Не хочу быть идеальным!

I don't want to be perfect!


Соавторы: Светлана Прудникова
Редактор: Полина Федорова
Фэндом:  Моцарт. Рок-опера.
 
Персонажи: Микелянжело Локонте, Вольфганг Моцарт, Солаль, Леопольд Моцарт, Антонио Сальери и все участники рок-оперы, небольшое количество исторических персонажей

Жанры: Романтика, Ангст, Драма, Фэнтези, Психология, Songfic
Предупреждения: Смерть персонажа

Кол-во частей: 22
 
Описание:
Всем снятся сны, но чтобы ТАКИЕ?
Микеле и Вольфганг, Солаль и Леопольд в волшебной фантасмагории миров и снов.

Посвящение:
Светлане Прудниковой - автору заявки и соавтору.
Алле Ковалевой, Яне, Насте, Полине, Оксане. Спасибо за полгода счастья!







1 глава

«И снова: стоит мне закрыть глаза, как колеблющееся пламя свечи возникает перед внутренним взором, на уши давит необычная тишина – все звуки приглушены и размыты...»

Микеланджело Локонте резко открыл глаза и рывком сел на кровати. Он учащенно дышал. Рассеянный взгляд мужчины блуждал по окружающим предметам, будто не узнавая их. Глаза не могли привыкнуть к яркому неоновому свету, который настойчиво просачивался сквозь легкие занавески. А слух резали грохочущие и чужеродные звуки, доносящиеся с улицы. Это снова повторилось. Несколько минут ушло на то, чтобы прийти в себя, встать с кровати и пойти в ванную. Стянув себя влажную от пота футболку, Микеле с наслаждением встал под холодные, освежающие струи воды, уносившие с собой остатки сна и чужих переживаний.


С некоторых пор мне начало сниться одно и то же: я – Моцарт и сейчас на дворе XVIII век... В тишине острее чувствуются запахи, и звуки музыки так проникновенны без нашего теперь уже вечного бита 4/4!

Бессилие жжет мое сердце, разрывает грудь. С губ уже готов сорваться крик, полный отчаяния и протеста, и вдруг… Всё стремительно исчезает, кто-то настойчиво тянет меня обратно, в привычную мне реальность. Кажется, я снова заснул прямо во время репетиции. Возвращение так же болезненно, как и погружение. Всё мое существо выныривает из темных вод бессознательного, которое упрямо не хочет меня отпускать.

– Микеле! Хватит уже! И так все из-за твоих вечных опозданий начинаем позже, так он еще и спать умудряется во время занятий!
– Я не сплю, я «зазерняюсь»... – Как всегда, отделываюсь шуткой.
Дружный смех, у кого-то форменная истерика – ага, Клэр, ну ничего, «любимая», ты у меня еще получишь!
– Итак, мсье Локонте правильно сказал о зерне роли. Все ваши персонажи – исторические личности, и чем больше вы будете знать о них, тем легче будет вам работать.
– Тяжело в ученье – легко в бою?
– Совершенно правы, господин Мерван!
– Это не я...
– Угу, его клоуну и «зазерняться» не надо – в ближайшем пабе та-а-акие перлы.
– Локонте, я сейчас тебя выгоню отсюда!


Не хочется сейчас вообще острить и даже разговаривать. Флоран, какой из него Сальери? Только типаж. Я видел композитора Антонио Сальери! Там, по ту сторону моего «я», всё реально, осязаемо настолько, что на репетициях мне приходится буквально включаться, чтобы не потерять ту тонкую грань между мной, Микеланджело Локонте, и Вольфгангом Амадеем Моцартом.

– Что с тобой, «сынок»? Ты какой-то сам не свой в последнее время. Батарейки подсели в нашем энерджайзере?
– Нет, Со, все в порядке, просто забыли штекер вынуть, а так...
– Поехали, довезу тебя, за руль тебе нельзя в таком состоянии.
Внутренне соглашаясь с ним, плетусь за «папой Со», а в голове... Мои странные сны.

– Со, останови на светофоре, я выйду...
– Микеле, мне не нравится твое состояние, куда ты рвешься в такую погоду?
– Все равно, лишь бы подальше из четырех стен – потолок давит.
– Ладно, поехали на бульвары?
– Нет, туда, где поменьше людей. – Он согласно кивает и перестраивается в правый, пустой ряд.
За окнами темнеет стволами старый Булонский лес. Мне кажется, я даже задремал, согревшись в машине. Тихо бормотало радио, руки Со уверенно лежали на руле, и он сам был воплощением стабильности и надежности.
– Поспал?
– Да, спасибо тебе!
Мы набродились в лесу. Два здоровых мужика битый час просто таскались по едва заметным под падавшим снегом дорожкам. Быстро спускающиеся на город сумерки спугнули случайных прохожих и велосипедистов, и мы, казалось, были одни в этом медленно падающем снеге.
– Ты замерз, на, возьми мой шарф.
– Спасибо, не откажусь, руки замерзли, перчатки где-то...
– У тебя их никогда не было, Локонте! Давай завяжу, пойдем, тут до ближайшего кафе несколько шагов.
Медленно пили кофе в уже закрывающемся кафе, бармен остался один и выключил свет почти во всем заведении.
– Со, а можно вопрос?
– Да, все что угодно?
– Ладно, меня интересует только то, что касается нашего мюзикла...
– Ясно, на твои свежие мозги подействовали лекции о мастерстве актера?
– Да, в какой-то мере, но я не о том. Странные совпадения преследуют меня в последнее время. Можно сказать, что я слишком влез в свою роль. Не могу слушать ничего, кроме его музыки, прочел его биографию, причем в разных интерпретациях.
– Микеле, ты слишком впечатлительный, как будто у тебя в жизни ничего не было, кроме этого проекта.
– А ты прав, до «Моцарта» меня не было.
– Хорошо, тебя не было как артиста, но человек с именем Микеланджело Локонте существовал?
– Сомневаешься?
– Нет, это ты сомневаешься. Понимаешь, все эти системы актерского мастерство – сущая ерунда, а особенно система Станиславского, котороую с какого-то нам решили подсунуть продюсеры. Это хорошо для театралов, в какой-то мере для киношников – и то, где-то я слышал, что когда Хоффман снимался в «Человеке дождя», он никак не мог понять, как играет Круз. Разные школы. Выбираешь то, что ближе тебе. И, поверь, идешь ли ты от себя или ищешь себя во взаимодействии с кем-то, чем-то – ты не играешь хуже или лучше. Ты играешь чужую жизнь, главное – чтобы она, жизнь твоего персонажа, не стала твоей! Вот и все, малыш. Холодно! Поехали, довезу тебя домой.

Солаль не хотел уходить, но я заверил его, что за ночь со мной ничего ужасного не случится. Уговорились на том, что он зайдет завтра с утра. Проводив Со, я устало прислонился щекой к двери, а потом навалился на нее всем телом. Закрыв глаза и пробыв в таком забытьи минуты две-три, заставил себя наконец пойти на кухню и сварить кофе. Кажется, в холодильнике была банка энергетика. На несколько часов должно хватить. Я поежился при мысли о том, что вне зависимости от своего желания мне снова придется провалиться в эту темную бездну бессознательного.
Запасшись кофе, плюхнулся на диван и включил телевизор. Пожалуй, сегодня лучше обойтись без литературы. К тому же большинство имевшихся у меня книг были связаны с ним.
Французский музыкальный канал «M6 Music». Топ лучших клипов. Энергичная блондиночка вот-вот должна объявить клип, занявший первое место. «Ита-а-а-а-к... Микеланджело Локонте, «Тatoue Moi!» Кто бы сомневался, Дов провел отличную маркетинговую кампанию в поддержку мюзикла. Тут же переключаю канал: до сих не могу привыкнуть видеть себя на экране. В голову лезут непрошеные мысли. «А не ошибся ли Дов, поставив на меня? Кому нужна звезда с кучей психологических проблем?» Нахожу какой-то фильм, время пролетает незаметно.
Да, Солаль в чем-то прав: все проще и все сложнее. Сознание уже мутится, я снова по ту сторону. Пламя свечи обжигает глаза.

И я вижу Леопольда, моего совсем не сценического отца, но и там у него лицо Солаля! Здесь не до шуток – мое моцартовское «я» сейчас в конфронтации с отцом. Мне, Моцарту-младшему, претит его излишняя опека. Я уже не тот чудо-ребенок, которого за ручку можно таскать по всем дворам Европы. Мной уже не умиляются. Это больно, так как слава – капризная женщина, и с ней я сроднился с малых лет. Тем больнее ощущать себя в роли почти слуги. Больно почти физически, а теперь еще и картинки не моего детства.

По крыше невыносимо громко барабанит дождь. Каждая капля отдается в голове адским грохотом. Кап-кап-кап. Бум-бум-бум. В комнате сыро и холодно. Ты вертишься на кровати, не в силах заснуть. Рядом на столе, отбрасывая пугающие тени, еле теплится огарок свечи. Когда он погаснет, комната погрузится в кромешный мрак, и из темноты появится он… Тот страшный шут, которого ты видел вчера на карнавале. Тебе так хотелось досмотреть представление до конца, но отец счел это пустой тратой времени.
– Маленький трусишка… – раздается над самым ухом.
Этот голос звучит словно внутри тебя, парализует, оплетает тело липкой паутиной страха. Не дает пошевелиться. Тебе становится трудно дышать…
– Нет! – отчаянно кричишь ты и, вскочив с кровати, бежишь в спальню родителей, надеясь найти у них защиту и утешение.
Мать хочет взять тебя на руки, но отец запрещает. Его голос строг и непреклонен.
– Ты уже не маленький!
– Но мне страшно…
– Возвращайся в постель. Завтра у нас очень важный концерт. Я не хочу, чтобы на глазах у всей парижской знати ты клевал носом над инструментом.
– Хорошо, папа.
И ты покорно бредешь обратно в свою комнату, чтобы завтра снова блестяще сыграть перед разодетыми в пух и прах аристократами. Ведь тебе так хочется порадовать отца… Он прав. Папа всегда прав.


– Ну же, Мик,  будь хорошим мальчиком, возьми трубку!
Телефон по ту сторону двери разрывался, тихо работал телевизор, и больше ни звука, ни шороха.
Со уже чуть ли не ногами пинал эту дверь, кляня на чем свет стоит проклятых итальяшек!
«Как можно так спать? Или...» – Он боялся продолжать эту мысль.
– Доброе утро, мадам! Ваш жилец со второго этажа никуда случайно не отлучался?
– Нет, мсье, как вы расстались с ним и он прошел наверх, я его больше не видела.
– Мадам, я беспокоюсь за него, у него вчера был тяжелый день и...
– Да-да, идемте, конечно, бедный мальчик! – Она вынула из ящика связку ключей.
– Господин Локонте, вы дома?
Оттеснив женщину плечом, Со вошел в квартиру и увидел...



2 глава

– Микеле?!
Перед изумленным взором Солаля на диване в гостиной перед телевизором полулежал Вольфганг Амадей Моцарт.
Со даже головой потряс... Видение не исчезло!
– Мадам, все в порядке, просто, по-видимому, он заснул в костюме. Мы актеры, не волнуйтесь, все хорошо!
Сквозь толстые стекла очков глаза кажутся сплошной мутью. «Бедная женщина!»
Когда Солаль влетел в комнату, облегченный вздох сорвался с его губ: «Микеле!»
Он спал, завернувшись в теплый красно-белый плед в крупную клетку. Но во сне у него было такое выражение лица, что страшно было будить. Со казалось, что он може спугнуть те ощущения, которые каждый испытывает тогда, когда его выдергивают из сна.
И он неторопливо стал менять окружающую атмосферу – выключил телевизор, свет, распахнул окно, и тут до него донесся мучительный стон: «Но, папа...»
– Микеле, сынок, пора вставать. В школу опоздаешь!
– Что? Какая школа? – Над ним склонилось лицо… Леопольда?! – Ой, Со! Ты чего тут делаешь? – тряся головой, словно скидывая оковы той реальности, Микеле приложил ладонь к мигом занывшему виску. «Это сумасшествие! Нет, это невозможно, Это надо прекратить! Я же не больной, вполне здоровый мужчина!»
– Слушай, ты вчера не пил, на наркоту у тебя аллергия, сам говорил, так какого ж ты так спишь, что я чуть все службы экстренной помощи не вызвал?!
«Может, и надо было? Проще всего – в центр психологической помощи, в одиночную палату».
– Со, нет сил скрывать – у меня явный передоз Моцарта! Мне уже снится, что я – это он.
– Интересное кино! – сказал Солаль, буквально плюхнувшись на диван.
– Кофе сварить? – участливо поинтересовался «Моцарт».
– Двойной эспрессо.
Микеле сыпанул четыре ложки крепчайшего кофе – робусты и просто заварил кипятком. Стоя над кофейником, он ощущал странное покалывание той реальности: Со, как Леопольд Моцарт, разбудил сына, чтобы тот мог предстать перед почтеннейшей публикой во всем блеске своего таланта.
– Микеле! Я долго буду ждать свой кофе?
– Вот, прости. Никак не проснусь...
Отхлебнув из поданной чашки, Со понял, что мозги возвращаются на место.
Скептическим взглядом он обвел неприбранную кухню, задержавшись на банках из-под энергетика и немытых чашках, сваленных горой в раковине. Заглянул в холодильник и, не обнаружив там ничего съестного, наконец повернулся к Микеле, который внимательно наблюдал за действиями гостя. «Сейчас начнется…» – промелькнуло в голове у итальянца.
И правда, началось.
– Когда ты в последний раз нормально ел? – в духе строгой мамочки, хотя скорее папочки, спросил Солаль.
В голове Микеле как назло возникли непрошеные ассоциации с недавним сном, но он попытался тут же запрятать их как можно дальше.
– Не помню, – честно ответил Локонте и пожал плечами. – Мне вполне хватало…
– Кофеина и этой химической дряни? – закончил за него Солаль.
– Послушай, я взрослый мужчина и как-то сам разберусь, что мне…
Договорить он не успел, так как кухню огласили пронзительные и заунывные звуки «Лакримозы». Со чуть не подпрыгнул на месте от неожиданности. Покосившись на него, Микеле быстро снял трубку и ушел в соседнюю комнату.
Вернувшись, он наткнулся на строгий, вопросительно-озадаченный взгляд Солаля.
– Ну и что тут такого? – не понял Микеле. – Это моя счастливая мелодия. Когда меня впервые пригласили на кастинг, она стояла у меня на телефоне, и с тех пор я её не меняю.
– Значит, счастливая мелодия? – оценивающе посмотрел на него Со, а про себя подумал, что это итальянское чудо действительно пора показать психиатру. – Ладно, собирайся. Тебе нужно поесть и купить нормальных продуктов.


– И не возражай! – Он что, хочет моей смерти? Половину меню заказал, как минимум. Ладно, салат – куда ни шло… Чего там еще? Хорошо, омлет. Ну нет, мясо я точно не буду. – Со!
– Не стони! Ешь давай! Репетиция до вечера, целый день на кофе? А вечером баночка энергетика и «ага»? Можно «скорую» вызывать прямо сейчас?
– Я не съем столько!
– Хорошо. Возьмем с собой, и не вздумай это скармливать кому-либо! Да на тебя надежды никакой, сам принесу тебе, и съешь в моем присутствии!
– Да, «папочка»! – Ну а бить-то зачем? Все же не удержался от подзатыльника!
Пока Со ходил договариваться, чтобы нам упаковали это все с собой (не Макдоналдс!), я блаженствовал полулежа на низеньком диванчике. За несколько столиков от нас сидели другие посетители кафе: парочка студентов и отец с малышом. Мальчишка явно капризничал, вертелся на месте и все порывался потрогать зонтики, воткнутые в соблазнительного цвета молочный коктейль, а отец уговаривал его съесть что-то полезное, но невкусное. И вдруг, как ножом по сердцу, окрик: «Если не сделаешь как сказано...» Дальше слов я не разобрал.

В голове вновь возникают обрывки моего сна: «Да, папочка!» – папочка всегда прав! Холодная детская постель, больно невыносимо. От того, что нельзя быть самим собой. Надо всегда быть комильфо, даже когда тебе плохо, страшно или холодно, как в этом сне не моего детства. Действительность снова перестала существовать, и тонкое пламя колышущейся свечи обожгло веки. Укоряющий взгляд Леопольда, что-то говорящего Амадеусу...

– Микеле?! Что с тобой?
Со уже несколько минут пытался привести в чувство Локонте, сидевшего с остановившимся взглядом. В кафе только стайка студентов, а его взгляд прикован к чему-то иному.
– Эй, прекрати, возьми себя в руки! Да что с тобой?
Дотронулся до плеча, потряс – ноль реакции. Какие ледяные руки! Взял их в свои и начал согревать, разминая, надавливая на определенные точки. «Сынок», блин!
– Со? Ты что?!
– Ну ты даешь! Ни на секунду тебя оставить нельзя! И что это было сейчас с тобой?
– Не знаю... Просто засмотрелся. Здесь была семейная парочка – отец с маленьким мальчиком – и...
– Где? Микеле, вечно твои фантазии! Поехали, мы уже опаздываем. Продюсеры рвут и мечут!
Еле плетусь за ним. Проходя мимо столика, за которым сидели отец с сынишкой, я вижу бокал из-под коктейля с зонтиками, небольшую тарелку с остатками каши и перед внутренним взором возникают озорные глаза мальчика. Значит, не такой уж я сумасшедший? Надеваю темные очки, чтобы укрыться от яркого солнца, выглянувшего из-за туч. Мурлыча «Je dors sur des roses» и улыбаясь, иду к машине «папочки» Со. Хорошего утра, месье Моzаrt!

– Нет, ну это... Я даже не знаю! Как это называется?! Репетиция их сцен, а их обоих нет! Ладно, этот итальянский отморозок, но Лоран, вот от кого не ожидал…
– Дов, что-то случилось? – Спокойный, размеренный голос Солаля подействовал на раскрасневшегося от ярости Дова Аттья как ушат холодной воды.
– Быстро на сцену! Оба!
– И незачем так орать. У всех тут еще и слух есть.
– Лоран, не нарывайся!
– Уже в образе! – Под приглушенные смешки массовки Солаль надевает образ Леопольда.
«Со, ты неподражаем! Вот что значит давно работать! Мне-то что делать? Ладно, чтобы не привлекать внимания, сяду где-нибудь в углу сцены, чтобы не видно и не слышно было, пока они между собой разберутся. Только не провалиться бы опять в ту реальность. Ох, накормил меня, как чернорабочего! Нет, петь в таком состоянии хорошо – и звук идет, и диафрагма держит, только не теноровые партии. Да ладно! А попробовать? Локонте, ты ж не слабак какой-нибудь? Давай! Выдай им по полной, а то держат тебя здесь неизвестно за кого. Как он меня в прошлый раз обозвал? Дрессированной мартышкой? Так Моцарту, по ходу, 17. Это возраст... ну, ближе всего к нему Мелисса. Ну да, девушка-ребенок, даже с Клер не сравнить. Хорошо, будет вам мартышка семнадцатилетняя!»
– Где он там? Эй, Моцарт-младший, пожалуйте сюда! Чего там притих? Спит опять? Локонте!
– Я думаю...
– И о чем, позвольте спросить?
– О том, что Моцарту здесь 17 лет, и он мечтает уже о самостоятельности и какой-то независимости от отца и от всей этой атмосферы, которая царит теперь в ставшем неуютным для него Зальцбурге.
– Вот! Я вижу: работал! Давайте теперь, ребята, эту говорильню воплотим в жизнь!
Первые сцены спектакля даются если не без труда, то с видимым удовольствием. Шепот «папочки» Со:
– Вот видишь, «энерджайзер» хренов? Почаще подзаряжаться надо.
– Да, спасибо, спасибо, папа! Ты увидишь, ты будешь еще гордиться мной!
– Сто-оп! Солаль! На хрена ты обнимаешь его?
– Он же уезжает и надолго.
– Лепольд – холодный отец!
Холодный. А у меня жар! Боже, опять, я на сцене все время! Прогнать это пламя свечи!
– Микеле?
– Все в порядке, Со. Все в порядке...

– Так, мы сегодня должны все начать сводить в сцене с письмом. Микеле, ты там у нас «зазернялся», насколько я помню, и что ты думаешь по этому поводу?
– Мне кажется, Моцарт прав, что ушел от Колоредо – это не его жизнь, и дело не в том, что он из всеми любимого ребенка при дворе прежнего архиепископа низведен чуть ли не до положения слуги. И,если раньше его не томило это, то теперь он жаждет свободы, что свойственно юности в любые времена.
– А как же обожаемый папочка? – спросил Со.
– Ты понимаешь, пришло время освобождения от уз.
– И семьи в том числе?
– Да! Он чувствует в себе силы! Неважно, что у него пока мало что получается, но это его, Моцарта, путь.
– Ох, Микеле, ты сдвинулся на своем Вольфганге Амадее!
– Ну почему, Со? Ты ведь тоже испытал это в свое время, и я, и многие другие – все должны вылетать из гнезда и делать свои ошибки!
– Да, может быть, в чем-то ты прав, но это пока еще не тот Моцарт: тот Моцарт, о котором ты говоришь – это Моцарт второго акта!
– Да ничего подобного! Просто сейчас я как исполнитель его роли могу отдать себе в этом отчет, а он, Вольфганг Амадей, еще нет!
– Я подозревал, Локонте, что ты жаждешь такой же свободы, как и он, но как вы оба не можете понять, что невозможно быть свободным от социума!
– Почему?!
– Потому, что человек – общественное животное! И он не проживет один!
– Прожить в физиологическом плане может и нет, но в плане своего призвания – может. И Моцарт это доказал!
– Прекратите, что на вас нашло? Микеле, успокойся, тише, тише! Со, вы оба и правы, и не правы одновременно, а сейчас давайте пройдемся по «J'accuse Mon P;re».
– Леопольд Моцарт!
– Мальчишка!

Подобно своему герою, я был вне себя от гнева. Во мне бушевал невыплеснутый юношеский протест против всего и вся, а в частности, против устоев этого гнилого общества, которое, к слову, за несколько веков претерпело совсем незначительные изменения. Деньги и плохой вкус по-прежнему правят миром и способны уничтожить самое красивое и возвышенное.
Вырвав из рук испуганного реквизитора лист бумаги, изображавший в данный момент гневное письмо от «отца», я неохотно становлюсь в указанном режиссером месте.

Зазвучали начальные такты «J'accuse Mon P;re». Краем глаза замечаю, как за нами пристально наблюдают Дов и педагог по актерскому мастерству.
Непроизвольно облизываю губы и крепче вцепляюсь пальцами в бумагу. Кажется, роль письма у нас выполняет какой-то бухгалтерский отчёт. Пытаюсь сосредоточиться: я не могу позволить той стороне взять сейчас верх, но это происходит как всегда незаметно.

«Мои ошибки, страдания, мои запреты, мои сожаления – к чему все это?»

Строгий, полный боли и неоправданных надежд голос звучит из глубин моего подсознания. Я вдруг понимаю, что он принадлежит не Солалю!
Нет, этот голос доносится из глубины веков. И обращается не ко мне, а к нему, своему сыну, Вольфгангу Амадею Моцарту, который впервые доставил отцу глубокое огорчение, предав все то, что отец взращивал в нем в течение многих лет.
«Но я ведь уже не ребенок, папа! Я хочу принимать собственные решения!» – хочется возразить, но авторитет отца, как всегда, непреклонен.

«Ты над этим смеешься, ты от всего отрекаешься, ты небрежно все отметаешь. Мою память, мою историю, мое прошлое – без малейшего уважения. Завтра ты спросишь: «Почему я не заметил ловушек, ведущих к несчастьям?»

«Именно из-за тебя, папа, я их и не заметил…» – слышу невысказанный ответ.
Голоса из прошлого становятся громче и наконец сливаются в голове в одну сплошную ужасающую какофонию.

 
***
– Леопольд, голубчик, вы неминуемо станете ревновать сына к первой женщине, которую он полюбит. Попомните мои слова…
– Подумать только, Вольфгангу уже 17, а отец носится с ним, как нянька!
– А я слышала, что он выжимает из него все соки!
– Вы что, хотите повенчать сына с музыкой?

Выбитый из колеи наплывом призраков из прошлого, я не был морально готов к запланированно-неожиданному появлению Мервана. Думаю, испуг у меня получился вполне натуральный. Так, по сценарию он тащит меня в центр сцены, а затем буквально толкает в объятия моей запретной любви.

«Я напрасно даю наставления. Но как можно молчать?» – не унимается Солаль-Леопольд. Я перестал их различать. Моцарт внутри меня подозрительно притих.
Поднимаю глаза на нашего вечного «клоуна» и… застываю на месте, не в силах пошевелиться. Передо мной был не Мерван, а живое олицетворение детских страхов маленького Моцарта, которые я сейчас во всей полноте ощущаю внутри себя. Окружающий мир отходит на второй план. Остаемся только я и он. Как тогда, в далеком детстве, когда в целях экономии отец запрещал оставлять на ночь зажженную свечу. С наступлением ночи всегда приходил он.
«Ну, здравствуй, маленький трусишка… Хочешь поиграть?» – Зловещий шепот пробирает до мурашек.

«Земля вертится, потому что люди повторяют ошибки своих отцов. Они всегда вкушают запретный плод, а змей-искуситель торжествует, в то время как люди остаются заложниками прошлых ошибок».

Демон-клоун подхватывает меня, и мир вокруг превращается в одно сплошное цветное пятно. Кажется, что эта чудовищная пляска никогда не закончится.

«...Среди развалин, в темные дни ты найдешь свет».

Свет? До меня продолжают долетать обрывки мелодии из реального мира. Но я ему не принадлежу. Там, где я сейчас нахожусь, нет света – только тьма. И я больше не в силах сопротивляться ей. Она засасывает меня туда, куда обычному человеку закрыта дорога… Демон играет мной как куклой. Я его послушная марионетка.

«Пошли со мной...» – шепчет клоун, и я покорно падаю в знакомую темную бездну.

Вслед мне раздается леденящий душу смех демона.



3 глава

– Вот черт! Да чтоб тебя! Эй! Микеле, хватит… Микеле? – Мерван едва успел подхватить падающее тело Локонте.
– Ребята, здесь где-то врач есть?
– Может, сразу «скорую»?
– Микеле, ну же… Давай, давай! – Кто-то хлопал его по щекам, кто-то убежал искать врача, остальные столпились на авансцене и окружили лежавшего на руках Мервана Локонте.
Наконец, после совместных усилий, веки «Моцарта» дрогнули, и он обвел всех затуманенным взглядом. Но, как только увидел над собой лицо-маску «клоуна», тут же снова нырнул в забытье.
– Мерван, уйди, будь добр, умойся!
– Ничего себе, а грим я когда пробовать буду?
– Ну не здесь и не сейчас.
– Ребят, «скорая» уже приехала, давайте перенесем его в гримерку?

– Ну, что с ним, доктор?
– Похоже на гипертонический криз – давление просто сумасшедшее. Как он держится, вообще непонятно. Отдых ему нужен и щадящий режим. Хотя бы дня два в постели, да он и сам сейчас не встанет. Пока не собьем давление, никаких перегрузок. Я тут выписал рецепт, есть кому присмотреть за парнем?
– Давайте сюда! – Солаль решительным жестом взял из рук врача рецепт и стал уже явно нервно набирать знакомый номер.

– Проснулся? Давай, садись, будем умываться и завтракать!
– Со, я вчера сильно «выдал»?
– Да не очень, просто, видимо, на тебя вся ситуация так подействовала. Ты переиграл, зажался и слишком глубоко начал копать. Пойми: это мюзикл – откатаем и разбежимся! Это не театр, не спектакль, не «Комеди франсез». Научись воспринимать это не так близко к сердцу.
– «А мне покоя не дает мой черный человек».
– Я тебя бить буду! Никаких мыслей ни о Моцарте, ни о ком! Есть только ты и Париж: отлежишься, свожу тебя на бульвары, и на блошку – есть на что посмотреть. Микеле, хватит! Я в стольких проектах участвовал, и везде одно и то же: продюсеры тебя поимели и выкинули, а тебе с этим жить.
– Все, хватит грузить меня, Со, и езжай уже домой: твоя наверняка завалила эсэмэсками.
– Только обещай мне, что поешь. Я приготовил кое-что, а вечером заеду сам или Флорана пришлю. Тебе не надо пока оставаться одному.
– Со, прости за «Леопольда».
– Ладно, проехали!
«Я подвел всех! Первые репетиции, а я… Хорошо, что Со уехал, с собой одному проще договориться».
– Проще? Я никогда не мог с собой договорится, да и не старался особенно. – С легкой улыбкой произнес человек в камзоле и в парике… Я схожу с ума или это…
– «Вольфганг Амадей Моцарт – к вашим услугам» – так вы говорите? Боже, что за глупая фраза!
Я вспомнил свой поклон и покраснел.
– Не стоит, молодой человек, а впрочем, вы ведь старше меня?
– Нет, мне 35, как и вам… тогда.
– Да, ведь я ушел тогда именно в 35, а вы – вы только начинаете! Это прекрасно – жить так долго в ваше время! В наше время это считалось чуть ли не старостью!
– Представить вас стариком? Нонсенс!
– То, чего не может быть никогда?
– Да. Простите, сейчас сон мой закончится и вы уйдете – прошу, ответьте мне на вопрос…
– Убивал ли меня Сальери? Почему всем так хочется узнать это?
– Потому что он сам сказал.
– Глупость! Он уже был вполне сумасшедшим старикашкой, чтобы помнить наши с ним музыкальные поединки. Мы сейчас с ним много разговариваем об этом, и он удивляется сам своим словам. Но я знаю правильный ответ, и это знают все, кто так или иначе связан с искусством. Знают способы убить без яда, кинжала – словом, действием. Сальери в этом плане скорее тоже был жертвой обстоятельств, ну, и чувства зависти, хотя я бы назвал это соперничеством. Да, я благодарен ему! Не будь его, кто бы услышал мой «Реквием»? Он помог Зюсмайеру с партитурой. Я благодарен им обоим. А вы, мой друг… Мне очень нравятся мелодии, что вы поете: «Tatoue-Moi», «Je dors sur des roses». Сыграйте мне сейчас что-нибудь?
Он прекрасный мелодист, и я, согласно кивнув, спустился с постели. Меня тут же повело, но сам Моцарт поддержал меня и помог дойти до синтезатора. Я начал наигрывать «Tatoue-Moi», он, слушая, присоединился ко мне.
Мы играли в четыре руки! Стал напевать «Tatoue-Moi»…
Внимательный взгляд лукавых глаз – и я проснулся…

– Микеле! Что ты? Тебе нельзя вставать, пойдем, пойдем в постель. Нет, Со надо было еще раньше мне позвонить! Давай, давай, пойдем, не хватало, чтобы ты простыл еще! Ложись давай, композитор хренов.
– Мот? Что ты делаешь у меня в квартире?
– Приехал за тобой присматривать, а ты тут репетируешь вовсю. Как ты после такой дозы снотворного вообще встал?
– Слушай, я не помню ничего… – Не рассказывать же ему, что я играл со своим прототипом в четыре руки! Флоран не Со, да и Со тоже не понял бы.
– Ты что-нибудь ел? Лоран сказал, что оставил тебе еды на сутки.
– Не помню, ел или нет… – Голова кружилась, все плыло перед глазами, и я видел только в пламени свечи его руки в кружевных манжетах, бегавшие по клавишам рядом с моими.
– Замерз? Микеле! Ответь же?
– Ну что?
– Замерз? Ладно, сейчас укрою тебя еще и пледом, сейчас будет совсем тепло! – Он отыскал в моем бардаке пару пластиковых бутылок, наполнил горячей водой и положил их вдоль моего тела, предварительно завернув в полотенца, и я, согревшись, заснул. Буквально провалился в черную дыру без сновидений.

– Ну вот, все, теперь препарат будет действовать, а через шесть часов сделайте ему повторный укол. Ампулу и шприц я вам оставляю, только непременно померьте давление перед этим. А аппарат можно купить в любой аптеке, для этого рецепт не нужен.
– Спасибо, доктор, я провожу вас.
– Мерван? А Флоран где?
– Привет, «спящая красавица»! Репетиция у него: раз уж ты из строя выбыл, то и я, и Со в простое! Аттья теперь его гоняет. Ты давай, не разговаривай, а спи. Да, курить-то у тебя можно?
– На балконе пепельница.
– О’кей, давай засыпай, а то скоро Солаль приедет, будет тебя кормить!
– Зоопарк какой-то.
– Спи!
Ничего другого не оставалось, как подчинится.

