Степаныч

                А сегодня гладить никого нельзя! А надобно бить по головкам,
                бить безжалостно; бить, бить и ещё раз бить!

                (товарищ Зуев из к/ф «Комедия строгого режима»)



Этот душераздирающий случай произошёл в одном небольшом подмосковном городке, в самом заурядном дворе, ничем не отличающемся от многих тысяч других таких же дворов нашей необъятной матушки-России. С трёх сторон двор был окружён кирпичными пятиэтажками, а с четвёртой к нему примыкала школа. Каждый Божий день у подъездов на лавочках сидели словоохотливые старушки, живо обсуждая все свежие новости, а под огромными тополями на недавно отремонтированной и благоустроенной детской площадке на новенькой красивой карусели, в чистой и свежей песочнице и на большой, удобной горке с утра до вечера резвились дети. Здесь было раздолье и для самых маленьких, и для школьников, да и взрослые тоже порой не могли отказать себе в удовольствии покататься на новых, да к тому же совсем не скрипучих качелях. Предусмотрительные строители поставили несколько дополнительных скамеек, на которых обычно коротали время родители, бабушки и дедушки игравшей здесь детворы. Ещё в этом дворе была маленькая деревянная беседка, где частенько убивали время местные шахматисты, картёжники, доминошники и прочие поклонники интеллектуального отдыха, да иногда потягивала пиво здешняя молодёжь.
Тут же, во дворе, стояло множество припаркованных автомобилей местных жителей – в основном, естественно, чужеземного производства, хотя попадались и продукты родного автопрома, среди которых бросалась в глаза уже порядком покусанная ржавчиной белая «Нива». Эта машина принадлежала отставному военному по имени Владимир Степанович, жившему в пятиэтажке прямо напротив школы. Впрочем, по имени-отчеству его практически никто не величал – обитатели двора звали его просто Степанычем.
Степаныч жил в малогабаритной двухкомнатной квартире, окна которой выходили во двор. Человеком он был не шибко общительным, о своём житье-бытье распространяться не любил и ни с кем из жителей своего двора особо дружен не был. Знали лишь, что он больше тридцати лет прослужил десантником сперва в советской, а затем в российской армии, воевал в Афганистане и Чечне, где в 1995-м его серьёзно ранило осколком мины в ногу и контузило, имел несколько боевых наград, а также страстно любил охоту и выпивку. Степанычу было глубоко за полтинник; из рядов вооружённых сил его уволили в звании майора лет десять назад с формулировкой «по состоянию здоровья», назначив ему пенсию, хотя истинной причиной принудительной демобилизации скорее всего было не здоровье, на которое Степаныч никогда особо не жаловался, а его чрезмерная любовь к бутылке и политическая неблагонадёжность. Крушение соцсистемы, распад Союза и последовавшие за этим грабительские «рыночные реформы» он воспринял крайне болезненно и враждебно и в разговоре со своими боевыми товарищами, «приняв на грудь», нередко крыл многоэтажным матом тогдашнего российского президента Ельцина, правительство и «жидов-упырей, засевших во власти и крупном бизнесе и грабящих и уничтожающих русский народ». Степаныч открыто симпатизировал таким опальным генералам-политикам, как Альберт Макашов и Лев Рохлин, и часто сокрушался по поводу того, что в 1991-м году победило не ГКЧП, а Ельцин с «дерьмократами». «Надо было этих придурков у Белого Дома в 91-м танками передавить да перестрелять всех к чертям собачьим – тогда, глядишь, и не было бы такого бардака, как сейчас», – частенько говаривал он своим сослуживцам-офицерам. Видимо, кто-то из них оказался «стукачом» и доложил куда следует о «крамольных» рассуждениях Степаныча, и вскоре неблагонадёжного майора из армии «турнули».
Оставшись не у дел, Степаныч пригорюнился и крепко запил, из-за чего его очень скоро бросила жена, с которой он прожил вместе почти четверть века. Поговаривали, что она подыскала себе другого мужика, работящего, при деньгах и практически не пьющего. Была у Степаныча и дочь Ирина, которая к моменту развода родителей уже была достаточно взрослой и училась на четвертом курсе пединститута в столице. На какой-то тусовке она познакомилась с молодым человеком из обеспеченной еврейской семьи, и у них завязался роман. Ирина была весьма симпатичной и обаятельной девушкой, поэтому «захомутать» этого весьма перспективного парня ей было совсем нетрудно. Избранника дочери Степаныча звали Львом; он работал в крупном столичном банке, членом совета директоров которого был его отец, Иосиф Аркадьевич.
Разумеется, при таких раскладах Лев продвигался по служебной лестнице семимильными шагами. Мать Ирины была весьма довольна выбором своей дочери и, не желая ей повторения ошибок собственной молодости, часто говорила: «Смотри, не упусти своего Лёву – это твой шанс выбиться в люди и зажить как надо, по-человечески». Степаныч же, напротив, узнав, что его дочь встречается с евреем, да ещё и вдобавок сыном банкира, рвал и метал, был вне себя от злости и сказал Ирине, что никогда не даст своего согласия на её брак с «этим жидёнком». В конце концов отношения отца и дочери быстро испортились, особенно после того, как Ирина переехала ко Льву жить и объявила, что намерена в скором времени выйти за него замуж.

Незадолго до свадьбы Ирин жених изъявил желание познакомиться с родителями своей избранницы. Ирина, зная крутой нрав своего папаши, отговаривала Льва от этого, но тот был непреклонен.
– Как же я могу на тебе жениться, Ириш, даже не зная твоих родителей? – говорил он.
– Лёвушка, милый, давай только маму позовём, а отца не будем, а? – предлагала Ирина. – Он у меня с большими закидонами, евреев совсем на дух не переносит. Тем более они с мамой недавно развелись…
– Нет, так не пойдёт. Давай и его всё-таки пригласим, – настаивал Лев. – А то как-то не по-людски.
– Боюсь, что ничего хорошего из этого не выйдет, – вздохнула Ирина. – Не поладите вы, сердцем чую.
– Ну знаешь, Ириш, за бутылочкой хорошего вина даже самый махровый еврей типа меня с самым ярым антисемитом наподобие твоего отца легко общий язык найдут, так что зови его к нам в гости, – безапелляционно заявил Лев, и Ирине в итоге пришлось с ним согласиться.
Уламывать Степаныча поехать в гости ко Льву и его родителям Ирине пришлось довольно долго. Отставной майор-антисемит ни в какую не хотел выдвигаться в «это жидовское логово» и говорил, что «большего позора, чем породниться с жидами, просто не существует».
– Ты, Ира, русская девушка, и выйти замуж должна за хорошего русского парня, а не за жида или чурбана черножопого какого-нибудь. Неужто непонятно? – возмущался Степаныч.
– Папа, но ведь я люблю Лёву! – отвечала Ирина. – Ты обязан принять мой выбор, каким бы он ни был. Сердцу не прикажешь… Да и вообще, разве национальность любимого человека имеет хоть какое-то значение?! Главное, чтобы любовь была. Разве не так?
– Не так, не так, – сердито ворчал Степаныч. – Я-то надеялся, что у меня внуки русскими будут, а они у меня окажутся наполовину жидами. А жиды Россию губят и русский народ изводят!
– Пап, я тебя умоляю, только не ляпни этого при Лёве и его родителях, а то я со стыда сгорю...
– А ты мне, дочка, рот-то не затыкай! – рявкнул военный антисемит в отставке. – Я человек прямой и ни под кого прогибаться не стану, а с этой жидовнёй любезничать тем более не намерен, даже не надейся. Скажу прямо всё, что думаю, и точка!
– Папочка, миленький, тебе мало того, что тебя из армии попёрли за антисемитизм твой, ты теперь и мне хочешь жизнь испортить?! – заплакала Ирина.
– Ну ладно, дочь, не хнычь, – смягчился Степаныч. – Я постараюсь держать себя в руках.
Одевался он чаще всего по-военному строго: ходил в видавшей виды выцветшей тельняшке; весной, осенью и нежаркими летними деньками щеголял в камуфляже, а зимой облачался в старый засаленный полушубок неопределённого цвета. Правда, пылился у Степаныча где-то в недрах шкафа и парадный костюм, купленный супругой ещё аж в том тысячелетии «для торжественных случаев», но случаи всё как-то не подворачивались, и отставной майор своё парадное облачение никогда не надевал. Лишь ценой поистине титанических усилий Ирине удалось убедить отца надеть этот костюм для поездки к своему избраннику и его родителям.
– Ты должен прилично выглядеть, пап, а то всё ходишь как бомж какой-то, – увещевала Ира, распахивая скрипучую дверцу шкафа и доставая оттуда давно забытую тёмно-серую «Большевичку».
– Что хочу, то и ношу, – буркнул Степаныч, привычно потянувшись к своей висевшей на стуле куртке цвета хаки. – Чего я буду ради каких-то вонючих жидов выёживаться? Нашли клоуна…
– Пап, надень костюм, я тебя очень прошу! – взмолилась Ирина, чуть ли не вырывая у него из рук излюбленный камуфляж и буквально всучивая брюки. – Я не хочу за тебя краснеть.
– Дожил, ёксель-моксель! – негодовал Степаныч, с раздражением застёгивая ремень. – Нет чтобы за нормального, простого нашего мужика выйти, так она себе «богатенького буратино» нашла, жидёныша этого. Тоже мне «фифа столичная»…
– Ну вот, опять ты за своё, пап, – расстроилась Ирина, помогая отцу попасть в правый рукав пиджака. – Да пойми же ты, я люблю Лёву, и мы с ним скоро поженимся, заявление уже подали. Так что всё уже решено. Неужели ты не рад счастью своей собственной дочери?!
– Моя дочь выходит замуж за жида – вот чему я не рад, – сердито отрезал бывший военный, тщетно пытаясь совладать с галстуком.
С трудом преодолев все эти сложности, Степаныч, его бывшая супруга и дочь всё-таки приехали всей семьёй на «смотрины» в роскошные четырёхкомнатные апартаменты родителей Льва, располагавшиеся в элитной охраняемой многоэтажке в одном из самых престижных районов Москвы. Несмотря на то, что Степаныч был при параде и специально после долгих и мучительных увещеваний дочери тщательно побрился и постригся, «церберы» из охраны долго не желали его пропускать, так как им не внушила доверия его физиономия. Лишь обаяние Ирины и личное вмешательство Льва смогли исправить ситуацию, и знакомство двух семейств всё-таки состоялось. Правда, когда все уселись за богато сервированный всевозможными яствами праздничный стол, Степаныч наотрез отказался от дорогущего итальянского вина многолетней выдержки, гордо заявив при этом, что он «русский человек и будет водку», от чего у уже успокоившейся было Ирины сразу неприятно похолодело в груди. К несчастью, как выяснилось чуть позже, на столе оказалась пол-литровая бутылка «беленькой», которую отставной майор в ходе застолья целиком и употребил. «Отпустив» себя совершенно, он «заполировал» принятое дорогим французским коньяком и, изрядно захмелев, завёл свою обычную шарманку о «жидах, бизнесменах-хапугах и нынешней продажной власти». Тщетно Ирина с матерью пытались урезонить вошедшего в раж разбуянившегося Степаныча – того, что называется, перемкнуло, и останавливаться на достигнутом он явно не собирался. После очередного пассажа об «окопавшейся во власти и бизнесе жидовской мрази» дело едва не дошло до драки, и Лёвин отец, видя, что тормозить и сдавать позиции Степаныч отнюдь не намерен, вызвал двоих валуевоподобных «горилл»-охранников и приказал выставить раздухарившегося вояку-жидоборца вон.
– Чтобы ноги этого пьяного скота в моём доме больше не было! – с негодованием произнёс глава еврейской семьи, глотая корвалол. – Лёва, за что мне всё это? Зачем ты пригласил к нам в гости этого забулдыгу-антисемита? Ты бы ещё бомжа с помойки в наш дом привёл…
– Это же Ирин отец, папа, – замялся Лев, обнимая готовую провалиться со стыда сквозь землю Ирочку. – Я хотел, чтобы всё было по-человечески…
– Со свиньями по-человечески нельзя, – строго сказал Иосиф Аркадьевич. – Таких «папаш» в приличные дома даже на порог не пускают.

