Под диктовку интимности

Нет, я не в состоянии освободиться от привычки делиться своими думами и впечатлениями с другими. Правда, вчера я почувствовал было некоторое облегчение от тех забот, которые своей срочностью и многообразием ежедневно доводили меня до полной апатии к самому себе и к своей душевной гимнастике... Но сегодня с утра мне уже не по сердцу беспечная леность, и я хватаюсь за свое орудие -- перо, чтобы побеседовать хоть с вами, мои милые и далекие друзья.

Итак, в этих письмах к вам я только ваш близкий друг и человек, покидающий свой захолустный родной угол для того, чтобы, перекинувшись через Урал, потолкаться некоторое время в так называемых центрах русской культуры и цивилизации, и вы не будьте строги к моим недостаткам в этих письмах.

Все, что так или иначе коснется моего сознания или сердца, я буду добросовестно, хотя и кратко, сообщать Вам, но сообщать так, как мне Бог на душу положит. Мне слишком надоел тугой литературный мундир, и с вами я хочу поболтать по-семейному, не заботясь о системе и стройности изложения.
Говоря о родном захолустье, я уже наметил остановиться на нем сейчас же.

Уверяю вас, что я заранее радуюсь не тому, что еду в столицы, эти кипучие котлы, наполненные благами человеческого разума, а тому, что буду возвращаться оттуда, натосковавшись о родной глуши и этой простой, но более цельной и неиспорченной жизни.

Здесь дело не в розовом, конечно, оптимизме, а в том, что кто свою страну любит простой и свободной любовью, -- тому, должно быть, такая любовь дает только одно удовольствие. Любовь есть жертва собою, почти само заклание, но только такая жертва, которая доставляет высшее наслаждение тому, кто жертвует. И потому она перестает быть жертвой тотчас, как поймешь, что в этой жертве твоя единственная привязанность к жизни.

В отношении меня так оно и есть. Сейчас я вам это объясню. Вот вы, например, часто упрекаете меня в том, что я слишком изнуряю себя многообразием работы и беру на себя не по плечу, не по силам. Что от этого я не имею возможности лучше обрабатывать то, в чем больше смысла. Правда ваша -- я слишком азартен и жаден к работе, мне хочется успеть сделать страшно много, ибо время не ждет, а работы кругом -- непочатый угол. Но поймите вы, что в этом-то азарте для меня и весь смысл жизни. Вне его я не живу. Наконец, тогда я скучаю и чувствую никчемность своего существования. Но зато в его сфере, в сфере этой рабочей запальчивости, я всегда насмехаюсь над самоубийцами, которые уходят добровольно от жизни, тогда как в ней такая масса интересного, неизведанного и не сделанного.

Не могу себе представить, как можно, например, не заинтересоваться страной, в которой всегда, как в колоссальнейшем музее, такая уйма замечательных диковин. О, я сейчас совершенно далек от элементарной филантропии, которая мне иногда даже противна, как и всякая благотворительность, плодящая нищих, но я говорю просто о любопытстве к жизни, и к стране, и к времени. Вот я побывал во многих странах, но это капля в море, и я почти ничего не видел из того, что есть на свете2. Мне хочется бесконечно ехать по земле из края в край, от моря до моря и внимательно все осматривать, все понять и надо всем задуматься. Мудрость жизни так необъятна, что смешно ее решить одним выстрелом или пилюлей цианистого калия...

Вот я и спешу, и в спешке своей, в своей запальчивости, может быть, и смешон и непригляден... Что ж делать?
Мне напрашивается одна аналогия.

У моего отца была небольшая рыжая лошадка. У нее были уродливые копыта, и от этого лошадка была малосильна. Зная свой недостаток, всегда, когда требовалась сила, -- она брала поспешностью. Где-нибудь перед горкой, или в грязи, или в снегу она заранее горячилась и сильно натягивала постромки. При этом, если она была в тройке с более сильными, но более ленивыми партнерами, то в трудных местах подхватывала и вывозила одна, потому что не полагалась на других, а только на себя... Так она однажды, надорвалась и подохла в оглоблях...

Вы понимаете, конечно, что я от всего сердца приветствую память о ней:
-- Честь и слава тебе, искренняя труженица...
О деталях этой аналогии, конечно, излишне распространяться...

Скажу только, что недавно мой доктор посоветовал мне отдыхать, воздержаться от работы, так как иначе мне будет худо. В этом предупреждении я не мог не понять угрозы:
-- Смерть подкрадывается!..

А раз так -- значит, и надо торопиться, значит, и надо натягивать постромки, чтобы не завязить свой воз на дороге в обывательской грязи и вывести его хоть на маленький, маленький взлобок... Оттуда легче будет другим везти. Да, наконец, отказаться от своего воза, когда его с не меньшим напряжением везут другие, было бы просто не по-товарищески.

Кстати, об этом нашем возе, о возе молодой сибирской литературы.

Я необычайно доволен тем, что этот воз, действительно, потихоньку начинает ехать. Я вижу впряженной в него целую семью довольно сильных, хотя еще и молодых и робких товарищей. Но хочется верить, что они скоро окрепнут, твердо станут на ноги и пойдут дружно рядом на битву против тьмы и общественной спячки.
Нива сибирской литературы и поэзии только что засеяна, она уже лоснится под лучами сибирского солнца своей юной свежестью и чистотой и скоро заколосится, наполняя красивые зерна, -- эту духовную пищу будущего культурного сибирского общества!

Я не могу в это не верить, так как чувствую, в какое интересное время живу и работаю. Я не могу в это не верить потому, что это возможно, тогда как  являюсь свидетелем и действующим лицом даже невозможного. И  считаю великим счастьем и радостью то, что вот я, скромный сын своего полудикого Алтая, имею возможность печатно беседовать с сотнями, а может, и тысячами своих сородичей и земляков!.. И верю я, что большинство их понимает меня и горит тем же желанием: идти вперед и вперед, к идеалу любви и света!

О, темные силы нам помешать не могут, так как тьма первая и сама бежит от света, если оно ярко и высоко, как Солнце!.. Вы удивляетесь, друзья мои!.. Вы не узнаете меня и упрекаете в чрезмерном увлечении иллюзией?.. Что ж!.. Хоть в мечтах, сидя на пароходе и глядя в унылые сибирские дали, унестись в область прекрасного, тем более что отсутствие редакторского кресла позволяет мне это...
Ну, пока, крепко жму ваши руки!
Георгий Гребенщиков,

2 октября 1912 г.

Между Камнем и Новониколаевском.