После ночного визита Моцарта мне лучше спалось. Возможно, меня сочтут сумасшедшим, но мне казалось, что это он незримо охраняет мой сон. Я чувствовал, что Вольфганг где-то рядом… Поражающие своей реалистичностью кошмары отступили, давая мне возможность по-настоящему выспаться, восстановить утраченные физические и душевные силы.
Непослушный луч солнца пробивается сквозь полупрозрачные занавески и игриво щекочет мне веки, нос, рисует на лице улыбку. Совсем как в детстве…Как хорошо! Впервые за долгое время мне не хочется просыпаться. Так бы и нежиться под этим ласковым солнышком, забыв обо всем на свете.
Но кто-то настойчиво трясет меня за плечо. Недовольно морщусь и, пробормотав что-то невнятное, поворачиваюсь на другой бок. Оставьте меня в покое!
– Эй, Локонте! Я его бужу-бужу, а он знай себе лыбится! – негодовал Мерван, так и не смирившийся с внезапно свалившимися на него обязанностями няньки. – Та-а-ак, ну ладно. Рота, подъёоооооооом!!!
– Ты совсем сдурел?! Я чуть с кровати не свалился! – Неохотно разлепляю глаза и сердито таращусь на нерадивую «сиделку». – Интересно, тебе кто-нибудь говорил, что больным положены покой, тишина и никаких раздражителей?
– Ага, а еще им положены уколы, которые нужно делать точно по расписанию! Так что давай не мнись, как девчонка. Поворачивайся! Будем лечиться.
– Не торопись, санитар недоделанный! – Я предостерегающе поднял руку. – Ваши профессиональные умения внушают мне большие сомнения. Ты делал это раньше? Со шприцем хоть умеешь обращаться?
– А разве по мне не видно? – многозначительно подмигнул мне алжирец.
Так и знал, дела мои плохи.
– А зачем вообще нужны эти уколы? – пытаюсь перевести тему. – Мне уже значительно лучше!
– Ты что, боишься, чувак? Ха-ха. Ну ты даешь! – расхохотался этот «клоун». Так бы и треснул его!
– Харе ржать, Рим! – вспылил я, и запустил в него подушкой. – Сказал же, никаких уколов! Во всяком случае, твоими руками.
– Кажется, у кого-то начинается звездная болезнь. – Ловко увернувшись от подушки, Мерван продолжал нагло хихикать, а затем произнёс: – Послушай, Локонте, Со дал мне четкие указания, и я не хочу получить от него п…лей! Не хочешь по-хорошему, можно и по-плохому. Могу позвать на помощь «скорую», или лучше позвонить Солалю?
– Смотрел кинговский фильм «Оно»? – Буравлю этого садиста мрачным взглядом.
– Э… Кажется, нет. А что? – Мерван был явно удивлен столь резкой сменой темы.
– Да ничего. Просто я теперь понимаю, кого мне напоминает твой герой. У Кинга такой же психанутый клоун.
– Хватит! Я же уже извинился! Откуда мне было знать, что тебе реально станет плохо? – оправдывался Рим. – Между прочим, если тебе интересно, именно я первым помог тебе!
– И что? Медаль «За отвагу» вручить тебе?
– Локонте, эта болезнь сделала тебя просто невыносимым! – Похоже, алжирец был на пределе. – Давай сюда руку, буду давление мерить! И никаких «но»!
Мерван бесцеремонно схватил меня за левую руку и рывком поднял, заставив сесть на кровати. Настроен он был решительно, так что я промолчал. Начался процесс неприятного лечения. Закончив возиться с ампулами и шприцем, он насильно уложил меня обратно на подушки и, приказав лежать спокойно, удалился на балкон на перекур. Место укола противно ныло, дико хотелось пить.
– Эй, кто-нибудь принесет больному воды или ему самому встать и спасать себя от жажды?!
– Так, больной, не кричите. Будет вам сейчас и еда и питье. – В комнату бодренькой походкой вошел Солаль и, сев на край кровати, рукой «померил» мне температуру. – А где Мерван?
– Я здесь! – Искомый персонаж появился из соседней комнаты. Как всегда, в приподнятом настроении. – Здорово, Со. Все, укол я сделал, смело могу заверить, что наш больной вне опасности. Представляешь, уже характер показывает! Ты с репетиций? Как там Дов?
– Об этом я и хотел с тобой поговорить. Аттья с чего-то вздумал репетировать начало второго акта, как раз с твоей песни, так что, дружок, срочно дуй туда. Ввиду известных обстоятельств наш босс сейчас не в лучшем настроении.
– Начало второго акта? – встрепенулся я. – Как такое репетировать без меня? Ребя-я-ят, я должен быть там! Я просто обязан пойти, ведь из-за меня сорвалась репетиция!
– Успокойся, энтузиаст! – строго произнес Солаль, пресекая все мои попытки встать с кровати. – У тебя постельный режим! Как видишь, мир без тебя не остановился, работа продолжается. Твои реплики пока отдали Нуно.
– Мои реплики? Да там почти везде мои реплики! – «Боже! Опять этот Нуно! Моцарта должен играть я, и только я, что же делать?!» Я, как маленький мальчик, стал клянчить у «папочки» Со: – Ну пожалуйста, Со, отпусти меня! Я не буду играть, только со стороны посмотрю за репетициями, обещаю!
– Видишь, у него самая настоящая звездная болезнь! – смеясь, констатировал Мерван.
– Да иди ты уже! – Солаль подтолкнул алжирца к выходу и, обернувшись, бросил мне: – А вы, молодой человек, без глупостей!
У меня не было сил сопротивляться, голова от услышанного и пережитого снова начала болеть и кружиться. Возмущенный и встревоженный взгляд Со я почувствовал даже с закрытыми глазами:
– Отдыхай, успеешь, наиграешься еще, «сынок»...

– Не буду я эту вязкую дрянь! И не уговаривай! С детства ненавижу овсянку. – Солаль уже минут десять пытался уговорить меня проглотить хотя бы ложку «полезной кашки». Где-то он, видите ли, вычитал, что овсянка полезна при повышенном давлении и усталости.
– Ну, будь хорошим мальчиком, я тебе за это мультики включу!
Я посмотрел на него как на умалишенного и демонстративно сложил руки на груди.
– Ты что, издеваешься? Вы все с ума сошли? Возитесь тут со мной, как с ребенком! Я уже задолбался лежать и ничего не делать! Мне нужна постоянная деятельность, понимаешь?!
– Будет тебе деятельность, когда восстановишь силы! – В голосе Солаля появились заметные гневные нотки. – А чтобы их восстановить, нужно есть нормальную пищу, а не хлебать энергетики литрами! Тебя что, мама в детстве не учила кашу кушать? Ну, раз не хочешь по-хорошему, придется кормить тебя с ложечки.
– Это насилие над личностью! – отчаявшись, попытался запротестовать я, вскочив на постели, – Я на вас пожалуюсь… Да, Дову пожалуюсь!
Но делать было нечего – если Со пристанет, то это надолго. Брезгливо поморщившись, беру из его рук тарелку с ненавистной кашей и через силу съедаю первую ложку.
– Слушай, а ничего так, где ты учился готовить? На своих практиковался? – Со вздохом начинаю медленно жевать еще горячую кашу. Сразу по телу прокатилась волна тепла.
– Давай-давай, ешь лучше, борец за права человека! – рассмеялся довольный собой Со и отправился на кухню мыть посуду.
Спустя несколько минут из спальни донесся недовольный возглас больного:
– Эй, а где мои обещанные мультики?!
– Сколько тебе лет, деточка? – поинтересовался вернувшийся Солаль. На нем был клетчатый женский фартук, а через плечо перекинуто белое полотенце. Выглядело всё это довольно комично. Ей-богу, отец семейства!
– Очень смешно. Я, между прочим, для работы их смотрю. Вдохновение ищу! Для образа… Вот там, где-то под телевизором должен быть диск с диснеевским «Питером Пэном».
– Значит, для работы? – строго посмотрел на меня Солаль
Я прикусил язык и попытался реабилитироваться:
– Для вдохновения! Слушай, ну скучно тут валяться одному. От телевизора еще никто не умирал, только один мультфильм, честно слово! Ты не представляешь, сколько там смысла…
– Нашелся мне тут любитель мультфильмов… – пробормотал Со, устанавливая диск в проигрыватель. – Фух, всё. Приятного просмотра, девочки и мальчики!
Спустя час Со снова заглянул в спальню. На экране телевизора мигала заставка, а Микеле блаженно спал, сбросив с себя одеяло. Со по-доброму улыбнулся и, поддавшись внезапному порыву, бережно укрыл спящего Локонте.

– Со, привет! Извини, нас только отпустили! Ну как наш больной? – Фло как всегда производил много шума.
– Да тише ты. Микеле только-только заснул.
– А-а-а, понятно. Что от меня требуется?
– Не позволяй ему вставать, да поменьше телевизора! Ладно, я побежал. Все, пока!

Кажется, я проспал почти весь световой день. За окном уже смеркалось. Сны меня не беспокоили, чему я был несказанно рад. Чтобы я ни говорил, но в ничегонеделании есть свои плюсы. Может, Со действительно прав, и я сам себя загнал? Эй, а где все?
– Ау, люди-и-и! Больному плохо!
В комнату стремительно влетел заметно встревоженный Флоран. Значит, Со ушел на репетицию.
– Что случилось? Что болит? Вызвать «скорую»?!
– Расслабься, Фло. Это была учебная тревога, – ухмыльнулся я.
Я был чертовски собой доволен.
– Придурок!
– Ага, будь добр, нажми на «Play» на проигрывателе. И принеси мне чего-нибудь попить. Лучше соку.
– А ты не обнаглел?!
Состроив невинное лицо, я сказал:
– Больным всё можно, разве ты не знал? Солаль, например, специально для меня кашу варил. Мерван уколы делал, а ты чем удивишь?
– Да пошел ты!
– Пожалуюсь на тебя Со!
Но мультик все-таки включил и, уходя из комнаты, швырнул в меня пультом. Еле успел увернуться!

Фло пытался лазить в интернете, слушать музыку, но ему катастрофически мешали сосредоточиться голоса, доносящиеся из спальни. «Этот симулянт что, специально включил на всю громкость?! Сколько можно?!» – бесился француз. За весь вечер он уже, наверное, раз сто бегал туда-сюда по квартире, исполняя идиотские просьбы итальянца. То ему душно, то жарко, то пить, то поесть, то не шуметь, так как «Его Высочество», видите ли, изволит почивать.

«– Летим со мной туда, где ты никогда не станешь взрослой.
– Никогда – это очень долго.
– Где ты живешь?
– От второй звезды направо и прямо до утра.
– Смерть – это тоже приключение».

«Боже, сколько можно слушать эту чепуху? Он там не окосел еще?» – Фло отшвырнул планшет и решительным шагом направился в комнату Микеле.
– Кажется, кому-то на сегодня хватит мультфильмов. Со вообще запретил тебе смотреть телевизор! Это я по доброте душевной разрешил, на свою голову. Давай сюда пульт!
– Не отдам!
– Сам напросился! – Флоран в бешенстве вырвал шнур из розетки, выхватил из рук опешившего Микеле пульт и, погасив свет, выскочил из комнаты.
– Все, спокойной ночи, малыши!


4 глава

Когда через полчаса после «сольного выступления» Флорана в дверном проеме возникло «тело» Микеле, тот не знал, плакать ему или смеяться: совесть таки замучила! «Ну да, загонял он меня, но он болен, и это все его болезнь. Сдержаться не мог, тупица!»
– Микеле, ты зачем встал? – Казалось, он не слышит Флорана. Микеле медленно прошел мимо. – Ты слышишь меня?
– Слышу, мне надо.
– А-а-а, только потом сразу в постель и... Прости меня.
– Ладно, проехали...
Флоран все же помог дойти Микеле, который опять шатался от зашкаливающего высокого давления, до кровати.
– Давай, померим – вон ты какой красный, может «скорую» вызвать?
– Нет, Солалю позвони, рецепт у него, он помнит... – Отключился, не договорив.
– Со, привет, вы там скоро? А, едешь уже, да вот я и звоню. Да, где? Хорошо.
Едва слышный стук входной двери и тихие голоса, перешедшие на громкий шепот:
– Померил, сделал как ты сказал. Спит.
– Чего у него так давление подпрыгнуло? Когда я уезжал, все было в норме.
– Со, да он...
– Уговорил, да? Флоран, гипертония – не игрушки! Это все может плохо кончиться... Да кому я это говорю! Человеку, у которого болели только зубы. В детстве, когда резались! Спасибо тебе! Правда, Сальери!
– Все, достали! Оба! Да идите вы!
– Мы-то пойдем, еще как! Завтра «Le Bien» и «L'Assasymphonie» репетируете, мсье Сальери! Лично для вас кордебалет собирают!
– Правда?!
– Фло, я что, похож на мистификатора?
– Все, ушел! А то наутро еще надо студию занять, пока Локонте в пролете.
– Давайте, делом, сынки, занимайтесь!


***
Ночь. Мою комнату освещает тусклый голубоватый свет луны. Луна поглощает пространство, наполняет призрачными тенями и звуками. Меня охватывает необъяснимое предчувствие чего-то волнительного и прекрасного. Чего-то недоступного, что пришло к нам из другого мира…
Сквозь сон я слышу мелодию, полную такой невообразимой печали, что у меня сжимается сердце. Я медленно открываю глаза и вздрагиваю. В комнате, рядом с синтезатором, стоит маленький мальчик в камзоле и парике. Прикрыв глаза, он увлеченно играет на скрипке. Как глубоко и скорбно звучала его музыка… Казалось, она пронизана сознанием трагизма человеческого существования и необратимым фатализмом, столь контрастирующими с юным возрастом исполнителя. Я сразу узнал его, но не решился пошевелиться или заговорить, боясь спугнуть это волшебное видение.
– Концертная симфония ми-бемоль мажор, – произнес кто-то по-итальянски у меня за спиной. Я резко обернулся.
Это снова был он, только уже повзрослевший, со знакомым мягким, чуть улыбающимся взглядом.
– Но скрипка…
– Вы совершенно правы, мой друг. Я всегда отдавал предпочтение клавесину и фортепиано. Эта симфония имела для меня особенное значение… – Моцарт не отрываясь наблюдал за мальчиком, который как ни в чем не бывало продолжал играть.
– Мама… – неожиданно для себя вспомнил я и осекся.
– И тут вы правы, – слегка погрустневшим голосом произнес мой гость и отошел к окну. В лунном свете его маленькая фигурка казалась еще более призрачно-нереальной. Ее окружал сверкающий серебряный ореол.
– Мамина смерть перевернула мне душу. Это был переломный этап в моей жизни, полный потерь и неоправдавшихся надежд. Ваши исследователи утверждают, что Концертная симфония открыла целый ряд моих шедевров. А для меня это было своего рода инициацией. Кажется, в вашем спектакле это примерно конец первого акта?
– Откуда вы…
– О, не забивайте себе голову, мой друг. Это вам сейчас ни к чему, – лукаво улыбнулся взрослый Моцарт. Маленький Вольфганг закончил играть, шутливо поклонился и исчез в лунном свете. – В прошлый раз я имел удовольствие слышать в вашем исполнении «Je dors sur des roses». Не сочтите меня ворчуном, но, мне кажется, арии недостает глубины, силы воздействия на слушателя. Используйте все возможности своего голоса, заставьте зрителя трепетать! Я помогу вам, прошу за инструмент…

Солаль, выпроводив чертыхавшегося Флорана, вошел в спальню и увидел Локонте, стоявшего в полной тьме и наигрывавшего что-то на синтезаторе. Он выглядел оживленным, что-то напевал и бормотал по-итальянски. Со замер. Поняв каким-то шестым чувством, что Микеле не надо сейчас трогать, тем более он непрестанно повторял «Вольфганг, си, Вольфганг...», Солаль стоял и смотрел как зачарованный, а потом все же решился подойти.
– Микеле, ты устал, не стоит делать этого сейчас, тебе надо отдыхать. Сейчас ночь, пойдем, я уложу тебя.
Локонте, никак не проявляя ответной реакции, последовал за старшим товарищем, позволив уложить себя.
– Как о вас заботятся! Иметь таких друзей – счастье! Вы все запомнили?
– Да, маэстро: вокализ, нарастающая с барабанной дробью мелодия и...
– Конец, только не переиграйте, прошу вас! Моцарт – и рок, а что? В этом что-то есть!

Я проснулся как будто от внутреннего толчка. В гостиной на диване спал Со, я тихо прошмыгнул в коридор – ключи лежали на привычном месте. Стараясь не шуметь, я открыл дверь и почти кубарем скатился по лестнице: свобода!
Первое такси, я успею на студию раньше Мота, а Жюль – помощник звукорежиссера – там вообще поселился, значит, есть возможность осуществить наш план! Нашу версию «Je dors sur des roses»! Нашу с Вольфгангом Амадеем Моцартом!

– О! Локонте, ты чего ни свет ни заря? Флоран обещал приехать пораньше, да вот как ты – опаздывает!
– Жюль, а ты знаешь, у него сегодня первые репетиции с кордебалетом? и он никак не сможет. Он попросил меня приехать пораньше, чтобы время не пропадало, и нам с ним пришла гениальная мысль, как довести «Des roses» до абсолюта, так, чтобы финал первого действия зазвучал!
– Микеле, на хрена тебе это? Есть же композиторы, аранжировщики – зачем отбивать у них хлеб?
– Они пишут только то, что им заказывают продюсеры. Они уже сделали все, чтобы этот мюзикл увидел свет. Но я как исполнитель главной роли и все же неплохой музыкант имею право на собственное виденье роли, спектакля.
– Умеешь ты убеждать!
– Ну что? Поехали? Да, Жюль, давай закроемся, а то сейчас будут ходить толпы нытиков, что мы занимаем чужое время, и дергать нас.
– Лови ключи, закрывайся!
«Зря ты это сделал, дружок, теперь умрем вместе, но я тебя не выпущу отсюда, пока не сделаем так, как мы придумали!»


– Локонте! Открой дверь, сам там хоть до скончания века можешь сидеть! Звуковика выпусти, он нам живым сейчас нужен!
– Дов, если я открою дверь, ты нам не дашь закончить и напустишь на меня Солаля!
– Меня и напускать не надо, я тебя сам выпорю, армейским! Сесть не сможешь!
– Испугал! Все у нас только-только все вытанцовываться начинает! Не сбивайте! Поехали, и...
Дов отчаянно пнул металлическую дверь и охнул.
– Давай, Локонте нам мало, теперь тебя чинить придется! – проворчал Со.
– Как ты выпустил его из дома?
– Мне что, к кровати надо было его привязывать? Я в санитары не нанимался, особенно в персональную психушку!
Спустя некоторое время дверь в студию открылась, и на Солаля и Дова оттуда буквально выпал звуковик:
– Слушайте, вы имейте в виду, что на таких условиях работать я не буду! Я же не сумасшедший, как этот ваш «Моцарт»!
– Что с ним? – спросил Со.
– Да спекся ваш Локонте, он, как мы все доделали, так и отключился, я ключи в охапку и...
Микеле лежал, скорчившись на полу, белее мела. Со приложил пальцы к артерии на его шее, из наушников, валявшихся тут же, звучала «Je dors sur des roses», пульс бился в такт звучащей музыке.

«Я сплю на розах, оплетающих мой крест. Боль не угасает...»

Крик души, все, о чем я мечтал, молился и ждал, не сбылось. Боль пронзает все мое естество, выгибая тело дугой. Надо мной посмеялись, дали надежду и забрали ее...

– Не надо «скорой», у меня медицинское образование. Сгоняйте кто-нибудь в аптеку – купите вот это, и поскорее! Одеяла несите, его надо согреть, да, и чемодан мой маленький из гримерки захватите. Сейчас реанимировать будем.

«Слишком шумно зля такой темной ночи, которая навевает чувство одиночества на этом балу...»
...где нет мне места! Французы отвергли Моцарта, а теперь… Крест был слишком тяжел для юных плеч. С какими планами я ехал в Париж, он казался мне прекрасным, был для меня столицей мира…

– Микеле, все, давай, просыпайся же! Вот упрямец!
– Капельницу я поставил, очнется, напоите его и грелку в ноги, лед на голову – улучшает кровообращение. Много питья и куриный бульон. Сварите?
– Да, конечно!
– Давление мерить каждые два часа. Все ушел, если что, звоните и не забудьте – завтра репетиция первой сцены, «Моцарта» с собой не брать, а то продюсеры убьют его!
– Кто убивать нашего гения будет?
– Дов? Альбер? Вы что здесь делаете?

«Я угадываю лишь лица среди теней, мрачные воспоминания убивают меня».

Я обещал отцу, что прославлю наше имя, что он будет гордиться мной, а кончилось тем, что чужой, враждебный город погубил маму!
Мне даже не на что было похоронить ее, как будто я бездельник! Я сочиняю много, но мою музыку не слушают, не хотят слушать, а особенно платить за то, что потом будет продаваться за бешеные деньги!

– Пришли на «Моцарта» посмотреть! Со, они там такое сделали! «Des roses» как выстрел из пушки! Убойный финал первого действия!
– Господа! Выйдем отсюда, ему сейчас нужен покой и тишина.
– Рауль, как скоро он может приступать к репетициям?
– Пусть отлежится, если давление к завтрашнему утру спадет, то без особых активных действий сможет через сутки.

Я спал крепко, без сновидений почти сутки. Потом Со меня кормил и устраивал разнос задним числом. Я слушал не возражая. Внутри была приятная пустота и тепло, как всегда бывает от хорошо сделанной работы. За мной заехал Дов, и они вместе с Со повезли меня на полный прогон первого акта.
Они придумали танец – девушка-мечта, девушка-роза Тамара то помогает мне, то отталкивает, бросая в смятенный ритм барабанной дроби, проходящей по душе моего героя.

«Слишком много шума для моего рассудка, который покачивается в такт моим безжизненным мечтам, – странный танец. Воспоминания — источник страданий».

Алоизия тоже предала меня, она предпочла карьеру любви… Кто же любит неудачников?! Меня не пустили даже на порог дома, лучше б я вообще не переступал его! Ну почему я так чувствителен? Чуть не разрыдался от грубых слов ее матери, потом бежал по улицам Мюнхена не разбирая дороги. Тебе никогда не увидеть моих слез!

«Я сплю на розах, оплетающих мой крест. В сердце только боль, но не смею вспоминать по ночам, вечерам, ту любовь, что дарила ты мне...»

Мне остается только петь, петь так, чтобы он услышал, что мы с ним теперь почти единое целое. Только бы не умереть в конце, это не смерть! Это жизнь. Она еще будет!

Отец зовет меня в Зальцбург. Да, я вернусь туда, в родной и ненавистный мне город...
Но я не сдамся. Я поднимусь на вершину своей музыки. Я, Вольфганг Амадей Моцарт!

«Я ненавижу розы так же, как свои рыдания. Но нужно продолжать жить. Я снова верю своим умершим мечтам и хочу лишь ощутить аромат тех роз».

Я падаю и, опустошенный, через минуту сжимаюсь на авансцене в комок, слушая наступившую гробовую тишину. Ни в зале, ни за кулисами, где толпится кордебалет, ни звука... и потом взрыв – шквал аплодисментов!
Меня душат слезы – подводка смазалась и течет, оставляя черные дорожки слез на щеках. Мы сделали это! Браво, маэстро Моцарт!



5 глава


То, что происходило в зале после моих «Роз», я помню лишь в виде отрывочных эпизодов и по рассказам Со.
Каждый член труппы и кордебалета считал своим долгом лично высказать мне восхищение. Гомон восторженных голосов, калейдоскоп лиц, гул аплодисментов – в голове все перемешалось.
Дов и Альбер были в восторге от своего детища и наперебой кричали, что всех нас ждет грандиозный успех, а именно меня им послала сама судьба!

Я недоумевал, чему все так радуются. Это была всего лишь репетиция, причем одного первого акта. Главное, что у меня получилось сделать все именно так, как того хотел он. Впервые в жизни я чувствовал, что прикоснулся к чему-то величественному, огромному, внес свой вклад в дело, отдав всего себя целиком.
Следующим этапом был монтаж декораций ко второму акту и прогон номеров кордебалета. Солистам и массовке был объявлен отдых. Народ, обрадованный внеплановыми выходными, продолжил веселиться с большим энтузиазмом. Кто-то притащил бутылку шампанского, и на меня полетели холодные, освежающие брызги. Я был счастлив. Наконец-то вокруг меня люди, которые, так же как и я, больны одной идеей и получают огромное удовольствие от своей работы. Ведь я ждал именно этого всю свою сознательную жизнь!
– За нашего «Моцарта»!
– Браво, мсье Mozart!
– Спасибо, ребята! – растроганно произнес я и поднял вместе со всеми пластиковый стаканчик с шампанским.
– Тебе нельзя сейчас пить! Отдай сейчас же! – Откуда ни возьмись появился Солаль и выхватил у меня из рук стакан.
Ей-богу, полиция нравов! Да меня собственные родители никогда так не пасли! Тоном, не терпящим возражений, «папочка Со» обратился ко всем присутствующим:
– Нашей новоявленной звездочке нужен отдых.
– Но я не устал! – вне себя от возмущения воскликнул я. – Все идут в клуб праздновать мой триумф!
– А ты едешь домой, – раздражающе спокойным голосом сказал Со. – Вот, я принес из гримерки твою куртку.
– Со, ты снова начинаешь?! – Кажется, мое негодование достигло предела. – Я остаюсь с ребятами и точка!
– Захотел в больницу загреметь? Ты на лекарствах, алкоголь строго противопоказан!
– А я и не собирался пить, – невинно моргнул глазками, – так, парочку эклерчиков с чаем пропустить. Все вполне прилично.
– Ты вообще слушал, когда врач из «скорой» зачитывал тебе рекомендуемую диету? Никаких пирожных!
Я почти отстоял свои права, как в разговор вмешался Дов и обломал мне все веселье:
– Микеле, тебе действительно лучше поехать домой. Я всерьез обеспокоен состоянием твоего здоровья. Не хочу на финишной прямой лишиться своей главной звезды. Надеюсь, ты понял?
Дов, как всегда, изъяснялся предельно убедительно.
– Да, Дов…
– Вот и хорошо. Мы всегда понимали друг друга. – Продюсер, улыбаясь, похлопал меня по спине. – Со, проследи, пожалуйста, чтобы он прошел полное обследование в клинике. Адрес я пришлю, там работает знакомый врач, и у нас с ними договор.
Под сочувственные взгляды труппы я покорно последовал за Солалем на парковку.

Проснувшись на следующее утро, я чувствовал себя неважно. Во всем теле ощущалась непривычная слабость, голова как свинцом налита. Болело горло, и, кажется, начинался насморк. Немедленно осмотрев меня, Со сразу решил, что это простуда, и со словами «ну что, допрыгался?!» ушел в аптеку затариваться лекарствами. Тяжело вздохнув, я откинулся обратно на подушку и с тоской посмотрел в окно.

В Париж пришла настоящая весна, ярко светило солнце, пели птички, улицы были наполнены тысячами различных звуков и оживленных голосов. В воздухе витал и манил запах пьянящей свободы, хотелось как в детстве, широко раскинув руки, выбежать на улицу. Но Со конфисковал у меня ключи, как у какого-то провинившегося подростка. Я теперь, как он выразился, под домашним арестом. Ха, как будто это может удержать меня в четырех стенах! Со вчерашнего дня я с ним демонстративно не разговариваю.
Во-первых, из-за ключей, а во-вторых, из-за того, что он, подключив Дова, не дал мне повеселиться со всеми остальными. Разве я не заслужил отдых? Настоящий отдых с отрывом, а не идиотский постельный режим!
Эта игра в заботливого папочку сильно затянулась. Ему что, своих детей не хватает? Я искренне не хотел портить с Со отношения. Это был единственный человек из труппы, который понимал меня практически во всем. С ним легко и приятно общаться, всем своим видом он внушает спокойствие и уверенность. К чему лукавить, обо мне в жизни никто и никогда так не заботился.
Людям всегда приятно принимать внимание, заботу, но его чрезмерная опека превзошла все допустимые границы!

– Эй, Микеле... – Холодная рука Со осторожно коснулась моего лба.
Медленно открываю глаза и, приподнявшись на локтях, сажусь. За окном уже смеркается: кажется, я проспал почти весь день.
– Вот, выпей. – Он протягивает мне чашку теплого молока с медом. Взгляд у Со усталый и встревоженный, и я вдруг понимаю, что мне совсем не хочется с ним воевать.
– Спасибо, Со, – с благодарностью беру кружку, грею замерзшие руки и делаю маленький глоток. Мед мягко обволакивает горло и смягчает боль. По всему телу разливается приятное тепло.
– Как ты себя чувствуешь? – участливо спрашивает он и, хмурясь, ласково и настойчиво укутывает меня колючим пледом. – Снова сбросил одеяло? Тебе нужно хорошенько пропотеть.
– Но мне жарко… – слабо возражаю я. Нет сил спорить. Такое чувство, что на меня навалилась усталость за все прошедшие дни.
– Нужно потерпеть, Микеле, – смягчившись, говорит Со и садится рядом со мной. – Хочешь поесть?
– Зачем ты спрашиваешь? Вне зависимости от ответа мне ведь все равно придется есть...
– Не надо делать из меня садиста!
– Тогда не веди себя как садист.
– А ты не веди себя как ребенок!
Обидевшись, я демонстративно отвернулся к окну и с головой накрылся одеялом.

Со мягко улыбнулся. Это была настолько наивная, свойственная лишь детям попытка отгородиться от внешнего мира.
– Эй…– осторожно позвал он. – И долго ты собираешься так лежать? Тебе же было жарко?
Ни звука. Лишь недовольное сопение.
Мужчина в нерешительности замялся, поняв, что ему не стоило вести себя с Микеле так резко.
«Мальчик» настолько загорелся этим проектом, что забыл про сон и отдых. Кому-то обязательно нужно за ним присматривать. И Солаль чувствовал необъяснимую ответственность за этого не совсем обычного итальянца.

– Петушок, золотой гребешок, высуни головку, дам тебе горошку! – шутливо-ласково позвал Со и мягко, успокаивающе погладил Микеле по спине. – Ну что ты и правда как маленький? Как этот твой… Как его там? Вспомнил, Питер Пан!
– Питер Пэн! – Из-под одеяла показалась растрепанная голова Локонте. Забавно почесав нос, он негромко чихнул и по привычке облизал засохшие губы.
Со не смог сдержать улыбки. Микеле был очарователен в своей детской непосредственности. Мужчина аккуратно, чтобы снова не оттолкнуть итальянца, пригладил его непослушные пепельно-русые пряди.
– Слушай, извини. Я не хотел давить.
– Ты тоже извини, – вздохнув, ответил Микеле. – Сам выглядишь не лучшим образом. Устал, наверное, тут со мной возиться. Иди поспи. – И, подмигнув, добавил: – Торжественно обещаю вести себя хорошо!
– Я ведь правда не какой-то там тиран, – ни с того ни с сего начал оправдываться Со. – Если другим нет дела, то я не могу смотреть, как ты себя изводишь.
– Со, поверь, я ценю твою заботу… – Микеле опустил глаза. – Просто пойми, что я рано стал жить один и привык заботиться о себе сам.
– Не думаю, что это пошло тебе на пользу… – еле слышно произнес француз, а затем громче добавил: – Значит, перемирие? Военные действия временно приостановлены. Больным положено поощрение в виде часового просмотра телевизора.
– Спасибо, господин надзиратель! – пошутил итальянец и закатил глаза.
– Если что-нибудь заболит или понадобится, я буду в гостиной, – бросил на ходу Со и поспешно скрылся за дверью. Мужчину обуревали самые противоречивые чувства.


Я был рад, что напряжение между нами спало. Не выношу ссор. Меня всегда расстраивает, когда кто-нибудь выясняет отношения. Мне кажется, это нарушает мировую гармонию… Со так добр ко мне, что я просто не знаю, что с этим делать. Чем я заслужил такое внимание?
Включаю телевизор и тупо щелкаю кнопкой, переключая каналы, думаю о чем-то своем. Недавно мне подключили спутниковое телевидение, так что выбор программ был обширный. Останавливаюсь на международном киноканале. Судя по всему, там идет какой-то иностранный фильм. Открываю окошко информации – точно, русский фильм-мюзикл «Mary Poppins, Goodbye», который показывают с английскими субтитрами. На экране самая лучшая няня на свете укладывает спать двух озорных ребятишек. В порядке исключения воспитанникам отводится еще несколько минут до сна. Я невольно улыбнулся, эта ситуация напомнила мне наши отношения с Солалем. Но тут зазвучали начальные такты столь прекрасной и лиричной мелодии, что я весь обратился в слух и зрение:


***
«Все, что было много лет назад,
Сны цветные бережно хранят».

Нежный женский голос проникал в самые отдаленные уголки души, пробуждая давно забытые воспоминания и ощущения.

