Глава 78. Оскар Уайльд

(1854—1900)


Оскар Уайльд — человек и творец, оказавший огромнейшее влияние на культуру Западной Европы, Америки и России на рубеже XIX — XX веков. В России в меньшей мере, поскольку Октябрьская революция положила конец эстетствующим настроениям, хотя глава большевистской культуры А.В. Луначарский был в довольно дружественных отношениях с английским поэтом незадолго до его кончины.

Конечно, Уайльда обычно называют самым выдающимся гомосексуалистом в истории человечества. Именно с проблемами нестандартной половой ориентации связана главная трагедия его жизни. Но на творчестве поэта и беллетриста это несчастье сказалось не так уж сильно.

Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд родился 6 октября 1854 года в семье сэра Уильяма Уайльда (1815—1876), дублинского врача-офтальмолога с мировым именем. Уайльд-старший был автором десятков книг по медицине, истории и географии. Он являлся придворным хирургом. За достижения в медицине ему был пожалован титул лорда. В Стокгольме хирурга Уайльда наградили орденом Полярной звезды. Гений Уайльда-отца по сей день чтут учёные-медики Европы. Мать будущего поэта, леди Джейн Франчески Уайльд (1821—1896), была дамой неуравновешенной и склонной к эпатажу. Ей нравились символические жесты, а свои стихи — леди баловалась поэзией — она неизменно подписывала Speranza — Надежда, подчеркивая этим свою любовь к Ирландии.

У леди Джейн был свой литературный салон. В нём и провёл свою раннюю юность будущий писатель. От эксцентричных родителей Оскар унаследовал редкую трудоспособность и любознательность, мечтательный и несколько экзальтированный ум, подчёркнутый интерес к таинственному и фантастическому, склонность придумывать и рассказывать необыкновенные истории.

В молодости Уайльда повсюду сопровождал неизменный успех. В 1874 году он поступил в колледж Мадлены Оксфордского университета, где его талант признали сразу же. Там молодой человек изучал искусство — зачитывался поэтами-романтиками, увлекался прерафаэлитами*, а также слушал лекции Джона Рескина** (1819—1900). Культ прекрасного, утвердившийся в Оксфорде под влиянием Рескина и породивший, в частности, культ эффектного, нарочито «непрактичного» костюма и ритуальную изысканность речевых интонаций, скоро вызвал к жизни новое направление, точнее, даже умонастроение. Этот стиль существования назывался эстетизм. Пророком его стал Оскар Уайльд. Кстати, университет поэт закончил с отличием.

* Прерафаэлиты (от лат. prae — перед и Рафаэль) — так называлась группа английских художников и писателей XIX века, избравших себе идеалом «наивное» искусство Средних веков и Раннего возрождения (до Рафаэля). Оформилось «Братство Прерафаэлитов», которое существовало в период 1848—1853 годов. Члены его критиковали буржуазную культуру с позиций романтиков. Отличались особо вычурной символикой.
** Джон Рескин — английский писатель и теоретик искусства. Призывал к возрождению средневековых форм организации художественного творчества. Идеолог прерафаэлитов. Автор теоретических трудов «Современные живописцы» и «Камни Венеции». Рескин знаменит своей скандальной свадьбой. На следующий день после венчания он подал в суд на развод. Причина: молодой супруг желал видеть в жене античную скульптуру, но волосы на её теле вызвали в нём великое отвращение.

В те же годы появились и первые поэтические опыты Уайльда. Первый сборник его произведений «Стихотворения» вышел в свет в 1881 году.

В конце 1881 года Уайльд поехал в Нью-Йорк, куда его пригласили прочитать несколько лекций об английской литературе. Там в лекции «Возрождение английского искусства» Уайльд впервые сформулировал основные положения эстетической программы английского декаданса*. Он признал преемственную связь декаданса с прерафаэлитами, заявив при этом, что законы искусства не совпадают с законами морали, и провозгласил право художника на полнейший творческий произвол.

* Декаданс — то же, что и декадентство. Так называется совокупность кризисных явлений в европейской культуре конца XIX—XX веков. Отмечается настроениями безнадёжности, неприятия жизни. Отличается культом красоты как высшей ценности. Нередко декаданс проникнут духом аморальности.

Позднее Уайльд развил своё учение. В частности, он заявлял, что «не искусство отражает природу, а наоборот — природа является отражением искусства». «Природа вовсе не великая мать, родившая нас, — говорил он, — она сама наше создание!» Лондонские туманы, по утверждению Уайльда, существуют лишь потому, что «поэты и живописцы показали людям таинственную прелесть подобных эффектов».

