Любовь это потом

               

                ***
      ...Они сидят на зеленом крыльце. Апрель. Солнце слепит и, если приложить щеку к перилам, видно, как в небо поднимается горячее облачко.
        И лица у них бледно-зеленые, как молодые огурцы. Анюте и Алене по семь лет. Они уже привыкли: кто их видит,  улыбается, а вслед говорят: ну, как две капли.   
         — А, может, мама с работы не придет? — говорит Алена вслух то, о чем долго думала. — Вдруг ее убили на пустыре или машиной сшибло?»  Действительно, что-то  долго нет мамы.  А она у них одна.
       — Берегите мать, — говорит соседка тетя Валя голосом строгим и густым, как у дядьки. — Чтоб жила долго. А вы ей нервы треплете».  У тетки не только мужской голос, но даже усы растут, если приглядеться.  Девочки, когда она к ним обращается, обычно смолкают. Но сейчас тихо, тетка, которую мама просила за ними «приглядеть»,  ушла с двумя ведрами за водой.
        «Давай пойдем маму искать!» —   девчонки несутся в комнаты.  Они уже искали маму и находили: у колонки, в теплице и даже в погребе. Странно, что она не радовалась встрече, а сердилась: «Идите отсюда! Куда я от вас денусь?».   
         Алена не находит свои сапоги и надевает мамины резиновые, красные с черным.  В таких огромных сапогах в сказках ходят волшебные коты и скороходы. Кажется, оттолкнешься, и лети себе. Но сапоги сваливаются, и приходится волочить ноги по земле.
        Анюта смело повязывает странный платок, желтовато-белый, старый, в дырочку, он всегда висит на вешалке в коридоре, и делается похожа на тетю Валю, живущую через стенку, когда та ходит осенью в огород ворошить листья. Только усов нет.
      Сначала они шлепают по сухой пыли до остановки, мимо чужих садов, откуда им подмигивают нарциссы и тюльпаны. Потом едут в желтом автобусе, длинном, двойном, называется «папа-с-мамой». Пассажиры бросают в стеклянную коробку пятачки и отрывают билетики. А они — нет. Они особенные. Все на них смотрят. «Мы маму ищем. Она домой не пришла», — так говорят любопытным.  Люди не верят и улыбаются. А девочки приникают к стеклам
       Там, за окнами, много домов. Не таких, как у них, маленьких, а многоэтажных, стоящих ровно, будто книжки в стеклянном шкафу. В одном таком доме есть лифт, и однажды Анюта позвала всех знакомых детей в нем покататься, и Алена помнит, как они катались и глядели в щелочки:  внизу что-то скрипело, вертелось, как в будильнике,  когда они его разломили на две половинки. Но вскоре выскочили чуть ли не все жильцы — орали, что из-за таких лифты изнашиваются и в шахту падают.
         Алена думает: если бы в одном из таких домов спряталась мама, она бы понюхала воздух и обязательно нашла ее. Она помнит, как пахнут мамины платья: домашнее — блинчиками, кримпленовое выходное — духами. Но тут Анюта дергает: пора выходить.
      Вот они  идут через дорогу, поддерживая друг друга, как старые больные люди: Алена хромает в сапогах, Анюте огромный платок наползает на глаза.
      У проходной мебельной фабрики, где работает мама, много народу. Там за стеклянными дверями сколачивают диваны, но издалека никаких диванов не видно, сколько они ни приглядываются, даже на корточки становятся,  пока дядька у входа не начинает пугать их милицией. 
       Здесь, на проходной, на них и натыкается мама. Они подбегают и обнимают ее с обеих сторон, руки их соединяются у нее на талии. Мама ахает и почти падает на тех, кто идет сзади.  Потом хмурится: «Вы что, как клоуны, вырядились? Пойдемте скорей отсюда», — оглядываясь, подпихивает их к остановке.