«И порой тех снов волшебный хоровод
Взрослых в детство за руку ведет».

Казалось, эта трогательная колыбельная доносится до меня из далекого, но не забытого детства. Я слушал завороженно. Приятная, расслабляющая мелодия убаюкивала меня, незаметно погружая в чудесный и такой непредсказуемый мир снов.

Сам не заметил, как мои глаза закрылись и я, кажется, задремал.


«Счастлив тот, в ком детство есть.
Детство наше давно прошло,
Но хранят той весны тепло
Наши детские сны».

Медленно открываю глаза. Мне снова шесть лет. Даже сейчас я помню запах той весны. Папа оставил меня поиграть на детской площадке под присмотром знакомой женщины, а сам ушел куда-то по делам. Я сижу на качелях и наблюдаю за другими детьми. Время клонится к вечеру. Зажигаются первые уличные фонари, и детская площадка, затерявшаяся среди начинающих зеленеть деревьев, постепенно пустеет. Заунывно воет ветер, раскачивая пустую карусель. Мне скучно и одиноко.

– Где же папа…
– Привет!
Я оборачиваюсь на голос. Рядом со мной на соседних качелях сидит странно одетый маленький мальчик. Кажется, так одевались в старину, веке в XVIII. Я читал в книжках про это время и видел по телевизору. Мама говорила, что жизнь тогда была другая, более красивая и возвышенная.
Я не согласился с ней. Из книжек, что есть у нас дома, я понял, что и тогда были нехорошие и злые люди, проникнутые далеко не возвышенными помыслами.
Мальчик похож на моего ровесника, но есть у него во взгляде нечто такое… Не могу понять.
– Привет, а ты кто?
– Разве ты не знаешь? – В голубых глазах мальчика блестел озорной огонек.
– Нет. Я никогда не видел тебя здесь.
– Ты и не мог видеть меня здесь.
– Ты не отсюда? – растерявшись, спросил я. Этот странный светловолосый мальчишка говорит загадками! Чего он ко мне привязался?
– И да и нет. Пройдет время, и ты узнаешь мое имя. Оно станет для тебя путеводной звездой, подарившей надежду и славу…
Я непонимающе посмотрел на него. Он что, разыгрывает меня?
– А почему ты сейчас не можешь сказать, как тебя зовут?
– Сейчас не время… Ты всегда такой любопытный? Хотя чему я удивляюсь, я сам такой.
Я замолчал, окончательно сбитый с толку. Смысл его слов был мне непонятен, но я чувствовал, что они важны. Мне казалось, что я знаю этого мальчика всю жизнь, меня необъяснимо влекло к нему.
– Почему ты не играешь с другими детьми? – спросил он, отстраненно наблюдая за резвившимися на противоположном конце площадки ребятишками.
– Мне с ними неинтересно… Папа говорит, что я просто не такой, как все остальные дети.
– Забавно, мой отец говорил мне тоже самое пару веков назад, – задумчиво улыбнулся маленький незнакомец.
– Пару веков? А сколько тебе тогда лет?
– Ну… в данный момент мне столько же, сколько и тебе.
– Ты из XVIII века, да?
– Ты очень смышленый для своего возраста, Микеле
– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – вытаращил я глаза
– Я много чего знаю, – мальчик снова загадочно улыбнулся. – Например, что тебе очень нравится музыка. Порой тебе кажется, что она звучит внутри тебя. Тебе хочется петь об этом на весь мир. Ты искренне не понимаешь, почему другие люди не слышат эти мелодии.
– А ты тоже их слышишь?
– Да.
– Это же так здорово! – обрадованно воскликнул я, вскочил с качелей и порывисто обнял своего нового друга.
– Какой ты восторженный, – улыбнулся светловолосый мальчик, чуть отстраняя меня. – Что удивительно, с годами это не изменится.
«Гав-гав!» – К нам подбежала маленькая рыжая собачка, похожая на лисичку.
– Привет, Бимперль! Давно не виделись. – Мальчик взял песика на руки и, трогательно прижав его к себе, поцеловал в самый нос. Собачонка в ответ довольно завиляла пушистым хвостиком.
– Это твоя собака?
– Да. Когда-то была…
– А что случилось?
– Мы больше не можем с ней видеться
– Наверное, это очень грустно, – сочувственно заметил я. – Я очень хочу собаку, но родители мне не разрешают. Говорят, я очень рассеянный и недостаточно ответственный.
– Ты можешь позаботиться о Бимперле. Он очень грустит без меня.
– Но папа и мама…
– Не сейчас, он сам найдет тебя, когда придет время. Позаботься о нем, пожалуйста. Он мой друг.
– А как…
– Микеле, с кем ты разговариваешь? – услышал я вдруг папин голос
Наверное, я не заметил, как он вернулся.
– С мальчиком, мы познакомились только что. Он из XVIII века, тоже любит музыку и обещал подарить мне своего песика! Он такой маленький и милый! Его зовут Бимперль.
– Ох, Микеле! Снова твои выдумки. Здесь никого нет.
Я обернулся туда, где только что стоял мой новый друг. Никого. Только одиноко раскачиваются качели.
– Но он правда там был! – не унимался я, расстроенный и обескураженный.
– Сынок, просто ты очень устал
Папа снисходительно улыбается, берет меня на руки и идет к припаркованной неподалеку машине. Я положил голову ему на плечо и с тоской посмотрел на качели. Вслед мне махал рукой тот самый таинственный мальчик с забавной собачкой!
– Мы еще увидимся, – слышу я слова, предназначенные только для меня.

«Детских снов чудесная страна
Людям всем до старости нужна.
Только жаль, что нам, когда взрослеем мы,
Редко снятся те цветные сны».

***
Спустя пару часов, успевший немного отдохнуть Со заглянул в спальню.
В комнате беззвучно работал телевизор, транслируя заставку о перерыве в вещании. Мужчина на цыпочках прокрался внутрь, выключил телевизор и повернулся к Микеле, собираясь проверить у него температуру. Что-то смутило Солаля в облике спящего. Присмотревшись, он понял, что именно. Из-под плотно сомкнутых век итальянца текли слезы! Да и сам он лежал, свернувшись клубочком на постели, руки судорожно сжимали подушку, его била мелкая дрожь.
– Эй, Микеле, проснись… – Не на шутку испуганный француз тихо потряс спящего за плечо.
– А-а-а… – простонал Микеле и, медленно открыв глаза, одарил Солаля ничего не понимающим, блуждающим взглядом. Похоже, он все еще был во власти сна.
– Микеле, ты меня слышишь? – спросил взволнованно Со.
– Со… Это ты… – Взгляд Локонте постепенно становился более осмысленным. В свете луны блестели влажные дорожки слез на чуть подрагивающих щеках. Всегда сияющие карие глаза сейчас были полны такой вселенской грусти и усталости, что у Со невольно сжималось сердце.
«Похоже, истерика… В очередной раз довел себя до ручки», – промелькнуло у него в голове, но додумать он не успел. Микеле неожиданно уткнулся ему в плечо и беззвучно зарыдал, давая волю накопившимся эмоциям.
– Ну, тише, тише. Все хорошо. Я с тобой… – бормотал мужчина, ласково поглаживая Микеле по голове и спине, – это всего лишь сон.
– Ты не понимаешь… – сквозь всхлипы расслышал Со, – это происходит как наяву… Он приходит ко мне! Я разговариваю с ним, как сейчас с тобой!
– Хорошо, хорошо. Я верю. Но тебе нужно успокоиться. А то опять поднимется давление, придется вызывать «cкорую».
– Не надо… – Микеле поднял на Солаля заплаканные глаза.
– Тогда подожди, я принесу лекарство.
Одна нога здесь, другая там. В прошлый раз врач из «скорой» предлагал выписать снотворное, но Со отказался. Похоже, зря.
Микеле все так же лежал на подушке, отстранено изучая потолок.
– Вот, выпей. Это поможет успокоиться и заснуть. – Мужчина протягивает ему стаканчик с тягучей темной жидкостью.
Микеле безучастно берет его и, поднеся к губам, глотает, морщится и тянет руку за соком. Капля сока, сорвавшись с губ, стекает вниз, мешаясь со слезами. Со проводит кончиками пальцев по подбородку итальянца:
– А теперь ложись и постарайся заснуть.
– Не уходи. Посиди со мной…
– Я никуда и не собирался.
Со берет руку Микеле в свои и начинает медленно перебирать пальцы, глядя как засыпает еще один «сын».


6 глава

– Микеле, значит так, сегодня у тебя такое расписание...
– Со-о-о, – простонал я, – можно хоть единственный день поспать до обеда?
– Можно, сейчас последний укол – и ты свободен как птица!
– Может, не надо, а? – с тщетной надеждой спросил я.
– Нет: курс есть курс. Куда в прошлый раз кололи? – Я начал «вспоминать» руками: – Сюда. Со! Что ж так больно-то?
– Терпи, я не Мерван, санитаром в госпитале не работал.
– ???
– Ты не знал? Он так от армии косил – альтернативщик хренов.
– Ничего себе альтернативка! Когда у меня отец с инфарктом первый раз загремел в госпиталь, мы с мамой насмотрелись...
– Микеле, кашу или омлет?
– Слушай, вот есть совершенно не хочется!
– О’кей! Тогда вот тебе зеленый чай – потом можешь хоть обоспаться. Я схожу за йогуртами тебе и куплю круассанов. С чем тебе?
От перспективы «обоспасться» мне сразу полегчало, и я, лениво зевнув, ответил:
– Да с чем себе будешь брать, с тем и мне!
Натягиваю одеяло до подбородка…
Проснулся от сияющего во все окно солнца – «обоспался»! Со, вредный ты мужик! Знаешь, что окна у меня на восточную сторону, нафига жалюзи-то поднимать? Я подошел к окну и обомлел – за день буквально весь город оделся в зеленое! Я открыл дверь на балкон и стоял, вдыхая запах свежей листвы, солнца и особой атмосферы утреннего Парижа.
– Ты бы хоть штаны надел для разнообразия! – Со непроизвольно шлепнул меня по попе.
– Со, харе пугать? Подкрался!
– Ну ты, «Моцарт», даешь: задумываться так, что ничего не слышать?
– Со-о-о…
– Ну что? – спросил он, укутывая меня в свое длиннополое пальто, и я вдруг почувствовал себя в его объятиях таким защищенным и... озябшим. Со как будто почувствовал это, прижал меня к себе, приобняв. Мы так молча стояли несколько секунд, глядя на весенний Париж.
– Отпусти меня на волю?
– Сам хотел предложить, пойдем с тобой сегодня на бульвары, на «блошку» зайдем.

– Свобода! – Запрокинув голову к солнцу и свету, я орал так, что спугнул голубей, и они взвились стайкой, сделали круг и опять уселись на площадь. Люди тоже оглядывались на меня, улыбаясь в ответ.
Со, чтобы утихомирить меня, положил мне руку на плечо, а потом мы устроили небольшой флешмоб. Не сговариваясь, мы сделали несколько танцевальных движений совместно, но, сбившись, рассмеялись оба и пошли дальше. Оказавшись на Монмартре, я занервничал.
– Ты же не собираешься на Плас Пигаль?
Со, прямо-таки зарыдал от смеха:
– Нет, мой милый кролик, «папочка» тебя и так любит, без всяких там «штучек»! – Он взъерошил мне волосы, а я оттолкнул его.
Кровь непривычно пульсировала у меня в ушах, и я как будто оглох на доли секунды.
– Микеле?
– Да уже все прошло…
– Давай, давай, не выпендривайся, присядь. – Он быстренько нырнул в какую-то лавочку и поднес к моим губам бутылку с холодной водой.
Стало получше. Он, как фокусник, достал из глубин своего безразмерного пальто салфетки и, намочив их, стал прикладывать их к моему лбу и шее.
– Со, все, заканчивай, пойдем, куда ты хотел меня отвести. Веди, Али-баба, в свои пещеры!
– Всего лишь очередная «блошка» – Сен-Оуэн, но, вижу, ты ее сегодня не потянешь, хоть и понедельник и народу там не должно быть слишком много.
– Да все в порядке со мной!
– Посиди, а я пойду и посмотрю, куда нам пойти. Ну не идти же действительно в «Кролика»?
– Слушай, хватит меня смешить. Кажется, мы проходили парочку кафе.
– Вернемся?
– Угу…
– Упрямец! Ладно, пойду посмотрю и позвоню тебе. Не спи!
Я только устало фыркнул – сам виноват: нельзя здорового человека взаперти столько времени держать! Немного откинувшись на спинку скамьи, я почти задремал. Вдруг мне в ногу ткнулся чей-то любопытный носик, я опустил глаза и замер: на меня со знакомой лисьей улыбкой смотрел хорошенький рыженький шпиц! Бо-оже! Совсем как из сна! Я, кажется, застонал, и проходившая мимо пожилая француженка спросила:
– Вам дурно, мсье?
– Простите, а это не ваша собачка?
– Нет, что вы, я собак в квартире не держу, а вот кошки… – И она пустилась в длительные рассуждения о вреде и пользе домашних животных.
Я смотрел на собаку, а она, как будто что-то поняв, села у моих ног и стала отрешенно смотреть куда-то.
– Бимперль, ты ли это? – спросил я, наклоняясь к пушистому комочку.
Собака не огрызнулась, а с интересом посмотрела на меня, улыбаясь во всю мордочку. Тогда я взял ее на руки, она уверенно тявкнула и облизала мои пальцы. В кармане завибрировал телефон.
– Мадам, благодарю вас за интересную информацию, но я должен идти. До свидания!
– О’ревуар, какой милый молодой человек с собачкой...
– Со, ты где?
– Давай я тебя встречу, хороший «натюрморт», даже вино приличное подают, надо запомнить!
– Узнай, пожалуйста, можно ли к ним с животными?
– С кем?
– Я тут песика на улице подобрал…
– Ты идиот, Локонте?
– Со, не начинай, а?
– Ладно, ненормальный, не по телефону, вижу тебя!
Стоило мне подойти, как Со набросился на меня и сказал все, что он обо мне думает. Я молчал, не сводя глаз с рыжика, и только прокручивал в голове фразу из сна:
– Ты можешь позаботиться о Бимперле. Он очень грустит без меня, он сам найдет тебя, когда придет время. Позаботься о нем, пожалуйста. Он мой друг.
– Микеле, что с тобой? Иди, присядь. Бледный какой…
– Со, так можно к ним с собачкой?
– Ты ничего не слышал? Моцарт, ты достал уже меня! Все, сегодня последний день с тобой нянчусь! Жена уже интересуется, а не усыновить ли нам тебя и из хорошей ли ты семьи? – Он откровенно издевался.
– Ну не мог я оставить такое чудо на улице! Ты на мордочку его посмотри – какой милый!
– Вольфи! Вот ты где! А хозяйка тебя обыскалась сегодня утром! – К нам подошла приятная женщина средних лет.
– Добрый день, мадам, это ваша собачка?
– Нет, но дама, которая с ней гуляет каждое утро, заходит к нам за булочками, что печет мой муж. А сегодня утром она была так расстроена потерей Вольфи, что…
Солаля просто трясло от смеха, у меня тоже, судя по всему, был очень дурацкий вид, потому что дама вдруг замолчала. Со нашелся первым и спросил:
– Так этого песика… зовут… Вольфи?!
Теперь и я с трудом сдерживал смех.
– Да, мсье, она назвала его в честь какого-то философа – Вольфа. Она говорила, что у него учился какой-то знаменитый русский ученый с непроизносимой фамилией.
– А что, хозяйка песика – русская?
– Вот уж не скажу вам, мсье, но говорит она по-французски как мы с вами!
– Благодарю вас, вы не могли бы передать хозяйке, что Вольфи, – метнул многозначительный взгляд в сторону Солаля, – нашелся и я вам напишу свой телефон, по которому можно со мной связаться и договориться о встрече.
– О, вы так любезны! Бедная девушка была так расстроена! А синьор – итальянец? – обратилась она ко мне и на чистейшем итальянском спросила, чтобы мы хотели заказать.
– Со, что ты будешь заказывать?
Обсуждение перешло на французский, и, как только дама, взяв заказ, удалилась, мы синхронно рассмеялись.
– Нашел родственную душу! Вольфи встретил Вольфа!
– О, это был величайший философ своего времени!
– Микеле, я все удивляюсь, а есть что-то, чего ты не знаешь?
– «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам!»
– Я так не играю! Это знают все!
– И что это?
– Шекспир, «Гамлет». Акт первый, сцена четвертая.
– Умыл!
– Я в этой пьесе Розенкранца играл на заре туманной юности.
– А вот непроизносимая фамилия русского ученого?
– Ломонософф?
– Да, только на конце не «Ф», а «В».
– Откуда дровишки?
– Я когда-то всерьез увлекался космосом, русской историей. Гагарин был моим кумиром.
– Для кого он не был – первый человек в космосе…
Приятно было просто так сидеть и разговаривать, Вольфи принесли «его тарелочку», и он с жадностью стал есть, я так увлекся, наблюдая за процессом, что очнулся, когда ложка с бульоном оказалась у моих губ.
– Ты, конечно, «сын мой», гениален, но от простой пищи даже Моцарт не отказывался.
Я, вздохнув, заставил себя проглотить пару ложек. Мы с Вольфи наелись, Со даже прикупил кое-что у добродушной хозяйки, и мы, возвращаясь домой, шли бульварами. Уже видны были нежно-восковые свечки цветущих каштанов. Голову кружил запах весны, пара бокалов итальянского вина, а на руках у меня спал маленький рыжий комочек как доказательство того, что «иная жизнь» существует и она – реальна!
– Ты его к себе домой заберешь?
– Со, а можно? Ну пожалуйста!
– Ты вообще-то, Локонте, взрослый парень – решай сам!
– Со, я как-то на автомате уже... – рассмеялся я. Правда, уже так привык к его отцовскому отношению к себе, что забылся!
– Только давай в зоомагазин зайдем.
– Зачем?
– Микеле, до того, как я переехал к тебе, у тебя в холодильнике только банка энергетика ночевала. А песику надо есть, и желательно каждый день.
– Так, значит, кофе я все равно буду пить в одиночестве?
– Его вообще пить не будешь, пока состояние не стабилизируется. Все, не спорь, ты должен отдать хозяйке живого песика.
– Я же не живодер какой-нибудь.
– Да? А по виду не скажешь – с самого скоро штаны спадать будут.
– Скорее, не застегнутся от твоего трехразового питания!
Так, перебрасываясь колкостями, мы купили моему Вольфи корм, две красивые мисочки и изящный поводок. Может, все же я когда-нибудь заведу себе такого же Бимперля? Кто знает?



7 глава

– Микеле, просыпайся! Думаешь, песика завел и всё? С ним, извини, гулять надо!
– Хорошо, хорошо, встаю! Ну что, Вольфи? Вперед! Сейчас «папочка» только обуется!
– Держи, на ходу попьешь. – Со протянул мне бутылку с водой.
Хорошо было легкой трусцой бежать по утреннему городу – всё в предрассветной дымке, солнце еще не всплыло из-за кварталов. Вольфи-Бимперль весело бежал рядом, изредка отбегая, чтобы сделать свои дела. Я только молился, чтобы нам не попался полицейский наряд, потому как я, честно говоря, не знал, где площадка для выгула собак. Да и когда было узнавать?
Мы с маленьким другом бежали наперегонки, пока он не начал поскуливать и подпрыгивать на месте, явно просясь на руки.
– Устал? – Песик тявкнул.
Полив на руку, я дал ему попить из ладони, а потом уже сам ополоснул рот. От встречающихся мне таких же собачников я узнал расположение площадки и закружил в радостном порыве свое приобретение.
– Ну что, Вольфи? Нравится тебе у меня? – Песик, как мне показалось, улыбнулся в ответ и лизнул мою щеку мокрым языком.

– Со, мы пришли!
Странная вещь – моя входная дверь была чуть приоткрыта, и оттуда раздавался громкий, как никогда, голос Солаля.
– Ну, что ты говоришь? Как ты можешь о таком даже думать? Хорошо, хорошо, послушай меня...
Я сделал песику знак, прижав палец к губам, и он «улыбнулся» мне в ответ.
– Да, я приеду! Я не кричу! Но отвезти мальчика в больницу ты же можешь? Да, дорогая… Нет, буду, но только… мне Микеле надо... Бросила трубку! Ну что за женщина!
– Со? Проблемы?
– Ты слышал? Прости, у меня старший оболтус навернулся со скутера вчера, а матери сказал только сегодня. В школу надо идти, а у него колено посинело и раздулось. Жена кричит, что это... Да ладно, это ее вечная истерика, когда болеют дети.
– Со, я чувствую себя таким виноватым... Прости, оторвал тебя от семьи. Ты поезжай и не волнуйся за меня… ой, нет – за нас! Я же теперь не один – вот Вольфи теперь со мной.
– Я бы и не волновался, но утром позвонил Дов и сказал, что тебя сегодня ждут на обследование в госпитале. Я же знаю, как ты не любишь больницы.
У меня, видимо, была такая кислая мина, что Со сочувственно улыбнулся.
– Микеле, это нужно не кому-то, а тебе. Хорошо, сейчас заряжу Рима. И не спорь, пожалуйста.
Сказать, что у меня испортилось настроение, – не сказать ничего. Так хорошо начинался день! Вздохнув, под пристальным взглядом Со я отправился в душ, чтобы не слышать, как он будет давать Мервану ц.у. относительно меня.

Выйдя из душа в одном полотенце, я обнаружил огромную тарелку еще горячей каши. Едва взялся за ложку, как мой взгляд упал на записку, написанную крупным почерком Солаля: «Микеле! Кашу съесть! К входной двери не подходить – я тебя запер, а связку отдал консьержу. Жди, Мерван заедет за тобой ровно в 11 часов. Будь добр, не капризничай! Папочка Со».
Я с раздражением отодвинул от себя тарелку и, взяв фломастер, написал: «Дорогому «папочке» Лео-Со от Микеле-Моцарта! Сам жри свою кашу, надзиратель!» И пририсовал рожицу, показывающую язык. Но как же мне обойтись без звездочек? Разрисовал всю записку. Чтобы заморить червячка, я выпил соку из холодильника и, съев парочку галет, насыпал корма в мисочку Вольфи – пусть хоть он порадуется.

Не было еще и девяти, когда мне жутко захотелось спать. Я улегся здесь же, в гостиной, на диване, а Вольфи пригрелся у меня в ногах. Завернувшись в плед, неожиданно для себя я уснул.
Меня разбудило звяканье ключей и короткий взлай милого песика.
– Фло?!
– Привет, «спящая красавица»! Я так и знал, что не соберешься вовремя, потому пораньше и заехал. Да, у Мервана тут «срочное дело» образовалось, потому перевели стрелки, как всегда, на бедного Сальери.
– Ладно, бедолага, гитара сам знаешь где. Я скоро! – И, не удержавшись, сдернул все-таки с бедер полотенце. За спиной раздался подавленный всхлип Фло.

В госпиталь мы, как ни странно, прибыли без опозданий. И понеслось! Каких только аппаратов для пытки бедных больных не понапридумывали! Меня просветили во всех проекциях и потом еще сделали контрольный забор крови. Так это теперь называется, когда из тебя буквально выкачивают огромную пробирку кровищи! Нужно ли говорить, что я, как жертва, прошедшая все круги ада, очнулся на кушетке в кабинете у того самого знакомого врача Дова Аттья?

– Ну что, молодой человек, состояние ваше после гипертонического криза вполне удовлетворительное, но я все же порекомендовал бы вам... – Все остальное я пропустил мимо ушей.
Я здоров! Или, как любит выражаться эта братия в белых халатах, «практически здоров»!
Взяв выписку для Дова, я с сосредоточенным видом покивал головой и почти вприпрыжку спустился к ожидавшему меня в машине Флорану:
– Свобода!
– Эй, потише! Ты мне всю машину раздолбаешь! Микеле, да успокойся ты!
– Ты не понимаешь, наконец-то! Флоран, ты не понимаешь! Со хороший, добрый, но он носится со мной, как будто мне, как его старшенькому, 12 лет!
– Ну, я бы сказал, что сейчас точно не больше!
– Флора-а-а-ан!
– Микеле, прекрати, а? А то я сейчас врежусь в кого-нибудь!
– Нет, нет! Давай отметим это дело?
– Заметь, не я это предложил!
– А то как отмечать мне мой же триумф, так я, видите ли, болен.
– Слушай, ну правда, тогда некрасиво как-то вышло, как будто тебе и правда 12 лет.
Флоран был из когорты «уговариваемых», и мне не составило особого труда попросить его заехать в магазинчик, где мы затарились приличным немецким пивом, взяли к нему кое-чего «вкусненького», но совершенно не полезного.

Я не помню, кто и сколько выпил. Из всего нашего застольного диалога четко врезалось в память только то, что Фло взбесился, когда я сказал ему, что он кто угодно, только не Сальери!
– А кто же я, по-твоему? А?! Тоже мне, гений! Моцарт ему, видите ли, снится!
– Да! А тебе – только голые бабы!
– Что?!
– Ну, Фло, не обижайся, хочешь я тебе поцелую?
– Не хочу! Я обиделся! Хотя я мужик! И бабы мне снятся.
– А мне только Моцарт в последнее время... И про Сальери он мне много чего рассказал!
– Чего?
– Кто?
– Чего «кто»?
– Ну, ты про Моцарта говорил.
– Я!? А... ну да, так вот, Сальери – это такой мужик...
– А я что, не мужик?
– Мужик! Флоран! Ты самый хороший мужик Парижа и Иль-де-Франс!
– Тогда целуй!
– Можно?
– А то я сейчас сам тебя поцелую, «Моцарт». Милашка! – Флоран «слегка» шлепнул потянувшегося за очередной порцией пива Микеле по заду, отчего тот рыбкой спланировал на пол.
– Ты чего?!
– А нефиг было своей голой попой у меня перед носом крутить!
– Фло...
– Вот ведь, блин, вставай! Говорю же, не надо энергетик с пивом мешать! – Уложив Микеле на диван, Фло закутал его с руками и ногами в плед и приказал. – Лежи! Все, хорошая собака! Косточку хочешь?
– Не-е-ет, ну чего ты меня укладываешь, Фло?
– Тихо, лежи!
– Не надо Бимперлю косточку... Ему нельзя!
– Кому?
– Ну, песику – Вольфи. Понимаешь, он собака Моцарта! Во-о-от, и свиных хрящиков ему не дава-а-а-ай!
– Все, спи давай! Уже незнамо что несешь!
– Нет, Фло, ну ты же обещал поцеловать, а сам на пол спихнул! А давай поцелуемся на брудершафт?
– Это как? – удивился Флоран.
– Ну, я тебя поцеловал, а ты меня нет! Так нечестно!
– Локонте, жуткий ты тип!
Фло коснулся губами щеки Микеле, и тот поморщился:
– Какой ты пьяный, Мот! Фу, и пивом от тебя несе-е-ет... – И тут же, закрыв глаза, засопел.
– Заснул? Эй, а мы еще и не спели! – Но аккорды как-то не ложились, пальцы скользили по струнам, и Флоран, оставив отчаянные попытки «забацать» чего-нибудь, лег тут же рядом с Микеле, подложив под него руку, чтобы не навернуться с неширокого дивана.

Когда Со вошел в едва прикрытую дверь, он ужаснулся: в комнате стоял страшный запах спиртного, везде валялись коробки из-под суши, пустые пивные бутылки, а завершали «натюрморт» две банки энергетика, мирно расположившиеся под полотном известного художника Микеланджело Локонте «Двое на диване, не считая собаки»!
У Солаля прямо руки зачесались. Он выдернул из джинсов ремень и, взяв его за пряжку, не глядя стеганул два раза по «живописному полотну».
– Нет, ну как дети... Здоровые мужики! Флоран, какого ты тут делаешь?
– Со? Ты что творишь?
– Это вы чего творите!? Микеле, ты тоже с этим пил?!
Локонте, едва сдержав рвотный позыв, рысцой побежал в туалет.
– Понятно! Где этот «клоун»? Я тебя спрашиваю? Рим где?
– Он меня попросил Микеле отвезти. Я и отвез... Со, ну не ругайся, мы по чуть-чуть!
– Кто энергетик пил? Этот?
– Ну а кто же, не я же! Он у нас любит глючиться до «Моцарта» в башке.
– Все, Флоран, не зли меня, собирай манатки и вали! Не то я за себя не отвечаю!
Флоран лихорадочно начал одеваться, с трудом нашел куртку и разбросанные по гостиной кроссовки, носок уже искать побоялсяT Со с такой агрессией кидал в мусорный мешок весь «натюрморт»!
– Со, там упаковочка пивка осталась...
– Забирай и вали! Не нарывайся... – зловещим шепотом сказал Солаль.
Флоран пожалел бедного Локонте, подумав, что тому еще предстоит испытать.
Со дождался, пока за Мотом закроется дверь, подбежал к ванной и стал яростно терзать ни в чем не повинную дверь:
– Я до тебя доберусь, паршивый мальчишка! Этот-то ладно, но тебе скоро сорок, а ты... Локонте, открой дверь, хуже будет! – Солаль, приложив ухо к двери, прислушался – оттуда доносилось только жалкое поскуливание песика и… больше ничего! Тут ему стало страшно...
Спустившись к консьержу, он попросил у него отвертку. Разобрав замок, Со с трудом открыл дверь. Микеле лежал на полу в луже воды, которая стекала из душевой кабины тонкой струей. Закрыв воду, он посмотрел на «сынка» – тот был бледнее кафеля, на котором лежал. Вернувшись в гостиную, мужчина залез в заметно потолстевшую аптечку и, найдя нашатырь, поспешил обратно в ванную.
– Ну же, давай, давай! Во-о-от, теперь дыши...
С первым вздохом вернулась дурнота, Микеле обнял толчок и...
– Все, все, давай, поднимайся!
– Не могу, ноги не держат...
– Ты в своем репертуаре – как пить, так с Мотом, а как тебе плохо – «папочка», помоги?
– Со, мне плохо, верни на «базу»...
– Ты на нем что, спать собираешься?
– Похоже, что да...
Позывы через каждый час, Со вливал в него теплую воду стаканами. Только к утру оба, измученные, уснули.




8 глава

Время близилось к рассвету. В окно падал свет от уличного фонаря, слегка освещая комнату. Микеле, свернувшись клубочком, мирно спал на коленях Солаля, который, подобно любящему отцу, трепетно оберегал его сон. Тяжело вздохнув, итальянец повернулся на бок. Со инстинктивно покрепче обнял «сына», пытаясь хоть немного согреть и защитить. Но Микеле находился сейчас далеко за пределами этого мира…

***
Я иду по пустынной аллее старинного кладбища. Печальное эхо шагов тонет в вязком тумане уже такого знакомого мне бесплотного мира…Я остро ощущаю давящую, таинственную тишину этого мистического места, тишину, от которой веет сыростью и непереносимой, гнетущей безысходностью.
В руках у меня что-то теплое, мягкое и такое… живое! Это Бимперль. Точнее, Вольфи… Хотя я, честно говоря, уже ни в чем не уверен. Песик ведет себя на удивление тихо и, навострив ушки, с интересом смотрит куда-то вдаль. С замиранием сердца смотрю в ту же сторону и вижу небольшую могилу, чем-то неуловимо выделяющуюся из множества других. Подхожу ближе и замечаю нечеткую хрупкую фигурку, склонившуюся над покосившимся от времени каменным надгробием.
Мне не нужно видеть лица, чтобы понять, кто это. Я всегда интуитивно чувствую его присутствие. Моцарт, не замечая меня, продолжает свой беззвучный диалог с могилой матери. Надпись на плите стерлась от времени, но я почему-то знаю, что здесь покоилась именно она, мать гения… Тонкая полупрозрачная рука бережно кладет рядом с надгробием невесомую белоснежную каллу.
Я снова чувствую, что прикоснулся к чему-то запредельному и вечному, чему-то скрытому от глаз обычных людей, но необъяснимым образом открывшемуся именно мне. Происходящее завораживает и пугает одновременно.
Тишина становится невыносимой. Я хочу заговорить, но мои слова как будто тонут в кладбищенском безмолвии, и я не слышу сам себя. Я лишь немой зритель…

Передо мной разыгрывается семейная трагедия давно минувшего века. К Моцарту медленно, едва касаясь земли, подходит отец и кладет ему руку на плечо, отчего он невольно вздрагивает и оборачивается. Сын хочет обнять отца, но тот холодно отстраняет его.
Что-то неуловимое надломилось в их отношениях и уже никогда не будет прежним…
Подул сильный ветер, поднимая опавшую листву. Кладбище вдруг исчезает, и передо мной стремительным потоком проносятся чужие воспоминания – уже практически родные. С каждым разом тени из прошлого кажутся более реальными и знакомыми... Я отчетливо чувствую переживания Моцарта этого периода, словно он сам поделился ими со мной…


***
«Отец, взгляни на меня
Вспомни все что было и скажи мне –
Я вырос именно таким, как ты планировал?»

Маленький, хрупкий мальчик в парике и камзоле старательно играет на клавесине под пресыщенными взглядами аристократов, для которых он лишь очередная необычная игрушка. Как известно, любая игрушка со временем надоедает, и за ненадобностью ее выбрасывают… Ему еще предстоит это узнать. Но позже. А сейчас юный виртуоз срывает у публики заслуженные овации.
Чьи-то пухлые руки, усыпанные драгоценными кольцами и перстнями, сажают его к себе на колени. Со всех сторон сыплются подарки и восторженные возгласы, но малыш словно не замечает их. Ему важно одобрение лишь одного человека, который стоит сейчас немного в стороне. Папа сдержанно улыбается и чуть кивает ему. Мальчик буквально сияет. Он доволен!

