ли? Чё евона двери все нараспашку открыты, а? Затвори поди! Заодно… может… бутылку, какую найдешь там, русскую, а? А то совсем тяжко. А Вань? Сходи! Будь добр! Уважь пожилого человека.
  Иван встал, вышел на дорогу. В этот момент в конце улицы появился белый автомобиль с синей полосой и надписью «Полиция». Сигналя, пугая живность, сбив визжащую свинью и поднимая пыль, он быстро долетел и резко остановился перед Иваном. Из него торопясь вышел усатый и пузатый кавказец в возрасте, черной форме, с золоченой «мишенью» на кокарде фуражки, несколько отличающейся от старой такой знакомой Ивану дореволюционной «мишени», и золотыми звездочками на погонах. Козырнув Ивану, представился:
- Капитан Гуссейнов, участковый уполномоченный полиции Красного Востока, разрешите Ваши документы!
Иван не знал что ответить. Опираясь двумя руками на жердь, к своим воротам с трудом проковылял Евдокимыч и, схватившись за забор, взволнованно хрипя закричал: - Чего вы? Это племянник мой. Он только приехал….
Гуссейнов улыбнулся:
- А-а-а, зачем так волноваться, дарагой? Пусть паспорт предъявит, белет. Ви россиянин?
- Да, конечно, россиянин. Кто ж я ещё…?
- Где же Ваш паспорт?
Иван развел руками. Гуссейнов сделал знак водителю. Из кабины в такой же черной форме, только без звездочек, жокейской шапочке с золоченной кокардой-«мишенью» над длинным козырьком, выскочил… ну, не иначе, как негр. Иван впал в ступор, но не оттого, что это был негр, а не черкес, а от оружия, висевшего на его плече. Маленького, с двумя рукоятками, одна из которых была магазином как у «Фёдоровского автомата», по размеру большего, чем маузер, но гораздо меньшего, чем винтовка Мосина.
- Что вы его забираете?! Он совсем больной человек! Блаженный он. За мной приехал ухаживать….
Но Евдокимыча уже не слышали. Ивана затолкали в машину, и она уехала, оставив далеко позади себя на деревенской дороге взмахивающего переломанными крыльями умирающего гуся, к которому уже принюхивались собаки.

Двор отделения УФМС был переполнен и гудел как встревоженный улей, здесь был весь Красный Восток. Как только Иван прошел внутрь мимо часового гул притих. Люди замолчали. Такого количества разных инородцев сразу на одном маленьком пятачке якобы русской земли Иван не видел никогда за всю свою жизнь. Даже у себя на родине в Гурьеве на бухарской стороне. Там были одни киргиз-кайсаки. Здесь кого только не было! Индусы в чалмах. Таджики в тюбетейках и полосатых халатах, узбеки, киргизы, китайцы, турки, молдаване, негры….
 Во всем длинном бесконечном перечне народов Красного Востока больше всего ставили в тупик украинцы. Они были другими. Совсем не те. Так как ни чем, даже речью, не отличались от русских и, наверное, думали тоже по-русски, но для этой России они были иностранцами. Чужими.
  Все стояли национальными группами, дворами.
- Здравствуйте, люди добрые! – поклонился Иван, пройдя в железную калитку мимо часового, и весь Красный Восток закивал ему в ответ.
- Ванька! Вах! А что ты делаешь в этой тюрьме народов? – раздался радостный голос, и из толпы шаркая кривой ногой, вышел смеющийся одноглазый Ашот, он поздоровался, обнял Ивана.
- Да-а, Ваня, тебе бы сейчас… шашку! – сказал негромко стоя в толпе, Костя-грек и весь Красный Восток дружно рассмеялся.
 Ашот вытирая слезы, повел Ивана в угол, показывая всем, что у него есть личный разговор не касающийся остальных.
Гул опять возобновился, все обсуждали появление новичка.

- Вань я-то тут случайно, - начал негромко Ашот, - Видишь ли, Гуссейнов, этот долбаный азер, - земляк мой по Баку. Мы с ним в одной школе учились, представляешь? И паспорт настоящий российский он мне делал, падла! А тут в залог за спирт его оставил. А эти тупят, ****и! …Ничего, ничего привезут мне его….
- А что же будет с остальными, …расстреляют?
Ашот еле сдержал смех, - Не, Вань! Нет! Что ты? Кого депортируют, кто откупится, остальных отпустят, и закипит, забурлит вновь как прежде жизнь в Красном Востоке. …Вот тебе-то будет хуже всех. Ты же Вань у нас - русский, да ещё беспаспортный. …А русский русского в России, да тем более на глазах других никогда не поддержит. Гораздо охотнее, я сказал бы рьяно, с фанатизмом, русские защищают нерусских в России от всех других русских…. Это тебе не «чехи». Те будут друг друга обманывать и обкрадывать, но перед другими жопу будут рвать и показывать какие они единые и дружные. Да-а…, стерилизовали русского человека, вырвали когти, клыки, подрезали крылья и клювы. Думать он перестал и огрызаться. Только в доброго царя верит по-прежнему и байки, которые ему на уши льют сверху. …А кто ж, если не Стален?! А кто ж, если не Йелцын?! А кто ж, если не Путен…?! И он, этот царь должен ещё всю ответственность на себя взять, за то, что творится. А народ весь русский в грязи-болоте лежи-ит через трубочку дышит…. Ждет, когда эти уйдут, а те другие ещё не появятся на горизонте, вот тогда можно вылезти и обсохнуть. Инертный народ у нас. Зачем стремиться, создавать, если всё равно придут всё разрушат и всё отнимут? Не монголы так немцы. Не чужие так свои, - красные или те же опричники из ФНС….
- А что Ашот… чехи здесь тоже есть?
- Не Вань. Нет здесь «чехов». Они в городе живут, зачем им Красный Восток, к тому же они все россияне.
- Кто??? Чехи??? Чехия это Россия?
- Вань, зае…ал ты уже со своей гражданской войной! Прекрати! Всё очень серьёзно. …«Чехи» - это чечены. Откуда и как пошло? - это долго, …говорят по-английски, что чех, что чечен - одно и то же…. Ну, да ладно. Ты слышал, один из тех, ваших нежданных гостей, умер? Все думали, вы его с дедом убили. Тут такая буча поднялась. Оттого мы все тут и оказались. По твоей милости получается. Дед пластом. Ты слинял. Но, до вскрытия все же, дошло. А там…, я имею в виду у чеха, пе-ре-доз!
- …Перед - что?
- Наркоман он, Ваня! И вы не при чем, но…. У-ух! Чеченским юристам, адвокатам, судьям и палачам это всё по-барабану. Не верят они, - всё сфабриковано мол…. С деда спрос невелик и вот ты теперь их главный кровник. Ты! Такие дела твои скорбные.

- Иванов Ашот Германович, на выход! – крикнул часовой, держа в руках красную книжицу и листок бумаги.

- Ну, вот, паспорт мой приехал. Я пошел! – Ашот пожал ещё раз руку Ивану, и успел шепнуть на ухо, - Валить тебе надо отсюда, совсем валить и поскорее!

Когда Ашот, шаркая по цементному полу ногой, ушел, его место занял улыбающийся от уха до уха Костя-грек. Пожимая руку, сквозь зубы, растягивая губы, но, почти не раскрывая рта, он спросил, - Ну, чё Вань, Ашот Германович дал диспозицию? Почему мы все так здорово на праздник здесь собрались…? Повторюсь вкратце, - надо тебе валить! – он обвел взглядом весь забор, по верху которого кольцами шла колючая проволока, совсем не такая как была на германском фронте, с лезвиями вместо колючек. Продолжая движение, Костя-грек с треском размял шею, поворачивая голову направо и налево, - А слинять отсюда можно только на аэростате!
- Аэростате???
- Да, аэростате! Ты знаком Вань с устройством аэростата…? Пойми, за этой дверью тебя уже ждут. С Красного на тебя никто зуба не держит. Даже наоборот…. Эти «чехи» - полные беспредельщики. Особенно тот, рыжий, что дал дуба. …И дед твой тоже в опасности. Я знаю их методу. Формально они теперь могут…, и потребуют, я уверен…, - также, не разжимая челюстей, Костя-грек тыкал и давил указательным пальцем вниз, - сатисфакции в виде всей дедовской недвижимости. Так что Алибек, можно сказать, - тоже пролетел!
- Костя, а почему они… «чехи»… наркоманы…?
- Да, по-жизни они такие - без тормозов. А русских вообще ненавидят. Я так тебе скажу, - никто так искренне больше не ненавидит русских как чехи. Но всегда, замечу, всегда живут за их счет, сидя на их шее, - он похлопал себе по шее, - Набеговое хозяйство, - слыхал о таком? Нахапать и в горы! …Там их, то истребляют, то ссылают. Ведь по-правде говоря, это русские их оттуда с гор спустили и показали, как жить надо по-человечески. Потом война эта…. Да ты сам на их месте стал бы таким же.
- А какая война? Гражданская?
- …Ага. Конечно же, это была гражданская война! Какая же ещё? Мы ж все одна семья были? …Невинных и честных положили. …Другие бешеные бабки сделали на этом, в этом окияне пролитой крови. Политику развели. …Остальным сорвало крышу. И вот разметало по всей России, её окрестностям, миру, галактике, вселенной. Как источник заражения. Ненавистью! Незатухающий источник всеобщей ненависти. …Э-эх, жаль Вань, что нет у тебя аэростата!
- Был у меня аэростат.
- Да, ты чо? Ну-ка, ну-ка расскажи подробнее?

…Уходя на волю, Костя-грек сказал серьёзно, - Коси дальше! В натуре! Коси! Здорово у тебя это получается. С понятийным аппаратом - полный нормалёк. Поздравляю! Удивлён до глубины души. Многое видел и слышал, - такое впервые! Даже придраться не к чему. Видать историю в школе ты очень любил…. Сорвешься по пути в больничку. Здесь без шансов! Не пытайся даже!

   Поэтому когда через день Ивана вызвали к начальнику ОУФМС, он стал смирно и скосил оба глаза на переносицу….
Начальник сидел за столом у стены спиной к Ивану, в бордовой жилетке с надписью «ФМС России» на спине. Перед ним была светящаяся стеклянная икона с текстом и рисунками и несколько серых телефонов. Сбоку от стола лицом к Ивану опираясь на суковатую палку, в мятом костюме с медалями и нечищеных кирзовых сапогах сидел Евдокимыч и удивленно смотрел на Ивана. Он долго так смотрел, но Иван продолжал косить, как советовал Костя-грек, человек бывалый, очень опытный и не раз, прошедший такие передряги. Хотя вокруг столько было соблазнов и столько интересного на стенах этого кабинета, столько разных цветных плакатов, картинок и листовок! Опять-таки - медали на Евдокимыче, которых Иван раньше не видел….
- Ну, вот! – наконец сказал Евдокимыч, указывая ладонью на Ивана.
Начальник обернулся. Это был, похоже, что русский лысый человек со светлыми кудряшками на висках и затылке.
- Я же говорю что больной он человек, оттого и беспаспортный.
- Мда! – начальник потирал подбородок, - Тихие - они неизлечимые…. Что у нас по учетам? Ориентировки? Пальчики?
- Ничего, - сказала маленькая и круглая самоедская женщина, сидевшая в другой части кабинета уткнувшись в бумаги, перед такой же светящейся иконой только вместо букв и картинок на зеленом стеклянном поле иконы были разложены маленькие игральные карты.
- Вы служили? – это уже Ивану.
- Так точно Ваше высокоблагородие! На германском фронте.
- Герма-анском??? …В сорок первом?!
- В семнадцатом.
- Ух, ты! Семна-адцатом? Хм! Здорово, как! …Где, в пехоте?
- В разведке!
- У-у-у, в разве-едке? Ага! Как в разведку-то попал?
- Так мы, наполовину из казачьего сословия родом, хотя вроде и не принятые, но всё могём, всему обучены.
- Угу-угу. Казачьего значит, наполовину. А что на вооружении было?
- Как что? Всё. Мосинская трехлинейка, Наганы, Максима пулемет, ножи, шашки, пики…, ну, все что для дела нужно.
- Для де-ела??? Для, какого-такого дела? …Постой-постой,  - начальник встал, подняв указательный палец, - …ре-воль-вер! - и торопливо вышел.
Дед сидел и качал головой. Иван стоял, скосив глаза на переносицу. Вернулся начальник с револьвером в руках, - Вот! – он показал его Ивану.
Иван наклонился над ним, но глаз своих от переносицы не разводил.
- Давай! Покажи что умеешь, разведчик? Разбери мне его! – начальник хлопнул его по плечу, сел на свое место, и положил револьвер на противоположный от Евдокимыча край стола, приглашая Ивана.
Иван подошел и, убрав руки за спину, наклонился над револьвером, по-прежнему скосив глаза.
- Ну, так как?
Иван осторожно провел ладонью по стволу, мушке, наклонился ещё ниже, почти касаясь кончиком носа рукоятки нагана, и вдруг резко выпрямился, - Так он у Вас с сорок первого года!
Начальник подвинул револьвер к себе и посмотрел на выбитое над ручкой звездное клеймо и год, - Ну, да. А что, сильно отличается?
- Есть такое!
- Не сможешь уже?
- Отвертка будет?
- Зачем?
- Как щеки снимать будем-то?
- Хм! – начальник встал, прошел к самоедской женщине, та словно была наготове и, не поднимая головы, протянула маленькую отвертку. Отвертку и наган положили перед Иваном.
Иван с прямой спиной чуть склонился вперед, вытянув пальцы обеих рук словно пианист, опустил их на револьвер и замер. Повернул голову, со скошенными к переносице глазами, в сторону начальника. Вдруг пальцы его забегали, револьвер как будто сам вложился в ладонь и сам стал быстро разбираться. Продолжая смотреть косыми глазами в сторону, Иван работал пальцами. Когда пружина барабана, отделившись от трубки, оказалась у него в правой руке он замер снова. Зрачки его плавно разъехались на положенные им места, - Вот он! – заорал Иван, и побежал к стене напротив, на которой висела карта, - Вот он! – тыкал он в неё пружиной и оставлял на карте черные кружки ружейного масла как раз в том месте, где на верблюжьей, или лосиной, а может и драконьей морде Каспийского моря (у кого какие ассоциации) могли бы быть ноздри и где в море в этом самом месте впадает река Урал.
Все в комнате, даже та самоедская женщина смотрели испуганно на него.
- Гурьев! – кричал Иван.
- О-па! – догадался обо всем начальник, - Родина?
- Ага! – счастливо ответил Иван.
- Так-так. А казахский паспорт был у Вас?
- Какой??? …Откуда у них паспорта, у инородцев? Да и русский я. Россиянин.
- Какой ты россиянин? …Это карта Советского Союза. Вон правильная! – он указал на другую карту, висевшую параллельно, где территория за Волгой была уже совсем другого - серого цвета и называлась Республикой Казахстан, и тот же город имел другое название – Атырау.
Иван подошел к правильной карте, уперся в неё взглядом и больше уже ничего не слышал.
…Его Великая Россия, хотя и оставалась Великой, но уже была гораздо меньше Российской империи и меньше страны Советов, той, что на неправильной карте.

  Поняв, что Иван их уже не слышит, а испытывает нечто, вроде культурного шока начальник стал обсуждать с Евдокимычем его судьбу. Евдокимыч упирал на то, что Иван его дальний родственник, что человек он явно душевнобольной, потерявшийся во времени, но тихий и совсем неагрессивный, рассказывал о его помощи, о ремонте дома, о душе, о том, что без него ему не жить.
 Позиция начальника основывалась на том, что он не может. – Это служба. Есть определенный установленный законом порядок. Тихий, - это не значит безопасный, – это значит – неизлечимый, и самое место ему в дурдоме. И самое главное он умеет обращаться с оружием. Да ещё как?!

 Иван, замкнувшийся в себе, вернулся к нагану, полностью разобрал его, попросил ветошь и масло, почистил и собрал заново. Он больше не косил. Пистолет Макарова, любезно предоставленный ему, осмотрел с любопытством, пощёлкал, сказал, что совсем не знает его, видит впервые, но штука явно интересная. Про себя же подумал о том, что у рыжего был точно такой же.

Самоедская женщина, вежливо попрощавшись и погасив свою икону с игральными картами, ушла. Начальник очень долго извинялся за то, что ничем не может помочь, сослался на конец рабочего дня и предложил проводить Евдокимыча.

 …Сгорбившись, шаркая ногами, опираясь двумя руками на свою суковатую палку, в один миг, состарившись ещё больше, отказавшись от провожатого, старик очень медленно и долго уходил от ОУФМС. Начальник в это время курил одну за другой и чертыхался на крыльце.

Вернулся начальник в кабинет, уже с каким-то листочком в руках. Иван продолжал изучать и сравнивать карты. Обернувшись, он заметил,  - Когда японцы взяли Порт-Артур и Дальний они их тоже переименовали. …Это ж сколько земли! Людей-то сколько?! Миллионы! Всё ж российские подданные. Так…, что? …У нас тоже война была с этим Казахстаном?
 Начальник погладил свою лысину и не ответил. Молча взяв Ивана под руку, вышел с ним на то же крыльцо. Указывая листочком туда, куда ушел Евдокимыч, сказал, - Вот так прямо, метров восемьсот, - будет станция. Думаю, он еще не дошел. Вот тебе… мандат! – протянул листочек и ушел.
Иван постоял на крыльце, прикидывая, что будет дальше, посмотрел на листочек. …Не торопясь пошел в указанном направлении.

Евдокимыч не прошел даже половины пути, когда Иван его догнал и хлопнул по плечу.
- Ванька? – на глазах старика были слезы, он оглядывался, - Сбежал, сукин сын?!
- Нет. Вот смотри! Мандат.
Евдокимыч прищурившись, пытался прочитать, что написано на бумаге, но не смог. И не смог бы. Иван держал листок верх ногами.
- Пойдем, присядем! Сделай мне самокрутку!
- Из мандата???
- Да нет. Ты чего? Кхе-х! Сам ты…, манда - ты! Оставь его, - пригодится! ДокУмент как-никак? Вот, вот, – дед вытаскивал трясущимися руками из кармана свернутую страницу газеты и надорванную пачку, из которой просыпалась махорка.
  Расположились на лавочке у глухого забора, возле чужой калитки. Иван принялся за дело, оторвал ровную полоску газеты, отмерил махорки.
- Это ж мой однополчанин, дед евонный был. Начальника-то энтого. Друг детства, как-никак! И его самого, тоже с мальства знаю…. Никогда ведь ни о чем не просил, черт! А тут…. Не поло-ожено! Обидно как-то.
- Знаешь Евдокимыч, чего я тебе скажу, …у тебя же фамилия Евдокимов?
- Ясен перец. Так что?
- И родился ты в году эдак семнадцатом-восемнадцатом?
- Ну и что?
- Сказывал ещё давеча, отец твой воевал здесь в Гражданскую?
- И?
- Так вот. …Похоже, …что знал я твого отца. В гражданскую-то.
- Да ну?
- Вот те крест? – Иван перекрестился двумя пальцами, - Держи козью ножку!
- Что ты? – дед раскурил самокрутку и сидел довольный в облаке синего дыма, - Да-а, другой табак! Совсем другой. …Ну и как он?
- Кто? Отец твой?
- А хто ж?
- Похож на тебя.
- Что ты?! …Может эт я на него похож?
- Да.
- Что да?! Что да?!
- Вылитый ты батяня, - пулеметчик Евдокимов.
- Ух, ты! А ведь верно… – пулеметчик. Врешь, небось? Ась?
- Это ж…, это ж он привязывал аэростат, на котором я улетел. …Хрено-ово привяза-ал, скажу тебе по секрету.
- Ох, ты!
- Вот те крест!
- Двумя перстами молишься…. Старовер что ли? - Евдокимыч прищурившись, затянулся.
- Ага. …Ну, эта значит, церковь-то наша значит – единоверческая, Николая Угодника в Гурьеве, потому два перста. Староверов много, особенно средь стариков. Не меняемся мы. Оплот веры. Так и появились ведь Уральские казаки. Любили свободу. Бежали от перемен, от притеснений всяких на волю к Яику, Уралу-Горынычу. Как говорится, - Яик – кубышка, серебрена крышка, золотое твое дно!  Потом вот… царю стали служить.
- Хреново привязал, значат?
- Ага.… А это…, а аэростат тот назывался - «Красный Востокъ».
- Тьфу, тебя Ванька! Ненормальный. Вот чё услышишь, тотчас сочинять начинаешь ахинею всякую и в ересь свою вставляешь про гражданскую. Паранойя! Истинно говорю тебе – ароплан то был! Понимашь? А-ро-план!

  …Вокзал был тот же. К старому, ранее аккуратному, зданию царских времен с острыми крышами со стороны фасада и модерновыми изгибами с торца, с высокими прямоугольниками печных труб, лепились ларьки, тянулось множество проводов, и была пристройка в виде амбара или лабаза. Нескольких старых высоких витринных окон заложены кирпичами. Стены покрыты толстым слоем неровной бугристой штукатурки. В целом это был тот же самый несколько постаревший вокзал за исключением цвета – сочетание розового и голубого. Перед ним раскинулась широкая асфальтированная площадь вместо прежней булыжной. На площади стояли вагончики рейсовых автобусов.

Дед пошел брать билеты в кассе выгороженной внутри вестибюля, а Иван не смог побороть своего желания и свернул в зал ожидания. Вместо темных дубовых деревянных скамеек с высокими прямыми спинками теперь там были низкие почти лежачие металлические, серебристые, в дырочку, гнутые кресла. Гладкие мозаичные стены и потолок сменила грубая беленая штукатурка. Только на полу сохранилась та же самая, местами выбитая, дореволюционная кафельная плитка – белая с коричневым. Люстр не было, - на потолке прилепились плоские светильники. Народу мало. Тихо.
Иван прошел в угол зала и так ясно, так образно представил, как его взял здесь черкесский патруль, когда он, зажав свою котомку, дремал на скамейке среди крестьян и другого всякого люда ожидающего поезд. Всю эту кошмарную стремительную ситуацию, весь тот свой страх. То как крестьяне, все вокруг, сразу отхлынули от него, боясь оказаться под подозрением, демонстрируя, что знать, не знают кто он такой, когда черкес, стоя в дверях, указал на него нагайкой….
 Он сел в том же самом месте, но в новом холодном сиденье, оказавшись почти, в положении полулежа и очень низко. Оторвавшись от спинки и приподнявшись, увидел в открытые, и, похоже, что те же прежние высокие двойные двери, только под многими слоями краски с многочисленными подтеками, как Евдокимыч возле кассы смотрит по сторонам, видно потеряв его. Иван помахал ему рукой. Евдокимыч кивнул, увидев, успокоился и повернулся к кассиру. Иван снова откинулся на спинку, закрыл, крепко-крепко зажмурив глаза, и снова открыл. Приподнялся. Евдокимыч был там же, в очереди у кассы. …Черкесов не было. Крестьян тоже не было. Мир и покой. Иван встал, развел руки, снова надолго зажмурил и открыл глаза.
…В дверь заглянули двое. Один из них хромал. Те самые. Хромой улыбнулся и указал пальцем на Ивана стоящего как статуя Христа в Рио. Следом зашел человек высоченного роста, с угрюмым черным взглядом, с такой же черной пышной бородой без усов, траурной рамкой очерчивающей лицо, длинной прической, в такой же черной одежде, только с ещё более толстыми руками и ногами, похожий на медведя. Человек-медведь, размахивая полусогнутыми руками, без лишних эмоций, быстро подошел к Ивану и, перехватив его вместе с руками, поперек как доску, так же быстро, не испытывая никакого напряжения, безо всякого усилия, легко пошел с ним на выход на платформу. Двое оглядываясь, спешили следом. Позади возле кассы в очереди была видна спина Евдокимыча, которого, к радости Ивана, не заметили. Люди в зале удивленно смотрели на происходящее.
Легко спрыгнув с невысокой платформы на рельсы, которых стало гораздо больше, человек-гора перешел к проселку за ними, где стояли их черные машины. Открыв крышку багажного отделения и достав оттуда небольшое ружьё с пистолетной рукояткой вместо приклада, бросил в этот ящик Ивана и захлопнул крышку над ним.

…Свернувшись калачиком Иван, молча, очень долго лежал в этой темноте и духоте. Машина куда-то ехала, тряслась на ухабах, поворачивалась, останавливалась, хлопали двери, слышалась чья-то речь. Наконец после очередной остановки, счет которым был давно потерян, крышка открылась, и  электрический свет ослепил Ивана. Была уже ночь. Его схватили за руки и выдернули наружу. В темном кирпичном сарае руки Ивана замкнули наручниками вокруг трубы служившей опорой крыше. Свет погас, двери закрылись, и вновь наступила кромешная мгла. Шаги удалились прочь. Иван сел на холодный цементный пол и долго крутился, пытаясь, приладится. Так и прошла вся ночь. Иван, то вставал, пытаясь согреться, приседая, бегая на месте и вокруг трубы, то сидя обняв трубу забывался. Перед ним проплывали картинки, мелькали какие-то люди….
  Вот на полковом барабане сидит прапорщик - командир полковой разведки. Держа в одной ладони перчатки, он хлестал ими по голенищу начищенного до блеска сапога и иногда подкручивал ус, - Запомните, Иван Услонцев, - три фактора определяют наши возможности, как разведчиков. Мы, противник, среда. Учитывайте это. Меняйтесь сами! Изучайте и приучайте противника, если сможете. Исследуйте и попробуйте изменить среду….
- Решительность и натиск! – выскакивал сбоку дед Ивана с живой воблой в руке, топая ногой, - Вспомни Суворова Ванька! Как он здесь у нас с Пугачевым разобрался. Порядок навел. Эх, если б тогда не Суворов…. У-ух ты! Нам бы его сейчас….
- Терпение. Будь всегда спокоен, - вплывала прямо сверху белуга с короной на голове, - Помни классиков, - В самые тяжелые минуты не предавайтесь отчаянию! Действовать - Ваша прямая обязанность в эти мгновения жизни, мой дорогой друг….

 Клацанье ключа в замке и скрип открываемой железной двери разбудили его сознание. Снаружи светило яркое солнце. Большой чистый двор был окружен высоким глухим кирпичным забором. В будке на цепи сидел огромный мохнатый волкодав. Человек-медведь расстегнул наручники и, застегнув снова, но уже без трубы, вывел Ивана на это солнце. Провел к туалету, дал напиться и умыться из крана. Затем Ивана представили перед аксакалом.
Это был седой мужчина не очень старый, можно сказать средних лет, с короткой стрижкой. Бороды (ак сакал – белая борода) на его чисто выбритом подбородке не было вообще никакой, ни седой, ни какого другого цвета, зато под носом были пышные черные с проседью усы. Поджарый. Совсем такой же, как те черкесы, пытавшие Ивана. Он долго сверлил пленника своими желтыми глазами.
- Вы убили моего племянника! – наконец сказал он.
В отличие от Кости–грека, который при разговоре растягивал губы, но почти не разжимал зубов, аксакал говорил одной нижней челюстью, опускавшейся вниз и немного вперед.
Иван молчал.
- …Э-э, знаю-знаю, это не ты, это старик его ударил. С ним ещё разберемся. …Но ты был рядом. Ты - соучастник. …Это ты покалечил другого моего племянника. Он теперь на всю жизнь хромой.
Снова Иван молчал.
-…Э-э знаю-знаю, они тоже были не подарок. …Но это мои родные племяши. Я их с детства воспитывал, с пеленок. Это дети моего брата, понимаешь! Кровь моя. …Что ты молчишь! – аксакал сделал знак.
Сзади и сбоку, оттуда, где стоял человек-медведь, в ухо Ивану что-то ударило так сильно, что мир вздрогнул, как нарисованный, стал заваливаться в сторону и совсем погас.

Ведро воды вылитое прямо на голову, чуть не утопило. Иван лежал в грядке. В правом ухе звенело, из него текла кровь. Все звуки теперь были только слева. Рывком его подняли на ноги. Кроме человека-медведя рядом уже были хромой и тот, второй, самый хитрый, который с улыбкой рассматривал выстриженную и зашитую голову Ивана, а потом заметил, - Ты, Уаня, теперь соусем похож на мьячик. Со шнуроукой. …Не болит?
Аксакал что-то цыкнул и оба молодых ушли. Спросил о чем-то у Ивана, но тот не расслышал и переспросил, повернувшись левым, не кровоточащим ухом. Аксакал махнул рукой и сказал опять по-своему. Человек-медведь подставил лавку, положил Ивану на плечо свою тяжелую руку и, придавив ею как гирей, усадил. Женщина в платке принесла из дома миску, в которой была разная еда из мяса и рыбы, картошки, сырые нарезанные овощи. Там же лежал хлеб. …Может это, и были остатки пищи, но точно не отбросы. Иван ел с жадностью.
- Голодный? – спросил аксакал.
Иван скромно кивнул.
- Откуда ты, Ваня? Чей будешь?
- Из казаков мы. Почти. …Из Гурьева.
- К-как из Гурьева? …И я тоже из Гурьева. А где ты там жил?
- Возле церкви.
- Ба-а! За базаром? …И я возле церкви.
- М-м-м…. У Никольской, на берегу.
- Каком берегу??? Не знаю, как она называется, …только от церкви до берега знаешь сколько?
- Смотря, какая церковь. От Успенской далеко, а от Никольской…, – ну, …рядом она. Совсем рядом с Уралом. Недалече и мечеть.
- Там всегда была только одна церковь. …И мечеть. …Совсем новая мечеть. Но не у берега.
- Мечеть есть. Татарская. Деревянная. Высокая. Не скажу что новая. Сколько себя помню – все время была. …И две больших церкви ещё, не считая часовен.
- Деревянная??? Татарская? Мечеть? …Мда-а, мечеть там замечательная, …красивая. Только с чего ты взял, что она деревянная? А вот церковь-то там – одна, не спорь!  И мечеть…. Постой-постой, интересно, сколько же ты себя помнишь? Когда ты там был в последний раз?
- Когда был? Когда? М-м-м, в шестнадцатом, до армии…. До революции…. До гражданской войны, значит…. А что?
- …???
- Как это одна церковь? Куда же другая-то делась?
- Так-так-так, тогда какого же ты года Иван?
- С одна тысяча восемьсот девяносто пятого….

Больше его не пытали. Ивану дали лопату, показали место во дворе и сказали копать нечто вроде окопа под названием «зиндан» - традиционный лучший чеченский отель для казаков.
Копал Иван быстро. Аксакал, которого звали Нохчо, сидя на лавке, внимательно следил за его работой, и рассказывал о том, как его предки воевали против русских. При царе, о чем впрочем, Иван сам неплохо знал, и главное знал, чем в результате та война для них закончилась. Затем рассказал, как воевали против русских коммунистов до 44-го. Как их ссылали в Казахстан в 1944-м, как они продолжили воевать с русскими и резать их, вернувшись в 90-х при демократии, и продолжают свою войну теперь, переехав сюда в XXI веке.
- Война продолжается, только сейчас мы уже на территории врага….
 Человек-медведь, молча, ходил рядом. Волкодав ухал басом от своей будки.
 Как понял Иван из этих рассказов 1991-й для России это такая же памятная переломная, полная отчаяния и предательства дата, как и 1917-й. А в сороковых была война. Опять с немцем. Об этом и Евдокимыч рассказывал.