Через две недели после этого эпического застолья состоялась свадьба Ирины и Льва. Степаныча на неё после его памятной скандальной эскапады, разумеется, не позвали, и он люто обиделся на свою дочь.
– Ради какого-то жидёнка пархатого собственного родного отца предать! – горько сетовал Степаныч. – Нет у меня больше дочери…
Вскоре в семье Ирины и Льва появилось пополнение: сын Боря и дочка Лиза. Отец-банкир подарил молодым отдельную «двушку» в Москве с видом на набережную, а Лёва – опять же не без помощи влиятельного родителя – выбился в топ-менеджеры своего банка. Ирина была домохозяйкой и в основном занималась воспитанием детей да хлопотала по дому. Степаныч с семьёй дочери не общался и внуков своих в глаза не видал, а Ирина даже и не пыталась «навести мосты» с отцом. Не поддерживал он отношений и с бывшей женой, навсегда вычеркнув её из своей жизни – предательства бывший военный не мог простить никому, тем более самым близким людям.

Вот так и получилось, что Степаныч вдрызг рассорился со всей своей семьёй и остался один, как перст. Был у него, правда, родной брат Михаил, но тот жил где-то под Челябинском и со своим подмосковным родственником общался крайне редко. Раньше семья Михаила жила в солнечном Таджикистане, но в 1992-м году её оттуда выгнали местные, заставив бросить хозяйство и за бесценок распродать все свои пожитки. С тех пор Степаныч затаил злобу не только на евреев, но и на таджиков и прочих «чучмеков», а после Первой Чеченской, где по милости «воинов Аллаха» он чуть было не расстался с левой ногой и был тяжело контужен, а его боевой товарищ «не разлей вода» Санька Русаков – старлей из сапёрного батальона – подорвался насмерть на ваххабитской мине, возненавидел чеченцев и вообще всех кавказцев. Вытравить эту лютую ненависть из себя Степаныч даже не пытался, и его злоба к «жидам и чуркам» крепла день ото дня.
Жил отставной десантник нелюдимо, а из всех жизненных радостей у него оставались лишь охота да выпивка. Каждую осень и весну он на своей старенькой, изъеденной ржавчиной «Ниве» ездил стрелять уток и зайцев и неизменно возвращался с богатыми трофеями. Доводилось ему добывать и более крупную дичь: кабанов или косуль. Даже сейчас, невзирая на регулярные пьянки, Степаныч не растратил свой богатый боевой опыт и бил по цели без промаха, благо было чем – модернизированный карабин «Сайга», предмет бешеной зависти всех дворовых пацанов, осечек не давал. Каждый окрестный мальчишка мечтал хотя бы подержать в руках это грозное оружие, но Степаныч даже потрогать его никому не позволял.
Как-то раз, идя домой вьюжным зимним вечером по заснеженной улице, бывший офицер-десантник набрёл на почти окоченевшего от холода голодного маленького щенка, ютившегося неподалёку от уличной помойки. Он подобрал беднягу, принёс домой, выходил, откормил, и вскоре уже никто не мог себе представить Степаныча без его верной собаки, которую он нарёк Трезором. Выкинув из своей жизни семью, Степаныч всю свою нерастраченную любовь и заботу отдавал псу, и тот не остался в долгу, отплатив своему спасителю и благодетелю самой искренней преданностью. Трезор всегда радостно встречал своего хозяина, виляя хвостом, и громким лаем приветствовал его. Степаныч стал брать питомца и в свои поездки на охоту, и Трезор помогал ему доставать из воды подбитую дичь и отыскивать прятавшихся в лесной чащобе зайцев. Несмотря на то, что он был самой обыкновенной дворнягой, на охоте Трезор проявил себя с самой лучшей стороны, и Степаныч не мог нарадоваться на своего любимца.
«Всё-таки не зря говорят: собака – лучший друг человека, – говаривал, бывало, майор долгими осенними вечерами, закусывая только что подстреленной уткой. – Семью потерял, да друга нашёл! И слава Богу – равновесие в природе есть, ёксель-моксель!»

Единственным местом, куда Степаныч обычно наведывался без Трезора, была находившаяся рядом с городской железнодорожной станцией пивная, прозванная местными обитателями «рыгаловкой» за, мягко говоря, не слишком высокое качество тамошней еды. Впрочем, у всех окрестных маргиналов данное заведение пользовалось бешеной популярностью из-за дешевизны как бухла, так и закуски. Заправлял «рыгаловкой» армянин по имени Ашот, и название своему подведомственному хозяйству он придумал соответствующее: кафе «У Ашота». От степанычевого дома до этой «обители усталого духа» можно было не спеша дойти минут за десять, и Степаныч посещал её весьма часто, так что Ашот порой даже делал майору скидки на выпивку как постоянному клиенту. И хотя в стенах этой пивной оставалась, как правило, большая часть пенсии отставного десантника, но зато здесь он мог вволю выпить, закусить и отвести душу в разговорах со своими «колдырями»-единомышленниками.
Из всех выпивох, собиравшихся у Ашота, Степаныч наиболее сблизился с двумя – дворником Иваном из своего двора да неким Витьком, который раньше работал милиционером, но был изгнан из правоохранительных органов за тесную дружбу с «зелёным змием» и ныне просиживал штаны в одном гаражном кооперативе в качестве охранника с графиком работы сутки через трое. Оба майорских приятеля практически во всём разделяли взгляды Степаныча на жизнь и по большей части с ним соглашались.
– Жидовская мразь русский народ изводит! – возмущённо говорил уже основательно «подогретый» Степаныч своим собутыльникам. – Все деньги себе захапали, сволочи, а простой русский работяга концы с концами не сводит. Да ещё и чурканов к нам понавезли, чтобы работу у нашего мужика оттяпать и перспективы лишить. А самое хреновое в том, что многие так называемые наши за гроши жопу готовы жидовне вылизывать. Против своего же народа идут, суки продажные! Всё и всех предали и продали, лишь бы им кость кинули с барского стола. А вот меня жиды хрен купят, хоть и дочь моя родная за одно «чудо-юдо» замуж выскочила против моей воли, потаскуха сраная. Теперь я её знать не знаю – не хочу с жидами ничего общего иметь!
– Да, крутовато ты о ней… Но ведь она, дочка-то твоя, всё-таки русская, – пытался было возразить ему Иван, начисляя по стаканам очередные пятьдесят. – Может, не стоило с ней совсем-то рвать? Как-никак, родная кровь…
– Да какая она на хрен русская после этого! – выдыхал майор, беря кусок чёрного хлеба. – Муж у неё жид, дети тоже жиды наполовину соответственно, и живёт она в жидовской семье по жидовским же правилам. Поэтому, Вань, кто она теперь? Правильно, жидовка! А сколько ещё наших девок за хачиков замуж выскакивают просто потому, что у тех бабок немерено! Вот и деградируем помаленьку… Если так и дальше покатит, лет эдак через сто русских у нас в России вообще не останется, а будут только чурки, негры, китайцы и ещё хрен пойми кто. А жидовня будет всем этим сбродом рулить да деньги себе хапать!
– Что-то уж больно мрачно ты всё это обрисовал, Степаныч, – говорил в ответ бывший мент Витёк, без особого успеха пытаясь выковырять сломанным ногтем капитально засевшую где-то между нижними коренными зубами котлетную жилу. – Может, не всё так хреново?
– Вот косовские сербы тоже так думали, когда албанцев к себе пускали, – отвечал Степаныч и пододвигал к сидящему «на раздаче» дворнику пустой стакан. – А что потом? Албанцы, гады, Косово захватили, а сербов либо вырезали, либо повыгоняли на хер. Вот и нам то же самое светит. Чурки уже почти все наши города под себя подмяли. Ты сам посмотри, на рынках кто? Одни черножопые. А русских отовсюду постепенно увольняют и заменяют на чурок. На Дальнем Востоке уже одни косоглазые заправляют вовсю, в Чечне и Дагестане русскому человеку вообще лучше нос не показывать – его там либо замочат, либо схватят и в рабство продадут. Так пойдёт, глядишь, скоро в Москве на Красной площади рядом с Мавзолеем чечены баранов начнут резать! А власть жидовская за нас заступаться и не думает даже – ей наоборот выгодно, чтобы мы все передохли поскорей.
– Что ж получается, нам полная хана, так что ли? Должен же быть хоть какой-нибудь выход? – вопрошал Витёк. Иван в это время наливал примерно по седьмой и горестно вздыхал, задвигая поглубже под стол пустую «литруху».
– А как же! Есть выход – русская национальная революция, – резюмировал свою «предвыборную программу» радикально настроенный майор. – Нам надо поднять восстание, свернуть шею жидовской верхушке и выгнать всех чурок из России ссаными тряпками. Руководить должен… ну, допустим, какой-нибудь русский генерал-патриот. Железная рука, которая установит у нас порядок и дисциплину и раздавит всех врагов страны. Только так Родину спасём и никак иначе! Одно плохо, мужики: в армии у нас сейчас настоящих офицеров-патриотов днём с огнём не сыщешь, почти всех нормальных мужиков либо поувольняли, либо поубивали, либо на нары пристроили, а кругом сплошь одни холуи да прихлебатели жидовские остались. Лишь бы карман набить… Потому и некому народ на бой против жидов и чурканов подымать…
И даже гранёные стаканы после таких слов звенели как-то невесело.
Безусловно, Ашот слышал всю эту крамольную риторику, отдающую совершенно откровенным экстремизмом, но не слишком заморачивался на этот счёт – пусть, мол, Степаныч выговорится и отведёт душу, главное, что он завсегдатай его, Ашота, кафе и исправно оставляет тут свои кровные. Тем не менее, нет-нет, да и вскипала в нём гордая армянская кровь, и он порой еле сдерживал себя, чтобы не сорваться, когда слышал эти насквозь пропитанные духом русского национализма и ненависти к инородцам речи пьяного в хлам бывшего вояки. Временами его так и подмывало кликнуть обычно скучавшего в углу охранника Игоря, в недавнем прошлом призёра первенства области по боксу в тяжёлом весе, чтобы тот взял Степаныча за воротник и, долбанув разок-другой об дверной косяк, вышвырнул ненавистного буяна-крамольника прочь, а затем стукануть куда надо об экстремистских дискуссиях, которые Степаныч вёл со своим преступным сообществом. Однако терять постоянного клиента Ашоту тоже было не с руки, и в конце концов он попросту «забил» на то, что плёл Степаныч долгими алкогольными вечерами в стенах его кабака.