«Думаешь, я бесполезно трачу время,
Занимаясь любимым делом?
Твое сердце не одобряет моих действий. И это ранит».

Расстроенный светловолосый юноша задумчиво складывает письмо отца и с тоской глядит в окно гостиницы.
Все его феерические мечты рухнули в одночасье как карточный домик. Как же ненавистна его сердцу мысль о возвращении в Зальцбург! Но папа как никогда строг и непреклонен.
– Вольфганг, твои бесчисленные планы приводят меня в отчаяние. Тебе пора заканчивать с радужными мечтами и заняться устройством своей жизни!

«И сейчас я стараюсь изо всех сил
Я просто хочу, чтобы ты гордился мной».

И снова ненавистный город, ненавистные лица, ненавистный воздух, унижение и смешки, ограничение творческой свободы, вынужденная необходимость подчиняться чужим вкусам.
Но он теперь пишет не только на заказ – он пишет и для себя, скрипичные симфонии изысканы и просты, приятно ложатся на слух. В них он выражает ту неясную боль от первой потери, от преданной любви.
Его музыка превратилась в ремесло! На заказ он пишет легкую музыку, легкие дивертисменты. И сейчас папа кажется таким счастливым… Как тогда, в далеком детстве.
Он просит нумеровать мои сочинения, но разве он не понимает, что они и так отличаются друг от друга? Даже мои скрипичные симфонии. Вот эта – в соль мажоре, но она так наполнена грустью, а в ре миноре наоборот – легка и прозрачна!

«Но я никогда не буду достаточно хорош для тебя
Я не могу притворяться, что все в порядке,
Тебе не изменить меня»

Стычка с архиепископом была неминуема. Отец вне себя от гнева. Его скрупулезный, прагматичный ум не может понять и принять протест сына.
– Честное слово, папа, не знаю, долго ли я смогу терпеть Зальцбург
– Я терплю его уже более 40 лет – и ничего, пока что в здравом уме
– Но я ведь совсем другой… Поймите, отец, я задыхаюсь здесь. Я больше не хочу так жить! Мне нужна свобода!
Но Леопольд лишь укоризненно качает головой.

[«Я увольняюсь со службы у архиепископа».
Сообщение Вольфганга повергло Леопольда в полное отчаяние. Ничто не удерживает больше сына в родном и ставшем таким ненавистным Зальцбурге. Дом, опустевший со смертью мамы и отъездом сына.
– Вы сами воспитали Вольфганга таким, какой он есть, – говорят друзья, – вы воспитали в нем также нелюбовь к Зальцбургу: при малейшей возможности увозили его отсюда.
– Я воспитывал его послушным, ответственным за свои поступки и благоразумным. И, увозя из города, я желал лишь помочь ему. Сделать из него хорошего музыканта.
Беседа с друзьями не утешала его, Леопольд достаточно попутешествовал, однако Зальцбург представлялся ему самым чудесным городом из всех, что довелось повидать.
Он вышел на улицу, спустился к протекающей поблизости реке и остановился на берегу. Отсюда открывался прекрасный вид на город. Зальцбург казался в тот день особенно красивым. Наступил май с его обилием красок и ароматов. Все купалось в солнечном свете: многочисленные купола церквей, часть в стиле барокко, а часть в магометанском, высокие итальянские крыши домов, расположенных вдоль реки Зальцах, старая крепость, подобно живому существу парящая над городом].

«Потому что мы потеряли все,
Теперь уже слишком поздно,
Ничего не вернешь».

Леопольд вспоминает, как рассказывал маленькому сыну о городах и весях, мимо которых они проезжали… Друзья в чем-то правы, но как страшно отцу пережить отчуждение сына. То, что он пренебрег куском хлеба ради свободы. Обидно, что сын не понимает и не принимает больше моих советов и забот, я же надеялся, что был ему не просто отцом, но и другом… Настала пора взросления…

«Я пытаюсь не думать
О той боли, что ощущаю в душе.
Ты знал, что всегда был для меня авторитетом?»

Вольфганг сидит в саду под деревом и задумчиво крутит в руках перо. Рядом – недописанные партитуры. Тяжелые мысли мешают композитору работать. Отец всегда полагал, что возможен только один вид понимания – понимание между отцом и сыном, сыном и отцом. Но мальчик вырос. У него иной путь… Время неумолимо повергает в прах все авторитеты.
– Папа, вы тут ни при чем, просто мне надоело угождать чужим вкусам!
– И даже моему?
– Чьему бы то ни было.


[Когда птенец покидает родное гнездо, смотреть на это всегда грустно. Быть отцом – одна из самых тяжких обязанностей. Каждый человек желает своим детям лучшего, хочет, чтобы они не повторяли его ошибок, хочет гордиться ими. И, разумеется, мечтает, чтобы они жили в идеальном мире, хотя прекрасно сознает недосягаемость такой мечты].

«Все те дни, что мы провели вместе,
Сейчас кажутся такими далекими,
Но, по-моему, это не трогает тебя».

Отец укладывает маленького Вольферля спать. Мальчик, путаясь в полах длинной ночной рубашки, забирается на стул и уговаривает папу спеть с ним только что сочиненную песенку. По окончании он нежно целует родителя в самый кончик носа.
– Папа, когда вы станете стареньким, я посажу вас под стеклянный колпак, чтоб и ветерок не дунул — тогда вы всегда будете со мной, и я буду вас почитать.

Ничто не изменит тех слов, что ты сказал!

– Ты не позаботился о ней! Ты позволил ей умереть! С тех пор, как безвременно скончалась твоя мать, я не раз молил Бога, чтобы ты не принял на свою совесть еще и смерть отца.
Мама всегда сглаживала суровость отца. Но теперь ее нет. Уже ничего не вернуть. Не вернуть назад и тех слов, что сказал отец. Это момент перелома. Именно тогда между ними началось постепенное отчуждение.
Плачет, тоскуя, скрипка, выплакивая его слезы, их никто не увидит, не увидит, как он лежал рядом с мертвым телом мамы, согревая его в своих объятьях.
Папа думает, что Вольфганг слишком легко перенес смерть мамы. Он видит только свою боль, свое горе… Но ведь это их общая потеря! Как тяжело было сыну найти деньги, чтобы совершить небольшой погребальный обряд над телом матери. Он не хотел отходить от могилы и лишь поддавшись настойчивым уговорам друзей медленно побрел в пустой дом...

«Пожалуйста, не отворачивайся от меня…
Не могу поверить, что так сложно
Просто поговорить с тобой,
Но ты не понимаешь…»

Снова кладбище. Отец и сын молча смотрят друг на друга. Между ними непреодолимая пропасть, растянувшаяся на несколько веков. В конце концов Леопольд разворачивается и уходит прочь. Его прозрачный силуэт тает вдали. Слишком хорошо отец знает жизнь, видит, перед каким ничтожеством приходится склонять голову его гениальному сыну. Сумеет ли он простить обиду, которую причинил ему сын? Это нетрудно. Но вот вред, который он себе наносит – да, именно вред – простить невозможно.

Прости, я не могу быть идеальным.

– Нет, папа… Я не хочу быть идеальным!

Микеле вдруг услышал пронзительный стон: кладбищенское безмолвие буквально взрывается от полного боли и отчаяния крика! Как будто лопнула от напряжения струна: Моцарт уходил во взрослую жизнь один, как будто заново рождался на свет – теперь совсем один.

Мир вокруг стремительно рушится. Со всех сторон наступает тьма. Я чувствую, что меня затягивает глубже и глубже. Мне не вырваться… Кружится голова, перед глазами все плывет. Бимперль пронзительно лает, вырывается из моих рук и бежит к своему истинному хозяину… Земля уходит из-под ног, и я куда-то долго падаю, потеряв ощущение пространства и времени. Кажется, на этот раз я зашел слишком далеко… Мне становится по-настоящему страшно!

Неожиданно чувство реальности возвращается, я снова ощущаю себя, свое тело. Мир наполняется привычными красками, звуками и запахами. Кто-то ласково лижет мою щеку, пытаясь разбудить. Медленно открываю глаза. Вольфи… Это был именно он, мой Вольфи. Растерянно осматриваюсь по сторонам. Так, а почему это я лежу на полу? Похоже, во сне я свалился с дивана... Увидев, что я наконец-то проснулся, песик довольно тявкнул и на радостях еще раз лизнул меня в самый нос.
– Спасибо тебе, приятель… – я крепко прижимаю к себе Вольфи, пытаюсь встать и понимаю, что не могу.

 
***
– Микеле! Слава Богу, ты очнулся!
– Со, что со мной? Почему я не могу подняться?
– Ты хоть помнишь, что вы вчера творили?
– Вчера?!
– Вчера, вчера! Вы с Флораном так нализались, что... А ты вообще пиво с энергетиком мешал!
– Боже... я ничего не помню...
– Давай, я помогу тебе, сейчас уже Мерван приедет, вколем тебе обезболивающее и, скорее всего, опять от давления. Похоже, тебе сегодня придется именно в таком виде предстать перед нашим маэстро Довом. Звонил, орал, почему мы так долго телимся...
– Со, будь другом, не кричи...
– Эй, Локонте, не спать, а то раскиснешь!
Водворив Микеле на постель, Со пошел открывать дверь яростно трезвонящему Риму.
– Где наш любимый пациент?
– Вот, во всей красе!
– Со, давай, неси аппарат, сейчас выясним, от чего его лечить будем. Я тут полный арсенал от Рауля припер.
– Как там Дов?
– Хреново, всем достанется, особенно вот этому! – Хохотнув, Мерван задрал рукав фланельки Микеле и, нацепив на его руку тонометр, стал активно качать воздух, пока стрелка не уперлась какие-то определенные цифры. Локонте застонав, открыл глаза.
– С добрым утром, страна!
– О-о-о-о, Мерванчик! Привет, дорогой...
– Ку-у-уда? Со, давай держи его!
Вдвоем они держали упирающегося Микеле, Рим ослабил хватку, воткнув иглу в тонкую кожу предплечья.
– Все, полечили, на первое время хватит! Давай, Со, одевай его. Пойду, хоть чего-нибудь съем у вас, а то с этими разъездами и позавтракать не успел.
– Хорошо, там теплая каша на плите, можешь отложить себе половину, и кофе... – Со, понизив голос до шепота, указывал местонахождение банки.
Микеле вздрогнул, открыв глаза, когда Со начал расстегивать на нем рубашку.
– Со, я, конечно, знаю, что ты лоялен к однополым отношениям, но не при Риме же?
– Даже не мечтай, «сынок», давай в душ, и побыстрей там – нас Дов ждет!
Через сорок минут Микеле, Со и Мерван уже ехали на репетицию.

______________________________
Квадратными скобками в этой главе отмечены куски, взятые из книги Дэвида Вейса «Возвышенное и земное»



9 глава

Дов сегодня пребывал в благоприятном расположении духа. Сидя в зале, он молча наблюдал за работой балетмейстера. Пока не хотелось делать никаких замечаний. Сегодня наконец-то удастся собрать всю труппу вместе. Со и Мерван отзвонились, что везут итальянца. Микеле... он был хорош в роли, такая открытая детская непосредственность. Хорошо, что Жан-Пьер его привел. Нуно, верный Нуно, хорош, но он не Моцарт, а итальянец – да! Стопроцентное попадание в образ! Со говорил, что у него какие-то странные сны, что вроде бы как мальчика посещает сам Вольфганг Амадей. Надо посоветоваться с психологом, ни к чему хорошему это не приведет – вот и слег он от этого скорей всего. Хотя... какие психологи помогут увлеченному работой актеру? Нет, он сам поговорит с парнем. Кстати, надо показать его логопеду – неплохо, если он отточит свой французский – слабоват пока еще, произношение надо подправить. Ничего, вырастим еще одну свою звездочку.
– Микеле, Лоран, на сцену!
– Со! – громким шепотом позвал Микеле.
– Что?
– Ты запер нашего Вольфи?
– Конечно...
– Ага, ты посмотри! Что сейчас будет?
Песик как ни в чем не бывало пробежался по проходу зрительного зала, сел чуть позади Дова и стал мирно наблюдать за Солалем и Микеле, не среагировав на Мервана, жутко мутузящего бедного Моцарта. Но когда появился «Сальери», вот тут Вольфи сначала зарычал, а когда Флоран, спрыгнув со сцены, бросился на «пробежку» в зал, он вцепился бедолаге в джинсы и даже сумел оттяпать клок материи.
На сцене была тихая истерика! Все наблюдали за тем, как Фло безуспешно пытается отшвырнуть от себя пушистый рычащий и заливисто лающий комочек. Увидевший это Микеле кинулся спасать друга и песика, также безуспешно пытаясь лаской и умоляющим тоном «бросить невкусного дядьку». Тут уже просто все зарыдали от смеха, глядя на этих двоих комиков.

Со старался казаться бесстрастным, но у него это плохо получалось, тем более что он догадывался, что песик мстит «обидчику» – Флорану, так неудачно подпоившему хозяина. Он ушел за кулисы и трясся там от смеха вместе с лежащей на нем Маэвой. Но вырвавшийся из рук Микеле песик довольно быстро засеменил за Фло и влетел-таки на сцену. Бедняга Флоран, нашел за кого спрятаться! За Ямина, который был его ниже на голову и уже в плечах вполовину! Но «защита» неожиданно сработала: Диб опустился на четвереньки и, тоже «показав зубки», зарычал и заливисто залаял на маленький комочек шерсти. Вольфи опешил и, закрутившись на месте, немедленно был схвачен подоспевшим Моцартом. Сказать, что тихая истерика на сцене продолжалась, – это не сказать ничего Поднявшийся с колен Ямин что-то бросил через плечо застывшему Флорану, после чего и раздался крик:
– Закончили цирк! Микеле, забирай своего крокодила, в наказание будешь теперь отсматривать мизансцены, которые мы будем проходить с Нуно! – Дов знал, что доставляет Микеле невыносимую боль, заставляя Нуно играть на глазах у приятеля. Но посчитал это необходимой воспитательной мерой, да и за время своего отсутствия Мик многое пропустил, а проходить с ним все заново у Аттья не было настроения. Черт бы побрал этого маленького песика, подложившего хозяину большую свинью!

Сказать, что я медленно умирал? Нет, не так... Я наблюдал за собой со стороны: один Локонте сидел сейчас в зрительном зале и смотрел со стороны, как репетируют его коллеги, держа на руках рыжего песика с лисьей мордочкой, а другой Локонте наблюдал за ним.

– Микеле, видишь, здесь мы немного поменяли мизансцену, потому я и попросил тебя, чтобы... Микеле? Эй! Земля вызывает... Со! Что с ним?
Дальше не помню, только белая пелена того кладбищенского тумана перед глазами, резкий запах нашатыря и похлопывания по щекам.
– Ну, ты как? – Внимательные глаза по-отечески заботливо смотрели на меня.
– В порядке... – Голос был деревянный. Наверное, таким разговаривал Пиноккио, когда его только-только выточили из бревна.
– Какое там в «порядке»? Давай, иди в гримерку, отлежись там, мы все же дойдем сегодня до финала!
Дов, поручив меня заботам не слишком занятого Рима, погрузился в репетиционный процесс.
– Да дойду, я не маленький!
– Дойдешь, доведу и дойдешь!
– Рим, не издевайся!
– Я даже не начинал. Локонте, ты лучше не сопротивляйся, щас к Раулю сгоняю, вколем тебе дозу, и будешь как новенький!
– Слушай, но Фло же тоже пил!
– Ага, только у него с давлением все зашибись, и он не мешал энергетик с пивом! И он в одно лицо умял то, что вы заказывали на двоих. Закусывать надо, Мик: первая заповедь пьяниц!
– Убедил.
– Да, там тебе Солаль чего-то припер, сказал посмотреть, как ты это будешь есть!
– Каша?! Опять?! Да я Вольфи ее скормлю!
– Микеле, ты не привередничай давай. Конечно, ты у нас большой молодец, в смысле роли, но, прости, Дов тоже не железный! Ты и его пойми: сколько можно с тобой нянчиться? И Со говорил, что ты уже сутки как ничего не ел! Я пошел к Раулю, приду – чтобы все было съедено!
Ну конечно, как же! Но каши, на удивление, не было – вернее, она была, но совсем немного, и, как гласила записка, предназначалась не мне, а именно Вольфи. А мне предстояло расправиться с огромным куском куриного филе с салатом и какими-то там орешками. Огненный чай в термосе и круассаны, которые я честно оставил Мервану.

Полегчало, даже спать расхотелось! С шуточками и прибауточками этот насильник вколол мне что-то, от чего расхотелось буйствовать, и я «поплыл». Как я оказался на диване, да еще полураздетым?
Никогда не замечал за Римом подобных нежностей. Вольфи пристроился рядом, уткнувшись мне в руку своим мокрым, холодным черным носиком.
Мерван, лучше бы он не делал этого укола. Меня развезло, и я, зарывшись лицом в мягкую шерстку, плакал от отчаянья, что мой «Моцарт» может уйти от меня, что мою выстраданную роль могут так запросто отдать другому!
– Не волнуйтесь, отдохните, друг мой. – Прозрачная рука легла на мое плечо.
– Вольфганг... Я боялся, что уже не увижу вас!
– Все не так плохо. Я расстанусь с вами ненадолго. Вижу, что мои приходы к вам лишь расшатывают ваше здоровье, вашу «психе» – душу. Заставляют вас страдать.
– Нет, пожалуйста, Вольфганг! Вы слишком нужны мне!

– Микеле! Ты что?
Прикосновение человеческой руки, ее тепло и внимательные глаза Дова, склонившегося надо мной:
– Ты плачешь?
– Дов, я сделаю все что угодно, я лягу в больницу, я сделаю все, что скажешь, только не выгоняй меня из проекта! Не отбирай роль, я прошу тебя!
– Микеле, ты что? Никто не собирается отбирать у тебя роль! А тем более выгонять, когда все только начинается, и именно с тобой! – Дов почувствовал, как под его руками дрожит худое тело Локонте. «Совсем загнал себя, надо все же поговорить с ним, и повод серьезный. Или расспросить лучше Со – он же был с ним последнее время?»
– Пойдем, Микеле, довезу тебя до квартиры. Я всех отпустил.
– Я не могу, не хочу домой...
– Эй, что происходит? Значит, те видения, о которых говорил Солаль, правда?
Микеле понуро кивнул.
– Ну, парень... Ладно, поехали в мою берлогу!



10 глава

Полтора часа "промывки мозгов", полчаса гомерического хохота над моими слезными рассказами и полное молчание, когда я ему рассказал о видениях.
- Микеле, тебе дано так много... Вернее как никому из нас...
- Дов...
- Ты только не заносись? Понимаешь, со многими было почти так же: они влезали на вершину горы с названием "слава" и оставались там монументами самим себе. Хорошо, что ты уже не так молод, как Флоран и Рим. Хорошо, что ты нашел общий язык с Солалем, а ведь он не к каждому вот так, как к тебе! Микеле, дом у меня большой, вот только хозяин я не важный, давай, перебирайся на время ко мне? Комнат много, мои в отъезде, выделю тебе шикарную комнату со всеми удобствами?
- Дов, спасибо тебе, что выслушал, что не стал звонить в психушку, что вообще возишься со мной!
- Микеле, если хочешь знать, состояние моих артистов, их душевное и физическое здоровье - мое дело, и не только как продюсера, но и просто... Я всегда стараюсь создать почти семейную атмосферу в труппе. Вы все на это время мои дети, да и потом я стараюсь не упускать вас из вида.

Две недели у Дова были санаторием! Я, можно сказать, пришел сам с собой к общему знаменателю. Роль, мои видения, даже Вольфи – всё было в "копилку", как в детской игре в паззл - картинка начала складываться. Дов больше не бухтел и не ругался, несмотря на то, что репетиции плавно перетекали к нему в квартиру и заканчивались нашими посиделками за гитарами допоздна. В 12 ночи меня отправляли в постель, а в 8 утра будили включенными фонограммами из мюзиклов. Я спал без сновидений, а если они и были, то забывались сразу по пробуждении. Я готовил, т.к. Аттья, несмотря на свою полукочевую жизнь, так и не научился этому, а у меня были способности, плюс немного опыта. Я оправдал звание "макаронника", потому что паста с разными соусами нам обоим пришлась по душе.
Вольфганг, как и обещал, больше меня не беспокоил. Первое время было даже странно - я так сроднился с ним, его миром, его переживаниями, зато теперь на радость всей постановочной части я больше не выпадал из реальности! И репетиции шли семимильными шагами. Оставались еще клипы и "Vivre a en crever" - то, к чему мы шли и чего я желал и боялся одновременно. Теперь, зная меня, Дов старательно избегал говорить со мной на эти темы и вот - клип. Съемочный павильон пока тихий и темный, скоро его заполнят голоса, а в предыдущем клипе мы по задумке Дова и Оливье ходили "в народ".
Экскурс по великолепной Праге, заезд в Вену и, конечно же, Зальцбург... Небольшой уютный городок, каким он, наверное, был когда-то, меня не впечатлил, а Со и Маэва ходили и оживленно что-то обсуждали. Дов тоже все осматривал, они активно таскали меня повсюду в течение двух дней. Средний зальцбуржец за свою жизнь не осматривал того, что осмотрели мы! Мне, уставшему и вымотанному до предела, все же приснился Вольфганг, но не так явно, как все прошлые разы, а именно как сон - размыто и безотчетно. Запомнилась только последняя фраза:
- Уезжайте отсюда! Никогда я не был более несчастлив, как в этом городе!
И я, кажется, понял его. Вечером второго дня, видимо от всего увиденного, а больше прочувствованного, у меня поднялась температура, и я сбежал от них всех просто понаслаждаться покоем в одном из лучших кафе города. Пока не был застигнут за распитием кофе по особому, зальцбургскому рецепту бдительным "папочкой" Со.
- Это какая по счету чашка? Официант! Рассчитайте молодого человека?
- Со, что на тебя нашло?
- Мы тут с ног сбились, таская его "впитывать атмосферу", а он тут кофе литрами хлебает! - с чуть переигранным гневом выкрикнул тот.
- Переигрываешь...
- Правда?
- Угу, - сказал я и, прыснув в чашку, не без удовольствия наблюдая, как "папочка" изучает счет, напялив на кончик носа очки.

Сегодня у нас не было репетиций и я, как сова, просидел первую часть дня дома, только выгулял Вольфи и, зайдя к себе на квартиру, передернул плечами от жутковатых ощущений пережитого здесь, пока ждал консьержку с почтой. "Как все затянулось - психоз, не иначе!" - подумал я кубарем, наперегонки с песиком слетая с лестницы.
Дождь погнал нас раньше времени с улицы, и мы как два щенка буквально влетели в квартиру к Аттья.
- Микеле! Шляться под проливным дождем не лучшее занятие для человека только недавно выздоровевшего!
- Ты чего такой злой?
- Да... все через одно место!
- Ух ты! А подробности "голубой революции" на нашем корабле?
- Есть давай! Потом расскажу!
- Что ты за человек, Дов? Ничто не может повредить твоему аппетиту.
- Бродяги по жизни едят, что дают и когда дают.
- Ты и бродяга?
- А что не похож?
- Тебя же даже в правительство приглашали одно время? Или это газетные "утки"?
- Ну, Локонте! И в компьютер влез, не постеснялся?
- А нечего такие "секретные материалы" в открытом виде оставлять!
- На тебе ноут и хоть обсмотрись свои мультики, а ко мне больше не лезь! Слушай, ты кормить меня собираешься или нет? Квартирант хренов! Никакой с тебя прибыли, сплошной расход и переживания!
- Не ори, разогреваю уже.
- И что это за хрень?
- Лазанья, сэр!
- Боже, я скоро совсем на итальянский с ним перейду! Грасия, синьоре, хоть не макароны, и на том спасибо.
Я чуть не подавился. Его кулинарная безграмотность поражала! Зато в вине он разбирался как бог - даже мне, в обход всех врачебных рекомендаций ежевечерне наливался бокал "Шабли", с пожеланием приятных сновидений. Я чертыхался поначалу, но скоро понял его глубоко закамуфлированную отеческую заботу и успокоился. В его доме мне было спокойно - семейная атмосфера убаюкивала мое, не в меру расшалившееся, воображение и я вот уже несколько ночей спал вообще без сновидений, и репетиции шли полным ходом. Вольфганг меня не посещал, и это стало даже слегка беспокоить.
Сегодня Дов был зол и на удивление тих. Молча съел лазанью, налив нам по бокалу вина, заварил себе крошечную чашечку кофе, а на мое слезное "прошение" было сказано, что и запаха хватит. Обиженный я ушел к себе. Он вошел внезапно и неожиданно, как будто принял какое-то решение, заявил:
- Клипа "Vivre а еn сrever" не будет!
- Как? Почему?! - я закрыл ноутбук, не остановив фильм.
- Мы с Франсуа поругались...
- Из-за клипа?
- Из-за концепции... Он хотел делать такую "публичную смерть", а я настаиваю на жизни! Нельзя в клип перетаскивать мизансцены из спектакля. Тем более тебе играть сейчас такие вещи.
- Какие "такие"?
- Трагические. Я не хочу, чтобы все повторилось по новой с тобой. Ты только что пережил настоящий стресс, я не хочу...
- Дов, а теперь послушай меня? Я хорошо себя чувствую, и то, что мы с Флораном на радостях повели себя как подростки, меня не оправдывает! Но я в полном порядке! Пойми, то, что я пережил, общаясь с НИМ - ценно и я не хочу, чтобы это потерялось в суете нашего века. Пусть через боль, но я пришел к пониманию Его - того самого.
- Правильные вещи говоришь...
- Дов, и еще скажу тебе: ты прав! В "Vivre а еn сrever" должна быть ЖИЗНЬ, не смерть. Для него смерть значила только одно - бессмертие и мы должны сделать именно об этом клип. А с Франсуа ты помирись - он гений, как и ты!
- И ты, нам повезло, что ты у нас есть, Микеле! Послушай, я тут вспомнил, ты же у нас вроде бы как художник?
- Ну да, и архитектор в каком-то плане.
- Может подумаешь над общей идеей?
- ОК, я попробую, ты же знаешь, я ничем таким не занимался?
- Просто подумай, ведь в твоей прошлой жизни были концерты, и вы обживали пространство сцены без режиссеров-постановщиков?
- Хорошо, я же сказал, Дов, что подумаю.
Утром Дов с надеждой воззрился на меня, мне лишь оставалось покачать головой - с тех пор, как я переехал к нему, меня перестали посещать видения.



11 глава

- Микеле, Микеле, ну же!
Вспышка яркого света и меня буквально выдирает обратно, "вбрасывая" как мячик в реальную жизнь. Черная воронка отступает - из глубины сознания доносятся звуки, голоса... Картинка, как у Дали из той книги, что я случайно наткнулся и приобрел вчера на бульваре.
- Ты слышишь меня?! Микеле, ответь хоть что нибудь?!
Разжимаю губы, но звука нет, сердце колотится где-то в горле... Дов, почему он, не Солаль?
А! Я у него дома... опять провал в спасительную мягкую и теплую темноту. Потом голоса, только теперь во вне, силюсь услышать, но лишь неясный шелест доходит до меня.
- Странный приступ. Говорите, давление?
- Да, все в его истории болезни... Нет, на сердце не жаловался.
- Ждем полчаса если все стабилизируется, значит все, обращайтесь к прежнему специалисту.
- Микеле! Слава Богу! Как ты меня напугал!
- Дов? Что-то случилось? - я едва слышу свой голос и почти не вижу картинки.
- Эй, эй, молодой человек, ну ка давайте, открываем глаза...
Титаническим усилием приподнимаю веки и вижу силуэты склонившихся надо мной людей.
- Помните кто вы?
- Да.
- Сколько вам лет?
- Да.
- Какой сегодня год?
- С трудом...
- Все в порядке. Можем ехать - вот это приобретете в аптеке и если подобное повторится вколете ему. А так, лучше обследоваться - с каждым может быть.
Дов провожает медиков и возвращается ко мне.
- Что это было, Микеле?
- Не знаю, такое со мной впервые. Раньше все не было так страшно. ОН просто приходил и говорил со мной... А теперь я не понимаю где я был и что со мной.
- Врач сказал, что это сердечный приступ - первый звонок - инфаркт или нет, скажет обследование, завтра повезу тебя в госпиталь.
- Не надо никуда ехать - такое не повторится. Ты просил подумать над сюжетом "Vivre a en crever"? Считай, что я "подумал".
- Микеле, если такое с тобой происходит каждый раз, то ничего не нужно! У нас есть Оливье и в чем-то он гениален, а тебе надо беречь себя.
- Хорошие слова, но зачем?
- Что бы жить, как зачем? Что ты говоришь?
- Затем, что Моцарт в мои годы уже все написал и уже лежал в могиле.
- Прекрати!
- Прекращаю... давай ноутбук, и иди спать - к утру все набросаю, вам с Оливье остается только снять.
С неизвестными мне ругательствами был принесен снизу ноутбук.
- Может все же отдохнешь? Ты же умирал почти!
- Нет, я жив, принеси воды и все, не мешай сделай милость? Пока все в памяти.
Дрожали пальцы, но я справился. Медленно, но верно расписана песня по строчкам - все как во сне, даже странные покалывания "иного" не могли меня сбить.

Итак: "Моцарт" - в странно-крылатой шапке отдаленно напоминает птицу - образ Феникса - обреченности и победы над смертью!
Сальери - с ярко алыми губами как будто они измазаны кровью. Образ Вампира - караулящий свою жертву, получивший долю своего бессмертия. Прости, Флоран, но именно так - это не ты, это Тот, настоящий Сальери, который был и другом и врагом, почитателем и завистником, но не убийцей, а лишь одним из тех, кому гений Моцарта не давал покоя.

Констанс - полуголое существо, полное жажды любви и обладания. Клер, в этом есть что-то от и от тебя - женщина-ребенок, жена и любовница, а по большому счету недалеко ушедшая от сестры образ хищницы-жертвы.
Алоизия - жестко и жестоко. Похоть и разврат исказили твои черты в конце жизненного пути до неузнаваемости! Мелис, это не ты, девочка! Это та, другая - первая любовь Вольфганга...
Сестричка... Нанерль - добродетельна, почти, если бы не зависть к славе и дарованию младшего брата. Но он не только способнее он и сильнее и в чем-то мудрее тебя и уж точно, работоспособнее - до одержимости. Хотя, вот тут нельзя судить - женщина, восемнадцатого века, подневольное существо и на ее руках остался и умирал отец...
Он прощается с вами всеми и прощает вас!

Отец - Солаль. Вот и все, земные пути сына пройдены... Вы скоро встретитесь и все решите... Иное измерение позволит вам разрешить все противоречия, что вы оставили на земле. Сын идет к Отцу. Услышат ли они друг друга, найдут, поймут, простят ли - эти двое, все испытавшие и так чувствовавшие друг друга?
Матерь Божия! Прими страдавшего Гения? Его отец тоже, умоляет Тебя об этом... Ты Благодатно улыбаешься и потупив взор смотришь вниз - Твой кроткий Образ, как и образ Леопольда чужд этому миру, вы здесь, как напоминание о том, что ничто не вечно.И только гармонию звуков, любви и красоты уносит страдающая душа Гения. Он покидает этот мир потому, что его покинула гармония. Без нее жизнь невозможна!
Прощайте все! Живите что есть сил, как будто каждый день в вашей жизни последний...