После лекционного турне по Великобритании Уайльд женился на ирландке Констанс Мэри Ллойд (1859—1898), редактировал журнал «Женский мир» и писал эссе, которые издавал в сборнике «Замыслы», тогда же написаны два тома сказок — «Счастливый принц» и «Гранатовый домик» — и сборник рассказов «Преступление лорда Артура Сэвила». Большим успехом писателя стал рассказ «Кентервильское привидение».

Когда Констанс Уайльд родила сыновей Сирила (1885—1915) и Вивиана (1886—1967), эстет Уайльд удивился, куда исчезли её стройность и изящество. И женщина стала ему отвратительна.

В конце концов, эстетизм поэтической натуры привёл Уайльда к тому, что после двух лет тихой семейной жизни и рождения сыновей, поэт был совращён семнадцатилетним студентом Оксфорда Робертом Россом (1869—1918).

Скоро Уайльду пришлось начать жить двойной жизнью, держа в полной тайне от жены и от своих респектабельных друзей то, что он всё больше втягивался в круг молодых развратников.

Главной любовной связью Уайльда в начале 1890-х годов был Джон Грей (1866—1934), фамилию которого писатель дал главному герою своего самого знаменитого романа, изданного в 1891 году. После публикации романа многие лондонские книгопродавцы отказались реализовывать эту книгу, посчитав ее «грязной», однако среди эстетствующей молодежи «Портрет Дориана Грея» пользовался огромной популярностью.

В целом первая половина 1890-х годов стала звёздной эпохой Оскара Уайльда. Европа боготворила его, им восторгались, ему подражали. Особенно восторгала драматургия Уайльда. Помимо знаменитой драмы «Саломея» им были написаны комедии — «Веер леди Уиндермир», «Женщина, не стоящая внимания», «Идеальный муж», «Как важно быть серьёзным».

Среди страстных поклонников писателя оказался начинающий поэт, аристократ, лорд Альфред Дуглас (1870—1945). Он был весьма красив и молод. В первый же день знакомства Уайльд до безумия влюбился в Альфреда, чем тот и стал бессовестно пользоваться — вытягивать деньги, понуждать публично восхвалять его графоманскую писанину и так далее. Дуглас приобщил Уайльда к сомнительным удовольствиям в кругу молодых людей, которые за несколько фунтов и обед были готовы на всё. Эти авантюры Уайльд назвал «обедами в клетке с пантерой».

Все это рано или поздно должно было закончиться скандалом. Однажды один из приятелей Дугласа каким-то образом завладел некоторыми письмами Уайльда к возлюбленному и стал шантажировать поэта. В конце концов, Уайльд вынужден был выкупать эти письма.

Через какое-то время часть писем все-таки попала в руки отцу Дугласа, маркизу Квинсберри (1844—1900).

Маркиз был возмущён и оскорблён таким явным подтверждением своих давних подозрений относительно сексуальных предпочтений сына и направил Уайльду небрежно набросанное оскорбительное письмо, начинавшееся словами «Оскару Уайльду — позёру и содомиту».

Подстрекаемый Дугласом, который ненавидел своего отца, Уайльд немедленно возбудил против маркиза Квинсберри уголовное дело. Когда в соответствии с английским законом Квинсберри представил суду доказательство в виде списка из двенадцати молодых людей, которые были готовы подтвердить в суде то, что Уайльд приставал к ним с содомитскими предложениями, друзья посоветовали Уайльду отозвать иск из суда и срочно эмигрировать из Англии.

Но поэт стоял на своём и, когда суд начался, сказал в первом выступлении:

— На этом суде прокурором буду я!

Однако всё получилось наоборот, и обвинения обернулись против Уайльда. Адвокат поэта был вынужден признать то, что Квинсберри справедливо назвал Уайльда содомитом. Не успел прозвучать оправдательный вердикт суда в отношении Квинсберри, как тут же было возбуждено уголовное дело за принуждение к содомии в отношении Уайльда, которого тут же арестовали.

Когда суд присяжных отказался вынести приговор по этому делу, судья назначил новый процесс, причем свидетелем обвинения на нём выступал Альфред Дуглас. 25 мая 1895 года Оскар Уайльд был приговорён к двум годам каторжных работ — таков был максимально возможный срок по этой статье обвинения. Судья при вынесении приговора сказал:

— На мой взгляд, это наказание слишком мягкое за всё содеянное этим человеком.

Самое поразительное, что Уайльд немедленно простил Дугласа за предательство.

Два года, провёденные Оскаром Уайльдом в Редингской тюрьме, стали поворотными в его сознании и творчестве. Об этом свидетельствуют два гениальных произведения, созданных им в последние годы жизни, — «Баллада Редингской тюрьмы» и тюремная исповедь «De Profundis» («Из бездны»).

Когда в 1898 году Уайльд вышел из тюрьмы, он оказался в Англии изгоем. С ним просто никто не хотел общаться.

