Явление пятое. Богатство

                Явление героя

               
                Памяти брата

                Великоуважаемой
                панночке Илонке
                с большой любовью.

                Несколько миниатюр
                из полной опасностей и приключений         
                жизни двух братьев-друзей.

            Панночка, тебе ещё не надоело? Нет? Ну, тогда слушай дальше.
            В середине июня 1955-го года меня увезли в Ташкент. Мама, то есть твоя баба Катя, взяла только меня. С нами двумя ей было просто не управиться. Так уж получилось, что на этот раз мы расстались с твоим папой очень надолго, почти на три года. Так надолго мы больше не расставались никогда. Даже в армии мы служили только по два года.
            Ехали в поезде мы втроём – я, мама и её очень близкая подруга тётя Нина Домановская, она как раз была в командировке в Мары и, естественно, останавливалась у нас.
            На этот раз я был уже достаточно взрослый, чтобы не рассказывать всему вагону, кто из них моя мама, а кто нет. Хотя без моих рассказов понять это было очень трудно. Вернее, можно было понять совсем наоборот, что моя мама – это не твоя баба Катя, а как раз тётя Нина! Почему?
            Тётя Нина Домановская была очень близкой маминой подругой. Они вместе учились в ВУЗе на геологов, жили в одной комнате в общежитии, вместе поступили на работу в институт, вместе работали в одном отделе, вмести были в баяутской гидрогеологической экспедиции, и вместе были влюблены в папу. В моего папу, конечно! Твоего в то время, как и меня, впрочем, ещё не было.
            Я не знаю, лучше или хуже жилось бы твоему деду Николаю, если бы он из двух подруг выбрал бы тётю Нину, а не твою бабу Катю, но по тем моим понятиям нам с твоим папой уж точно жилось бы не хуже! Нас с твоим папой тётя Нина любила, наверное, даже больше, чем твоего деда Николая! Она никогда не приходила в наш дом без подарков. Она тискала нас маленькими больше всей нашей родни, вместе взятой. В отличие от твоей бабы Кати, которая воспитывала нас с известной строгостью, тётя Нина баловала нас беспредельно! И мне кажется, что если бы нашей мамой была бы тётя Нина, мы бы в первые годы жизни видели бы маму гораздо чаще, чем, скажем, бабулю Наташу! Любила всё наше семейство тётя Нина очень. И замуж она так никогда и не вышла.
            Наверное, твоя баба Катя была не очень ревнивой. Или твой дед Николай был очень строг в поведении, и, выбрав один раз, уже никогда не позволял себе смотреть на подругу больше, чем на подругу. И, наверное, тётя Нина это хорошо понимала и смирилась. Иначе я представить не могу её очень частое присутствие в нашем доме.
            Но я снова отвлёкся.
            Мой первый школьный день мне запомнился двумя событиями: меня посадили за одну парту с очень симпатичной девочкой Светой Краюхиной, которая мне сразу и безоговорочно понравилась. И я подрался со своим закадычным другом Витькой Науменко. Другом он стал мне ещё задолго до первого сентября, так как жили мы в одном переулке недалеко друг от друга и, понятно, уличные игры у нас были общие. Из-за чего мы подрались, я уже не помню, а вот ощущение невыносимой гордости от того, что вот все сидят и вслух повторяют вслед за Антониной Борисовной, нашей первой учительницей: "Мы не рабы, рабы не мы!", а мы с Витькой стоим в углу и от этой обязанности освобождены, и все на нас глазеют, а мы им изподтишка корчим рожи! И уже ставшая подругой Светка смотрит на меня, то ли как на героя, то ли как на отпетого уголовника! С восторгом, одним словом!
            Что ты спрашиваешь? Как я учился! Неплохо я учился. Не плохо, а отвратительно я учился! Палочки в моей тетради, должные выстраиваться параллельно косым линейкам, располагались как угодно, но только не так, как положено. Три складываемые цифры никогда не давали той же суммы при повторном сложении. В заучиваемые наизусть стихи лезли посторонние слова, от которых бедный автор пришёл бы в ужас! Тетрадь по русскому языку была разукрашена красными пометками Антонины Борисовны гораздо гуще моих лиловых буковиц. А в тетрадь по чистописанию лучше было не заглядывать вообще – как говаривала та же Антонина Борисовна: – Игнатиков! Нет у нас такого предмета – грязнописание! А то бы я тебе только пятёрки ставила!