* * *

Шли годы. Степаныч по-прежнему жил со своим верным Трезором, регулярно появлялся в ашотовской пивной и ездил на охоту. Трезвым его почти никогда не видели. Дворника Ивана за систематическое пьянство с работы выгнали, и теперь во дворе рядом с домом бывшего десантника наводил порядок молодой таджик Абдулла, который жил сначала в подвале местного ЖЭКа, а затем снял себе квартиру в одном из домов степанычевого двора. Как водится, вскоре он перетащил к себе со своей родины жену с тремя детишками, а следом приехало ещё несколько таджиков – его родичей и друзей, которые быстро нашли себе работу где-то в столице, а жильё сняли всё в том же дворе Степаныча: так было гораздо дешевле, да и до Москвы рукой подать. «Дети гор» играли на той же площадке во дворе, где прежде резвились русские мальчишки и девчонки, причём количество детей-таджиков как-то очень быстро сравнялось с числом русских ребятишек.
Наблюдая из своих двухкомнатных «окопов» за детскими играми, отставной майор приходил в крайнее раздражение и беспрестанно шипел сквозь зубы: «Не двор, а кишлак какой-то стал, ей-богу! Куда ни плюнь, кругом одни уроды черножопые…»
Уволенный дворник Иван стал частенько захаживать в гости к Степанычу, потому что свободного времени у него теперь стало хоть отбавляй, а квасить в пивной у Ашота было больше не на что.
– Вот наш начальник ЖЭКа, гнида и урод, – жаловался на жизнь предшественник Абдуллы, подставляя стакан, – взял да и выгнал меня за просто так, сука. А вместо меня Абдуллу этого нанял. Ясен перец, и башлять таджику можно меньше, и пахать заставить внеурочно за те же бабки. А всю разницу эта гнида стопудово себе в карман кладёт!
– А фамилия у него как? – поинтересовался как-то Степаныч, заедая шестую аппетитным куском подстреленного накануне на охоте подмосковного зайца-русака.
– Да хрен его знает, ща вспомню… Это, как его… Каминский вроде, – поднапрягши память, выдохнул Иван и закусил солёным огурцом.
В душе отставного офицера-антисемита шевельнулось недоброе предчувствие.
– Как-как? Каменский? – насторожился Степаныч. Вилка с зайчатиной зависла в воздухе, замерев на полпути.
– Каминский, – поправил бывший дворник. – Семён Ильич зовут.
– Я так и думал! – хлопнул ладонью по столу отставной майор. – Очередной жид-хапуга! Всё зло от них! Всех бы перешмалял к чёртовой матери…
– Эх, Степаныч-Степаныч, посадят тебя рано или поздно за такие речи, – предостерёг его Иван, вытряхивая из бутылки последние остатки в гранёный майорский стакан. – Ты бы, это, на рожон-то не лез с идеями со своими…
– А кого мне бояться, Вань? – вылупился от удивления Степаныч. – Что мне будет-то? Я за Россию и в Афгане, и в Чечне воевал, тридцать лет службы за плечами, боевые награды, ранение… Так что меня не тронут, руки коротки! Я тут на своей земле, что думаю, то и говорю. Это моё право!
– Смелый ты человек, Степаныч, – вздохнул Иван и, повернувшись к холодильнику, достал из закромов заблаговременно положенный туда запотевший от холода резервный пол-литровый «пузырь». – Вот только нынешние «хозяева жизни» и не таких, как ты, а куда более крутых и храбрых ломали. Захотят – и тебя переломят…
– Ну, это мы ещё поглядим, кто кого. Хрена лысого они меня без боя возьмут! – сурово отрезал отставной майор и резко схватился правой рукой за бицепс согнутой в локте левой, адресовав известный жест кому-то, находящемуся наверху. – Заряжай давай, чего смотреть-то на неё зазря…

С поселившимися по соседству таджиками Степаныч не ладил. Он никогда не здоровался с Абдуллой, а в ответ на его приветствия чаще всего демонстративно отворачивался и проходил мимо. К детям уроженцев солнечного Таджикистана Степаныч относился брезгливо и пренебрежительно и частенько говаривал: «Наши бабы совсем рожать не хотят, зато чурканья развелось, как собак нерезаных». Естественно, при таком отношении таджики его тоже недолюбливали и даже побаивались. Мало ли что на уме у этого немолодого, хмурого, сутуловатого и сурово-угрюмого субъекта в камуфляжной куртке, прогуливающегося по двору со своим псом…
Как-то раз маленький мальчик-таджик подбежал к Трезору и сильно дёрнул того за хвост. В ответ пёс злобно ощерился, тявкнул и больно куснул своего обидчика чуть пониже локтя, после чего укушенный мальчишка истошно заорал и побежал жаловаться своему отцу. Вскоре вокруг Степаныча и его собаки собрался почти весь «кишлак». «Дети гор» что-то сердито лопотали по-своему.
– Ну, чего вылупились-то? – нахмурился Степаныч. – Пшли вон отсюдова!
– Твой собака мой сын кусал, – произнёс один из старших таджиков.
– А не хрена моего пса за хвост дёргать было!
– Собак без намордник гулять нельзя, – не унимался таджик. – Я буду на твой жалоба подавать!
– Да пошёл ты, – сплюнул ветеран Афгана и Чечни. – Срал я на тебя и на твои жалобы!
– Ты ещё пожалеть об это, – буркнул загорелый отец Трезорова обидчика, после чего «экстренный саммит» завершился и все разошлись, оставив Степаныча в покое.
– Ишь ты, ещё грозит, гнида черножопая! – аж присвистнул бывший десантник. – Никто их сюда не звал и вот на тебе – понаехали, скоты, порядки свои устанавливают, падлы. Пусть валят к себе в аул и там командуют! Тут вам Россия, а не Чуркестан ваш грёбаный!
Правда, никаких реальных недружественных акций против Степаныча таджики после этой перебранки так и не предприняли, и вскоре об инциденте с Трезором все благополучно забыли.

