Дорожная мозаика

Сегодня с самого утра погода надула губы и хмурится, как забаллотированный союзник.

Зато ночь была роскошная. Очень пожалел, что не владею свободно стихом. Попробую коснуться в прозе того, о чем я написал бы стихи.

Представьте себе тихую ночь, слегка морозную и залитую матовым светом неполной луны. Один, левый, берег Оби крутояр и высок, а другой тонкой каймою уходит в тусклую даль и молчит в своей неподвижной дремоте. Река как будто уснула, а гладь ее буравит только наш пароход. По крутому яру, как светлый шар, подскакивая и припадая к земле, бежит луна. Она бросила поперек реки светлый столб,который преломляется косыми и горбатыми пароходными волнами, качается, разрывается на отдельные звенья, снова срастается и змеится, как золотой жгут, погруженный в темную глубь воды.

То там, то тут мерцают огоньки бакенов, двоятся в воде и маячат приветливыми, зовущими глазами. Я стою на переднем балконе и слушаю две музыки: одна внизу, бурная и могучая, -- это спор воды с бортами парохода, другая -- рядом, в ярко освещенном салоне первого класса... И та, и другая сливаются для меня в оригинальный дуэт, и я уношусь в область старых сказок, таких же старых, как стара сама Обь и ее уснувшие берега...

От носа парохода отбрасываются наискось две белые пушистые волны, и потому пароход мне кажется с большими усами, зыбкими и длинными, идущими до самых берегов... Я слушаю музыку воды и пианино, всматриваюсь в черную глубь реки и в темную кайму прибрежной тайги и думаю:

-- Вот воскресли бы древние татары, некогда населявшие тайгу, вышли бы на берег, к опушке ее, и посмотрели бы на странную диковину, бегущую по реке в целом фейерверке ярких огней... Что бы они подумали?.. Они выпустили бы из смуглых рук натянутые луки и пали бы на колени от страха и недоумения...

В салоне за пианино какая-то барышня. Она играет неуверенно и с ошибками. Может быть она робеет от присутствия незнакомцев, остро и пристально вглядывающихся в формы ее стройного тела. В уголке салона, за отдельным столом сидит некто, один, в серой модной паре, и чокается с графинчиком, стоящим рядом с остывшими битками. Посреди салона, у большого стола, сидят две дамы и толстый господин. Они громко разговаривают. А двое еще, офицер и штатский, прохаживаются по салону и все стараются заглянуть в лицо барышни. Похоже на то, что они решили во что бы то ни стало познакомиться с нею и заговорить, но никак не могут выбрать момента.

Я захожу в салон и прошу себе чашку кофе.

Оказывается, сидящий отдельно в уголке господин не только чокается с графином, но и ведет с ним философскую беседу.

-- ...Я говорю, мол, что такое, например, общество... да... Н-да, -- говорит он негромко, как бы секретничая с графином, -- Вот я, например, так сказать, тип... то есть, ну, да!.. Тип общественной организации... Собственно говоря, кооперации... Н-да...

Он снова наливает себе рюмку, сильно стучит ею о графинчик и громко произносит:

-- Пью за процветание Сибири!..
-- ?!?!!!..

Барышня обрывает свой вальс и, наклонив голову, покидает салон. Офицер пытается прочесть отважному сибирефилу нотацию, но тот, свесив голову, никнет к полу и вскоре издает свист носом...

Для меня эта сценка показалась весьма знаменательной: наконец-то я услышал тост за процветание моей родины...


* * *
Берега Оби потускнели под хмурым взглядом неба. Кое-где на них лежат обрывки снежных полей. Лиственный лес стоит нагим, и оранжевые листья устилают землю серым преющим ковром. Местами с яра свалились ели и вниз вершиной беспощадно лежат на серой глине.

Широкой мутной пеленою стелется река, морщится, как сердитое лицо скупого хозяина, и веет от нее холодом и тоскою.