Когда окоп-отель в полный профиль был готов, Нохчо проговорился, что ему нужен погреб с ледником. Дело приняло несколько другой оборот. Более гуманный, что ли? Для погреба, да ещё с ледником этого было мало. До самого вечера Иван и Нохчо обсуждали, какой должен быть погреб с ледником и какие они вообще бывают. Иван рисовал на дне окопа планы, рассказывал обо всех погребах, которые видел у себя дома, в Первую мировую на западном фронте, и в Гражданскую. Они спорили. Нохчо сидя наверху на скамейке, постоянно перебивал, говорил, что ничего Иван не понимает в строительстве, потому что глупый, потому что русский, злился, но, в конце концов, признался, что стольких погребов за свою жизнь не видел. Тем более в Первую мировую, да ещё и у немцев…. И назначил Ивана «прорабОм» этой стройки.
Когда смеркалось, в яму спустили небольшую лестницу.
- Вылезай! Не могу тебя там оставить, - сказал Нохчо, - пса мы на ночь отпускаем, знаешь, а он страшно любит русское мясо. Зверюга, а не пёс! Спрыгнет в яму и загрызет, айн момент!
 Отвели вновь в сарай. Приковали к трубе, но в этот раз дали раскладушку. Иван прикинул, что если встать на самую верхнюю ступень этой лестницы, по которой вылезал из ямы, то можно как раз дотянуться до верха забора. Но где хранят её, он пока не понял. Разницу между зинданом и отелем Иван прекрасно знал.

За неделю Иван выполнил все земляные работы и начал зашивать стены досками. Самые длинные из них и самые толстые, он либо отбраковывал, либо оставлял на потом. Всю эту неделю спал прикованным в сарае. Кормили раз в день, в основном вечером. Прежде чем дать миску с едой Ивану, человек-медведь, которого звали Гази, давал понюхать и попробовать еду из этой миски волкодаву. Потом отбирал у собаки и отдавал пленнику. Пес в это время с возмущением яростно рвался на цепи и лаял.
Как только стены верхней части погреба возвысились настолько, что были непреодолимы для собаки, повесили дверь и с этого момента Иван, которого теперь не заковывали, жил в строящемся погребе, а собаку перестали сажать на цепь даже днем.
 Это была постоянная борьба. Пес караулил у двери, грыз деревянные стены, делал подкопы, он изнывал, пытаясь всякими способами добраться до пленника. Поначалу дверь снаружи подпирали досками, кирпичами и подбивали колышком. Но однажды днем, когда Иван ковырялся внутри, он с леденящим ужасом обнаружил, что пес просунул лапу в приоткрытую дверь и пытается отворить её мордой. Гази не закрыл её! Иван схватился за поперечные планки двери. Пёс вцепился зубами в дверь. Чем бы это закончилось неизвестно, но Иван двинул молотком по собачьему носу. Пёс заскулил и отскочил, а потом стал бросаться на дверь, пытаясь разбить её грудью. После этого Иван усилил дверь и сделал изнутри засов.
Как Гази забыл закрыть дверь? – сокрушался Иван.
Гази же наблюдал за всем из-за угла дома и не подпер он дверь умышленно….
Весь контроль теперь возложили на собаку, которая целыми днями ходила кругами вокруг погреба, скулила, и часами лежала у двери, притаившись и положив морду на лапы.
Был только один момент, когда она покидала свой пост, это когда кто-то приходил, и она с лаем бежала к воротам встречать гостя. Иван приоткрывал дверь, но дальше ничего не предпринимал, так как не знал, где находятся в этот момент другие обитатели этого двора.

Но вот этот день настал.
 По разговорам вокруг, Иван точно знал, что сегодня Гази с Нохчо с утра ушли по делам. В доме была лишь женщина. В очередной раз собака с лаем побежала через весь двор к воротам встречать гостей. Иван перекрестился и выглянул из двери с четырьмя короткими брусками в руках с уже вбитыми в них большими гвоздями, и молотком. Бросив бруски, кинулся к доскам и вытащил самую длинную и толстую из них. Несколькими ударами торопливо вбил через сажень поперечные бруски как на трапе, замирая каждый раз, как только лай собаки затихал, наблюдая за углом дома. После этого специально приготовленной проволокой закрыл дверь погреба изнутри, подхватил трап, и побежал по грядкам с зеленью через весь двор, к самой дальней стене, постоянно озираясь, так как в любой момент его лестница из средства для побега должна была стать оборонительным оружием. Добежав, приложил трап к стене и взлетел по нему вверх, но от излишней суеты, как только Иван коснулся стены рукой, трап поехал в сторону. Иван не успел зацепиться и рухнул вниз.
- Всё! Это конец! – мелькало в голове Ивана.
Не обращая внимания на ушибы и ссадины, он встал на четвереньки, глядя на дом. Собака гавкала где-то вдали.

Попытка номер два.
Трап снова на стене. В этот раз Иван хорошенько упер его в землю и, поглядывая по сторонам, полез вверх. Стоя на верхнем бруске, ухватившись за конец доски, он наконец-то положил руку на стену и нащупал там торчащие в цементном растворе острые осколки бутылочного стекла. Трап вновь со скрежетом поехал в сторону и грохнулся. Иван успел закинуть другую руку и повис. Стекла врезались в ладони и предплечья. Сланцы слетели со ступней. Он стал подтягиваться, перехватываться, карабкаться, наваливаясь грудью с хрустом на эти стекла, закинул ногу и, наконец, оказался на стене. Пес продолжал лаять у ворот.
Иван прыгнул со стены на другую сторону и уже в полете понял, что летит босыми ногами прямо на малинник. Приземлился, заваливаясь боком на колючие плети малины и выкатываясь из неё. Теперь он весь был в крови. Лежа на спине, поднял ноги, потряс ими и выдернул из ступней самые большие колючки.
Откуда-то с лаем обнажив свои мелкие острые зубы, выскочила небольшая, но чрезвычайно злобная дворняжка. Иван поднялся.
Он стоял в небольшом дворе с аккуратным огородом, плодовыми деревьями и маленьким белым домом типа мазанки в центре двора. За лицевым забором из частого штакетника по улице мимо медленно ползла низкая грузовая машина с высоким разукрашенным тентом над кузовом. Иван бросился к забору. Дворняга впилась зубами в икру и на какое-то время даже повисла на ноге. Иван стряхнул её с ноги и, добежав до забора, с разбега прыгнул рыбкой через частокол прямо на улицу. Приземляясь на выставленные вперед ладони, кувыркнулся через голову и оказался на ногах.
Дворняга не прыгала и не оббегала, она казалось, прошла прямиком через этот цельный забор и впилась в другую икру. Иван пнул её и побежал вслед машине притормозившей перед поворотом свой и так неторопливый ход. Догнав, так же, не раздумывая, рыбкой прыгнул в чуть раздвинутые створки тента, перелетая через низкий борт, и врезался там в груду картошки в кузове.
Водитель, почувствовав глухой удар, остановился, открыл дверь, увидел заходящуюся в лае злобную дворняжку. Заглянул под кузов на колеса, крикнул на собаку и поехал дальше.

Получилось! Всё получилось! Иван лежал на картошке весь в крови, но с ощущением победы и долгожданной свободы. Из ранки на икре что-то торчало. Это был собачий клык. В груди, между не нашими буквами, врезавшись сквозь черную тельняшку без полос, торчали зеленые бутылочные осколки. Раскусывая картофелины, протирал раны, вытаскивал зубы, занозы, стекла, радостно выглядывая наружу из кузова не понимая, где и куда они едут. Так бы и доехали до пункта назначения этого автомобиля, но по столбам, идущим в отдалении, и по деревьям, идущим рядком за этими столбами, Иван понял, что там не иначе - железная дорога. Он высунулся больше, посмотрел вперед и разглядел вдали так знакомый ему с ещё дореволюционных времен вокзал и стоящий перед ним на перроне пассажирский поезд, но машина словно почувствовав, что ему туда надо, предательски свернула на другой проселок и стала удаляться от вокзала. Иван выпрыгнул из машины и откатился на обочину. Подождал, пока машина не отъехала достаточно далеко, вскочил на ноги и побежал напрямик к вокзалу.
Когда до путей и спасительного, как считал Иван, пассажирского поезда осталось совсем немного, на станцию прибыли ещё два бесконечных эшелона, - один с черными мазутными цистернами, другой с вагонами гружеными щебнем, и отрезали его от вокзала и пассажирского состава. Не останавливаясь медленно, они катились мимо в разные стороны. Таких длинных эшелонов Иван никогда не видел. Они не кончались! Ритмично отстукивая на стыках, цистерна за цистерной равномерно проезжали мимо. Тогда Иван решил поступить как дворняжка. За очередной колесной парой он прыгнул под брюхо цистерны на шпалы между рельсами и прижался к ним. Под брюхом следующей цистерны перекатился через рельс. Так же преодолел следующий путь, под товарняком со щебнем. Так же он нырнул под стоящий пассажирский поезд, который вдруг тут же дернулся, громыхая всеми вагонами, чуть продвинулся вперед и замер. Иван ужом вылез через узкую щель на платформу и зашел в первые же распахнутые раздвижные двери вагона, с ударом захлопнувшиеся сразу вслед за ним. Поезд бесшумно покатился, набирая скорость.

 В светлом тамбуре стоял небритый мятый мужчина, он отхлебывал из бутылки и читал цветную газету. Глаза мужчины оторвались от чтения и посмотрели в сторону босых и окровавленных ног Ивана. Мужчина этот, похоже, не принадлежал, к какому-либо высокому сословию, и скорее всего сейчас находился где-то на самом дне современного общества, но Иван видно, выглядел гораздо хуже. Минут пятнадцать попутчик смотрел в ноги и не меньше полусотни раз, за это время пригубил бутылку, но жидкость в ней всё не иссякала. Он посмотрел в лицо, в глаза, и шарахнулся к соседней двери, защищаясь бутылкой и газетой, испугавшись Ивана и испугав его. Иван улыбнулся. Незнакомец тоже пытался улыбнуться, но у него не получалось. Иван прислонился к стенке и стал смотреть в окно своей двери, периферийным зрением контролируя поведение мужика. Неужели совсем так плохо? Прошло ещё минут десять и незнакомец, продолжая защищаться бутылкой и газетой, заговорил, - О-о-отку-уда т-ты б-братан?
- С Красного Востока.
- Так-к-и-и. Э-это…, это…, это… в-в д-другую сторону, - он показал бутылкой в сторону противоположную движению поезда.
- А, что тогда делать?
- С-сейчас можешь выйти и с-сесть в о-обратную э-электричку.
 Иван так и сделал. Поезд стоял не больше минуты и тронулся дальше. Люди в окнах с удивлением смотрели на странного небритого босоногого одинокого пассажира на платформе, исцарапанного, в крови, в рваных брюках, футболке и видимым швом белыми стежками по голове.
 Идти было некуда. Вопрос, - Зачем я сбежал? - не стоял. Прорабство это, про рабство, к тому же отношения с хозяйской собакой не сложились и оставляли желать лучшего. Иван решил не торчать на пустынном полустанке и пошел прятаться в тени станционного строения, где сел на цементный пол, обхватив колени, и задремал.

- Боже мой! – Иван открыл глаза и увидел полную женщину средних лет с совком и веником, с тревогой, смотревшей на него, - Куда едем?
- Красный Восток! - Иван поднялся и увидел цепочку капель крови и красных следов, отметивших весь его путь от платформы.
- Не скоро электричка-то. Билет брать будем?
Иван помотал головой, - Нет денег, и… простите ради Бога сударыня, наследил вам здесь.
- Пьёшь…? – женщина пытливо вглядывалась в его глаза и не находила в них характерных признаков пьющего человека.
Вздохнув, она ушла, но вскоре вернулась. С темно-коричневой склянкой, ватой и бинтами в руках.
- Как Кызжибек! – с улыбкой подумал про себя Иван.
- Давай сюда свои болячки! – сказала она.
Усевшись с ногами на лавку под навесом, Иван наблюдал, как женщина обрабатывает и бинтует его раны, - Скажите, а Вы русская? - спросил он её.
Женщина остановилась и посмотрела ему в глаза, - А, что если нерусская, значит и не надо ничего тебе делать…? – она сделала решительное движение, будто собирается размотать обратно бинт с ноги, - Может зря я все это затеяла?
- Нет-нет! Спасибо, Вам! Я так спросил.
- А чего? Я ж - нерусская! Вас русских совсем уже не осталось. Вы ж рожаете по одному и через одного или даже через трех. Разматываем?
- Спасибо Вам за заботу! Простите меня, ради Бога! – Иван поцеловал её руку в районе локтя, – Не надо разматывать. Продолжайте, пожалуйста, прошу Вас. Хорошо у Вас получается. Дай бог вам детей и внуков здоровых!
- Вот черт, какой! За ним ухаживают, болячки его лечат, а ему русскую подавай! – она продолжила перевязку, - Думаешь, Россия это страна только русских? Не однокоренные ведь слова-то, да и россиянин не означает автоматически – русский. Откуда ты только такой неграмотный взялся?
- Меня Иваном кличут. Из уральских казаков мы.
- А я Валентина, из ЧувашИи родом. …Девчонка-то у тебя есть, Иван? Или все некогда? Чем-то ты там всё время занят? Не иначе как неоглобализмом, русскими маршами и мировой революцией. Точно? На казачьего лицедея, однако, ты не очень похож, - понтов маловато! Так как, …есть у тебя девчонка?
Иван пожал плечами, подумал, потом застенчиво улыбнулся и кивнул.
- Да ты что-о??? Девчонка у него есть! …Русская, небось?!
- Киргизка….
- Вот те раз!

Затем Иван пил чай с Валентиной прямо у неё в кассе. С сахаром и кренделями. Она подарила ему потрепанные домашние войлочные тапочки, которые он надел на свои забинтованные ступни.
 Снаружи посигналила машина. Валя выгнала Ивана из служебного помещения и пошла, смотреть, кто там есть. Вернулась нескоро, с валенками и новым веником под мышкой. Вернувшись и увидев его вновь, будто что-то вспомнила, - Подожди! – побежала обратно, - Камал! Камал! Стой! Ты же в Красный? Возьми попутчика! Ванька езжай с ним, а то на контроллера нарвешься! И будет тебе тогда….
Какое-то предчувствие, видение подсказало Ивану, что это будет та же самая машина, что везла картошку и увезет она его туда же, откуда вывезла. Но это оказалась совсем другая грузовая машина, за рулем которой сидел пожилой полный татарин. В кабине водителя на месте пассажира что-то лежало, и Иван полез в кузов. В кузове лежал руберойд. Три рулона. Иван помахал Вале, сел облокотившись на рулоны, и они поехали в Красный Восток.
 Ехали часа полтора, пока машина, наконец, остановилась и просигналила. Иван задремал. Заскрипели ворота, куда-то заехали. Раздался знакомый низкий собачий лай и звон цепи. Ещё не веря своим тревожным подозрениям, Иван приподнялся, чтобы посмотреть, где они, и услышал голос Нохчо, - Здоров, Камал! Как дела? – заметил верхушку высокого кирпичного забора и упал обратно на дно кузова, вжимаясь в него, сжав до скрипа челюсти и зажмурив глаза до слез от обиды.
Если бывают в жизни эпические неудачи, то эта была одна из них….

Камал разговаривал с Нохчо, выгружая что-то из кабины. Иван слышал, теперь уже только одним своим «рабочим» левым ухом, и понимал каждое сказанное слово, но эти слова тут, же вылетали из его «зашнурованной» головы и попроси его в этот момент повторить услышанное он бы не смог этого сделать. Он ждал чего-нибудь о себе или чего-нибудь такого, что послужило бы сигналом к его самым активным решительным действиям. Пес непрерывно лаял.
Наконец Камал поднялся на колесо и заглянул в кузов. Иван оторвал голову от дна кузова, и посмотрел на него, вытаращив от ужаса глаза, голова его в этот момент не крутилась и не качалась, она мелко дрожала из стороны в сторону, губы шептали, - Не-ет! – Иван сложил ладони, умоляя о пощаде.
Камал, нахмурив брови, посмотрел на него - испуганного, лежащего навзничь, небритого, рванного, исцарапанного, измазанного йодом, перебинтованного, со швами на голове, и спросил, - Нохчо…, а я тебе два рулона обещал или три?
- Три.
- Все правильно. - Камал залез в кузов и поднял один рулон, - А, где твои все?
- Да-а. Было тут…. Собака у меня сбежала…. Хорошая псина была! Скрестить хотел со своим волкодавом. Ну, не понимает же ласки человеческой зверь, - убежал. Сколько волка не корми…. Сюда бросай! …Пошли посмотреть может где-то рядом ещё бегает.
- Ясно. …Да-а, кавказец у тебя выдающийся! Даже не знаю, чем можно ещё улучшить эту породу. - Камал выбросил рулоны, спустился вниз, и наступила тишина. Они там замолчали за бортом. О чем замолчали - непонятно! Может, обменивались знаками? Только непрерывно ухающий лай и звон цепи. Иван, перевернувшись на живот, попятился к заднему борту.
- Нохчо…, я тебе в следующем месяце все отдам. Обещали сразу за шесть месяцев зарплату. Это уже точно. Руководство под застройку коттеджами продало все поля девелоперам. Нашелся покупатель. Такие дела…. Извини, что так затянул!
- А-а ничего-ничего дорогой! Кто ж знал? Ты мне и так помогаешь. Спасибо тебе дорогой! Чтоб я без тебя делал? – Прямо не знаю.
Камал сел в кабину. Ворота заскрипели. Машина завелась и стала выезжать на улицу. Пес звенел цепью и надрывался от лая. Иван прижался грудью, щекой, всем существом своим к полу кузова. Сердце гулко билось в груди и в голове как язык колокола, казалось, его стук слышат все по округе, тело покрылось липким потом, отдышка была такая как бывает после долгого изнурительного бега, руки дрожали. Как только отъехали достаточно далеко, силы покинули его. Наступила расслабленность, эйфория, не чувствовалось ни рук, ни ног, непонятно где лево, где право, где низ, где верх. Тяжелое обмякшее тело, подкидываемое на ухабах шершавым деревянным кузовом, не контролировалось. Сознание отделилось от него и улетело куда-то в небо, следуя за машиной.

…И там, в воздухе, вращая лопастями, его обогнал… ветряк. На ажурной мачте ветряка сидел верхом дед Ивана.
- Деда, ты куда? – испугался Иван.
- Вот Ванька, сделал себе ветряк для подъема воды с Урала. Как мечтал много лет…. А он не берет с реки воду и всё! Вот что хошь с ним делай, - не берет и всё! Лечу теперь в Уральск, в войсковой казачий штаб помощи просить у тамошних инженерОв. Где ж у нас тут инженерОв искать? Средь киргизов что ли?! Среди киргизов нет инженерОв. Нет инженерОв средь киргизов. Нет….
- Будь осторожен деда! Бойся «Красного Востокъа»!
- А-а никого не боюсь! – дед свистнул, поднял руку с живой воблой вместо шашки и крутанул над головой, - У меня вон, запасный полк есть, как у Дмитрия Донского, – он указал назад дрыгающейся воблой.
Следом за ним по воздуху плавно извиваясь, плыла белуга, перевернувшись вверх светлым брюхом, помахала плавником, подмигнула Ивану, сделала «петлю Нестерова» и устремилась вновь за дедом….

- Красный Восток! – прозвучало издалека.
Это был Камал. Иван не мог управлять своим телом. Конечности лежали словно обескровленные, занемевшие и совсем не слушались его.
- Эй, уснул там что ли? – Камал открыл дверь кабины и, встав на подножку, заглянул в кузов, - Приехали.
Иван пытался пошевельнуть хоть чем-то, - рукой, ногой, головой, телом, но вся это масса плоти лежала студнем без движения и никак не реагировала на его желания. Сознание было в стороне, и оттуда издали, сверху, во всех мелких деталях он видел себя. В порванной колючками одежде. С расцарапанными и заляпанными йодом руками и ногами. С забинтованными икрами и ступнями, с которых слетели старенькие Валины тапки. С зашнурованной головой. Без движения лежавшим распластанным в кузове, и то, как удивленный Камал смотрит через борт на него.
- Эй, ты что? …Умер что ли? Шайтан! – сказал Камал, опережая его мысль, потом взял из кабины палку со щеткой на конце и брезгливо ткнул ею Ивана в плечо.
На правой руке Ивана слабо дернулся мизинец, вслед за ним среагировала ладонь, предплечье, вся рука, электричество, движенье пробежало по всему телу и Иван сел.
- Тьфу! ****ь такая…! – Камал бросил щетку обратно в кабину и схватился за сердце, - Перепугал меня нахрен. Вылезай! Вон твой Красный Восток.
Иван спустился на землю. Камал сидел за рулем, положив на него голову и держась за сердце, - Перепугал. Так можно коньки со страху откинуть. До инфаркта довести. Это они… тебя там потеряли, что ли?
Иван кивнул.
- Думаю, мозгов должно хватить, чтобы никому не говорить, о том кто тебя вывез?
Иван опять кивнул.
- Смотри! …А то мне сразу кранты будут от этой мафии. Итак, на коротком поводке….
- Спасибо Вам добрый человек, что не выдали раба грешного, и не отдали на поругание беспредельщикам! – Иван перекрестился и поклонился в пояс Камалу.
Камал замер, с каким-то ошеломленным взглядом исподлобья долго смотрел на Ивана, затем захлопнул дверь, завел машину, крикнул, - Ну, бывай! - и поехал дальше.
Иван стоял на обочине и махал ладонью вслед.

Красный Восток был неподалеку. Время такое, когда все его население было в разъезде, зарабатывая себе на хлеб. Иван радостно бежал знакомыми улицами, но оказавшись на «своей», у ручья и срубленных им березок встал как вкопанный.

…Вместо дома Евдокимыча был черный обугленный пятак, с торчащим остовом кирпичной печи с трубой. Там же рядом стояли ржавые перекаленные останки Алибековской машины.
Не помня себя, Иван медленно дошел до пожарища и бродил обезумевший по нему, где его и застал приехавший на машине Ашот. Озираясь, - Не видит ли кто их? – Ашот схватил его за плечи и потащил к себе домой. Налил полный стакан водки и заставил выпить.
- Такие дела, Ванька. Нет больше русских в Красном Востоке.
Иван сидел за столом и, сжав зубы, молча, плакал, по щекам катились слезы - А они…, они все там…?
- Там, - сказал Ашот, и заставил выпить второй стакан.
Мать Ашота Аза плача подавала им на стол. Они втроем поминали соседей.
Так и просидели до ночи и всю ночь до утра за столом и за разговорами.

…Ашот рассказывал о своей жизни. О том, как из молодого и красивого по вине своего друга детства Гуссейнова и его подлости стал инвалидом. Как позже уже в январе 90-го, когда его не было, в его дом в Баку пришли люди с топорами, и увели в неизвестном направлении всю его семью, а дом сожгли. Как прятался и не знал о них ничего.

- …Вот тогда меня и нашел Гуссейнов.  Враг номер один! …Человек, которого мысленно, я убил уже несколько сотен…, что там – несколько сотен тысяч раз. Которого ненавидел. Которому желал самой мучительной смерти, какая только может быть. Он нашел меня, протянул руку и сказал, - Извини, за то, что тогда случилось! – Что я мог сделать? Что?! Тоже зарубить его топором? Он сам нашел меня в подвалах. Когда у меня совсем никого не осталось. Когда меня самого прежнего уже тоже не было и жить не хотелось. …И я простил. …Вместе мы искали моих, но нашли только Азу. Он помог нам выехать сюда, в Россию. Тогда я и стал Ивановым…, с его помощью. Что случилось с моими любимыми, не знаю до сих пор. Пропали без вести. …Что, я тоже должен теперь идти и мстить?! Кому? К чему приведет эта месть?
- А в Гурьеве было то же самое…? – спросил тихо Иван.
Ашот не слыша его, продолжал, - …А потом этот Гуссейнов перебрался сюда сам. …Вот ведь черт! Он там был всю жизнь ментом и здесь им же и остался…. А я там был цеховиком…. Вне закона. Так и….
- А в Гурьеве было так же как в Баку?
- Каком Гурьеве…?
- В моём.
- А-а. Ты как…. Прости! Да-да помню. Девяносто пятого года рождения. Одна тыща восемьсот. …Конечно же. Все мы родились не вовремя, и не в том месте. Знаешь, я нисколько не удивлен. Совсем. Веришь? У меня знакомый есть, …он считает, что он инопланетянин, засланный на Землю. Да-да! Откуда-то с Сириуса. И ничего. Даже в армии служил. А чего? В Сове-етской, ни в какой-нибудь!

  – …Подожди! …Подожди, что скажу! Да подожди ты! …Да, дай же мне сказать!

  Иван, молча и смирно, с некоторым удивлением смотрел на Ашота, даже и не думая ему ничем перечить, и вообще не имея желания говорить что-то вслух, но порядком захмелевший Ашот махая на него руками, споря сам с собой, продолжал, - Да подожди ты! Да, дай сказать! …Нет. Нет же разницы между царизмом, демократией и социализмом. Это все пирамида, понимаешь? В вершине всё одинаково. По-любому! Даже не демократия там наверху. Только не мешайте! Только…. Так нет, эти америкосы, которые должны всем …даже по факту своего существования, …с лучшим в мире летальным оружием, которое им нужно…, чтобы защищаться от кредиторов, хотят доказать, что у них самый правильный строй и уничтожают любой социализм на Земле. Во как. Любой. …А как же тогда монархии, на Западе?! А…, а на Ближнем Востоке, а? Они что…? У них лучше что ль? Это пирамида – на самом деле. Вверху – одинаковы все. Не мешать!!! …Все зависит только от уровня развития общества. Дай демократию каннибалам! Они тебе устроят…. А им главное – чтобы Россия была слаба. Приспешники всегда найдутся. Для них… любое её усиление это – угроза! ...Если бы демократия была бы лучшей формой организации общества, греки знаешь, где бы уже были? Знаешь? – Ашот посмотрел в потолок, – Как минимум на Марсе! А они…, а они….

 – …Слушай сюда-а! Сюда слушай! Да, подожди ты! Подожди! – и Ашот снова махал руками и кричал, – Дай скажу! Дай скажу!…Вся страна тогда трещала по швам! Все пришло в движение. Все эти самые национальные окраины. Самый простой лозунг для рвущихся к власти не имеющих совести субъектов это национальный. Знаешь это какой, национальный-то? – Наших бьют! – вот это какой. Самый тупой и самый действенный. Мозгов не надо! Наших! Наших бьют! Ужас! Страшно-то как! Наших…. Дальше - национальный характер, движуха всякая, религиозная суета, любой пшик, чих, пых и… всё. Понеслась. …Про Гурьев твой не слыхал. Везде «некоренным», или точнее - «нетитульным», было плохо. Но так как в Азербайджане и Чечне не было, пожалуй, нигде. Хотя может…, и в Средней Азии было нечто подобное только слишком далеко это от нас, а мы ничего толком не знаем, а?

 – …Замолчи! – и опять руками, – Замолчи, хоть раз! Дай я скажу! Дай! …Мы все, ка-ак тараканы, знаешь? Со всех этих краев и окраин – побежали. Куда??? В Россию! Если, конечно, дальше не могли. Искали спасения. …Вот ведь считается, послушай… или вернее считалось, по крайней мере, пока мы не окунулись во все это дерьмо, - что дикость, этот первобытный вандализм, варварство, религиозный фанатизм…, всё  это давно ушло в далекое прошлое. Да-да! Остались где-то в Средневековье. Ту-ту-у! Там, где костры, инквизиция, неграмотность. Далеко-далеко. И никогда уже не вернутся. Цивилизация, мол, сейчас! …Ни-хре-на! Она, эта дикость, в нас сидит. Постоянно в нас. Присутствует внутри. В каждом. Как вирус. Никуда не девалась. Все дело в твоем личном культурном иммунитете. Разуме твоем, понимаешь? Отделишь ли зерно от этого… как его…, ну не важно. Сможешь не поддаться влиянию толпы? Влиянию подлых беспринципных людей бессовестно поднявших национальный флаг ради своих личных корыстных целей, рвущихся к власти, считающихся в этой наивной толпе авторитетами, лидерами, самыми уважаемыми и кристально честными людьми общества, зовущих эту толпу к крови, самих находящихся под её влиянием, в состоянии аффекта, в безумии. Растерять себя – так легко.

 – …Послушай! Ты меня послушай! Да, хоть раз! Дай я скажу! …Или вот, возьми тридцать восьмой год. Ведь это безобразие творили те же самые люди, такие же чиновники, что и сейчас сидят в тех же кабинетах, с теми же мозгами и устройством психики. Нет, конечно, лицом другие и имена не те. Но по остальным признакам, по сути своей - те, же самые. Смотри! У них полный соцпакет, - Ашот загибал пальцы, - бесплатное жилье и образование, зарплата такая, какая нам даже близко не снилась. А они…, они считают, что нормальная зарплата начинается где-то с цифры в два раза больше. Да-а! Они делают вид что работают, в полном соответствии с правилами и распорядками своей конторы. Выполняя планы по галочкам-палочкам…, я не знаю. И прочим показным мероприятиям. Последнее важнее самой работы и её результатов. И все время рыщут в поисках добавки от служебного положения! Всё время. …Это сильно похоже на коррупцию, знаешь?! О том, что творится за дверьми и окнами их кабинетов – знать не хотят! Переступят нас, - не заметив. Расскажи им, как живем – не поверят. Смеяться будут в лицо. Ты вот попробуй, выйди сейчас за околицу и заработай тыщ двадцать на ровном месте, вне системы, вне бюджета, своим горбом, своими мозгами, а?! Попробуй, я посмотрю. Как у тебя это получится. А-а-а??? Они нас за людей не считают. Мы для них – планктон и быдло! На-се-ле-ни-е.

