Гномы

I
У Ивана Васина - три сына и дочь. Старшему - девять, младшей - три. Ровная лесенка в четыре ступеньки. Сам Иван еще не успел сменить солдатской обмундировки.

По паспорту - рязанский, по роду занятий - поденщик, по списку в продовольственной управе - безработный.

С виду - степенный, даже рассудительный.

- Дороговисть несусветная, а ребят поднимать надо. Не щенки, в море не кинешь. Опять же на родину попасть - не попадешь...

Разговор этот - с хозяином квартиры, одиноким захудалым учителем из Москвы, приехавшим лечиться от истощения, велся в саду, под кипарисами. Запуганный в Москве учитель, Семен Семенович, слегка поддакивал Ивану и не смел сказать о том, что дети не дают ему покоя целый день.

- Вы что же, - мягко спросил он у Ивана, - теперь на виноградниках работаете? Уходите чуть свет, а возвращаетесь ночью. Я вас не вижу. Трудно?

- Не то чтобы чижало, а беспокойно, - важничая, говорит Иван. - До войны-то я тут в дворниках у одного доктора жил. Можно сказать, никакой заботы и все готовое. Да. А теперь, вот, сапоги отдал - головки притачать - цена, - сказать забавно! А платить - сами знаете теперь... Вот тут и попитай детей!

Учитель робко улыбнулся и посмел:

- Да дети-то у вас, как будто, сами все себе добывают. Шустрые такие ребятишки. Я просто удивляюсь.

- Оставляем мы им, не без того. - отвел глаза Иван. - Когда даже по рублю на человека оставляем. Бог пасет, ни один не хворал. Хе-хе, живучие!

- Да, шустрые, шустрые. - повеселел учитель. - Особенно, второй и третий. Веселые ребята! Один тут вчера залез на тополь, что над моим балконом, отвернул крантик и прямо в меня, шельмец!..

- Обмочил? - весело отозвался Иван.

- С ног до головы! И все потом хохочут надо мной же...

Иван, как будто, и не понял самой сути и сказал:

- Они у меня самостоятельны!..

А учитель заморгал глазами, отвернулся и покрутил седеющей бородкою, отряхивая бледною рукой с костюма желтые, плотно въевшиеся в серую материю пятна.

- Этак, ведь они, голубчик, и почище что-либо устроят. На балкон выйти нельзя. А?

Учитель заметно осердился, а Иван заметно потерял всю важность.
- Дыть наказываешь, штоб не баловали. Дети и дети малые куда их?

Учитель промолчал. Так он и не насмелился сказать Ивану, чтобы он нашел себе другую квартиру.
II
Семен Иваныч с детьми говорил всегда смелее, чем со взрослыми. Кроме того, рядом с привычным раздражением, в душе его до преклонных лет осталось любопытство к детям.

Теперь же, на покое, радуясь счастливому освобождению от социалистического плена, он, кроме того, пытался многое осмыслить и наблюдал за окружавшей его злобой дня.

Страдая сердцем, он плохо спал и поднимался утром на рассвете, благо что с его балкончика открывался вид на море; горы и первый румянец восхода пробуждал в Семене Семеныче отрадные и вместе грустные воспоминания о прошлом. Особенно вставало ярко в памяти детство, в старом, сером и широком поповском доме, в Тверской губернии.

- Сравнить нельзя, сравнить нельзя, - чуть слышно говорил он, хмуря глаза от лучей восхода, дробящихся в слегка поморщенном утренним ветерком море.

Слух его в это время уловил знакомое журчание, но не с тополя, а внизу, под балкончиком. Он наклонился и заглянул в подвальный этаж.

На широком подоконнике стояли двое, Пашка и Никитка, и оба с хмурыми, сердитыми на раннее утро лицами делали свое дело прямо на площадку перед окнами.

Семен Семеныч терпеливо переждал, пока мальчики кончат, чтобы не помешать, не испугать, и потом, с невольной резкостью сказал:

- Если вы еще раз это сделаете здесь же, а не там, где следует, я вам обоим крантики отрежу!

Ребятишки с визгом засмеялись и затопали босыми пятками внутрь комнаты.

И, как бы насмехаясь над Семен Семенычем, на смену им, не торопясь и пыхтя вышла заспанная Маруська; еще на ходу высоко подняв красненькую рубашонку она прошла на середину площадки, села поудобнее и начала кряхтеть, усердно и сосредоточенно.

А из-за угла, готовый к услугам вывернулся тощий пес. Весело поставив уши и заранее облизываясь он учтиво ожидал, пока Маруська отошла на новое местечко.

Семен Семеныч безобидно захохотал и развел руками:
- Ну, что ты тут поделаешь?