Примерно через пару месяцев, когда только что начавшееся лето весело и решительно вступало в свои права, после одной из вечерних прогулок во дворе Трезор вдруг занедужил, отказался от еды и, жалобно поскуливая, лёг на подстилку, где он по своему обыкновению спал. Степаныч дал ему воды, заботливо укрыл шерстяным пледом и ласково гладил пса по голове, приговаривая:
– Ну что же ты, дружище, прихворнул-то у меня, а? Съел чего ненужного, что ли? Давай, давай, поправляйся, родненький, не время сейчас – нам ещё по осени на охоту ехать надо…
Трезор тоскливо поднял свои глаза на хозяина, лизнул его руку, и, положив голову на передние лапы, тихонько задремал неглубоким, болезненным сном.
– Ну, поспи, дружище, поспи, – негромко произнёс Степаныч. – К утру, глядишь, и оклемаешься…
Однако утром Трезору, напротив, стало совсем тяжко. Он уже не смог даже подняться и только грустно смотрел на своего хозяина и жалобно подвывал. Расстроенный майор немедленно набрал номер своего старого боевого товарища, с которым судьба свела его ещё в Афгане, – в прошлом кинологу, а ныне ветеринару – и попросил того прийти осмотреть заболевшего питомца. Ветеринар обещался быть ближе к вечеру, так как днём из ветклиники он уйти не мог. Весь день Степаныч просидел возле Трезорки, с мучительным нетерпением ожидая прихода «собачьего доктора», и утешал своего любимца как мог.
Пришедший кинолог-«афганец», осмотрев Трезора, многозначительно вздохнул, покачал головой и заключил:
– М-да… Плохо дело. Траванулся, похоже, притом серьёзно… Когда, ты говоришь, он заболел?
– Да ещё вчера вечером слёг.
– Надо было ещё утром в клинику везти, – сказал ветеринар. – Боюсь, сейчас уже ничем не помочь. До утра, может, и дотянет, но не более…
– Да откуда ж у меня деньги-то на клинику?! – посетовал Степаныч. – Пенсия-то у нашего брата сам знаешь какая…
– Ну да, зато на бухло у тебя всегда припасено, как я погляжу, – едко заметил бывший кинолог, кинув беглый взгляд на пустую пол-литровую бутылку из-под водки, предательски выглядывавшую из пакета с мусором, который Степаныч из-за внезапно свалившейся на Трезора напасти так и не выкинул со вчерашнего дня.
«Собачий врач» чиркнул что-то на маленьком клочке бумаги и протянул рецепт Степанычу:
– На вот, сходи в аптеку, купи. Поможет вряд ли, но шанс есть. Больше ничем не могу, не обессудь.
Приобретённое снадобье псу, увы, не помогло, и ночью он в страшных муках умер. До самого конца Степаныч был рядом со своим маленьким другом и сам закрыл ему глаза после того, как пёс затих и перестал дышать. Он всё гладил и гладил уже мёртвого Трезора по голове, тяжело вздыхал и что-то бормотал себе под нос, а по его щекам катились слёзы и капали на пол. Последний раз до этого Степаныч плакал в прошлом тысячелетии – в далёком уже 95-м, когда хоронил подорвавшегося на чеченской мине своего боевого друга-старлея. Всю ночь отставной военный не мог заснуть – даже стакан водки не помог ему забыться хоть на какое-то время. Утром так и не сомкнувший глаз Степаныч притащил с помойки деревянный ящик, разобрал по досочкам и принялся мастерить гробик для своего умершего любимца.
К обеду с гробом для Трезора было покончено. Майор завернул тело собаки в плед, положил его в гроб, заколотил этот ящик крышкой и отнёс в машину, пройдя мимо сидевших на лавочке старушек, которые сразу же начали судачить наперебой:
– У Степаныча-то нашего пёс помер, слыхали?
– Да ты что, Лид?! Вот горе-то…
– Ох, жалко Степаныча…
– Ой, как бы совсем не спился теперь, бедняга… Собака ведь ему как родная была…
Схоронить пса Степаныч решил в сосновом бору примерно в трёх километрах от города. Он выехал за окраину, миновав широкое поле, почти полностью застроенное дачными домиками, и свернул на проходившую вдоль леса грунтовую дорогу. Проехав по ней несколько сотен метров, Степаныч остановил «Ниву», вытащил из багажника штыковую лопату и пошёл вглубь леса рыть Трезору могилу. Место для последнего пристанища своего безвременно ушедшего друга он выбирал долго и основательно и, наконец, начал копать на небольшом пригорке под огромной сосной, рядом с которой лежал крупный, гладкий серый камень. Земля там была мягкая, с песком, и рыть было довольно легко. Где-то через полчаса напряжённой работы яма примерно метровой глубины была готова. Покончив с могилой, Степаныч тяжело вздохнул, вытер рукавом пот, сел на камень и закурил.
– Ну вот, дружище, – негромко проговорил он, как бы мысленно обращаясь к Трезору. – Здесь-то ты и найдёшь свой вечный покой. Двое верных, настоящих, надёжных друзей у меня было в этой жизни – Санёк да ты. Семнадцать лет назад убили Санька, теперь вот…
Майор не договорил, вытер глаза, встал и, выкинув окурок, вернулся к машине. Он бережно взял гробик с телом Трезора на руки и отнёс его к только что вырытой яме. Поставив ящик около могилы, Степаныч опустился перед ним на колени, положил на него широкие ладони своих сильных, жилистых рук, и хотел что-то сказать, но нужных слов как-то не находилось. Поэтому он просто взял гробик, аккуратно поставил его в яму, перекрестился и начал засыпать землёй. Закопав своего любимца, Степаныч выворотил из земли лежавший возле сосны тяжелый камень и водрузил его на свежий могильный холмик.
– Ну что, Трезорка, вот тебе и памятник, – грустно улыбнулся Степаныч. – Всё, как полагается.
Потом он нарвал на поле букетик ромашек, вернулся к могиле пса и уложил цветы рядом с камнем. И долго ещё Степаныч сидел возле места упокоения своего друга, не меняя позы, словно изваяние, ведя мысленную беседу с ним. Он словно грезил наяву. Вот маленький Трезорка дрожит от холода и голода на помойке. Степаныч подходит к нему, садится на корточки, говорит ему что-то очень ласковое и гладит по макушке, а потом бережно, будто новорожденного младенца, берёт на руки и поднимается к себе в дом… Вот они едут на уток… Чудное апрельское утро… «Это в городе снега уже нет, а в лесу ещё вон сколько сугробов кругом», - констатирует Степаныч не пойми кому, то ли Трезорке, то ли самому себе, когда они пробираются к старому озеру, и вдруг обрывает свою мысль: пёс внезапно переходит на шаг, а потом потягивается и принимает стойку. «Молоток, Трезор, учуял…», - довольно хмыкает бывший десантник и снимает «Сайгу» с плеча… А вот он возвращается домой – кажется, от Ашота – и ещё на подходе к двери квартиры слышит захлебывающийся от радости лай. Он ещё только пытается нашарить по карманам связку ключей, но уже знает, что последует за тем, как дверь распахнётся: Трезор прыгнет на него, мечтая попасть на руки, чтобы его погладили, и непременно лизнёт своим мягким и влажным языком, целясь прямо майору в нос. И ещё долго будет носиться по коридору взад и вперёд, виляя хвостом…
Неожиданно Степаныч очнулся, и плакать расхотелось. Перед его глазами вдруг промелькнул маленький темненький пацанёнок с укушенной рукой и его хмурый гундосый папаша, обещавший тогда Степанычу, что тот о чём-то должен обязательно пожалеть. И стремительная, как пуля «Сайги», мысль обожгла его: «Так ведь они и траванули! Больше-то некому! Как же я сразу-то не допёр!.. Я ж ещё часа на полтора тогда его выводил, с Ванькой стояли, базарили во дворе. За всем ведь не углядишь, вот и слопал чего не надо было. Точно! Я ж ещё передачу смотрел, сейчас везде собак травят… Ах ты, скотина, падла черножопая… Урою!»
Степаныч поднялся с земли.
«Земля тебе пухом, братан. Враг будет разбит, победа будет за нами!» – попрощался майор с умершим Трезором и быстро зашагал к машине. Будучи увлечён своими мыслями, он и не заметил, как подул ветер, а солнце заслонила собой большая чёрная туча. Послышались глухие раскаты быстро приближавшегося грома. Степаныч едва успел свернуть с грунтовки на ведущее к городу шоссе, как хлынул сильный ливень, словно сама природа роняла слёзы по маленькому степанычеву другу.

Добраться до дома гладко, без происшествий Степанычу было не суждено. Уже на подъезде к городу он решил обогнать издевательски медленно тащившийся по единственной полосе грузовик с прицепом и, выехав на встречку, пересёк сплошную линию разметки. Как назло, этот манёвр был замечен инспектором ГАИ, нёсшим свою вахту на въезде в город. Увидев такой подарок, гаишник тут же, как гончая на добычу, выскочил из своей машины и сигналом полосатой палочки приказал Степанычу остановиться.
– Вот бляха-муха! – выругался про себя Степаныч. – Правду говорят: беда никогда не приходит одна…
– Старший лейтенант Костенко, – откозырял инспектор. – Документы предъявите.
Степаныч извлёк из старенького потёртого кошелька водительское удостоверение и регистрацию на «Ниву» и протянул гаишнику.
– Ай-яй-яй! Что ж нарушаем-то, а? – спросил тот, забирая документы.
– Извини, старлей, спешил, не заметил сплошную, – ответил Степаныч.
– Вы же аварийную ситуацию спровоцировали! Хорошо, что оттуда никого не было, а то – в лобовую, и всё. Знаете, что за это прав лишают?
– Да ведь по встречке никто ни шёл, я же видел, вот и обогнал! Сам посуди, километра три за ним плёлся. Если б кто-то ехал, ни в жисть бы на обгон не пошёл, я же не самоубийца!
– И тем не менее правила Вы нарушили, причём грубо. Ну что, полгода пешком походим?
– Слушай, может, договоримся как-нибудь, старлей? – понизил голос отставной майор.
– Десятка, – назначил цену старший лейтенант. – Либо суд и лишение до полугода.
– Да ты что, старлей, с дуба рухнул? Я же простой пенсионер, откуда я тебе десять тысяч-то найду?! Я тебе что, барыга, что ли? Это же почти вся моя пенсия…
– Это не мои проблемы, – равнодушно ответил гаишник. – Либо Вы сейчас даёте мне столько, сколько я озвучил, либо я изымаю права, оформляю протокол и дальше по суду. Выбирайте.
– Да нет у меня таких денег! – возмутился Степаныч. – Пятьсот рублей вот могу дать максимум. – И он извлёк из кармана штанов припрятанную там «на чёрный день» измятую пятисотрублёвую купюру.
– Ха, это несерьёзно, – хмыкнул инспектор. – Ну что ж, значит, в суд.
– Погоди, старлей, – принялся было увещевать его Степаныч, – ну будь ты человеком! Пойми, у меня любимая собака вчера померла, хоронить ездил. Пожалей ты меня, старика, ради Бога.
– Кто у Вас там умер, куда ездил, откуда – мне без разницы, – холодно отрезал неумолимый гаишник. – Правила нарушать нельзя никому. А нарушил – будь добр, отвечай. Всё, разговор окончен.
– Сволочь ты, старлей, – прорвало, наконец, Степаныча. – Совести у тебя нет! За очередную звезду жопу рвёшь, да?! Галочку поставить не терпится?! Или бабки последние с пенсионера стрясти хочешь?
– Что Вы сказали? – удивлённо вскинул брови инспектор. – Оскорбление при исполнении? Да я сейчас на Вас рапорт составлю, так что лишением не отделаетесь, а пойдёте под статью. Лучше заткнитесь по хорошему, вот такой будет Вам мой совет.
С этими словами старший лейтенант Костенко удалился в свою служебную машину оформлять протокол и выписывать окончательно уничтоженному Степанычу временное удостоверение взамен изъятого. Завершив эту процедуру, он вернул майору свидетельство о регистрации на транспортное средство вместе с временным «суррогатом» и проинструктировал:
– Суд будет дней через десять, повестку пришлют по почте. Пока можете ездить по временному. И больше правила не нарушайте. Всего хорошего!
Не говоря ни слова, Степаныч взял документы и поехал домой.
– Хохол чёртов! Не зря говорят: хохол родился – жид заплакал, – произнёс про себя раздосадованный Степаныч. – Вот и эта хохляцкая морда Костенко хуже жидовской оказалась…