            В табеле за первый класс пятёрка у меня была только одна – по рисованию, троек было в три раза больше, чем четвёрок, а по поведению стояла четвёрка с минусом. Это было справедливо. И обидно мне было только за одну тройку – по пению. Потому что на пении я очень старался. Я пел громко, громче всех, пел радостно! Но Павел Сергеевич, молодой учитель пения – в отличие от остальных предметов, которые вела Антонина Борисовна, пение у нас вёл, почему-то, свой отдельный учитель – так вот, Павел Сергеевич мои старания не принимал и говорил, что по моим ушам не медведь прошёлся, а паровой каток проехал! Не знаю, может быть, он хотел вырастить из меня нового Шаляпина, или, на худой конец, Лемешева, а я не оправдывал его надежд, но больше тройки он мне никогда не ставил. 
            Туго давалось мне учение в первые три года. И не только моя тупость была тут причиной. Просто я был абсолютно не подготовлен к учёбе. Жил я по большей части, на воспитании бабули Наташи, а она, сама не особо грамотная, больше готовила меня к жизненным коллизиям, чем к целенаправленной учёбе. Да и не нравилось мне учиться. Крючки и палочки, целыми страницами заполняющие тетради, зазубривания слов, где после "Ц" должна стоять "Ы", а не "И" (цыган с цыплёнком на цыпочках – ох и картинка!), расчерканные красным арифметические расчёты да снящаяся по ночам тетрадь по чистописанию не очень способствовали появлению этого желания! Я, кстати, до сих пор не понимаю, почему "цирк" пишется через "И", а "цыплёнок" – через "Ы"! Да и суммы одинаковые в конце столбца цифр у меня не просчитываются, хотя я хорошо знаю, чем дискриминанта отличается от детерминанта, а дифференциал, это не только деталь в ведущем мосту автомобиля!
            По-настоящему учиться, познавать что-то новое мне понравилось гораздо позже, классе в седьмом, а то и в восьмом. И то благодаря учителям, которые отрывались от школьной обязаловки и живо и образно рассказывали о своём предмете! И ещё благодаря замечательным книжкам Перельмана и Кардемского.
            Пока я перебирался из класса в класс в начальной школе, твой папа жил в Марах. И как он жил там, я не очень знаю, а потому врать особо не буду. Знаю только, что он прихватил там пендинку, долго болел и остался на всю жизнь меченным. И именно благодаря этой пендинке он попал в Ташкент немного раньше, чем планировалось.
            Как только его выписали из марыйской детской больницы – в Марах была и такая, не такая уж это была и безнадёжная дыра – дед Иван, от греха подальше, купил бабуле Наташе билет до Ташкента и через трое суток они с твоим папой были у нас.
            Встречать их на вокзал поехали мы с мамой, то есть с твоей бабой Катей. Твой дед Николай был в экспедиции и, естественно, поехать с нами не мог. Приехали мы слишком уж заранее, да кроме того поезд, как и положено, опоздал часа на полтора, и я весь извёлся в ожидании. Не сказать, чтобы я был таким уж непоседой, но согласись, сидеть и ждать два с половиной часа для десятилетнего пацана – а мне тогда только-только исполнилось десять – задача не из лёгких. Кроме того, оказалось, что я по твоему папе основательно соскучился!  Я не видел его три года и рисовался он мне таким же трёхлетним бутузом, каким мы оставили его в Марах три года назад. Поэтому я живо представлял, как залезу в вагон, найду четырнадцатое место, на котором ехали бабуля Наташа и твой папа, посажу его на плечи и так мы предстанем перед мамой.
            Я постоянно теребил маму – мою маму, естественно – требовал, чтобы она шла узнавать, когда уже придёт этот дурацкий поезд, но она только смеялась и говорила, чтобы я не ныл, а сидел и ждал. Наконец ей моё дёргание надоело, она показала мне окошко справочной, после чего я каждые пятнадцать минут (а может быть и чаще, кто их, эти минуты, отмерял?!) нырял к окошку и надоедал сидевшей там тётке. И прибытие поезда, понятно, прозевал.
            Пока мама нашла, где я болтаюсь, и мы выскочили на перрон, бабуля Наташа и твой папа уже вышли из вагона и ждали нас рядом с ним. Так что вынести твоего папу из вагона на плечах у меня не получилось. Зато я пронёс его на плечах от вагона до трамвайной остановки и нам обоим это очень понравилось. Конечно, как только я взгромоздил твоего папу на плечи, строгая на это счёт мама, то есть твоя баба Катя заявила, чтобы мы перестали валять дурака, но бабуля Наташа пристыдила её – братья три года не виделись, пусть резвятся!
            Домой мы поехали на трамвае – ехать на такси в те времена ни твоей бабе Кате, ни, тем более, бабуле Наташе, даже в голову прийти не могло!