Продолжая сидеть, Маруська вдруг закашляла часто, лающе и надсадно. Кашляла она долго, до слез, а когда из за угла, откуда пришла собака, вышел большак Степка с куском свежего хлеба, Маруська, не вставая с места, протянула к нему руку и полными слез глазами засмеялась.
- Да-ай!

- Бессты-ыдница - баском сказал Степка и опасливо покосился на учителя, который протирал неумытое лицо платочком и спрашивал у Степки:

- Ты из очереди, что ли?

Степка взял за руку сестренку и удернул ее в комнату. Потом вышел с ведром и загремел им по пути к водопроводу.

- Вы всегда так рано просыпаетесь? - спросил Семен Семеныч.

Степка остановился, подумал и недружелюбно ответил:

- Тятька меня поднимает, когда на работу уходит. - и Степка, подойдя к открытому окошку, крикнул на братишек: - Не лопайте! Натолките чаю, сейчас поставлю ча-айник.

Говорил он нараспев, строго. Синяя дырявая рубашка еле прикрывала прорванное место на заду штанов, сшитых некогда из солдатской походной палатки.

Потом Семен Семеныч увидал, как двое меньшаков, споря и смеясь, в какой-то тряпке, завернув в нее поджаренные корки хлеба, на крылечке долго били камнем, пока тряпочка не пробилась и из нее не высыпался коричневый, как кофе, порошок.

- Что это у вас? Чай?

Мальчуганы, как подстегнутые, засмеялись еще громче и убежали в комнату.

- Догадливые, поросята! - продолжал учитель и спросил у Степки, показавшегося с охапкой хвороста: - Чай-то сами выдумали, что ли?

Степка помолчал, подумал и недовольно баском ответил нараспев:

- Ба-абка научила.

- Какая бабка?

Степка даже начал пальцем ковырять перила и, точно оправдываясь, продолжал:
- Эн та. Соседская. Которой мы корову продали.

- Корову продали? Когда? Почему продали?

- Сено дорого.

- А молоко она дает вам?

Степка взбурил вверх глазами, как бы удивляясь глупому вопросу, и, не ответив, скрылся в комнате, закричав там во всю силу:
- Весь хлеб сожрут! А што в обед будете лопать?!

В ответ послышалось сухое и испуганное топанье ног и звонкий озорной хохот.

Учитель постоял с бородкой в кулаке, враждебно покосился на красивые дачи раскинувшиеся внизу по зеленым косогорам, глубоко, как бы украдкой, вздохнул и медленно пошел умываться.

 
III

Солнце, поднимаясь выше, ослепительно и знойно сыпало лучами в море, коробило листву садов и раскаляло камни. Укрытые садами, обвеянные кипарисами причудливые дачи изнемогали в солнечной истоме и таили в прохладе теней прихотливые затеи жизни, любовные капризы и утонченные грехи.

Прищурясь, учитель видел набережную, где по белому берегу, под балдахинчиками, сидели и дышали морем белые бездельники, а если хорошо прислушаться - можно было различить, как у ног их шумно вздыхало море, неровно и беспокойно облизывая берег тяжелыми волнами.

Попив кофе, прибравшись и причесавшись, Семен Семенович в белом кителе, с книжкою в руках и в пенсне на сухом носу, вышел на балкончик. Внизу уже стояла пыль столбом, и детский крик веселья, ругани и слез смешался в непрерывный гомон.

Учитель посмотрел на тополь. На нем сидел Пашка, привязывая себя проволокой к стволу дерева. Внизу - Никитка, из этой же проволоки сделал петлю и надел ее на шею собаки.

Расчет был верный: собаку обозлят, она рванется и сдернет с дерева Пашку, но он упрям и мускулист, пыхтя, он то и дело дергает собаку и кричит Никите:

- Готово? А? Готово?

- Есть! - пищит Никитка и с торжествующим, визгливым смехом кричит: - Казни-и!

Собака завизжала и подняв передние лапы, заметалась на удавке.

Перед учителем предстала жуткая игра в собачью жизнь и он не выдержал, затопал на веселых палачей:

- Что вы делаете? Бросьте собаку!

Вслед за побежавшей с проволокой собакой под тополями раздался мягкий и глухой звук удара по земле и вместе с ним скрипучий и короткий стон, похожий на кашель.

- И-ишь, черт-от бро-осил!- закричал Степка, появляясь под деревом. - Говорил не лазай: всю рубаху изорвал...

Пашка немедленно поднялся на ноги, но сразу не мог удержаться; его бросало из стороны в сторону, как пьяного, и это показалось забавным Никитке. Он звонко засмеялся. А к нему вдруг присоединился и сам Пашка, и долго буйный смех звенел внизу под балконом.

- Это какие-то резиновые, черт их подери! - сказал учитель и разволнованный ушел с балкончика, сердито хлопнув дверью.