Село Камень. Будущий город, неуклюжий и типичный для нашего времени. Как деревенский кулак, который вдруг раздобрел от сытой жизни и вылез из неладно сшитого пиджака. Рядом с маленькими убогими домами местных крестьян -- огромные и багровые каменные дома разночинцев, как среди тощих выпитых мух пауки...
Сказки рассказывают о Каменской торговой лихорадке. Все впопыхах от жажды к наживе и спекуляции. Здесь я встретился со своим старым приятелем А.Г.Сунгуровым, владельцем типографии и бывшим издателем "Омского слова", приостановленного весною 1909 г. степным генерал-губернатором Шмидтом.

Это наиоригинальнейший человек, отличающийся тем, что, зарабатывая типографией около 6-7 тысяч рублей в год, он ничего не имеет сам и представляет из себя источник средств к существованию тех, кто предпочитает жить как птицы небесные, не сея и не пожиная... Дворянин и аристократ, обладатель необычайной энергии, он вечно кипит в работе, и подвернуться под его горячую руку не всегда безопасно...

Однажды он, еще в Омске, вытолкал из своей конторы "знаменитого" отца Голосова, любимца бывшего епископа Гавриила.
Дело было так.

Отец Голосов явился в контору с какими-то претензиями и позволил себе повысить голос на одного из служащих. Услыхав это, г. Сунгуров вышел в контору и, увидев, что священник стоит в шапке, сделал свирепое лицо и показал правой рукой на иконы, а левой -- на голову священника и затем на дверь, громко крикнув:

-- Вон!..
Отец Голосов оторопел и вступил в полемику.

Тогда хозяин типографии повернул его лицом к двери и буквально вытолкал.
И странно, что, несмотря на тогдашние большие свои связи, отец Голосов ни одним словом не обмолвился об этом инциденте, и Сунгурову это так и сошло.

Он потом даже каламбурил:
-- Как истинный служитель Христа, он должен был подставить мне другую спину, если бы она у него была...

И потом возмущенно восклицал:
-- Служитель Христа, а перед иконою Его шапки снять не изволит, а?!

Впрочем, всех чудачеств Аркадия Григорьевича не перескажешь. Скажу только, что от него, несмотря на 64-летний возраст, веет необычайной силой жизни и юношеской бодростью. И проведенные у него несколько часов я вспоминаю с удовольствием. Это были часы здорового смеха, веселья и забавных рассказов...

* * *
От Камня в салоне 2-го класса ехала группа молодых людей из Славгорода.
Странные разговоры я услышал между ними.

Не хочу приводить их целиком, слишком они неприятны для слуха. Однако должен коснуться их содержания. Ночь в ожидании парохода они провели в каком-то веселом доме Камня и вспоминания о подробностях этой-то ночи и внесли с собою на пароход. Все их монологи и диалоги были пересыпаны словами, смакующие грязные развлечения, выпивку, игру в карты, орлянку и пр.

Судя по характеру речи молодых людей -- это чуть оболваненные крестьянские парни, одетые, однако, совсем по цивилизованному, в котелки и галстучки, в пиджаки и брюки "навыпуск". Теперь я понимаю, за какой сорт "процветания" Сибири пил пассажир в салоне первого класса...

...Ночью, в 11 часов, мы причалили к Новониколаевску.. Я не стану описывать вам всей грязи и неудобств в этом "Сибирском Чикаго"... Всякий из вас лучше меня осведомлен о благоустройстве молодых и старых сибирских городов...

Здесь я призадумался над вопросом: не сделать ли мне крюк и не посетить ли Сибирские Афины, в которых я не бывал вот уже полтора года и которые мне так дороги по многим причинам...

Да, я еду в Томск!..
Поезд идет вскоре, и потому во втором часу ночи я уже мчался на север, укачиваемый на рессорах микст-вагона.

Здесь уже настоящая зима: много снегу и веет совсем зимним холодом.
Быстро бежит назад поредевшая тайга, и в пустыне ее внушительно и четко ведут железный разговор вагонные колеса с рельсами... Засыпая, я радуюсь тому, что проснусь уже в "Афинах", где, вероятно, увижу и услышу так много нового и интересного. Конечно, я обо всем поделюсь с вами...

Георгий Гребенщиков,
Томск,
4 октября 1912 г.