– …Да, дай же ты мне сказать, наконец! Замолчи сейчас же! Замолчи! Дай мне…. А главное, самое страшное преступление для них, - это вернуть в бюджет неистраченные деньги. – Ашот вытаращил свой единственный глаз и перешел на шепот, - Э-это всё! Конец карьеры! За это не пожалеют. Поэтому… в конце года… у нас… в России начинается такое…. Это освоение – пик административного творчества! Несомненно. Показатель вы-ысочайшего мастерства. Главный заработок. Такие сделки делаются…, на одно их бумажное оформление знаешь, сколько времени надо?! А тут якобы даже работы все успевают. …Вчера во всем городе не было противопожарных счетчиков! А сегодня они уже все есть. Представляешь?! И даже обслуживаются! Могут показать дом, где это все работает. Что в остальных домах? А кого это волнует? Деньги ушли - потом половина волной р-раз, и вернулась. В откат. …А если лишить всего этого? Не могут верхи жить по-другому. Не умеют. Не учили их. А ты знаешь, что будет, когда они не смогут жить по-старому по-настоящему, когда у них пропадет ещё и фактическая возможность хозяйничать как прежде? Знаешь?
- Нет.
- Ты чего, Иван? …Ты же современник Ленина? Не знаешь ленинское определение революционной ситуации??? Ну-ка посмотри мне в глаза!
Иван посмотрел в глаза Ашота, один из которых был постоянно закрыт, а другой живой, карий, блестящий, с длинными загнутыми вверх ресницами, не останавливаясь, бегал живчиком, заглядывая поочередно в каждый глаз Ивану.
- М-да-а! …Это все равно, что если бы житель окрестностей Сириуса не знал бы, о том, что Сириус - двойная звезда. …Ты вообще знаешь, что такое тридцать восьмой год?
Иван помотал головой, - Нет. Не знаю.
- А, ну да …ты же у нас ещё не дочитал до этого места, - Ашот взял в руки легкий брусок с мелкими кнопками и стоящий на тумбе серебристый ящик со стеклянной передней стенкой, ожил яркими цветными движущимися картинками с громким звуком и музыкой.
…Ивану, как человеку, бывшему на фронте, и знакомому с самой современной техникой не понаслышке, сразу стало ясно, что это компактный синематограф. С помощью кнопок Ашот переключал киноаппараты, находившиеся внутри ящика, проецировавшие картинку на стеклянную стенку вместо экрана, давал команды и менял фильмы….

Было уже утро. Аза ушла спать. На пепелище напротив, приехал бульдозер срубил печь и стал расчищать. За ним приехали две черных «Приоры». Ашот погасил ящик с картинками и свет, - Вот так Вань! Видишь? Новые собственники пожаловали. Новые хозяева жизни. Скоро они всех здесь под себя подомнут.
По участку ходили Нохчо и человек-медведь Гази. Они руководили. Пригнувшись к столу с остатками застолья, Иван с Ашотом наблюдали. Иван взял в руки нож и вилку.
- Мстить собрался? …Подожди Ваня, я к чему это всю историю свою тебе рассказываю? Ты будешь здесь шашкой махать, вилками, ножами, тарелками. Как этот…? Как «Танцор диско»! Как «Терминатор», как…. Ты и Кызжибек! …А мы все остальные поляжем от вашей мести?
- Как Кызжибек? Что с Кызжибек? Где Кызжибек?
- Так Вань, так. Не-е-е было её в ту ночь с ними. А «Приоры» эти здесь бы-ыли! Это я точно знаю. И официальную версию знаю – «замыкание электропроводки». Гуссейнов же не только мой верный враг, но и злейший друг.
- Так, где она?
- В поле. Где ж ещё? …Ты у нас контуженый участник гражданской войны. Так она ж тоже баба не промах. Ты знаешь? Не смотри что хрупкая. Знаешь? Чемпионка ведь она. Всей Киргизии. По этому… по У-шу.
- Это как? Что значит?
- А вот то и значит. И не только саблей, - пикой и кулачком насквозь проткнуть может. Вот так вот! Так что Вань давай сейчас спать! Нож-вилку положи. Потом приведешь себя в порядок, и мы поедем её искать. Не надо никому здесь мстить, забери ее, и уезжайте отсюда. Вместе. Совсем уезжайте. Не вернуть их уже. Не убий Ванька! Не твое это ремесло. Время их накажет. …Где спать ляжешь?
- На чердаке можно…?

…Иван нашел её у пруда. Ашот сразу развернулся и уехал. Кызжибек сидела, уткнувшись головой в колени. Иван тихо подошел, сел рядом и обнял её за плечи. Кызжибек выпрямилась, прижав кулаки к груди и сделав резкий вдох. Лицо её было опухшим, глаза красными. Увидев Ивана, она сразу обмякла, обняла его, и заревела, - Ва-аня-я! Ванечка-а-а, их же нет уже! – потом запричитала по-киргизски, затем вновь перешла на русский, - Нет никого-о-о! Сгорели-и-и. Совсем сгорели-и-и. Одна я осталось, сирота-а круглая-я-я, - схватив Ивана за горло и открыв полные слез и ненависти глаза, - За что…! Ни при чем здесь электричество! Всех убью! Всех до одного! Всё племя их мерзкое….
Иван гладил её, целовал. Но как он мог её успокоить?
Она долго плакала, потом вдруг резко вытерла слезы, - Скажи мне Ваня! Скажи! Вот скажи мне…!
- Чего милая?
- Скажи…, как ты здесь очутился? Как ты появился в нашей жизни? Откуда? Только честно! Подробно. С самого начала. Как всё было. Я всему поверю, Вань. Я не смеюсь….

…Начал Иван, естественно, с Гурьева, с плеска Урала, с шершавых от жучков осетра и пропахших рыбой рук отцовских, лица которого не помнил, так как ещё в самом раннем Ванькином детстве всю их браконьерскую, не казачью, артель, не имевшую законного права ловить здесь в казачьих водах рыбу, словно в назидание всем остальным подобным, забрал себе в шторм Каспий. С извивающейся в бударе севрюги. Со степного простора, с того как скачут они с дедом в седле, дед держит пику, а детская ладонь Ивана лежит на его уверенной руке. С того как мать учила его азбуке по церковным книгам крестного, - отца Александро….
… и вот летим. …Гондола крутится. Я в ней едва держусь и тут дерево! Дуб…. - до самого вечера, с самым серьезным видом, не перебивая, Кызжибек, утирая слезы, и лишь изредка всхлипывая, молча слушала его рассказ, обо всей его жизни о том как они покинули окопы под Барановичами, и до того самого момента как Иван очутился в пшенице и чуть не попал под комбайн Алибека. По щелкам припухших глаз её было видно, как лихорадочно работает мысль, как она борется с горем, с ненавистью, с любовью….
- Стой, Ваня! Стоп! …Я же знаю, где этот дуб.
- Какой… дуб?
- Если это, - она указала на пруд, - та вода, в которую ты хотел прыгнуть из гондолы, то я знаю, где тот дуб, за который зацепился аэростат. Он тут один такой. Он очень старый!
- И лес рядом есть, …с избушкой?
Кызжибек решительно встала, взяв за руку Ивана, - нет Вань, леса нет…. Но это, же не пустыни Средней Азии? Это Россия! …Оставь в покое клочок земли и через несколько лет он тебе сам зарастет лесом. …Может это сумасшествие, но это единственная зацепка, которую вижу. Пойдем! Действовать! – закричала она, - Действовать в минуты отчаяния, а не предаваться им - это наша обязанность. Два сумасшедших – стра-ашная сила!
И взявшись за руки, они побежали навстречу красному, клонящемуся к закату громадному солнцу, по полям, на которых в футуристическом стиле были беспорядочно разбросаны скрученные большими рулонами стога сена. Смеясь. С одним только желанием – навсегда убежать из этого несправедливого мира.
 Но, как всегда – не вовремя, нога Кызжибек зацепилась за кочку, и она упала, рядом упал Иван. Они лежали разгоряченные бегом, хохоча, на миг, забыв обо всем, пытаясь успокоить дыхание, глядя в вечернее небо. Иван поднял голову и перестал смеяться, забыв закрыть рот, а Кызжибек повернувшись к нему, уткнулась в плечо, продолжая звонко хохотать сквозь слезы, закинула на него ногу. И смех этот уже был не просто смехом, а стал истерикой, переходящей в плач, но внезапно, Кызжибек поняла, что Иван-то уже несколько минут не только не смеётся, что он в ступоре. Их глаза встретились. Черные непроглядные глаза Средней Азии и ясно-голубые - брошенной и уже не нужной никому крайней (во всём) России. Кызжибек резко обернулась, посмотрев туда, куда до этого смотрел Иван. Там возле пруда, под деревьями, откуда они бежали, светились две пары автомобильных фар….
Иван обнял и крепко прижал к себе Кызжибек. Началась борьба.
- Я убью их!
- Не надо, Кыз, Кать! У них оружие, я видел. Ружья и пистолеты. Никого уже не вернуть.
Кызжибек извивалась и била его коленями они катались по земле, пока не уткнулись в стог-рулон. Закрыв, от боли в паху, глаза, Иван сказал, - Кыз, я люблю тебя и мне очень…, очень больно! – его губы встретились с её губами.
Кызжибек, как-то сразу сдалась, но губ своих не отвела, лишь бережно прижала обе ладони к его паху….
Машины продолжали стоять под деревьями и светить фарами, в их свете мелькали тени. Забравшись за стог, Иван с Кызжибек встали и, пригнувшись, побежали дальше.

…Тот ли это был дуб? – Иван точно определить не мог. Они ползали на четвереньках, вскакивали, бежали. Подражали звукам выстрела, - Тыдыщь! – имитировали свист полета пули, - Тиу! Пиу! - кричали, - Стой! – и, – Стой, стрелять буду!- и даже - Стой, шалава, убью!
Но ничего не происходило. Кустов не было. Леса тоже не было, ни сказочного, ни обычного. Никаких избушек. Никого. Никаких райских птичек. Солнце село. Обнявшись, стараясь, согреть друг друга, молча, лежали под дубом на сене из рулонов-стогов.
- Вань…, а ты сейчас к пруду как попал?
- Меня Ашот привез.
- И куда он делся?
- Уехал.
- Знаешь…, ведь никто из Красного Востока не знал этого места.

Проснулся Иван поздно, когда Солнце уже было высоко. Кызжибек рядом не было.
- Кы-ыз! Ка-атя-я! Кызжебечек мой любимый, где-е ты-ы?
Иван вскочил. Её не было. Он осмотрел дерево. Бегал вокруг него по расходящейся спирали. Долго ждал, но она так и не появилась. После полудня он прокрался к пруду. Все вещи их, весь небогатый походный скарб переселенцев, беженцев с юга был разбросан. Печь сломана. Расколоты пластиковые стулья и стол. Палатка изрезана и изорвана. Вспоротые матрасы лежали в воде. Там же плавали размокшие лепешки. Иван вновь ходил кругами и ждал. Потом разделся, стал нырять и искать в пруду, но нашел только несколько целых консервных банок с килькой.
Кызжибек бесследно исчезла. Единственного человека в этом мире, которому он готов был верить и который поверил ему, - рядом не было. К вечеру он вернулся к дубу. Красное солнце вновь садилось за горизонт. Сидя на сене, откинувшись на древний ствол, Иван наблюдал за заходом небесного светила за линию, которой кончалось это безбрежное русское поле с разбросанными на нем стогами-рулонами.
  Надо было действовать, как говорили все вокруг….

…Под утро жуткий леденящий душу волчий вой, где-то совсем рядом, близко, разбудил Ивана. Ещё толком не проснувшись в крайней спешке, он стал в страхе карабкаться на дуб. Вокруг висел такой густой молочный туман, что за пальцами вытянутой руки уже не было ничего видно. Ему слышались шорохи, шепот, стоны и непонятные разговоры вокруг. Добравшись до первого толстого сука и оседлав его, он увидел, что земли под ним, как будто, уже нет, и он плывет в неизвестность вместе с деревом в этом молочном тумане, в котором стало образовываться подобие туннеля. Рваные клочья тумана плавно расходились, расплывались в стороны строго в одном месте, которое сначала потемнело, а затем там открылось «окно» и уже в этом «окне», он увидел избушку. Иван хотел спрыгнуть и побежать к ней, но боялся того что уже не видел земли под собою, и того что она, избушка, может тут же исчезнет, так как знал наверняка, что вокруг этого дерева нет никаких избушек на многие версты. И леса тоже нет…. Поэтому протянув руку, он просто прошептал, - Избушка-избушка, встань ко мне передом, …а ко всему миру задом!
Избушка потерла одной ногой другую, хмыкнула и со скрипом повернулась. Снова каркнула ворона и беззвучно отворилась дверь. Издали не было видно, есть ли там кто внутри, но Иван верил что есть. Конечно же, есть! Обязательно есть. А куда она могла вообще деться? Иначе, какой бы смысл был во всей этой сказке…?
- Бабушка-яга здравствуйте! Это я Иван! Вы помните меня? Скажите любезная, дай Бог вам здоровья и благ всяких, Вы не знаете, где…, где Кызжибек?
- Я справок не даю! – ответила грубо старуха.
- Да-да! О чем это я?! Простите Бога ради за беспокойство! За то, что тревожу покой Ваш ветхозаветный, что лезу с всякими глупостями в русскую реликвию. В ситуации сложившейся сам не знаю, что же мне нужно…, но я точно знаю, что без неё мне теперь совсем плохо, жизни без неё не чаю…. К ней хочу я, где бы она теперь не находилась.
- Готов душу отдать за это?
- Ну что Вы бабушка-яга?! Зачем так? Как что, сразу - душу-душу. Что есть жизнь человеческая без души? Кому такой человек нужен? Да и человек ли это тогда? Ведь душа - это и есть сама жизнь человека, а не скотины….
И вслед за этими словами сук, на котором сидел Иван, как бы даже не обломился, а  растаял, он полетел вниз в туман и ударился о землю….


Опять Поганцево
- Стоять, ****ь! – сказал в темноте один очень знакомый голос, - Нет, лежать! – исправился он же.
Иван открыл глаза - он лежал вновь на земле. Чья земля в этот раз? Запахов поля, полыни, пшеницы, жнивья не было. Был густой запах лесных трав. То есть трав местности не сулившей ему никогда ничего хорошего. В затылок ему больно упиралось нечто твердое, жесткое, железное, вдавливая голову в землю.
- Кто это? Кто? – спросил другой голос, так же знакомый, и твердый предмет, отпрянув от затылка, уперся сначала в поясницу и только затем, оттолкнувшись, окончательно покинул Ивана.
За плечо резко дернули и Иван оглянулся. Прямо в глаз ему смотрело черное дуло револьвера в руках красного командира, который присев на одно колено и прижав им Ивана к земле, удивленно смотрел на его голову. Вдали за командиром, с винтовкой наперевес, расплывчато, стоял пулеметчик Евдокимов и тоже смотрел на его голову. Вид их был несколько обескураженный. Вокруг стояли низкие деревья, но не особенно плотно, эта местность только ещё собиралась стать тем самым настоящим русским лесом как предсказывала Кызжибек.
- Как ловко заштопано…! – сказал, наконец, Евдокимов, - Хто таков?
Иван отплюнул прилипшие к губам, закушенные им травинки и попытался улыбнуться, - Вы чего? Не узнали? Это же я, Иван Услонцев.
Только после этих слов вооруженные люди взглядами не совсем здравомыслящими посмотрели ему в глаза.
- Аха! …А чаво лыбишься? – спросил зло Евдокимов.
Командир встал, сделал было движение револьвером в сторону кобуры, но передумал. Иван в это время, лежа на земле, перевернулся на спину. На нем была та самая черная майка с надписью, портки и один Валин тапок. Одежду Аза, мать Ашота, успела только постирать, но не заштопать. Командир как-то вопросительно и неопределенно повел стволом, обрисовывая весь силуэт Ивана, выражая крайнее удивление его внешним видом, взял тапок с его ноги, посмотрел и отбросил в сторону.
- Это чего? Бабские что ли? …А где оружие? …Где дирижабль?!
- Улетел.
- Как это улетел? Ка-ак это улетел? Я что говорил тебе про ответственность, а?
- Так его привязали….
В разговор тут же вклинился Евдокимов, - Ты поховори ыщо! Я сам ехо вязал. На совесть вязал! С усей революцыонной… крестьянско-пролетарской ответственностью, знашь. Думай шо ховоришь-то! Шо-шо…, а вязать-то мы завсегда умем.
- Я и говорю, что привязали не….
- А шо это у няхо за лозунх на хрудях таков, а? – постарался сменить тему Евдокимов, заметив, куда смотрит командир, - Шо это означат?
- Что написано? – спросил командир, который и не слушал Евдокимова, показав револьвером на черную майку с многочисленными рваными отверстиями по белой надписи.
- Г-где? – Иван взглянул себе на грудь, - Это…?
- Ента-ента! – подтвердил Евдокимов.
- Эта…?
- Ента.
- Эта…? Это значит…. Пролетарии всех стран соединяйтесь, - вот!
- Вот ты и попался, сука! – командир кинулся вновь к Ивану, схватил его за грудки, придавил коленом и стволом револьвера больно оттянул вверх нос Ивана, словно пытался отрезать от лица, и заорал, - Говори, откуда немецкий знаешь!
- Это не немецкий! Это - английский.
- Тем более! Признавайся, контра!
- Это не я! Я не умею. Мне Ашот сказал.
- Какой Ашот? – командир ослабил хватку, - Из черкесского батальона?
- Нет! Цеховой рабочий Ашот. Пролетарий! С одним глазом.
Командир вновь встал, - Что ты нам тут мозги морочишь? Какой-такой кривой Ашот? Тельняшка твоя или нет? Отвечай мне!
- Мне её Алибек подарил. Он… крестьянин…, киргиз… и…, и ещё он инженер. Он хлеб нам убирает. Убирал…. А его эти…, ну эти…, черные сожгли, …совсем сожгли и всю его семью тоже.
- Ага, - киргиз-инженер-крестьянин, убирает для нас хлеб. …И где такие бывают? А??? Что ты нам тут мозги морочишь? Какие черные? Анархисты что ли?
- Да, …в общем, - Иван кивнул, - точно – анархисты!
В это время из кустарника с винтовкой в одной руке и как положено, с маузером в другой, выбежал один из морячков Балтийского флота, - Командир, корзина висит на дубе, а сам баллон дальше, поймали уже….
- Встать! – приказал командир Ивану.
Иван послушно поднялся. Морячок подошел ближе, заткнул маузер за ремень, подобрал деловито тапок, взглянул и отбросил, подошел ещё ближе, пощупал ткань Алибековской майки и заметил, - Тонковата, оттого и рвется. …Всё какое-то - бабское! Изящное и нежное! Что это за игры с переодеванием? …А-ля Кэрэ-энский и компа-ания. В бега подался?
- Шо написано, знашь? – спросил его, улыбаясь, Евдокимов, указав стволом винтовки на надпись на груди Ивана.
Морячок, сдвинув бескозырку, почесал в затылке и отрицательно покрутил головой.
- Надо знать язык наших врагов! – вставил с укором командир, - …Хотя и великий пролетарский лозунг начертан, но…, но…, – и тут, же вытянув руку, навел ствол на лоб Ивана, - Именем пролетарской революции…! – торжественно начал он.
- Обыскали? – спросил вскользь морячок, обернувшись к сморщившемуся и отстраняющемуся в сторону Евдокимову уже ожидавшему выстрела и его мокрых последствий.
- …Обыскать! – приказал командир.
Морячок пощупал по карманам Ивана и сразу же нащупал там «мандат» от ОУФМС. Вместе с командиром они отошли в сторону и стали внимательно знакомиться с документом. Евдокимов, уже не морщась, нетерпеливо приподнимался на носках и с любопытством заглядывал через плечи в бумагу, не забывая держать пленного на мушке. Читать он не умел.
- Что скажешь? – спросил командир у морячка почесывающего пятерней затылок.
- М-м-м. Яти нету…. Бумага не наша…. М-м-м. Так-х-х-х…. Эта. Да-а! Орел же в штампе! Все вроде ясно без лишних слов. …Вон на башку его глянь! Где тебе так заштопают, если что? Вчера ж не было?
- Расстрелять! – приказал коротко Евдокимову командир, уходя вместе с морячком.

Как только они скрылись из виду, Евдокимов сплюнул, - Тьфу, ****ь такая! Мараться не хотять. Чистенькими оставаться желають. Пролетарии хреновы! Хорожане, - москвичи да петербуржцы. Усе у мечтах! Ничего никогда не имели, теперь на усё разом зарятся, цельный мир им подай, а делать ничего они не хотять. Сволочи! У меня вона…, вона…. Знашь, ты? У меня же усё было. Дом был, хозяйство было, жена молода - Клавка. …Усё сожгли. Усё! – и замахнувшись на Услонцева прикладом, - А ты чё раззявился, контра? Слушашь здесь. Тоже, небось, из офицерья, бела кость, а? Казачьё! Молись свому богу! – сделав шаг назад, Евдокимов решительно передернул затвор и перекрестился.
- Ты что, Евдоким-м-мыч? Я же из рыбаков. Свой я. Это только мать моя из казаков, из уральских. Вот те крест истинный! Какой из меня офицер, посмотри?
- Аха! Смотрю же. …Двумя перстами хрестишься, еретик ты хренов! С-сука!
- Так как же ещё, старообрядцы мы ведь? Всё равно ж свои, христиане?
- А вот сейчас увидишь как! Ежели сразу в рай, то не еретик, усё прально, а ежели…, то не обессудь.
- Постой-постой! Ты говорил, сожгли? Кого? Семью твою? Кто сжег?
- А, хто его знат? …Здеся в Поганцево. Говорят что черные, - анархисты то бишь, тока я думаю не без красного пролетарского участия. Они ж усе черные. Глянь! И те и энти. …Может за анархистов, соседи-то приняли морячков, а? Могло быть?
- Постой-постой Евдокимыч…. А ведь она жива, жена твоя!
- К-как…. Ты шо ховоришь, еретик? Насмехатся? Я сам в углях кости раскопал.
- Она жива! Я точно знаю! У неё ребенок. От тебя. Сын! Истинно говорю кровь твоя! Не бери греха на душу, не бери!
- Совсем от страха рехнулся.
- Не-е-ет! – пронзительно закричал на весь этот, в будущем точно не лес, Иван, - Не-е-ет! – и уже захлебываясь шепотом, - я на днях…, ну, может неделю-две назад видел…, говорила, что отец ребенка - Герой Гражданской войны пулеметчик Евдокимов. Во как! Жива она! И младенца я видел. Вылитый – ты! Вылитый ты, Евдокимыч. Вот те крест!
   Евдокимов отвернул винтовку в сторону, на нем не было лица. Он подошел в упор, взял левой рукой за грудки Ивана, оттянув и скрутив почти весь перед Алибековской майки, со всеми дырками и не нашими надписями в одном крестьянском кулаке, возмущенно потряс, но затем спросил, с надеждой, - Хде?
 - Здесь в Красно…, нет, я хотел сказать..., это…, то есть, - в Поганцево, в Поганцево, значит. Вот те крест, Евдокимов! Вот те крест!
Евдокимов долго смотрел стеклянными глазами в глаза Ивану, - Да. Верно. На сносях была…. Только смотри, только…, если ты меня одманул…, если одманул…, то лучше бы тебе вообще не рОдиться. Из-под земли достану. Из аду и из раю. – Евдокимов нажал на спусковой крючок, раздался выстрел. В сторону. Ивану показалось, что вновь где-то крякнула избушка, ноги его подкосились, и он повалился набок.
Евдокимов отпустил его, закинул винтовку за плечо, - Херой ховоришь? Хражданской? …Сын?! …Ну-ну! - и пошагал в сторону противоположную той, куда ушли морячок с командиром.

Где-то там, на перепутье
…Переполненный вокзал пришел в беспорядочное движение. Поезд! Поезд! Часть пассажиров, принесших долгожданную весть, ломилась с платформы в зал ожидания за своими вещами. Встречный поток хлынул на платформу.
- Катька! Катька! – кричала Клава, толстая высокая русская баба с белым платком на голове, и короткой куртке, - Катька, поезд пОдали! Бегём, а то не успем!
Она схватила на руки ребенка, замотанного в шаль и одетого таким образом, что не было понятно ни какого оно возраста, ни полу - мужского или женского. «Унисекс» – как загадочно говорила про это Катька, больше известная нам под именем Кызжибек. Другой рукой она подхватила огромный узел.
- Здесь я здесь! – закричала Кызжибек где-то в толпе, уже в третьем потоке, ринувшемся через другие распахнутые двойные двери в зал ожидания из вокзала, со стороны касс, с надеждой тоже попасть на платформу. В тот самый зал ожидания, переполненный сейчас борющимся людскими течениями, в котором стояли темные дубовые скамьи с высокими вертикальными спинками, с ровными мозаичными стенами и огромной хрустальной люстрой под высоким потолком. Пола с его почти новым коричнево-белым кафелем видно сейчас естественно не было.
- Да где ж ты, лярва! – орала мигом вспотевшая Клава загруженная узлом и ребенком под разноустремленными напорами потоков людей, повернув голову на голос и пытаясь глазами искоса найти позади себя, где-то там, у двойных дверей, Катьку-Кызжибек.
  Из этого скопления народа сначала показалась слабая рука. Затем другая. Эти руки оперлись на плечи соседей и из сплошной массы на поверхность, как поплавок после поклевки или как гимнаст на параллельных брусьях, по пояс выскочила Кызжибек. Соседи стали было агрессивно огрызаться, но руки их были заняты багажом, да и видя, что это молодая симпатичная азиатская девушка в пестром русском платке и однотонной серой куртке довольно легка по весу, охладевали. Поток нес на себе Кызжибек прямо к Клаве.
- Вот она я! - крикнула Кызжибек и, крутанувшись через спину, по чужим головам и плечам, выдернув с визгом из человеческой массы и задрав к люстре ноги в легких брюках и белых кроссовках, успев зажать руками подол грубой холщовой юбки, грохнулась на лавку возле Клавы.
Эти белые удивительные необычные башмачки на стройных ногах отметили для себя многие в этом зале и, вытянув шеи, пытались разглядеть её хозяйку.
Кызжибек живо вскочила на ноги, спрыгнула на пол и подхватила ещё один узел и неподъемный деревянный самодельный чемоданчик окованный железом, который в разговорах с Клавой именовала просто - «гробиком».
- Я готова Клава!
- По-ошли-и-и!- заорала Клава, устремившись вперед как ледокол, рассекая толпу, прессуя и оттесняя людей.
Кызжибек положив голову ей на спину и навалившись грудью, стараясь идти в ногу, толкала вперед, навстречу струям дыма и пара ворвавшегося из дверей в зал от прибывающего на станцию с эшелоном настоящего пыхтящего черного паровоза.

- Места, какие у нас места? – кричала в суматохе на платформе Кызжибек, проталкиваясь сквозь толпу вслед за Клавой, - Вагон какой?
- Катька, ты что охренела? Вечно как скажешь, - так хоть сразу в могилу падай. Какие тут могут быть места и вагоны? Лезем в любой! Если никак, - то в конце есть крытые, товарные, в них и пойдем.

Народ штурмовал прибывший поезд. Стоял гул и крики как на массовом побоище. Возле каждого тамбура было скопление, по двое, по трое, мешая друг другу, люди одновременно влезали в двери. Ящики, мешки, узлы, баулы, сундуки, деревянные чемоданы передавались над головами и также в борьбе заплывали внутрь вагонов. Солдаты, молодежь, все кто чувствовали в себе достаточно сил и здоровья, и не были особо обременены багажом, не церемонясь, сразу с торцов вагонов прямиком взбирались на крыши, чтобы забить себе там отлично проветриваемое место под солнцем.
  Впереди на платформе грохнули большую бутыль с вязкой жидкостью, что-то типа масла или меда мгновенно изменившей цвет платформы на более темный. От этого черного места во все стороны сразу же потянулись цепочки следов. Все кто пытались пройти здесь, скользили и, не удержавшись на ногах падали. Вставали с трудом, измазавшись этой жижой. У края платформы, там, где лежали толстые зеленые осколки стекла от битой бутыли, широко размахивая кулаками, отчаянно дрались два мужика один из которых, был гол по пояс.
Увидев эту картину и поняв, что она не пройдет это чертово, поганое, скользкое место Клава с досадой стала сбавлять ход и запричитала, - Ой, не влезем! О-ой, не влезем! Куды ж мы теперь? Как?!
Кызжибек приподнявшись на цыпочки, оценила, насколько могла, ситуацию, - Постой, Клав! Постой!
- Как же, стой? – завизжала Клава, - Я на подножке не поеду. И на крышу не смогу! - Клава, сбавляя ход но, не останавливаясь, понижая голос, постепенно оборачивалась назад к Кызжибек, - Что ты милая? Катенька…, нам надо ехать. Ехать! На этом поезде. Сейчас. Надо. Иначе мы вообще отсюда не уедем, никогда!
- Стоять! - крикнула вдруг звонко Кызжибек и, остановившись, с радостью бросила уже осточертевший «гробик» с узлом.
Идущий следом за ней с мешком на голове и от этого глядящий только себе под ноги, не видя ничего вокруг, щуплый мужчина в старой потрепанной видавшей виды шинели сбил её с ног прямо на чемодан. Вслед за этим его понесло на Клаву, которая окончательно остановилась и полностью развернулась. Потеряв значительную часть своей энергии движения, он воткнулся в нее, погружаясь в её мягкую грудь. Клава отмахнулась, как от мухи, рукой с узлом. Мужик ударился головой и мешком в железную стенку вагона, оставляя на ней кровавый след и падая на одно колено. Тут же попытался встать и встал, но подвернулась другая нога, и он упал на другое колено. Каким-то нечеловеческим движением неуверенно поднялся на обе ноги, косо толкая мешок вдоль по стенке вагона, оставляя за собой красную кровавую черту. Через пару шагов он, наконец, сумел оторваться от вагона, выровняться и мешок над головами поплыл дальше по перрону.
Кызжибек, злая до невозможности, вскочила на ноги, но увидев, что происходит, поняла, что либо уже отомщена, либо на это сейчас, даже не стоит заморачиваться.
Поток людей стал обтекать их вокруг. По лицу Клавы текли крупные с горошину сверкающие капли пота, оно было недоуменным, измученным, удивленным, злым, но не плачущим, не сдавшимся. Она шептала, - Как же так, Катька? Как же так! У нас же ни денег, ничего? Пропадать будем? По миру теперь пойдем?
Кызжибек подняла чемодан и с грохотом поставила его возле края платформы, прямо по ходу движения другого мужчины в пенсне, шляпе, длинном грязном пальто и с саквояжем, который пытался обойти их со стороны вагона. Мужчина взял в сторону, но Кызжибек сделала шаг назад, он принял ещё левее и Кызжибек, сделала ещё один шаг на его пути, как будто специально мешая ему пройти. Мужчина не останавливаясь, но пытаясь избежать столкновения уворачивался, удивленно поднимая голову, и в этот момент она резко с криком выдохнула, - Ха! - и сделала широкий шаг к вагону…. Следующим шагом она наступила на чемодан и, оттолкнувшись, взлетела вверх грудью прямо на вагон.