Приняв имя Себастьян Мельмот, поэт доживал свои последние годы в нищете и одиночестве в грязных меблированных комнатах на окраинах Парижа.

Вскоре была опубликована «Баллада Редингской тюрьмы». Поскольку имя Уайльда было под негласным общественным запретом, он подписался своим тюремным номером «С.З.З.»

Во Францию к нему приехали Альфред Дуглас и Роберт Росс. На руках последнего Оскар Уайльд умер, предварительно исповедовавшись у католического священника и получив отпущение грехов. Случилось это 30 ноября 1900 года. Похоронили поэта на кладбище Пер-Лашез.

Роберт Росс стал литературным душеприказчиком Уайльда, расплатился со всеми его долгами и всю жизнь помогал сыновьям поэта. Старший его сын Сирил был убит снайпером на фронтах Первой мировой войны. Младший сын Вивиан благополучно дожил до глубокой старости.

Поэтическое наследие Уайльда не слишком обширно — всего два сборника: «Стихи» и «Стихотворения, не вошедшие в сборники, 1887—1893», а также несколько лирико-эпических поэм. Наибольшей известностью пользуется «Баллада Редингской тюрьмы».

Поэзию Уайльда на русский язык переводили В. Брюсов, М. Кузмин, Н. Гумилев, В. Топоров, В. Соснора, Ю. Мориц и другие.

Дом блудницы

                Шум пляски слушая ночной,
                Стоим под ясною луной, —
                Блудницы перед нами дом.
               
                «Das treue liebe Herz»* гремит.
                Оркестр игрою заглушит
                Порою грохот и содом.
               
                Гротески странные скользят,
                Как дивных арабесков ряд, —
                Вдоль штор бежит за тенью тень.
               
                Мелькают пары плясунов
                Под звуки скрипки и рогов,
                Как листьев рой в ненастный день.
               
                И пляшет каждый силуэт,
                Как автомат или скелет,
                Кадриль медлительную там.
               
                И гордо сарабанду вдруг
                Начнут, сцепясь руками в круг,
                И резкий смех их слышен нам.
               
                Запеть хотят они порой.
                Порою фантом заводной
                Обнимет нежно плясуна.
               
                Марионетка из дверей
                Бежит, покурит поскорей,
                Вся как живая, но страшна.
               
                И я возлюбленной сказал:
                — Пришли покойники на бал,
                И пыль там вихри завила.
               
                Но звуки скрипки были ей
                Понятнее моих речей;
                Любовь в дом похоти вошла.
               
                Тогда фальшивым стал мотив,
                Стих вальс, танцоров утомив.
                Исчезла цепь теней ночных.
               
                Как дева робкая, заря,
                Росой сандалии сребря,
                Вдоль улиц крадется пустых.

                * Преданное любящее сердце (нем.).

Перевод Михаила Кузмина


                Requiescat*

                Ступай легко: ведь обитает
                Она под снегом там.
                Шепчи нежней: она внимает
                Лесным цветам.
               
                Заржавела коса златая,
                Потускла, ах!
                Она — прекрасная, младая —
                Теперь лишь прах.
               
                Белее лилии блистала,
                Росла, любя,
                И женщиной едва сознала
                Сама себя.
               
                Доска тяж`лая и камень
                Легли на грудь.
                Мне мучит сердце жгучий пламень. —
                Ей — отдохнуть.
               
                Мир, мир! Не долетит до слуха
                Живой сонет.
                Зарытому с ней в землю глухо
                Мне жизни нет.
               
                * Да покоится <с миром> (лат.).

Перевод Михаила Кузмина


                Серенада

                Не нарушает ветер лени,
                Темна Эгейская струя,
                И ждёт у мраморной ступени
                Галера тирская моя.
                Сойди! Пурпурный парус еле
                Надут; спит стражник на стене.
                Покинь лилейные постели,
                О, госпожа, сойди ко мне!

                Она не спустится, — я знаю.
                Что ей обет любви простой?
                Я не напрасно называю
                Её жестокой красотой.
                Ах! Верность — женщинам забава,
                Не знать им муки никогда,
                Влюблённому, как мальчик, слава
                Любить вотще, любить всегда.
               
                Скажи мне, кормщик, без обмана:
                То кос её златистый свет
                Иль нежная роса тумана,
                Что пала здесь на страстоцвет?
                Скажи, матрос, ты малый дельный:
                То госпожи моей рука
                Иль нос мелькнул мне корабельный
                И блеск серебряный песка?

                Нет, нет! То не роса ночная,
                Не блеск серебряный песка,
                То госпожа моя младая,
                Её коса, её рука!
                Правь, благородный кормщик, к Трое,
                Матрос, ты к гребле будь готов:
                Царицу счастья мы, герои,
                Везём от греческих брегов.