    
    
       ***
     Они нечаянно разбили трельяж. Забрались сзади и катались на створках, кривляясь друг перед другом и обзываясь «матными» словами. Створки рухнули, и от зеркального королевства осталась  гора сверкающих осколков. Мама хватается за голову, потом берет веревку и бежит в сарай вешаться.
    Алена с Анютой плачут и цепляются за ее халат: а как же мы? Пойдем просить милостыню? Или в детский дом? В десять лет? Им жалко не маму, а себя.
     Они приникают к окнам сарая, на которых огромные, почти сказочные, пауки «Катя-ножки». У  некоторых из них, точно, не хватает ног,  девочки каждый день отрывают их и  поют: «Катя-Катя ножка! Попляши немножко». Сомкнулись пауки: не хотят пускать разбойниц в свое царство.
      Там, внутри, черно, в углах сетки с луком.  За ними притаились духи, их можно  вызывать, только не очень часто —  иначе засосет в погреб, на дне которого прячется ведьма с красными волосами, ест сырую картошку и спит на горе капусты.
      В глубине сарая, на старом диване, лежат красивые лоскутки, которые мама носит с мебельной фабрики, из них девочки шьют пальто куклам,  желтые в коричневых розах. Куклы  по нескольку дней сидят на крыльце, пока тетя Валя не свалит в одну кучу и не  прикрикнет: «Все, забирайте свою животину, а то на помойку отнесу!».
     …Мама залезает на диван и делает вид, что привязывает веревку к потолку. Аленка с Анютой дружно ревут и лупят кулаками по грязным стеклышкам, пауки разлетаются в разные стороны. «Будете еще так плохо себя вести?» —  мамин голос из темноты сарая кажется чужим и холодным. Она медлит.
      За их спинами появляется тетя Валя, и тоже заглядывает в черное стеклышко, стучит, крутит пальцем у виска и дожидается, пока мама слезет с дивана. Звякает дверной крючок. Мама выходит. На диване остается веревка.
       «Вот и надо было одну Анютку оставить, чтоб не издеваться над обеими потом», —   говорит тетя Валя и разворачивается к дому. Со спины кажется, что она — переодетый мужик.
    Анюта с тех пор заикается.  Мама  долго-долго водит ее по врачам и говорит, краснея, что дочку напугали волком. И Анюта кивает, поддакивая: она уже забыла, как все на самом деле случилось. Врач советует отдать девочек в музыкальную школу: это помогает от заикания, и мама кивает. Осенью они идут в «музыкалку»,  и на праздники  часто поют втроем с мамой, и тетя Валя подпевает из-за стенки мужским голосом.
   
      ***
   ...Почти утро. Мама лежит на высокой кровати с бледными, как будто их только что вымесили из муки и молока, руками поверх одеяла. У изголовья тетя Валя: «Закройте дверь. Это вы ее довели. Я вызвала «Скорую».
     Алена с Анютой тихонько скулят у двери. Они еще не ложились. Вечером уехали в пригород с мальчишками на мотоциклах. Катались до одури,  так, что тушь размазалась по щекам черными полосами. Ухо Алениного мальчика пахло пошехонским сыром, а не дорогим одеколоном, как та мечтала, и это очень-очень мешало полюбить его на всю жизнь. А Анютка своего любила так, что не вздохнуть, не выдохнуть.      
       Ближе к полуночи мальчишки вытащили мотоциклы на обочину,  и те валялись, как загнанные кони, блестя крутыми боками и преданно «взглядывая» на хозяев, которые отправились на трассу «стрелять» у водителей запасные свечи. В это время  Алена с  Анютой сидели, свесив ноги в овраг, на дне которого поблескивал ручеек, и рассуждали о том, что такое любовь «по-настоящему, по-взрослому» (бр!) — с раздеванием: как это все противно, некрасиво, и как сделать так, чтобы все  по-другому,  не как у всех.
      Вернулись: у мамы сердечный приступ.  Алена с Анютой  ждут врачей так долго, что готовы, когда те появятся, расцеловать им руки: «Спасите нашу мамочку! Как же мы будем жить? Нам же нет и пятнадцати».
   А «Скорая» все не едет. Небо между шторами  уже светлеет.
   «Быстро спать, — командует тетка. — Я ей корвалола накапала». Оказывается, «Скорую» на самом деле никто не вызывал. Утром они по очереди встают, на цыпочках подкрадываются к кровати, слушают, как мама дышит, и, счастливые, ложатся досматривать свои девичьи сны.
      