 Над ней было окно вагона, и верхняя створка его была опущена вниз. Кызжибек зацепилась за неё, подтянулась и стала влезать внутрь. Спешившие мимо, а большей частью это были лица мужского пола, опять с удивлением взирали на болтающиеся из открытого вагонного окна и постепенно погружающиеся в него, вроде бы, женские ноги, в легких и ярких почти шелковых брюках. И похоже не находили из-за них, из-за этих брюк, ничего интересного под этой юбкой. Или скажем так – почти не находили.
Но вот голова Кызжибек, теперь уже без платка, со спутавшимися черными волосами появилась вновь в окне, отдуваясь, она высунулась по пояс и протянула руки, - Давай Митьку сюда, Клав!
Клава, под глубоким впечатлением от этого сногсшибающего циркового номера стояла с открытым ртом. На негнущихся прямых ногах, переваливаясь, она подошла к вагону и, не выпуская узла, повернулась чуть боком, предлагая Кызжибек нагнуться и самой взять ребенка, нисколько не приподняв его.
Рядом с чемоданом грохнулся чужой ящик. Солдат в шинели, кубанке, и винтовкой за плечом поспешно встав ногами на чемодан и ящик, подхватил ребенка и легко передал его Кызжибек, едва не попав при этом стволом винтовки ей в глаз. Только каким-то чудом Кызжибек успела среагировать и отвела его ладонью.
Посадив Митьку в вагоне на лавку, она высунулась за оставшимися вещами.
…Чемодан и маленький узел влезли без проблем.
- Спасибо, мужчина! – Кызжибек ещё держа снаружи на весу большой узел, махала рукой солдатику, который с ящиком в руках почти полвагона шел спиной вперед и счастливо улыбался ей.
Клава стояла внизу по-прежнему с открытым ртом и сверкающими каплями пота на лице, - А как же я…?
- Как ты? Что ты?! …Вон туда беги! Лезь! Дерись локтями! Кусайся! Мы тебя с Митькой здесь ждем.
Клава закивала и побежала к толпе, туда, где штурмовали вход в вагон. Кызжибек стала бороться с узлом. Он никак не влезал в это маленькое окно. Кызжибек развязала его и стала содержимое по частям выкладывать на столик, пытаясь уменьшить объем. Там было старое детское одеяло, подушка, яблоки, несколько картофелин, краюха хлеба, старые женские ботинки и другое всякое, но в данный момент имеющее определенную цену и очень нужное тряпьё.
Наконец, наполовину опустошенный узел оказался внутри вагона на столике. Кызжибек облегченно, выпрямилась, оглянулась и….

 Вместо Митьки на лавке сидел посторонний мужчина с острой ленинской бородкой, в шинели и шапке. Поджав губы, он смотрел куда-то вверх на багажную полку, выставив вперед бородку, и не замечал Кызжибек. На второй лавке, там, где до этого лежали «гробик» и малый узел, плотно стояли стянутые рулоны светлого войлока. Малый узел лежал на полу. Шмыгающий Митька с обиженным лицом и застывшими зелеными соплями под носом, сидел верхом на «гробике» в проходе, через него туда и сюда постоянно шастали люди.

Кызжибек, боковым, наискосок сверху вниз ударила ладонью в нос хаму, глубоко вминая его, и гулко припечатывая голову к стенке. Носом хлынула кровь. Незнакомец как маятник после жесткого контакта со стеной повалился вперед и, продолжая его движение Кызжибек коленом под зад, мимо Митьки отправила его дальше в проход.
Митька уже не шмыгал. Куда-то сразу совсем исчезли его зеленые сопли. В Митькиных глазах поселился страх. Он попеременно переводил испуганный взгляд с пролитой дорожкою капель крови на полу на Кызжибек, которая снова посадила его на лавку, собрала вещи и выкинула войлок, протерев им пол, в проход, откуда заглянули испуганные лица людей, только на миг, из любопытства, остановивших свой бег….

- А мож с нами? – негромко говорила распаренная Клава, сидя у окна, в жилетке, цветастой блузке со стоячим воротничком и мелкими металлическими пуговками на одной стороне, поджав под свою необъятную юбку ноги. Толстая русая коса лежала впереди на груди. Её свернутые сапоги были под рукой у стенки. Рядом с ней, закинув на её бедро руку (чтобы не упустить), спал Митька. Во всем её уже таком привычном мирном облике добавился только совсем свежий синяк под глазом.
Кызжибек в том самом легком платье поверх легких брюк, в котором бежала с Иваном по полю, сидела напротив и отрицательно качала головой.
- Ну, куды ты щас? Зима на носу, а ты в этих рязиновых ботиночках.
Кызжибек улыбаясь, рассматривала свои ноги в кроссовках под столом.
- Найдем жениха тебе, у нас, в Поганцево. А шо? Да, шо ты думашь? Да, запроста!
Вид обоих женщин был вымотанный, обессиленный, но мирный и спокойный. На столике стояли кружки, на развернутом расшитом рушнике лежали остатки их трапезы, скорлупа, огрызки, очистки, сало, лук, и половинка темного каравая.

 Ни на лавках, ни на полу не было, ни одного свободного пятачка. Отдав все свои силы на штурм поезда, на борьбу, сопя, стеная, похрапывая, люди спали вповалку, сидя, лежа, обняв свои котомки и узлы. Даже на узких багажных полках сверху. Стояли запахи пота впитавшегося в грязные одежды, портянок, немытых человеческих тел, но за окном было чисто и светло, самый обычный протяженный осенний российский пейзаж, с мельканием редких деревьев и столбов. Поезд, раскачиваясь, не спеша шел вперед.

За исключением их двоих не спал только один необыкновенный старец, сидящий возле спящего Митьки на стороне Клавы. На нем была непонятная для Кызжибек ни по фасону, ни по предназначению, тертая фэнтезийная одежда, с частыми большими заплатами, изначально шитая суровыми нитками явно не конвейерным и не лекальным методами, из грубого текстильного материала родственного брезенту и так же неведомого Кызжибек, вниз уходившего своими полами прямо в пол. С высоким воротом, сейчас широко разложенным на плечах, а в поднятом состоянии вполне могущем заменить капюшон. Седые путаные длинные волосы его имели неровный прямой пробор по центру. Как и борода, они казалось, не видали расчески никогда. Голову он держал, чуть опустив, но большие внимательные глаза смотрели прямо в лицо Кызжибек. Эти огромные светло-голубые широко расставленные глаза, заставляли её трепетать.
- Врубелевский демон, - думала про себя Кызжибек, - здесь просто отдыхает! – а вслух ответила, - Нет Клав! Мне надо на юг. Как-нибудь перебьюсь. Есть у меня жених, мы с ним просто разминулись, но я знаю точно, куда он приедет.
«Демон» до этого не принимавший участия в их беседе и ни разу не произнесший, ни слова, обращаясь к ней, неожиданно громко заговорил, - Ховор у вас кокой-то странный! Вы шо …нерусская?
Кызжибек прыснула от смеха вниз, потом закрылась локтем, и наконец, закрыла лицо ладонями, борясь с распирающим её смехом.
- Княжна - восточна! – кивнула на неё с гордостью Клава.
- Чи, ипонка? – спросил старец.
- Да, вы что? – Кызжибек кое-как справлялась со смехом, - Прекратите! Простая русская баба я. У нас все так говорят.
- А хде енто… у вас? – не унимался дед.
- Ну, как где? Там…. В метрополии.
- А-а-а…, в метропо-олии, - и дед, закивав, задумался.
- Так, будем искать жениха-то? Нужна ты, поди, ему, свому разлучному! Сколько нас таких баб бесхозных кругом? – опять подначила Клава.
Кызжибек замотала головой, - Нет-нет-нет! Он мне нужен! - И глубоко вздохнув, с выражением продекламировала, - Но я другому отдана. Я буду век ему верна.
- Во как! – Клава покачала головой, - Стихами ховорит.
- Что вы? Это не я. Это наш великий русский поэт Пушкин. Знаете такого?
Дед кивнул, - «Сказка о рыбоке и рыбке»?
- Угу!
- О попе и ёго роботнике Болде?
- Угу!
- Руслан и Лудмила?
- Да Вы просто начитаны дедушка! Только из «Евгения Онегина» это, роман в стихах….

Из прохода стали доноситься шум и ругань, спящие просыпались, выглядывали наружу, пытаясь определить от чего шум, ощупывали, осматривали свои вещи и снова устраивались спать. Наконец сидящий в проходе посторонился, пропуская, и к ним заглянул «хам» с острой ленинской бородкой и распухшим носом, из каждой ноздри которого торчали серые длинные скрученные тряпочки, пропитавшиеся засохшей кровью. Увидев Кызжибек, он потупил взор книзу и, обращаясь к кому-то невидимому, стал несильно от плеча махать в её сторону прямой рукой с вытянутой вниз ладонью. Шум резко усилился и стал приближаться, как лавина. Старец с Клавой удивленно наблюдали за происходящим. Кызжибек нахмурилась.
Отталкивая локтем «хама» в сторону на его место вывалился невысокий коротко постриженный темноволосый мужчина среднего возраста в коричневом новом и, может быть даже, модным пальто без воротника и сверкающих новых хромовых сапогах. Седеющая книзу пышная борода его была ровно пострижена по кругу, выступая вперед, как нижняя панель, забрало рыцаря или мотоциклиста, а вся его голова напоминала форму груши. Цепкие колючие карие глаза смотрели из-под низкого лба и резких надбровных дуг. Голову он держал, чуть повернув в сторону. Руки были в карманах. Вслед за ним сбоку, чуть выше его головы выглянул улыбающийся молодой белобрысый беззубый парень. Над ним появилась голова еще одного бородатого мужчины, и уже совсем сверху, из-под самого потолка вынырнула кудрявая голова русского увальня, такая как обычно изображается в мультфильмах по мотивам русских народных сказок. Какое-то время все молча, оценивая, смотрели на Кызжибек.

- Это ты, немытая…, здесь руки распускашь? – сказал сквозь зубы, с угрозой, «мотоциклист».
Почувствовав что-то неладное, Клава опустила ноги в чулках вниз и со словами, - Эй-эй-эй! – начала вставать.
Опередив её и выкинув вперед из кармана левую руку с красивым охотничьим ножом, так что его толстая полированная сталь с плавными изводами оказалась как раз перед носом у «неврубелевского» старца и лезвием к нему, от чего тот в ужасе шарахнулся и взобрался на спящего Митьку, «мотоциклист» прошипел, - А ты молчи-и, с-с-сука! Выпотрош-ш-шу тебя и отпрыска твово!
Сюда же из прохода ввалилась вся банда. Так и не поднявшись, Клава рухнула назад, закрыв руками Митьку и отталкивая перепугавшегося до смерти старца.
Все молчали. Лезвие ножа в вытянутой уверенной руке даже не дрожало.
- Подём, погуторим! – сказал «мотоциклист», кивая Кызжибек на выход.
- Не ходи! Не ходи! – заверещала во весь голос Клава.
- Заткнись, шо сказав! – и «мотоциклист», сделав ещё полшага вперед, достал плашмя прохладным лезвием до Клавиной щеки.
-И-и-и! – заскулила, устраняясь и отворачиваясь, Клава, стараясь закрыть всем своим пышным телом проснувшегося Митьку.

  Кызжибек оглядела всех. Заглянула в полные паники широко раскрытые безумные глаза невинного «неврубелевского демона», уже с ногами лезшего на соседей, которые в свою очередь, закрыв с силой глаза, упорно делали вид, что продолжают спать, ничего не видят, не слышат, а некоторые, переигрывая, стали сопеть и храпеть даже сильнее, чем когда они действительно спали.
  …Помощи здесь ждать было не от кого.
- Ну, что ж пошли! – Кызжибек обреченно вздохнув, встала, вытянутая рука мешала пройти.
Еще, наверное, целую минуту, они так и стояли. Клава скулила. «Мотоциклист» поднял свой «шлагбаум» и, положив правую цепкую ладонь на плечо Кызжибек, пропустил её. Но за её спиной снова опустил руку, больно надавив кончиком лезвия в спину скулящей Клаве, и стоял так, пока Кызжибек выбиралась в проход через, …может быть и спящих людей. Вереница перешагивая, распихивая и не особенно церемонясь с сидящими на полу в проходе, направилась по вагону в тамбур, в это время срочно освобождавшегося от посторонних.

«Увалень» остался «на стреме» в вагоне. «Хам» стоял возле открытой  двери тамбура, за которой мимо проплывала Великая Россия. В центре тамбура стояли «беззубый» и «бородатый без особых примет», которые тоже оказались неслабыми ребятами и заслонили собой весь Божий свет. Кызжибек оказалась в глухом темном конце тамбура. Перед ней, вплотную, с ножом в чуть отведенной в сторону и готовой действовать руке, опять слегка повернув голову, стоял «мотоциклист». Он оказался ниже неё ростом. Кызжибек чувствовала запах «Шипра» исходящий от его ровно постриженной головы. Единственной ухоженной головы во всем эшелоне.
- Опущайся! – сказал он сквозь зубы.
Кызжибек как по команде резко ударила коленом в пах, не пытаясь вникать в смысл сказанного. Так резко, что никто даже и не заметил этого. Только зазвенел, блеснув отраженными лучами упавший вниз нож. И вслед ему, после небольшой беззвучной паузы, рухнул «мотоциклист». Вся банда, потерявшая было до этого бдительность из-за своего численного и видимого морального превосходства, почувствовала неладное и ринулась шарить по карманам и прочим внутренним пазухам своей мудреной одежды в поисках свежих весомых «аргументов». Кызжибек развернулась и ударила с разворота назад ногой, глубоко воткнув пятку в солнечное сплетение «человека без особых примет», который крякнул переломившись. Но он ещё не упал, когда развернувшись через другое плечо Кызжибек, так, же ударила другой ногой и попала «беззубому» в челюсть, в которой что-то щелкнуло, ноги его словно лишились костей, тело опоры и он сложился вниз даже быстрее своего напарника, гулко стукнув черепом об пол. «Человек без особых примет» согнувшись, плотно прижав руки к груди и животу, переступил ногами и упал сначала на колени, а затем уткнулся лицом в нижнюю часть спины своего вожака.
 
«Хам» с ножом в руке, а точнее с ржавой заточкой обмотанной тряпицей вместо рукояти стоял у открытой двери на фоне движущегося мирного пейзажа спасительной для всех Великой России.
Быстро и мягко перешагнув через тела, Кызжибек понесла свое колено к его паху, всем своим видом показывая, что именно таким тривиальным образом она будет вышибать сейчас из него все мозги. Тот, закрыв глаза, направил заточку в колено, но Кызжибек пронесла колено чуть в стороне, выше и, развернувшись на опорной ноге, пробила боковым «маваши»*, попав носком подошвы точно в висок. Голова резко мотнулась в сторону, разбивая лицом стекло двери, и он выпал из вагона.
Тут же позади, в вагоне раздался выстрел….

Кызжибек вопреки всей логике последних событий отпрыгнула на исходную и присела там, рыская по полу в поисках упавшего ножа. Где-то в глубине её сознания голос Ивана настойчиво повторял, - Ка-ать! Беги-и! У них там оружие!
Дверь скрипнула и в два приема раскрылась. Из неё со всей высоты своего громадного роста, как срубленное дерево, вывалился «увалень» и упал на груду тел. По нему в тамбур забежали трое. В кожанках и с револьверами. Кызжибек, так и не найдя ножа, встала.

Снова все смотрели на неё. И все стволы тоже, между прочим. Молодой мужчина с крупным носом, пухлыми губами и чрезвычайно живыми глазами, которые все время, бегая по тамбуру в поисках улик, выдавали энергичную работу мысли, спросил, - Что здесь происходит?
Кызжибек пожала плечами.
Он опять осмотрелся, оценивая ситуацию, присел, подобрал нож и, придя к какому однозначному выводу, опуская револьвер, удивленно спросил – Это все?
- Был еще один, - Кызжибек показала взглядом на разбитое стекло в открытой двери, - но он вышел чуть раньше….
- Кто Вы?
Кызжибек снова пожала плечами, - Ну, вообще-то…, при первом знакомстве… молодой человек должен сам сначала представиться даме, хотя бы ради приличия.
-Да? Надеюсь, эти… успели представиться? - Мужчина, взглянув на нее, попытался закрыть дверь в вагон, но у него не получалось. Его сообщники бросились помогать, схватив за ноги «увальня», с трудом развернули и забросили внутрь тамбура.
Захлопнув дверь, мужчина коротко представился - Исаев, ВЧК!
- Иса-аев??? Хм! …Может быть ещё, Макс Отто фон Штирлиц?
- М-макс??? – глаза мужчины замерли.
- Или… м-м-м, …как же, как же - Владимиров?! И даже просто – Блюмкин.
- М-мы что…, зна-ко-мы?
- Так значит всё-таки Яков Блюмкин? Ах-ах-ах! Боже мой! Да-да, он самый. Узнаю. Здравствуйте! Что же Вы делаете здесь? Почему не в Москве?
Лицо мужчины вытянулось. Он повернулся к своим попутчикам, показывая своим револьвером, чтобы они срочно вышли из тамбура.
- А как же эти? – один из них показал на лежавших, на полу.
«Эти», за исключением «увальня», который видимо был уже безнадежен, начинали шевелиться, стонать и показывать признаки жизни.

…Исаев-фон Штирлиц-Владимиров-Блюмкин выстрелил первым. В спину скорчившегося мотоциклиста. И тут же забабахали выстрелы. Тамбур заполнился дымом и запахом пороха. Кызжибек взвизгнула, зажала ладонями уши и зажмурила глаза. Она побледнела как мел, но в сумраке тамбура это не особенно было заметно. Когда вновь открыла глаза, трупы выбрасывали наружу, из них на пол тамбура, основательно измазанного кровью, вываливались кастеты, обрезы, ножи. Нагнувшись за «мотоциклистом» люди в кожанках, обнаружили у него револьвер, и, переглянувшись, после безмолвного краткого совещания зачем-то сняли с него сапоги. И так же выбросили франта наружу.
Завершив «зачистку» один из чекистов полез на крышу снаружи вагона, другой зашел обратно в вагон. Исаев-фон Штирлиц-Владимиров-Блюмкин держа в одной руке сапоги, и рассматривая нож в другой, спокойно спросил, - Так что же Вам известно о Якове Блюмкине и, главное…, от кого?
Кызжибек пожала плечами, опустила руки, открыв уши, поняв вопрос по губам, - От Феликса Эдмундовича, от кого же ещё?
Удивленный Исаев-фон Штирлиц-Владимиров-Блюмкин помотал головой, - Да-а? И что же он Вам рассказывал?
- Всё. …Он рассказал о вашей роли в убийстве посла Мирбаха. Этого уже….
- К-кто Вы такая…, чтобы сам Феликс Эдмундович…?
Кызжибек выпятила вперед нижнюю губу, склонив голову, задумалась на мгновение, а затем выпалила, - Лара Крофт, …третий отдел ВЧК!
- Третий? А что это?
Кызжибек развела руками, - Ну как? У нас это - контрразведка.
Исаев-фон Штирлиц-Владимиров-Блюмкин откинул голову назад и широко раскрыл глаза в крайнем удивлении.
Сверху по вагону постучали и человек оттуда, крикнул, - Уже близко!
- Что ещё говорил Феликс Эдмундович обо мне?
- Ну…, ну, всякое, разное, но, в общем…, вместе с товарищем Троцким они заступались за Вас перед Лениным и, учитывая ваши способности, говорили о необходимости Вашего скорейшего перевода в Москву. Поэтому-то искренне удивлена видеть Вас здесь, а не там, в Москве.
Человек сверху спустился на подножку вагона. С открытой дверью поравнялся скачущий всадник на лошади. Исаев-фон Штирлиц-Владимиров-Блюмкин выглянул наружу, затем постучал по двери в вагон, откуда внутрь с револьвером наизготовку вернулся третий чекист.
- Выходим! – коротко сказал Исаев-фон Штирлиц-Владимиров-Блюмкин.
Стоящий на подножке ловко запрыгнул на круп лошади, прямо за спину всадника, и они ускакали в сторону, следом сразу же появился другой всадник. Следующий чекист так же на ходу, сошел с идущего поезда.
В тамбуре оставались Кызжибек и Исаев-фон Штирлиц-Владимиров-Блюмкин, у подножки параллельно скакал новый всадник.
- Кого-то Вы мне напоминаете? – глядя вниз и тряхнув головой, произнес Исаев-фон Штирлиц-Владимиров-Блюмкин, - хотя могу точно сказать, что вижу впервые.
- Уж… не Кабаеву ли случайно?
- Кабаеву? А это ещё кто? Революционерка? Суфражистка, наверное?
- М-м-м не совсем. Но где-то около, совсем близко. Довольно известная личность в Новейшей… и не только спортивной истории России.
- В неспортивной истории? …Может быть Вы с нами?
- Нет-нет, спасибо за помощь, за приглашение, …у меня задание Центра …на Красном Востоке. Да и с лошадьми я честно - не очень
- Надо запомнить это имя - Лара Крофт! А поподробнее, Лара?
- Вы меня извините, итак сказала вам слишком много из того о чем могла говорить вслух. Добавлю лишь…, что скоро для Вас там, на Востоке, тоже найдется работа…. Но это уже после Москвы. А имя - запомните, конечно - запомните!
- Отчаянная Вы женщина, Лара! Жаль что с лошадьми - не очень. Рад нашему знакомству. Хорошая новость. Это - Вам, берите и не возражайте! - он протянул сапоги «мотоциклиста» и вложил прямо под руку, - Может быть это? – и предложил экспроприированный револьвер.
- Это лишнее.
- Тогда нож? Смотрите, какой отличный клинок!
- Он слишком памятный и дорогой.
- Понятно! - Исаев-фон Штирлиц-Владимиров-Блюмкин, пожал ей руку, - Успехов Вам товарищ, Лара Крофт! Будьте осторожней!
Спрятав нож и револьвер, он вышел на подножку, посмотрел по сторонам и ловко запрыгнул на лошадь, которая неся на себе двух седоков, стала отбегать в сторону. На прощанье Исаев-фон Штирлиц-Владимиров-Блюмкин помахал Кызжибек рукой.

  Кызжибек долго стояла в тамбуре и не знала, …как пройти по этой размазанной по полу кровище. Затем, наконец, на пятках прошла в вагон и шла дальше совершенно опустошенная по проходу. Люди вскакивали при её приближении и убирались поспешно прочь. Как будто в вагоне вообще никого больше не было, никакой тесноты и перегруженности, только одиноко бредущая по пустому бесконечному вагону Кызжибек. Дойдя до своего отсека, увидела стоявшего там того самого солдатика с винтовкой в руках, помогавшего при посадке. Он разговаривал с Клавой и «неврубелевским демоном». Никого других там больше не было. Лицо Клавы было зареванным и опухшим. Волосы выбились из косы. Она прижимала к себе также зареванного Митьку. Демон в своем сказочном наряде проявлял невиданную словоохотливость, эмоциональность, размахивал руками, и говорил в основном только он, а Клава лишь кивала и поддакивала. Увидев Кызжибек, все замолчали и обернулись.
- Что случилось? – спросил солдатик, - Вам помочь?
- Уже не надо.
- Что это? – спросили они, глядя в ноги Кызжибек.
Кызжибек заметила, что в этот раз выражения лица Клавы и Митьки очень схожи и в глазах их был одинаковый страх и ужас, который она уже видела ранее только у одного Митьки. Она взглянула вниз и увидела, что её белые кроссовки и её легкие брюки до самых колен забрызганы красной росой - мелкими-мелкими капельками крови, - Жаль… что Вы телефончик так и не оставили…, – успела прошептать Кызжибек и, роняя сапоги, упала в обмороке на руки солдату.

…По безбрежным просторам Великой России, выбрасывая клубы дыма и пара, черный паровоз, не сказать, чтобы торопливо, тянул небольшой состав, состоящий из пассажирских и грузовых вагонов. Если бы Вы могли птицей устремиться за ним, то заметили бы пассажиров едущих со своим багажом прямо на крышах вагонов. На одной из этих крыш, накинув на себя петлю из ремня и привязав себя к торчащему «грибку» вентиляции, сидит человек в серой шинели с котомкой, чайником, и перевязанной женским платком головой. Вы ни за что, ни догадаетесь, что это и есть Иван Услонцев продолжающий свое нелегкое путешествие с фронта на юг России в родной город Гурьев. Ухо Ивана, травмированное человеком-медведем Гази, в последнее время постоянно болело, принося ему жестокие мучения. Под повязкой на его ухе лежал пласт вареной свеклы. В самом ухе торчал резанный соломкой репчатый лук, а сверху вся ушная раковина была густо намазана медом. Но никакие даже самые современные, передовые и хитроумные методы лечения не приносили облегчений, и Иван жестоко страдал от стреляющих болей. Обняв «грибок» руками он мечтал о доме, о том, как вернется, как встретят его родные, как расскажет им обо всем, что пережил за это время и о том, что случилось с Великой Россией, о её крахе нынешнем и грядущем.
…Рядом с поездом скакала лошадь с двумя всадниками. Ездок, сидящий позади, помахав кому-то приветливо ладонью, пригрозил Ивану револьвером. Лошадь стала постепенно забирать в сторону, туда, где стоял и топтался на месте конный отряд, и их пути разминулись. Иван безразлично смотрел им вслед.

…Очнулась Кызжибек от холодного и мокрого прикосновения ко лбу. Открыв глаза, увидела очень близко лицо солдатика держащего в руке мокрый рушник, но не выпускавшего винтовку из другой руки.
- Вот и очнулась, Катя! – нежно сказал солдатик и улыбнулся, - Только Вы не вставайте, полежите ещё.
Клава, уперев руки в бока, стояла рядом, нависнув как скала. Кызжибек забрала у солдатика рушник, тщательно протерла лицо, вытерла руки и только тогда заметила, что укрыта детским одеялом, и под ним на ней нет её обуви.
- Где мои кроссовки?
Клава посмотрела на одеяло, - Что??? Батиночки што ле? Их мыть надо. А лучше выбросить сразу. Ежели вставать будешь, вон сапоги энти свои одень, которы принесла,  – и села на свое место рядом с Митькой и старцем.
Так они и ехали дальше. Солдатик, сидя рядом и придерживая винтовку все время, молча, улыбался. Старец, Митька и Клава, сидя напротив, задумчиво смотрели на неё.

- Как Вас зовут? – спросила Кызжибек, солдатика.
- Матвей. Матвей Ильич.
- Что так официально-то, Матвей Ильич? Я вот просто Катя. А откуда вы?
- Из Москвы.
- Москвич значит?
- Да.
- Коренной?
- М-м-м. …Как это?
- Как лошадь штоле? – встрял старец.
- Ну, вы что дорогие? Мам-пап, предки ваши, наверное, всегда в Москве жили?
- Да. А где же ещё?
- Значит Вы - коренной житель Москвы.
- Ах, вон оно что! - закивал головой старец, - Хых, коренной, - как лошадь прям.
- Этим обычно несказанно гордятся…. Завидный жених, значит. Столичный. С московской пропиской. Такого ещё поискать….
- Советская власть…, - начал уверенно солдатик, голосом которому позавидует любой диктор, - уничтожит все границы между городом и деревней, наступит всеобщее равенство. Будет неважно, где кто родился….
- Угу! Да-да. Так оно и будет. Понятно, - перебила его Кызжибек, - Там ещё дальше…, наверное, про общих жен будет, да? Мне это совсем не нравится.
Клава, прикрывшись ладонью, прыснула и густо покраснела.

Вечером поезд остановился на небольшой станции, рядом с которой был разбит полевой армейский лагерь. Отряд Матвея Ильича выгружался. Кызжибек, решительно надев экспроприированные сапоги, пошла его провожать. В тамбуре опять было полно народу ломившегося в поезд.
- Вот разобьем белых, и я…, я обязательно вернусь! – кричал с перрона Матвей Ильич в кружеве людских потоков, - Жди меня! Я против…, против всех этих общих жен. Жди меня!
- Постарайся сам остаться в живых! – отвечала из глубины тамбура Кызжибек, не совсем уверенная, что её слышат и, не слыша его слов.

Астрахань
  В конце весны Кызжибек сошла с колесного парохода на астраханский берег. И сразу же вместе со своим добровольным спутником, этим «неврубелевским демоном» - Аристархом Лукичом, смысл жизни которого на данный момент заключался  лишь только в одном - обойти и познать всю Великую Россию, оказалась в руках местного ЧК.
 Астрахань того периода напоминала разворошенное гнездо. Жители города, всеми правдами и неправдами наоборот старались покинуть его. Год назад большевики и созданные ими органы управления, лишь только благодаря местным рабочим комитетам предприятий города, их четко организованному отпору смогли противостоять белому мятежу и сохранить Советскую власть. Прошел год. Ситуация в корне изменилась. В Астрахань, во все времена богатую хлебом и рыбой, пришло невиданное.  Пришел голод. Продовольствие срочно понадобилось революции, т.е. тем кто ни продовольствие, и никаких других товаров и материальных благ не производил, а занимался лишь перераспределением того что отняли. Многотысячная демонстрация  астраханских рабочих, возмущенных жестким нормированием продовольственного снабжения и запретом хлебной торговли вышла на улицы и была расстреляна большевиками. По всему городу шли репрессии. Город, окруженный с Востока, Юга и Запада белыми, тонул в крови своих жителей пролитой владевшими городом красными. У каждой из сторон была своя правда и непоколебимая уверенность в ней.

Сидя на табурете в темном кабинете перед массивным канцелярским столом с зеленым сукном, Кызжибек смотрела на керосиновую лампу и кружащуюся вокруг неё мошкару. За столом сидел мужчина в круглых очках удивительно похожий на Стива Джобса и что-то быстро писал, но не в электронном планшете, а на самом обычном листе бумаги – почти А4, обычной перьевой ручкой, периодически макая перо в чернильницу, и заглядывая в стопку паспортов, точнее в три паспорта Кыргызской Республики - Кызжибек и её родителей. Закончив писать, отложив ручку, он сцепил руки и, глядя на паспорта, спросил:
- Значит, Вы продолжаете утверждать, что не местная и зовут Вас Екатерина Услонцева?
Кызжибек кротко кивнула.
- Как тогда Вы объясните это? – чекист кивнул на паспорта, - Что это?
- Так. …Артефакт.
- Что?
- Ну, шутка, баловство, нереальность, – Кызжибек попыталась улыбнуться.
  Мужчина открыл верхний паспорт и прочитал, - Кыз-жи-бек. Интересно! Таких ещё не видел. Странная у Вас речь - видно, что не местная. Хотя, для настоящей киргизки - светла больно? …Что ж тайны, загадки, игры - это как раз то, что нам нужно. Он покивал головой, развернул листок к Кызжибек, и продолжил было, но заметив, что Кызжибек тут же склонилась над листком, читая, удивился, - Так Вы, что же - читаете?
- Угу!
- Так-так. А писать?
- Да-да! Что это?
- Тогда, – мужчина взял чистый лист бумаги и положил его перед ней на исписанный листок, придвинул чернильницу с пером, - Пишите своей рукой! …Грамотных киргизок отродясь не видел.
- Чего писать-то?
- Да, то же самое и пишите! – и, кивая головой, он отмерил ладонью на листе несколько разделов, - Обязуюсь …сотрудничать …с ВЧК.
- А если… не обязуюсь и откажусь?
- Караул! – крикнул чекист, и в комнату влетели два красноармейца с красными «рязанскими» лицами и винтовками в руках, - Расстрелять!
Вошедшие, опрокинув табурет, подхватили визжащую Кызжибек под руки, и поволокли в темный коридор, где на полу стояла ещё одна горящая лампа с летающим роем мошек над нею. Взяв свою лампу, «Джобс» вышел следом, запер дверь кабинета, и пошел вперед. Караул порой нес пленницу, отрывая от пола. После лабиринта длинных извилистых пустых и темных коридоров вышли в неосвещённый двор, где без пятна света от лампы, ориентироваться можно было только по звездам. Сделав несколько поворотов, вошли в другую пристройку, поднялись по гулкой деревянной лестнице в большой кирпичный амбар и оказались у квадратного большого «окна» в полу. Стоял неприятный сладковатый запах. «Джобс» поднял высоко вверх свою лампу и, в качающемся пятне света, Кызжибек увидела внизу в проеме беспорядочно лежащую груду трупов. Края проема были забрызганы кровью людей, которых, здесь и расстреливали. Ей сразу стало плохо, все вокруг поплыло, ноги подкосились, её стошнило в этот проем.
- Несите обратно, - сказал «Джобс» и шумно высморкался туда же.