                Уж небеса поголубели,
                Час утра тихий настаёт,
                Дружина, на борт! Что нам мели!
                О, госпожа, вперёд, вперёд!
                Правь, благородный кормщик, к Трое,
                Матрос, не бойся ты труда.
                Как мальчик любит, любит втрое
                Тот, кто полюбит навсегда.

Перевод Михаила Кузмина


Баллада Редингской тюрьмы

I

     Он больше не был в ярко-красном,
     Но он обрызган был
     Вином багряным, кровью алой,
     В тот час, когда убил, —
     Ту женщину убил в постели,
     Которую любил.

     В одежде серой, в сером кепи,
     Меж тех, кто осуждён,
     И он гулял походкой лёгкой;
     Казался весел он;
     Но не знавал я, кто смотрел бы
     Так жадно в небосклон.

     Да, не знавал я, кто вперял бы
     Так пристально глаза
     В клочок лазури, заменявший
     В тюрьме нам небеса,
     И в облака, что проплывали,
     Поставив паруса.

     Я также шёл меж душ страдальных,
     Но круг другой свершал.
     Я думал о его поступке,
     Велик он или мал.
     — Бедняге в петле быть, — за мною
     Так кто-то прошептал.

     О, Боже! Словно закачались
     Твердыни стен кругом,
     И небо налегло на череп,
     Как огненный шелом.
     Я сам страдал, но позабыл я
     О бедствии своём,

     Я знал одно: с какою мыслью
     Он между нас идёт,
     И почему он смотрит жадно
     На ясный небосвод.
     Он ту убил, кого любил он,
     И вот за то умрёт.

    

     Возлюбленных все убивают, —
     Так повелось в веках, —
     Тот — с дикой злобою во взоре,
     Тот — с лестью на устах,
     Кто трус — с коварным поцелуем,
     Кто смел — с клинком в руках!

     Один любовь удушит юной,
     В дни старости — другой,
     Тот — сладострастия рукою,
     Тот — золота рукой,
     Кто добр — кинжалом, потому что
     Страдает лишь живой.

     Тот любит слишком, этот — мало;
     Те ласку продают,
     Те покупают; те смеются,
     Разя, те слёзы льют.
     Возлюбленных все убивают,—
     Но все ль за то умрут?

   

     Не всем палач к позорной смерти
     Подаст условный знак,
     Не все на шею примут петлю,
     А на лицо колпак,
     И упадут, вперёд ногами,
     Сквозь пол, в разверстый мрак.

     Не все войдут в тюрьму, где будет
     Следить пытливый глаз,
     Днём, ночью, в краткий час молитвы
     И слёз в тяжелый час, —
     Чтоб узник добровольной смертью
     Себя от мук не спас.

     Не всем у двери в час рассветный
     Предстанет страшный хор:
     Священник, в белом весь, дрожащий,
     Судья, склонивший взор,
     И, в чёрном весь, тюрьмы Смотритель,
     Принесший приговор.

     Не всем придётся одеваться
     Позорно впопыхах,
     Меж тем как ловит грубый Доктор
     В их нервных жестах страх,
     И громко бьют, как страшный молот,
     Часы в его руках.

     Не все узнают муки жажды,
     Что горло жжёт огнём,
     Когда палач в своих перчатках,
     Скользнув в тюрьму тайком, —
     Чтоб жажды им не знать вовеки,
     Окрутит их ремнём.

     Не все склонят чело, внимая
     Отходной над собой,
     Меж тем как ужас сердца громко
     Кричит: ведь ты живой!
     Не все, входя в сарай ужасный,
     Свой гроб толкнут ногой.

     Не все, взглянув на дали неба
     В окно на потолке
     И, чтобы смерть пришла скорее,
     Молясь в глухой тоске,
     Узнают поцелуй Кайафы
     На трепетной щеке.

II


     Он шесть недель свершал прогулку
     Меж тех, кто осуждён.
     В одежде серой, в сером кепи,
     Казался весел он.
     Но не знавал я, кто смотрел бы
     Так жадно в небосклон.

     Да, не знавал я, кто вперял бы
     Так пристально глаза
     В клочок лазури, заменявший
     В тюрьме нам небеса,
     И в облака, что плыли мимо,
     Раскинув волоса.

     Рук не ломал он, как безумец,
     Что посреди могил
     Дитя обманное — Надежду —
     Охотно б воскресил;
     Он лишь глядел на высь, на солнце
     И воздух утра пил.

     Рук не ломал он и не плакал,
     Приняв, что суждено,
     Но жадно пил он солнце, словно
     Таит бальзам оно,
     И ртом открытым пил он воздух,
     Как чистое вино.

     Шло много там же душ страдальных,
     Я с ними круг свершал,
     Мы все забыли наш проступок,
     Велик он или мал,
     За тем следя, угрюмым взором,
     Кто петли, петли ждал.

