Закройщик

Никак не выходит у меня из головы этот рассказ моего нового приятеля Михаила. Я с ним  познакомился на блошином рынке возле станции метро «Удельная». Как-то сошлись случайно на теме шестнадцатигранных сталинских стаканов, я их искал на рынке, а потом вместе подошли к ребятам, которые занимаются реконструкцией, а там совсем…
У Михаила дед где-то под Лугой погиб, а у меня дед живым с войны вернулся, но  его старший брат погиб в феврале 44-го, а младший без вести пропал, и племянник погиб в тылу.
Вот и остановились мы в палатке реконструкторов. Военная форма времен войны, одежда, петлички… Как-то прониклись друг к другу, дальше больше. Потом, прости Господи, пивка вместе выпили на Удельной. В общем, вечером сидели у меня на кухне, по- русски, с водкой. Выпили изрядно, говорили обо всем: о жизни, о друзьях, о женщинах, о близкой нам обоим теме войны, об ужасах ленинградской блокады… Но именно этот рассказ Михаила, кстати у Михаила была красивая фамилия – Ильюшин, врезался мне в память.
Его бабка в декабре 43-го – это молодая красивая девушка 26-ти лет с двухгодовалой девочкой на руках, и что самое страшное – уже вдова. Её муж, музыкант-  кларнетист, был призван в первые дни войны, и последнее письмо было из - под Луги. Потом похоронка.
Жили они на Петроградской стороне, недалеко от  ботанического сада. По тем временам коммуналка была небольшая, всего четыре комнаты. Одна комната пустовала с 39-го года (мужа с женой репрессировали, детей отправили в детский дом), во второй комнате тоже беда: хорошие люди были, жена работала на «Красном треугольнике», там случилась какая-то авария – муж остался вдовцом и в первые дни войны добровольцем пошел в Красную армию, теперь воюет где-то. Вот и остались две комнаты в этой коммуналке, в одной из них, дальней, как раз и жила Михаилова бабка с дочерью, а в ближней к входной двери комнате жил мужчина, одинокий, где-то под сорок, в общем, можно было жить. Этот единственный оставшийся сосед был мужчиной интересным, обаятельным, красивым, очень образованным, работал закройщиком в ателье. Но ателье это было не простым, помимо заказов граждан, они выполняли заказы  многих ленинградских театров, в общем, ателье специализировалось на пошиве театрального костюма, концертных платьев для примадонн и фраков для ленинградских музыкантов. Александр Васильевич Кенарский, так звали соседа Михайловой бабки, как ему рассказывала мама, мужчина был талантливый. Прекрасный собеседник с широким кругозором, и было у него удивительное хобби. Прекрасный закройщик на работе, знаток театрального костюма в миру, дома втихую он увлекался пошивом нижнего женского белья, и слава о нем шла по всему городу. И невозможно было отличить, откуда это: из Парижа или от Кенарского. Благодаря этому своему хобби он обеспечил себя прекрасными знакомствами в театральной среде, театральной элите и стал лично знаком с теми самыми, очень «бывшими», и их детьми, и новой ,уже «коммунистической»  номенклатурой.

Кстати сказать, бабка Михаила, а в те времена красивая и молодая вдова, ни много ни мало, закончила институт культуры. Искусствовед, работала в Эрмитаже и специализировалась по изобразительному искусству Европы  середины 18 века.
Но кому нужны искусствоведы во время войны. Город погибал. Город замерзал. Город голодал.
Похоронка на мужа…

И дочь,  двух лет, на руках…
Сколько может быть слез в человеке? Кто считал?
Наверное, она выплакала всё!
Иногда думается, что те, кто выплакал всё, не могут замерзнуть: в них нет воды…
И только дети дают терпение жить.
Когда остекленевшие от голода и холода люди, переставшие обращать внимание на смерть, по дороге на свой завод завозят на санках окоченевшие, замотанные в простыню трупы своих родных…  Чтобы танки… Чтобы мины…
А на пулковских высотах в бинокль разглядывают Ленинград немецкие офицеры…
Нужно жить. Непонятно, как… Но нужно…

