Кукушкин родник-8

Настало время, когда он с тёмной половины кладбища перебрался на светлую. Но света в душе ему это не прибавило, а прибавило новых дум. Здесь, на солнечной поляне, уже не попадались высокие кресты с «домиком» на верхушке, не было чугунных пирамидок со ступеньками, всё реже встречались советские звёзды, а больше попадались гранитные надгробья, стандартные металлические памятники да низкорослые кресты. Возле некоторых из них ещё со дня поминовения – от самой Радоницы – стояли блюдца с приношеньями в виде печенья и конфет в выцветших обёртках, иногда – стаканы, наполовину заполненные прозрачной жидкостью, на поверхности которой плавал мусор – засохшие листочки и травинки, занесённые сюда ветром. А рядом – кусок засохшего хлеба. На одной из могил лежала рассохшаяся пачка сигарет «Прима». Возле иных были отцветшие искусственные венки, прислонённые к памятникам или оградке. Тимоха заметил эти перемены, как обнаружил и то, что изменились как-то качественно и покойники, вернее, имена усопших и продолжительность их жизни. Если на тёмной части кладбища часто встречались такие имена, как Домна Мефодьевна, Анисья Тихоновна, Марфа Поликарповна, то теперь женские имена пошли иные: Елена, Тамара, Ольга, Марина, Татьяна, Галина… Тимоха прикинул на слух эту перемену, и неожиданное открытие осенило его. «Какие прежде имена-то были основательные, какие-то надёжные, крепкие, прочные. Вот, скажем, взять Домну – сразу представляешь себе сообразно женщину… Она как печка – устойчивая, точно влитая, тёплая и уютная. Пышет жаром и пахнет хлебной коркой. Такая баба согреет, и в нужду вытянет, и спуску не даст. А взять Авдотью – эта хлопотунья, она и в поле, и в огороде, и прядёт, и ткёт, и наверняка певунья. Или вот взять, к примеру, Марфу. Эта рассудительная, всё-то она знает: что, как и когда надо делать. Наверняка и врачевать умеет, знает всякие травы – какую от какой хвори применять. А ныне что за имена? Вот хоть соседскую Анжелку взять. Или там Алина или Анжелика – прям как бабочки там или стрекозы – только в воздухе вихряются, а подул ветер – и сдуло. Берут же откуда-то эти имена – из телевизора, конечно. «Всё теперь ненашенское, привозное, как чипсы или жестяная банка из-под пива», – заключил про себя Тимоха.



А мужские имена взять. Сила Артамонович (вон с того края покоится, как сосну обойдёшь). Как вам Дормидонт Митрофанович? Или Фрол Ипатьевич? Сразу чувствуется, что эти мужики на своих ногах на земле стоят, и не свалишь их даже артельно. Сказано: Сила! А на новых памятниках значились уже имена другого свойства. «Да, – подумалось Тимохе, – тут новая волна пошла». А фамилии всё те же. И ещё приметил Тимоха: если на старой части кладбища увидишь могилу Силы Дормидонтыча Желонкина, то пройдя какое-то количество метров, найдёшь место упокоения Желонкина Дормидонта Силыча – это уже сына, значит. А там и Никифора, и Саввы Дормидонтовичей, а неподалёку попадутся и Агафья, и Мария, и Настасья Дормидонтовны. Так родами и оседали на земле, а потом уж и в ней, матушке. А тут всё стало как-то помельче и пожиже. И возраст у усопших был поменьше. На старом погосте нередко хоронили покойников и в восемьдесят, а то и в девяносто лет. Тимохе попался один односельчанин, умерший в возрасте ста двух лет. А здесь, на солнечной стороне, похороненные редко когда дотягивали до восьмидесяти, но зато было много молодых. Их-то Тимоха помнил и знал, от чего умерли. Главным делом – по пьянке. Вот взять Витьку Красёху: рухнул с моста на тракторе в двадцать девять лет. Юрку Нипеина пырнули ножом на свадьбе в Ступице. А было ему едва за тридцать. Серёжка Прилуков ехал домой из города на мотоцикле в подпитии и врезался в фуру. Петька Дерюга выпил какую-то гадость и отравился насмерть. А этому как раз стукнуло сорок.
А вот ещё могила, считай, свежая. Сашка Путинцев. В городе жил. Без пяти минут доктор наук. На сороковом году задумал жениться, а то холостым был. Присмотрел себе невесту, наметили свадьбу. И вот решил он мальчишник устроить – проститься с холостой жизнью, собрал друзей. Ну и, видать, на радостях перебрали. Гуляли-то в Чике. На ночь глядя пошёл он на электричку, как будто уж не мог на месте и заночевать – видать, торопился к зазнобе. Туда-сюда, никто ничего не видал, а только попал он под электричку. Вот Матвеевна, мамаша-то его голосила. Что уж от него осталось – того никому не показали и смотреть не велели и даже за то подписку взяли. Мать мешок с останками в гроб положила да домой в деревню привезла хоронить, чтоб сынок рядом был. Вот такие дела, как сажа бела. И профессором не стал, и не женился, и детей не народил. Книгу, сказывали, писал – какую-то научную, серьёзную. Не закончил, не довёл, стало быть, дело до конца. Но могилка ухоженная, Матвеевна часто сюда наведывается.