     И странно было, что так просто
     Меж нами он идёт,
     И странно было, что так жадно
     Он смотрит в небосвод,
     И странно было, что убил он
     И вот за то умрёт.

    

     Листвой зелёной дуб и клёны
     Весёлый май дарит,
     Но вечно-серый, любим виперой,
     Проклятый столб стоит,
     На нём плода не жди, но кто-то,
     Сед или юн, висит.

     Стоять высоко — всем охота,
     Высь всех людей зовёт,
     Но без боязни, в одежде казни,
     Кто встретит эшафот?
     Кто смело бросит взгляд, сквозь петлю,
     Последний в небосвод?

     Плясать под звуки скрипок сладко,
     Мечта и Жизнь манят;
     Под звуки флейт, под звуки лютен
     Все радостно скользят.
     Но над простором, в танце скором,
     Плясать едва ль кто рад!

     Прилежным взглядом, ряд за рядом,
     Следили мы за ним,
     И каждый думал, не пойдёт ли
     И он путём таким.
     Слепорождённым, знать не дано нам,
     Не к Аду ль мы спешим.

     И день настал: меж Осуждённых
     Не двигался мертвец.
     Я понял, что на суд, в застенок,
     Предстал он, наконец.
     Что вновь его увидеть в мире
     Мне не судил Творец.

     Мы встретились, как в бурю в море
     Разбитые суда,
     Друг с другом не промолвив слова
     (Слов не было тогда), —
     Ведь мы сошлись не в ночь святую,
     А в горький день стыда,

     Двух проклятых, отъединяя нас
     От жизни скрип ворот;
     Весь мир нас выбросил из сердца,
     Бог — из своих забот;
     Попались мы в силок железный,
     Что грешных стережёт.

III


     Двор Осуждённых! Жестки камни,
     С высоких стен — роса...
     Там мы гуляли, — свинцом свисали
     Над нами небеса.
     И зоркий Страж, чтоб кто не умер,
     Следил во все глаза.

     И тот же Страж следил за Мёртвым,
     Днем и ночной порой,
     Следил, когда вставал он плакать
     Иль падал ниц с мольбой, —
     Чтоб он себя от эшафота
     Не спас своей рукой.

     Устав тюремный без ошибки
     Тюрьмы Смотритель знал;
     Что смерть есть только факт научный,
     Нам Доктор объяснял;
     В день дважды приходил Священник
     И книжки раздавал.

     В день дважды пил он кварту пива,
     Пускал из трубки дым;
     Служитель церкви от волненья
     Был разумом храним;
     Что руки палачей так близко
     Он находил благим.

     Но почему так говорил он,
     И Страж не смел спросить.
     Ведь тот, кому достался в жизни
     Печальный долг — следить,
     Замком сомкнуть обязан губы,
     Лицо под маской скрыть.

     Иначе может он быть тронут
     И помощь оказать,
     А место ль это речь привета,
     Как к брату, обращать?
     Что в состояньи Состраданье
     Там, где должны страдать?

    

     И всё удалей мы свершали
     Наш шутовской парад.
     Что нам! Мы знали, что мы стали
     Из Дьявольских бригад!
     Обрито темя, цепи бремя —
     Весёлый маскарад!

     Канат кровавыми ногтями
     Щипали мы до тьмы,
     Мы стены мыли, пол белили,
     Решётки тёрли мы,
     Носили вёдра, взводом, бодро,
     Скребли замки тюрьмы.

     Мешки мы шили, камни били,
     Таскали пыльный тёс,
     Стуча по жести, пели песни,
     Потели у колёс.
     Но в каждом сердце скрыт был ужас
     И ключ безвестных слёз,

     Так скрыт, что, словно в травах волны,
     Все наши дни ползли,
     И жребий страшный, нам грозящий,
     Мы позабыть могли.
     И мы однажды — пред могилой,
     Идя с работ, прошли.

     Живой желая жертвы, яма
     Зевала жёлтым ртом,
     И грязь про кровь шепталась тайно
     С асфальтовым двором.
     Сказало это: здесь до света
     Он будет с палачом.

     Мы промолчали; душу сжали —
     Смерть, Ужас и Судьба.
     Прошёл палач с своей сумою
     Походкою раба,
     И все, дрожа, к себе вошли мы,
     Как в разные гроба.

     Толпою Страхов коридоры
     В ту были ночь полны,
     В железной башне, тихи, страшны.
     Шаги теней слышны,
     И сквозь бойницы, бледны, лица
     Смотрели с вышины.

     Он спал и грезил, как уснувший
     В весенний день, в лугах.
     Следя, не понимали Стражи,
     Как спать, забывши страх,
     Когда палач стоит за дверью
     С верёвкою в руках.