Кто-то заказывал соседу модные платья. Правда, втихую. Показать нельзя. Но возможности у некоторых были… А с нижним бельём… Вещь интимная… Тут можно. Жизнь одна…
А Кенарский даже фразу выдумал из старых времён, и вроде всем нравилась: «Деньгами плату не берём-с…»
 Плату брал. Брал!
Но простыми продуктами. Мука. Крупа любая. Маргарин. Яичный порошок. Спирт.
И менял. Менял!
То ли от ума или из осторожности, может, из жадности… Сам себе довольно есть не позволял. Скорее всего, не хотел отличаться от других ленинградцев своим здоровым румянцем. Умный, сука!


Даже в смертельно окоченевшем Ленинграде были праздники.
Он приходил. Праздничный распорядок! Приносил соседке… Даже хвастался. Тихо, скромно.

Однажды приперся к соседке весь в роскошестве. На руке перстни. Сам-то он не курил … А тут с папиросами в дорогом портсигаре.
Хоть она и специализировалась на живописи, но портсигар  Фаберже… Для неё это перепутать сложно…
Потом однажды, видимо, хотел похвалиться, принёс дамский дневник. Из него читал… Судя по всему, Пушкин написал несколько строк какой-то красавице… 

Михаилова бабушка старалась не вспоминать  этот день. Тогда по радио  объявили о прорыве блокады и соединении войск Ленинградского и Волховского фронтов. Весь оставшийся в живых, мужественный, вытерпевший, рабочий и военный Ленинград, остатками сохранившихся чувств и сил, всей обледеневшей и исстрадавшейся душой радовался окончанию нечеловеческого терпения и долгожданной победе. Мучительно выстраданной надежде на жизнь.
В тот день, вроде как все с радостью, он зашел к соседке с улыбкой и подарками. Принес бутылку коньяка и невиданную жестяную банку чая, наверное, английскую. Он предлагал выпить за Победу, за освобождение, говорил правильные слова. Михаилова бабка. Вернее, молодая и измученная вдова… Она, конечно, попробовала невиданную роскошь… Но куда с голодухи коньяк. А сосед как-то неосторожно накушался. И когда его развезло, он как-то, в прорыв его души, сказал фразу, от которой и сейчас у всех  стынет кровь в жилах. Представляете, сидит пьяный, красивый, талантливый и обаятельный мужчина, подперев рукой качающуюся свою пьяную голову, и тихо, как с самим собой говорит: « Кончились мои золотые деньки, теперь уже не пополнить мою коллекцию».
Его коллекцию! Выменную на муку, крупу, яичный порошок… на выживание…Фамильные драгоценности, ювелирные шедевры, миниатюры, драгоценные рукописи, старинные фолианты, иконы…

Через пару месяцев он пропал. Со своими чемоданами. Бросил всё. Уехал. Куда, неизвестно…

Нет, бабка Михаила не донесла на него. Она и сейчас старается забыть все, что было. Просто она боится до сих пор этого ужаса блокады. Она не то, что благодарна, нет… Она понимает разумом…Нет…Но… Душой принять это невозможно… И забыть нельзя… Может, благодаря этой сволочи или его страху и осторожности… Она сама не знает… Они остались живы!
Вот такая штука жизнь!
Попробуй судить…      


Как много памятников, посвященных беспримерному мужеству, героической воинской доблести и нечеловеческому людскому терпению, и как хорошо, что во время свадеб и торжественных случаев, в дни скорби и праздников россияне ездят к ним. Но мне бы хотелось, чтобы где-нибудь в отдалении мы бы возвели нет, не памятник, НЕЧТО, позорный столб человеческой мерзости, подлости и греху…
Чтобы у людей, проходящих мимо этого, выворачивало душу наизнанку и чтобы в их сердцах просыпалась совесть!



Санкт-Петербург – Псков - Великий Новгород.
01.03.2014- 18.03.14.