Пограничный Времени

Пограничный Времени

Приятно быть наблюдателем, смотреть сверху или со стороны, а потом выносить свои суждения: "А это бы я сделал так, поступил бы этак...", - но жизнь идет мимо наблюдателей, оставляя им право само выражаться  и пенять лишь самому себе. Гораздо сложнее просто выжить, выстрадать и, если дано еще, и понять - ради чего все это, то такая личность не исчезает в пучине времени.
ТАМ
…Пограничный столб не мешает одинокому путнику: "Какая с того беда здесь я или еще там?" Он привычно рассматривает открывшуюся перед ним перспективу Невского. Прохожих не наблюдается, да он и привык уже к прогулкам в одиночестве. Напротив, присутствие  живого  будоражило и всегда мешало. Даже крохотные пичужки и жирные голуби, агрессивные вороны и дворовые коты - вносили сумятицу в растрепанные чувства. Он как бы раздваивался, ощущая себя сразу всем. Это его мир - так ему всегда казалось…  пока, он был в нем. Но всему приходит конец, как правило, его путешествие все же заканчивается.
ВЗГЛЯД НАЗАД
В детстве, вернувшись, он обнаруживал рядом с собой плачущую мать, испуганного отца, еще каких-то людей - чужих и ненужных. После приступа ему хочется только одного - спать, но и это не удавалось. Образы из того мира с каждым годом становились все более осязаемыми.
БЫЛО
Священник, к которому привела Федора матушка, положил мягкую ладонь на затылок мальчика, ласково заглянул в глаза:
- Не бойся, милая, нет на твоем Феденьке отметины врага рода человеческого, не бесами он одержим, а отмечен благостью. И мучается он за весь наш род грешный и неправедный, несет на себе грехи, в коих сам не повинен, агнец Божий!"
Матушка смиренно опустила голову и залилась слезами: - Но ведь мучается он - смотреть страшно, да и после приступа  болеет долго, слабенький очень. Может в монастырь к старцу его свозить, пусть снимет?
Но всегда спокойный и благожелательный батюшка  рассердился:
- Как смеешь рассуждать о том, что угодно Господу и о том какой удел кому под силу?
На этом попытки избавить Федора от болезни закончились, соблюдались лишь  простые правила, дабы оградить его от физических увечий. И он тоже приспособился, всегда знал о приближении приступа и лихорадочно торопился закончить дела этого мира, понимая, что его ждут там...
ЗДЕСЬ
Вторая половина девятнадцатого века. Обычная петербургская квартира. Большой кабинет в ней наскоро переоборудован под спальню.  Шторы на окнах опущены, от этого в комнате всегда полумрак. Если же внимательно присмотреться, то можно различить человека  лежащего в постели, очевидно, больного.  Слабой рукой он дотрагивается до лба. Лоб прохладен и влажен. Тело еще  хранит отголоски только покинувшего его озноба.
"Мой разум девственен, как у ребенка, - даже простая мысль дается ему с трудом. Со вздохом он вновь смежил веки, - лучше  ни о чем не думать! Мозг чист, как  выстиранная тряпка: пуст, первозданно пуст, не отглажен и не причесан".
Федор вновь и вновь проваливается в сладкую истому. Облака мягко принимают его измученное тело: белые, бледно-розовые, небесно-голубые - нежные и пушистые. Душа  умывается, чистится от грязи, помоев, испражнений. Сейчас израненный мир  позади - в прошлом.
Федор понимает - это минутное затишье. Маленькая гавань для его разбитого сердца. Не позволят ему долго нежиться в забытье, вытащат и поставят  перед лицом монстра, который  зовется сегодняшним миром. Миром для тысяч и тысяч полубезумных людей.
«Петербург! О, как я люблю и... ненавижу этот город! Боготворю и презираю его людей. Они - титаны! Они - ничтожества, но кто, кроме них еще может дать пищу, идеи, образы? Они - персонажи моего мира, я их творец, быть может - их гений. Я знаю, мир  будет трепетать и обмирать от восторга, проклинать и молиться на мои произведения. Знали бы они, чем я за это расплачиваюсь!»
Вошла Манечка, раздвинула занавесы на окнах.
- Вам уже лучше, Федор Михайлович?
Он молчал. На длинном лице, подрагивали веки, выдавая работу мысли. Девушка перевела дыхание. Она не в первый раз выхаживала больного после приступа падучей. Ее опыт позволяет  точно оценивать состояние больного. Она  всегда знает, когда кризис миновал, и человек начинает возвращаться.