Ежу понятно, что столь трудный во всех отношениях день просто требовал хоть какой-то моральной компенсации. Поэтому вечером Степаныч отправился к Ашоту поминать Трезора с правами и заливать свою двойную утрату. Первая половина заказанного им литра водки прошла практически незаметно, а отпустило слегка лишь на второй, когда пришёл Витёк. Вскладчину они приобрели ещё поллитра, и разговор завязался.
– Ты куда пропал-то, Степаныч? – поинтересовался Витёк – Я тут давеча был, а ты как сквозь землю провалился – в одну харю бухать пришлось...
– Трезор помер… Отравили его… Схоронил сегодня.
– Иди ты… Когда?!
– Прошлой ночью.
Витёк молча налил.
– Пёс у тебя мировой был… Ну, давай.
Они выпили, не чокаясь и не закусывая. Степаныч ощутил, что ещё чуть-чуть, и на него опять нахлынет, как сегодня днём возле камня с ромашками, и затянулся «беломориной».
– Отравили, говоришь? – спросил Витёк. – Дай и я тоже, что ли…
– Ты ж вроде бросил, Витёк? – грустно усмехнулся Степаныч, протягивая ему пачку.
– Бросил – не бросил, чёрт с ним, – махнул рукой бывший мент, прикуривая от степанычева огонька. – Один хрен, все там будем. Так почему именно отравили-то?
– Потому что, Витёк. Таджики это с нашего двора. Больше некому.
– Ты в этом уверен, Степаныч?
– К гадалке не ходи. Ихний пацан месяца два тому назад его за хвост дёрнул, а мой-то в долгу не остался – взял да и тяпнул за руку. Папаша его, чуркан хренов, всё грозился тогда жалобу накатать, что я типа Трезора без намордника вывожу… Тварь черножопая. Всех перебью к едрене фене!
И уже изрядно пьяный бывший офицер так звезданул командирским кулаком по столу, что подпрыгнуло и жалобно зазвенело всё стеклянное.
– Тише, Степаныч, – заволновался Витёк. – Посуду переколотишь, а потом Ашот тебе счёт за неё вкатит.
– Да клал я на него! Армяшка хитрожопый!.. Кормит народ всякой дрянью, водка – говно полное. На всём, сука, экономит.
– Проблемы? – спросил подошедший на шум охранник Игорь.
– Да всё путём, начальник, – успокоил его более адекватный по сравнению с майором Витёк. – Сами разберёмся… Вот ты разошёлся-то, Степаныч, людей пугаешь… Так о чём мы?.. А, Ашот… Да, говно, согласен, зато дёшево! Во всём городе дешевле не найдёшь, сам подумай.
– Это да, – задумчиво протянул Степаныч. – Всю-то я вселенную прое-е-ехал, нигде дешевле не нашёл…Чёрт, права ещё вдобавок отобрали…
– Какие права? – не понял Витёк, но начислить начислил.
– Водительские, ёкарный бабай! – осерчал Степаныч, видя, что бывший мент не врубается. – Ты же вроде меньше меня пил, Витёк.
– Прости, Степаныч, сразу не въехал. Соболезную. А за что хоть? Пьяный за руль сел, что ли?
– Ты охренел, Витёк?! Я ж за руль под градусом никогда не сажусь, только накрайняк.
– А что ж случилось-то тогда? – допытывался по своей ментовской привычке Витёк.
– Да сплошную при обгоне переехал. Там грузовик, гнида, наверное, километров сорок плёлся самое большее, вот я и не утерпел. А гаишник, сука, хохол грёбаный, это засёк. Бывают же на свете такие уроды! Костенко фамилия, старший лейтенант... Хотя какой он на хрен Костенко – он Козленко, гондон штопаный.
– А ты с хохлами-то поаккуратнее, Степаныч, – обиженно произнёс Витёк. – Это же не жиды и не чурки какие-нибудь, а наши братья-славяне как-никак. Я и сам наполовину украинец…
– Вот именно «как-никак»! Иной хохол такая гнида, что любого жида за пояс заткнёт в два счёта, – проворчал Степаныч. – Да ладно, Витёк, не дуйся, это ж я не про тебя, ты-то нормальный мужик, свой. Ну не хотел обидеть, прости… Ну что ты, как это самое… Наливай давай!
Отставной военный и бывший мент «глушили водяру» в ашотовом кабаке до глубокой ночи. Не забыли они и про третьего своего собутыльника – изгнанного из рядов дворников Ивана, который перестал сюда захаживать, так как у него кончились деньги.
– Да, бляха-муха… Изничтожают нас жиды с чурбанами, чтобы землю нашу родную отобрать. Остановить их пора, пока полный кирдык стране не пришёл! Вот Ванька… Работал себе дворником, нормальный русский мужик, никому не мешал, никого не трогал, и вот на тебе – начальник, жидяра, выгнал его, а Абдуллу этого черножопого взял и командует им теперь. А нам что остаётся? Только бухать, – ворчал Степаныч, распределяя остатки водки по стаканам. – Совсем некуда русскому человеку податься. А ведь была великая нация! Всё просрали, черти! Что за жизнь…