Тимохе припомнилась одна давняя встреча с Сашкой Путинцевым. Он в тот год к матери погостить приезжал, а перед тем по области ездил, по Барабе, лекции как будто читал. Ну Тимоха тогда ему и сказал про молочные реки да кисельные берега, что, по слухам, водятся в той самой Барабе – не видал, мол? Сашка же в ответ рассмеялся, похлопал Тимоху по плечу и сказал стихами:
– Грязь родимой Барабы
Страшнее классовой борьбы!
– О как! – изумился Тимоха.– А ведь и то правда, оно и у нас развезёт, так не больно проедешь, молоко прокиснет, покуда на молоканку свезёшь. «Так-то оно, конечно, так, – размышлял Тимоха. Да только жила в нём упрямая уверенность, что богат тот край и благодатен, суров, конечно, и неважно обустроен, но богат… И припомнился ему и снова разбередил душу давнишний разговор, который случился у него много-много лет назад, когда жили ещё при социализме в большом государстве. Ехал он тогда в город на автобусе – в ту пору они ходили регулярно, по расписанию. И сидела рядом с ним женщина, оказалось – какая-то учёная из института. Зашел у них тогда разговор о сельской жизни, вспомнили и про Барабу. И вот что она тогда рассказала. Было время (до революции), когда Сибирь поставляла на мировой рынок в большом количестве сливочное масло, и этому маслу по качеству не было равного во всём мире – оно было лучшее! Вот что сказала эта учёная и добавила ещё, что в то время даже английская королева не садилась завтракать без сибирского масла. Вот такие дела. Сейчас и подумать о таком трудно. Но почему так было? Оказывается, в ту пору в Барабинской лесостепи, на её лугах росли такие травы и составляли такой редкостный букет, что у коров вырабатывалось молоко столь высокого качества, что производимое из него масло побивало все мировые рекорды. «Так где ж теперь то масло?» – озадаченно пытал собеседницу Тимоха. И она поведала ему, что когда поднимали целину в надежде увеличить общий каравай страны, луга те распахали, и не стало уникального, редкостного букета трав. «Вот ведь как, – сокрушался про себя Тимоха, – думает человек, что делает как лучше, а на деле выходит вредителем. Радели о хлебе, а потеряли масло. Вот тебе и кисельные берега…».



