Бестолковый старичок

Восьмилетний Шура, сын молодой, но преждевременно поблекшей матери, давно уже прекрасно разбирался в керенках, во всех купонах, марках, бонах и местных всевозможных купеческих расписках, потом в донских, в украинских, и в "ленточках", в тысячах вооруженных сил, и потому мать часто поручала ему сложные покупки в лавке, а иногда, когда ее ботинки чинились, посылала его на базар за овощами или брынзой.

Шура привык таскать в корзинке десять-пятнадцать фунтов продуктов, поднимаясь с базара на высокую гору. Он знает: сломать одно яйцо - значит выбросить из кармана сто пятьдесят рублей, а сорвать резиновую подметку на ботинке - две "ленточки", две тысячи рублей. Также хорошо соображает Шура и насчет того, что если он пойдет на гору очень скоро и вспотеет, а потом дома закашляет и сляжет - у матери не хватит средств пригласить доктора: доктору надо заплатить десять тысяч вооруженных сил, да извозчику не меньше, потому, что на горку, на Слободку, даже самый лихой линеечник берет пять тысяч, а доктор на линейке не поедет. Ему нужен рессорный экипаж.

Понимает Шура и бережливость матери, когда она утром дает ему только один кусочек сахару, а вечером ни одного, и вместо сахару дает на хлеб тонюсенький пластик брынзы. Потому, что если и по вечерам съедать по куску сахара, то в месяц выйдет лишних тридцать кусков, а тридцать кусков - почти фунт, а фунт рафинаду стоит девять тысяч рублей, а через неделю, быть может, - двенадцать, как захотят торговцы.

Понимает Шура и еще того больше. Он знает, что Леня, сын московского профессора, который живет с семьей неподалеку, в нижнем этаже пекарни, не ходит в школу, что у него совсем нет сапог. Сапоги стоят двести тысяч рублей, а профессор сам на толкучке целую неделю продавал свое меховое пальто и продал только за пол миллиона, из которых сто тысяч отдал за мажару дров, двести заплатил за два живых поросенка, а за двести купил мешок муки, и больше денег у них нет.

Мать Лени печет из муки крендели и ходит продавать их по гостиницам, но за крендели никак нельзя выручить двести тысяч рублей, необходимых на сапоги. И Леня в школу не ходит, а помогает матери раскатывать тесто и лепить крендели... Вкусные у них крендели! Шура раза два выменивал у Леши за кусочек яблочного повидла.

Значит, Леня - сын профессора и живет хуже, чем он, Шура - сирота, сын вдовы. Значит, еще слава Богу! Лишь бы мама не заболела и ей не отказали бы в продовольственной столовой, где она служит барышней... И то говорят, что столовую скоро совсем закроют, потому что все стало очень дорого и столовая работает в убыток, денег ей управа не дает, а управе не дает банк, а банку не переводят вот уже три года из Москвы потому, что там все главные банки ограблены - Леня сказал - и потому еще, что телеграфные проволоки, по которым переводят деньги - хитрый стал народ! - все порваны, и даже рельсы из-под вагонов вытащены - из них пушки, ружья и бомбы делают.

И так как Шура понимает и самое главное, то есть то, о чем и говорить громко нельзя, а именно, что везде идет война между бедными и богатыми и что всех богатых убивают - то Бог с ним и с богатством!.. Лучше съедать по одному кусочку сахара, а вместо обеда - пить ячменный кофе с брынзой, чем ждать каждую минуту разбойников.

Мать Шуры тоже понимает, что Шура не глупыш, как многие, даже напротив - не по летам смышлен и любознателен, только очень бледен, худ и изредка капризен, и только этим объясняет она то, что сын ее из школы по арифметике приносит только единицы, редко двойки. Сколько ни бьется она с ним сама, сколько ни пробует решать с ним задачки, такие простенькие и не сложные, ничего не может от него добиться. Только расстраивается...

И действительно у Шуры вдруг отнимается память, застывает во рту язык и страшно болит голова, как только начинаются занятия по арифметике.

