Анюта

Нам мешали по душе поговорить в лагере. Кроме того у Анюты на руках два брата, старшая больная сестра и генерал-дедушка, ворчливый и придирчивый инвалид. Поэтому, мы условились поговорить после обеда, вдали от лагеря, у пересохшего бассейна близ брошенного армянского монастыря. Когда я поднялся на выжженный солнцем каменный холм, тоненькая фигурка Анюты уже стояла на борту бассейна и ждала.

- Только дайте мне честное слово, что вы не будите ничего сочинять, а напишите все так, как я вам расскажу! - начала она в строго-поучительном тоне, и я никак не мог поверить, что ей всего только 12 лет. После паузы она прибавила, как предупредительная, хитрая старушка: - Собственно у нас в лагере не лучше, чем на прочих островах... Ничего нет интересного.

Мы сели на бетон бассейна и отсюда остров, окруженный синевою моря, показался мне совсем безжизненным, а соседство нового русского кладбища с длинными и строгими рядами крестов, придавало ему какое-то зловещее значение. Девочка худенькой рабочею рукой откинула прядь непокорных, полу остриженных волос и с привычной озабоченностью поглядев вокруг, поймала надпись на кресте:

- "Елизавета Седых". Это тетя Лиза, о которой я рассказывала вам. Помните, я говорила вам, как она искала по всему свету своих мальчиков.

Я вспомнил длинную историю приключений одной дамы, которая в Архангельске при посадке в отступающие поезда, разминулась со своими детьми и девять месяцев металась в поисках из конца в конец по всему белому свету.

- Разве она умерла? - спросил я, пораженный всею глубиной трагедии матери, так и не нашедшей своих мальчиков.

- Да! - вздохнула девочка. - И представьте, как только мы ее похоронили (Анюта во всех случаях считала себя равноправной участницей событий и говорила "мы") - из Америки получилось письмо, в котором отвечали ей, что ее дети отправлены в Египет вместе с прочими русскими детьми.

Анюта говорила превосходным языком начитанной старушки и я решил не задавать ей никаких вопросов. Пусть говорит все, что придет в голову. Ее судьба мне была уже известна. Ее отец умер от сыпного тифа, а мать замучена голодной смертью еще там, в Москве.

- А вы Колю знаете? - неожиданно сорвалась она со строгого тона на полудетский. - Колю!? Которого сегодня наша Вера Петровна из-за стола за шалость вывела. Вы знаете, оказывается он снова начал красть! Сегодня у него нашли носки, которые вот уже три дня разыскивает Евгений Иванович... Да Коля же, тот самый, которого в Новороссийске мать оставила на пристани!..

- Как оставила?

- Так и оставила: бросила!

- Влюбилась в одного француза, уехала в Париж, а Колю бросила. Ну, он жил на пристани у солдат. Помогал продавать им казенное обмундирование, а потом они его побили. Он продал что-то за семь тысяч, а сказал, что за пять. Они его прогнали и он стал побирушкой. Потом его взял в дети американский адмирал. Поселил у себя в гостинице, разодел его, кормил шоколадом... А он, понимаете ли, все-таки украл у американца часы и продал солдатам...

- Тогда американец от него тоже отказался. Потом взял его русский полковник, а Коля и у полковника что-то украл. Так и пошел наш Коля с рук на руки, пока не попал в Турцию на острова.

Анюта вдруг повернулась ко мне, всплеснула руками и совсем по-детски засмеялась:

- А знаете, когда мы были в Варне и когда болгары нас не хотели взять к себе и мы все очень голодали - этот самый Коля выдумал и написал плакат: "Русская девочка Анюта шьет куклам платья". Ой, если бы вы знали, как повалили к нам болгарские девочки!.. В моей мастерской работало семь девочек, мы не могли справиться и все шили, шили...

А Коля, знай, покупает нам и хлеб, и сахар, и молоко, и яйца. Он очень, Коля, добрый мальчик... Только солдаты научили его красть... - вставила Анюта с легким вздохом и в больших серых глазах ее опять затеплилась большая взрослая забота.

- А потом в Константинополе он же, Коля, собачью больницу выстроил из ящиков... - снова оживилась девочка. - Маленькую собачку автомобилем переехали и вот... Мы чуть живую подобрали ее, а Коля где-то выпросил бинтов и ваты, потом меня сестрою милосердия заставил быть. И все - все дети принялись за дело... Больницу выстроили, как настоящую и все дежурили, чтобы греческие мальчишки не разломали. Знаете - через неделю собачка стала бегать!..

- Где же она теперь? - нечаянно спросил я.

- Ее у нас украли греческие мальчишки... - грустно сказала Анюта и замолчала, задумавшись о чем-то.

На фоне морской синевы я видел ее профиль с тоненьким очертанием белокурого личика, и серые глаза ее вдруг стали голубыми, влажными, а длинные, слегка загнутые кверху ресницы задрожали... Как бы зажмурясь от ломавшихся море солнечных лучей, она часто заморгала и, отвернувшись от меня, спросила тихим голосом:

- А правда, что нас отсюда скоро выселят?.. Ведь вы знаете, нас все гоняют и гоняют... Всем надоели мы...

Губенки ее скривились в скорбную улыбку, фигурка сгорбилась, а белокурая головка вдруг упала на сухие, худенькие ручки.

- Что с тобой, милая?.. - встревожено спросил я и обнял ее за хрупкие плечи.

Должно быть, это внезапное материнское участие совсем сразило девочку. Она вдруг вытянула ко мне руки и припала к моему плечу, а потом обхватила мою шею и прижалась как натосковавшееся и много раз обиженное дитя к отцу. И сам я тоже вдруг размяк, точно в самом деле из чужого человека стал ее родным отцом. Я гладил ее по плечу и по головке и утешал:

- Ну, будет, будет, моя девочка!.. Будет плакать, милая.

Но девочка уже дрожала на моих руках, захваченная взрывом истерического плача.

Я глядел через ее головку в морскую даль и ничего перед собой не видел. В глазах моих рябило, точно в них попали соленые брызги морской пены, и заволокло их пеленою теплой влаги.

Беседа наша прервалась. Мы еще долго сидели на бетоне рядом с русскими могилами у брошенного армянского монастыря и молчали. Остров, окруженный морской гладью, казался мне теперь совсем мертвым. И было жутко бросить на нем эту маленькую дочь великого, но несчастного моего отечества. А между тем, вдали на горизонте уже дымил пароход, который должен был увезти меня с этого острова в другие, быть может, еще более печальные края...