            Сейчас, если идти по широким новым улицам, от вокзала до того места, где был наш дом, по проспекту Космонавтов, или, как он сейчас на этом куске называется, по проспекту Айбека, до перекрёстка с улицей Шахрисябзской – это продолжение проспекта Руставели от гостиницы "Россия" в сторону центра – и дальше внутри квартала, понадобится минут сорок. Пешком. По тем временам трамвай петлял по узким улочкам те же самые сорок минут, а может и больше. Да ещё от остановки посреди Сапёрной – сейчас это Мирабадская, не Малая или Большая Мирабадская, которые когда-то были в этом районе, а просто Мирабадская – тоже надо было идти минут семь-восемь. И тащить на себе не такие уж маленькие чемоданы. Нам с твоим папой. Потому, как твоя баба Катя и бабуля Наташа, всё-таки, были женщины, и мы, как мужики, нагрузить их не могли. И хотя приехали мы с вокзала основательно уставшие и проголодавшиеся, пока твоя баба Катя и бабуля Наташа собирали на стол, я принялся показывать твоему папе наше хозяйство.
            Ташкентское наше жильё к тому времени твой папа забыл основательно. Была ранняя весна, вечерело, на улице было довольно прохладно, но мы не обращали на это внимания.
            Во дворе было много чего интересного. Двор этот представлял собой почти золотой прямоугольник сорок на двадцать пять метров, по длинным сторонам зажатый глинобитными заборами – дувалами. В углу одной короткой стороны стояли огромные по тогдашним моим меркам ворота с небольшой калиткой. По другой короткой стороне буквой "П" с короткими ножками на всю ширину двора стоял одноэтажный дом какого-то дореволюционного купчины, реквизированный во время революции, и впоследствии переданный институту, где работали наши отец с матерью. В левой стороне дома жили мы, в правой – семейство Ярошей, Владимира Борисовича, венгра, отец которого попал в Ташкент ещё во время первой мировой, Галины Владимировны, учительницы из коренных ташкенток и их дочки Оленьки, девицы лет на семь старше меня.
            Левая и правая стороны двора разделялись дорожкой, выложенной кирпичом. От нашего крыльца и от крыльца Ярошей шли еще две дорожки, соединялись они у ворот. Между центральной и нашей дорожками стоял колодец с настоящим срубом, воротом и треугольным навесом над ним. Колодцем давно не пользовались, ещё до нас в дом провели водопровод, но вода в колодце была, и туда интересно было бросать камешки и слушать гулкие всплески с эхом от стенок. Около колодца была моя игровая площадка, единственная площадка во дворе, не занятая палисадами и огородами. Здесь мы обычно играли с моими друзьями-одноклассниками Витькой Науменко и Азаматом Насыровым, жившими в том же проезде, что и я.
            За дувалом с нашей стороны располагалась база какой-то строительной техники. Можно было залезть на забор и часами смотреть, как работяги в замызганных робах возятся с очередным бульдозером или автокраном. За дувалом со стороны Ярошей был такой же жилой двор, как наш, только более населённый. Из его жильцов мне запомнились две тёти Сони, еврейка и татарка, армянка тётя Ида и узбечка Нуриопа. Я часто залезал и на этот забор и с упоением слушал, как они вяло переругиваются на жуткой смеси русско-еврейско-татарско-армянско-узбекского.
            В противоположенном от ворот углу двора прямо внутри ярошского забора росла могучая орешина, бывало, я лазил по ней целыми днями.
            Всё это я с удовольствием показывал твоему папе, а он с удовольствием знакомился с местом, где ему предстояло жить не один год. Мы бродили по двору, пока нас не позвали ужинать.
            После ужина во двор нас уже не пустили. Я повёл твоего папу в мамину спальню, где стоял высокий двустворчатый шифоньер с большим зеркалом на широкой створке и искусно вырезанной виноградной кистью на узкой. Ты этот шифоньер тоже видела, он стоял у бабы Кати в прихожей. Под зеркалом у шифоньера был большой ящик, где были свалены мои игрушки. Надо было видеть твоего папу, когда он увидел их! В Марах у него была одна единственная покупная игрушка, железная игрушечная "полуторка", да и та с оторванными колёсами. А тут целое богатство: и машинки, и весёлый рыжий клоун, и детский конструктор с целым набором деталей.
            Играли мы часа три, и мама с бабулей Наташей никак не могли заставить нас идти спать.
            Вот так мы, наконец, стали жить вместе. А  осенью твой папа пошёл в школу. Но это уже совсем другая история.

      Ташкент,  март 2012 – август 2014