…Трезор принял стойку, злобно ощерился, показал клыки и глухо зарычал. Шерсть, по которой Степаныч так любил гладить своего любимца, вдруг встала дыбом, а уши поднялись торчком, и майору стало ясно, что пёс вот-вот набросится на него.
– Т-ты чего это, а? – попытался обуздать ситуацию опешивший от такого поворота отставной десантник. – Ты чего удумал, Трезор?! А ну сидеть!
Но вышло как-то неубедительно, и Трезор, молниеносно рванувшись, клацнул зубами почти у самого степанычевого горла. Если бы не натренированная за более чем четвертьвековую армейскую службу реакция майора, которую он так и не смог окончательно растерять за годы алкогольного угара на пенсии, пёс наверняка достал бы ему до сонной артерии.
– Сидеть! – повторил Степаныч более решительно и попробовал ухватить Трезора за загривок. Но на сей раз сманеврировала уже собака, и Степаныч вдруг заметил, что Трезор стал как-то крупнее и выше, причём рос прямо на глазах.
Отставного майора ВДВ прошиб холодный пот, а сердце затарахтело совсем уж как-то неприлично быстро. Даже в Чечне ему не было так жутко: там обстреливали колонны федералов, ставили растяжки и подбивали БТРы боевики – пусть коварные и беспощадные, но всё же живые люди, от которых хотя бы приблизительно знаешь, чего ожидать. Что же творилось с Трезором, понять было нельзя: обычно милый, спокойный и дружелюбный пёс изменился до неузнаваемости, увеличился в размерах почти вдвое, при этом градус злобы в нём нарастал в геометрической прогрессии. Даже шерсть стала как-то темнее.
Бывшая когда-то Трезором злобная клыкастая собакообразная тварь вновь рыкнула, на этот раз ниже, чем раньше, и возобновила атаку. Бросок был столь сильным, что Степаныча откинуло прямо к холодильнику. Может быть, ему и удалось бы устоять на ногах, если бы не совсем некстати подвернувшийся табурет, о который он и споткнулся. Схватка перешла в партер, и Степаныч ощутил, что эту дышащую ненавистью хрень просто так ему не одолеть. Экс-Трезор подобрался уже почти к самому воротнику, и пришлось заорать:
– Ира! И-и-и-ра-а-а!..
– Да нет у тебя больше дочери! – произнес кто-то совсем рядом. Голос был похож на ашотовский.
– Помоги!.. – прохрипел майор.
– Говорили тебе – не пускай без намордника, а то худо будет. Ты же гордый, тебе же по фигу, да? Вот и не обижайся, дарагой, – равнодушно ответил Ашот.
– Ах ты, гад! Ну, сука… – из последних сил выдохнул бывший десантник и вдруг заметил лежащую в пределах досягаемости пустую тару, должно быть, со вчерашнего. Кряхтя и матюгаясь, он дотянулся-таки до бутылки, и, когда клыки пса-мутанта уже прицеливались к его кадыку, раскокал её об угол холодильника и воткнул «Трезору» острым осколком прямо в глаз.
– Н-н-на, тварь! – процедил бывший майор, вдавливая «розочку» поглубже в псиный череп. Пёс-мутант рыкнул в последний раз, дёрнулся всем телом и завалился набок. Степаныч еле-еле вылез из-под затихшей твари, всё еще сжимая осколок бутылки в руке, и чуть переведя дух, попытался встать, но жуткая боль пронзила левую ногу, и он был вынужден просто приподняться на локте.
Он огляделся, но привычной кухни уже не было, а была страшная жара, раскуроченный снарядами овраг и яркое-яркое солнце. Жутко хотелось пить, но вода во фляге кончилась ещё утром, а луж поблизости не было – дождя окрестности Ножай-Юрта просили уже третью неделю. Пропала квартира, исчез холодильник, испарилась «розочка», да и Ашота – или чей там голос он слышал несколько секунд назад? – уже не существовало, а просто захлебнулась очередная атака наших на райцентр, и он лежал рядом с воронкой, судя по всему, отрезанный от своих.
Степаныч резко посмотрел вправо, где должен был находиться чуть не разорвавший ему глотку, но уже мёртвый «Трезор», однако никакого пса там уже не было, а слышался лишь приглушённый стон откуда-то сбоку.
– Вован…А-а-а…С-с-суки!..
– Санёк! – Степаныч ещё не видел старлея, но уже по его голосу понял, что дело швах. Забыв про ногу, он всё-таки приподнялся и по-пластунски пополз к воронке. Справа, за холмами, гулко грохотало, и капитан спецназа ВДВ догадался, что чеченам удалось задержать наступление наших частей где-то совсем рядом с Ножай-Юртом.
Санёк лежал ничком по ту сторону воронки с начисто развороченным взрывом животом, изо рта его обильно текла кровь, а правой ноги ниже колена не было вовсе.
– Пить… – шёпотом произнёс старлей.
Капитан знал, что при проникающем осколочном ранении в брюшную полость пить ни в коем случае нельзя. Знал он так же, что и воды у него нет, и что Саньку уже ничем не помочь – осколок прошил даже кишки, кровищи натекло немерено, но на каком-то неуловимом рефлексе флягу вынул: вдруг осталось хоть несколько капель, можно оторвать от портянки, смочить хоть чуть-чуть, приложить к губам. Ещё бы брюхо чем-нибудь закрыть, тогда…
– Сейчас, Санёк… Держись, старлей, не вздумай даже…
Судьба подарила Степанычу во фляге целых пару глотков – видимо, забыл, что утром по старой наработанной привычке допил не всё, припас на крайний случай.
– Вован… – снова шепнул Санёк. – Брось, капитан, мне кранты… Добей их, Степаныч…
– Я тебе дам «кранты»! На вот, Санёк, – Степаныч приложил смоченный жалкими остатками жидкости лоскут ко рту своего боевого товарища. Тот жадно впился губами.
«Да где же бинт, был же, бляха-муха! Ах ты ж, твою дивизию…»
И Степаныч быстро снял с себя летнюю полевую куртку и сорвал тельняшку. Совсем свежую ещё, три дня носки всего, можно разорвать по кускам и приложить, хоть что-то…
– Сейчас, Санёк, потерпи чуток… До наших доберёмся, а там всё как надо будет… Эй, Санёк, ты чего?! Старлей, держись, это приказ! Санёк… Твою мать!!!
Но у старшего лейтенанта не осталось сил даже на предсмертный хрип – он просто уронил голову на руки капитану и застыл. Глаза Санька были открыты и смотрели куда-то в чистую лазурь горного неба. Подул слабый ветерок, суша пот.
– Санёк… Санёк, не смей!.. Санёк!! СУ-У-У-У-КИ-И-И-И!!!...

…Степаныч проснулся от собственного ора и резко сел на нерасстеленном диване. Нереально трещала башка, сердце бешено долбилось в грудь, а во рту был мерзкий, отвратительный привкус. Как он добрался до дома, память воспроизводить наотрез отказывалась, но судя по исцарапанной правой руке, какой-то из стаканов Ашоту он всё же разбил, да и вышел из кабака, скорее всего, тоже не сам: когда он вошёл в ванную и посмотрел в зеркало, то увидел синевший под левым глазом огромный фингал. Степаныч сунул руку в карман брюк – он так и продрых в своём камуфляже – но пятисотрублёвая купюра исчезла так же, как и труп убиенной им трезороподобной твари из сегодняшнего кошмарного сна. «На улице, наверное, ещё добавили», – подумал офицер в отставке, отворяя свою последнюю надежду – старый «Атлант» ещё советского производства. Тут ему улыбнулась удача: в холодильнике оставалась недопитая «поллитровка», и Степаныч, рубанув сразу полстакана, слегка «поправил здоровье».
Утро было чудным: на улице ярко сияло летнее солнце, чьи лучи весело резвились в не просохших ещё после вчерашнего ливня лужах; радуясь хорошей погоде, звонко и оживлённо щебетали среди сочной листвы птицы. Степаныч по привычке кликнул своего Трезора, но тут мозги сработали на удивление чётко, и утренний страдалец, глядя из окна кухни на пробегавшую мимо дома дворнягу, грустно вздохнул:
– Солнце, воздух, свежо, нежарко… Вот так же и мой Трезор мог бы носиться по двору сейчас, резвиться, играть… А там уже земля и камень сверху.
Степаныч снова выглянул во двор. Абдулла, как всегда, подметал дворовые дорожки, а на площадке беззаботно резвились дети – и русские, и таджикские. Рядом на лавочках сидели три женщины, одна русская и две таджички, а поодаль у подъезда соседнего дома делилась «утренними сводками» пара старушек. Двор жил своей обычной жизнью, в которой теперь не было места ни для Степаныча, и для его любимого Трезора.
– Всё не так, ребята… – как-то даже буднично изрёк Степаныч и отошёл от окна.
Отставной майор побрёл к антресоли, достал оттуда длинный чёрный футляр и вынул свою «Сайгу». После этого он не спеша открыл коробку с патронами, наполнил ими магазин, вставил, снял оружие с предохранителя и вернулся к окну. Степаныч открыл створку, устроился поудобнее у подоконника и стал рассматривать двор уже через прицел карабина. Вот мальчик-таджик лет семи-восьми с удовольствием катается на качелях. На горке играют три девочки – две русские и таджичка. В песочнице возятся малыши, человек пять, русский из них только один…
«В наших не стану, – определился бывший вэдэвэшник. – А чурканам кирдык. Пеняйте на себя, уроды; вас сюда никто не звал».
Первым в прицел попал тот пацан, что катался на качелях. Степаныч вспомнил, что именно этот маленький таджик обидел не так давно его Трезора. «Угробили, суки… Думали, сойдёт? Хрена лысого». Палец лёг на спусковой крючок.
«Ты чего, Вован, охренел?! Это же ребёнок!» – мелькнул голос совести, но выстрел грянул. Мальчик рухнул с качелей замертво – даже с жесточайшего «бодуна» бывший десантник бил точно. «Это за Трезора», – сказал Степаныч.
Всё, что было дальше, словно продолжило тот алкогольный кошмар, который привиделся Степанычу под утро. После первого удачного попадания для него не было уже ни двора, ни детей, ни окна собственной квартиры, а был лишь июнь 95-го, в котором всё поделилось на своих и чужих, на наших и не наших…
Девочка-таджичка на горке попала в его оптику следующей. «Это за Санька», – прошипел Степаныч, в то время как она упала, визжа от боли, а находившиеся рядом русские девочки заорали от ужаса и бросились к своим родителям, отдыхавшим в дворовой беседке. Затем майор наметил новые цели, переключился на песочницу, и выстрелы пошли один за другим. Степаныча словно переклинило, и он принялся методично расстреливать игравших во дворе «чурканов» одного за другим, что-то бурча себе под нос после каждого попадания.
Во дворе началась паника, родители хватали своих детей и, укрывая их собой, торопливо уводили в подъезды. Абдулла бросил метлу и спрятался за одной из иномарок. Одна из женщин-таджичек, уводя своего ребёнка, немного замешкалась, и Степаныч всадил ей пулю в спину под правую лопатку. Раненая женщина, застонав, закрыла собой своего сына. Вошедший в боевой азарт бывший офицер выстрелил в неё ещё раз, и вторая пуля угодила ей в левое бедро. В песочнице дико визжал и корчился от боли тяжело раненный, истекающий кровью полуторагодовалый мальчик-таджик, а его трёхлетняя сестрёнка отползала от песочницы, оставляя за собой жуткий красный след.
Наконец, стрельба утихла – у майора кончились патроны. Перезаряжать Степаныч не стал, а просто поставил «Сайгу» в угол кухни, вынул из холодильника бутылку, вылил остатки водки в стакан и выпил залпом. Только тут до Степаныча дошло, что это уже не Чечня, а двор его дома, и назад уже не отмотаешь.
«Ну вот и всё, – бытово подумалось ему. – Аллес капут.»
Он сел на стул, опустил голову на руки и стал дожидаться приезда полиции. Арест его не пугал. Через несколько минут во дворе завыли сирены: прибывшие врачи и санитары кинулись к раненым, а трое полицейских направились к степанычеву подъезду.
Когда за ним пришли, он не оказал никакого сопротивления – сам открыл дверь, сразу во всём сознался и сдался властям. На него надели наручники, провели в квартире короткий обыск, изъяли злополучную «Сайгу» вместе с патронами, и по-быстрому накатали протокол осмотра места происшествия.
– Да, мужик, наворотил ты делов, – сказал один из полицейских. – Теперь пожизненно закроют, как пить дать!
Примерно час спустя Степаныча в «браслетах» отконвоировали во двор, где уже собралась разгневанная толпа местных жителей. Как водится, там уже была во всеоружии и бригада телевизионщиков с муниципального канала в лице корреспондента и оператора. Одному из полицейских пришлось выйти вперёд, дабы не допустить самосуда над преступником и унять тех, кто вёл себя наиболее агрессивно.
Завидев Степаныча, толпа возмущённо загудела. Отовсюду неслось:
– Убийца!
– Чтоб ты сдох!
– Сволочь!
– Аллах тебя покарает, шайтан! – крикнул кто-то из таджиков.
В толпе затесался и бывший дворник Иван, который удручённо качал головой и постоянно повторял:
– Что же ты наделал, Степаныч?! Что же ты наделал?!..
Отставного майора повели к машине, а толпа всё шла и шла за ним по пятам, осыпая его бранью и угрозами. Когда одна из старушек в сердцах выкрикнула: «Зачем же ты детишек-то пострелял, ирод?! Будь ты проклят, изверг!», тот, не поднимая головы, негромко сказал в ответ:
– Да я и так уже давно проклят…
– А ну пошёл! Вперёд! – толкнув Степаныча в спину, прикрикнул на него один из конвоиров.
Задержанного уже сажали в автомобиль, когда спецкор местного ТВ успел-таки подскочить к нему и сунуть микрофон:
– Вы можете объяснить, зачем Вы это сделали?
– Да пошёл ты, – ответил Степаныч и скрылся в полицейской машине.
Стрелка увезли в СИЗО, а толпа во дворе ещё долго не расходилась. Все обсуждали произошедшее, некоторые общались с местными журналистами. Чуть позже подъехала бригада уже с федерального телеканала, которая тоже сняла свой репортаж об этом чрезвычайном происшествии. Телевизионщики-федералы очень сокрушались, что муниципалы их обскакали, а преступника уже увезли и никакого интервью не получится.
Итоги стрельбы были ужасны: двое детей скончались на месте, ещё одного привезли в реанимацию на грани жизни и смерти, остальные двое отделались ранениями средней тяжести. Что же касается женщины-таджички, в которую майор попал дважды, то врачи всё-таки спасли её, несмотря на огромную кровопотерю.