Ещё более просветлевшая Кызжибек сидела вновь, но уже на стуле.
- Ну, что? Теперь откажетесь? …Вы же в Гурьев собрались, не так ли?
- Да.
- Зачем?
- Ну…, ну…., там красиво.
Чекист выпрямился, - Где? – затем лег грудью на стол, - В Гурьеве красиво? Вы там были хоть раз?
- Нет. Мне муж рассказывал.
- Ага! – он вновь выпрямился и черканул заметку на листке, - Муж значит, - гурьевский! Белоказак, - что ж, понятно! – «Джобс» потер ладонью щеку, - Все основания для расстрела уже есть.
- Почему белоказак? Почему сразу белоказак? Чуть что, - сразу белоказак! Боец Красной армии он.
- Да-а? Удивительно! Что делает красный боец в белом Гурьеве?
- Как в белом?
- Вот так! – Там же Уральская белоказачья армия, - какой он тогда?
- А я не знала. …Ведь уже девятнадцатый год, разве уже не все кончилось?
Мужчина побледнел, достал из-под чистого листа листок, исписанный его рукой, поджог от лампы и положил на тарелку служившею пепельницей, наблюдая, как он догорает. – Вы откуда вообще взялись? Откуда свалились? Я начинаю сомневаться в Вашем душевном здоровье и по-другому относиться ко всем вашим шуткам, - он кивнул на паспорта, - Гурьев у неё - красивый. Хм! Давно ли?! Объясните, какой смысл Вы вкладываете вот в это ваше заявление - Всё кончено? У Вас с головой всё в порядке?
- Ну…, ну, разве Советская власть, - Кызжибек развела руки, - уже не победила повсеместно?
- Так-так. Это уже звучит лучше. Приятнее слышать. Продолжайте!
- Думала что всё уже. Хотела устроиться в «Ликбез», учить грамоте кыргызских детей, но мне сказали - нет такой организации. Как это нет? Должна уже быть. Куда она делась? Стремилась в Гурьев. А он – белый. И вот теперь Вы…. Знаете, я буду жаловаться!
- Кому, если не секрет, Вы будете жаловаться? Давайте-давайте, …выдайте всё-таки нам ваших сообщников, адреса, явки.
- Хотя бы…, тому же Блюмкину!
Чекист от удивления разинул рот.
Кызжибек продолжила, загибая пальцы, - или вот Феликсу Эдмундовичу…. Почему, нет?
- Якову??? – чекист снял и протер очки.
Кызжибек кивнула.
- Знаете Якова?
- Ага.
- И где он?
- Ну, прошлой осенью…, когда мы совместно ликвидировали банду на железной дороге…, был там, - Кызжибек показала большим пальцем себе за спину, - в России.
- Вы-ы? – чекист надел очки, - Ликвидировали банду? Не смешите! …Стрелять хоть умеете?
- Стрелять это обязательно? Холодная голова, горячее сердце …и пустые руки*, – этого недостаточно?
- Как пустые руки? Вы на что намекаете? Что вы можете своими пустыми руками.
- Что смогу? Дайте нож, покажу!
«Джобс» вынул револьвер, крутанул барабан, просмотрев на месте ли патроны - Может Вам ещё револьвер дать?
 –  Нет, револьвер не нужен. Ну, хотя бы, что-нибудь острое?
 Положив ствол револьвера на край стола в сторону Кызжибек, чекист откинулся на спинку и крикнул, - Караул!
В кабинет вновь ворвались вооруженные «рязанские» красноармейцы.
- Что-нибудь… острое! – приказал с выражением чекист и щелкнул пальцами.
Брови одного из бойцов под козырьком новенькой буденовки сошлись на переносице, глаза превратились в узкие щелки, второй, не понимая, просто замотал головой.
- Штык есть у вас?
- А-а! – брови метнулись вверх, глаза округлились, вылезая из орбит, и боец достал из-за голенища штык от винтовки.
- Так, один в угол! Без команды не стрелять! Слышали? Кто выстрелит без команды, сразу же под трибунал …и в амбар. А ты, дай ей штык!
  Сидя на стуле Кызжибек попробовала остроту штыка. Красноармеец у двери целился в Кызжибек. Другой изготовился к стрельбе стоя в углу. «Джобс» сполз со стула, спрятавшись за столом, на краю остался ствол его револьвера в глубине темного круглого отверстия, которого, притаился, ожидая удара бойка, патрон. Оттуда из-за края стола выглядывали бегающие глаза за линзами, отражавшими огонек лампы, и иногда была видна идиотская улыбка на лице чекиста. К происходящему он относился как к игре, готовый в любую секунду нырнуть под стол. Теперь у Кызжибек возникли серьёзные сомнения в нормальности психики этих людей. Она вздохнула и встала. Посмотрела по очереди на каждого. Человек за столом ещё более напрягся в своем укрытии.
Резко развернувшись, Кызжибек метнула штык в сторону двери. Просвистев в воздухе и сделав оборот, он пронзил буденовку бойца, прибив к двери.
- Не стрелять! – заорал «Джобс», выскакивая из-за стола, - Не стрелять!
 Боец, глядя на вибрирующий гудящий штык над головой, сполз по двери вниз на корточки. Буденовка осталась висеть на штыке.

…И вновь чекист за столом, постукивая карандашом, размышлял, - Раз так, товарищ! Можете жаловаться хоть самому Владимиру Ильичу. Да, именно ему, вы не ослышались. …У Вас нет абсолютно никаких подтверждений. Никаких документов. Почему не рассказали обо всем раньше?
- Какие Вам ещё нужны подтверждения? Все мои подтверждения на вашем столе! Это сверхсекретные документы. Предупреждаю официально, если с ними что-то случится и увидит посторонний, - Кызжибек оглянулась на дверь и понизила голос, - то за разглашение этой страшной большевистской тайны, разговор с Вами, товарищ, будет предельно коротким. Через амбар. Это я вам гарантирую! А если уж…, - она повысила голос так, чтобы его слышали все, и не только за дверью, - Вы произнесли имя нашего великого вождя! …Творца нашей Революции, то вспомните его великие слова, - «Конспирация, конспирация, и ещё раз конспирация!», тогда может быть, и поймете, почему я молчала.
- А-ах-ха-ха-ха! Как страшно! Да, мы их можем вообще уничтожить, эти ваши сверхсекретные документы. Как будто их и не было никогда. Вместе с вами. …Ладно! Хватит! Прекратить разговоры! Здесь военное положение, требую немедленного подчинения! - чекист поднялся, достал из кармана золотые с вензелями и бриллиантами часы, никак не гармонирующими с его должностью и местом работы, откинув крышку, посмотрел на циферблат, - Времени на разговоры нет. Идея с ликбезом замечательная, и детей киргизских мы будем учить грамоте, обязательно будем, но это задача не сегодняшнего момента, а следующего, когда с контрреволюцией будет фактически покончено….  Все равно дело ваше в Гурьеве. Кем бы Вы там ни были, мы сможем договориться. Значит так! Рисую оперативную обстановку. М-м-м…. Город наводнен английскими шпионами и их белогвардейскими агентами. Подозреваю это Вам известно более даже чем мне, - чекист обошел стул и подошел к занавешенному тяжелыми шторами большому окну, - В контрреволюционную организацию напрямую связанную с англичанами, мы внедрили своего человека. Сегодня ночью на кусовой лодке вместе с их связным и группой перебежчиков он должен был отбыть в тыл врага. Как раз в этот ваш Гурьев! – он вернулся и снова сел за стол, - Но вот вчера, …черт побери! – чекист наигранно вздохнул, - Он на площади, дурр-р-рак! …Извините! Попал под огонь наших красных комиссаров и погиб. Какого хрена только, он туда поперся?! …Человек был из местных киргизов. Складывается такая интересная комбинация. Вы, по фактуре, и как лицо здесь новое и никому неизвестное, едете вместо него. Как сестра, например?
- А Вы не думали, что в Гурьеве у него могут быть знакомые и даже родственники?
- Исключено. Человек он для нас открытый, сирота. Настоящая сестра, кстати…. Да, кстати. Погибла, вместе, с ним. За сохранность ваших вот этих вот…, так называемых липовых документов можете не сомневаться, мы их опечатаем, сохраним и передадим Вам по возвращении в целости и сохранности, если не возникнет других вопросов, конечно. Играть особо не придется. Текста тоже не будет. Сестра Бикея плохо говорила по-русски. Два слова не могла связать. Незнание русского разыграть сумеете?
- Бикей, это что - ваш человек?
- Да.
- Прям по Далю получается - «Бикей и Мауляна»!
- По, какому-такому Далю? Того который словарь собрал?
- Да! Повесть у него есть, наш аналог «Ромео и Джульетты», о киргизах, казахах, о нас, то есть.
- Не знаю, не читал. …Да, и ещё одно кстати, старец останется заложником.
- Не пойдет! Аристарх Лукич пойдет со мной.
- Тут мы с вами никак не договоримся. Или – амбар, вдвоём со старцем, или Гурьев в одиночку! Я не уверен в Вас, - это откровенно. Про полоумного старца даже говорить не буду. Одно его простодушное слово и всё полетит к чертям. Оставлю при себе. Даже на этих условиях соглашение для Вас крайне….
- При себе?! Да вы…, да вы его уже, наверное, хлопнули… и закопали.
- Караул!
Дверь, на которой теперь как молния зияла свежая глубокая трещина, распахнулась. Прямо с порога не переступая, красноармейцы целились в Кызжибек. У одного из бойцов из звезды на буденовке был вырван клок.
- Отставить! Отставить! Приведите сюда старца! – закричал «Джобс».

На воде
…Тёмной-тёмной ночью, внутри большой темной кусовой лодки* среди множества других таких же темных лодок всех мастей не совсем беззвучно стоявших скопом вблизи астраханского берега одна к одной и облепивших более крупные суда, - прятались люди. Легкая волна слегка покачивала судно, вызывая поскрипывание в снастях, и ударяла о другие лодки, отзывавшиеся такими же скрипами, стонами и стуками. Хозяин лодки, Федор Веретенников больше известный в миру по кличке «Веретено», сидя на лавке у раскрытой двери в будке небольшой баржи у самого берега, с тревогой всматривался в темноту, ожидая своего последнего пассажира. Наконец ему почудилось движение, шаги, но не на суше, откуда он как раз и ожидал своего гостя, а совсем с другой стороны - среди всего этого скопления лодок. Скользнув вниз на колено, вытаскивая револьвер, он попытался разглядеть, кто это мог быть, но видно ничего не было. Тогда он лег животом на прохладные доски палубы лицом к реке, к этому сонму лодок и мачт во тьме, вытянув вперед на двух руках револьвер. Шаги повторились.
- Бикей ты? – спросил Веретено в темноту.
- Это я, Баринов!
- Тьфу ты черт! – выругался еле слышно Веретено, прислоняясь лбом к палубе, и яростно прошипел, - Я же сказал никому не высовываться! Вот чего ты вылез, чего вылез, спрашиваю?
- А чего мы ждем? – на баржу перепрыгнули с лодки и из темноты проступил могучий силуэт неуверенно ступающего по палубе идущего на ощупь Баринова.

…Одетый в офицерскую форму, хотя вроде бы и без особых знаков различия, но и без этого, среди всех нынешних попутчиков Веретена - Баринов был тем, чьё социальное происхождение не вызывало никаких сомнений и соответствовало фамилии. Ни своей осанкой, ни профилем, ни холеными усиками и небрежно растрепанной прической, этот красавчик никак не мог принадлежать к стану тех, кто в данный момент владел городом и голодал в нем. Глядя вверх и нащупав стенку будки, Баринов остановился в каком-то шаге от лежавшего перед ним на досках человека, так что тот даже почувствовал запах ваксы на его наполированных сапогах.
- Чего мы ждем, сейчас начнет светать? – спросил шепотом Баринов вверх и в сторону.
- Вот как начнет, так и отчалим. Как я тебе…, - на ощупь править буду?
Баринов поняв, что звук идет снизу, наклонил голову и стал искать собеседника рукой на уровне пояса, - Черт, где ты есть? Может, отчалим всё-таки? Всё равно течение понесет нас к морю, а как посветлеет, поставишь парус. Опасно здесь!
- Человека я жду, не ясно, что ли? …Бикеем кличут, - и вот тут Веретено хотел было рассказать всё об этом Бикее, что одни неприятности и хлопоты от него возникают, от его бестолковости. Даже пожаловаться на него! Но не смог сказать. Не потому, что именно такой человек-то, с таким типажом и нужен был Веретену для его необычного тайного дела, не сказал он этого вслух, даже и не по причине конспирации, а просто не успел…. Из-за того, что в этой темной-темной ночи, чья-то холодная-холодная ладонь схватила его за лодыжку босой ноги….

Веретено выгнулся на выпрямившихся руках вверх, чуть не столкнувшись, нос к носу с Бариновым, а потом метнулся к этой холодной ладони и перехватил её, готовый стрелять. У самого борта он разглядел голову обычной киргизки, которых было днем вокруг пруд пруди, в обычном своем наряде, блиставшем монетками, украшавшими её головной убор. Что она здесь делает у воды?!
- Кыш! – сдержано, шепотом заорал на неё испуганный до смерти Веретено, поняв, что это не то чего боялся он более всего этой ночью, и не та русалка с волжского дна, а всего лишь полоумная заблудившаяся в ночи киргизка, - Ну, пошла отсюда! Кет (каз. - уйди), на хер отседова!
- Дядя, …Бикей - нет больше! – жалобно заплакала киргизка.
Уже размахнувшись, чтобы двинуть рукояткой револьвера по её разукрашенной монетками башке, Веретенников остановился и притянул её к себе, - Как это нет?
- Умыр Бикей! Савсем умыр! Красный стрелял голова Бикей. Савсем нет. Моя - сестра Бикей. Моя….

Сестру Бикея, Веретенников видел всего лишь один раз. Она это или не она - он бы не смог определить даже в ясный день.  Всё ясно! Надо отчаливать. Веретенников отбросил её руку в сторону и встал на ноги, оказавшись вплотную рядом с Бариновым, который в темноте положив ему руку на плечо, тихо спросил -  Кто это там? Что случилось?
Снизу на борт словно вскарабкалась гигантская кошка и перед ним во всем своем нелепом национальном наряде, прекрасно скрывавшем, кстати, в этой темноте формы, выросла фигура киргизки, которая обняла их обоих, вцепившись в Баринова и, уткнувшись лицом в грудь Веретена, тыча в лицо ему головным убором с венчиком, навзрыд заревела, - Дядя, не бросай! Не бросай! Бикей сказал, иди Веретна! Иди Гурьев! Моя никто нет! Савсем никто! Бикей савсем умыр, а-а-а-у-у-у-и-и…!
- Тихо, замолчи, сука! – прижав с силой её голову к груди, пытаясь заткнуть, таким образом, её рот, чтобы она не ревела на весь берег, Веретено в панике оглядывался по сторонам.
Что с ней делать он не знал.
- Тащи её в лодку! – подсказал Баринов, - В море утопим….

В открытом море они попали в штиль. С провисшими на мачте парусами лодка стояла без движения на гладкой как серо-зеленое стекло поверхности воды. Веретено сидел на палубе и ждал. Все пассажиры строго соблюдая указания капитана, были в маленькой будке на корме. Там на полу десять человек самых разных сословий, но с одной и той, же надеждой – покинуть голодную красную Астрахань, сидели, молча, плотно прижавшись, друг к другу и спали. У самой двери вытянув ноги, преграждая выход и перебирая в руках веревку, сидел Баринов. Подкручивая усики, он с улыбкой посматривал на сидящую напротив дремлющую киргизку с монетками в балахоне на голове - игравшим одновременно роль тюбетейки, накидки, шали и платка.
На палубе послышались шаги, дверь закрытая снаружи на засов со скрипом отворилась. Веретено держал в руках два обточенных как бублики с дыркой посередине камня – грузы для рыболовецкой сети. Он с грохотом бросил их на палубу между ног Баринова, разбудив всех. Баринов подобрал, удовлетворенно оценил на вес, продел в них веревку и связал вместе.
- Ну-ка, красавица, покажи-ка ножку! – он бесцеремонно сунул руку под длинное платье киргизки и вытянул наружу ногу в сверкающем хромовом сапоге, - Неплохо! – удивленно сказал Баринов с удовлетворением знатока всю жизнь проведшего в сапогах.
Киргизка взбрыкнулась, выдернув ногу из его руки, закрыла подолом, нагнулась вперед и прижала руками платье.
- Ну-ну-ну! – сказал Баринов, приподнимаясь на одно колено и пытаясь сунуть туда под юбку руку.
Одновременно Веретено подхватил завизжавшую киргизку за руку.
- Господа! Господа, прекратите! – вмешалась Пелагея Адольфовна, единственная женщина среди всех пассажиров, сидевшая к тому же рядом, на стороне киргизки.
…Остальные также взволновались, но никаких действий не предпринимали.
- Уберите, уберите свои мерзкие руки от неё, Вы слышите меня, Баринов! – сказала она, поднимаясь и пытаясь защитить девушку, - Неужели вам не хватило всей той мерзости, и насилия на суше, от которого бежим!
- Мерзость и насилие…. А если сейчас морской патруль и она нас сдаст красным? – Веретенников не отпускал руки киргизки.
- Да! – поддержал Баринов, но руки убрал.
- Прекратите нести всякую чушь! – продолжала женщина, борясь изо всех сил с Веретенниковым и, уже обращаясь к Баринову, - Кого сдаст? Вас? У Вас на лице - всё написано! Всё! Не надо быть большим физиономистом, чтобы всё это прочитать.
- Кем??? – спросил Веретенников.
Киргизка хлестко дернула рукой от самого плеча, и её рука легко выскочила из цепких рук рыбака. Но синяки там наверняка остались. Возникла пауза. Веретенников был намерен настоять на своем, избавится от постороннего, во что бы то ни стало. Он был капитаном этого судна. Баринов поднялся на ноги готовый к классовой борьбе.
Но в этот момент где-то вдали раздалось легкое жужжание. Постепенно его услышали все и стали вопросительно переглядываться.
- Ну, вот! – сказал зло Веретенников и пригнулся, пытаясь увидеть в окошко задней стенки будки, что это там такое звучит, - Дождались. Сейчас это всё и произойдет.
Жужжание постепенно превратилось в стук мотора.
  Первой нарушила общее молчание киргизка. Вскинув вверх оба указательных пальца, чуть повернув голову, и глядя вверх, как индийская киноактриса (она же – богиня), она воскликнула, - Хм!
- Хм! – передразнил её Баринов, в точности повторив жест, - Видали, да? Хм! – он ещё раз повторил движение, потом вдруг задумался, переведя взгляд на Веретенникова, - Аэроплан что ли?
Веретенников пожал плечами.
Через какое-то время всем стало ясно, что это - сверху, это звук летящего аэроплана.
- Англичане…? – спросил Баринов, - У тебя флаг есть?
- Какой?
- Этот, – Баринов в прыжке с грохотом расставил ноги и развел поднятые руки, - Ха! Андреевский!
- А если не англичане?
- Красные? На аэропланах? Не может быть?
- Всё может быть! Не высовываться! – Веретенников вышел и закрыл снаружи дверь на засов.
Баринов поправил мундир, пригнувшись, тоже посмотрел в окошко, подкрутил усы и свирепо взглянул сверху на киргизку.
- Стыдно должно быть вам, Баринов! – тут же отреагировала все ещё стоящая на ногах Пелагея Адольфовна, - Вы позорите мундир русского офицера!
- Ладно-ладно! Кто бы ещё рассуждал здесь о чести русского мундира? Пе-ла-гея… А-адольфовна!
Снаружи под рокот двигателя аэроплана послышалось шлепанье босых ног, вжикнул засов и дверь распахнулась. Веретенников отодвинув в сторону Баринова, присел и стал проводить манипуляции с доской на полу, нежно гладить её. Доска сначала провалилась, затем он сдвинул её в сторону и обнаружился тайник, в котором лежали карабин, патроны в коробке и три смотанных и связанных флага. Веретенников сначала было взял явно британский флаг, но потом передумал, бросил его обратно, взял другой и развернул. Это оказался Андреевский флаг. С ним он побежал обратно на палубу, размахивая флагом и крича, - Эй! Эй! - захлопнув за собой дверь но, не закрывая на засов.
- Хм! – присев у края тайника и присвистнув, сказал Баринов. Он взял третий флаг. Он был красным!
 И почти в ту же секунду вместе с ревом налетевшего аэроплана раздалась пулеметная очередь. Она застучала пулями по доскам палубы, по судну. На палубу что-то упало, потом раздался всплеск, аэроплан проревел над лодкой и полетел дальше. Наступила жуткая тишина. Все переглядывались.
Баринов, сидя осторожно толкнул дверь и открыл  её. На палубе никого не было видно. Он посмотрел на киргизку, на Пелагею Адольфовну, на остальных, приподнялся и, осторожно не вставая полностью, гусиным шагом, перебирая руками по палубе, выбрался наружу. Дверь со скрипом захлопнулась за ним.

 Все сидели тихо. Долго ли, коротко? - Время остановилось. Но вот дверь быстро, пугая всех, распахнулась. На пороге стоял Баринов и держал, демонстрируя всем окровавленный Андреевский флаг. Лицо его было плачущим, по нему катились слезы. Он смотрел на флаг, на каждого и повторял, - Господа, они убили его! Господа, эти британские недомерки убили его!
Рев аэроплана стал снова приближаться. Швырнув флаг, он метнулся к карабину. Сидевшие на полу отстранились от этого окровавленного символа, и он упал, накрывая тайник не подхваченный никем.
- Я им покажу, …как в наших территориальных водах стрелять в российский флаг! – судорожно схватив горсть патронов, Баринов стал заряжать карабин, - Я им покажу международное право…, Гаагскую конференцию…, законы и обычаи, - он поднял вверх указательный палец и взглянул на киргизку, - заметьте - сухопутной войны, а также разницу между комбатантами* и некомбатантами! - с заряженным карабином в руках он выбежал наружу и, почти в тот же момент, навстречу вновь яростно заработал пулемет.

Что было дальше, - не видел никто, так как пули одна за другой стали кучно бить по будке, вырывая доски, щепки, разрывая, пробивая, дробя, раскалывая, кромсая все, что было на пути и всех, кто были внутри. Когда аэроплан пролетел над лодкой и вновь стал удаляться, аккуратная будка была уже в прошлом и представляла собой решето, с вырванными по ходу движения и стрельбы аэроплана обломками досок, заваленную древесным мусором, в облаке щепы и древесной пыли. Через разбитую, уже почти отсутствующую дверь, пятясь, держась за бок, ввалился Баринов и упал. Между пальцами была видна кровь. У кого-то из лопнувшего пояса, со стуком стали выпадать золотые царские червонцы и выкатываясь ему под зад, шлепались в тайник.
- Господа, я - ранен! Господа, я - ранен! – повторял побледневший Баринов, но никто не откликался, лишь слышны были стоны и одновременные ритмичные конвульсии, биения, предсмертные удары, хрипы позади него. Он осторожно оглянулся в одну сторону, в другую, - Господа, есть кто живой?
И тут же ему под зад к червонцам хлынуло что-то нестерпимо горячее, наклонившись вперед он, увидел, что из-под него волной, адским приливом топя червонцы и намокая свернутые флаги, пошла кровь, она была неоднородной смесью разных оттенков от ярко красного до темно-бордового, с белыми, желтыми примесями и разводами.
Кто-то всё же зашевелился и из мусора, раскидывая палки, обломки, встала киргизка. Она скинула с себя свой головной убор и оказалась симпатичной девушкой, с черными не очень длинными по плечи волосами. Оглядевшись и не замечая Баринова, она стала откапывать Пелагею Адольфовну, которая встав, тут же причитая, принялась помогать своему мужу со словами, – Орест Владимирович, ну вставайте же Орест Владимирович! - но тут уж киргизка ей не помогала, так как у Ореста Владимировича не было половины черепа и видны были разбитые мозги.

  Кровь прибывала. Баринов, держась за бок, пытался подняться из лужи, судя по всему не его крови, уже заполнившей тайник и продолжающей прибывать, но без посторонней помощи, боясь дотронуться до чего-либо вокруг, не мог этого сделать. Киргизка стояла и не замечала его. Звук аэроплана снова стал приближаться. Девушка встрепенулась, выбежала наружу, посмотрела в небо, затем подобрала карабин и, приложив приклад плотно к плечу сделав упор на остатки надпалубного строения, стала целиться.
- Хм! – хмыкнул Баринов, пытаясь сквозь дыры в крыше увидеть цель.
Когда он повернулся вновь, киргизка не целилась. Плотно прижав щеку к прикладу карабина, направленного в небо она с ненавистью смотрела на него, и взгляд этот очень не понравился Баринову. Более того киргизка сделала плечами движение будто хочет сменить цель и повернуть оружие в другую сторону…. Баринов поник головой. Он посмотрел на кровь на своей руке, на кровавое пятно на кителе с пулевым отверстием.
Хрипы и конвульсии прекратились. Был слышен только шум приближающегося аэроплана и то, как Ореста Владимировича настойчиво просили встать.
- Бах! – раздался неожиданно выстрел, от которого Баринов вздрогнул всем телом. От отдачи киргизка отлетела на палубу, выронив карабин.
- Хм! – опять хмыкнул Баринов, так и не понявший, куда она стреляла, - Ну-а…. Я уж подумал…, а тут…. Да, откуда, эта дикарка может стрелять?
Но мотор аэроплана зачихал, захлебнулся, и наступила тишина. Баринов наконец-то увидел, что случилось с Орестом Владимировичем, и стал теребить за юбку Пелагею Адольфовну, - Помогите мне встать, помогите ради Бога! Простите все мои прегрешения вольные и невольные! Будьте милосердны! Помогите же мне сначала встать! Пелагея Адольфовна, божий вы одуванчик….

Когда Баринов в промокших, пропитавшихся сзади кровью тяжелых и отвисших галифе не без помощи Пелагеи Адольфовны выбрался наружу, киргизка сидела на борту, уткнувшись лицом в сложенные на коленях руки. Вдали на плаву был виден гидроаэроплан. Кусовая лодка значительно накренилась.
- Ну, вот! Сейчас к англичанам придет подмога…, а эта сволочь…! Эта дикарка неблагодарная им аэроплан сбила! Какое к нам будет тогда отношение?! Может даже и убила там кого? …Как меня бесит эта никчемная Азия! Как же всё это не вовремя! Господа…, а ведь мы же тонем! Смотрите - тонем! Надо срочно покинуть судно.
Пелагея Адольфовна доведя раненого к мачте, показав рукой на перевернутую вверх дном будару на палубе, сказала, - Убирайтесь! -  и пошла обратно к своему мужу, совсем не замечая, что по ней по бударе, зияя дырками и выбитыми досками в днище, идет след от пулеметной очереди.
- Ага! – сказал Баринов, - замечательное плавсредство! Как же? Отличается повышенной плавучестью. Осталось только узнать, куда здесь плыть, в этой водной пустыне, в этой… каспийской луже и всё в полном порядке! Только лишь - куда плыть! И - вперед! С песнями!
 Вокруг до самого горизонта было то же самое неподвижное зеркало, с замершим на его поверхности, как кузнечиком гидроаэропланом.
- Туда! – сказала уверенно киргизка, указав рукой в море.
- Ну, да! …Вас киргизов слушать – себя не уважать!
Дойдя до разбитой будки, Пелагея Адольфовна повернулась, посмотрела на небо и, указав в том же направлении, сказала, - Солнце сейчас на юге, значит туда!
- Ах, да-а…, нам же на Север, как я мог забыть, - Баринов в мокрых от крови штанах стоял, обняв мачту и прижимая рукой бок, - Только не надо думать, что дерево совсем не тонет. Как завещал старина Айвазовский, – Мачта - вот главное транспортное средство в борьбе со стихией!
 Раздался сильный треск и, лодка наклонилась ещё больше.
- Что же это такое? – Баринов в спешке бросил мачту, пригнувшись, дотянулся до возвысившегося борта, на котором сидела киргизка, и схватился за него.
Борт, как будто повинуясь ему, стал подниматься вместе с киргизкой выше и кусовая лодка, ломая мачту, с шумом перевернулась.

Когда Баринов вынырнул, перед ним из воды возвышалось облепленное тиной, водорослями, ракушками днище лодки, и торчащий вверх руль. Рядом кто-то барахтался. Вода доходила ему чуть выше подбородка и касалась мочек ушей, голову постоянно приходилось задирать, но ноги доставали дна.
- Вот черт! Теперь уж точно попадет в рану и всё. Заражение и смерть. Плохи ваши дела поручик Баринов, плохи. …А вот не надо было геройствовать! Сдались бы немцам и сейчас – Берлин, Париж, Вена…. Но никак не Астрахань! Плевать Великой России на Вас, плевать на все ваши прежние боевые заслуги и подвиги….
Дотянувшись до скользкого днища лодки и придерживаясь рукой за него, он осторожно пошел к барахтающемуся и, схватив за волосы, вытащил из воды киргизку, которая тут же ловко запрыгнула на него, плотно обхватив ногами его туловище вместе с рукой на боку на ране, сцепив ступни за его спиной. Одной рукой она обнимала его шею, другой усиленно смахивала воду с лица, расправляла волосы, при этом фыркала, ахала, стонала, трясла головой и отплевывалась.

Вода была прохладной. Лицо и нежная шея дикарки были совсем рядом, близко и касались его губ. Он почувствовал всё её неожиданно упругое гибкое молодое девичье тело. В её запахе не было ничего противного и что-то внутри него шевельнулось. Даже в душе! Баринов выпрямил пальцы зажатой ногами руки, тревожа гладкую внутреннюю поверхность её бедра, не встретив там никакого белья. Она резко повернулась, продолжая отплевываться, глядя в глаза. Кончики носов встретились и….
Киргизка отпрыгнула, пытаясь взобраться на лодку. Потрясенный Баринов, набрав ртом и выпустив струйку морской воды, смотрел как она, пытаясь вцепится ногтями в зелено-желтое от водорослей бархатистое днище, раз за разом соскальзывает с него.

