Кукушкин родник-7

Тимоха начал свой труд по благоустройству кладбища с мест давних захоронений и постепенно двигался, как он говорил про себя, к современности. Вот и в этот день копался он до обеда, а потом присел передохнуть. Лопату и ящик с инструментами он оставил в стороне, а сам присел под берёзой на взгорушке. Трава была мягкой – не сухостойной, сидеть было уютно и вольготно. Рядом по травинкам ползали и прыгали насекомые, занятые своими важными делами. Тут он почувствовал: как будто кто-то щекочет его запястье. Отодвинул рукав и увидел какого-то красного жука в крапинку. «Что ты за тварь такая? – вслух промолвил Тимоха. – Ну-ка, покажись как следует! Вроде не божья коровка, хотя спервоначалу поглядеть – навроде похожа, а всё ж не она. Ты насекамая вредная или какая? Хотя… Это раньше различали: которая вредная, а которая на пользу. Ноне, говорят, многие стали редкими, исчезающими. Что? Мор на вас напал? Чего молчишь-то, пигалица? Да нешто ты ответишь. Вот и говори с тобой. Чего вымираешь – сама не знаш, да и я, сказать по правде, не больно понимаю. Щас вот комара прибить – вперёд подумаешь: а вдруг он редкий да исчезающий. Ну, ладно, иди гуляй – выпускаю тебя на волю». С этими словами он стряхнул букашку, вытянул свободнее ноги и, опершись сзади ладонями о землю, стал смотреть в небо, по которому похожие на белых кудрявых овечек стадом плыли облака. Тимоха некоторое время следил за их неспешным пробегом по голубому полю, но потом взгляд его опускался всё ниже и он увидел реку. По ней неслышно ползла гружёная не то песком, не то щебёнкой баржа. Высокая груда пирамидкой возвышалась над ней. Тимоха подумал, что редко когда увидишь теперь на реке плывущий корабль, а были времена, когда эти баржи то и дело сновали по реке, а уж теплоходы, метеоры да ракеты ходили туда-сюда в обе стороны часто и по расписанию. Потом Тимоха разглядел вдалеке темнеющую полоску леса. «Где-то там мой родник. И как он живёт без меня… без нас?» – горькая обида вновь шевельнулась в его душе.


Впереди леса простиралась равнина, поросшая бурьяном и мелким березняком. Он всё опускал глаза книзу, и наконец его взгляд упёрся в старый памятник – заветрившуюся от многих ветров пирамидку со звездой. Некогда цветом красная, сейчас звезда была бурой, а попросту ржавой. Лучи у неё загнулись, посунулись, штырёк, на котором она держалась, накренился на бок, и сама звезда смотрелась, как поникший цветок, засохший, оставшийся от прошлого года. «Это кто ж у меня такой?» – заинтересовался Тимоха, поднялся с земли и стал вчитываться. Он обтёр надпись и не без усилий прочитал: «Евсей И…ч …лу…ов». Фамилия плохо читалась, и было не понять, на какие буквы заканчивалась: то ли на «–нов», то ли на «–ков». Тимоха в задумчивости поскрёб подбородок. «Этот Евсей из каких же будет?» – озадачился он. Ему пришли на память три Евсея: Евсей Макарыч, школьный учитель. Но тот под старость лет уехал жить к дочери в город. Был ещё Евсей Тягнибеда с Полтавской улицы, но тут фамилия с оставшимися буквами не сходилась. Стало быть, не он. Знал Тимоха и другого Евсея – Падчерова. Но и тут буквы были не те. «Постой, что за Евсей? Что-то не упомню такого», – и он стал напрягать память, перебирая всех пришедших ему на ум односельчан. Тимоха довольно долго стоял в задумчивости и вдруг неожиданно громко выпалил: «Тюремщик! Вот он кто. Экий я балда стоеросовый! Всё правильно, Евсеем его звали. Ребятишки, бывало, его всё дядька Евсей да дядька Евсей… Но то дети. А меж собой его просто Тюремщиком звали». Тимохе припомнилась согбенная фигура в серой фуфайке, из которой местами торчала вата. С людьми он почти не знался. Сидел где-то в тюрьме до-олго, а потом вернулся к своим. Говорил мало, редко с кем словом перекинется, а то всё молчит. Жена, бывало, отмахнётся от людей: «Да не лезьте вы к нему, бука он, немтырь – слова не вытянешь». Тимоха увидел его как сейчас: вот бредёт он по деревне: руки всегда за спиной, сутулая спина и взглядом всё в землю упирается, как будто потерял что и ищет. «Да как его в тюрьму-то угораздило?» – спрашивал себя Тимоха и вновь начинал рыться в воспоминаниях, как в старом сундуке, перебирая в них всё, приходящее на ум, и отбрасывая то, что в эту минуту не годилось. И вот наконец достал он со дна своей памяти давнишний ещё разговор. Однажды, поди-ка в конце пятидесятых – мальчонкой тогда он ещё был, но колхозу уже помогал. Вёз он как-то раз на телеге трёх женщин из Коверзино, где в те годы находилась МТС – машинно-тракторная станция. Зачем-то посылали его туда (сейчас и не припомнить), и вот эти бабы привязались к нему: «Подвези да подвези». Накинулись, гогочут, как гусыни, – разве устоишь? Ну и взял. Тут-то он и услышал разговор про этого Евсея. Тот на ту пору как раз из тюрьмы вернулся. Одна женщина из трёх, как выяснилось тогда из разговора, была трактористка, и рассказала, как этот самый Евсей попал в тюрьму. А случилось это, поди-ка, как раз году в тридцать седьмом. Тогда этот Евсей был первым директором МТС. А МТС организовали в аккурат в начале тридцатых. Там были трактора – «Фордзоны» и ХТЗ, трактористов учили механизаторы – это уже Тимоха знал от других. И вот этот директор МТС, Евсей-то самый, занимался строительством и построил склад для запчастей. А лето того года выдалось страсть какое дождливое, и нужно было где-то хранить зерно, а зернохранилищ не хватало. И тогда начальство приказало Евсею отдать склад под зерно. Ну, а он ни в какую: я-де построил, столько сил положил, у меня, говорит, своя забота и своя нужда – и никак не соглашается отдать. Заявил им прямо, как отрубил: стройте-де сами и думайте о себе сами. За то и взяли. «Так сколько он отмантулил в тех лагерях?» – прикинул Тимоха. И что-то многовато у него получилось. Тимоха снял с головы кепчонку, поскрёб затылок и промолвил: «Ого-го!» А ещё та баба, трактористка-то, заключила свою речь так: «Вот которые мужики ни лучше, тех и берут!»
– Горькая выпала тебе судьба, Евсей, – разговаривал с могилкой Тимоха. – И у нас об эту пору было несладко, а всё ж тебе и того хужей… – Тимоха в пояс поклонился могилке. – Ну что ж, царствие тебе небесное, как говорится. Глядишь, там тебе и получше.