Больница Святой Анны, где Манечка служила  в качестве сестры милосердия, имела специальные палаты для подобных страждущих. Но не всех привозили туда, к некоторым вызывали сиделок на дом. Так однажды, Манечка появилась здесь и с тех пор с фатальной периодичностью она вновь и вновь оказывалась в этой квартире.
Девушка еще раз  бросила беспокойный взгляд на лицо с желтоватой кожей и запавшими  щеками.  Глаза  плотно закрыты, из-за бороды и усов не видно губ. Несведущему могло показаться, что больной спит, но она знает - это обманчивое впечатление. Покойно лежащий в постели человек не спит, его просто здесь нет: «Ожидаемый» еще стоит на предыдущей станции, а встречающие уже толпятся на перроне, привстают на носки, вытягивают шеи и ждут - вот-вот, но не свистит гудок, не стучат колеса, не пыхтит паровоз. Его здесь нет - пока...
Человек - не поезд. Поэтому он не просто едет, везет, пыхтит, но и живет, видит, слышит, чувствует и страдает.
ТАМ
...Серые узкие улицы. Вечереет и уже  слабо различимы силуэты домов. Не опознать редких прохожих, да наверно это и ни к чему. Только мокрый скользкий камень мостовой все тот же, холоден и тверд. Еще он предательски неровен. Идешь осторожно, чтобы не поскользнуться и, неловко взмахнув руками, не очутиться еще ниже. Ниже нижнего - это страшно. Более того – опасно.
Он знает о свойстве мира проваливаться, хотя и не вдруг. Чувство опасности нарастает, множится, захватывает, лихорадит. Еще какое-то время он сопротивляется охватывающей его болезни. Он помнит, как это всегда происходит: вначале к нему приступает озноб, а потом он резко, как сейчас, срывается...
ЗДЕСЬ
Еще несколько часов назад - обычный день. Девушка-машинистка прилежно ловит слова, пальчики сноровисто бегают по клавишам старенькой машинки. Он широкими шагами отмеривает метры кабинета: пять - туда, пять -  обратно, потом садится, порывисто встает, приподняв руку: "Что-то еще  хотел сказать? Ах, нет!"
Его взгляд опустел, рука цепко ухватилась за подбородок, утонув в жестком волосе бороды. Глаза же мрачно считывают видение. Сейчас он уже там, на скользкой мостовой.…
ТАМ
 Ноги, тело, душа - идут, плечи конвульсивно опущены: «Дома пьяный отец. Надобно переждать, может он забудется и заснет? Я смогу вернуться, тихонько проскользнуть в щель перекошенной двери, мелькнув неясной тенью, затихнуть за сундуком в углу. Он не заметит меня и не вспомнит. А если нет? Если будет сторожить мой приход, ждать, когда я принесу деньги, чтобы отобрав, тут же вернуться в смрад кабачного подвала, где не допито, не проглочено все, что можно купить на эти жалкие гроши? Ведь он уничтожит меня, если я приду ни с чем!»
Она нервно повела плечами: «Зябко! Нет, я попробую, еще раз попробую: тихонько прокрадусь через грязную кухню. Сердце отчаянно бьется. Какие слабые у меня руки, бесцветная кожа, кисти похожи на куриные лапки. Я тоже роюсь в отбросах и пыли». – Ее сердце содрогнулось от жалости к самой себе. Щеки ощутили знакомое пощипывание от соленых слезинок. Платье прилипает к ногам, подол намок  и тяжелел. Щеки пылают и немилосердно болят спина, грудь. Терзает надрывный кашель: «Конечно у меня чахотка, как было когда-то у мамы и братишки. Они умерли, им хорошо...»
«Но я - все еще здесь! Мне хочется есть, нужен кров и тепло, а для этого нужны деньги! Завтра  у меня может не быть сил на прогулку за клиентом!» - Она подавила судорожный всхлип.
«Чу! Кто-то идет навстречу. Мужчина!  Он в черном пальто и шляпе, с тростью. У него черная борода. Он приближается медленно и неотвратимо. Вместе с ним на меня наваливается мрак и ужас. Но что это я? Так можно и клиента потерять!»
- Дяденька! Не желаете ли  девочку? - голос у Сонечки вибрирует, передавая  импульс  страха помноженного на холод.
Он остановился. Взгляд отрешенный - смотрит сквозь. Лицо влажное, в испарине, но ему холодно - зубы слегка клацают.
"Больной он что ли? - но Сонечка тут же отбросила эту мысль, - я тоже больна и мне нужна работа - деньги, еда. Мне все равно: болен он или нет. Главное, есть ли у него деньги?"