И учительница и мать подходят к нему в это время с преувеличенной добротой, как к больному, и задушевным располагающим голосом убеждают:

- Ну, слушай, Шура! Ты только подумай, как это просто: "Торговец продал два десятка яиц по тридцать копеек. На все эти деньги он купил груш по десять копеек за фунт. Нужно узнать: сколько фунтов груш купил торговец?" Ты слышал условия задачи? Ну, почему ты молчишь?.. Да не нужно крутить пуговицы куртки... Куда ты смотришь?.. Ты не рассеивайся, не смотри в окно - там не написано ответа...

И учительница, делая над собой усилие, подавляет раздражение, садится рядом с мальчиком, показывает ему в задачник и Шура видит черное по белому: "Торговец продал два десятка яиц по тридцать копеек..." Видит, но не верит и не понимает.

Как это так, по 30 копеек, неужели по три копейки штука?.. Ведь, в прошлый раз мне мама не дала обедать, потому что я одно яйцо купил испорченное... Она сказала: "Будешь сегодня без обеда, потому что ты уже съел сто семьдесят рублей!"

И никак не может он не думать о том, что за груши в прошлый раз просили триста пятьдесят рублей, а вчера уже четыреста за фунт. А в фунте только три груши. Шуре так хотелось одну купить и скушать. Значит, по сколько же обходится одна груша?

И Шура начинает напряженно четыреста рублей делить на три груши, но учительница ему мешает. Спрашивает, начинает дергать задачник, тыкать в него пальцем, торопливо сморкаться в платок, который плохо вымыт. Должно быть, сама стирала, потому что за стирку берут сто рублей за штуку... Где ей столько денег взять?..

- Ты не слушаешь или не хочешь слушать? - нервно спрашивает учительница и начинает ходить по классу быстро и сердито. - Я тебя спрашиваю: понял ты задачу или нет?

У Шуры навертываются слезы обиды. Невозможно это, чтобы яйца были по три копейки штука. Тогда бы все были богатые! Тогда бы и сам он каждый день ел яйца, штук по пять. И груш бы ел сколько угодно. И вообще, тут что-то есть очень обидное, кто-то обманывает его, Шуру, кто-то просто жульничает! И не может он решить задачу и не хочется ему решать ее, потому что... Потому что ему кушать хочется, а взятый из дома бутерброд с брынзой он съел еще по дороге в школу... А она, учительница, мучает его трехкопеечными яйцами. А их теперь уже дешевле двухсот рублей даже и не продают. И мама вовсе не велела покупать ни одного...

- Ты упрямый, нехороший мальчик! Опять останешься без обеда!.. - слышит Шура металлический голос учительницы, так обидно похожий на звонок...

И Шура трет тускнеющие глаза худыми кулачками и, без спроса опускается на скамейку парты, начинает плакать горестно, навзрыд, с тугим скрипом в голосе, который он никак не может приглушить.

И почему-то вспоминаются ему жалостливые слова матери, которая жалеет его после неудачи по арифметике и часто говорит ему сквозь слезы: "Бедный ты мой, бестолковый старичок!.. Ну, будет, будет плакать!.."

Но Шура плачет еще больше, еще обиднее. Так ему делается жаль себя и маму, и Леню, профессорского мальчика, что он падает на парту головой и кричит кому-то в исступлении на весь класс:
- Я не хочу-у!.. Я не хочу-у-у!..

- Что?.. Что ты не хочешь? - беспокойно спрашивает вдруг подобревшая учительница - без обеда сидеть не хочешь, да?

- Не-ет!.. - рыдает Шура. - Я не хочу яичек!.. Трехкопеечных!

И кажется учительнице, что он бредит. Она щупает голову мальчика и отпускает домой...

Но дома Шура долго еще слышит обидный скрип собственного голоса, пока совсем под вечер не вернется мать и не накормит его чем-нибудь, чего, конечно, нет у Лени и что она приносит ему от своей порции, из продовольственной столовой.

Однако и поужинав, Шура ждет со страхом, что мать тоже начнет с ним заниматься арифметикой - этой хитрой и мучительной противной наукой жуликов...