***
- Вольфганг?!
- Я не мог не придти и не поддержать вас. Все верно и больно, теперь вы побывали в Том мире в котором будете все вы, живущие ныне во Вселенной. Он отпустил вас теперь, но будьте предельно осторожным и не взывайте к Высшим Силам если нет на то жизненной необходимости.
Он снова говорил со мной и от его слов боль уходила, постепенно покидая сознание и все, что было мной написано в ту ночь было не моим - это только мои пальцы записали все то, что было показано мне. И я благодарен за это.
Последняя строчка дописана, крышка закрыта и я проваливаюсь в безмятежное забытье.



12 глава

– Стоп-стоп! Фло, снова то же самое! Это никуда не годится! Микеле работает, а ты… ты как бесчувственное дерево в кадре! Иди сюда, полюбуйся на себя! Всем остальным – перерыв!
Снова перерыв? Какой по счету? Кажется, третий, а может и пятый? Дов сегодня был явно не в духе. После того как я, по его словам чуть не умер, он места себе не находил, ухаживая за мной. Конечно, до Со ему было далеко, но все же я успел подзабыть, каково это быть в роли больного. Дов даже предлагал специально из-за меня перенести съемки клипа, но я, пригрозив, что съеду от него, настоял на сегодняшнем дне.

Под сочувственные взгляды съемочной группы Флоран, с трудом подавив тяжелый вздох, поплелся к Дову с Оливье. Тыкая в камеру, оба накинулись на несчастного парня. «Бедняга!» – подумал я про себя, но эту мысль практически тут же вытеснила одна симпатичная композиция, которая настойчиво звучала у меня голове со вчерашнего дня. Общение с потусторонним миром приносило свои плоды, и возбужденная фантазия рождала музыкальные фразы. Схватив ручку и блокнот, я удалился подальше ото всех за осветительные приборы в спасительную полутьму. Что-то подсказывало мне, что этот перерыв будет долгим. Дов был серьезно недоволен работой Флорана, но сейчас меня это мало волновало. Перед моими глазами уже разгорались совершенно иные конфликты, а в ушах звучала совершенно иная музыка…

– Микеле! Спасай! Я не понимаю, чего он от меня хочет! – Бледный Фло навис надо мной подобно привидению. Сначала я принял его за очередной свой глюк и попросту не обратил внимания.
– Моцарт, черт тебя возьми! Земля вызывает!
– А, что? Фло, ты вовремя, как всегда!
– Успеешь еще написать все свои композиции! Прошу тебя, помоги мне!
– Фло, ты вообще читал сценарий? Дов просто хочет, чтобы ты стал хоть чуть-чуть Сальери…
– Вы все меня совсем за идиота держите? – Мот буквально сполз по стене рядом со мной.
– Да что произошло-то, объясни?
– Ты понимаешь, Дов хочет снять меня с роли!
– Почему? С чего ты решил?
– Пока ты выходил в свой астрал, он тут орал как резаный, сказал, что все, что я делаю, никуда не годится, что какой из меня, к черту, Сальери? Что я мальчишка и играю не злодея и ненавистника, а в детские игры.
– Послушай, ты ни в чем не виноват. Дов не из-за тебя такой нервный, а из-за меня…
– Из-за тебя?!
– Да. Мы решили никому не рассказывать.
– О чем?
– Кажется, я побывал на грани...
– И ты говоришь об этом таким будничным тоном?!
– Слушай, только не смотри на меня своими глазами несчастной лошади!
– Микеле… как ты себя сейчас чувствуешь?
– Лучше, и не будем больше об этом, тяжело не дать себя снова втянуть туда. Мы должны доснять клип, а для этого нужно совсем немного: осознавать происходящее и помочь тебе наконец-то обрести себя.
– Я похож на размалеванного и вдобавок обкуренного вампира! Слышал, ты ко всему этому руку приложил? Судя по костюмам и мейку, нетрудно было догадаться. – Оттолкнувшись от стены и с трудом разогнув колени, Флоран скептически оглядел себя в зеркале, которое принесли прямо в павильон гримеры. – Микеле, я все могу понять, но красные губы!..
Я лишь иронично закатил глаза, изо всех сил стараясь не рассмеяться. Флоран, конечно, выглядел нелепо и чувствовал себя неуютно в пока чужом ему образе. Он был похож скорее на капризную принцессу или на медведя, которого насильно нарядили в человеческую одежду и заставили выступать перед публикой. Я заметил это с самого начала, но сейчас, на финишной прямой, особенно под прицелом камеры, неумение Фло держаться в кадре стало бросаться в глаза. Вот Дов и занервничал… Скоро ведь премьера, и у всех потихоньку сдавали нервы.
– Эй, я серьезно! – Заметив мою улыбку, Флоран как всегда обиделся и поджал губы. – Дов пригрозил, что если я сейчас не начну работать в полную силу, он снимет меня с роли! Да я не знаю, что мне делать! Мы стоим, как два придурка, перед камерой в этих нелепых нарядах и просто открываем рот под фонограмму!
– Про «придурков» попрошу не обобщать! – Очередной обиженный взгляд в мою сторону. – Ладно, сейчас уже поздно проводить с тобой очередной тренинг по актерскому мастерству. Будем работать с тем, что есть! – Я бодренько подошел к примолкшему Флорану. – Начнем как раз с твоих губ, помада практически стерлась и оттенок не совсем правильно подобран. Нужно что-то более кровавое.
– Давай позовем Надин, гримершу? – осторожно предложил Фло, про себя уже успев пожалеть, что попросил этого ненормального о помощи, но было поздно.
– Бедняжке Надин уже досталось сегодня от Дова за испорченный парик. Я сам тебя слегка подкрашу! – Подмигнув опешившему французу, я довольно быстро нашел на гримерном столике нужный оттенок помады и продолжил, подражая девушкам из рекламы косметики: – Вот! То, что нужно! Это придаст вашему лицу большую выразительность. А теперь, прошу, не шевелись…
Флоран заметно напрягся, когда я приблизился к нему с помадой в руках. Похоже, у этого француза конкретные проблемы. Интересно, с девушками он тоже такой застенчивый? Кстати, я никогда не видел их рядом с Фло…
– Да расслабься ты! Просил помочь? Дов прав, ты слишком зажат! Я говорю, расслабь губы, иначе все размажется, и могут появиться нехорошие подозрения относительно того, где и с кем ты провел этот перерыв! О, кажется, вы покраснели, герр Сальери?
Последний аргумент все-таки подействовал, и Фло послушно позволил накрасить ему губы. Когда я закончил, месье Мот снова критически оглядел себя в зеркале, молча покачал головой, резко погрустнев. И тут француза вдруг «прорвало»:
– Послушай, Мик, не знаю, что со мной, но когда я стою там, на съемочной площадке, в свете прожекторов, под прицелом камеры, я теряюсь, понимаешь? Просто теряюсь! На нас смотрит столько глаз, они все будто ждут чего-то! На репетициях спектакля все по-другому…
Шутки кончились. Я почувствовал, что настало время для серьезного разговора. Не было уверенности, готов ли Фло принять такую помощь от меня.
– Не смотри на них, смотри на меня, пой только для меня!
– Но это не пение, а сплошное притворство. Черт, Мик, у меня не получится!
– Забудь про это! Тебе просто нужно отпустить себя. Вспомни роль, наши сцены совместные... Возможно, для тебя это прозвучит несколько шокирующее, но история Моцарта и Сальери – это прежде всего история любви. Любви в высшем ее проявлении. Это история настоящей дружбы, которая неподвластна времени и смерти. Я считаю, нам всем есть чему поучиться у них!
– Но в сценарии и в книгах написано…
– Фло, хочешь верь, а хочешь нет, но я видел тех Моцарта и Сальери! И ты даже представить себе не можешь, чего мне это стоило! Я знаю, о чем говорю! Большинство людей мыслит слишком узко, шаблонно. Я не могу теперь играть иначе, чем я чувствую. Это моя история, и я вижу ее именно так. Ты попросил меня о помощи, что ж, я готов помочь. Не только тебе, но нам обоим, так как взаимоотношения наших героев – это главное в сюжете. Хочется представить их немного в другом ракурсе. Мы должны довести наши роли до совершенства, до крайнего предела, понимаешь? У меня есть одна книга, которая поможет тебе открыть глаза…
Во взгляде Фло читался ужас, смешанный с восхищением. Что ж, я привык к подобной реакции на мои мысли и чувства. Я еще никогда откровенно не говорил с Фло о наших героях, хотя, может, и стоило. Мне все казалось, что он не поймет. Меня вообще мало кто понимал. Судя по всему, я был прав…
Француз продолжал сосредоточенно молчать, переваривая услышанное.

– Ребята! Вы молодцы! Всем спасибо, все свободны! Флоран, иди сюда! Друзья мои, сегодня знаменательный день – сегодня этот парень наконец-то понял, что значит быть актером! Аплодисменты герру Сальери и нашему Флорану!
А меня снова «позвали» – в голове зазвучали начальные аккорды второй части «Реквиема». Пока из моих волос выпутывали головной убор Феникса, я уже был готов снова оказаться за чертой, но на плечо легла горячая ладонь Фло:
– Микеле, спасибо тебе... – Я не мог разжать губ. Две пары черных глаз, я в чьих-то знакомых руках... За ворот струйками полилась ледяная вода.
– Ох...
– Микеле, ты здесь?
– Фло, где мы?
– Спокойно, видели только Дов и я.
– Еще воды...
Ее прохлада освежила пылающую кожу лица, и я засмеялся, увидев в зеркале растрепанное лохматое чудовище.
– Мик, ты что?
– У тебя расческа есть?
– Фу, ну ты умеешь напугать. Все как с твоими мультиками, я тебя прибью когда-нибудь, если будешь так относиться к себе!
– Фло, не кричи – голова кружится.
– Пойдем, я тут кепку тебе стрельнул, женская, кажется, но тебе пойдет!
– Вот и помогай тебе после этого...
– Пошли уже, Дов машину подогнал, тебя домой везти. Дойдешь?
– Куда я денусь?
Крепко обняв Микеле за талию, Флоран почти выволок его на улицу. В глаза сразу брызнул дневной свет, но потом они оба нырнули на заднее сиденье.
День был прожит не зря. Клип отснят, и можно было расслабиться, уютно прикорнув на плече у теперь уже друга.



13 глава

Два часа ночи. Сна ни в одном глазу, особенно когда последние два часа разговаривали ни о чем с новым другом. Он молод, любопытен и, подобно Бимперлю-Вольфи, везде хочет сунуть свой любопытный носик. Мы с ним сегодня добрались до моих видений. Я никого не хотел посвящать в это, но Фло есть Фло, да и чего я жадничаю? Дов может сколько угодно говорить о моей уникальности, но почему только мне страдать от такой ирреальности? Фло хочет? Пусть! Я, конечно, сомневаюсь, что с его прагматическим складом мышления он сможет оказаться по ту сторону, но меня уже не остановить! Безумие, поделенное на двоих, уже не является таковым. Коллективное бессознательное во взаимодействии! Тема... Дов принес телефонную трубку и ткнул мне чуть ли не в лицо:
– Мот. Тебя. У вас полчаса, и время пошло!
– Привет, Флоран.
– У вас что, как в тюрьме?
– Ну, почти, просто он зол, что я еще не сплю. Вызвал мне врача, и еще два часа меня мучили всякой ерундой.
– Тогда понятно... – Фло замолчал, а я, включив громкую связь, взялся записывать посетившие меня идеи-эйдосы.
– Моцарт, черт тебя возьми! Земля вызывает!
– Фло, извини, но это ты звонишь и молчишь... – Не хотелось быть грубым, но за весь день мне так и не удалось побыть один на один со своими мыслями.
– Опять я тебя отрываю от творческого процесса? Извини, но и гениям надо отдыхать иногда.
– Ладно, уговорил...
– Микеле, а что ты тогда говорил – это правда?
– Ты о чем сейчас?
– Помнишь, я тогда еще посмеялся над этим, а ты, ну, когда мы с тобой... ну, выпивали, ты тоже говорил, что я не похож на Сальери? И что ты видел того, другого, настоящего! – В голосе Мота послышались извиняющиеся нотки. Как я его иногда люблю: такого вот – робкого и неиспорченного «канадского индейца».
– Да, и что? Я не совсем понимаю, Фло.
– Расскажи мне о нем, а?
– Все, что я могу рассказать, можно прочесть в разных источниках...
– Это не то все... Ты же своего Моцарта видел? Помоги мне, я прошу тебя!
– Флоран, прости, но нет...
– Почему?
– Запрещенный прием.
– Как это?
– Мне, да и вообще никому нельзя туда. Можно не вернуться...
– Но ты здесь, и ты бывал там не один раз.
– Все так просто не дается, и я плачу по счетам.
– Микеле, прости...
– Фло, я не буду тебе ничего обещать...
– Я не думал, что все так страшно. Только бы с тобой было все в порядке. Сейчас ты как?
– Лучше, просто стараюсь не дать себя втянуть туда.
– Прости, я думал, это просто сны...
– Не просто...
– Микеле, ты и вправду становишься Моцартом. Мне страшно, что ты так однажды возьмешь и умрешь у нас с Клэр на руках.
– Спасибо, хороший комплимент, говорю как актер актеру.
– Ух ты! Уже два часа! Микеле, прости, тебе после всего надо спать, а я тут все о своем!
– Это ничего, Фло, нам надо чаще общаться.
– Спасибо тебе, Моцарт... – Он положил трубку.
Я еще долго лежал без сна, закинув руки под голову. Было как-то необычайно легко, как будто вернулось то давнее время, когда я еще жил у Маэвы и ничегошеньки такого не знал. Было что-то издавна бродившее в душе, особенно по ночам, но сейчас ощущалось такое мистическое единение душ – и все, казалось бы, из-за какого-то мюзикла? Нет, скорее не так: рок-опера, мои догадки и домыслы – все объединилось, и за тонкой гранью бытия я обрел еще один мой мир – мир Моцарта. В моих записях нот и аккордов нет-нет да появится аккуратный неуловимый росчерк его пера.

«Ну что еще... Дов, ты изверг! Это не будильник... кто звонит в такую рань? Ох, ничего себе, половина девятого, бедный Вольфи, папочка совсем о тебе забыл!»
– Да, слушаю вас...
– Простите, что я звоню так рано, просто по себе знаю, что после девяти звонить бесполезно. Во всех офисах разгар рабочего дня...
– А я здесь при чем?
– Простите еще раз, ваш телефон мне дала хозяйка кафе, она сказала, что у вас мой Вольфи. Маленький рыженький шпиц...
О боже! Нашлась хозяйка моего сокровища!
– Да, да, он у меня.
– Какое счастье, простите, а можно я подъеду за ним прямо сейчас?
– Вы хотите повезти собаку на работу?
– Да, нет, ой... Вы правы. Я как-то не подумала об этом...
– Давайте так с вами поступим: будете ехать домой, позвоните мне? Хорошо? Просто мы с Вольфи не дома, мы тут решили у друзей пожить, а к вечеру мы вернемся, и вы сможете забрать своего чудесного песика.
– Спасибо вам...
– Пока не за что.
Девушка положила трубку, а я, уткнувшись в подушку, задремал... Этот голос, как ни странно, напомнил мне Италию, родную бухту, полуденные, медленно ползущие перистые облака, которые так приятно разглядывать.
– Ну ты спать здоров!
– Угу, меня три раза будили и спать не давали...
– А нечего было Сальери развлекать до двух ночи. Нам с ним фонограмму писать, а он понять не может, на каком он свете!
– Флоран?
– Ты чего ему там вчера наговорил?
– Дов, ты хотел Сальери? Получай!
– Мне одного тебя с вывернутыми мозгами хватает! Сосед твоего Вольфи выгулял сегодня, но ты не наглей. Старик хоть и бодрый, но полчаса свободного времени у меня нет, чтобы выслушивать его монологи про его жену с подагрой, причем никогда не поймешь, про кого он рассказывает.
– Слушай, этой шутке лет...
– Да, я подумал освежить.
– Не стоит, если только в другом контексте. Ты не слишком будешь сопротивляться, если я от тебя сегодня съеду?
– Что так быстро?
– Хозяйка Вольфи звонила. Обещала заехать.
– Как же ты без своего «крокодила»?
– Щенка попрошу...
– Угу, он у тебя или сбежит, или сдохнет, бедный!
– Все, точно пора съезжать! Еще пару дней, и я стану вторым Довом Аттья!
– Ну нет, мой милый! Ты нам безбашенным ненормальным Микеле Локонте еще ой как нужен будешь. Так что давай, съезжай, раз призраки перестали мучить тебя и переключились на беднягу Мота!
«Надо ему ту книгу подкинуть, и еще мастер-класс по «погружению» провести – пусть сам попробует достучаться до небес, раз ему так приспичило!»

Дов забросил нас с Вольфи в квартиру через супермаркет:
– В холодильнике наверняка мышь повесилась, а ты мне будешь нужен завтра, и желательно живым!
За машинально положенную в тележку банку энергетика я схлопотал по полной.
– Еще раз увижу – сам перееду к тебе вместе со всей техникой! Греет такая перспектива?! – Я активно замотал головой, а Вольфи тявкнул. – Крокодилам слово не давали!
Нагруженные, мы наконец-то ввалились в квартиру – песик сразу бросился инспектировать «свои места» – распечатав баночку специального корма, я помог ему найти едва не забытую впопыхах у Аттья мисочку.
Зато я сильно удивился, обнаружив в одном из пакетов коллекционную бутылку шабли. Что-то я не припоминаю, чтобы такого качества вино продавалось в супермаркетах. Папа Дов... я был благодарен ему за все.
Мы с Вольфи весело проводили время, приводя мою берлогу в более-менее надлежащий жилой вид. Не хотелось ударить в грязь лицом перед хозяйкой моего «крокодильчика», который к вечеру как-то загрустил.

Раздавшийся звонок и все, что за ним последовало, выбило меня, казалось, уже ко всему привычного, из колеи.
Я просто не мог заставить себя отвести глаз от небольшой фигурки, возникшей на пороге моей квартиры. Девушка была не хороша – она была прелестна! Волосы ниспадали с хорошенькой головки и окутывали ее до пояса, так и хотелось прикоснуться к ним, тем более что она и сама это делала: до гениальности просто – отбрасывая пряди с сияющего лба своей тонкой изящной рукой. Без маникюра, как я отметил про себя. Бежевый брючный костюм для офиса не скрывал ни одной черточки нежной фигурки. Цвет (то, что не бросалось в глаза – сочетание в девушке цвета и света) – первое, что отметил глаз художника. Она светилась как будто внутренним светом, и спокойные, странного серо-зеленого цвета глаза с небольшими «искорками» совсем ее не портили. И вообще я никак не мог остановить себя, чтобы не пялиться на такое чудо слишком откровенно.
– Микеле, спасибо вам за Вольфи. Вы не представляете, что он теперь для меня значит… – Девушка прикусила странно задрожавшую губку.
– У вас что-то случилось? Может, все же войдете? – Она отрицательно покачала головой. – Простите, завтра тяжелый день.
Вольфи все это время носился юлой от нее ко мне и обратно, потом умчался в квартиру и в довершение всего, притащив коврик, который мы с Солалем купили для него, улегся между нами. Чем вызвал грустную улыбку своей хозяйки. С девушкой явно было что-то не так, но вызывать ее на откровенность по меньшей мере бестактно.
– Хотя бы скажите, как вас зовут?
– Ах, простите, я немного рассеянна сейчас… Софи. – Она протянула мне руку для пожатия, а я не смог побороть искушения и, немного развернув милую, узкую кисть, припал к ней губами.
Она чуть вздрогнула, прошептав смущенно: «Не стоило…» Я же вбирал в себя аромат ее тела, такой нежно-детский. Она пахла солнцем и Парижем – никаких духов или иных ароматов. Капля горечи наплывала подспудно и была явственно чуждой этому телу, этой девушке.

Она ушла… они ушли… Я вернулся в пустую, казалось, даже ставшую гулкой квартиру и вдруг слезы как-то сами навернулись на глаза... Смятение чувств? Да, скорее всего.
Оставшись совсем один, я испытал непривычную боль и пустоту. Она, эта девушка, перевернула мне душу! Мне хотелось выть и кататься по полу как дикий зверь – я отпустил ее! Такое чудо, и я его потерял?
Я нырнул лицом в подушку и дал волю слезам. Вольфи, как мне вернуть твою чудесную хозяйку? В голове не было ни одной мысли, и я, видимо, так и уснул.
 
***
– Черт, ну кому так не спится?
– Привет, разбудил? Извини...
– Нет, ты как раз как нельзя кстати.
– Микеле, что с тобой? Ты заболел?
– Нет, так, просто замерз. – Откровенничать с Мотом пока не хотелось.
– Микеле, прости, я все понимаю, но мне не дает покоя наш разговор.
– О моем сумасшествии?
– Мик, не надо так... Я почему-то тебе верю, да и Со как-то обмолвился, что застал тебя говорящим по-итальянски в каком-то странном полусне.
– Фло, с твоим рациональным мышлением, я даже не знаю...
– Думаешь, у меня не получится увидеть его?
– Фло, я же не сталкер, не могу провести тебя в «зону» за ручку. Это только у таких же двинутых на всю голову русских возможно, и то в кино.
– Ты смотрел «Сталкера»*?
– Ты еще спроси про «Ностальгию»*, конечно, это же почти на грани.
– Мике... Ты говорил о книге, а я там пойму что-нибудь?
– Ну... не знаю, ты тоже не перестаешь меня удивлять, раз смотрел Тарковского.
– Как-никак я сумел окончить ISC Paris School of Management.
– Круто! Но к тому, что ты сейчас делаешь, это не имеет ни малейшего отношения.
– Я потому и прошу помочь именно тебя. Ты… ты же даже не чувствуешь, когда переходишь грань – вот только что тут с нами сидел, трепался, а потом бац – и все: ты Моцарт!
– Фло, не утрируй!
– Боже, ты бы знал, как я завидую тебе!
– Антонио?
– В такие моменты я и вправду могу почувствовать то, что чувствовал он!
– Ты пытаешься культивировать это чувство?
– Э-э-это как?
– Ох… менеджер хренов! Откуда ты взялся на мою больную голову?
– Из Канады!
– Супер! И что ты там делал?
– Не поверишь – пел!
– Новости...
– Да, у меня была собственная группа.
– Фло, а ты музыку пишешь?
– Пишу...
– Получается?
– Не всегда...
– А стихи?
– Это нет, изредка, а в основном ребята иногда что-то притаскивали, просто обрабатывал.
– Плохо...
– Почему?
– Это одна ткань – музыка и стихи, их нельзя разрывать...
– Прости, но для меня это сложно.
– Понимаю... А теперь, Фло, представь свою музыку, и как будто ты ее не просто сочиняешь, а она приходит в тебя, к тебе, прямо из ниоткуда!
– Постой... Я так не пишу.
– А как ты пишешь?
– Ну... беру гитару или сажусь за фоно и просто перебираю, пока не натыкаюсь на что-то...
– Мелодист.
– Ну, типа того.
– А теперь представь: ты за фоно, сверху на тебя как будто льется искристый поток света, пока ты просто не можешь этого даже изобразить, записать, но руки сами ложатся на клавиши, и вот ты уже перебираешь их. Из-под твоих рук льется мелодия...
– Вольфганг...
– Да?
– ...Мне никогда не стать тем, что вы есть. – Мот положил трубку, а я, опустошенный, задремал. И снилась мне мелодия образов: девушка, стоящая у окна, и занавеска за ее спиной развевалась, как парус. Утром, чтобы не забыть, я сделал набросок, потому что у нее были зеленые глаза Софи.

____________________________________________________
«Сталкер», «Ностальгия», «Зеркало», «Андрей Рублев» – фильмы знакового режиссера своего времени Андрея Арсеньевича Тарковского (1932–1986), авторы не знают, смотрел ли Микеле данные фильмы или нет, фанфик есть фанфик, и все обстоятельства являются лишь свободной фантазией авторов, игрой воображения. Все совпадения случайны.




14 глава

Утро было хорошим и немного сумрачным – солнце никак не хотело выглядывать из-за туч. В автобусе почти все спали. Я бессовестно разлегся на заднем сиденье и почти моментально вырубился, невзирая на ворчание Дова.
Замок был прекрасен. На съемку нас привезли заранее, все начали суетиться, переодеваться, я со смехом отказался надевать бриджи, но Дов разорался, мол, мы не на карнавале, и Моцарт вместе с моими портками может прямо сейчас мотать обратно. Бедный Со аж кофе подавился. Пока ставили свет и определялись, где будем снимать, нагрянул и «вконец обнаглевший» кордебалет. Оливье рвал и метал, а потом вдруг успокоился и отпустил всех «потоптаться», пока они тут разберутся с обстановкой.
Кто бы был против – я всегда за! С Флораном явно что-то было не так: он сторонился меня, ни разу даже не подошел, хотя во время пути я явственно чувствовал на себе его взгляд. Но мне помимо него было о чем, а вернее, о ком думать. Софи – вот кто занимал все мои мысли. Мои сны были теперь с ее участием... И вдруг меня так током и прошило – это ведь имя одной из сестер Вебер? Самой младшей! И здесь не все так просто, или я уже действительно схожу с ума?
Побродив по залам, мы вышли наружу – Со был в ударе, – даже Риму досталось, но он – не я: тяжеловат оказался для «папы», и, когда они чуть вместе не спланировали вниз, мы с Клэр едва не задохнулись от смеха!

Флоран был на редкость сумрачен – веселые приколы коллег по цеху сегодня не трогали его. Да, он улыбнулся Микеле, посмотрел на проделки Со и Рима, а потом, как будто устав от всего, прошел в высокие стеклянные двери. Пройдя мимо суетящихся осветителей, толпящихся участников съемочной группы, устремился туда, куда вела анфилада комнат – даже служители замка не оглядывались на него. Как будто его не было. Совсем. В его душе звучала музыка Сальери. А потом, когда сложно построенная и любовно выписанная мелодия закончилась, внутренний редактор услужливо подсунул ему аккорды «L'Assasymphonie». И он сжал виски – музыка была слишком материальна! «Это невозможно! Микеле! И как ты с этим живешь?!»
– Очень просто, я не сопротивляюсь...
– Зачем ты пошел за мной?
– Сударь, вы не поняли, я не Микеле, я композитор Вольфганг Амадей Моцарт!
«Все, я рехнулся».
– Флоран, ну прости, прости! Я пошутил!
– …
– Ух ты!
– Я чуть тут в обморок не грохнулся от таких твоих шуточек!
– Нас зовут, пойдем?
– Слушай, скажи, что не нашел меня. Я еще поброжу...
– Понравилось?
– Атмосфера располагающая. А ты, Локонте, иногда бываешь непроходимым идиотом!
– Ну, давай еще поругаемся!
– Я только-только начал что-то, а ты!..
– Фло, ну прости, просто сегодня у меня вдохновение!
– У меня, видимо, тоже, но ты спугнул его!
– Вот! Вот, запомни это свое состояние крайнего раздражения против меня. И перенеси его на наших героев. Удачи! Полчаса тебе на поиски!

«Вот ведь … мелкий! Ну надо так вывести из себя?» – Фло стоял у округлого окна и злился. Уже не на кого-то, а на себя – раньше его никто не мог так вывести из себя, а итальянцу это отлично удавалось. Он смотрел на парк Шанпланрё, дышал воздухом предместья, стриженой травы. Замечал, как трепещут листья на высоких кронах старых деревьев, на то, как суетятся киношники, веселятся Микеле с Клэр, и испугался, услышав щелчок камеры:
– Фло, замри! Отлично! Здесь начнем, а потом перейдем вниз!
– Оливье! Вы с Микеле сговорились?
– А ты хорошо сейчас выглядел – супер. Смотри! – Он показал снимок на экране, и Флоран только пожал плечами, не увидев ничего необыкновенного.
В рассеянных чувствах он спустился вниз и его, загримировав, усадили в кресло, вокруг выстроили «ход» для камеры, свет выставили на время заката, хотя за окном по-прежнему царила дымка. В такую погоду можно снимать все что угодно. Включили фонограмму, и пошло освоение предмета.
«Боже! Чем я прогневил Тебя?» Бедный юноша наслушался сегодня такого отборного мата, что жизни на две хватит! Оливье только что не растерзал его. Самое безобидное, что он услышал в процессе съемки, – это что музыка отдельно, а он отдельно. И если музыку обозвали фанерой, то его деревом.

Он стоял, растерянный, в темном коридоре и сдерживал свое недоумение, вот-вот готовое пролиться слезами.
– Фло, да не расстраивайся ты так...
– Ребят, все хорошо, дайте побыть одному?
Через несколько минут пришел Со и молча, положив ему руку на спину, между вздрагивающих лопаток, увел его в автобус. Микеле мирно спал, прислонившись щекой к стеклу.
«Счастливец – забил себе голову Моцартом, а теперь только и делай, что претворяй свое сумасшествие в жизнь! А что делать, если ты нормальный? Вон Со – он нормальный! Рим... ну нет, этот тоже как итальянец!»
Он постарался отключиться, но музыка зазвучала в его сознании. Незнакомая мелодия. Она привязалась, как арии из мюзикла, и застряла в голове.
– Флоран, эй, выпусти меня!
– Что, куда?
– Ну ты даешь! Сорок пять минут ехать, ты ж никогда не спишь в дороге – синдром водителя, сам говорил.
– Микеле, можно я сегодня у тебя переночую?
– Началось?
– Угу...
– Сынки, вы только не забудьте мне позвонить, когда окончательно с ума начнете сходить? – встрял Солаль.
– А вот интересно, «папочка», мы тебе должны из-за грани звонить или еще когда тут? – съехидничал Моцарт-младший.
– Лучше сразу оттуда!
– Угу – не дождешься! Пошли, Флоран, а то нам не дадут, видимо, спокойно отдохнуть!
– Так, мальчики-девочки! Завтра ответственный момент и прошу никого не опаздывать, особенно...
– …Микеле! – ответила хором вся труппа.

Микеле молчал всю дорогу, молчал в супермаркете, молча расплатился за покупки, вежливо отстранив протянутые Флораном деньги. Ему предстояло опять вернуться туда. Он и желал, и боялся этого одновременно, и в тоже время понимал, что Флоран без этого не справится, что его фантазия не может самостоятельно перейти за грань.

«Сталкер, я становлюсь сталкером... Страшно? Да, приятного мало, но поймите, кто там есть… Я это делаю не для себя! Вольфганг, помоги мне, это очень нужно одному хорошему человеку. Он – Сальери и является таковым по жизни. Он тоже музыкант, но он не отвязный, он еще молод, он не умеет раскрепощаться эмоционально, и ему нужна встряска! Пожалуйста...»
После легкого ужина Локонте зажег свечу, сел на диван напротив друга и посмотрел на юношу через пламя свечи.
– Ляжешь?
– А ты?
– Нет.
– Тогда и я нет.
– Флоран, для тебя это новые ощущения. Я не знаю, как это отразится на мне, а на тебе тем более. Лучше ляг.
– Хорошо...
Флоран послушно лег на диване, свернувшись калачиком. Напротив в кресле сидел Микеле и смотрел на чуть мерцавший язычок пламени, который постепенно стал раздваиваться. Сквозь пламя реальной свечи стал проглядывать свет той, запредельной... Грань времени дрожала тонкой нитью, и его снова втянуло в Иное...
Фло увидел, как Микеле, вздрогнув, стал заваливаться на бок. Его лоб был покрыт бисеринками пота. Француз бросился к нему, и...
Его самого пронзил разряд тока, все перед глазами вспыхнуло, и он погрузился в странную темноту. Теплый золотой свет нескольких свечей, мужчина средних лет сидел, откинувшись на спинку… кресла со съемочной площадки! Домашний халат был накинут на белоснежную рубашку тонкого полотна, перо отложено в сторону. «Сальери?!» – мелькнуло в голове Флорана.