Тимоха мог бы и дальше припоминать случаи нелепой смерти своих земляков, но взгляд его остановил портрет совсем маленькой девочки. «А вот и Наталка», – вздрогнул Тимоха. С портрета смотрело юное лицо, обрамлённое пышными белыми бантами. Сфотографирована она была в школьном платье с белым передником и кружевным воротничком. А было ей одиннадцать лет. Эту трагедию помнят в Безлюбове и посейчас. Какой-то пришлый, заезжий мужик, дальнобойщик он был или кто, хотел снасильничать и погнался за Наташкой, а она от него. Но поскольку вокруг никого не было – девочка на дороге продавала собранные ягоды – она выбежала на мост и со страху прыгнула в воду. Тимоха поправил ленту на венке у могилы – венок был довольно свежий, видно, родители обновили могилку – на ней росли цветы ноготки, подножие было убрано еловыми лапами, с краю рос молодой рябиновый куст. «Эх, Натаха, Натаха, дитё ты малое, а тебя уже прибрали», – сокрушался сердцем Тимоха.


И снова думы одолели его. «Ну отчего мужик в последнее время так запился? Пили, конечно, и прежде, но не так, не до смерти… Ну, бывали когда гулянки, свадьбы, да и просто иной раз выпивали. Бывало, спросишь их: «Какой такой у вас нынче праздник?» А они тебе: «Иван Проказник!» Случалось, и дрались когда, но так не мёрли. С войны мужиков вернулось немного – считай, пятеро. А ушло – ого-го! Те хоть и раненые были, а протянули достаточно. Ну, а кто умер, так от военных ран, а не от водки. Водка – что? Пришли, выпили за победу и за встречу, потом похмелились – и за дела. А нынче что такое? Может, от победы радость и гордость была: мол, одолели, невзгоды пережили, перемоглись… А тут как грянуло всё это новое – и не знаешь, как и чем жить. Ни работы тебе, ни денег, а главное – нет смысла. Раньше лозунг был: «Слава человеку труда!» А сейчас: «Бери от жизни всё!» Это значит съешь завтра больше, чем сегодня. А ведь правдиво сказано: не хлебом единым жив человек. А вот этого самого смысла-то и нету. Крестьянствует тут один-единственный фермер, да трое безлюбовских у него в работниках. Хозяйство не сказать, чтоб велико: земля – сеет хлебушко и рапс, ещё ферму построил – тоже бьется на своей пахоте, как в драке, и жалуется: а не бросить ли всё к лешему. А боле желающих нет. Как закрутилась эта канитель, все поразъехались. На стороне кто к чему пристал. Дома пораспродали. А больше так побросали – и подались восвояси счастливой доли искать. Те немногие, кто остался, а это всё больше старики, живут своим приусадебным хозяйством. А иные городские те дома поскупали, но то больше пенсионеры, живут главным делом летом, в огородах копаются да отдыхают. По осени приезжают машины, забирают стариков и урожай. Бывает, и Новый год сюда наведываются праздновать – тогда и салюты над Безлюбовом случаются. «От безнадёги пьют, – решил про себя Тимоха, – а вот чтоб самим добиться земли – ведь наша она – и хозяйничать на ней – того нет. А то бы взялись артельно? Коли одному не всякому под силу этот хомут тащить, так сколотились бы в какой-никакой кооператив, порешили бы, кто за что отвечает, и хозяйничали бы сообща. Гуртом ведь и батьку бить легче… Беда, прямо, хоть самому впрягайся… Обидно, тяму всего и осталось – шиш да маленько, а то бы… И почему мы на богатой земле так плохо живём, и порядка ни в чём нет? А, может, и власть того не хочет? – пришла на ум Тимохе крамольная мысль. – Иначе разве позволили бы, чтобы земля так одичала, вот и выпашь уже по самые избы подступает, а крестьянин бежал с родной земли, закрыв на всё глаза, как очумелый, будто его карбофосом потравили, точно тлю какую-то. Не по-хозяйски это… И чем думают?». Далее он рассуждал так: вот бились-колотились, ломили отцы и деды на эту землю, из пустоши её подняли. Дрались за неё и с врагом, и друг с дружкой – и как не было ничего… Всё сызнова бурьяном да березняком зарастает... Дичаем помаленьку, вот и дикое поле, точно враг, со всех сторон окружает. «Что-то ума нам не хватает какого-то, кумекалки. Эх, жись, за верёвочку держись…» – в который раз вздохнул он.