День шёл за днём, и постепенно из судеб похороненных на кладбище односельчан в голове у Тимохи начала складываться более-менее цельная картина. Всё, что выпало на долю деревни Безлюбово, жизненные перипетии её обитателей, представлялось Тимохе длинной, убегающей из одного конца горизонта в другой, дорогой, а вешками на ней были события, которые уложились в судьбу целой деревни и сказались на земном пути каждого из его земляков. Нельзя сказать, чтобы Тимоха и прежде не вспоминал о прошлом, но как-то глубоко не задумывался о нём. А вот теперь отрывочные эпизоды выстроились в цепь, в систему, подобно тому, как из единичных цветных кусочков мозаики вдруг возникает целостная картина. Однако, выстраивая события одно за другим, он, как ни силился, всё же не мог понять какого-то высшего смысла всех пережитых людьми страданий. «Вот и зачем всё это было, – размышлял он сам с собой, обихаживая очередную могилку, – дрались друг с дружкой насмерть, воевали, убивали, не щадя малых детей. Грабили, воровали…» Тут вспомнился ему ещё один рассказ о прошлых днях. Давно то было, когда ещё жили единолично. Один зажиточный мужик по фамилии Криволапов повадился на полях сельчан снопы воровать: приедет ночью на чужое поле, наберёт снопов и поставит уже на поле своё. Во как! Тимоха не знал, как разоблачили того вора и какое понёс он наказание, а только помнили этот случай в Безлюбове долго, и даже фамилию не забывали и в рассказах детям и внукам передавали. Вот и Тимоха те рассказы по сей день помнит. Говорили, раскулачили потом тех Криволаповых. Если раньше Тимоха без колебаний бы сказал: так ему и надо, то теперь бы поостерёгся. «Проучить вора, конечно, следовало, но не снимать же шкуру со всей семьи», – заключил он про себя.



А потом жизнь справедливую наладились строить, чтоб, значит, каждый по своим способностям работал и по труду получал. И чтоб трудящийся человек был самым почётным и главным среди всех. Чтоб все люди работали на благо всех и общими трудами выстроили бы новую хорошую жизнь. И вот строили, строили как бы всё по правде, а к чему пришли? К тому же самому, а может быть, и хуже. Семьдесят лет строили, и это всё на Тимохиных глазах было, а всё ж не вышло ничего. Казалось бы, всё правильно – как же можно иначе? Ну ведь так и нужно, чтоб каждый человек другому был и друг, и товарищ, и брат. Тимоха всё это одобрял и сам всегда людей именно так воспринимал и поступал с ними соответственно. В последнее время такие мысли не давали ему покоя. «Но ведь не получилось же! – Тимоха в сердцах бросил ком земли и отёр ладонью взопревший лоб. – Ведь так хорошо всё было задумано, справедливо – знай только следуй этому правилу. Ан, нет, неймётся людям – всё-то по старой колее норовят: и снова грабят, и убивают, и обкузьмить да объегорить друг друга норовят». Тимоха постоял немного молча, но думы не оставляли его. «Вот ЧТО есть тогда человек? – продолжал размышлять он. – Скотина – не скотина, та друг дружку поедом не ест, да и разума у неё нет всякие козни придумывать. А человеку разум на что дан? А сердце, а душа – она ведь не придумана, она ведь всё чувствует, всё воспринимает и болит, заедает ежели что: не по правде живёшь, поперёк совести идёшь…» И не находил причины, и недоискивался ответа. Не давал покоя ему вопрос: откуда приходит в мир зло – в человеке ли сидит или, напротив, накатывает извне? Может, какой чёрт засел в человеке и понужает его? Всё чаще посещали его такие мысли, и он пытался доискаться ответа.