ЗДЕСЬ
Федор застонал. Из уголка глаза выступила слезинка и замерла - катиться некуда. Глазницы так ввалились, что из них не выберешься. Слезы измученного сердца так и остались высыхать на воспаленных висках. Он понимает, что сейчас  ничего изменить не может. Им завладела больная девочка в грязном платье, с холодной кожей и затравленной душой.  Сейчас он живет в ее мире, в ее сердце, в мозгу и даже в ее изнасилованном теле. Но если бы только девочка! Он же и этот черный господин.
ТАМ
Это он идет себе навстречу. Одну его часть гонит страх, голод, болезнь, а другую... безумие.  Кто я другой? Что за образ?
ЗДЕСЬ
Манечка заботливо подводит пациента к софе. Она всегда теперь рядом с ним дежурит почти неотлучно. Едва девушка-машинистка испуганно вскрикнула, заметив неладное, сестра милосердия тут же приступила к своим  обязанностям. Для нее это естественно - оказывать помощь, всегда быть  на стороже. Это смысл ее жизни. Девушка заботливо помогает ему улечься. Как удачно, вовремя заметили признаки надвигающегося приступа, сейчас я попробую купировать грозные симптомы. Она обкладывает его тело бутылками с горячей водой, накрывает вторым одеялом, а на лоб  кладет пузырь со льдом. Его знобит, а лоб пылает. Взгляд блуждает, по  лицу течет пот.
Облегчения не наступает. Манечка с тревогой вглядывается в бледнеющее лицо, а оно теряет последние краски жизни, костенеет. Кожа натягивается, временами обнажая  рот в оскале длинных зубов. Под плотно сомкнутыми веками беснуются глазные яблоки.
"Надо послать за доктором!" - мелькает мысль, если сейчас не сделать уколы, приступ может повториться с новой силой. Манечка оглянулась и поняла, что оказалась один на один с больным. Молоденькая девушка-машинистка, подрабатывающая  незначительными заработками  у писателей,  тут же убежала домой, даже не сообщив об уходе. «Испугалась бедная! Конечно, ей непривычно, случается, больные доводят себя во время приступов падучей до неприглядного состояния. Но мне от этого не легче, я не справлюсь  с беснующимся   крепким мужчиной. Какой он костистый, хоть и худой! Больные эпилепсией обнаруживают непомерную силу. Если  не удерживать,  они могут  разбиться, изувечить себя...» - но тут же Манечка решила -  "втиснуть деревяшку в рот я успею, а как же за ломаные руки, бьющееся тело? - Да, как Бог даст!"
Она оглянулась на дверь - все еще борясь с нерешительностью.  «Для того чтобы позвать дворника  нужно минут пять, если не больше, а что произойдет с больным?» - Манечка с тревогой всматривается в лицо, распростертого перед ней господина. - «Говорят он известный писатель, а вот лежит сейчас как обычный смертный. Видно как деревенеют мышцы, натягиваются сухожилия, еще немного и  ...»
"Может, я еще успею позвать  дворника или еще кого?" - отчаянная мысль подталкивает ее, и Манечка исчезает за дверью.
ЗДЕСЬ - ТАМ
Тело Федора оцепенело, но сознание еще может фиксироваться в двух реальностях сразу. Фантомы не мешают ему осознавать себя в нескольких личностях. И от того какая из них победит зависит все. Все - это его жизнь, судьба людей живущих ныне и будущих.
- Я сейчас один, а мой разум планомерно отмечает происходящее. Я - один на всех, один из них, один за всех!  О, великий сон, бред наяву в нескольких мирах сразу. Где я живу? Здесь - в Петербурге и сейчас 1865 год или там, на мокрых булыжниках в тени великого города? Кто я - 44-летний мужчина среднего сословия или - малолетняя проститутка и черный человек, идущий ей навстречу?
Едва в его сознании возник этот образ, он вновь захватил его.
ТАМ
Черная шляпа скрывает пустые глаза. Вместо зрачков - пыль. Каждая мышца, каждый сустав стонут и просят жертвы. Он несет в себе смерть. Он - сама смерть. Ничтожен для мира огромный человек из бездны, но не для себя! Кто первым ему встретится, кто подвернется под молот случая?
- Она! - Федор застонал, мышцы на лице мученически натянулись. Губы разверзлись в щель. Язык разбух, сделался пунцовым. Остатками разума Федор понимал, приближается приступ, полное забвение, провал в тот мир. Он сопротивляется, из последних сил, удерживая демонов сознания, стонет и судорожно захватывает онемевшим ртом кусок одеяла: "Небось, не задохнусь", - мелькнула ускользающая мысль, и он обреченно позволяет увлечь себя надвигающемуся мороку.