* * *

Следствие длилось недолго, чуть больше месяца. Подсудимый полностью признал свою вину и подписал всё, что дал ему на подпись следователь. Денег на хорошего адвоката у Степаныча, понятное дело, не было, а Ирина, узнав о том, что натворил её отец, помогать финансово наотрез отказалась, и в результате ему назначили адвоката государственного.
Казённый защитник прямо поставил Степаныча перед фактом, что ловить тому особо нечего и что влепят, скорее всего, пожизненное.
– Да не парься ты, мужик, – ответил на это Степаныч. – Всё я вижу и понимаю. Знаю, что из тюрьмы мне уже не выйти. Ну что ж, значит, судьба моя такая…
– И всё же можно попробовать смягчить Вашу участь, – возразил адвокат. – Надо постараться сделать так, чтобы суд признал Вас невменяемым, чтобы судья согласился, что Вы действовали в состоянии аффекта… Возможно, тогда Вас даже не в колонию отправят, а на принудительное лечение в психиатрическую больницу.
– Дурку шьёшь?! – вскипел Степаныч. – Психа из себя делать не дам! Лучше уж на зону.
– Ну, дело Ваше, конечно. Я предложил Вам единственный вариант смягчить Ваш приговор… Именно такую линию защиты я и собираюсь строить.
– Делай, как считаешь нужным, – вздохнув, нехотя согласился Степаныч, – это твоя работа. Но идиотом себя я выставлять не позволю, даже не надейся! – добавил он после небольшой паузы.

* * *

В середине августа в горсуде начался процесс над Степанычем. Зал был переполнен: дело было громким и взбудоражило многих. Помимо местного ТВ, наблюдать за происходящим приехало ещё две бригады с федеральных российских телеканалов, не считая пары десятков журналистов из различных газет. Пресса активно стремилась вытянуть из Степаныча хоть что-то, но тот на контакт ни в какую не шёл.
Государственный обвинитель настаивал на том, что подсудимый совершил своё злодеяние преднамеренно, по хорошо обдуманному и заранее подготовленному чёткому плану и хотел таким образом дестабилизировать политическую обстановку в городе и даже в стране в целом.
– Перед нами сейчас сидит особо опасный государственный преступник, убийца, бандит и террорист, мечтающий развязать в нашей стране кровавые межнациональные столкновения и гражданскую войну, – вещал прокурор. – Такие люди представляют собой реальную угрозу для российского государства и общества, и им не должно быть места среди законопослушных и добропорядочных граждан нашей страны. Но самое страшное заключается даже не в самих подобных эксцессах, а в нашем равнодушии, уважаемый суд. Как часто, сталкиваясь в жизни с бытовым национализмом и ксенофобией, с этими кровоточащими язвами и полипами современной российской – да и не только российской – действительности, мы не обращаем на эти вредные и, не побоюсь этого слова, опасные явления ровным счётом никакого внимания! Со своей стороны я более чем уверен, что подсудимый не раз высказывал свои откровенно националистические идеи окружающим, и никто – заметьте! – ни один человек даже не попытался его хоть как-то осадить, предостеречь, вразумить. Всё это крайне тревожно, уважаемый суд.
Адвокат, напротив, упирал на то, что его подзащитный совершил свой страшный поступок спонтанно, будучи в состоянии аффекта в связи со смертью своей любимой собаки, в которой, по его мнению, были виновны проживавшие по соседству с ним мигранты из Таджикистана, а никакого заранее обдуманного плана у него, разумеется, не было. Защита также напомнила суду о том, что подсудимый более тридцати лет жизни отдал добросовестной службе в рядах вооружённых сил России и СССР, участвовал в боевых действиях в Чечне и Афганистане и имеет несколько государственных наград.
– Может ли такой человек являться террористом и врагом собственной страны? – вопрошал адвокат всех присутствующих. – Ответ очевиден: нет.
Несмотря на явное недовольство Степаныча, адвокат упомянул-таки и о том, что психическое здоровье его подзащитного по причине перенесённой тяжёлой контузии и постоянного злоупотребления алкоголем было существенно подорвано, и этот человек, совершая своё преступление, мог в принципе не осознавать содеянного, учитывая, что он находился в состоянии сильного аффекта из-за пережитых потрясений.
– Моему подзащитному необходимо серьёзное лечение психического расстройства, а не тюремное заключение! – подытожил свои рассуждения адвокат. – Я настаиваю на всестороннем медицинском обследовании подсудимого и уверен, что мой клиент будет признан невменяемым и отправлен на принудительное лечение в соответствующее медицинское учреждение.
– Ты чего херню-то порешь?! – не сдержался Степаныч. – Я тебе что, псих, что ли?!
– Подсудимый, я Вам слова не давал! – прервал его судья.
– Кстати, из рядов вооружённых сил мой подзащитный был уволен именно по состоянию здоровья, – продолжал давить адвокат, – вполне возможно, как раз по причине своего психического расстройства.
Судья внял доводам защиты, и Степаныча отправили на обследование, занявшее несколько дней. По его итогам подсудимого признали вменяемым, хотя и с оговоркой, что в состоянии глубокого аффекта тот мог на короткое время утратить над собой контроль. Тем не менее в спецлечении ему отказали, и ставка защиты на невменяемость не сработала.
Процесс возобновился. Стали допрашивать подсудимого и заслушивать потерпевших – родителей погибших и пострадавших детей – и свидетелей со стороны обвинения и защиты. На прямой вопрос, признаёт ли он себя виновным в умышленном убийстве двух человек и причинении тяжких телесных повреждений ещё четверым, бывший майор отрапортовал по-военному чётко и ясно:
– Так точно, признаю.
– Раскаиваетесь ли Вы в содеянном? – спросил судья.
– Нет, – ответил Степаныч.
Зал возмущённо загудел, послышался свист.
– Прошу соблюдать тишину и порядок в зале суда! – потребовал судья.
Со стороны защиты свидетелей было всего трое: вечные степанычевы приятели-собутыльники Иван и Витёк да отставной подполковник Ковалёв, под началом которого Степаныч служил довольно долго в одной части. Показания бывшего сослуживца и начальника подсудимого, рассказавшего о нюансах армейской службы Степаныча, естественно, были наиболее ценными. Ковалёв поведал о том, что его товарищ всегда был на хорошем счету и храбро воевал в Чечне; сам будучи раненым, вынес из-под вражеского обстрела умирающего товарища, с отеческой заботой и теплотой относился к солдатам и т.п.
– Таких отважных офицеров и горячих патриотов России, как Володька, ещё поискать надо! – решительно заявил подполковник Ковалёв. – Правда, нынешней власти патриоты не особо-то и нужны…
– Господин Ковалёв, а делал ли подсудимый в Вашем присутствии какие-либо заявления националистического свойства, говорил ли он уничижительно о людях, не являющимися русскими по национальности? – поинтересовался государственный обвинитель.
– Иногда он о евреях и кавказцах отзывался не слишком лестно, было дело, – признал Ковалёв. – Но своих солдат-подчинённых он никогда не делил по национальному признаку и не обижал никого из них.
Свидетелей со стороны обвинения было, разумеется, гораздо больше. Против Степаныча выступали дворник Абдулла, Ашот, соседка по подъезду Мария Гавриловна, сантехник-молдаванин, которому бывший майор однажды по пьяни едва не расквасил морду, приняв того за кавказца, а также бывшая жена и дочь Ирина с зятем Львом. Присутствию родных людей в таком месте и в таком качестве Степаныч огорчился пуще всего. Если во время показаний Абдуллы, Ашота, молдаванина и соседки подсудимый лишь хмурил брови и угрюмо молчал, то при выступлениях экс-супруги и дочери он то и дело вскакивал со скамьи и кричал на них из своей «железной клетки», так что судье не раз приходилось его одёргивать и призывать к порядку. И бывшая жена, и дочь в один голос утверждали, что Степаныч при них постоянно ругал евреев и выходцев с Кавказа и из Средней Азии, заявлял, что Россию нужно освободить от «жидовского ига», а всех гастарбайтеров необходимо выдворить из страны на их родину, что «жиды и чурки уничтожают русский народ» и далее по списку.
– Его из армии и уволили за пьянство да за антисемитизм, – заявила бывшая жена отставного десантника. – Я ему всегда говорила, что его национализм до добра не доведёт.
– Что ты брешешь, дура?! – перебил её Степаныч. – Не понимаешь ни хрена, а ещё чего-то вякаешь!
– Подсудимый, успокойтесь и сядьте на своё место, – потребовал судья. – Не превращайте заседание суда в балаган.
– Мой подзащитный был уволен из рядов вооружённых сил по состоянию здоровья, – уточнил адвокат. – Об этом свидетельствуют и официальные документы.
Ирина сообщила суду о том, как её отец противился её свадьбе лишь по причине национальности жениха, и упрекнула Степаныча в том, что тот даже ни разу не навестил своих собственных внуков.
– Он вообще детей никогда не любил, – сказала она. – Моим воспитанием отец почти не занимался, всё время на службе пропадал, а семью на себе тащила мама. Я не удивлюсь, если он свою собаку любил больше собственных внуков.
– Я ж тебе говорил – надо было за русского замуж идти! За нормального русского парня! Всё бы нормально было, я бы слова не сказал и с внуками нянчился бы с радостью! – выкрикнул со своего места Степаныч. – А ты назло мне за еврея пошла!
– Подсудимый, прекратите балаганить! – в очередной раз прервал его судья.
Говоря о самом расстреле детей, Ирина заявила, что содеянное просто не укладывается у неё в голове.
– Это какая-то дикость, звериная жестокость. Этому нет и не может быть никакого оправдания, – завершила она своё выступление и добавила в заключение строго и категорично: – Мне стыдно, что этот человек является моим отцом.
Сразу после этих слов Степанычу стало плохо, и процесс даже прервали на полчаса. Когда врач оказал подсудимому помощь и Степанычу полегчало, заседание возобновилось.
Начались прения, в ходе которых прокурор настаивал на пожизненном заключении без права на амнистию, а адвокат просил смягчить приговор, напирая на заслуги бывшего вояки перед Родиной и на его серьёзно подкошенное здоровье. От предоставленного ему последнего слова Степаныч отказался, так как говорить ему было особо нечего, и попросил только, чтобы его судили по справедливости и по совести.
Результат был вполне предсказуем: Степаныча признали виновным по всем пунктам обвинения. Правда, приговорили его не к пожизненному заключению, а всего-навсего к двадцати годам колонии строгого режима, учтя его проблемы со здоровьем, былые заслуги перед Родиной и отсутствие прежних судимостей.
– Подсудимый, Вам понятен приговор? – спросил судья.
– Так точно, – по привычке доложил Степаныч.
– У Вас есть право обжаловать данное решение в вышестоящей судебной инстанции в течение десяти дней, – пояснил судья. – На этом заседание суда объявляется закрытым.
Никаких апелляций бывший майор подавать не стал и вскоре был этапирован в колонию строгого режима куда-то в Вологодскую область.