     Но плакал тот, кто слёз не ведал
     От всех сон скрылся прочь:
     Грабители, убийцы, воры
     Не спали в эту ночь;
     Страх за того им вторгся в душу,
     Кому нельзя помочь.

    

     За грех чужой изведать ужас,—
     О, что страшней Творец
     До рукояти меч Расплаты
     Вонзился в глубь сердец,
     Катились слёзы за другого
     И были — как свинец.

     А Стражи, в обуви бесшумной,
     Скользили каждый час;
     На нас, склонённых, удивлённо
     Смотрел в окошко глаз:
     Они дивились, что мы молились
     Быть может, в первый раз.

     Минуты длились, мы молились,
     Оплакивая труп.
     И перья полночи свивались
     Над гробом в мрачный клуб;
     Вино раскаянья на губке
     Казалось — желчь для губ.

   

     Петух пел серый, петух пел красный,
     Но не рождался день.
     В углах, где мы лежали, Ужас
     Водил за тенью тень.
     Во тьме кривлялись злые духи,
     Забыв дневную лень.

     Они скользили, проходили,
     Как люди сквозь туман,
     Луну дразнили под кадрили,
     Сгибая ловко стан.
     С чредой поклонов церемонных
     Шли из различных стран.

     Шли, улыбаясь, шли, кривляясь,
     Вперёд, рука с рукой,
     Плясали странно сарабанду,
     Кругом, одна с другой,
     Чертили дерзко арабески,
     Как ветер над водой.

     Марионеток пируэты
     Творили на носках,
     И масок флейты, масок песни
     Нам воем внушали страх.
     Они все пели, громко пели,
     Тревожа сон в гробах.

     «О, пусть, — кричали, — пышны дали!
     В цепях пойдёшь куда?
     Однажды, дважды кость бросайте,
     Играйте, господа!
     Но проиграет, кто играет
     С Грехом в Дому Стыда!»

    

     Не рой видений были тени,
     Плясавший страшный хор!
     Тем, кто в оковах был суровых,
     Носил цепей убор, —
     Казались, — Боже! — с живыми схожи
     Они, пугая взор.

     Кружились маски в вальсе, в пляске,
     Смеялись нам из тьмы;
     Как рой прелестниц, с верху лестниц
     Сбегали в глубь тюрьмы;
     Глумясь с укором, звали взором,
     Пока молились мы.

    

     Вот плакать начал ветер утра,
     Но ночь не отошла:
     Ночь на своем станке гигантском
     За нитью нить пряла.
     Молясь, дрожали мы и ждали,
     Чтоб Правда Дня пришла.

     Вкруг влажных стен тюремных ветер,
     Блуждая, грустно выл,
     И нас, как колесо стальное,
     За мигом миг разил.
     О, ветер! Что же мы свершили,
     Чтоб ты нас сторожил!

     И, наконец, узор решётки
     Стал чётко виден мне,
     Как переплёт свинцовый, рядом
     С кроватью на стене.
     И понял я, что где-то в мире
     День Божий — весь в огне.

     Мы в шесть часов убрали кельи,
     В семь — тишина легла,
     Но мощной дрожью чьих-то крыльев
     Тюрьма полна была;
     С дыханьем льдистым — долг свершить свой
     Царица Смерть вошла.

     Не шагом бурным, в плаще пурпурном,
     Не на коне верхом...
     Доска, верёвка, парень ловкий —
     Вся виселица в том.
     Скользнул постыдно (было видно)
     Её Герольд к нам в дом.

    

     Казалось, кто-то чрез болото
     Идёт в унылой тьме:
     Шептать моленья мы не смели
     И вновь рыдать в тюрьме;
     Погасло в каждом что-то разом:
     Надежды свет в уме.

     Идёт всё прямо Правосудье,
     Не потеряет след,
     Могучих губит, губит слабых, —
     В нём милосердья нет,
     Пятой железной давит сильных, —
     Убийца с давних лет!

    

     Мы ждали, чтоб пробило восемь...
     Был сух во рту язык...
     Мы знали: восемь — голос Рока,
     Судьбы проклятый крик.
     Равно для злых и правых петлю
     Готовит Рок в тот миг.

     Что было делать, как не ждать нам,
     Чтоб этот знак был дан?
     Недвижны, немы были все мы,
     Как камни горных стран,
     Но сердце с силой било, словно
     Безумец в барабан.

     Внезапно всколыхнул молчанье
     Часов тюремных звон;
     И вдруг, как волны, всё наполнил
     Бессильной скорби стон:
     Так прокажённые тревожат,
     Вопя, болотный сон.

     Как лики ужаса являет
     Порой нам снов кристалл, —
     Мы вдруг увидели верёвку,
     Нам чёрный крюк предстал,
     Мы услыхали, как молитву
     Палач в стон смерти сжал.