Опять перед ним серые камни. В теле жар. В сердце пожар. В голове взрыв. Хлопок и  -  он сам перед собой!
Он и она. Трепещущая жертва и алкающий палач.
Маленькая. Худая синеватая шея, грязные руки, дешевые духи и размазанная по мокрым щекам краска.
Мужчина наклонился, заслонив собою мир.
«Его добротное пальто из дорогой  ткани, тяжелая трость нависли надо мной! Надо бежать, прятаться! Куда?» - Сонечку охватывает, сжимает страх. Внизу живота пустота, словно там   не существует тела. Остался только звук  бьющегося сердца.
Но язык заученно твердит:
- Не желаете  ли девочку, сударь? Цена полкопейки, если домой. Грош, если  здесь за углом, - она беспомощно оглянулась назад: «Господи, ну хоть бы кто-нибудь сейчас шел! Ни одной живой души! Да пусть хоть - городовой! Я чувствую - это моя смерть!"
Но чужой голос в ней говорит: "Я больна, я шатаюсь от голода, и если я не принесу домой деньги, то умру - сегодня же ночью на холодных плитах", - ее губы искривились в улыбке:
- Сударь, не желаете ли девочку - всего за грош?
ЗДЕСЬ
...Прибежал дворник, пришел врач. Манечка нагрела в тазу горячей воды, из простыней быстро соорудили смирительную рубашку. Больной лежит спелёнатый как младенец, только вмиг постаревшее лицо выражало почти нечеловеческое напряжение.
ТАМ
Мокрые осклизлые камни. Он протягивает денежку, которая тут же цепко перехвачена синеватой ладошкой. Его глаза остро сверкнули, в них всколыхнулась пыль. Сонечка открыла рот в беззвучном крике, но ее ладонь сжимает медный грош.
- Здесь и сейчас! - В ушах откликнулся звон. В сердце замерзала первая  льдинка...
ЗДЕСЬ
- Больной, больной, Федор Михайлович! - Манечка старается подложить под шею пациента тугой сверток из одеяла. Его запакованное тело выгибалось дугой, глаза закатились, изо рта пузырилась слюна. Тело испытывает титанические перегрузки. Против всех законов живого, наперекор природе и Богу, оно беснуется вместе с духом в него вселившимся. Непомерная сила - проклятие живых играют человечком словно былинкой.
ТАМ
...Тяжелый черный мужчина дышит с присвистом. Его тело требует разрядки, безумствующая плоть изрыгает миазмы вожделения. Чем слабее, ничтожнее жертва, чем хрупче тело, тем сильнее наслаждение. Его огромная, холеная  ладонь  сжимает нежный комочек груди, стараясь раздавить, выжать остаток жизни. Другая рука, захватив затылок вместе с грязными волосами, запрокидывает голову девочки. Взгляд уперся в тонкую шею в синяках и царапинах. Ее кожа покрыта сетью мелких морщинок и нечистых пор. Тонкие ключицы остро выпирают, словно стремятся проколоть  квелую оболочку.
Толчок, еще толчок. Он  знает: "Сейчас, сейчас  вместе с изливающейся страстью он сожмет, сломает жалкий цветок сорняка, едва пробивающийся в щель между камнями. Этой былинке не суждено жить и расти, она попала под башмак.
Сонечка уже перестала  чувствовать боль. Ее тело - не ее. Она - птица. Она далеко. Она высоко. Она даже не летит, для этого ее крылья слишком слабы. Она парит и ее держат. Держит ветер, солнце. Ее любят и нежат. Это лучше, чем счастье, это лучше, чем сон.
ЗДЕСЬ!
Федор Михайлович слабо вскрикнул. Он вернулся, его лицо осветилось.
Это осталось там. Ему хватило сил вынести все это, пережить и изжить. Оно не прорвется, не вырвется из того мира. Клапан сработал в очередной раз, выпустив ... нет - не пар, взрыв!
"Я люблю вас, люди!  Мое сердце, мое сознание - это фильтр, который задерживает текущую грязь: к вам и от вас..."
Он взглянул на склонившихся к нему людей. Манечка, пожилой доктор, позади переминается с ноги на ногу усатый дворник - все встречают его, вернувшегося оттуда. Сейчас им ничего не грозит: голод, болезнь, страх и смерть остались в другом городе, в ином мире.
Он улыбается им, но мысль его летит еще дальше:
- Я улетаю, падая на плиты преисподней  в тень от Великого города, для того, чтобы у вас звонили колокола, пели птицы, смеялись люди.