- Успокойся, слышишь ты, дичь! Успокойся! Просто положи руки, придерживайся, набери воздух, расслабься. Вытяни ноги и шевели. Вода сама будет держать тебя.
Киргизка положила руки на лодку, постаралась вытянуться на воде, отплевываясь, вытирая воду с лица предплечьем, убирая ладонью волосы, и постоянно тревожно оглядывалась, бросая взгляды на Баринова.
- Вот так, хорошо. Помни! …Большая часть утопших могла плавать. Паника, паника, и еще раз паника – вот причина их гибели.
Девушка, чуть успокоившись, качнулась вниз и на этот раз, вылетев из воды, смогла зацепиться выше. Баринов, помогая, подставил руку под кованую подошву её сапога и она, влезла на днище, уселась там, дрожа и отплевываясь.
- Пелагея Адольфовна! – заорал тут же поручик и прислушался, - Пелагея Адольфовна, дайте знак! - забарабанил кулаком по скользким доскам, приложил к ним ухо.
- Там нет? – спросил он киргизку.
Та посмотрела вокруг лодки, покачала головой из стороны в сторону и прильнула, видимо к выходным пулевым отверстиям в днище, прислушиваясь.
- Пелагея Адоль-фов-на! Пелагея Адоль-фов-на…! – кричал Баринов.
Никто не отвечал.
- Понимаешь, - объяснял Баринов, показывая ладонью, - там у них чан…, значит.
Киргизка кивнула.
- Доступ воды…, тут вот щели…, хитрая конструкция, рыбу живую возят…. Так…. Тьфу! Кому я это всё объясняю?! Тьфу! – он махнул рукой, - …Разве среди киргизов есть инженера?
Нижняя губа девушки мелко-мелко задрожала, она горько заплакала и легла на покрытые мокрыми водорослями доски.
- Ну, ладно тебе, успокойся! – утешал её Баринов, крестясь, - не хотела она покидать своего мужа, так с ним и осталась…. Знаешь что? Нам на берег надо. Сколько до него? Кругом – не Нарзан, да и не Боржом. Если дойдем – там тоже пустыня, но безводная. Надо воду достать. …А-ай, - помощи от тебя! Развела тут нюни. Все придется самому, всё самому.
Он прошел по краю лодки до киля, набрал воздух в легкие и скрылся под водой.
Услышав всплеск, девушка подняла голову и, потеряв его из виду, тут же перестала плакать, лишь всхлипывала, - Ба-аринов! Ба-аринов! – впервые эти губы произносили его имя, и в окружающей тишине оно звучало так красиво и жалобно, - Ба-аринов! – она надорвала зубами подол и стала отрывать от его низа полосу ткани, - Ба-аринов, подожди-и!
Получилось криво. В смысле – отрывалось криво. Один край был чуть ниже колена, другой намного выше. Скомкав полосу в руке, она на четвереньках поползла в сторону киля.
 Вода у борта вспенилась, и на поверхность вынырнул небольшой сплюснутый бочонок с медным краником, опутанный веревочной сеткой - анкерок. Девушка испугалась, взвизгнула и соскользнула в воду. Тут же из воды появился Баринов и опять за волосы вытащил её из воды, - Хватайся за веревки, раззява! Что бы ты без меня делала? Раков бы уже кормила. Пробку только мне не выдерни и краник не сверни!
Уцепившись за веревочную сетку на бочонке, она оказалась на плаву. Чуть успокоившись, протянула ему полоску оторванного подола.
- Это что?
Она ткнула им в плечо той руки, которой он держал бок.
- Перевязать?
Она кивнула.
- Думаешь, поможет?
Она опять кивнула и попыталась улыбнуться.
- Испугалась? …А меня вода держит. Даже если совсем грести не буду, как поплавок торчать буду. Сейчас вот на дне стою. …Давай чуть пройдем, чтобы ты ногами встала, там попробуем, завяжем. Чего тут ждать? Англичан? Один раз уже дождались…. Пойдем пока светло. Ногами как лягушка, как лягушка толкайся.
Баринов взялся за веревочную сеть и потянул бочонок за собой. Киргизка, уцепившись с другой стороны бочонка, отталкивалась от воды ногами.

…Становилось мельче. Вода уже доходила до пояса девушке, перевернутая вверх дном лодка и гидроаэроплан давно скрылись за горизонтом, но берега все не было видно. Скинув китель, поверх окровавленной нижней шелковой рубахи Баринову наложили повязку. Сверху он опять, принципиально, одел китель. Они тянули с двух сторон бочонок за собой и шли упорно вперед. Потом вдруг стало гораздо глубже и даже поручику пришлось плыть. К вечеру вода была чуть выше колен. Огромное квадратное красное солнце садилось за край воды на горизонте. Появился легкий ветерок, волнение. Но берега так и не было.
- Всё! Не могу больше! - сказал Баринов и обессилено сел в воду.
- Пойде-ем! – сказала киргизка, которая тоже была вымотана и уселась верхом на бочонок.
- Не могу. …Рана видишь? …Устал.
- Вставай!
- Иди сама. Я остаюсь.
- Ба-аринов! …Встава-ай, а-а!
- Отстань ты от меня, чертовка! Мы может, уже давно сбились, вдоль берега идем, ты понимаешь это? Понимаешь? Параллельно! …Это тебе не юрта. Здесь – геометрия и география. Сколько так идти? Я не смогу.
Девушка слезла с бочонка и стала тянуть его за руку, - Ба-аринов! Встава-ай!
- Замолчи! Что за голос такой противный? Тьфу! Что за тональность? Мне выть хочется, когда ты так говоришь. Внутри все переворачивается. Прекрати! Заткнись, сейчас же.
Киргизка улыбнулась, - Ба-аринов! …Встава-ай, Ба-аринов!
- Посмотри, а?! Русского она не понимает, чертовка. Вот, на каком мне с тобой говорить? На английском? Тьфу!
Склонившись, держа за руку, она потрепала рукой его волосы, - Вста-авай! Вста-авай! – потом вдруг больно вцепилась в них и, зайдя за спину, ударила пару раз коленом, - Вставай! – и пробормотала что-то зло по-киргизски.
Баринов отмахнулся рукой, пытаясь её ударить, но она отошла. Он встал на четвереньки. Девушка смотрела на закат, на то, как медленно уходит от них необычно квадратное солнце. И лишь только они вдвоем, два человечка оставались во всем этом водном мире.

  Наконец Баринов взял себя в руки и встал на одно колено, - Ладно! Тебя как звать? Я, - он дотронулся до своей груди, - Баринов, а ты….
Киргизка уже открыла, было, рот чтобы ответить, но он опередил, - Только не говори, что ты Мауляна.
Девушка удивленно замерла.
- Знаю, читал я Даля, - дикий вы народ…. Я – Баринов, а ты – …Пятница! Понятно? Все равно… ваших непроизносимых прозвищ не запомню. Давай, Пятница, давай садись на меня верхом, может, ещё увидишь берег пока светло! Увидишь дом мой, Астрахань мою любимую! Давай, пока светло! Только быстро.

Киргизка кивнула и показала ладонями вверх, предлагая встать, подала руку, - Встава-ай!
Не совсем понимая, как она хочет это сделать, он встал. Она зашла со спины, положила ладони ему на плечи и похлопала пальчиками. Он присел и, тут же девушка оказалась у него на плечах.
- Ловко-то как? Повезло мне, - легкая! …Это ты на верблюдов так сигаешь, да?
Киргизка крутила головой по сторонам, совсем не обращая на него никакого внимания, и опираясь руками, в его жесткие от воды волосы пыталась приподняться.

 Одна нога её была обнажена выше колена и касалась его щетинистой щеки. Баринов, покосившись на колено, спросил вверх, - Ну, где? – потом быстро прикоснулся обветренными губами к её ноге, снова вверх, - Берег видишь? – и широко провел языком от колена насколько можно вверх по ноге и вновь задрал голову.
Она уже смотрела сверху только на то, что он делает.
- Соленая, - сказал Баринов, причмокивая и глядя вверх, пульс его чуть участился, - послушай…, у вас же все рано начинается…, вот если я с тобой…, по-понимаешь, …ну, …прямо вот здесь, …к-каким я буду для тебя по счету?
- Сорок первый*! – четко ответила киргизка.
- К-как??? …Ты хоть понимаешь, что ты говоришь? …Знаешь это сколько сорок один?
Девушка показала десять растопыренных пальцев четыре раза, и потом указательный палец.
- Боже, - Баринов убрал щеку от открытого бедра, сморщился и сплюнул - какая распущенность! Какая дикая распущенность….
Девушка, сжав кулачки, больно провернув, надавила ими на макушку поручика. Закричав, он упал в воду. Она успела соскочить на ноги.

- Как больно-то! – бормотал Баринов, поднимаясь и омывая водой шею, набирая воды, полоская рот и отплевываясь - Сорок один! Об этой стороне даже Даль умолчал…, какая распущенность! Не-ет я даже …с кондомом не согласен. С кем я в одних водах?! С кем? – и он демонстративно омыл руки и плечи, - Ладно! Куда нам, Пятница, говори?

Девушка указала направление, оно несколько отличалось от того куда они шли ранее.
- Так…. Ты уверена? Ты всё-таки видела землю или нет? – он обернулся вокруг себя и заорал, вытянув руки, - Может быть туда? Или сюда? Где я стоял? Как? Как ты могла запомнить?
- Ветер, - сказала девушка, подхватила за сеть бочонок и потащила его, не оборачиваясь в указанном направлении.
- Ага! Куда ветер, туда значит, и идти каравану…. Да-да. По крайне мере это логично…. Стой ты куда? Стой не бросай меня, слышишь! Стой! Стой, имей почтение к взрослым.

Ночью, когда сил у обоих уже не было никаких и шли, глядя на прыгающие вверх-вниз над их головами звезды, но строго по ветру, они вышли на песок.
- Земля-я! - прошептал Баринов, сделав пару шагов вытягивая за собой бочонок, - Земля-я, Пятница, слышишь? Земля! – и повалился наземь.
Его Пятница упала прямо на него.
Земля
Жаркое прикаспийское солнце успело опалить обветренные лица, иссушить размокшие от воды до белизны, облезающие ладони и пальцы скитальцев, лежавших на песке обнявшись и плотно прижавшись, друг к другу, всего в каких-то двух шагах от воды и плоского бочонка покрытого веревочной сетью.
 Первой очнулась, именно очнулась, а не проснулась, девушка. Это было уже к вечеру. Закашлявшись, она открыла глаза и оттолкнулась от своего спутника. Потом села и сидя с трудом, сняла сапоги. Впереди было бескрайнее море, в обе стороны уходила безлюдная полоса бесконечного пляжа. Повернув голову, она попыталась посмотреть себе за спину в четвертую сторону, потом резко обернулась, вставая на четвереньки и, от удивления разинула рот.
- Баринов! – прошептала она, метнувшись к нему, пытаясь разбудить спящего, тормоша и хлеща его по щекам, - Вставай, Баринов!
Баринов, прижав одну руку к боку, другой упорно защищался и отворачивался. Девушка настойчиво продолжала и, в конце концов, он сдался, открыл глаза.
- Смотри, Баринов!
Впереди на пригорке стояла глинобитная маленькая постройка с плоской крышей покрытой соломой, кривой дверью и маленьким оконцем.
Не вставая, на четвереньках они поползли к ней.

…Внутри на краю грубого стола стояла бочка с деревянным краном с пресной водой. Баринов открывал и закрывал кран, набирал немного в глиняную чашку воды, пробовал и повторял, - Вот черт! Нормальная же вода? А мы тащили…. Ну, дела-а!
Кроме этого там была лежанка из досок, с бараньей шкурой на ней и маленькая печь из камней, короткая самоварная труба от которой выходила наружу сквозь стену у окна. Возле печи в углу была навалена груда пересохшей и «ржавой» вяленой воблы, обгоревшие остатки и кости которой были видны в пепле внутри печи.
Сидя на корточках, киргизка взяла с земляного пола в руки воблу, понюхала её, потом встала и протянула Баринову.
- Дура! Это – дрова, вон - рыба! – Баринов показал на висящую под самым потолком, а точнее под самой соломенной крышей на веревке, продетую сквозь пробитые насквозь глазные отверстия, истекающую прозрачным жиром, серебристую, ещё мягкую воблу. Дотянувшись, с трудом оторвал одну, повалившись на лежанку, отработанным движением отделил живот воблы от спинки и хвоста, и стал есть красно-оранжевую икру. Киргизка, внимательно глядя, что он там ест, протянула руку. Баринов отворачивался, - Вон там возьми! Мало что ли?
Девушка, потянувшись, ухватилась за хвост воблы на веревке и потянула вниз. Веревка лопнула, вся рыба посыпалась на Баринова.
- Вот, ничего нельзя доверить! – Баринов протянул ей свою рыбу, а сам взялся за другую.

Киргизка внимательно наблюдала, что он ест в рыбе, как чистит, и повторяла в точности за ним. Заметив это Баринов, оторвал голову от рыбы и сделал вид, что ест жабры. Причмокивая и вздыхая от удовольствия. Киргизка удивилась, оторвала голову рыбы и с недоверием посмотрела на неё.
- Да-да! – сказал Баринов, - Дай-ка сюда! – взяв у неё из рук голову, вырвал жабры и протянул ей, - На! Ешь!
Киргизка, не понимая, смотрела на жабры.
- Сразу в рот, жуй и глотай! Очень вкусно!
Она понюхала.
- Да что там, можешь даже… не жевать, - глотай сразу! Сказочный вкус!
Девушка положила жабры в рот и с сосредоточенным видом стала жевать.
Баринов, молча, смотрел на неё. Глаза его округлились, он не выдержал и расхохотался, - Поверила! Ха-ха-ха!
Девушка выплюнула всё и запила водой из чашки. Баринов, схватившись за раненный бок, хохотал.
Вдруг девушка, переменилась в лице, замерла, глядя в окошко, выходившее в другую от моря сторону, и прошептала - Баринов…, там красные!
- Ха-ха-ха! – кричал побагровевший от смеха и боли в боку Баринов, протягивая ей кукиш, - Хрен ты меня проведешь! – и бросил в неё своей воблой.
- Красные, Баринов! – девушка метнулась к нему.
- Да хоть кто. …Подохну здесь и никуда больше!
- Вставай, Баринов, красные! – она стянула его за руку на пол, - Вставай!
Сквозь мутное оконце, он глянул мельком наружу и успел разглядеть, что вдали в их направлении движется небольшой конный отряд в буденовках.

 Через дверь они выбежали обратно к морю, если можно назвать бегом прихрамывающий шаг раненного человека, и по самому его краю по воде «побежали» в сторону.
Баринову стало плохо. Киргизка тащила его изо всех сил за руку, но метров через сто он совсем перестал передвигать ногами.
- Баринов! Баринов, красные! Они же убьют, Баринов!
С трудом девушка тянула его обратно от пустого берега в сторону пригорка с густыми зарослями тамариска, надеясь спрятаться в них. Как только они вошли в заросли, то сразу за ними открылась небольшая ложбинка с погасшим костром, возле которого стояли лошади, две груженых ящиками телеги, лишь в одну из которых была впряжена лошадь и группа отдыхавших вооруженных людей в казачьей форме, мохнатых шапках, с черными по самые глаза бородами.
 Увидев их, все тут же схватились за винтовки.
Баринов, держась за бок, повалился на колени.
Из группы вышел светловолосый со щегольскими усиками и темной щетиной на лице молодой офицер в фуражке. Подняв револьвер вверх, красиво произнес – О-отставить! - и подошел к ним.

- Поручик,  Баринов! Мне нужно срочно… в штаб Уральской армии….
- Что с Вами поручик? – спросил офицер.
Несколько казаков тут же подбежали к нему и помогли подняться.
- Господа, я тяжело ранен…. У меня важное донесение командующему. Господа помогите! Мне срочно нужен врач…, хирург. Очень, очень плохо….
Баринова довели до телеги, в которую была запряжена лошадь, и уложили на неё. Девушка сделала всего несколько шагов следом.
- А кто это с Вами, поручик? - спросил, обернувшись к киргизке, приветливо улыбнувшись, офицер.
Все повернулись и посмотрели на неё. На её всклоченные от морской воды волосы в песке, голую коленку и наполовину обнаженное бедро.
- Это? Это…. Господа, мы ведь только вчера бежали из Астрахани…, корабль утонул…, все погибли, а это…, это - красная подстилка…. Я сразу все понял. Она из ЧК. Она сбила английский аэроплан.
Все подняли винтовки на девушку.
- Расстрелять! – коротко приказал офицер и повернулся к Баринову.
Те же двое казаков подбежали к девушке.
- Постойте, господа! Не спешите. Не спешите…. Пусть ею займется контрразведка. Так будет лучше.
- Отставить! – сказал, подняв ладонь офицер, - Связать и на телегу!
Казак в выпаде ткнул стволом винтовки ей в живот и она, переломившись, упала. Девушку связали ремнями, ударили несколько раз плетью и, подтащив к телеге, бросили на песок.

 В это время вдалеке раздался выстрел, тут же с разных сторон поднялась разрозненная стрельба. С криком, - Красные! - из тамариска выскочил взволнованный казак на лошади.
- По коням! – скомандовал офицер, все стали запрыгивать на коней, - Отходим!
Забыв о телегах, о Баринове и девушке, всадники устремились к краю ложбины.
- Чекистка! – вспомнил офицер, разворачивая на полном ходу лошадь, - Простите поручик! – и он стал выцеливать из револьвера девушку.
Несколько казаков развернули лошадей, направив в её сторону винтовки.

  Коренастая лошадь, впряженная в одну из оставленных телег, ту на которую уложили Баринова, не такая быстроногая, как остальные, но такая же, боевая по духу, поддалась общему настрою и рванулась вперед вместе со всеми, но слишком круто повернула в сторону и не осилила стоящую поперек движения груженую телегу. Она остановилась перед лежащей на песке связанной девушкой, и, наклонив голову, принюхалась к ней.
В этот момент, рассекая тамариск, в ложбинку сразу с нескольких сторон пригнувшись к лошадиным шеям, по одному, вдруг стали стремительно выскакивать всадники в буденовках с шашками наголо.
Грохнул залп. Но из-за появления новых целей, а может просто – пожалев «боевую» лошадь, пули в результате ушли в никуда. В песок, в заросли, в небо….
Казаки бросились врассыпную. Самый первый красноармеец успел догнать офицера и перерубил его шашкой сзади наискосок почти до самого седла. Лошадь утащила на себе расчлененные и развалившиеся на обе стороны части тела….

Когда стрельба, лошадиный топот, звон шашек, крики коротких молниеносных схваток удалились прочь, мир опять заполнился шумом моря, ветра, криками кружащих в голубом бескрайнем мирном небе чаек и покоем.
Из зарослей не спеша продрались три всадника. Три уже известных нам персонажа. Один из них был одет в кожаную тужурку, кепку и очень похож на Стива Джобса. Увидев повозки, он воскликнул, - А вот и архивчик! Что ж всё не зря! Всё не зря!
Подъехав к повозке, они увидели на ней раненого, остановились и уставились на него.
«Джобс» спрыгнул с лошади и подошел вплотную, - Баринов??? – прошептал он, - Откуда Вы здесь?
- Докладываю! …Операция про-ва-лилась. …Англичане утопили лодку. …Все погибли. Только мы двое. Я - ранен, – Баринов, говорил с трудом, тяжело дыша.
- Двое? …Какая досада! Кто же ещё? Какая…, – «Джобс» смотрел по сторонам не видя.
Баринов с трудом приподнял голову и ткнул пальцем в сторону киргизки, лежавшей перед лошадью, - Вон она! Представляете…, она хотела спасти меня от красных. …Хм! – и обессилено снова уронил голову на телегу.
- Какая досада! Такая комбинация! Такая…. Шевелитесь! Быстрее телегу к автомобилю, раненого в город. Какая комбинация….
Не открывая глаз, Баринов добавил, - Это…, это же она… из карабина… сбила аэроплан.

  Бойцы засуетились, один из них спрыгнул с лошади и, взяв «боевую» лошадь, впряженную в телегу, под узды, увел её. Второй уехал следом. «Джобс» склонился над девушкой. Платье сзади было разорвано до поясницы. На спине были видны кровоточащие следы от плети. Он долго возился над сырыми ремнями, стягивающими руки, постоянно причитая о провале комбинации, и всё никак не мог развязать их. Девушка подняла голову, села, вполоборота посмотрев на «Джобса», - Баринов, конечно…, был вашим козырным тузом во всей этой комбинации, а я…, я всего лишь пешка, …которой жертвуют.
- Ещё раз поражаюсь вашим познаниям. …Все мы – пешки, которыми пожертвуют в нужное время! - и «Джобс» замолчал, возясь с ремнями.
- Как же?! Герой Первой мировой. Кавалер всех Георгиев. Лично пленивший немецкого генерала на фронте. Разные весовые категории и оперативные возможности. Куда мне… с ним равняться? Понимаю.
- Это вам сам Баринов рассказал, да? О фронте? Во, дает! …Он просто хорошо вошел в роль. …Актеришка из провинциального екатеринбургского театра - вот он кто. Никогда не служил, и дня не провел на фронте. Лично учил его обращаться с оружием. …Его мать, если Вам так интересно, была в Астрахани содержательницей конспиративной квартиры английской разведки и попалась на этом. А тут сынок приехал проведать маму. Грех было не использовать такой типаж, такую профессию и ситуацию. Мама у нас…, так что сынок работает на совесть…. - так и не сумев развязать ремни «Джобс», чертыхаясь, достал револьвер и, просунув ствол под узел, выстрелил в сторону и разорвал ремень, - Для Вас Екатерина, есть новости. …Блюмкин телеграфировал из Москвы и подчеркнул исключительную роль агента Лары Крофт в ликвидации банды «Неуловимых». Второе, - отдел ваш реформирован, в связи с тяжелой ситуацией на фронтах. Все закордонные задания отменяются. Сотрудники поступают в подчинение органов ВЧК на местах. Так что я теперь ваш непосредственный начальник.
- Что??? …Неуловимых?
- Да. «Неуловимые мстители» - так они себя называли. Вы что не знали?
- Прямо как в кино.
- Пафос – это характерно для бандитов. Вы, оказывается, все же неплохо стреляете. Надо же? Аэроплан сбили. – «Джобс» склонился над ремнями на ногах.
- Я не уверена что вообще попала в него. Вот муж мой точно сбил белогвардейский аэроплан.
- Значит это у вас - семейное. Не скромничайте, всё отражу в личном деле.

  Раздался лошадиный топот и сквозь заросли вновь вернулся один из тех бойцов, тот самый, у которого из звезды на буденовке был вырван клок. С типично русским лицом. Надо заметить, что дырка за это время, - почти два дня, увеличилась. Результат многочисленных демонстраций. Кроме гордости, хозяин этого легендарного головного убора втайне от всех надеялся, что второй раз, больше уже ничего и никогда не прилетит в неё и это надежнее любых заговоров. Поэтому и не зашивал.
- Чего вернулся? …Мы так стреляли. Ремни не могли развязать. …Баринова отправили?
- Он умер.
- Как…? Совсем?
Брови бойца снова сошлись на переносице, он развел руки, - А как ещё? …Мы его грузить на авто, а он – готов.
- Он же только что жив был…. Разговаривал со мной…. Тьфу, черт! Испортил пьесу, скотина….
«Джобс» поднялся и побрел через заросли. Боец поехал следом на лошади. Кызжибек осталась одна на песке со связанными ногами. Она закрыла лицо ладонями и заплакала.

Гурьев
Через год пал Гурьев. Красная Армия, преследуя остатки Уральского казачьего войска, медленно двигалась на юго-восток. Уральского - по названию реки Урал и к одноименным горам нет здесь никакого отношения. Всё было чрезвычайно нестабильно. Люди, случайно пришедшие к власти, как правило, всегда имели в виду какие-то запасные варианты, на то, что если вдруг опять вернуться белые или кончится весь этот кошмар и царь батюшка вновь воссияет на троне. И лишь только те, кому терять уже было нечего, кто был по локоть в крови, без тени сомнения решительно погружались в неё ещё больше. Так что красными они были совсем не случайно, а большинство нормальных людей как обычно - во всем сомневались.

  Весной того года Екатерина Услонцева в составе отряда ВЧК была уже невдалеке от Гурьева. Перед ней, там, вдали под ясным голубым бескрайним небом, по серой равнине петляла и кружила широкая серая река, неся свои мутные воды из глубин России в Каспийское море. Вокруг этой реки, в основном к её западной «самарской» стороне прилепился серый городок с преимущественно плоскими крышами, лишь к центру города в его «богатой» части, ближе к реке они были скатными, а дома - двух и совсем редко трехэтажными и даже кирпичными. Всех подробностей Екатерина, она же - Кызжибек не видела, даже реку ту не видела, лишь большую группу стелющихся по пустынной солончаковой равнине серых крыш беленых известью домиков и возвышающиеся над ними купола нескольких храмов, часовен и островерхую мечеть.
 Доминирующим цветом всего вокруг был серый. Серая идеально ровная плоскость под чистыми голубыми небесами. Она  вспоминала возмущенные слова своего начальника – «Гурьев красивый?!» и скорее всего, была готова согласиться. Такого унылого пейзажа, почти без зелени, она не видела никогда. Красочный образ цветущего городка и кормилицы реки (которая должна же была быть где-то там впереди) с такой любовью, созданный в рассказе Ивана о своей Родине никак не соответствовал тому, что она видела своими глазами. Кызжибек была шокирована. Вокруг неё была серая пустыня, в это время года покрытая пучками цветущих суккулентов с толстыми, сочными листьями и редкими кустами. И лишь те домики впереди говорили о том, что здесь могут жить люди….

…На митинговой опять-таки серой площади в центре города шел, как вы уже догадались, митинг. Митинговая площадь была и раньше местом большого скопления народа, местом, где сходился местный казачий круг – орган самоуправления казаков. Новая власть принесла новые названия, но сути многих сложившихся веками вещей не изменила. Это был большой незастроенный пустырь окруженный домами, наверное, самыми лучшими в городе – двухэтажными (кирпичными со скатными крышами) и часовней в центре, - с мощенными городскими площадями не имевший ничего общего.
 Главным вопросом нынешней повестки дня была борьба с эпидемией тифа и холеры. В русле полемики определился корень проблемы, возможные пути решения её, но не хватало материальных средств. Для борьбы с антисанитарией за гигиену и здоровье жителей, прежде всего надо было строить общественную баню. Всем это ясно. Но из чего строить? Леса вокруг нет. Камня нет. Кирпича нет. Народ гудел и возмущался, - это как всегда. Руку подняла незнакомая для местных киргизская девушка в красном платке и кожаной тужурке, стоявшая позади всех в последнем ряду.
- Вы хотите что-то сказать? – спросил ее, перекрикивая толпу, председатель местного ревкома, мужчина интеллигентного вида, бывший врачом по образованию и роду своей основной деятельности, который вел митинг, сидя за небольшим столом возле деревянной трибуны, на котором он одновременно вел протокол этого митинга, постоянно, то садясь за стол, чтобы набросать тезисы, то вскакивая к трибуне для ответа, иногда самому себе. Тут же на столе стояли стопки с листовками. Кроме него вокруг стола на лавках сидело несколько уважаемых всеми человек разных по возрасту, одежде, национальностям – русские, казаки, казахи, калмыки, которые были чрезвычайно важными и активными, но к протоколу не прикасались.
Девушка кивнула.
- Я вот давно наблюдаю за Вами, - продолжил председатель, - Вы грамотная? Вижу по глазам что грамотная, Вы не могли бы вести протокол, а то мне, знаете, - он почесал в затылке, - чрезвычайно неудобно вести митинг и одновременно вести протокол. К сожалению, наш секретарь, который всегда вел протоколы, тоже умер от тифа, а актив…, - он посмотрел на сидевших рядом людей, - Актив он конечно акти-ивный, но вот с письмом есть некие трудности.
Девушка вновь кивнула. Все расступились, она прошла к столу и села, председатель занял место за трибуной.
- Так…, так на чем мы…? - начал, было, председатель, а потом вновь обратился к девушке, - Представьтесь, пожалуйста? Забыл спросить, - Вы местная?
Девушка встала.
 - Меня зовут Екатерина Услонцева, я невеста местного жителя Ивана Услонцева. Прибыла сегодня с отрядом из Астрахани.
Люди стали прислушиваться, но гул и переговоры продолжались, - Откуда? Из Астрахани…?
- Какого это Услонцева, казака что ли? – раздался бодрый голос из толпы.
- Нет, он не казак и казаком никогда не был.
Какой-то дедок, из сидевших на лавках в первом ряду, на этих словах вдруг впился в неё глазами.
- Хорошо! Хорошо! – сказал председатель, - Что Вы хотели добавить по существу?
- Товарищи! – начала бойко девушка, и председатель кивнул, согласившись с таким грамотным началом, - В связи с тем, как правильно было замечено предыдущими ораторами, что одной из причин эпидемий является отсутствие общедоступной общественной бани. А для её возведения нет в округе, каких либо подручных строительных материалов. Предлагаю …разобрать одну из церквей и из этих кирпичей построить баню….

  Вот тут уж воцарилась полная тишина. Председатель крякнул и зачесал в подбородке. Сидящий за столиком среди актива аксакал, что-то пробурчал девушке по-казахски, что-то типа, - Ты что говоришь-то?
- А если… мечеть разобрать? – спросил тот же бодрый голос.
- Можно и мечеть. …Но понимаете, товарищи, мечеть – она одна, и она деревянная. Церквей несколько, есть ещё часовни и они все тоже каменные, насколько я успела заметить. Если разобрать мечеть будет несправедливо. И недолговечно….
  Первым в звенящей тишине очнулся председатель, - И на этой ноте, я объявляю митинг закрытым! Сейчас мы составим протокол, отразим все высказанные предложения и вернемся к этому вопросу на следующем митинге, о чем будет объявлено заранее, - повернувшись же и подойдя к столу, он быстро и тихо прошипел сквозь зубы, - Ты что делаешь? Ты что делаешь? Помогла! Нас же разорвут сейчас здесь на части. Это же казачьё все притворившееся сплошь, – затем вновь бодро повернулся к толпе, окончательно беря инициативу в свои руки, - Да, здравствует третий Коммунистический Интернационал! – вскинул вверх руки с зажатыми кулаками и крикнул, - Ура, товарищи!
- Уря-я-я! – слабо, недружно и вразнобой ответила толпа.
- Подходите к столу товарищи! Наши товарищи из Астрахани любезно привезли нам агитационные листовки.

Выстроившись в очередь, люди подходили к столу, брали листовки, разглядывали и молча, расходились. Их загорелые лица и руки имели не шоколадный, а такой же серый степной оттенок. Под диктовку председателя, под ненавистными взглядами местных жителей Екатерина Услонцева каллиграфическим почерком быстро писала протокол. Кроме них двоих рядом остался стоять лишь тот самый дедок с пронзительным взглядом. Когда все было улажено и она, распрощавшись с председателем ревкома, собралась уже уходить к своим в отряд, дедок неожиданно взял её за руку. Председатель насторожился, поправил револьвер и, положив руку на дедово плечо, оттесняя его в сторону животом, оглядываясь, как мог строго спросил, - В чем дело, товарищ?
- Я дед Ивана Услонцева… и хотел бы все узнать о том, - Где сейчас мой внук?
Девушка улыбнулась, - Так вот оно что! А ведь… он так похож на Вас, дедушка!