***
– Антонио Сальери, придворный композитор, капельмейстер Итальянской оперы в Вене, придворный капельмейстер. Но все это, друг мой, ерунда!
Движением руки мужчина смел исписанные листки с нотами со стола:
– Моцарт! Он был моим современником, да, я хотел бы назвать его своим другом, но… Кто я и кто он? Он – гений, я простой ремесленник… Все вот это, – он открыл папку темного бархата, – вы думаете, это ноты? Нет! Это проекты фейерверков, сметы и планы к разного рода увеселениям! А он… он творил, писал, сочинял! Жил музыкой, почти дышал ею…
Меня тошнило от мелочной суеты, которая вечно окружала его своим недостоинством, как бы я хотел оградить его гений от всего того, что так ранило его. Но я должен был изображать равнодушие и беспристрастность, и когда можно было безболезненно вывести Моцарта из-под удара, я делал это.
Никто не заподозрил, насколько мы были близки друг другу. Как часто я уводил его из толпы, чтобы он мог отдышаться от назойливых взглядов, от ядовитых, растлевающих душу речей. А он поначалу не понимал этого, обижался и даже высказался – и не однажды! – по моему поводу, облив меня презрением. Я же даже был рад, что он такого мнения обо мне. Я сблизился с его врагами, чтобы помочь ему, – не дать погубить столь яркий талант. Тогда я еще не знал, что он гениален, и только потом, по мере развития наших отношений, я понял, кто он. С кем мне посчастливилось жить в одно время!
Когда я понял, постиг его гений, мне стало горько от того, что никогда современники не смогут оценить его полностью. «Слишком много нот…» Какая пошлость! Не нот, а музыки – она звучала в нем!
Она не могла перестать быть, пока он был жив! И я, признаюсь, черпал полной мерой из его источника – я всего лишь талантливый мелодист, а он божественный гений! Часто выглядело со стороны, что он недостоин сам себя, но это мог говорить лишь тот, кто судил о нем походя, не углубляясь в само его существо, – я же видел, как он терзался и как болезненно переживал все свои «неудачи», которые на самом деле были триумфальны... Только люди нашего времени не могли понять его полностью – наш мир был слишком ограничен рамками века, пространства и так далее. А Вольфганг – надмирен, надвечен, вне времени и места – ему слишком душно, слишком мало было нашего мирка. Зальцбург, Париж, Мюнхен, Вена... Теперь он принадлежит миру. Теперь он стал самим собой – Вольфгангом Амадеем Моцартом... Идите, друг мой, вам пора...

Сальери устало поник, темнота начала сгущаться вокруг Флорана, тусклый свет медленно отступал. Он очнулся от вспышки яркого света, как будто его выбросило из толщи воды на поверхность.

«Что это со мной? Сон или явь? Микеле!»
По лицу Микеле струился пот, кожа была липкой и холодной. Фло легко поднял его и, дотащив до дивана, осторожно опустил на сиденье. Принялся трясти, но Микеле только открыл глаза, обвел окружающее невидящим взглядом и вновь потерял сознание.
– Прости, прости, мне не следовало настаивать!
Итальянец судорожно дышал – казалось, легкие вот-вот разорвутся от объема перекачиваемого воздуха.
Трясущимися пальцами Флоран достал телефон и с трудом нашел нужный номер, почти заорав в трубку:
– Со! Микеле плохо!
Потом тупо слушал раздававшийся из динамика поток брани.
– Мне «скорую» вызывать?
– Нет, давай, набирай Мервану, а я попробую найти Рауля. Мот, если я тебя не убью, то Дов точно прикончит!
Подложив под голову друга еще одну подушку, привел его в положение полулежа. Дыхание Микеле стало постепенно выравниваться, но глаза были закрыты. Что-то изменилось в его лице... Флоран охнул: две кровавые дорожки из носа!



15 глава

Этой ночью невыносимая бессонница грозит мне помешательством. Я бегу от себя.
Ночка была та еще. Хотелось забыть о своем собственном существовании. Я не думал, что все будет так! Со примчался, как на пожар, мы с ним переложили Локонте в постель, укутали его в одеяла, и он хотя бы перестал дрожать. Рим привез Рауля, тот тоже смотрел на меня так, как будто я убийца… Противное чувство. Я не знал куда деваться, пока ребята проделывали над Миком разные манипуляции. Наконец он открыл глаза и, слабо улыбнувшись, виновато спросил:
– Опять напугал всех?

Меня пытались выставить из его квартиры, но я чуть не схватился за дверной косяк! Как? Никуда я не поеду! Рауль, внимательно посмотрев на меня, приказал оставить меня в покое и сунул под нос какую-то таблетку.

Через некоторое время меня тоже перестало трясти, и я устало опустился на постель рядом с Локонте.
– М-да, ребята, наделали вы дел… – Со повез Рауля обратно, Рим остался с нами, но, несмотря на то что поводов посмеяться было предостаточно, он, покачав головой, устроился внизу на диване, включив потихоньку телевизор. Кажется, вернулся Со, но я уже ничего не слышал. С тех пор как мою ладонь накрыла чуть вздрагивающая ладонь Микеле, я успокоился и, кажется, задремал сидя.
Все мы скованы цепями неумолимого возмездия.

Утром Со запихнул нас всех к себе в машину, не стал дожидаться автобуса. Только отзвонился Дову, чтоб тот не нервничал, но он печенкой чувствовал, что что-то не так. Сразу по приезде взглянув на с трудом вылезшего из машины Локонте, покачал головой:
– И чего вы привезли этот «овощ»? Пусть бы и дальше смотрел свои картинки!
– Дов, ну как его одного оставлять в таком состоянии? Пусть будет на глазах.
– Дов, не надо так с Микеле, это я виноват в том, что с ним произошло…
– Ты?! – зашипел он на меня. – Ну только попробуй мне не отработать сегодня!
Кажется, у меня был вид потерянного ребенка, потому что Мик подошел ко мне и, похлопав по плечу, произнес:
– Спасибо, друг, но не стоило… Я сам привык справляться со своими «монстрами».
– Ты не прав, в твоем сегодняшнем состоянии виноват я, мне не стоило настаивать.
Я вынужден терпеть эту какофонию, что впивается в мысли, невыносимое благозвучие. Она твердит: «Ты неизбежно заплатишь за все свои преступления». Все мы скованы цепями неумолимого возмездия.


«Мои ночи отданы смертоносной симфонии Реквиема. От досады я уничтожаю все то, что сочинил. Мои ночи отданы смертоносной симфонии и поношению. Признаю, я проклинаю всех тех, кто любит».
 
Я не Флоран, я сейчас Сальери! Уставший, измученный тем, что мне не достается все так просто в этой жизни, как этому австрийцу! Из него мелодии текут рекой, бурным потоком, как водопад с плато!


«Враг, притаившийся в глубинах разума, празднуй же мои поражения,
вновь и вновь бросая мне вызов».
 
Я удачлив? Кто это говорит? Придворная камарилья? Мне плевать на них! Для меня есть эталон: вон он – такой легкий, кажется, идет, как и живет, едва касаясь земли, как и его музыка – она приходит из ниоткуда и растворяется в тебе так, «что ты пытаешься отвергать фатальную ересь, что разъедает все твое существо, жаждешь переродиться, возродиться».

Почему мой голос не пережил мутации? Я бы мог стать неплохим певцом, но не судьба! Спасибо брату и маэстро Глюку, они сделали меня, вскормили и дали в руки профессию. Он же считает, что Глюк слишком тяжеловесен… Да, это так, не спорю! Но неужели он не может понять, что не всем все так легко дается, как ему? Я не писал концертов в четыре года! Но и у меня есть свой дар…

«Скрипки моей жизни, оплакивают необузданность желаний созвучием безумия. Я играю обескураживающий концерт, не касаясь прекрасного. Мой талант звучит фальшиво».

Я, да и не только я, все мы ничто перед ним – нас если и вспомнят, то только рядом с его именем: мы ремесленники, а он гений. Он – божественная высота, а я обеими ногами стою на земле. Я измучен его близостью к небесам, мне так хотелось взлететь, но если его сдерживал строгий отец, то меня – лишь скудость таланта, хотя он и утверждает в наших редких беседах, что это не так. Да и говорим мы мало – в основном музицируем, перебирая клавиши…

«Я заглушаю тоску меломанией, сокрушаю свои страхи дисгармонией».

Не могу, не могу… не могу писать, когда он рядом – одно его присутствие мучает меня! Так хочется, чтобы его не стало! Его слишком много! Невозможно прорваться в мир сквозь гармонию его звуков! Невольно чувствуешь себя вором – как будто крадешь у него мелодии. Но это не так! Просто его музыка слишком легка, запоминается и ложится сама под пальцы, когда руки перебирают клавиши рояля.

«Мои ночи отданы смертоносной симфонии, реквиему».
 
Нет, если он уйдет, все закончится… я не смогу больше писать! Никогда! Ни строчки больше.

«От досады я уничтожаю все то, что сочинил».
 
А иначе он придет и заберет всю эту ерунду! Он что, не видит, как это убого по сравнению с тем, что делает он? Он ангел – светел, чист и непорочен, рядом с ним невозможно дышать, как на вершине горы: чем выше к небесам, тем меньше воздуха, и ты уже задыхаешься от насыщенной чистоты …

«Мои ночи отданы смертоносной симфонии».

Последний кадр, и вдруг… Двери «кельи», в которой Сальери сам заточил себя, распахиваются, и с порывом ветра входит Моцарт…

Сто-о-оп! Снято! Флоран, Тамара, спасибо! Микеле… … … …! И какого … … …?!

Он виновато и лукаво улыбнулся. Аттья долго проматывал последние кадры: «Хорош, правда? Неплохая такая смысловая точка…»

– До-о-ов, а вы с Оливье как решите? Вырежете или оставите конец? – спросил Мкеле скучным голосом. Аттья аж вывернулся, чтобы посмотреть на хитреца. Но тот с наигранным равнодушием смотрел в окно, незаметно сжимая руку Флорана.
– Ты лучше объясни, что опять с тобой случилось?
– Рауль проговорился?
– Фло, ну вот, кто тебя за язык тянул?
– И вправду, Флоран, что ты так расстраиваешься? Ну, подумаешь, сыграем вместо премьеры сразу похороны, а потом дружно проводим продюсеров в тюрьму!
Повисло неудобное молчание. Микеле не выдержал и, фыркнув, рассмеялся:
– Мот, ну ты наивный, Дов пошутил, и не надо так напрягаться! Не принимай все, что он говорит, за чистую монету! Ну, кроме тех редких моментов, когда он расточает нам похвалы.
– Чтоб я еще когда-нибудь пустил тебя на порог, поганец мелкий!
– Эй, потише! Не с кем-нибудь разговариваете, а с Моцартом и Сальери!
И сам запел, а труппа и Флоран подхватили:

Je voue mes nuits
; l'assasymphonie
Aux requiems
Tuant par d;pit
Ce que je s;me

Je voue mes nuits
; l'assasymphonie
Et aux blasph;mes
J'avoue je maudis
Tous ceux qui s'aiment


«Мои ночи отданы смертоносной симфонии Реквиема.
Признаю, я проклинаю всех тех, кто любит».

***
Звонок и голос в тишине:
– Привет, не отвлекаю? Это Софи, тут Вольфи говорит, что соскучился по своему случайному хозяину, и приглашает тебя на прогулку.
– Только он? А ты?
– Смешной, иначе бы я не позвонила.
Тихий, едва слышный вздох, и в назначенный час я вылетел на бульвары.
Ничего не значащий обмен поцелуями и ее странная ответная реакция.
– Я, наверное, никогда к этому не привыкну…
– К чему?
– К мимолетным поцелуйчикам.
– А разве не так принято во Франции?
– Принято, только я не совсем француженка, просто долго тут живу. А так я русская.
– Ты? Нет, это невозможно!
– Это почему?
– Ты… хотя ты можешь быть из любой страны, но я удивился, когда ты произнесла: «Россия». Страна моих детских грез…
– Правда?
– Угу.
– Как интересно.
Мы шли так просто, вместе, около наших ног рыжим огонечком метался пушистый шпиц. Я незаметно взял ее за руку, ее светлый плащ развевался, как будто крылья ангела за спиной.
Софи сегодня была другой, какой-то печальной и поникшей. Казалось, моя вечная трепотня ни о чем и обо всем на свете отвлекала ее от грустных мыслей, но вдруг ее ладошка дрогнула в моей, и она всхлипнула.
– Что? Что с тобой? Я что-то не то сказал?
– Прости, Микеле, это к тебе не относится… Сейчас все пройдет…
Но вместо того, чтобы успокоиться, она разрыдалась, припав к моему плечу, чем несказанно удивила. Где-то в глубине души я обрадовался этому порыву. Я увлек ее на ближайшую скамейку, откуда только что вспорхнула стайка молодых людей.
– Сядь, и если тебе надо выплакаться, лучше поплачь.
– Угу. – Она прерывисто вздохнула и, отвернувшись, принялась пальчиками размазывать слезы по лицу. Я протянул ей пачку платочков, завалявшихся у меня в кармане, наверное, с нашего с Солалем совместного проживания.
– Ты, по-видимому, тоже не француз?
– Почему ты так решила?
– Да как-то тут не принято так вот запросто плакать в плечо абсолютно незнакомому человеку.
– Ты, видимо, не с теми французами знакома.
– Может быть…
Она не пыталась выпутаться из моих объятий, а мне нравилось обнимать ее за талию, чувствовать тепло ее тела, ее дыхание рядом, почти скользящее по губам. Я едва сдержался, чтобы не поцеловать ее. Когда она отбросила медовую прядь со лба, я уже с трудом контролировал себя.
– Может, расскажешь мне, что случилось?
Она как-то странно вздохнула и, смотря в никуда, начала рассказывать. Иногда закусывала губу, чтобы унять рыдания, и тогда я слегка притягивал ее к себе, и она, чуть дрожа, доверялась мне. Господи, сколько ей пришлось пережить! Как такой хрупкий ангел смог преодолеть все это?
Я не мог больше сдерживать себя и поцеловал ее мягкие и такие теплые губы – до звона в ушах, до мягкой дрожи ее восхитительного тела под моими руками.
– Все, все будет хорошо, ты веришь мне? – спросил я, когда мы разорвали поцелуй, но ее голова все так же продолжала покоиться на моем плече.
– Знаешь, в тебе есть что-то такое, что невольно хочешь верить тебе.
– А вдруг я обманщик, коварный и жестокий соблазнитель?
Она вдруг вспыхнула улыбкой и покачала головой.
– Нет, мой Вольфи никогда бы не доверился такому человеку. Он, если честно, и жениха моего недолюбливал… А к тебе сам пришел.
– Нас с твоим песиком многое связывает.
– Неделя совместного проживания.
– Не только это… – Я вдруг остановился: поймет ли она? Может быть, но не сейчас, ей надо успокоиться, да и мне тоже.
– Тебе полегче?
– Да, спасибо тебе, что выслушал.
– Тебе спасибо, что доверилась.
Мы замолчали, в наступивших сумерках хотелось раствориться, тем более сейчас, когда рядом с тобой человек, который стал тебе дорог всего за несколько мгновений. Она впустила меня в свою жизнь, а я не знал, как сказать ей об этом. Но вечер сам дал нам такую возможность. Все было понятно без лишних слов.
– Пригласишь меня на чашечку кофе? – вдруг спросила она.
Что я мог ей ответить? Только крепче прижал ее к себе. Вольфи семенил рядом, умильно оглядывая нас лукавыми глазками.
Все потонуло в пламени свечей, наша близость, тревожный запах ее тела и та страсть, с которой она отдавалась. Она уснула быстро, а я едва дышал, боясь вспугнуть ее сон. Ее волосы водопадом рассыпались по моей груди. Мне стало страшно, что утром мы проснемся, и больше не будет ничего. Я не хотел ее терять, пусть все случившееся с нами было магией вечера, но я не хотел отпускать ее. Она совсем еще девочкой, почти ребенком уехала из России после смерти матери. Вернее, не уехала, а сбежала от самой себя, уцепившись за призрачную надежду на счастье, и она заработала его себе адским трудом. И вот она совсем одна в чужом городе – городе любви, немыслимых взлетов и падений. Взлетела на вершину любви, чтобы разбиться и снова похоронить ставшего за несколько лет близким человека. Накануне свадьбы ее жених погиб в автокатастрофе.
Она завозилась во сне у меня под рукой.
– Спи, еще очень рано… – Я провел ладонью по ее жаркой спине.
– Угу, – сонно протянула она и, уткнувшись снова носиком мне в грудь, снова уснула. Незаметно задремал и я, очнулся от едва слышного шелеста – она склонилась надо мной почти полностью одетая.
– Привет…
– С добрым утром! Ты куда, сегодня же воскресенье?
– Прости: работа. Эксперимент не различает дней недели. И я понимаю, что это наглость с моей стороны, но пусть Вольфи побудет сегодня у тебя?
– Конечно! Неплохой шанс увидеть тебя сегодня еще.
– Обязательно.
Сказать, что я был рад этому, – не сказать ничего! Вечером она вернется, и все повторится, только в более романтичной обстановке. Это я себе уже обещал.



16 глава

Со ехал за микроавтобусом, за ним – грузовик с аппаратурой. Он задумчиво курил одну сигарету за другой. Мысль о сегодняшней ночи не оставляла его. Он опять поссорился с женой. Только-только наладились отношения, ночной звонок Флорана – и вот он несется чуть не через весь город. Что же его так притягивает к этому чудному итальянцу? Дружба? Да, наверное… Скорее всего, но она какая-то ненормальная, что ли? Почему, почему после того, что было пережито вместе – две недели безвылазно он вытаскивал парня из голодных обмороков, сражался с его болезнью, – он должен вот так довольствоваться сухим «привет, Лоран!» или насмешливым «папочка Со»? Почему? Что с тобой, старина Со? Ты много раз говорил о толерантности к однополым отношениям – так, может, ты и сам?.. Он подавился дымом очередной сигареты и, закашлявшись, дал по тормозам. Ему в капот чуть не ткнулся студийный грузовичок. Он махнул рукой и съехал на обочину – проезжай, мол.

Съехав с дороги, остановился, открыл дверь машины, смял в руке пустую сигаретную пачку и со злостью запустил её в ближайшие кусты.
Еще не хватало! Глупость, ерунда! Усмехнулся и помотал головой: да нет, все проще, «доктор Фрейд» не пройдет. Он просто привязался к этому человеку, хотя сам же говорил – отпоем и разбежимся. Не со всеми… Он вдруг вспомнил – сколько ж это времени прошло? Восемь, да нет, уже девять лет! Какой был роман! Все думали, что они вот-вот поженятся, но она была замужем, а муж хоть и смотрел сквозь пальцы на все ее артистические загулы, но отпускать не собирался, да и для нее, как оказалось, это было всего лишь очередное увлечение. Вспомнив былую боль, Со потянулся за новой пачкой, но сам же остановил себя.

Потянув на себя завалявшийся в машине плед, он вошел в дурманно пахнущее разнотравье луга и, растянувшись в высокой траве, стал смотреть в прояснившееся ни с того ни с сего небо.
«Микеле, что ж ты делаешь со мной? Тоже мне сынок великовозрастный… А! Вот откуда ноги растут! Точно, это же сублимация отцовского чувства, «папа-курица»! – думал он, жуя сладкую травинку. – Нет, отцом, подобным Леопольду, он не будет никогда». Слишком собственническая, слишком подчиняющая себе, подминающая все под себя была та любовь. Больная, неправильная, но именно она вырастила гения. А если бы отец Моцарта не был музыкантом? Ну и что? У Берлиоза было так, он вообще не играл ни на одном из инструментов! Моцарт уже родился музыкантом и гением, а отец лишь отшлифовал его талант, сделав слишком безупречным! Да, его нужно и должно благодарить за то, что он воспитал еще и богатыря духа (как бы это странно ни звучало), и если бы не отцовское больное самолюбие – кто знает, может быть, Вольфганг и прожил бы на пару десятков лет больше?
Сигналы машины вывели его из задумчивости.

– Месье, здесь стоянка запрещена – частные владения!
Со в такой момент был рад даже полицейскому. Он так давно не оставался наедине с собой, что это его внезапное бегство на лоно природы стало приятной неожиданностью. Ехать домой после такого катастрофически не хотелось – ссоры с Карин выбивали его из колеи. Он если не боготворил, то любил свою милую женушку… может, даже слишком? Хотя что для мужчины «сильно любить»? Волноваться и переживать за нее его девочка не давала ни повода, ни даже намека на повод, а ее необоснованная ревность вообще приводила в умиление! Как женщина, подарившая ему двух очаровательных сыновей, может не понимать, что все женщины для него теперь на одно лицо? И это лицо – Карин!

Нет, не думать, не думать об этом сейчас! Со, въехав в город, по привычке свернул в один из немноголюдных проулков и, припарковавшись на небольшом пятачке, вошел в приветливо распахнутые двери.
Маленькая, уютная гостиница стала его пристанищем уже давно, один звонок приятелю – и для него уже готов небольшой номер в мансарде с окном в небо. Сейчас ему не хотелось ничего, просто лежать и смотреть, как, облитые вечерним солнцем, плывут в небе облака... Он устал, устал скорее от самого себя, от того, что бродило в нем безотчетно все это время. Моцарты – отец и сын, их взаимоотношения, взаимоотношения его самого с Микеле.
Он наблюдал... Исподволь, незаметно, боясь признаться самому себе, но он ревновал, ревновал к этой зарождающейся дружбе между Флораном и Микеле. Что, ну что могло их связывать? Микеле – он же сам говорил, что Сальери из Мота никакой, а теперь вдруг... А может и не вдруг?

Уже не раз Флоран, стоило ему только оказаться рядом с Локонте, спасал итальянца от обострения болезни, от алкогольной интоксикации, и вот вчера – обморок, опять на пустом месте… Да полноте, на пустом ли?
Вот оно! Микеле поделился своими видениями? Но как?! Солаля словно осенило, и он не мог больше лежать, беспокойство тысячью иголок впилось в его мозг, даже тело стало покалывать. Он не мог находиться в закрытом пространстве, быть наедине со всем этим – выше сил. Он торопливо сбежал по лесенке и, выбежав на улицу, вдохнул пьянящий воздух глубокой весны, уже переходившей в лето.
Он, побродив по улочками старого города, набрел на бар. Войдя, отметил как уютно, совсем по-домашнему звучал хриплый саксофон, ему вторило старенькое пианино, и, заказав себе немудреной выпивки, Со уселся у окна. Здесь можно было, находясь среди народа, чувствовать себя наедине с собой. Глоток за глотком он тянул из высокого бокала терпкую жидкость цвета янтаря, почти не замечая вкуса.

Как и почему Флорану Микеле доверился, а расспросов Со избегал? Почему он смог впустить того в мир своих иллюзий? Если предположить, что все происходившее с Миком правда, то действительно есть от чего сойти с ума!
Солаль даже головой потряс, отгоняя охватившую его безотчетную тревогу.
– Кого я вижу! Это что же почтенный отец семейства забыл в нашем злачном заведении, полном порока и... Хотел сказать – похоти, но не публичный дом же, а вполне себе...
– О, только не это! Ямин!
– Собственной персоной! А что выражаете радость так ненатурально? Не вижу улыбки на вашем хмуром, заросшем трехдневной ще...
– Угомонись!
– Да, что-то меня сегодня понесло…
– Только сегодня? По-моему, наш Сальери от тебя не первую репетицию уже плачет?
– А ему по роли положено!
– Пить будешь?
– Странный вопрос для сего достопочтенного заведения, не находишь?
– Нам повторить, и в двойном размере, чтобы заткнуть вот этого господина!
– Обижаешь, старина! Вот кто бы прервал твои скорбные размышления, явно текущие не в том направлении? Или что-то с малышами случилось? Это и заставляет хмуриться наш высокий интеллектуальный лоб?
– Ох, не сидел бы тут, точно схлопотал бы!
– Да, а ты попробуй? – И Ямин быстренько выставил локоть на стол. Со ухмыльнулся: он знал, что в этом на вид тщедушном человечке скрывается сила и ловкость. Он всегда его сравнивал с Луи де Фюнесом, но сам Ямин больше любил итальянского комика Тото.

– С ума сошел? – Хлопнув приятеля по руке, он взял второй бокал и, чуть согрев прозрачное стекло в ладонях, поднес ко рту обжигающий напиток.
– Тогда рассказывай. Считай, что на приеме у психолога, только вместо кушетки вот это все! – Ямин обвел жестом помещение.
– Что тебе рассказывать? Ты же видел, как все начиналось?
– Ой, как интересно, у тебя таким образом нарисовался подопечный, а ты, вместо того чтобы наставить парня на путь истинный, значит, наоборот... Ну и? Даже интересно!
Солаль подавился арманьяком, он обжег ему горло, вызвав приступ кашля. Ему принесли воды, а в это время Ямин хлопал друга по спине и приговаривал:
– Нечего так было возмущаться! Я же пошутил!
– Шуточки у тебя!
– А, значит, сам допускал мысль?
– Яминчик, сколько тебе раз можно повторять? Я самый что ни на есть гетеросексуал, но не гомофоб. У меня есть друзья, состоящие в отношениях, я что – должен их за это презирать?
– Чего ты оправдываешься? Я понял все про тебя уже давно – ты предсказуем и неинтересен.
– Началось!
– А что, скажешь, не так?
– Хорошо, что, по-твоему, в нашем испорченном веке даже дружба должна выглядеть как любовь?
– Ну, это с какой стороны посмотреть! Ты ж у нас папа-курица? Вот и завел себе «сыночка». Ты бы видел себя со стороны, Лоран! Это же умора, как ты ревнуешь Микеле после его сближения с малышом Фло!
– !!!
– Да видно, видно!
– Вот ведь...
– Да, я директор императорских театров, редкостная сволочь господин Розенбе-е-ерг!
– Вот и объясни мне тогда, старина, раз ты у нас такой наблюдательный, почему эти двое, до этого чуть ли с неприязнью относившиеся друг к другу, так сблизились и даже успели подружиться?
– У меня один ответ – молодость, друг мой, молодость, если не тела, то духа!
– А меня ты уже к старикам причисляешь?
– Нет, но к умудренным опытом – да!
– Ну, спасибо!
– Со, да не обижайся ты! – Ямин пересел к нему и, чуть приобняв за плечи, продолжал: – Ты пойми, в каждом возрасте есть свои плюсы и свои минусы. Вот ты бы сейчас ни за что не отказался от прелестей семейной жизни? Тебе дороги и Карин, и малыши, и старшенькая твоя дочь тоже, все это тебя держит и ставит прочно на землю, как и моя семья меня. А Флоран с Микеле – мальчишки, не связаны никем и ничем, они пока вольные птицы, и в данном случае одна птица помогает другой, как это говорится, стать на крыло! Скажи спасибо, что они тебя в свое безнадежное дело не вовлекли. Или ты бы был совсем не против разделить их мальчишеские безумства?
– А ты знаешь – не против! Совсем не против...

Когда была выпито уже достаточно для того, чтобы уверенно стоять на ногах, а язык уже заплетался, друзья поняли, что им пора. Вот только куда? Со вдруг вспомнил о своей ссоре с Карин, как они ссорились шепотом, боясь разбудить только что уснувших малышей. Они роняли обидные слова, стараясь побольнее уколоть друг друга. Со видел, что его девочка вот-вот расплачется, и потому поспешно ретировался. Он не мог, просто физически не выносил ее слез – ему самому они причиняли не меньше боли. И сейчас, вспоминая это, он почти протрезвел.
– Пойдем, я знаю куда!
– Не-е-е! К тебе я не пойду, однозначно!
– Ну да, твоим видом сейчас только младенцев пугать.
Солаль дотащил почти безжизненно повисшего на нем Ямина до номера и, сгрузив его тело на кровать, вздохнул: опять причиной даже семейной ссоры стал все тот же злополучный Флоран. Поставить на крыло? Ну да... Микеле самому бы кто крылья помог расправить, не то что... Ох, Микеле, что же ты делаешь с моей жизнью? Правда, третий «сын».
Солаль, стащив с себя джинсы и свитер, закутался в одеяло, предварительно набросив на мирно похрапывавшего Ямина плед, и стал засыпать...



17 глава

Стоило только уставшему Лорану смежить веки, как перед его глазами возникла свеча, и она отнюдь не рассеивала сгущающийся мрак, а, наоборот, концентрировала его. Потом вместо свечи возникло до пронзительности знакомое лицо, и было произнесено: «Леопольд Моцарт». Кто это сказал, откуда приходили звуки и образы, Со так и не понял.

***
– Друг мой, мы с вами в одной лодке, только мне больнее. Вольферль – мой сын, плоть от плоти, кровь от крови, а кто вам этот молодой человек, что вы так переживаете за него?
– По сути – никто. Коллега, друг, к которому испытываю почти отцовские чувства.
– Мне понятны ваши сомненья и терзанья.
В комнате стало как будто светлее, и изумленный Лоран мог разглядеть тяжелые портьеры, канделябр старинной работы, в котором горели, оплывая воском, свечи.
– Я говорил своему сыну:
Вся слава тщетна, она никого не выводит в мир,
Но когда занавес падает, ты остаешься со своими тенями,
Которые всегда верны тебе…

– Леопольд, но мы с вами тоже были молодыми. Разве не мечтали и мы о том же? О славе, о том, что наши имена станут известны свету? Миру?
– Я мечтал. Быть может, моя мечта и осуществилась, и я слишком строго обходился с моим единственным сыном, который так радовал меня и принес мне столько боли.

«Когда занавес падает, ты думаешь: «Боже, всякая слава смертна!»
Все декорации рушатся, и ты взываешь к небу:
«Боже, насколько слава жестока!»

Мир, свет… как это мелко, Боже… зачем? Лучше б он жил, любил, производил на свет и воспитывал детей…
– Нет! Леопольд, нет! Тогда бы он не стал тем, кем стал в веках! И пусть...

«Все падают ниц, и ты паришь в небесах!
Когда занавес падает, ты умираешь вместе со славой!

Они тебя осудили и бросили на раскалённые угли,
Но когда занавес падает и твой корабль тонет...
Все развеивается, тогда все крики смолкают».

После нас останутся только наши дела, ваш сын стал великим, а мы – мы лишь заставили всех вспомнить о нем снова и полюбить его через нас. А мой молодой друг, он просто сгорает на костре образа! Он хочет понять и прочувствовать вашего сына!
– Как же права церковь, осуждающая актеров! Как это мерзко – пытаться перевоплотиться в другого! Вы воистину слуги…
– Нет!!! Безумный старик!

– Солаль, да проснись же! Ну же, здесь нет никакого безумного старика! Ну же!
Лоран с трудом открыл глаза, не понимая, на каком он свете. С трудом заставил себя вглядеться в тень, что склонялась над ним.
– Ямин?
– Ну наконец-то! Папочка, ну если б я знал, что тебе так пить нельзя – не наливал бы!
– Ты о чем?
– Да ты минут пятнадцать орал про какого-то безумного старикана, что назвал всех актеров исчадиями ада.
– Я?
– Ну не я же…
– Сон, это был сон…
– Слушай, я не знал, что это заболевание передается воздушно-капельным путем. Мне Рим намекал на что-то такое… Куда наш умник еще залез? В какие дебри потянуло нашего распрекрасного Мика?
– Лучше не знать… – Со устало оперся на так и не разобранную постель.
Во рту – помойка, пить хотелось так, что он, раскупорив литровую бутылку питьевой воды, залпом выпил почти половину.
– Может, все же освежишься, для разнообразия?
Лоран устал сопротивляться, струи холодной воды остудили разгоряченное кошмаром и переживаниями прожитого дня тело. Но не смыли темных слов Моцарта-старшего с души. И застряли в мозгу. Нет, он не забудет их и никому не расскажет, он постарается увидеть в этом человеке иную сторону. Заботливого отца, которому больно за сына.
Когда он вышел из душа, Диб уже развеялся, словно утренний туман, оставив записку: «Тысячу раз звонила Карин, искала тебя. Идиоты, помиритесь! Нашли из-за кого ругаться!»
Сказать, что у него сразу мозги встали на место… Да нет, он целый день изобретал способ, как и что сказать своей девочке в свое оправдание. Долго сидел в машине перед торговым центром, пока не вспомнил, что обещал купить мальчишкам, а саму Карин просто так не задобрить… Он знал, что может покорить ее сердце, и после того, как завалил багажник вещами для обоих сыновей, свернул в знакомый переулок и… о радость! Конечно же, друг не мог его подвести! Сжимая заветный сверток, он почти уже бежал к машине, зная, что теперь он с чувством выполненного долга может вернуться домой победителем. Но вовсе не как побитый нашкодивший пес. Не его амплуа.



18 глава

«Прости».