     Весь ужас, так его потрясший,
     Что крик он издал тот.
     Вопль сожаленья, пот кровавый,
     Их кто, как я, поймёт?
     Кто жил не жизнь одну, а больше,
     Не раз один умрёт,

IV


     В день казни нет обедни в церкви,
     Её нельзя свершать:
     Священник слишком болен сердцем,
     Иль бледен он, как тать,
     Иль то в его глазах прочтём мы,
     Что нам нельзя читать.

     Мы были заперты до полдня...
     Но, слышим, вот звонят...
     Бренча ключами, молча Стражи
     Открыли келий ряд.
     Пошли мы лестницей железной,
     Свой покидая Ад.

     Хотя на Божий свет мы вышли,
     Наш круг был изменён:
     Один от страха весь был бледен,
     Другой, как стебль, склонён,
     И не знавал я, кто смотрел бы
     Так жадно в небосклон.

     Да, не знавал я, кто вперял бы
     Так пристально глаза
     В клочок лазури, заменявший
     В тюрьме нам небеса,
     И в облака, что плыли мимо,
     Чтоб окропить леса.

     И не было меж нас такого,
     Кто б, с бледностью лица,
     Не думал, что и он достоин
     Такого же конца:
     Ведь если он убил живого,
     То эти — мертвеца.

     Тот, кто вторично грех свершает,
     Терзает мёртвых вновь,
     Он с них срывает страшный саван
     И вновь их точит кровь,
     Вновь точит кровь, за каплей каплю,
     И убивает вновь.

    

     Как клоуны, в наряде диком,
     В рисунке двух кругов,
     Мы молча шли асфальтом скользким,
     Вкруг, вкруг, все сто шагов,
     Мы молча шли асфальтом скользким,
     И каждый шёл без слов.

     Мы молча шли асфальтом скользким,
     И через каждый ум
     Носилась Память об ужасном,
     Как ветра дикий шум,
     И перед каждым мчался Ужас,
     И Страх стоял, угрюм.

    

     Взад и вперед ходили Стражи,
     Как пастухи в стадах,
     Одеты в праздничное платье,
     В воскресных сюртуках,
     Но выдавала их деянье
     Нам известь на ногах.

     Где широко зияла яма,
     Её мы не нашли.
     Виднелись у стены тюремной
     Песок и слой земли,
     Да комья извести, как саван,
     Над мёртвым сверх легли.

     Да! Был у мёртвого свой саван, —
     Не многим дан такой!
     Труп обнажён, чтоб стыд был больше,
     Но за глухой стеной
     Лежит в земле, — закован в цепи, —
     В одежде огневой.

     И пламя извести всё гложет
     Там тело мертвеца:
     Ночами жадно гложет кости,
     Днем гложет плоть лица,
     Поочередно плоть и кости,
     Но сердце — без конца!

    

     Три долгих года там не сеют
     И не сажают там,
     Три долгих года там не место
     Ни травам, ни цветам;
     Земля молчит, не шлёт упрёка
     Смущенным небесам.

     Им кажется: убийцы сердце
     Отравит сок стеблей.
     Неправда! Взысканная Богом,
     Земля добрей людей:
     Алей цвет алой розы будет
     И белой цвет — белей.

     Даст сердце стебли розы белой,
     Рот — стебли алых роз,
     Кто знает, чем святую волю
     Готов явить Христос,
     С тех пор как посох Парсифаля
     Цветами вдруг пророс?

    

     Нет! Белым розам, алым розам
     В тюрьме не место жить.
     Кремень, булыжник, черепица —
     Всё, что здесь может быть:
     Цветы могли б иное горе
     Порою облегчить.

     Нет! Ни один — ни розы алой,
     Ни белой — лепесток
     Не упадёт близ стен проклятых
     На землю иль песок,
     Не скажет узникам, что умер
     За всех распятый Бог.

    

     И все ж, хотя стеной проклятой
     Тот мёртвый окружён,
     И дух того не бродит ночью,
     Кто цепью отягчён,
     И дух того лишь стонет жалко,
     Кто в известь схоронён, —

     Он всё ж — несчастный — дремлет в мире,
     Иль в мире будет он:
     Он Ужасами не тревожим,
     Он Страхом не смущён,
     В земле нет ни Луны, ни Солнца,
     Где бедный схоронён.

    

     Как зверь, он ими был повешен,
     И реквием святой
     Не пел над ним, как утешенье
     Его душе больной.
     С поспешностью он унесён был,
     Зарыт в земле сырой.

     Раздетый труп они швырнули
     (Пусть мухи поедят!),
     Смеялись, что так вздуто горло,
     Чист и недвижен взгляд,
     И с хохотом ему творили
     Из извести наряд.