Родственники
В мазанке с низкими потолками был накрыт стол. За столом у окна сидел священник в черной рясе с седой бородой и большим крестом на груди. С торца стола, серьёзная женщина с печальным ртом уголками вниз, в синей блузке застегнутой наглухо под самое горло, с намотанными в несколько раз вокруг стоячего ворота блузки красными бусами, в жилетке и накинутом на плечи платком с крупными яркими цветами, скрестила на груди руки. Дед Ивана верхом как лошадь оседлал лавку перед столом. На столе, по местному обычаю, был толстый начатый пирог с капустой и красной рыбой – севрюгой прямо в противне, хлеб, кирпичик черной паюсной икры на хрустальной вазочке, сливочное масло, графинчик с водкой, рюмки и всё прочее – на закуску. Низ всех двойных оконных рам в мазанке был заполнен ватой с погруженными в неё елочными игрушками, утопавшими в вате как в снегу. Белые стены и все углы мазанки были сплошь увешаны иконами разных размеров, деревянными и маленькими серебряными, различными христианскими атрибутами. Самая большая темная икона с золотым окладом и горящей лампадкой была в одном из углов, в «красном». На ней богоматерь, склонив над младенцем голову, покрытую мафорием, печально смотрела на Кызжибек-Екатерину Услонцеву стоящую в центре мазанки. Все внимательно слушали её рассказ.

-  Как это в духе уральских казаков! - вздохнул священник, дослушав её, а это был – отец Александро крестный Ивана, глядя на женщину в бусах, - Как это в их духе! Привезти себе из похода жен хивинских. Как в старые добрые времена! После набега на Хивы яицких казаков .
- Да! Да! А я чего говорю! – поддакивал дед.
- Правда…, перед походом они прежних жен бросали, но не об этом я. Мы вот, наивно думаем, что всегда свободны в своем выборе и в результате поступаем, так как велит нам зов крови, в точности  так, как поступали наши далекие предки.

 У женщины были темные густые волосы, заплетенные в тяжелую косу и темно карие глаза, она, не мигая, глядела в глаза Кызжибек, - Он её не привозил, это, во-первых, - говорила она очень уверенно и не спеша, - И не из Хивы, а из Поганцево,  не знаю даже, - Где это?  Да и не он её представляет нам. Так что поживем  – увидим….
- Эх, Мария к чему твое упрямство? Тебе говорят, что сын жив твой и домой едет. Вот что – главное! Скажи нам Екатерина, кто ты по вере своей будешь?
- Православная, конечно.
- Да, ну! – встрепенулся дед – Перекрестись!
Кызжибек уверенно перекрестилась. Все удивленно молчали. Мария прикрыла ладонью рот.
- Екатерина, …не думай, что мы относится, будем к тебе по-другому, - начал отец Александро, - Рвение твое понимаю. У нас вокруг много магометан, даже тех, кто Будде поклоняется и мы терпимы друг к другу. Нет нужды отказываться от веры своей. Садись! И правды в ногах нет. …Но на всякий случай, если решимость у тебя такова, знай - креститься надо правой рукой.
Кызжибек посмотрела на свою левую ладонь, - ту самую, которой только что перекрестилась и села, потупив взор, прямо напротив Марии.
- Что-то ты там, на площади ещё сказать хотела? …Что-то про Иисуса, даже?
- Я только хотела сказать…, что он жизнь свою ради людей отдать не пожалел, а тут всего лишь здание, церковь.
- М-да! Ну, не успела сказать… и, слава Богу! …Аллах Акбар! Воистину Акбар! - и перекрестившись, - Задумайся о переводе этих слов Катерина, - Господь, действительно велик!* 
Тут уж Екатерина задумалась и надолго, а отец Александро тем временем продолжал, - Значит, говоришь, что за белых Иван не был …и красным тоже не благоволил. Это как же понимать-то? Как же он был? В воздухе витал что ли? Кругом либо красные, либо не красные…. С кем он тогда? С анархистами что ли? Вот ты сама грамотная, как ты думаешь? С кем быть нам, нынче?
- С кем быть, чтобы выжить? Конечно с красными. Только с красными! Тут даже думать не надо. Либо вам здесь совсем не место. Да, и место это вообще, честно говоря….

Дед вскочил, - Но-но! Как так не место? Как это не место?! Ты знашь сколь мы здесь и откель казаки яицкие пошли?
- Знаю. …Вы сами сюда пришли. Вас сюда никто не посылал. Бежали от властей, от закона на волю. Вся пугачевщина это же всё ваше, родное? Когда вы были нужны, Россия вами воспользовалась и бросила. Теперь всех вас превратят в русских и забудут, что был когда-то такой дикий народ – яицкие, они же уральские казаки…. А потом и этих… вновь обретенных новых русских тоже бросят.
Дед с возмущением замахал руками, порываясь к чему-то гневному, но от возбуждения так ничего не сказал, кроме – А-а, итить…! Итить…! Итить!
- Сядь, - сказал деду отец Александро, - не будем ссориться вот так сразу, будущее покажет. Давайте лучше выпьем за здоровье раба грешного Ивана! За дорожку гладкую его к дому, к Уралу-Горынчу, к Гурьеву, а там видно будет. Чему быть – того не миновать. Спаси и сохрани его Господи!
Дед трясущейся рукой стал наливать в рюмки. Екатерина прикрыла ладонью свою рюмку и сказала, что не пьёт. Все остальные удивились, чокнулись, выпили, стали закусывать. Дед поднял вилку, насторожился прислушиваясь. Затем махнул рукой, нацепил огурчик, закусил, снова поднял вилку остриями вверх, и замер.
- Услонцев! Услонцев! – донесся издали слабый крик, который уже услышали все.
Дед подскочил к окну, прижавшись щекой к стеклу, стал смотреть в одну сторону, потом в другую.
 - Неужто соседи, вроде?
 Залаяла собака во дворе и уже совсем четко все расслышали, - Услонцев, Услонцев, там твово Ивана на площади расстреливают…!
- О-от это дорожка куды привела, гладка! - оторопел дед, оглядываясь на всех.
Кызжибек вскочила из-за стола и выбежала из дома. Дед побежал следом.

Бурные события
Рядом с митинговой площадью у кирпичной глухой стены дома с котомкой и металлическим чайником в руках стоял Иван. Он наконец-то добрался до родных краев. Вокруг была весна. Редкие деревья за заборами и в палисадниках перед домами были все в цвету. Урал вспучился и разлился больше обычного. Из мутной бурной широкой воды то тут, то там вверх, как шершавые бревнышки, постоянно выпрыгивали остроносые белопузые севрюги размером чуть не с человеческий рост. Запах свежести и новой жизни наполнял все вокруг, пьянил.
…Одного он не понимал. Почему вот эти люди, которых знал с самого детства, всю жизнь донимавшие его тем, что они были казаками, а он де – нет, при этом он не казак управлял лошадью и владел шашкой всегда лучше их, теперь вот «затупили» - как говорил когда-то, царствие ему небесное или как там ещё говорят у магометан, достопочтенный Алибек, и объявили его сейчас вдруг – белоказаком? И несли какую-то ересь!

- …за участие в белоказачьем движении и сопротивлении большевистской власти… Иван Услонцев приговаривается… к расстрелу! – закончил читать приговор один из них с револьвером в руках.
Трое бедняцкого вида мужиков с хмурыми лицами с винтовками в руках, направленными в сторону Ивана, но не совсем прямо в него, переминались с ноги на ногу напротив и ждали. Это была местная милиция. Свежая моряна* трепала их всклоченные успевшие выгореть волосы и бороды.
- Приговор привести в исполнение! – сказал читавший, такой же мужик, но с мстительным и оттого ещё более жалким, убогим и пришибленным видом.
 Сгорбившись, он вскинул револьвер и стал медленно его опускать. Когда револьвер был уже на уровне глаз, он вдруг посмотрел на остальных членов расстрельной команды, - А вы чего?
- А ты чаво? – ответили ему, поставив винтовку прикладом на землю, показывая ладонью на Ивана, - Шо, ты ево, не знашь што ли…?! Не знашь?!

 Из окон домов окружавших митинговую площадь, из дворов за происходящим, стараясь особо не показывать своего присутствия и своего внимания, с содроганием и страхом наблюдали зеваки.
 С улицы, выходившей на пустынную площадь, поднимая пыль, вдруг выскочила лошадь, несущая на себе сразу двух седоков и, на всем скаку направилась к месту казни. Один из всадников не обращая ни на кого внимания, спрыгнул прямо к приговоренному и оказался молодой женщиной в кожаной тужурке и юбке. Она бросилась обнимать и целовать его, причитая, - Ваня, мой Ваня! Добрался, наконец…!
- Кыз! Кызжибек! Катя. Ты здесь! Откуда? Видеть тебя уже не чаял…, – зашептал стоявший у стены, совсем у последнего края этой прекрасной жизни, и они заговорили одновременно, торопясь, перебивая, боясь чего-то недосказать.
- Ваня, куда же мне? Нет у меня больше никого кроме тебя! Ты же знаешь? Нигде и никогда нет….
- Стал уж думать, бред это. Последствия ранения и кантузии. Одна фантазия - вся эта сказка Восточная, печальная, да любовь моя киргизская….
- Просила бабку Йожку, чтоб вместе нас отправила. А она, злая старуха – Выбор это личное дело каждого, никаких прав передоверия не признаю…!
- Чувствовал, ты где-то совсем рядом. Всегда рядом….
- Как знала, что любовь нагрянет в России. Моя мама родом из Хивы была, крестный твой, который поп, рассказал про традицию вашу….
- Тебя, одну только люблю….
- Только не бросай меня перед походом….

- Это что ж такое?! – возмутился главный на расстреле, - Не мешать приведению революционного приговора в исполнение! Развели любовь здесь, понимашь. Поздно! Сейчас же отойди от белоказака! – и сделал несколько шагов вперед.
  Женщина, повернув в сторону голову, замерла. Вытерла ладонью слезу. Затем обернулась, плотно заслонив собою стоявшего у стены, - Это Вы о любви? Никогда ж не поздно. Вы кого сейчас казаком назвали?
- Отойди, говорю! – не унимался главный.
На площадь выехало ещё два всадника, и остановились, не вмешиваясь, лишь наблюдая издали.
Женщина сделала осторожный шаг вперед, - С чего Вы взяли? Русский он. Когда он на фронте был, где были Вы? – и вновь шагнула с другой ноги, - Когда он кровь проливал в борьбе с мировой контрреволюцией, лично белые аэропланы сбивал, что Вы делали?
После третьего шага раскачивающийся револьвер был уже почти перед самым её носом, - Ты кого вообще расстрелять собрался, а? Героя Гражданской войны, что ли?
- Уйди, уйди, говорю!
Она ушла влево, перехватив снаружи ладонь с револьвером, отводя его в правую сторону, заламывая кисть внутрь. Другой рукой, сначала вырвала револьвер снизу вверх и нанесла короткий удар рукояткой в висок наотмашь. Все произошло быстро как единый порыв, одно сложное плавное безостановочное движение.

 Главный отвернувшись в сторону, подогнув ноги, лежал безвольно на земле с разбитой головой. Молодая стройная женщина с суровым видом, прямо как (гораздо позже, конечно)  волгоградский монумент «Родина-мать», только с револьвером в руке, держа другой за кисть его, вывернутую и вытянутую вверх руку, замерла над ним.
- Ты чего творишь-то? – спросил один из расстрельщиков, поднимая винтовку.
Револьвер, в руках женщины вздрогнул и выстрелил. Пуля попала в винтовку, которая вылетела из рук. Вскрикнув, милиционер испуганно схватился за голову.
- О-отставить! – раздался крик от всадников стоящих поодаль, и кони, стуча копытами, поднимая пыль, быстро принесли своих седоков.
На конях были Председатель ревкома и знакомый нам двойник Стива Джобса.
- Что здесь происходит? – спросил председатель у милиционеров расстрельной команды.
- Я же сказал…, обойдется! – шепнул ему «Джобс».

- Мы, это…, - начал рассказывать милиционер, первым отказавшийся стрелять, - Поймали вот ево, - кивнул он на Ивана, - А этот, - он кивнул на лежавшего на земле, - Приговорил - расстрелять. А тут эта! – он кивнул на женщину и развел руки - Ну, и….
- Понятно! – сказал Председатель и, прищурившись, посмотрел на приговоренного, - Никак Услонцев? Иван ты ли? Ну, здравствуй!

 На Иване были старые разбитые сапоги с отстающими подошвами, не скрывавшими грязных пальцев ног и длинная поношенная шинель перетянутая поясом. Голова была подвязана женским платком, закрывающим одно ухо, с узлом на макушке. Загорелое и грязное лицо Ивана вдруг озарилось такой лучезарной улыбкой от того, что его наконец-то признали, что все вокруг, даже члены расстрельной команды, не удержавшись, улыбнулись. Из глаз Ивана выступили слезы, и тогда комок в горле застрял у Председателя….

Старший милиционер застонал, зашевелился, дотронулся до разбитого виска. Женщина дернула за руку, поднимая, но ноги милиционера не удержали, подкашиваясь и, женщина оттолкнула его, отпустив руку. Он упал на спину, лежа стал рассматривать кровь на ладони, с туманом в глазах оглядывался на всех, прося поддержки.

- Приговор отменяю, - сказал Председатель, - все на рынок к хлебному лабазу! Там бандиты заложника взяли.
- Екатерина! – махнул женщине «Джобс» отъезжая в сторону.
Екатерина Услонцева, это была именно она, пошла за ним, сжимая в руке револьвер.
- Наган-то отдай! – сказал с земли ей вслед старший милиционер.
- Полай! – зло ответила Екатерина, - Ты свое оружие уже прое…ал! Новое ищи в бою, сука!
- Но-но! – возмутился Председатель, - Как Вы… умеете-то?! …Грамотно-то как!

Контртеррористическая операция
  Катя стала взрослой. Это сразу бросалось в глаза. Покинув свой мир, из смешной девчонки, выглядевшей моложе двоюродных сестер Ивана, несмотря на всю свою хрупкость и легкость она превратилась в серьёзную строгую решительную комиссаршу, к которой все относились с уважением. Сейчас она вместе со своим начальником – сухим, остроносым, очкастым дядькой командовала здесь на рынке, появляясь в разных его углах, расставляя милиционеров и наставляя их.

 …В центре рыночной площади послушно лежала живая лошадь. Она шевелила ноздрями и испуганно озиралась, не поднимая головы. За ней был установлен пулемет «Максим». Из которого два лежащих на земле бойца периодически постреливали над лошадью по верху лабаза напротив, кроша в пыль кирпичную стену. Лошадь вздрагивала всем телом и шевелила ушами, но продолжала лежать. В ответ из лабаза раздавались крики с угрозой убить заложников.

  Деда все, что происходило на площади, не очень занимало. Он устал уже от этого постоянного террора. Красные, как и белые, шли на смерть. Шли убивать. Но больше всего от этого, почему-то страдали простые мирные жители не готовые ни к тому, ни к другому.  Держа за повод свою стоящую рядом лошадь, в одном из проходов между лабазами с улицы на рынок, он с удивлением рассматривал внука, его странную одежду, котомку и металлический чайник с водой в его руках.
 - Смотрю я на тебя Ванька, ты как будто с паперти вернулся…. В нищие подался, что ль?
Иван улыбнулся, обнял деда и поцеловал его в макушку, - Да, так оно и есть, деда! В нищие, но не духом. Путь мой очень далеким был. Через всю страну. Кругом - белые, красные, черные, …не разберешь их! Все точно знают, как должно быть. Вот именно так, а не иначе! Что делать, куда идти. Как изменить Россию. Как освободить народ. Как спасти от любой беды. Всё зовут-зовут куда-то. …Никакая это не революция! Одним умным словом называется это всё – паранойя. Болезнь это. Мне один знающий человек подсказал, и как лечить её никто не знает. …А не надо меня освобождать и спасать, деда! Я и так свободен. Мне вашего больного ничего не надо! Жить только не мешайте! И куда идти знаю. Одного ведь только хочу. Домой вот хочу. А они всех… под одну гребенку и сразу – в строй, в ружьё, на мясо! Иди мол, убивай или к стенке. Зараза! …Э-эх, а хорошо-то как дома, деда!
Дед усмехнулся, - Испужался я, что на дно самое ты опустился, позоришь нас, потерял облик человеческий, а у тебя взгляд-то прежний остался, живой, кхых. И дух живой бодрый. Но запах от тебя идет…! Я скажу, запах! Хи-хи-хи! Хитрый черт, однако, эх! Хотя вид твой… знашь…. Денежку ведь на самом деле подать так и хочется. …Я вот чё думаю, Ванька, - дед перешел на шепот, - Непонимание у нас вышло с дочкой, - матерью твоей, значит. А теперича…, теперича я даже рад, что ты не казак! Во как! – дед прослезился, - Что она настояла тогда. …Тока ты ей не говори совсем! Меж нами взрослыми мужиками пусть это так и останется.
- Эх, деда! В душе-то я всё равно казак! Себя, корни свои не поменяшь. Мне столько снилось, как с тобой мы на коне скачем, как на лодке по Уралу гребем, дом снился, как учишь ты меня. Рыба наша снилась необычная - носатая и шершавая. Икра черная. А сейчас как во сне всё вокруг. Не верится даже, что настоящее. Родное все. Моё. Город мой… Гурьев… - живой ведь?! И отца свого люблю. Память о нем и тебя деда. И всех наших тоже. Всех гурьевцев и уральцев тоже. Всех люблю. Всех людей на земле! Почто убивать их? Земли мало что ль?
- В душе? – это хорошо, что в душе ты - казак. Только душу свою не выворачивай никому. Не показывай изнанку-то. Будь как все. Страшно это сейчас. Жизнь человеческа в базарный день копейки не стоит. Совсем ничего не стоит. А та-ак…, в списках нет - и спросу нет! Пошли они все, знашь куда…? Со своими тезисами-то, лозунгами и программами. …Твоя-то, комиссарша-то, вон что говорит, что всех нас казаков подчистую русскими сделают? О, как! …Смотри, глянь-ка! Вон и она!

От противоположного края рынка к обреченной (российской) лошади, которая, не поднимая головы, таращила на неё глаза, с ведром, котомкой и большой бутылкой с полупрозрачной жидкостью, вероятнее всего самогоном, шла Екатерина. На ней была красная косынка, гимнастерка, темная юбка и сапоги. Заметив её, Иван вышел из прохода, но дед задержал его за локоть. Так и шла она навстречу мимо лотков под навесами и издали печально улыбалась. Возле лошади, несмотря на весь огромный лошадиный интерес к ведру, по-видимому, полному воды и жизни, она повернулась спиной к лошади и остановилась, но смотреть продолжала на Ивана. Потом повернув голову к лабазу, сказала, - Я с переговорами, не стреляйте!
И направилась к лабазу.

- Куда…? Куда? Стой! – порывался к ней Иван.
Дед удерживал его, - Здесь сказали ждать. Значит, жди здесь! План у них таков. Не мешай! Не путай!
Екатерина вошла внутрь и дверь за нею захлопнулась.
- Какой нахрен план! Какой план! Они же убьют её там, деда!
- Не убьют. Жди здесь. …У-ух, боевая у тебя жена будет! Смелая!
- Кто-о?
- Ну, жена твоя…. Смелая говорю. …Или не жена она тебе вовсе, а Вань??? Не хочешь в жены её, что ль? Не я ведь это придумал, не я. …Это ж она сама так перед всем народом сказала. Прям на казачьем круге и сказала. На площади, то есть митинговой. Невеста я, мол, Ивана Услонцева, так вот и встречайте меня. У кого хошь спроси! Да, весь Гурьев это слышал.
Иван посмотрел вопросительно на деда, потом наклонил голову, - Сама сказала?
- Угу! Сама. …Венчались что ли уже?
- А как же! …Жена. Конечно же, жена будет. Раз сама сказала. Все правильно сказала. Значит…, вы все знаете уже?
- Ты что глухой, Ванька? – дед дотронулся до перевязанной платком головы внука.
- Есть такое, маленько, только на одно ухо. …От «черных» досталось. Второе-то все слышит деда, - Иван, улыбаясь, обнял старика, - когда мне это надо….

В это время у лабаза раздался взрыв, поднявший большое белое облако муки. Пулеметчик стал безостановочно стрелять по верху лабаза. С двух сторон в это облако с криками – Лежать, убью! – пригнувшись под пулеметными пулями, бежали бойцы, милиционеры и пропадали там, продолжая кричать и ругаться. Облако разрастаясь, достигло лошади, которая таращилась на него, принюхивалась, чихала, но головы не поднимала. Лишь, когда у пулеметчиков кончилась лента, и они, вскочив, подхватив винтовки, перепрыгнули лошадь, и также с криками, - Лежать, убью! - исчезли в этом белом облаке, лошадь приподняла голову и равнодушно посмотрела им вслед.

…Неожиданно из облака вдоль сараев и лабазов, прижимаясь к стенам, к Ивану, рвущемуся в гущу событий и удерживающему его из последних сил деду, перекрывавшим этот проход на улицу, неуверенно вышел белый человек, весь обсыпанный с головы до ног мукой. Подойдя к ним и протянув руки, он остановился.
- Братцы! Не губите! …Братцы, земляки, не губите!
Иван с дедом переглянулись и… расступились. Белый человек, вытянув белые руки, шагнул между ними, но затем вдруг вцепился в повод над руками деда.
- Э-э, лошадь не дам! – дед стал отдирать его руки от повода и отталкивать.
Иван бросил свою котомку, чайник и тоже вцепился в повод над руками этого человека. Лошадь испугалась и взволнованно потащила повод на себя, не желая уходить с чужим. Чайник упал, опрокинулся, крышка с него слетела и, гремя, откатилась в сторону, из чайника на обсыпанные мукой сапоги незнакомца хлынула вода и омочила их. Он посмотрел на Ивана, покивал головой, посмотрел вниз себе под ноги, повернулся к выходу, с протянутыми вперед руками вышел на улицу, оглянулся по сторонам и убежал.
- Кто это был? – спросил Иван.
Дед пожал плечами.

Стрельбы больше не было. Только одни матерные крики внутри лабаза. Когда облако рассеялось, усеяв всю базарную площадь белой пылью, из лабаза стали выводить пленных. К великому их облегчению вместе со всеми вышла живая и невредимая Екатерина. Закончив необходимые по службе формальности и отпросившись у начальства, отряхивая по пути косынкой от муки свою одежду и держа в другой руке кожаную тужурку, она вернулась к Ивану, - …Да, все живы, не волнуйтесь вы! В голове вот только звенит от взрыва!  Пойдемте!
Дед же с внуком озадаченно смотрели на её разбитый до крови кулак, который она старательно скрывала под тужуркой. Екатерина, раз уж ничего скрыть было нельзя, покрутила им и спросила у Ивана, - Как думаешь, заживет до свадьбы?
Иван улыбнулся, размахивая указательным пальцем, - Конечно! Так это…, как только заживет – так сразу наша свадьба, договорились?
- Договорились. …Деда, его срочно мыть надо! Сроч-но! – смеялась она, показывая деду на Ивана, - Тряпье это всё сжечь! А то странный жених у нас получается?

  И тут, осматривая его рваные сапоги, Екатерина заметила цепочку белых следов тянущихся от лабаза через проход на улицу, пятно от разлитой воды, и мокрый след, - Кто это был?!
Дед отвернулся в сторону и вверх, избегая встречаться глазами и пряча руки за спиной. Иван почесал в затылке.
- Не знаю, кто это был! – честно ответил за всех дед, но в глаза её так и не взглянул.
Екатерина вздохнула и попросила деда посадить Ивана на лошадь.

Иван в лохмотьях с перевязанной узлом кверху женским платком головой, с отставшими от сапог подошвами и торчащими от этого наружу растопыренными грязными пальцами ног ехал по знакомым до каждого бугорка улицам родного Гурьева, смотрел по сторонам и радовался. Ни одна из этих пустынных, без единого кустика, улиц не была асфальтирована и не имела какого-либо другого покрытия. В лучшем случае - дощатые подобия тротуаров. Под ноги то и дело попадались кучки золы, пепла, углей из печей, помои. Когда вдруг появлялся встречный, Екатерина говорила, - Смотрите, кто едет! Это едет герой гражданской войны. Он вернулся! …У него скоро свадьба.
И все время, держась рукой за его рваный сапог, она напевала под нос какую-то песенку. Что-то завораживающее и надрывное. От её тонкого тихого голоса у деда и глухого на одно ухо внука мурашки шли по коже. Иногда завывая так высоко, что дед, шедший по другую сторону от лошади, передергивал плечами. …Что-то типа этого:
    «…Скажи, нам сколько пришлось скитаться,
    Среди туманных миров скитаться,
    Затем, чтоб мы с тобою, мы, друг друга нашли.
    А вдруг, прикажет судьба расстаться,
    Опять прикажет судьба расстаться,
    При свете звезд, на крае земли….»*

И ни дед по другую сторону, ни сидящий на лошади и прислушивавшийся одним ухом внук не могли видеть слез на её лице.

Воскресенье
Это было действительно воскресенье. Самое обычное воскресенье. Вечер. После стычки с «чехами» и таинственного исчезновения Ивана, Евдокимыч слег. Алибек с Айжамал заботливо ухаживали за стариком приезжая каждый вечер с поля. По воскресеньям, если это было возможно, весь день проводили рядом с ним, но это почти не помогало. Лекарств никаких дед не признавал и лечился строго только тем, что привозил ему Алибек согласно их уговору, лишь иногда травами и совсем редко, тайком от всех - заговорами.
 После ужина они сидели за столом стоящим вплотную к койке Евдокимыча. На столе кроме чайных чашек и чайников как всегда стояла початая бутылка водки, а теперь ещё и пачка сигарет со спичками.

- Сёдня… чёй-то совсем плохо мне, - жаловался слабым голосом лежа в кровати Евдокимыч.
Алибек и Айжамал переглянулись.
- Нельзя тебе пить, Евдокимыч. Сколько же можно? А курить, ты зачем начал? В твоем возрасте и при твоем состоянии вредно это. Давай, к доктору тебя свозим!
- А-а…, что ты понимашь, женщина! Мне вон баба одна сказывала это всё бури магнитны, …от Солнца они идут. Она по теливизеру слышала. От них ведь все страдания наши. А доктора энти - всё только обман один….
- Дед, а давай тоже телевизор купим! – загорелся Алибек, - Цветной! Большой!
- Зачем??? …Не нужон мне телевизер! Затрата одна только. Да и брехня в нем токо одна, в вашем теливизере. …Ничего мне теперь не нужно. Я…, я вам вот чё сказать должон. Всё видать. Деньки мои вышли все. Совсем вышли. Чувствую прям. Сказать должон вам. Успеть должон. Чтобы поняли меня и простили за все….
- Э-э дед канчай! Всё! Давай больницу едем! Хватит ждать! Наговорились. Сейчас прям и едем! Сколько можно слушаться разговор твой. – Алибек поднялся.
- Подожди Алибек! Последний раз меня послушай! Тяжко говорить мне. Спасибо вам, милые вы мои за все хлопоты ваши, за траты, но так уж вышло. Неблагодарность моя вышла к вам. Подвел я вас. …Ух-ух, больно-то как стало! Щас скажу. Исповедаюсь как будто. Давеча…, когда в поле вы были…, они опять приезжали…. Утром. Да, приезжали. Все приезжали. Нохчо был. …Нотариус с ними был, ихний натариус. …Кричали тут, что я племянника его убил. Ох, громко кричали! Так получилось – убил. Здесь. Прям во дворе и убил. Жердью. Вот тогда когда все энто случилось. Теперь навсегда кровный враг я их, получается. Закон таков их горный. Убить меня они должны. …Но так как прока с меня, старика, мало, - итак скоро и без них помру, они так порешили, …что вас всех убьют. Заместо меня. Сейчас убьют. И тебя Алибек. И тебя Айжамал. И дочку вашу Кызжибек. Нет не сейчас…, а прямо вот тогда, когда решили это и ко мне приехали, сразу собрались ехать за вами. Убивать. Сразу. Все с ружьями были. Как на войну. …Закон таков их - возмездия. …Чё эт …у нас нет такого? В Конституции, а? Сколько бы порядку сразу стало? …Непокобелимый закон такой, вот. Не важно, кого из семьи врага кровного убивать! Главно… – убить насмерть. Совсем убить. А раз живем мы тут вместе, гуртом одним значит, по-ихнему, это и означат - семья….
- Такой подлость, – Алибек сжал кулаки, глядя в нависающий низко над его головой прогнувшийся от времени потолок, – что… смотреть ненавижу! –  и ударил в него. Сверху ему на голову посыпались крупинки известки.
- Успокойся! – сказала ему Айжамал, положив ладонь на стол, и наклонив обессилено голову.
 - Подожди, Алибек! Подожди!  Не все ещё, не все. Я просил. Вот тут прям на коленях умолял…. Пусть делают со мной, все что хотят, но вы, ни при чем тут. Ни при чем! Ни с какого бока тута вы. Сказал, поправлюсь, сам пойду в милицию, признаюсь во всем. Ответ держать буду. …Это их не устраивало…. Так вот… отдал я им тогда всё…. Все бумаги на дом, на землю и паспорт отдал… и подписал все. Сам подписал. Простите меня! Не мог я не сделать этого. Условие ихнее таково было. Заместо кровавой мести. За жизни ваши отдал. Как выкуп. …Все бы отдал ещё, но нет ничего у меня боле. Не мог я иначе. Простите меня, старика. …Обещал вам дом оставить, только вам. Но так уж вышло. Не по злобе, видит Бог. От того, что люблю вас очень….

Во дворе залился лаем пес. Алибек в ярости подошел к окну. Темнело. Видно ничего не было. Пес продолжал лаять. Что-то ярко и бесшумно вспыхнуло на улице, только на миг, заливая все белым светом, и тут же погасло. Пес заскулил и убежал в глубину двора. Заскрипела калитка. Айжамал в волнении встала. Дед зашевелился, заерзал в своей скрипучей кровати с панцирной сеткой. Её шумом, скрипом, железным визгом заполнило все вокруг. Айжамал и Алибек призвали его к тишине, - Тихо, ты дед!
Осунувшееся восковое лицо деда с мокрыми от слез впавшими красными глазами показалась над столом. Он сел в кровати, тяжело дыша, держась рукой за грудь, и тоже прислушался. Сетка предательски поскрипывала и похрустывала в звеньях. В какой-то миг послышался стук на крыльце и все замерли. Был слышен лишь далекий лай чужих собак и на этом фоне, вдруг тихо и явно скрипнула ступенька. Потом ещё раз. Кто-то поднимался. Наружная входная дверь заскрипела, в сенях с грохотом опрокинулось ведро, протопали дальше чьи-то ноги….
 Алибек кинулся к столу, схватил нож. Другой рукой, белой от извести, схватил бутылку, но дед накрыл его испачканную руку на бутылке и покачал головой, зашевелил губами, - не то, ты делаешь мол, затем наклонился и вытащил из-под койки спрятанный у него там огромный ржавый топор. Алибек отпустил бутылку, плавно положил на стол нож и бережно взял топор из рук Евдокимыча.
 Дверь резко распахнулась….