Одно слово! У нее для меня нашлось одно только слово? Листок выскользнул из рук, когда Микеле устало опустился на еще хранящую их общий запах постель. Что он сделал не так? Чем обидел? Почему?
Обхватив себя руками, он долго неподвижно сидел, припоминая мельчайшие детали прожитого дня, и чем больше вспоминал, тем больнее становилось…

Он с утра быстренько сбегал в магазин и еще в знакомый ресторанчик, чтобы заказать пару приличных салатов. Паста! Вот его фирменное блюдо, с лазаньей он подождет до лучших времен. Он взял мидии, креветки, слегка припустил их с оливковым маслом для своего коронного средиземноморского соуса. Мик вспомнил, как Дов жмурился, словно кот, поглощая этот соус в немыслимых количествах даже без пасты.
Напевая, он влил вина и, продолжая жонглировать посудой, словно перед ним была не кухонная утварь, а ударная установка, добавил воды и прикрутил огонь, оставив так, пока тихонько не забурлит.
Теперь самое важное – сервировка! Минимум предметов. Салфетки оливкового цвета, небольшой букетик цветов был нещадно раздерган и превращен в некое подобие икебаны.

Одна свеча, приглушенный свет – пока подбирал музыку, успел накормить Вольфи, и тот теперь, весело поблескивая глазками-бусинками, наблюдал за передвижениями «хозяина». Когда песик переместился к двери, Микеле положил пасту в воду. Софи скоро придет, и он должен рассчитать время с ювелирной точность.
– Спасибо, дружок! – он поднял и покружил пушистого друга, и тут же сработал домофон.
Приоткрыв дверь, Микеле уже расставлял тарелки с готовым кушаньем, несколько едва заметных пассов руками – последний штрих – и теплые, словно вечер, звуки музыки поплыли по едва освещенной квартире.

– Добрый вечер. Как вы тут, не скучали? – Она вошла, как будто влилась волна теплого света. Шоколадно-коричневая юбка обтягивала стройные ноги, в вырезе розовой, с жемчужными пуговицами блузки, едва подрагивая на высокой груди, стекал по стройной шее кулон с камнем-каплей. Волосы были забраны в несложную прическу, и только непослушный локон струился вдоль лица. «Не девушка – поэма!» – подумал Микеле и обнял ее – так захотелось почувствовать ее тепло.
– Прости, давай сумку!
– Я думала приготовить что-нибудь на скорую руку…
– Нет, мы с Вольфи не позволим заботиться о нас, мы сами позаботились о тебе. Все готово – прошу к столу!
– Буквально несколько секунд… – Софи на мгновение нырнула в ванную комнату и вышла оттуда незаметно изменившаяся, став сразу такой домашней, как будто жила здесь всегда. Она распустила волосы, и они тяжелой, медовой волной легли ей на плечи и заструились по спине. Микеле сглотнул – какой ужин? Не подавиться бы от того, что такая девушка сидит напротив него.

Он медленно возил вилкой по блюду, глядя, как она почти наполовину опустошила свою тарелку, и только тут вспомнил, что забыл про вино! Дрожащими руками он раскупорил бутылку и, наливая его в протянутый бокал, пролил его на юбку… Следующий момент – он у ее ног с салфеткой в руках. Аромат женского тела, неуловимо-нежный, окутал его, и он, не сдержавшись, стал целовать ее ноги. Потом снял с нее туфельки, взял на руки и понес вверх по лестнице…

Ночь была страстной, напоенной жаром истомленных тел, тихим шепотом и волной восторга с ее тихим всхлипом на пике наслаждения. В их страстной жажде обладания друг другом была такая нежность, что у Микеле руки дрожали, когда он касался ее трепетной, отливающей жемчужной белизной, кожи. Он вдруг вспомнил одну скульптуру безымянного автора – всегда мечтал коснуться ее нежной поверхности, казалось, статуэтка была не из мрамора, а из какого-то непонятного материала, и хотя он знал о том, каким способом добиваются мастера подобного эффекта, все равно мечта оставалась мечтой, и сейчас она воплощалась!

Он зарывался в ее душистые волосы, водопадом стекавшие по его руке и груди. Он обнимал ее во время короткого сна и, когда она открыла глаза, нежно коснулся ее губ пальцами – как будто хотел запомнить их рисунок.

Утро стало ударом.

Никаких следов ее присутствия. Кроме листка с единственным словом. Даже Вольфи забрала. Ни адреса, ничего, кроме имени и номера телефона.

И снова надо жить…



***
Сказать, что Дов был зол, – это не сказать ничего! Он был готов порвать несчастного итальянца на тысячу кусочков и раскидать их как можно дальше друг от друга! Флоран посочувствовал приятелю – французу уже довелось побывать в его шкуре. Только Микеле, в отличие от него, почти не реагировал на грозные окрики. Утренняя репетиция провалилась с треском. Всех отпустили, основной состав и Локонте оставили – пройтись по эпизодам.
Флоран быстро нырнул в гримерку – можно успеть метнуться в ближайшее кафе: себе и Солалю за куревом, а Мика надо было накормить чуть ли не насильно. Снова.
Когда тот ввалился в его небольшую квартирку дня три назад с потухшим и одновременно умоляющим взглядом попроситься на постой, у Мота язык не повернулся отказать импульсивному итальянцу. Он так помог ему ценой собственного здоровья, что Фло чувствовал себя обязанным Микеле.
Наблюдая за приунывшим и, как будто сдувшимся Моцартом, он пытался расшевелить друга, но у него было мало опыта в подобных вещах – он считал, что не надо вызывать человека на откровенность. Есть человек – значит, у него есть личная жизнь, а он не приучен нарушать чужое жизненное пространство.
Но беспокоиться о приятеле не перестал. Он заботился о нем как о брате, коллеге по проекту, но это было все не то… Микеле показал ему иной мир, параллельную вселенную, Флоран был безмерно признателен за это и поменял о нем свое мнение. Раньше Локонте ему казался легкомысленным идиотом – одним из тех счастливчиков, которые идут по жизни не задумываясь, живут, словно они вечные. Самое смешное, что когда выяснилось, что все это так на самом деле, Фло стал испытывать к Микеле уважение, смешанное с чувством невольного восхищения.

Вечером, сидя в машине и прогревая мотор, Фло ожидал окончания разбора полетов. Когда измученный Микеле выпал из дверей, Мот захотел было подойти к нему, но что-то остановило его.
Следом вышел продюсер и, приобняв Локонте, начал усаживать его на ступеньки лестницы. Мик перед этим явно плакал – подводка потекла, тушь попадала в глаза. Сегодня с утра он захотел быть в полной боевой готовности. И зря…

Вслед за Довом из дверей вышел Солаль и, прикурив, стал тыкать в «сына» пальцем и что-то говорить. Мик – беззлобный, безропотный Мик – огрызнулся и встал.
Флорану наконец, надоело наблюдать «семейную сцену», и он решительно двинулся к тройке мужчин. Микеле уже перешел на жестикуляцию:
– Да что вы все ко мне привязались? Я что, хуже всех? Ну да, сегодня я не в форме, с кем не бывает?!
– Микеле, мы тревожимся за тебя, пойми!
– Вот сейчас только не надо. Я здоров – твой врач подтвердил это тысячу раз!
– Ты взвинчен и на пределе, а то по тебе не видно!
– Со, ты опять за свое? Я уже большой мальчик и сам справлюсь со своими проблемами! И не поеду я никуда!
Флоран с легкой усмешкой слушал доведенного до белого каления итальянца, мешавшего в запале итальянские слова с французскими.
– Микеле, поедем домой.
– Фло, наконец-то! Ты как здравомыслящий человек скажи ему…
Мот только покачал головой, давая понять, что вмешиваться не намерен. Локонте, схватив его под руку, повел к машине.
– Достали! – рыкнул он, садясь в салон. Фло молча завел машину, тронул с места, краем глаза заметив, как расслабился пассажир. Откинувшись на спинку сидения, Микеле закрыл глаза.
– Спасибо, братишка… – едва слышно шепнул он, когда, минуя пробки, Фло закоулками повез их к Монмартру.
Остановившись у подъезда Локонте, Фло потянулся к бардачку.
– На, сотри «глаза», говорил тебе – не надо было краситься.
– Спасибо. Почему ты привез меня сюда?
– Тебе надо побыть одному и успокоиться. Когда все так достают, хочется сбежать даже от близких друзей. Уезжай куда-нибудь. Хоть сегодня, хоть завтра – все равно от тебя никакого толку не будет в эти дни. Успокойся, подумай или просто отоспись, в конце концов.
– Может ты и прав… Ладно, хоть тогда я, может быть, пойму, почему она так со мной.
– Вряд ли. Судя по тому, что я успел узнать о ней от тебя, она девушка слишком самостоятельная, а ждать от женщин логичных поступков не приходится.
– Уговорил. Не буду думать, напьюсь, на природе поваляюсь, вспомню, что я человек – просто человек, а не сталкер и не ангел. Спасибо тебе и чао!




19 глава

Взяв в аренду машину, чтобы не тратиться на такси, я устремился в предместья.
Четкого плана, куда ехать у меня не было. Была дорога и четыре колеса малолитражки.
И вдруг... Как озарение! Шум морского прибоя буквально накрыл меня, и я уже знал, куда ехать. Настроив навигатор, включил Грига и погнал так, как будто меня там ждали и не могли дождаться. Конечной целью стал великолепный замок Мон-Сен-Мишель: замок под покровительством архангела Михаила, высящийся на скале и доступный только во время отлива. Такой величественный в своем уединении, отделенный от остальной суши... Пожалуй, он сейчас больше всего напоминал мне меня самого.

После того как я промахнул нужный поворот, задумавшись и заслушавшись, позволив подрезать себя, я остановился на обочине у поля и просто сел на бордюрный камень, спиной к трассе. В ушах звучали чистые, словно стеклянные звуки фортепьяно. Они осыпались в моей душе, и я не думал ни о чем, кроме того, что слышал и видел; боль не прошла, она просто затаилась внутри. Слез не было. Они залегли там же, на самом дне души, как и злость и обида. Я не давал себе отчета в том, что я буду делать в Бретани, но что я там просто вздохну полной грудью – был уверен! Дов дал мне несколько дней свободы, но я превышу лимит... Будь что будет – хотелось стать снова бродягой, свободным от обязательств и разочарований. Не навсегда, это я понимал, но хотя бы на время. Меня сейчас ждут в другом месте, не в Париже... Все отодвинулось. Я наконец-то мог стать самим собой, снять личину, маску, которая далась мне... нет, не с трудом, но на нее приходилось тратить себя... Не думать, за руль, как в седло, и пришпорить коня!

И как ни остро было тянущее чувство ожидания свидания с прекрасным, я не торопясь, потратив несколько часов, доехал до окрестностей острова, там снял номер в гостинице «Старая мельница» в небольшом, уютном городке, откуда рукой подать было до замка. Бросив машину на парковке, я пошел на песчаную отмель, чтобы наконец-то разуться и оглядеться. В замок, кишащий туристами, идти не хотелось – вид и так был впечатляющий, даже издалека громада замка возвышалась над водой и окружающим пейзажем. Надо будет объехать окрестности и сделать отдельный альбом, чтобы потом, мысленно возвратившись сюда, рисовать эту величественную красоту, которую, как ребенок, отложил «на сладкое». Потом, не сейчас, пройдусь по крепости, обойду по возможности все закоулки, до которых смогу добраться. Внутри меня наконец-то стал оживать Микеле, живой, нормальный итальянский парень, ну, может, с небольшим сдвигом... А кто без него?

Так, улыбаясь своим мыслям, я набрел на прямо-таки буколическую картину: на берегу, в излучине реки и моря паслось стадо овец, пощипывая сочную зеленую травку. Где еще кроме полотен в духе Мариески или Каналетто и Беллотто можно увидеть такое? В Италии, конечно, содержат еще стада, но это ближе к Апеннинам, а тут... Надо будет приехать сюда утром, когда овец только-только выгоняют, и снять это чудо в утренней дымке тумана, пока еще землю не согрели лучи жаркого солнца.
Купив на местном рынке головку козьего сыра, еще теплого, крестьянского темного хлеба и местного же вина, пузатая бутылка которого, оплетенная соломой, напомнила мне родное кьянти, я наконец-то ввалился в номер. Приняв душ, вытянулся на кровати. Хотелось просто лежать, тупо пялясь в беленый потолок в чуть заметных трещинках. За много недель я уснул счастливым и без сновидений проспал до самого утра.

Утро встретило по-деревенски просто – дальним петушиным перекликом. Я взглянул на телефон и не поверил своим глазам: пять утра! В Париже я в это время дай-то Бог, чтобы только дополз до кровати. Да и местные не торопились вставать. А зачем? Вот только в гостиничной кухне погромыхивали посудой. Я вспомнил вчерашний пейзаж и буквально загорелся не ждать завтрака, купить головку сыра, взять хлеб, который не доел вчера, углядел в глубинах холодильника помимо джентльменского набора пару бутылок минералки, наскоро умывшись, выскочил в пронзительную свежесть раннего утра. Завел свою малолитражку и погнал к замку. Туман висел над окрестными полями. Все как я хотел, мечтал, желал – иная, совсем не артистическая жизнь. Не моя, и я хочу ею насладиться вполне! Кто мне может помешать?

Сделав пару снимков и промочив ноги в еще теплой воде, я дождался стада овец, пастух мне продал острого овечьего сыра, я задремал прямо на берегу, сидя в открытой машине. Меня разбудил тревожный крик чаек, пировавших на ближайшей помойке, и жаркое солнце, совсем не похожее на свой застенчивый образ, что утром окрашивал в розовый цвет море и все вокруг. День уже вступил в свои права, и я, не успев проголодаться, решил податься в самый пиратский город на побережье – Сен-Мало. Там, побродив по улицам пешком, потолкавшись вместе с толпами туристов, послушал англо-итало-французскую версию истории города, а затем все же поехал к своему «мельничному домику», выпив по пути лишь несколько чашек хорошего кофе, почему-то названного «Моцарт», очень вкусного – со взбитыми сливками и большой долькой цуката сверху. Все! Я должен был, мне просто необходимо было замучить себя, чтобы ясность бытия, такая ощутимая теперь, не превалировала над беспорядочным образом жизни, который я обычно веду: надо было «взять дозу». Красное вино и овечий сыр – хорошее начало! И все это у меня есть! А потом поехать в какой-нибудь бар, где можно зависнуть до утра, хотя это же деревня, и часа в два пополуночи здесь клиентов разгоняют или развозят по домам. Пусть! Скажу бармену адрес и все! Обо всем забыть... Только не дали. Вот зачем мне живая музыка? И еще эта девушка и юноша-гитарист, поющие в баре? Ничего не получается... Это, видимо, судьба?

И снова её образ, возникший в дверном проеме, с волосами, развевающимися по ветру:

«Я по дороге, как по Млечному Пути,
Иду не зная сам, куда же мне идти.
Я так устал один, в толпе,
Хочу назад, хочу к тебе,
Только к тебе...

Еще, еще, с тобой, с тобой,
В последний раз до звезд дотронуться рукой,
Еще, еще, глаза в глаза,
Мы так близки с тобой сейчас,
Как никогда в последний раз...»

Словно горький пьяница, я плакал обняв стакан. Безыскусная мелодия и такие же слова подняли из глубины души все, что таилось там. Боль? Нет. Сожаление? Да! Желание понять, почему все так, как было. Нет... Ее тоже можно понять – она боится. Нет, не меня. Жизни. Она научилась терять, и теперь ей больно приобретать дружбу, любовь, отношения. Я должен ее найти! Сейчас же! Смел со стола все, что на нем стояло, и направился было к выходу, но меня мотнуло, и, налетев, кажется, на соседний столик, я вырубился... или меня вырубили? Вот этого я не помню... Совсем...

Теплый, согретый лучами закатного солнца свет струится сквозь прозрачные занавеси, запах молока и какой-то еще очень нежный, одновременно манящий. Так тепло и ясно... как во сне... Это сон? Да, и пухленький малыш, смешно выпятивший персиковую попку, лежащий у меня в сгибе руки, и чарующий нежный голос:
– Локонте, только прошу, не урони? – Улыбающаяся Софи с обнаженной одной грудью, как у Мадонн на полотнах флорентийских художников. Она берет меня за руку и трясет...

– Мьсе Локонте! Просыпайтесь! Вы будете оплачивать номер или желаете съехать? – Столкновение с действительностью, столь резкое, еще четче очертило границу между сном и явью. И оставшийся в память теплый свет, и тяжесть ребенка... Просто руку отлежал. Пока искал кошелек, кредитку, подписывал документы, все время помнилось ощущение ото сна. Как только меня оставили одного и я откинулся на подушки огромной двуспальной кровати, наваждение оставило меня. Снова утро, только позднее, на прикроватном столике – гостиничный завтрак. И надо вставать. Зачем? Я уткнулся в подушку, включил телефон и, поставив на беззвучный режим, включил наушники. «Десять заповедей», «Король-Солнце» – все это более отвечало моим настроениям, чем Led Zeppelin или даже Pink Floyd или Nirvana. Да, так низко я еще никогда не падал. Но выбора не было – ехать искать магазин не хотелось, качать из интернета – тем более. Я просто валялся, когда пришла горничная убрать номер, я пошел в душ, а потом снова лег. И теперь, когда солнце перевалило глубоко за полдень и небеса заволокла серенькая ряска, я опять ощутил свет моего сна... Такой теплый, идущий изнутри.

– Мьсе будет сегодня выходить? – В дверь вежливо постучались.
– Нет, а что?
– Штормовое предупреждение, усиливается ветер, и мы просим постояльцев без надобности не выезжать в сторону моря.
– Хорошо. У вас можно заказать ланч?
– Да, у нас хорошая и недорогая кухня. Вам в номер или спуститесь в наше кафе?
– В номер. Не хочу никуда выходить.

Вежливый портье ушел, а я долго нежился в лучах моего собственного внутреннего солнца: Моцарт, Париж, сны-явь – все это отодвинулось от меня куда-то. И я снова был наедине с собой, и мне всего четырнадцать. И можно просто засидеться у друзей или в театральном кружке, заболтавшись до одури с режиссером.

Шторм... Все прячутся, а я? Нет, я поеду к замку и буду бродить наслаждаясь брызгами волн! Решено! Быстро поклевав того-сего из вкусно пахнущих блюд ланча, даже не ощутил вкуса. Собрался и выехал с гостиничной стоянки в ветер и в синюю, наливавшуюся реальной чернотой даль. Верхушку замка скрывали тучи, о дамбу бились волны, ветер стремительно гнал через искусственное сооружение волну за волной. В скале сияли окошками гостиницы, но веселые огоньки при вспышке молнии погасли, и все погрузилось во тьму.

Темная сторона моего «я» возликовала. Молнии, беснующаяся вода, мириады брызг, стон ветра и хохот стихий – вагнеровская «Валькирия»! Как я ликовал! Мне хотелось выйти и стоять там, терпя удары волн, раскаты грома. Все вдруг слилось – картину размыло ливнем, последний яркий всполох – и мне показалось, что моя машинка разваливается на запчасти.

***
– Придурок ты, Микеле, и не лечишься! – произнес надо мной знакомый голос.
– Солаль? Ты здесь? Как?
– Локонте, ну кто еще мог приехать черт те куда, чтобы посмотреть на твое бренное тело? Или бедняга Со, которого жена скоро из дома выгонит за «ненормальную привязанность к крашеному итальяшке», или Дов, у которого от твоих приключений скоро инфаркт будет!



20 глава

«Что ж за засада? В последнее время, похоже, прописался в больницах», – подумал Микеле, слушая длинную нотацию «папочки» Со. Дышать было тяжеловато – подушки безопасности не сработали и он ударился грудиной о руль. Утром его нашли в слегка помятой машине туристы и сообщили в медпункт острова. Сориентировавшись по его телефону, позвонили Дову Аттья, от которого был последний вызов. Дов почти в обмороке позвонил Солалю, выслушав предварительную тихую истерику Карин. Солалю же пришлось ехать в Бретань, на край света, куда ветром странствий и тягой к перемене мест занесло «сынка». Непутевое недоразумение.

– Доктор, когда его можно будет забрать?
– Да хоть прямо сейчас забирайте, рентген мы сделали – повреждений особых нет, трещин тоже, диагноз – «практически здоров». Сейчас вколем ему обезболивающее, и вот вам рецепт – принимать по мере необходимости, при болях, но предупреждаю: лечение чисто симптоматическое, на случай, если невозможно будет терпеть. Счастливо, мсье Лоран, мсье Локонте, надеюсь, вы поняли, что со стихией шутки плохи?
– Угу... – покорно вздохнуло растрепанное «недоразумение», Солаль еле удержался, чтоб не влепить ему подзатыльник.
– Он понял, мсье доктор, он больше так не будет.
– Перед отъездом, будет возможность, заглянете? А если нет – вот вам выписка из карты, на случай, если вдруг мы что-то просмотрели.
– Мы благодарим вас.
Микеле не хотелось покидать кабинет, он чувствовал, как зол на него Солаль, и передыхал после укола, ожидая, когда отступит ноющая боль. Синяк получился знатный, хорошо, что он привык с самого детства носить футболку под рубашкой.
– Сам дойдешь?
– Вроде бы да.
– Микеле, объясни мне, дураку, почему тебя все время тянет на приключения? Я бы понял, если б это было лет так десять-пятнадцать назад, но тебе тридцать пять! Даже я в это время уже, что называется, перебесился.
– Со, ты мой самый близкий человек из всех, с кем я в последнее время общаюсь… я не знаю, что такое со мной. Я даже себе это объяснить не могу до конца... Просто захотелось сильных ощущений... потрясений, что ли?
– У тебя их мало было? Медитаций на тему Моцарта стало не хватать? Кстати, Фло от Дова получил по полной программе, когда тот узнал о ваших экспериментах. Как он не порвал парня, до сих пор удивляюсь. Но Фло теперь хоть на Сальери стал похож, а не на милого пушистого медвежонка с бархатными глазками.
– То есть помогло?! – Микеле было вскинулся, но тут же охнул от боли.
– Может быть, только стоило так рисковать?
– А ты знаешь, видимо, все же стоило! Дов, несмотря на то что сатрап и деспот, все же сумел нас всех настроить на нужную волну.

Когда они приехали в гостиницу, Солаль отправил Микеле в душ, а сам, разобравшись с администрацией и персоналом, продлил бронь номера и растянулся на кровати.
– Эй! Вообще-то это мой номер! – сказал Локонте, выходя из душа в чем мать родила и вытирая полотенцем влажные волосы. – Что, в отеле свободных номеров не осталось?
– Остались, но, «сынок», ты же не откажешь своему любимому «папочке» в пристанище? А потом, кто тебя знает, до чего ты додумаешься в следующий раз? Кстати, извини, я тут похозяйничал – он кивнул на телефон – неплохие фотки!
– Со, это вообще-то мой телефон!
– Я же извинился.
– А вдруг у меня там интим-фото?
– Хм... я пока и без этого сейчас наблюдаю легкое порно. И, прости, не впечатляет! – рассмеялся Со и получил от Мика толстым журналом.
– Прости и ты, но никак не ожидал, что у меня будут наблюдатели, – произнес Локонте, возвращаясь в ванную, закутываясь в халат.
После пикировки Со попросил принести завтрак, так как обычное время они пропустили, и, оставив клюющего носом итальянца отдыхать, пошел побродить по живописным окрестностям.

«Да, неплохо было бы приехать сюда всей семьей, вот только младшенький подрастет», - вздохнул Солаль. Сделав пару снимков, он подумал: Бог не зря свел его с «сынком». У Локонте было настолько индивидуальное виденье мира, что даже его фотографии смотрелись как картины из другой реальности. Возвышавшаяся над морем громада замка у него выглядела истинно средневековым сооружением, а не как сейчас, когда в остро поблескивающих полуденных лучах солнца все казалось каким-то ненастоящим – чуть ли не диснейлендовской конструкцией или на худой конец декорацией к средневековому фильму. Кучки японцев или корейцев, весело лопотавших и что-то фотографировавших, тоже не располагали к созерцанию, и Солаль решил вернуться в гостиницу. Проходя через местный рыночек, купил местного вина и сыра.

Когда он вернулся в номер, Микеле спал, разметавшись на постели. Со тихо прикрыл ставни большого окна, и в комнате воцарился приятный полумрак. Он почувствовал, как усталость и напряжение последних дней покидают его.
Приняв душ, он отзвонился Карин, успокоив, что с ним все в порядке и они вернутся в Париж не раньше завтрашнего вечера, так как в авторемонтной мастерской обещали к этому сроку справиться с вмятиной на крыле арендованной Локонте машины. Как ни странно, его девочка не возмущалась больше, а предложила по возвращении отправить Микеле на курс психотерапии. А что, неплохая мысль! Только вряд ли это «недоразумение» согласится на такое – судя по его рассказам, у него родители сами психологи-педагоги, только у них могло родиться такое чудо.
Солаль лег со стороны окна на кровать, слегка укрыв ноги вторым одеялом, принесенным по его просьбе. Стоило ему устроиться, как лохматая блондинистая голова тут же оказалась у его плеча: уткнувшись в него носом, итальянец уютно засопел – сказывалось действие успокоительного.
Со, отложив журнал, который собирался пролистать, прикрыл глаза, и тут же появилось знакомое свечение, и из глубин подсознания выплыл Леопольд Моцарт, больше похожий на актера Мишеля Буке.*

***
Призрачный, теплый свет свечей втягивал в едва различимое пространство...
Солаль не мог понять, чего от него хочет этот человек – не вслушивался в почти монотонный голос, выговаривающий что-то.
– Я не намерен с вами обсуждать чье-либо поведение. Он мне не сын, а абсолютно посторонний человек. Вполне самостоятельный.
– Разве я не понимаю, что вы переживаете за него так же, как я за Вольферля?
– Перестаньте! Ваша любовь довела сына до ручки, вы никогда не принимали его выбора!
– Не принимал, потому что понимал, как он движется к гибели семимильными шагами!
– Какая разница, это был ЕГО выбор!
– Месье Моран, вот вы видите, в чем разница – Вольферль плоть от плоти, кровь от крови мой ребенок. И его гибель – на моей совести. – В голосе пожилого человека звучали нотки тревоги. – Вы же со своим невмешательством также можете довести до края своего молодого коллегу. Его душевное состояние неустойчиво, он мечется – так наставьте его как старший на путь истинный!
– Это не моя прерогатива... – почти сдался Солаль.
– А чья?! Я, видимо, что-то пропустил в воспитании собственного сына, раз он так сбежал от моих наставлений и опеки. Каюсь, может, я и переборщил! Но делалось это все из лучших побуждений... Если б я только знал, сколько муки принесет ему моя смерть...
– Вы бы не умерли?
– Не иронизируйте. По крайней мере примирился бы с ним.
– Но вы же оба теперь в ином мире?
– Да, но мы и здесь не можем встретиться – у него свой путь к Творцу. Светлый, легкий и прозрачный, тогда как я томлюсь здесь. Не простивший, я также не могу рассчитывать на прощение Всевышнего – наказание за грех гордыни... Это есть мое испытание. Умоляю, позвольте нам встретиться друг с другом.
– Я?!
– Да, вы, живые, многое можете сделать для нас, мертвых. Попросите, чтобы он простил меня...– Слезы стояли у него в глазах. Леопольд вынул из кармана клетчатый платок и шумно высморкался.
Вдруг луч света озарил мрак затемненного покоя, в котором едва мерцали огоньки свечей в высоком канделябре. Со светом родился голос:
– Отец, как вы можете так говорить...
– Вольфи, мальчик мой? – Пожилой господин потянулся к соткавшейся из призрачных пылинок в луче света изящной фигуре.
– Отец! Не говорите так! Я старался стать для вас идеальным сыном, но так и не смог... Моя вина, простите и вы меня...
Обе фигуры в старинных камзолах и париках обнялись и стали стремительно удаляться в светлеющей дымке пробуждающейся зари.

***
– Солаль, Со!
– Моцарт...
– Да Лоран, очнись же! – что-то резкое ударило по рецепторам, Солаль, закашляв, очнулся.
– Микеле?
– Ты с ума сошел – так пугать?
– Что это было?
– Что, Со?.. Вот только не засыпай, я же битый час тебя бужу!
Солаль без сил раскинулся на постели. Взлохмаченный Микеле встрепанным воробышком присел на уголок разворошенной постели. Как он испугался! Очнувшись утром, с носом в районе солалевского плеча, он дремал, мешая сон с реальностью, а потом Лоран начал говорить по-немецки во сне и метаться, зовя не то Вольферля, не то Леопольда. И Микеле испугался! Он же сам не видел, как это выглядело со стороны – все его метания, его провалы в небытие, путешествия в запредельное, а тут старший товарищ никак не хотел выходить из транса, хотя бы разговаривать и метаться перестал.

– Что с тобой было? Расскажи?
– Чего-чего… Заразная болезнь – моцартомания называется! Мальчишки! Это все вы с Флораном! Мало было тебя с Моцартом, так вы еще и за Сальери путешествовали! Как тут Леопольду Моцарту мимо меня было пройти?
– Ты видел его?
– Если это можно так назвать, то наверное.
Микеле потянулся всем телом, заложив руки за голову:
– Хорошо-то как!
– Чего? Псих ты, Локонте, и не лечишься! Нравится туда-сюда ходить – на здоровье, только нормальных людей туда не втягивай! – С трудом поднявшись, Солаль стянул с себя джинсы и отправился в душ.
«Нормальный? Это ты-то, «папочка»? Кто бы говорил...» Микеле блаженствовал – он был счастлив тем, что теперь все стало на свои места, и Амадей, мельком заглянувший в его сновидения, был легок и светел.
*http://ru.wikipedia.org/wiki/Моцарт_(мини-сериал,_1982)– вот что я имею в виду.




21 глава

– Ну что, попутешествовали и хватит? Я звоню Дову, что мы завтра приедем, и все, без глупостей? – закурив сигарету, спросил Со, стоя в амбразуре распахнутого настежь высокого окна, у безмятежно устроившегося на постели с бумагой и пастелью Локонте.
– А? Что? – Локонте поднял глаза и посмотрел отсутствующим взглядом на собеседника. Он пребывал сейчас в ином мире.
Они только что вернулись из замка, где набродились и надышались стариной по самую макушку. Причем оба поменялись ролями – Микеле приходилось останавливать Лорана, пытавшегося разбавить занудные рассказы экскурсоводов своими комментариями. Микеле с трудом сдерживался, когда в крипте – в таком месте! – вдруг зазвучал хрипловатый голос его спутника, напевавший что-то из «Нотра». Итальянец вообще сделал вид, что не знаком с этим сумасшедшим господином, но с большим трудом смог подавить смех, когда вездесущие японцы защелкали возле него фотоаппаратами и стали просить автографы. Естественно, Со с величественным видом расписался на всех протянутых ему путеводителях. Позволил себе рассмеяться он уже на залитой полуденным солнцем стене, когда прочитал надпись, сделанную на смеси языков: «Папа Мон-Сен-Мишель».
А потом они валяли дурака уже вдвоем, сидя на крепостной стене и поплевывая вниз, чуть ли не на головы туристам, Лоран временами мурлыкал что-то идиотское из своей прошлой, разгульной жизни, и теперь уже Микеле стаскивал «папочку» со стены, когда тот вознамерился сесть ногами наружу.
– Слушай, я, конечно, чокнутый, но, как вижу, в меньшей степени, чем ты!
– Значит, тебе можно все, а мне ничего? Это почему это?
– Да потому, что ты старше!
– Не аргумент! Поговорим с тобой лет через десять, когда ты станешь еще более безбашенным, чем сейчас!
– Объясни.
– Фу! Ты, заставляешь меня философствовать в день, когда я, может, хочу облагодетельствовать все человечество! – Солаль опять взобрался на парапет и что-то зычно крикнул в простор сгустившегося под палящими солнечными лучами пространства. Береговая линия дрожала и казалась нереально далекой.
– Пойдем, я есть хочу! Со, заканчивай, а?
– Есть – это хорошо, почти как жить!
– Пошли уже…
Они спустились в одно из местных кафе, где их накормили довольно приличным обедом. Микеле от пережитого и увиденного уже клевал носом, уставившись невидящими глазами в телефон, где отсматривал новые снимки.
– Пойдем, примешь горизонтальное положение, пока я съезжу за твоим товарищем по несчастью, надеюсь, что ремонтники не обманули и сделали все в срок.
– Давай вместе? – неуверенно откликнулся Локонте.
– Нет, раньше ночи мы никуда не двинемся, а тебе надо отдохнуть, чтобы сменить меня за рулем. Сам будешь разбираться с прокатом, взрослый уже!
– Ну Со!
– Я сказал: нет! Нянька я тебе, что ли?
– Я тогда Дова попрошу!
– Ты совсем не думаешь головой? У него премьера на носу, ты исчез, в аварию попал… Вообще-то я не хотел озвучивать твое происшествие.
– Как? Ему же звонили!
– И что? Совру, скажу, что ошиблись. Мало ему переживаний?
– Ну да, это конечно… – грустно протянул Локонте думая, что если придется уплачивать штраф плюс к ремонту, он совсем окажется на мели. Но больше всего его тяготило чувство вины – оно засело где-то в подвздошье и не хотело его покидать. Вот если бы он…
В такой солнечный день мысли о происшедшем и о том, что он на самом деле хотел сотворить, не соответствовали обстановке. А потому, когда Со буквально донес путавшегося в собственных ногах Микеле до номера и сбросил на кровать, он уже спал сном младенца. Солаль, пожалев его, раздел и закутал в простынь тщедушное тельце, прикрыл окно и опустил жалюзи.
Когда Солаль вернулся, позвякивая ключами от машины, Микеле уже не спал, а, расположившись на постели, увлеченно набрасывал что-то пастелью в своем блокноте.