     Колен Священник не преклонит
     Перед могилой той,
     Пред ней не сделает, с молитвой,
     Он знак креста святой,
     Хоть ради грешников Спаситель
     Сошёл в наш мир земной.

     Но что ж! Грань жизни перешёл он;
     То участь всех живых.
     В разбитой урне Сожалений
     Потоки слёз чужих.
     О нём отверженцы рыдали,
     Но плакать — доля их.

V


     Прав или нет Закон, — не знаю:
     То знать мы не должны.
     Мы, узники, одно мы знаем,
     Что прочен свод стены,
     Что день в тюрьме подобен году,
     Что дни его длинны.

     И знаю я, что все Законы
     (Создание людей),
     С тех пор как брат убит был братом
     И длится круг скорбей, —
     Зерно бросают, лишь мякину
     Храня в коре своей.

     Я также знаю, — и должны бы
     О том все знать всегда, —
     Что люди строят стены тюрем
     Из кирпичей стыда
     И запирают, чтоб Спаситель
     Не заглянул туда.

     Они свет Солнца запирают
     И милый лик Луны,
     Они свой Ад усердно прячут,
     И в нём схоронены
     Дела, что люди и Сын Божий
     Увидеть не должны!

    

     В тюрьме растёт лишь Зло, как севы
     Губительных стеблей.
     Одно достойно в том, кто гибнет
     И изнывает в ней:
     Что в ней Отчаяние — сторож,
     А Горе — спутник дней.

     Здесь могут голодом ребёнка
     И день и ночь терзать,
     Бить слабых, мучить сумасшедших
     И старцев оскорблять.
     Те гибнут, те теряют разум,
     И все должны молчать.

     Живут здесь люди в кельях узких,
     И тесных, и сырых,
     В окно глядит, дыша отравой,
     Живая Смерть на них,
     И, кроме Похоти, всё стало
     Прах — в образах людских.

     Поят водою здесь гнилою,
     Её мы с илом пьём;
     Здесь хлеб, что взвешен строго, смешан
     С извёсткой и с песком;
     Здесь сон не дремлет: чутко внемлет,
     Крича, обходит дом.

    

     Пусть тощий Голод с Жаждой бледной,
     Как две змеи, язвят,
     Пусть сохнет тело, — что за дело! —
     Другой ужасней яд:
     Мы днём таскаем камни, — ночью
     Они в груди лежат.

     Здесь в келье — сумрак, в сердце — полночь.
     Здесь всюду — мрак и сон.
     Колёса вертим, паклю щиплем,
     Но каждый заключён
     В Аду отдельном, и молчанье
     Страшней, чем медный звон,

     Никто не подойдёт к нам с речью
     Приветной и живой,
     Лишь глаз к нам смотрит сквозь решётку
     Безжалостный и злой;
     Забыты всеми, гибнем, гибнем
     Мы телом и душой!

     Одни, унижены, мы ржавим
     Цепь жизни без конца.
     Те плачут, те клянут, те терпят
     С бесстрастностью лица, —
     Но камни сердца раздробляет
     Благой Закон Творца.

    

     Сердца, разбитые в темницах,
     Благоуханье льют,
     Так, как у ног Христа разбитый
     Альбастровый сосуд,
     И дивным полон ароматом
     Земных грехов приют.

     О, счастлив тот, чьё сердце может
     Разбиться на пути!
     Как иначе очистить душу
     И новый путь найти?
     Когда не в глубь сердец разбитых, —
     Куда Христу сойти?

     И тот, чьё вздуто было горло,
     Чист и недвижен взгляд.
     Ждал рук Того, Кем был разбойник
     С креста на Небо взят.
     Сердцам разбитым и печальным
     Христос являться рад.

     Тот в красном, кто читал Законы,
     Ему отсрочку дал, —
     Три маленьких недели жизни,
     Чтоб он свой грех сознал
     И кровью искупил минуту,
     Когда он нож держал.

     Омыли слёзы крови руку,
     Что кровью залита.
     Смывается кровь только кровью,
     И влага слёз — чиста.
     Знак Каина кровавый — белой
     Печатью стал Христа.

VI


     Близ Рэдинга есть замок Рэдинг.
     И ров позорный в нём.
     Во рву лежит один несчастный,
     Сжигаемый огнём;
     В горючем саване лежит он,
     Без имени над рвом.

     Пусть он до дня, когда вострубит
     Архангел, мирно спит.
     Шум лишних вздохов, слёз ненужных
     Его пусть не смутит.
     Убил он ту, кого любил он,
     И вот за то убит.

     Возлюбленных все убивают, —
     Так повелось в веках, —
     Тот — с дикой злобою во взоре,
     Тот — с лестью на устах,
     Кто трус — с коварным поцелуем,
     Кто смел — с клинком в руках!

Перевод Валерия Брюсова