* * *

Прошло несколько месяцев. Дикая история с расстрелом детей стала постепенно забываться, страсти поутихли, и практически никто в городе уже про это не вспоминал. Как и раньше, детвора беззаботно резвилась на той же самой детской площадке, а о случившемся напоминали лишь лежавшие возле качелей и песочницы букеты живых цветов. В квартире Степаныча теперь проживала его родня – племянник с женой и дочкой, приехавшие с Урала.
Стояла поздняя осень. Пронизывающий ветер срывал с и так уже почти голых деревьев последнюю жёлтую и бурую листву; с низкого, хмурого неба сыпался дождь вперемежку со снегом, и подмосковный городок уже готовился нудно и безнадёжно мёрзнуть и хлюпать по слякоти до следующего апреля, когда буквально в соседнем городе случилось ещё одно громкое преступление. Около ночной дискотеки кавказцы в драке зарезали насмерть одного совсем юного русского парня, а другого чуть было не отправили на тот свет следом – благо, врачи сработали грамотно и спасли его, несмотря на два тяжёлых ножевых ранения.
Русская молодежь вознегодовала тут же: «горячие головы» призывали немедленно отомстить распоясавшимся «чуркам». Из Москвы на подмогу примчалось несколько сотен национал-радикалов и сочувствующих им футбольных фанатов, которые вместе с местными пошли крушить принадлежавший «чурканам» ресторан и рынок по соседству, где тоже торговали практически одни «черножопые». Акция переросла в массовую драку и погром, и только прибывший ОМОН пресёк беспредел, урегулировал ситуацию и спас «понаехавших» от жестокой расправы.
Вполне объяснимо, что данный эксцесс всколыхнул все окрестные города. Ненависть к «чуркам», которые, по мнению очень многих, запамятовали, что они находятся в гостях, и стали вести себя чересчур нагло и вызывающе, росла как на дрожжах. Вот тут-то и вспомнили о Степаныче, причём на сей раз немало людей из числа тех, кто осуждал его прежде, одобряло содеянное им.
Теперь в городе, который ещё совсем недавно был буквально потрясён расстрелом таджикских детей, можно было услышать разговоры примерно такого рода:
– Слышь, Ромыч, помнишь мужика того, который детей во дворе пострелял? Ну, военный какой-то бывший, в горячих точках служил, короче…
– А то! Дело-то громкое было.
– Прикинь, когда его посадили, я тоже сначала думал – как так можно, изверг, отморозок, то-сё, пятое-десятое, а сейчас вот смотрю и… Может, он всё-таки прав? Эти черножопые совсем достали, блин, управы на них нет!
– Погодь, Серый, но дети-то, по-моему, это уже перебор, тебе не кажется?..
– Ага, а потом из этих деток выросли бы отморозки, которые наших стали бы резать, как баранов, в натуре. Так что прав был этот мужик!
– А может, их просто выгнать отсюда на хрен, а? Как сам-то думаешь, Серый? Пусть катятся, откуда понаехали…
– Да кто ж их выгонит-то, Ромыч?! Начальству рабочая сила нужна, причём дешёвая. Сам прикинь – им проще таджика или узбека какого-нибудь на работу взять, чем русского. Мы же за копейки вкалывать не станем.
– Да типа того.
– А я о чём?! Зря его всё-таки упекли… Такие правильные мужики сейчас реально очень нужны.
 
Не забыли о Степаныче и его бывшие единомышленники-собутыльники Иван и Витёк. Бывший дворник подыскал себе новую работу и теперь грузил ящики да тяжёлые мешки на овощебазе, так что у него снова завелись средства на ашотовский кабак. Заведовал этой базой азербайджанец, который очень не любил русских и в особенности тех, кто водил дружбу с «зелёным змием», поэтому Иван на работе «косил» под трезвенника, зато в свободное время «отрывался» по полной. У Ашота он обычно сиживал со своим давним собутыльником Витьком, по-прежнему охранявшим гаражи, а вместо выбывшего из процесса Степаныча третьим в компанию зачислили пенсионера Николая, бывшего инженера-электроника. В своих беседах Иван с Витьком частенько вспоминали своего томящегося где-то в Вологодской губернии идейного борца-приятеля и в открытую ему сочувствовали. Поначалу остальные посетители пивной и сам Ашот не одобряли подобные разговоры, но в конце концов на них просто перестали реагировать. После убийства русского парня в соседнем городе почти все завсегдатаи кафе стали симпатизировать Степанычу и выражать свою солидарность с ним. Теперь всё «звено Степаныча» плюс примкнувший к ним Николай могли уже не стесняясь, во весь голос хвалить отставного майора, и никто не пытался им возражать, даже сам Ашот.
– Всё-таки правильный мужик был наш Степаныч, – говаривал Витёк, уже «под градусом», – никого и ничего не боялся, в открытую резал правду-матку. И «чурок» всегда мог на место поставить!
– Да, Степаныч был боец, – вздыхал бывший дворник, а ныне грузчик Иван и открывал новую бутылку. – Где же он теперь томится, наш дорогой друг?
– В тюрягу упекли, суки, – ворчал Витёк, беря стакан. – Строгого режима. Давай за Степаныча – ему сейчас трудней, чем нам, да и здоровья, между нами говоря, зона не шибко-то прибавляет. О-ох, бляха-муха… Я вам так скажу, мужики: таких, как Степаныч, беречь надо. Если бы у нас не было таких людей, эти «зверьки» черножопые от безнаказанности и вседозволенности совсем охренели бы и уже давным-давно бы русских средь бела дня на улицах резали, как баранов. А так они хоть кого-то боятся. Верно, мужики?
– А то! Вообще их прижать пора, а то всю Россию подомнут. Чем больше степанычей, тем тише сидеть будут, – согласился Иван.
– Всё правильно. Сдерживающий фактор! – отозвался Николай и поддел кончиком ножа огуречный ломтик.
– Именно, Колян! Слыхал, Вань – фахтор!.. Интеллигент, а понимает! Ладно, нормально, электроник, ты тоже мужик правильный, свой, без говна. Я ведь людей чую, у меня ж почти тридцать лет оперативной работы, что ты хочешь… Будь добр, Коль, колбаску поближе пододвинь…
– Держи, – ответил Николай. – А наша власть только и делает вид, что у неё всё в порядке, всё путём. Проблема засилья мигрантов её совсем не волнует.
– Правильно! Так у власти-то кто?! Жиды, которые и Россию, и русских ненавидят, спят и видят, как бы нас уничтожить, – после восьмой у Витька это прозвучало даже как-то пафосно. – А чурки им в этом активно содействуют.
– Ты прямо как наш Степаныч сейчас заговорил, – заметил Иван и тоже выпил.
– Да нет, – вздохнул Витёк, – я супротив него пожиже буду. У Степаныча получалось как-то убедительнее, сочнее, жёстче… Не в бровь, а в глаз! Не знаю как вы, мужики, а лично я горжусь, что был с ним знаком. Эх, где же ты, Степаныч?..




Примечание. Данное произведение было написано мною в соавторстве с моим другом Кириллом Филиным.
Более жёсткая версия этого рассказа была опубликована нами на сайте www.udaff.com под псевдонимом "Братья Рыгацкие".