Ближе к ночи они выехали в Париж. Солаль, думая, что Локонте все-таки какую-то часть дороги продремлет, прихватил из багажника непонятно как там оказавшийся плед.
Но Микеле не спал. Пребывая в отрешенном состоянии, он смотрел перед собой, ничего не видя и не слыша.
– Со, скажи мне, только у меня с женщинами все так?..
– Как это «так»?
– Непонятно.
– Ты знаешь, с тобой самим еще не все понятно, а говоришь – женщины.
– Понимаешь, я как-то раньше не задумывался об этом, но то, что произошло, – это из ряда вон.
– Влюбился, что ли?
– Трудно сказать, просто я таких раньше никогда не встречал.
– Значит, влюбился, – констатировал Солаль.
– Я понял, что если бы я и хотел с кем-то прожить жизнь, так это с ней…
– Ого! И сколько ты ее знаешь?
– Какая разница, Со?
– Большая!
– Я с одной из своих девушек имел отношения на протяжении долгого времени, но с ней никогда у меня не было так. С Софи я как будто становлюсь иным, но в то же время остаюсь собой. Только меня становится больше, и мне с ней не тесно – она как будто продолжение меня.
– Ты ничего себе не придумываешь, по обыкновению?
– Нет… С ее появлением в моей жизни все стало по-другому.
– И кто она?
– Хозяйка Вольфи.
– Микеле, я боюсь все же, что ты обманываешь себя. Все это только твои фантазии, все это тянется из твоих снов, из того, что творится с тобой в ином.
– Нет!
– Да! Ты только не отдаешь себе в этом отчет.
– Ты понимаешь, когда она ушла однажды утром, ничего не сказав, написав мне только одно слово: «Прости», – меня как будто тоже не стало.
Солаль вывернул руль, съехал с шоссе и, уставившись на него как на последнего идиота, долго рассматривал.
– Ты что? Поехали?
– Ты знаешь, наверное, мы с тобой разные люди, то, что я сейчас тебе скажу, не обрадует тебя, но если я этого не скажу тебе сейчас, то буду жалеть всю жизнь. Остановись. Она умная девушка, все поняла и сама ушла.
– Со, ты не понимаешь! Она боится себя, боится жизни, она устала терять, она не заслужила этого!
– Не ори. Я здесь, и я слышу тебя. Если девушка боится будущего, то оставь ее в покое. Что ты можешь сделать для нее? Тебе самому нужна нянька, а за ней надо ухаживать, лелеять, как ребенка, а ты сам ребенок в твои годы. Для профессии актера это хорошо, но не для жизни…

Они говорили и говорили, пока на въезде в Париж не поругались окончательно.
– Все, Микеле, хватит с меня твоих бредней! Живи сам, как хочешь, и я тебе в этом не помощник!
– Со!
– Нет, ты просил совета, я дал его тебе, дальше делай что хочешь!
Ну вот, и этот оставил его, а ведь как с ним было хорошо. Сердце наполнилось такой грустью, что, кажется, оно разорвется на куски. Зачем было уезжать? Вернулся – и все на том же самом месте. Микеле уткнулся головой в теплую приборную панель и долго сидел так, не имея воли к действию.

Домой Со прилетел как нахлестанный. Только закрыв за собой дверь и оказавшись в привычном мире, он выдохнул, сел на низкий пуф и стал стаскивать пыльные ботинки, хотя Карин никогда на этом не настаивала. У них была свобода: хочешь в ботинках – иди, только будь добр прибери за собой. А особенно когда вваливалась толпа мальчишек младшего или «переходного» возраста от пяти до бесконечности. Снял ботинки и вытянул ноги – хорошо, можно расслабиться, пока мальчишки в школе и саду. Карин, похоже, тоже не дома, но мягкий шорох убедил его в обратном.
– Привет, что-то ты как-то быстро?
– Привет, да, пусть справляется сам, не маленький! Ну не нянька же я ему? – Карин подошла к мужу и почувствовала его недавнее раздражение.
– Что еще выкинул наш «сынуля»?
– Влюбился, и, похоже, серьезно…
– Ой, это же здорово! – Она потянула Со на себя, и они долго стояли просто обнявшись. – Голодный? Пойдем, покормлю тебя, заодно и расскажешь, чем тебя не устраивает ситуация.
– Чем-чем? Да всем…
– Может, душ примешь?
– Нет, я есть хочу...
– Хорошо... – Карин была не только женщиной, но и психологом, причем не только по образованию. Она чувствовала, что вот момент, когда она сможет добиться маленькой победы на любовном фронте, и частые отлучки любимого будут не так спонтанны.
– Теперь не хватало еще лечить его от любовной тоски!
– Эй, ты забываешься, этот парень просто твой коллега, а ты его партнер, а не отец!
Солаль даже вилку отложил:
– Это что, я становлюсь Леопольдом Моцартом?
– Похоже на то… – протянула женщина и внимательно посмотрела в глаза мужчины.
– Бред.
– Так что давай, рассказывай!
Солаль ей и выложил все, что накипело у него за это время, за исключением ма-а-аленькой части: подозрений в отношении самого себя и природы своего притяжения к «ненормальному» итальянцу. Карин слушала с серьезным видом и в конце беседы только обошла стол и прижала голову мужа к себе:
– Мальчишки, какие вы все мальчишки! Давай в душ и ложись, а то ведь за рулем всю ночь?
– Угу.
– Давай, хоть поспишь пару часов, а то мальчишки по тебе соскучились, и у них какая-то тайна от меня. Маэль ходит какой-то такой весь в себе, а Юго над ним насмехается, и, главное, я добиться от них ничего не могу, требуется «помощь тренера».
– Интересно-то у вас как!
– Это не у вас, а у нас. Давай, иди уже – вон, засыпаешь над тарелкой!
Пока Лоран принимал душ и брился, Карин долго думала над его рассказом и ей по-женски стало жаль Микеле – честно говоря, она уже приняла его в семью. Она помнила, как он возился с мальчишками, играл с ними наравне, совсем по-детски обижался на них и так же не помнил обид – только затаенная печаль в ореховых глазах, спрятанных под макияжем.
Солаль успел хорошо вздремнуть перед появлением сыновей, и он даже упустил момент, когда Карин успела за ними съездить.
– Папа, папа, папочка приехал! – закричали в два голоса Лораны-младшие и тут же оседлали вытянувшееся на диване тело.
– Мои зверята!
Тут началась куча мала, а потом Юго не удержался и наябедничал отцу:
– А Маэль влюбился, а Маэль влюбился! – На что младший надул губы и кинулся на старшего с кулаками.
– Тихо, зверята! – Солаль, перехватив обоих поперек, унес старшего в комнату, а младшего потащил в ванну, чтобы умыть явно зареванную мордашку.
– Не надо, малыш, не плачь, вы ведь просто дружите?
– Да… – произнесло всхлипнувшее чудо, посмотрев на него своими ангельскими глазками. – Только Юго дурак, ничего не понимает! И смеется надо мной и над ней!
– Это он просто не помнит, мой хороший, как сам дружил с девочками. Сейчас он пошел в школу, где одни мальчики, и забыл про свою подружку.
– А я не забуду?
– Нет, конечно!
– Ну вот и славно, пойдем посмотрим, чего я вам привез! – Со вместе с Микеле в последний момент заскочил в сувенирный магазин и купил большую коробку пазлов с видами окрестностей Сен-Мишеля и пиратской бухты Сен-Мало.
Под вечер, угомонившись, оба «бурундучка» так и уснули в обнимку на полу, не закончив собирать огромную картинку.


***
У Микеле было так пусто в доме и в душе, что хотелось плакать и выть одновременно. Он позвонил было Мервану, но тот завис в каком-то клубе и под развеселую умцу-умцу зазывал его туда. «А, ну и пусть! Поеду! Обет отшельничества я не давал!»
Сказано – сделано, и утром он проснулся от невыносимой головной боли, все тело болело, как будто его неделю били ногами – хорошо, что хоть не стал краситься, иначе бы весь этот ужас теперь пришлось бы смывать.
Тупо звонил мобильник:
– Мерван?
– Месье Локонте? Срок аренды авто истек еще вчера вечером, вы желаете продлить его или пригоните на стоянку до конца дня?
– О, мадмуазель, я сейчас не в том состоянии, чтобы садиться за руль…
– Надеюсь, с машиной все в порядке? У нас не возникнет дополнительных проблем?
– Нет-нет, я ею не пользовался со вчерашнего утра.
– Может, нам прислать за ней курьера?
– Хорошо, только давайте позже? Часа через два… – И тут он вспомнил, что ключи забрал рассерженный Лоран.

***
– Ты знаешь, я думаю, что все же стоит помочь твоему итальянцу с машиной. На, позвони ему, – сказала Карин после того, как они уложили своих сынишек по кроваткам и подоткнули одеяльца. Она протягивала ему трубку, но Со даже не подумал взять ее.
– Ты же сама нервничала и говорила, что я слишком много времени уделяю этому обалдую-переростку?
– Говорила, потому что не знала, что с ним творится. Ваша актерская психика слишком подвижна. Я иногда смотрю на тебя и радуюсь, что мы встретились именно сейчас, когда время уже не властно над тобой. Ты из тех, кто как вино или хороший коньяк – чем старше, тем лучше. А вот ваш Микеле – полная противоположность: вечный мальчик, как Керубино у Бомарше, влюбленный в саму любовь. Потому не стоит на него обижаться.
– Керубино, насколько мне помнится, оказался очень паршивым мальчишкой: у его «крестной матери» был ребенок от «крестничка».
– Перестань, Моран, я не люблю, когда ты превращаешься в педанта и начинаешь вести душеспасительные беседы. Просто представь на его месте нашего Маэля… Нет, я не верю… Слушай, ты его ревнуешь к этой Софи? Ты боишься, что он растворится в этой любви и в его жизни не останется места тебе?
Солаль отвернулся, чтобы Карин не увидела выражение его лица. Она была права во всем, даже в том, в чем он не смел признаться даже себе.
– Тогда тем более звони! Любимый, перестань себя мучить – это нормальное чувство дружбы между старшим и младшим. Микеле и правда стал в какой-то мере твоим сыном, и я вижу, сколько удовольствия приносит тебе вся эта возня с ним. Ты никогда не станешь делать того, что делал Леопольд Моцарт с Вольфгангом. Не обижайся на него, тем более что он ни в чем перед тобой не виноват. У тебя есть все мы, а у него здесь никого. На, звони.
– Я люблю тебя…
– И я люблю тебя.



22 глава.

Микеле хотелось петь, прыгать, орать, как мальчишке, у которого первый день каникул! Со сам позвонил ему! Со на него не дуется! Со помог разобраться с машиной! Папочка Со!
Он шел по бульварам словно пьяный, помог выехать из ямки карапузу на велосипедике, разнял отчаянно мутузящих друг друга малышей, послал воздушный поцелуй парочке девчонок лет 14–15 и вдруг замер. На скамейке, метрах в трех от него сидела Софи – она была опять в чем-то золотисто-розовом или персиковом, волосы были собраны в высокую косу. Она наслаждалась вечером, прекрасной погодой. Где-то невдалеке слышался лай Вольфи-Бимперля – кажется, он тоже своего не упускал – ухаживал за какой-то собачкой невнятной породы, и они мирно и забавно играли, гоняясь друг за другом.
Микеле медленно подошел к скамейке и тихо присел рядом. Софи не видела его – она смотрела в другую сторону и была глубоко в себе.
Он тихо накрыл ее ладошку своею и сказал:
– Привет, хороший вечер?
Софи медленно повернулась к нему и, увидев так близко его лицо, испугалась. Быстро поднявшись со скамьи, она подхватила бегущего ей навстречу песика, быстро зашагала к переходу – только там Микеле смог ее догнать, почти выдернув из-под колес не успевшей притормозить машины.
– Scusi, signore! – извинился тот перед водителем. – Что ты делаешь, Софи? Зачем бежишь от меня?
В ответ девушка расплакалась, а он растерялся – смотрел, как она плачет, как слезы текут по ее лицу, привлек ее к себе, стал нашептывать какие-то милые глупости на итальянском. Она прижалась к нему так по-детски доверчиво, что у него в горле запершило.
– Пойдем, тебе надо успокоится. Кафе?
– Не-ет, – перевела дыхание она, – пойдем к тебе. Они молча брели, взявшись за руки, вокруг них рыжим клубочком вился Вольфи. Он то отбегал, умильно облизываясь, то снова крутился под ногами.

С тех пор в моем доме поселилось тихое счастье. Я, поздно засыпая, люблю смотреть на ее лицо, оно кажется тихим и умиротворенным, но вдруг в одно мгновенье меняется, и по нему пробегает тень. В это время морщинка залегает возле мягких розовых губ, брови хмурятся, но стоит сказать ей, как ребенку: «Тш-ш-ш, спи, я рядом», – и она успокаивается.
Я старался как можно чаще бывать дома, посылал всех далеко и надолго, и теплыми тихими вечерами мы открывали окна, летний ветер врывался к нам и колыхал единственные занавеси нашего небольшого окна, выходящего на балкон. Лежали на диване, тихо звучала музыка, и, даже не вслушиваясь в нее, мы говорили, говорили ни о чем и обо всем сразу. Ее голова покоилась у меня на коленях, и мне нравилось просто касаться ее губ, волос, чувствовать тепло ее щеки, наши дыхания смешивались, и космос, наш личный космос, дрожал между нами.
Дома все наладилось – было к кому возвращаться домой: Вольфи теперь, как и его очаровательная хозяйка, переехали ко мне и встречали меня по вечерам. Сначала песик облизывал меня, заливаясь счастливым лаем, и бежал со мной по улицам, обнюхивая и приветствуя собак и их питомцев, а потом был тихий шорох спадающих одежд, поцелуй милых губ и тепло солнечного, такого родного тела рядом. Вот только углубляясь в свой личный космос, я почти потерял связь с реальностью – Аттья рвал и метал, Рим скалил зубы и ржал, что твой конь, Солаль мрачнел и, выдыхая струю дыма, мрачно изрекал:
– Скатываешься в быт? Не ожидал от тебя!
Только Флоран понял и поддержал меня. Я был ему благодарен, но его все же нервировало то, что «Vivre», наш с ним дуэт, тот самый, от которого раньше перехватывало горло, не получался никак. Я к концу спектакля был пуст – ни чувств, ни эмоций не оставалось, пару раз я выехал на надрыве, но все было так фальшиво, мерзко, что Фло после финала протянул мне сигарету и чиркнул зажигалкой перед носом:
– Сделай две затяжки, хоть трясти перестанет.
Я и вправду, сидя рядом с ним, сделал несколько затяжек и отдал сигарету – голова сразу уплыла, и я откинулся на перила маленькой балюстрадки на которой мы повадились «загорать» в погожие осенние деньки. Проект запустился, оставляя позади изматывающий подготовительный период. Мне стало даже хорошо, пока к нам не присоединился «папа»:
– Ну что, сынки? Как в школе, курите на крыше?
– Со, ну плохо человеку, он же «умер» – вот, реанимация произведена, можно по домам!
– Можно и по домам, но, между прочим, у нас юбилей – десятое представление! Предлагаю отметить это дело!
Хорошо, что у Фло машина, а то смотреть, как Мерван с пристроившимся за ним Со накреняются на лихих поворотах, выписываемых алжирцем, даже у меня закружилась голова! Наконец, мы вошли в кабачок, где у Рима было все схвачено и нас сразу же увели в отдельный кабинет. Там мы веселились, вспоминая веселые ляпы во время спектакля, потом к нам присоединился еще и «герр Розенбе-е-ерг», и тут бедного, задерганного Ямином Флорана повело.
Они стали кричать и ругаться так комично, что мы оказались через пять минут под столом от смеха. Так плохо начавшийся день заканчивался великолепно. Только вибрация мобильного заставила меня покинуть компанию друзей, взявшихся утешать меня, несчастного счастливчика.
– Ребята, простите, но я должен вас покинуть!
Мало кто услышал меня – наша компания перетекла в бар с прилегающим к нему танцполом, и Солаль с Дибом уже зажигали среди местной молодежи. Рим похлопал меня по спине, а Фло предложил проводить, хотя сам уже еле стоял на ногах.
– Куда ты, дружище? Нашему Моцарту теперь не до тебя – ему муза позвонила, так что давай, продолжай, пока у тебя есть шанс выпить столько, сколько влезет!
– Да, ребят, счастливо!
– Давай, иди, мы «папу» предупредим, чтобы не искал «сынка»! – рассмеялся Мерван.

Она ждала меня... Нет, не так: она сидела одетая на нашем диване, потерянная, сжимая в руках телефон. Неслышно войдя, придержал дверь, приложил палец к губам, чтобы Вольфи не тявкнул, я подошел к дивану и, присев перед ней, заглянул ей в лицо.
– Что случилось?
– Прости, что позвонила, просто не могла быть одна.
– Софи, тебе не за что извиняться, все хорошо, раз я тебе нужен...
Она вдруг разрыдалась, наклонившись вперед и обвив мою шею руками. Я растерялся, но через минуту уже ответно обнял ее.
– Софи, что случилось?
– Проект закрыли...
– Что? Твой проект закрыли? – Она кивнула головой и перестала всхлипывать, только губы дрожали и слезы катились по ее щекам. Это был конец света. Для нее. Персональный. Что я мог сделать? Только утешить, обнять и не дать почувствовать себя одинокой в этом несправедливом мире. Я боялся потерять ее, боялся, что она сделает что-нибудь с собой. Я знал, что она сильная, что выдержит все, что бы злодейка-судьба ни подкидывала ей.
Я уговорил ее уволиться, потому что, закрыв ее исследования, им хватило наглости оставить ее в лаборатории работать над каким-то общим проектом. Я видел, что ей надо время прийти в себя, и попросил Маэву по возможности приглядеть за ней. «Сестричка» с радостью согласилась, и теперь мы стали с моей любовью одним целым – Софи теперь на каждом спектакле или прогоне занимала свое место во втором ряду, и я всегда искал ее глазами. Наши ночи стали страстными, а через некоторое время я почувствовал, что моя девочка расслабилась и теперь не звенит натянутой струной, а плавится в моих объятиях, становясь пушистым облачком.

***

«Пускай сегодня, в этот вечер, пока кружит наш шумный бал,
Красками новыми расцвечен будет тот мир, что раньше знал.
Мы раскачаем свод небесный, танцуя в вышине над бездной».

Шли дни, и вот уже наступил декабрь. Я знал, что ребята готовят мне сюрприз, знал, что в нем участвует и Софи, но меня заботил наш «Vivre» – Дов гонял нас с Флораном, орал, как на несмышленых мальчишек, и я сорвался. Мы наговорили друг другу кучу всяких глупостей, он обозвал меня бездельником, я его тореадором и в таком настроении я ввалился домой, хотя «Сальери» уговаривал меня посетить одно уютное заведение, но сама мысль о выпивке была мне в тот момент омерзительной. Я знал, как к моим загулам относится Софи, и старался не огорчать мою девочку.
Раздраженный, я не заметил расставленных свечей, накрытый к ужину стол. Стянув с себя куртку, я прошлепал в ванную и, встав под горячую воду, старался смыть с себя все, что должно было остаться за пределами нашего с Софи мира. Я пообещал себе, что не буду приносить сюда конфликты, что мой, а теперь наш дом – территория нежности и любви и что мы наконец исполним наше сокровенное желание и заведем ребенка. Софи наконец-то отдохнула и, кажется, начала подыскивать себе какое-то новое занятие. Струи бежали по телу, напряжение уходило, и я выдохнул.
– Эй, как там мой великий композитор? Не утонул? – Она, как всегда, поскреблась ко мне в ванную.
– Софи, я скоро... – Она чуть приоткрыла дверь, и ко мне вплыл запах роз, смешанный с ароматом свечей.
Моя девочка старалась каждый раз побаловать меня чем-то новеньким, и сегодня приятные запахи струились по дому. Однако в этот вечер романтика как-то не удалась, раздражение сменилось апатией, и усталость навалилась – мне хотелось только лечь и заснуть.
– Прости, любимая, что испортил тебе вечер, но сегодня все пошло не так, и я так устал ото всего этого. Дов обвиняет меня во всех смертных грехах...
– Ложись, я помою посуду и выгуляю Вольфи.
Как хорошо, что она такая у меня – все понимающая, даже скандал не закатила, как Тамара Флорану. Я лег на диване, даже не разобрав его. Слышал, как она звенела посудой, а потом хлопок придерживаемой двери – и дом погрузился в тишину. Спустя некоторое время, намотав на себя плед, я провалился в сон. Смутные образы плыли перед глазами, и только непрерывный сигнал телефона вытащил меня из марева беспокойного сна.
– Спишь, безбожно дрыхнешь, гений хренов? Давай, приезжай! Мы перед дневным спектаклем сделаем прогон, решили убрать некоторые моменты и упростить концепцию. Пипл не хавает, хватит заморачиваться – надо сделать все проще и удобоваримее. Так что бери свою тощую задницу и пулей сюда, Флоран заедет за тобой, пока пробок нет.
Дов был в своем репертуаре – наорал и выключился. Посмотрел на часы – семь утра! А сегодня еще и вечером спектакль – ладно, днем приеду, проведаю мою девочку, хотя вряд ли удастся. Если продюсеры с постановщиками решили что-то «упростить», то это надолго.

«Великий день! Пусть будет вечер наполнен грохотом литавр!
Трубы солдат, придворных речи звучат фальшиво и не в такт.
Пусть этот мир, едва живой, наполнит барабанный бой.
Тогда вперед! Ведь мир на грани.
Почти финал. Мир глух и слеп.
Мы возвестим колоколами:
Здесь старым догмам места нет!»

Два дня, два дня я дневал и ночевал в спорткомплексе в гримерке! Не было сил даже на то, чтобы сгрестись после репетиции с топчана и заставить себя куда-то идти. Полное погружение в образ? Да я уже прыгать и дрыгаться, казалось, не смогу, только сцена – великий магнит: стоит мне покинуть кулисы – и как будто лампочка включается! К концу спектакля сознание туманится, и я на самом деле близок к обмороку. Нуно шипит каждый раз, что «не дотащит этого бегемота до кровати, пусть ее поближе поставят», только Диан улыбается и молча делает свою работу. Хорошая, славная девочка. Наша колючка Клэр ушла в прошлом месяце – ее пригласили сниматься в полном метре: такая удача! Она бросила нас на полдороги, хотя мы все привыкли к ее штучкам, и зажигать с ней было интересно. А Диан нежнее ее и мягче, и, хотя сцены с Мелиссой потеряли свою жесткость, мне с Ди было легче – она была такой почти настоящей Констанс, и с ней так приятно целоваться... Если б не было моей Софи, я бы увлекся: у нее такие мягкие, податливые губы и восхитительная фигурка.
Софи не отвечает на звонки – наверное, опять не взяла телефон, надо кинуть ей на него денег, а то с нашими разговорами ее баланс вечно на нуле. Дотянули до «Vivre», и опять начинаются мои мучения. Совсем ноги не держат, а мне еще «летать»! Черт дернул меня согласиться на эту галиматью – поначалу казалось, что весело, а теперь, когда почти не остается сил и ты почти умираешь… Да, Фло, ты понял, еще немного... Не отпускайте меня, а то я полечу носом в пол – вот смеху-то будет! Девочки уводят меня назад, цепляют страховку, слезы текут по щекам, и вот последнее «прости» – и меня поднимают наверх, сердце бьется, готовое выпрыгнуть. Меня закручивает на высоте, из чувства самосохранения цепляюсь за канат – и боль, мгновенная боль от кончиков пальцев по всему телу до ног. А впереди еще новая финальная песня «C'est bient;t la fin». Может, сегодня не будет неизменной флорановской «L'assasymphonie»?

«Конец всему иль новый поворот?..
Танцуйте – наш пришел черед!

Как черный бархат этот вечер.
Когда мечтаний унисон
Нас пробудит для новой встречи,
Еще чудесней станет он.

Мы возвращаемся сюда, чтобы найти
Начало нового прекрасного пути».

Сняли меня со страховки. Сбежались опять все – нет, только не это! Снова будут терзать мое тело?
– Микеле, ты как? – Дов явно обеспокоен, за ним Альбер, девочки, Тамара чуть не плачет, над ней навис Флоран.
– Да хорошо все... ничего, не сорвался же. Покрутило только слегка, ну, голова немного кружится. – Я старался успокоить всех, потому что не нужна мне забота плюс сочувствие, я знаю, что они все милые, хорошие и заботились обо мне как о родном. Сейчас – не надо. Я крепко стою на ногах, у меня есть работа, любимая девушка, дом, что еще для счастья надо? Творчество? Да оно никуда и не уходило – всегда жило со мной и во мне и оно, дай бог, не покинет меня. Все более-менее успокоенные разошлись, Рауль все же остался.
– Геройствуешь, да?
– Слушай, ну не стоит портить из-за меня финал. Выйду я, не развалюсь. Только обезболивающее вколи. Нога все-таки побаливает!
– Снимай штаны, Моцарт хренов! И я вызываю «скорую» – случай из страховых, и мы обязаны провести обследование.
– После… Что ж больно-то так?
– Терпи. Вколол двойную дозу, до конца поклонов доживешь?
– Куда я денусь... – Пытаюсь встать на ногу, получается, но с трудом – все-таки заметно хромаю и нагибаться не могу. Колени есть. Бриджи уже совсем протерлись, надо заплаток, что ли, наставить?
Эстель, спасибо, подошла, поддержала, вышли с ней вместе из одной кулисы, как будто так задумано. О боже! Все-таки надумали поздравлять, хотя Флоран, сверкая глазами, спрашивал: «Ты как?» – не слышно для публики, которая подошла к сцене, поприветствовать нас. К
ак я мог обмануть доверие зрителей? «Продолжай, продержусь», – ответил я ему одними губами. Ребята старались, вовсю отвлекая внимание на себя: Ямин и Со комиковали, Мерван, успевший переодеться и смыть маску, в элегантном прикиде дирижировал оркестром на сцене. У меня не было сил на поклоны, и я придумал опускаться на одно колено – так удобней было встать. Уже потом, просматривая запись в интернете, я думал, что у меня немного высокомерный вид. А было больно и противно от ощущения ошибки, промаха и чего-то еще. За маской я скрыл то, что творилось в сердце и душе. Боль, одна сплошная боль. Потом, когда уже открыл глаза в привычном для меня месте – больнице, даже усмехнулся: так закономерно!

«Я чашу горькую любви испил до капли,
Рекою золото текло в моря, как кровь,
Крушились башни, что касались облаков –
Все, что мы видим – мимолетное, не так ли?»

Первая ночь прошла ужасно – просто проваливался в вязкую, бездонную темноту, и если б не знакомый голос, я совсем бы отчаялся.
– Вы снова здесь.
– Маэстро!
– А я видел и слышал кое-что из вашего действа – вы молодец. Конечно, мне не все понравилось, но история, рассказанная вами, трогает душу и воскрешает забытые образы...
– Вы грустите?
– Да, даже нам грустно от несбывшегося, но самое главное случилось: мы с отцом поняли и приняли друг друга, встретившись наконец здесь...
– И герр Леопольд...
– Я так тосковал по отцу – что недоговорил, не смог переубедить, а он, оказывается, гордился мной и все время следил за мной, и если жизнь моя ему не нравилась, то за творчество он был спокоен.
– Герр Леопольд помог вам раскрыть ваш гений.
– Слишком мало было отпущено тебе на земле, сын. – Из темноты возникло теплое пламя свечи, и я увидел обоих Моцартов
– Не нам судить об этом, отец...
– Прости, что хотел сотворить из тебя идеал и пенял тебе, когда ты хотел просто жить, творить, любить. Что именно в жизни ты черпал тему, развивая божественное вдохновение.
– Папа, вы не правы – вы так много сделали для меня, я никогда не хотел расстраивать вас, но жизнь берет свое, и у каждого только та дорога, которая предназначена ему.
– Слишком коротка она у тебя, и ты прав, сын мой, в желании быть независимым. Теперь я счастлив, что ты шел своим путем... Пусть не идеальным, но единственно возможным для тебя, ты сгорел, словно свеча на ветру, – без остатка.
Появляется маленький Моцарт в серебристо-голубом камзоле и таких же башмачках, в его руках скрипка, и он играет на ней так самозабвенно, что взрослые Моцарты, вслушиваясь в звучащую музыку, начинают удаляться от меня, скрываясь за золотом пламени.

«Я вижу: расцветает день зарею новой.
Я верю в смех безумца, что живет на небесах.
Границы мимолетного стереть в своих сердцах
Дано лишь тем, кто постигать все таинства готовы».

Пламя свечи еще долго колебалось и плыло у меня перед глазами. Когда я проснулся, около меня сидел Со.
– Эй, парень, ты плачешь? Больно? Позвать кого-нибудь? – Он метнулся, чтобы нажать кнопку вызова персонала, но я перехватил его руку и сжал ее.
– Со, спасибо, что вы все есть у меня. – Он опешил и, достав платок, стал спирать мне слезы со щек, как, наверное, делал бы своим сыновьям.
– Они простили друг друга...
– Ты о чем сейчас, Микеле?
– Мне опять было видение, и так хорошо от этого!
– Сумасшедший! Прекрати шастать туда-сюда, ничем хорошим для тебя это не кончится!
– Хорошо, «папочка»! Я тоже, правда, не хочу быть идеальным, но ради тебя я пойду на все!
Со недоверчиво покачал головой.
– Тем более они простились со мной, уйдя в свой мир окончательно примирившимися, достигшими желанной гармонии.
– Ну тогда я уступаю место твоей гармонии – Софи обещала прийти вместе с Маэвой к окончанию процедур.
– Софи?! Она нашлась?
– Она и не терялась. Она была у нашей Нанерль, когда Фло примчался за ней и испугал ее, бедняжку, до полусмерти, сказав, что ты сорвался со страховки. Дов, узнав об этом, чуть не порвал его на английский флаг. А я бы с удовольствием помог бы ему в процессе, потому что так нельзя обращаться с беременными девочками. Да откуда ему знать об этом?
Я лежал, как громом пораженный: моя фея, муза, лучшая девочка в мире, моя Софи беременна?!
– А ты не знал?
– Я что, вслух разговаривал?
– Прости, может, это был секрет для тебя… девочки – они такие… но это ваша жизнь и я не буду лезть в нее.
Со развернулся было уйти, но Микеле остановил его:
– «Папочка», спасибо, что ты сделал для меня, за все! Я знаю, я такой обормот иногда...
– Все мы артисты, и пока существует этот проект, мы – семья. Так что не грусти – увидимся!

«Надо иметь свою семью, потому что все проекты рано или поздно кончаются, а нам остается жизнь», – думал Микеле измученный процедурами и расслабляющийся в ожидании Софи. Его девочка, его муза, его принцесса! Музыкальные фразы возникали в голове, и он заснул и видел во сне себя, Софи с малышкой-дочкой, и он играл мелодию, которую посвятил самым важным для него в мире женщинам.

«Лишь стоит руку протянуть –
Закружит вальсом млечный путь.

Тогда вперед! Ведь мир на грани!
Почти финал. Мир глух и слеп...
Мы возвестим колоколами:
Любовь – вот то, что правит нами
И на руинах прорастет цветами,
Чтоб подарить нам новый век!»

Через девять месяцев у них родилась маленькая Мелоди, а молодой папа приурочил к первой годовщине рождения дочки выпуск сингла с собственноручным оформлением обложки – на ней символическим образом было запечатлено все, что случилось с ним в земной и потусторонней жизни.
– Ты – мой Моцарт, дорогой, – сказало златовласое чудо, когда он вручил ей первый авторский экземпляр с посвящением.
– Ты – моя муза. Спасибо, что ты есть...

Конец.