      ***
   ...Через пять лет мама попадает в больницу с тяжелым, похожим на астму, бронхитом. Кашель не дает ей спать больше месяца.
      Алене, пришедшей на прием к главврачу, показали рентгеновский снимок. На снимке легкие, похожие на черное дерево, занесенное снегом. Припорошенные ветки все в пятнах, словно в вороньих гнездах. Это карта смерти — метастазы. Мама в больнице, она еще не знает, но, скорее всего, уже догадывается.  Алена уходит  из больницы со снимком в руках и несколько  часов ничего не видит, у нее какое-то затмение.  В парке она покупает несколько билетов на «ваньку-встаньку» и катается-катается, пока тошнота не подступает к горлу. Билетер, держа ее под дрожащую руку,  сводит по ступенькам и сажает на лавочку. Алена понимает, что надо куда-то бежать или куда-то ехать в желтом автобусе.  Надо как-то сказать Анюте.
      Сестра  уже не живет дома,  она несколько месяцев назад переехала с вещами к «своему мужику». Хорошо, что его, водителя дальнобойщика, на этой неделе нет дома, и можно зайти.  В кухне Анюта открывает бутылку водки. Сидит за столом в кофте наизнанку и по-взрослому говорит: «Связи, нужны связи...». Алена посвящена в страшную тайну: Анюта беременна, ее тошнит, но сейчас надо жить и улыбаться, чтобы мама ничего не узнала,  ведь ей нельзя не волноваться.
      «Мужик» разведен, но не торопится жениться на Анютке, потому что, как сам говорит, «еще не нагулялся». Вчера она сдала анализы, еще сомневаясь, как поступить с ребенком, а сегодня приняла решение: оставить. Как все эти  последние события, болезнь и будущий малыш, связаны, Алена не может понять, но,  точно, они  как-то связаны.
     «Как ты думаешь, это, правда, конец?» — Анюта, кивнув на рентгеновский снимок, достает сигареты и хочет закурить. Впервые. Интересно, откуда у нее сигареты? Может, взяла у своего «мужика»?  У сестры грязноватые ногти с розовым лаком, глаза тяжело подведены, длинные ноги лежат на табуретке, и только носки на ногах старые, детские, полосатые — такие есть и у Алены.
   Глядя на повзрослевшую сестру, как в зеркало, Алена думает, что и она в глазах Анюты безнадежно изменилась, что детство уже далеко-далеко, следы его теряются в цветных книжках  с большими буквами и картонных ящиках с игрушками, которые стоят в коробках на чердаке.   
     Вечером  к ней приходит тетя Валя и говорит жалостливо: я часто  к тебе, Аленушка,  буду приходить. Видно, все уже знают. Но тетка больше не приходит. И не дает новый кипятильник для больницы, словно боится, что мама умрет, и Алена не отдаст.
    
      ***
   ...Как две  капли воды, очень-очень похожие девочки  Алена с Анютой так и  не успели сказать маме, как они ее любят, — ее не стало.
    Это потом проявляется любовь — по воспоминаниям, фотографиям, очень, очень, очень — так они расскажут своим детям.
    Это потом они не поделят ее последнюю кофточку с темной штопкою на локте — кому ее хранить и передавать детям, кому дышать последними мыслями и желаниями мамы, греть руки о сброшенную ею кожу.
    Это потом каждое воспоминание станет конфеткой в золотистой фольге, лежащей на ладони, — не налюбоваться.
    И мама ни разу не сказала, как любит их. Но как бы она это ни скрывала, они потом все равно догадались. Потому-то она в детстве не отдала Анюту тете Вале, как та ни валялась у нее в ногах, ни угрожала ей голодом и мором, несчастной судьбой женщины «с двумя хвостами» после того, как их бросил отец.
     Какое счастье, что мама не оставила их на вокзале! Она даже не пыталась выйти замуж: они были безобразными детьми и свели бы с ума даже самого терпеливого человека.
   Ну почему любовь не приходит сразу, а только когда  у них самих уже семьи? Почему нельзя вначале связать все узелки как-то по-другому, перевести стрелки, подстелить соломки — и вся их прошлая жизнь окрасилась бы в яркие краски, стала намного длиннее и солнечнее. Впрочем, так думают все взрослые дети.