На пороге стояла высокая темноволосая девушка, с карими как показалось Алибеку глазами, в бордовой жилетке. В руках у неё был планшет с зажимом, стандартным листком бумаги формата А-4 под ним и ручкой.
 - Фэ-Мэ-эС России! – сказала она привычно, - Проверка паспортного режима! Предъявите ваши паспорта, пожалуйста. …И уберите топор от греха подальше!
Дед захрипел, откинулся на койке, ударившись затылком о стену, и сполз в кровать. Алибек отбросил в сторону топор, грохнувшийся плашмя об пол и, отодвигая в сторону стол, звеня чашками-ложками, вырывая опору из-под бутылки упавшей на пол и с бульканьем покатившейся под кровать, кинулся к деду. Айжамал держа у груди руки и показывая девушке на деда, медлила, но тоже бросилась помогать мужу, укладывать старика в постели.
Все пошло не по стандартному сценарию. Служительница Фемиды взволновалась, - Что с ним?
 Дед захрипел.
- Помирает он! – оглянулась Айжамал.
- Так, дайте ему что-нибудь! Где лекарства его?
Алибек достал упавшую, закатившуюся под кровать бутылку без крышки, в которой ещё оставалась водка и, почесав рукой в затылке, сказал, - Вот все его лекарства!
- Так его и дайте!
Супруги недоверчиво оглянулись на девушку, переглянулись. Алибек наклонился и стал тыкать горлышком в сухие губы старика. Дед сделал несколько глотков и сразу задышал ровнее. Все стояли у его кровати и с удивлением смотрели, как он на глазах приходит в себя, возвращается, воскресает….
- Давай, Алибек в больницу! – прошипел дед.
Алибек и Айжамал посмотрели на «фэмээсницу». Та пожала плечами, - Ну, в больницу, так в больницу! Только все документы мне сначала, пожалуйста! Паспорта ваши!
- Э-эй, нет документов! – ответил Алибек вскинув руки.
- Скорее больницу давай Алибек…! - шипел дед.
- Как нет документов?!
- Так нет.
- Больницу….
- У кого нет документов? У него нет, или у вас?
- Больницу…, не могу терпеть уже.
- Э-э, у нас в поле документы все, они у…, у…, - Алибек посмотрел на Айжамал, та сжав губы, еле заметно качнула головой призывая молчать, и он замолчал.
- Не морочьте мне голову! Ваши паспорта предъявите? Вы являетесь гражданами России?
- Лю-юди-и помира-аю я-я-я…! – дед опять захрипел и стал задыхаться.
- Э-э, …совесть есть твой человеческий или нет?! Хоть совсем мало есть или совсем никто нет?! Мать-отец есть твой или нет?! Подыхает он, смотреть можешь? Совсем чуть осталось! Что за человек ты такой? Только грамм-мм-мм…, - Алибек сжал средним указательным и большим пальцами воображаемую щепотку, - Гуманизма!
- Спокойнее! – вновь сказала мужу Айжамал.
Девушка зажала свою подставку подмышкой и подошла, оценивая, к кровати.
- В больни-и-и….
Она взяла за угол одеяло в ногах под стариком - Так, берем его. Прямо на одеяле и в мою…, я хотела сказать в нашу машину!

На одеяле деда вынесли наружу. В темноте у калитки, перед Алибековским дряхлым «Жигули» стоял сверкающий, даже в темноте, черный импортный минивэн с затемненными черными стеклами. Увидев машину, что-то ёкнуло в груди у Алибека. Других машин рядом не было. Людей тоже не было. Он держал за два угла одеяло в головах у деда и соображал, - Что-то тут не так?! - пока «фэмээсница» в темноте отодвигала в сторону дверь, включала свет в салоне, но так и не понял в чем дело. Зато вдруг явно осознал, вспоминая черты её лица с еле заметными тонкими, но восточными мотивами, её дерзость и напор, что возможно она тоже оттуда. …С гор кавказских! Или точнее, что она может быть как русской, так и нерусской, и за свою, её вполне могут принять даже жители Средней Азии, киргизы, узбеки, но от последней мысли легче ему никак не стало.

Деда положили на пол, Айжамал и Алибек сели рядом на сиденья, придерживая его. «Фэмээсница» села за руль и обернувшись, спросила, - Где тут у вас больница?
- Как где…?
- Ну, где ближайшая?
Подозрения Алибека усилились. Чиновник из органов не знает, где районная больница?!
- Ну…, как в город въезжаешь, слева….
Алибек тормошил за колено жену, чтобы обратить её внимание на этот очевидный факт, но жена занятая дедом, не придала этому никакого значения, решив, что это -  волнение, как и грубый акцент мужа, проявлявшийся в такие экстремальные минуты.
Машина взревела. Дальний свет фар залил пустынную улицу, и они понеслись к мосткам через ручей. Но на самом мостике им в глаза ударил встречный поток света….

 За мостками загораживая им проезд, стояли две черных посаженных «Приоры» сигналя и переключаясь с ближнего на дальний. Требуя проезда.
Алибек скользнул с сиденья вниз, в руках у него появился нож, захваченный из дома. «Фэмээсница» сигналила в ответ  и мигала светом, но машины не двигались и ей не уступали. Она в отчаянии оглянулась - в салоне никого не было. Включив в салоне свет и убедившись, что дед всё же на месте, на полу, она открыла свою дверь.
 Опять далеко вперед, вспыхнул из предмета в её руках, несколько раз, белый свет, слепя тех, кто был впереди. Встречный свет фар сменился на ближний. Сигналы прекратились. С «Приор», видимо, заметили бордовую жилетку чиновника, в освещенном салоне минивэна был слышан лишь отборный мат, летевший из прекрасных молодых женских уст, - Твою мать…, как бараны…, прочь с дороги…!
 Нехотя «Приоры» всё же расползлись в стороны. Осыпая всё вокруг мелкими  камнями, минивэн сразу во всю мощь сорвался с места. «Приоры» недружно огрызнулись сигналами.

Свет в салоне продолжал гореть. Фэмээсница летела вперед, изредка оглядываясь, - Эй, где вы там? Где эта больница ваша?
На спинку последних сидений легла испачканная известкой рука с ножом, потом оттуда выглянул Алибек, он посмотрел сквозь заднее стекло на то, как красные стоп-сигналы «Приор» постепенно удаляются в ночи, - Да, прямо езжай…! Не сворачивай! Там будет тебе… больница наша.
Сигналя при обгоне редким попутным машинам, они помчались дальше. Перед самым въездом в город их стал останавливать патруль ГИБДД.
- Как он там?
- Не дышит уже….
Алибек с Айжамал  на полу пытались делать искусственное дыхание деду.
Фэмээсница не остановилась. Включив «гирлянду» с проблесковыми маячками и сирену патруль бросился следом в погоню.

Поворот на больницу чуть не проскочили! Взмыленный Алибек вспомнил об этом в самый последний момент. Он вскочил с деда с вытаращенными глазами и криком, - Здесь! Здесь поворачивай! Сейчас!
 «Фэмэсница» пошла в поворот. Минивэн занесло, разворачивая, поднимая пыль, град камней в потоке дальнего света, цветной иллюминации, вспышек проблесковых маячков, под оглушительные звуки сирены. Пассажиров в салоне бросило на дверь и сиденья. Дед беспомощно болтался как мешок на полу. ГИБДДшников стало кидать  по дороге из стороны в сторону, но поворачивать они не рискнули и, удержав свою машину на трассе, пролетели прямо, визжа тормозами. Минивэн устоял и понесся к больнице дальше.

 Уже когда у приемных покоев дверь минивэна была сдвинута, во двор больницы с мигалкой и сиреной влетела машина ДПС. Выскочившие из машины возбужденные полицейские с автоматами бросились к минивэну и увидели там молодую женщину в жилетке ФМС и двух нерусских граждан пытающихся вытащить в одеяле старика.
- Что смотрим? Хватай, и потащили! – крикнула она им, ужасно сверкая глазами.
Они стояли запыхавшиеся, лишь постоянно поправляли свою амуницию и чего-то медлили.
- Кто управлял машиной? – попробовал потребовать один из них.
- Я управляла машиной! Что дальше? Что вы как ба-ра-ны встали! Помогай, потом разберемся!
Из больницы стремительно выехала каталка, которую торопливо толкали пожилая русская медсестра и молодая женщина-врач, скорее всего одной из горских кавказских народностей.
 - Ох…! Евдокимыч никак это?! Это же наш Евдокимыч! – причитала медсестра, - Из Красного….
- Перекладываем скорее! Только осторожнее! И в реанимацию! – командовала врач, не обращая внимания на автоматы и запыхавшихся полицейских, - Мужчины не стойте! Помогайте же! Будьте же мужчинами!
Полицейские были вынуждены помогать, лишь однажды спросив, - А что с ним? – получив в ответ от бордовой жилетки злое, - А вот доживи до его возраста и узнаешь! - и вместе со всеми вошли в холл приемных покоев.

Деда увезли. Айжамал плакала, обнявшись с мужем. Полицейские стояли у входа. …Это были обычные русские люди, каких много в любом российском городе, будь то Новгород, Пермь или даже… Рязань. Из их рации постоянно доносились шорохи и переговоры. Пауза затянулась.
 Девушка в жилетке повернулась и шагнула к ним первой, - Ну-у…, как дела?
- У нас…? У нас-то все хорошо….
- Ж-жаль!!!
- Что жаль…?
 По коридору из глубины больницы послышались семенящие шаги, все обернулись. В открывшуюся дверь, закрыв лицо руками, вышла медсестра, - Умер…. Не успели. Чуть-чуть раньше бы привезли! Совсем чуть-чуть. Скорее бы везли. Что же вы-ы та-ак…?
Один из полицейских снял фуражку. Другой посмотрел на него и тоже снял. «Жилетка» снова повернулась к ним, с ненавистью оглядывая каждого с головы до ног, - Жаль…, что у вас всё хорошо! Когда у нас всё так плохо!

Медсестра взяла за руки Айжамал, - Я ж его по Красному Востоку с шестьдесят третьего знаю…. Один из полицейских вздохнул и провел ладонью по волосам ото лба к затылку. Вниз как снег полетело, закружилось большое белое облако хлопьев перхоти. Второй показал ему фуражкой на свое запястье. Часов там не было.

- Что-то я Вас не помню…? Вроде всех… в нашем УФМС…, – начал осторожно полисмен.
- Я из центрального аппарата.
- А-а! То-то…, номера московские. Слыхал…. Проверка?
- Да, проверка. Можете записать номер, и доложить куда следует.
- Да чего теперь. Всё ясно. Ну, ладно! Поймите нас! Служба такая…. Вы уж…
- Понимаю.
- Удачи на дорогах! Просто так, только не нарушайте! – полицейские надели фуражки, отдали честь и вышли.
Девушка в жилетке вышла следом и стояла на крыльце всё время, пока они уезжали.

 Когда машина ДПС уехала, на крыльцо робко вышли Айжамал и Алибек.
- Начальник…, может, договоримся как-нибудь…?
Девушка удивленно повернулась к ним, - Вы…, вы мне взятку предлагаете…? При исполнении служебных обязанностей…? Да, вы что…, навсегда за решеткой оказаться захотели?! Ну-ка марш сейчас же оба в машину, кому я говорю! – она, крича страшным голосом, показывала на отодвинутую в сторону дверь минивэна.

…Ехали очень долго. Всю ночь. В минивэне была упаковка с питьевой водой в бутылках. Пили воду. Потом останавливались из-за этой воды, снова ехали дальше. Опять пили воду, и всю дорогу молчали, не разговаривая.
Утром проснувшийся Алибек увидел огромный щит с надписью «Москва» и стал будить жену. Машина стояла неподалеку от поста ДПС. Полицейский в желтой жилетке поверх бронежилета, весь в светоотражающих полосках и не только с автоматом и пистолетом в белой кобуре на боку, но и с железной зеленой каской на голове, проверял документы. Он заглядывал в салон через водительскую дверь, разглядывая Алибека, и читал документы, которые протягивала ему «фэмээсница», доставая их из рюкзака. Рядом возле поста ДПС стоял БТР с задранным в небо стволом пулемета.
 Дальше они ехали по огромному современному яркому городу, в плотном многополосном и многоярусном потоке самых различных машин, мимо таких высоких домов, что любопытному Алибеку приходилось наклоняться в минивэне, чтобы увидеть их верхние этажи. Здесь чувствовалось, что уже пришла осень. По одежде людей. По желтой листве, осыпающейся с деревьев.

…Через арку с колоннами минивэн въехал в тенистый двор многоэтажного кирпичного дома уставленного машинами, с высокими деревьями, желто-зелено-красными аккуратными детскими площадками с игровыми комплексами на красной резине вместо асфальта, длинными низкими с плавными изгибами цветными скамейками, цветными крашеными бордюрами, покружил в нем и наконец, остановился на свободном пятачке. Девушка потянулась в своем водительском сиденье и разблокировала двери, - Всё, выходим!
- Эй, начальник, а где это мы? – спросил Алибек, размышляя, - Выбросить ему нож здесь или взять с собой?
- Это Москва.
- Москва-а???
После недолгих колебаний он решил, что с ножом ему гораздо спокойнее, …даже в Москве. Ну, найдут при обыске? Ну и что? Он отодвинул дверь в сторону, вышел наружу и помог выйти жене.
Навстречу им из подъезда с фонарями, похожими по форме на те, что были ещё во времена Пушкина, вышел настоящий генерал в форме, он поздоровался с «фэмээсницой», скользнул, не видящим взглядом по супругам, и уехал на подъехавшей большой шикарной машине.

В сверкающем металлом лифте «Schindler» они поднялись на верхний этаж. Алибек цокал языком. Он был инженером. Он знал что такое «Шиндлер».
На уставленной горшками с домашними цветами лестничной площадке, куда они вышли из лифта сам зажегся свет. Кругом была красивая плитка и чистота. Никогда в своей жизни, ни Алибек, ни его жена не были в таких дворцах.

 «Фэмээсница» открыла своим ключом большую красивую железную дверь, и они вошли внутрь коридора, где девушка стала снимать обувь.
- Раздевайтесь! Если нужно, вон там, в конце коридора туалет с ванной.
Сняв обувь, Алибек с Айжамал стояли, прижавшись, друг к другу, в прихожей, почти пустой, но невыносимо шикарной по их понятиям квартире и не понимали, - Что они здесь делают?
- Это квартира? – спросил Алибек.
- Да.
- А что дальше…?
- Дальше…? Сейчас чай попьем, перекусим, поговорим и посмотрим что дальше. …Меня Ассоль зовут, извините, я сразу не представилась.
- Алибек!
- Айжамал, очень приятно! - говорили «гости», протягивая руки и низко кланяясь.
- Проходите в комнату! – девушка прошла дальше, захватив с собой свой рюкзак, видимо на кухню, так как там сразу же зажурчала вода, захлопал холодильник.

Алибек и Айжамал продолжали робко стоять, стесняясь своего присутствия в этой роскоши. Наконец Алибек осмелев, сделал шаг в сторону от супруги и упер руки в бока. От такой наглости она оторопела, - Э-эй!
- А-а,– махнул рукой Алибек в сторону открытой двери в комнату, - Алга!*
- Э-эй!
- А-а! – тряхнул он головой, - Тюрма не будет! - прошел и встал в дверном проеме в комнату, откуда на него полился яркий солнечный свет.
- Э-эй, совесть кайда?*
Алибек зашел внутрь комнаты и, боясь остаться одной, Айжамал заспешила за ним следом.

- Филипс! – сказал Алибек, проводя рукой по верхней глади кромки большого плоского телевизора прикрепленного прямо к стене, - Вещь!
  В комнате был встроенный шкаф до потолка, мягкий кожаный диван с подушками, журнальный столик и больше ничего, если не считать… пустого гвоздика торчащего из стены прямо над телевизором. Сверху из красивой розетки на высоком потолке свисала изящная хрустальная люстра. Айжамал осторожно прошла по богатому красноватому паркету мимо всего этого к двойным широким окнам. За окнами была широкая дорога с несколькими рядами машин и дальше река, через которую с двух сторон перекинулись ажурные мосты. Вдали за правым мостом было высокое двойное белое здание с причудливой золотой конструкцией из металла на крыше. Прямо за рекой был почти лес, из которого к набережной со скамейками, на одной из которых как мы помним, должен был сидеть и размышлять о будущем… хотя бы один человек. …Так вот - из леса, от маленькой еле заметной скульптуры к набережной со скамейками расходясь в две стороны, спускалась широкая двойная лестница. Там же в лесу спрятался белый домик с колоннами и зеленой крышей. За лесом шли верхушки домов и виднелись купола церквей.
- Буран!* – сказал подошедший сзади Алибек, показывая пальцем влево, где далеко за мостом был еле виден на берегу белый самолетик, - Буран это…!

На широком подоконнике перед ними лицевой стороной вниз лежала деревянная рамка для фотографий.

Они стояли и смотрели зачарованно на движение на дороге перед ними и на движение на воде. По реке мощно и плавно шел большой красивый теплоход, с остекленной палубой.
- Баттерфляй, - прочел вслух Алибек его название на корме, - Что значит?
Айжамал пожала плечами, - Бабочка.
- А-а, бабочка, - и тут Алибек машинально перевернул одиноко лежавшую перед ними на широченном мраморном подоконнике деревянную рамку, а вот тут уж они вместе с Айжамал испытали невероятный шок и удар, потому что под стеклом в рамке оказалась старая-престарая фотография на которой, обнявшись, стояли Кызжибек и Иван!

…По выцветшей фотографии было видно, что Кызжибек как и Иван были гораздо старше своих лет и чуть полнее, но без всяких экспертиз было ясно, что это именно они и есть! Только они! Их лица светились неподдельным счастьем.
Несколько минут супруги смотрели, не понимая, что это. Отнимая рамку, друг у друга и по очереди рассматривая. Наконец Алибек развернул рамку, достал свой нож, разобрал её и вынул оттуда старое фото на картоне с неровными от времени краями на оборотной стороне, которого химическим карандашом, так хорошо известным им каллиграфическим почерком Кызжибек, было написано - «Гурьев 1925 год»….

- Руки мойте, идемте завтракать…! – в комнату зашла Ассоль и увидела, что они, обернувшись к ней, в целых четыре руки держат старое фото, а на подоконнике лежит разобранная рамка и нож.
…Держат видимо очень давно. Почти целую вечность….

- Ну что ж…. Так может быть даже лучше. Хотела забрать её, но вот забыла. Это…, это… моя прапрапрабабушка Екатерина Услонцева со своим первым мужем, соответственно моим прапрапрадедом Иваном Услонцевым.
- Первым?! – возмутился Алибек.
- Ну, да. Первым. …Они познакомились в Гражданскую войну, а… в 1938-м году, когда в Гурьеве комсомольцы сносили Никольскую церковь, чтобы из её камней построить городскую баню…, он был арестован за то, что физически препятствовал её сносу. Затем его расстреляли «…за критику национальной политики большевистской партии…». Считал неправильным деление на союзные национальные республики с сохранением за ними права выхода из Союза ССР. И сам Союз, как форму организации – в корне неверным. Считал, что все должно было быть поделено только на области, по названиям областных центров, в пределах Советской России, без титульных наций…. И только это предотвратит неминуемый, по его мнению, распад СССР.
- Ваньку? Расстреляли? – Айжамал закрыла лицо руками.
- Так. А второй муж? – спросил Алибек.
- Не сумев спасти своего мужа…, она у нас всю жизнь проработала в системе ВЧК-НКВД, …так вот не сумев уберечь его, узнав о расстреле, она вместе с тремя своими детьми переехала в Москву. Где вновь вышла замуж. За другого своего однополчанина по Гражданской - Матвея Ильича. Служила в том же ведомстве. В нашей семье она была главным непререкаемым авторитетом, гуру. После себя оставила тетрадь с тезисами. Завещание, пособие, инструкцию, по которой жили все остальные поколения. В ней расписано, где и что надо обязательно сделать, чем заниматься, а что делать категорически нельзя в определенные годы и периоды, …вплоть до прошедшего воскресения. К сожалению это были её последние записи….

  Раздался звонок. Ассоль вынула из кармана мобильный телефон, - Алло! – и, прижав его к уху, вышла из комнаты. Алибек и Айжамал смотрели друг на друга не в силах что-то сказать. Ассоль вернулась со своим рюкзаком, внимательно слушая, то, что ей говорят по телефону, поставила рюкзак на журнальный столик, вынула из него потертый зеленый холщевый мешок, весь покрытый штампами со звездами, надписями «НКВД» и сургучными печатями с вплавленными в них обрезками веревок. В мешке лежала распухшая старая тетрадь, чьи-то паспорта, пластиковый файл, пачка денег. Из файла достала листы с текстами и внимательно осмотрела их.
- Хорошо! Я тут рядом, буду через пятнадцать минут! – она убрала телефон, - Значит так! …Это ваша квартира, в которой вы теперь будете жить. Это договор, акт передачи, и свидетельства на двоих в равных долях… - Она опять осмотрела со всех сторон листочки с печатями и гербами, и сложила их вместе в файл, который положила на стол, - Держите их всегда вместе. Это, - она достала паспорта, - ваши российские паспорта. Алибек, - она раскрыла один и протянула ему, - Айжамал!
…Алибек вертел в руках паспорт, постоянно открывая и закрывая его, глядя то на обложку, то на страницу с фотографией, - Это что же? Я теперь на работу могу здесь устроиться???
 - Да! Вы же механик Алибек? - Ассоль достала из мешка визитку, - Вот возьмите! Как акклимаетесь, позвоните по этому телефону! Им нужен инженер-механик. Они ждут вашего звонка. Лифты и всякое прочее…. Там узнаете. В тех высоких домах, которые мы проезжали. А Вы, Айжамал… в соседнем дворе есть школа. Я договорилась, вас возьмут на полставки преподавателем русского и литературы. В четверг, с утра подойдите к директору.
Алибек продолжал открывать и закрывать паспорт, - Что-то я не пойму! Морда, вроде моя…. Но почему рубашка Ашота? Он в таком костюме в город на армянскую свадьбу ездил!
- Не обращайте внимания, это всё сейчас на компьютере делают.
- Хорошо! – не унимался Алибек, - А где мой настоящий паспорт?
- Так…, это… и есть настоящий. Там даже прописка стоит. Сверьте со свидетельством на квартиру! Да можете хоть в милицию сходить поинтересоваться, если не лень.
Алибек пролистал паспорт и стал читать – Ф-фра-анцу-у….
- Фрунзенская набережная! – поправила его Айжамал, глядя в свой паспорт.
- Да. Правильно. …Слушай, опять ведь Фрунзе* получается…? Я понимаю, понимаю, но где наши кыргызские паспорта?
Ассоль пожала плечами и вынула из мешка паспорта и дипломы. Они были ужасно состарившимися, с растрескавшимися и облетевшими обложками, полустершимися записями и пожелтевшими фотографиями.
- Что ты с ними наделала??? – взяв и эти паспорта, он подошел к окну, рассматривая их на свет.
- Я вроде все рассказала…? Они, конечно, тоже настоящие…, только если будете показывать, не показывайте их одновременно. Здесь российские, а там, в Киргизии эти. И только в Киргизии! …Зачем теперь она вам только, Киргизия? Не понимаю.
Алибек посмотрел за окно, взял с подоконника нож и задумчиво почесал лезвием щетину на щеке, - Мда-а, зачем нам она теперь…? Мне теперь и в Москве хорошо. Здесь где-нибудь сказано, что я нерусский? – он показал российский паспорт.
- Нет.
- Ну, вот. Значит я теперь – русский. Какой же ещё? Окончательно! Ещё и москвич, у-у-у...! Ещё один, новый, русский! Айжамал…, не волнуйся! Ты – тоже. Мы теперь вместе - русские.
Айжамал улыбнулась ему, - За этими окнами только алых парусов не хватает, правда, Ассоль?
 - Хм! Вполне может быть.
Алибек задумался, - А это…, это Восток ведь, правильно? Ассоль, это окно выходит на Восток?
- Да, почти. Скорее, юго-восток.
- Ну?! То, что надо! Вот теперь весь мой Восток. Ещё и это…. Как она…? - Алибек показывал пальцем на проезжавшие внизу машины, пытаясь что-то вспомнить, - …Бишкекская набережная, вот!
- Да, и-и-и… и в Красном Востоке, кстати, вам тоже больше нечего делать! Вашего там ничего не осталось.
- Как? – взволновалась Айжамал, прижав паспорт и старую фотографию к груди.
- Как? – подошел от окна, глядя в глаза Ассоль Алибек.
- Её…, там…, нет….
Айжамал и Алибек переглянулись.
- А моя машина?
- Машины вашей, Алибек, там тоже нет. Сгорела.
- Вот, черт! – Алибек взяв со столика файлик с документами, вновь отошел к окну.
- Это вам деньги на первое время и ключи, - Ассоль положила на столик пачку тысячерублевок,  и связку ключей от квартиры.
Алибек вернулся от окна, взял пачку, прошуршал с обеих сторон, взял ключи и вновь отошел с ними к окну, рассматривать документы.
- Я побежала. В субботу постараюсь заехать. Холодильник полный. В шкафах одежда вашего размера. Привыкайте! Обживайтесь! Пока! - Ассоль надела в прихожей обувь и вышла, захлопнув за собой дверь.
- До свидания! – успели они крикнуть ей вслед.
Алибек продолжал изучать документы. Айжамал боялась сдвинуться с места, - Это похоже на сон.
- Ага, на этот, на алле-…, аллерги-….
- Летаргический!
- Точно! Мы спим и видим вместе один сон. Айжамал, …я не хочу просыпаться! Не хочу! Только не щипай и не щекоти меня! И водой не брызгай! Я готов жить вечно в этом сне! …И в этой квартире.
- Ты… веришь ей?
Алибек подошел, держа в руках кипу документов, деньги, ключи и тряся ими - А этому ты веришь?
Айжамал с любовью посмотрела на старую фотокарточку в своих руках, - Это что же получается? Она наша прапраправнучка…? Эта Ассоль?
- Да! Но …она, же у нас ничего не просит? – Алибек вновь потряс документами, ключами и деньгами, - Наоборот!
- Стой! Стой! – Айжамал кинулась к двери, раскрыв ее, выбежала босиком на лестничную клетку, Алибек не выпуская из рук и прижав все это немыслимое богатство к груди, в одних черных носках, выбежал следом.
Внизу послышались звуки раскрывающихся дверей лифта, шаги, скрип двери.
- Постойте! - закричала Айжамал в перекрытый сеткой гулкий колодец между лестничными маршами, стоя как в тропическом лесу, в обрамлении широких листьев пальм и домашних растений, - Подождите! А что там было сказано в её последних…, самых последних записях?
- Она сказала, что любит вас…!

Дверь внизу хлопнула, наступила тишина, а за ней – неопределенное и непредсказуемое будущее….


2013 г.
ValDao



Сноски:
________
1.  Гурьевский Жилгородок или Гурьевский жилой городок – архитектурный ансамбль, уникальный памятник архитектуры 40-х-50-х годов ХХ века в городе Гурьеве Казахской ССР. Архитекторы С. В. Васильковский и А. В. Арефьев. Был включен в Государственный список памятников истории и культуры республиканского значения. В настоящее время сильно изменен, частично разрушен и близок к полному уничтожению.

2.  Будара – уральская, астраханская лодка с острым носом с большим уклоном вперед.

3.  Город Гурьев был основан в 1640 году русскими купцами Гурьевыми.

4. А.И. Солженицын «Как нам обустроить Россию», 1990г.

5. М.Ю. Лермонтов «Казачья колыбельная песня», 1840г.

6. Слен - м. урал.-казач. слень ж. астрах. твердая слизь, в роде прозрачной кожи, которой рыба покрывается на зиму. Красная рыба на зиму ложится пластами, ярусамя в омуты (ятовья), как бы на спячку, и в это время покрывается сленом. (Даль В.И.)
 Слен – слизь на рыбе.

7.  Гимн Уральского казачьего войска. Слова Н.Ф. Савичева (1820-1885гг.). Музыка народная.

8.  «Маваши» или «маваси» – круговой удар в каратэ.

9.  Каратэ (яп.) – пустая рука.

10.  Кусовая лодка, кусовая ж. кусовое (судно) ср. касп. бывает трех родов: морская кусовая, длиной, 10-13 сажень, в разносе (шириной) 3 сажени, подымает до 25 т. пудов. Ловецкая, длиной 3-4 сажени, шириной 1 1/2 сажени. Живодная, от которой и самое названье кусовой, потому что в ней возят живую воблу, для ловли белуг на кус, кусовою снастью; для этого вся средина ее занята чаном, садком, со сквозными прорезами, и лодка держится на воде только кормою и носом. Эта кусовая с закроем (с палубой), под закроем трюм, носовая половина канфуз, кормовая кормушка; тут палуба делает уступ вниз, для рулевого, руль привешен на отлете; нос вздернуть выние; мачта одна, большой прямой парус топь (по морск. грот), над ним брамтот (морск. марсель), впереди косой грот (морск. гротстаксель), на носу клнвер, на корме бизань (морск. то же). (Даль В.И.)

11.  Комбатанты - вооруженные силы воюющих сторон, подчиняющиеся законам и обычаям войны. Точное определение сформулировано в 1907 году на 2-й Гаагской конференции.

12.  «Сорок первый» - художественный фильм, реж. Г.Чухрай, Мосфильм, 1956г., по одноименной повести Б.Лавренева.

13.  До 1775 года река Урал именовалась Яик. После подавления восстания Е.Пугачева в 1775 году Екатерина II издала указ о переименовании реки Яик в Урал, Яицкого казачьего войска в Уральское. Все Пугачевы были переименованы в Дураковых.

14.  Аллах Акбар (араб.) – Бог велик.

15.  Моряна – ветер с моря, обычно поднимающий уровень воды в реке, а также течение, вызываемое этим ветром.

16.  «Ищу тебя» - песня из кинофильма «31 июня», по мотивам повести Д.Б. Пристли, Мосфильм, 1978г. Музыка А.Зацепина, слова Л.Дербенева.

17.  Алга (кирг.) – вперед.

18.  Кайда (кирг.) – где.

19.  С 1993 по 2014гг полноразмерный макет орбитального корабля-ракетоплана «Буран», советской многоразовой транспортной космической системы, был установлен на Пушкинской набережной Москвы-реки в Центральном парке культуры и отдыха им. Горького, в городе Москва.

20.  Фрунзе – название столицы Киргизии города Бишкек в советское время с 1926 по 1991 гг.