Но перед обедом он опять вышел и тут же посмотрел вниз.

Теперь большак Степка держал в руках резиновую спринцовку, набирал в нее из чайника воды и пускал струю на лежавших рядом под тополем двух братьев и сестренку.

Те, мокрые и грязные, слегка вскрикивали, когда струя им попадала в лицо, но испытывали видимое удовольствие и наперебой кричали:

- Теперь в меня. в меня!

- В меня а! Все в них, а на меня давно не брызгал.

И Степка, увлеченный странною забавою, забыл, что уже третий час, что к обеду хлеба спрятал совсем малость, а варить сегодня нечего.

Вообще учитель поражался, что ребята никогда, как будто, не хотели есть; по крайней мере, никогда не плакали об еде, не дрались из-за кусков, и даже как бы забывались о том, что не ели с утренней зари до позднего обеда.

Он не мог уследить, когда они снимались с места и куда исчезали в поисках еды. Но всякий раз они бросались в глаза с красными помидорами в руках, или с огурчиками или с фруктами и, спрятавшись в подвал, быстро и молча пожирали все, чтобы снова выбежать в сад и поднять крик, возню, споры, смех и слезы.

Так и на этот раз учитель не заметил, как все четверо куда-то исчезли и появились вороватые и молчаливые с полными пригоршнями еще зеленых слив.

Но только они скрылись в комнате подвала, как вдогонку им выплыла из-за угла босая, тощая с засученными и крепко сжатыми кулаками старая баба.

- Как саранча - всегда целой стаей, будь они прокляты! - кричала баба. - Весь сад разворовали! Весь огород испортили!

- Вам что угодно? - необычно строго спросил ее Семен Семеныч.

Баба опешила, поправила платок и ткнула костлявою рукой на захлопнувшуюся дверь.

- Ведь они у меня все пожрали! Я уже не знаю, господин, кому и жаловаться. Отец и мать у них, как кобель с сукой: никогда их нет дома. Хоть бы пригрозили им! Уж я теперь не рада, что корову-то у них купила. Раз пожалела, что без молока остались - дала по помидорчику, а они теперь повадились - отбою нет. Нагрянут, оборвут и нет их. Прямо саранча!..

Учитель стоял, криво улыбался и беспомощно разводил руками:

- Ну, что ты тут поделаешь? Самостийники! Гайдамаки! Большевики!

И все громче, заразительней смеялся , сам не понимая, почему у него нет ни злобы, ни досады на маленьких грабителей.

IV
Все казалось пустяками в сравнении с тем, что пережито в Москве.

Поэтому, когда спадала полуденная крымская жара, Семен Семеныч, смотря на море, испытывал большую, тихую, молитвенно-простую радость.

Но в этот день, боясь, что ребятишки вспугнут покойное настроение вечера, он не хотел сидеть на балкончике, а пошел по горному шоссе в глубь леса. Там, припоминая подробности дня, он под ритм шагов хотел осмыслить то, что думал о детишках Ивана и что мусором нагромоздилось за несчастный, жуткий и проклятый год.

В итоге размышлений чувствовал одно:

- "Революция всех научила лишь жестокости".

По временам, на высоких террасах, где шоссе в капризных изгибах поворачивало обратно к морю, он останавливался, переводил дыхание, молодо расправлял спину и сощурив глаза, брал бороду в кулак и улыбался морю.

- Д-да! Шумишь, брат, вечное, глубокое, непостижимое и алчное!

И на этом обрывал свои философские думы. Просто шел, дышал прохладой вечера, любовался прихотливою архитектурой попутных дач или ловил случайные аккорды пианино, как бы внезапно и небрежно брошенные ему из окна.

Это по-новому настраивало душу, перекрашивало воспоминания и углубляло безумие.

Его обогнала кавалькада всадников и всадниц.

Учитель невольно подумал:

- Во сколько им теперь эта прогулка обойдется?

Потом он встретил легкий экипаж: двое мужчин сидели спиною к кучеру, лицами назад, низко наклонившись к полулежавшей на сидении в шаловливой позе молодой женщине, и учитель уловил три певучих, разморенных ее слова:

- Потом? Все равно!..

Потом, впереди Семена Семеныча, одетая во все белое, опрятная и пожилая няня катила красную колясочку, из которой бессмысленно глядело на свет Божий розовое личико крошечного ребенка.

Семен Семеныч долго шел за колясочкой, наблюдая, как беспомощно покачивается круглая головка в белом чепчике.

И вдруг озлобленно подумал о ребенке:

- "Экий паршивец стоит, вероятно, в месяц втрое больше, чем могу прожить я, старый человек?"

В этот самый момент, навстречу вывернулась вереница серых, запыленных и оборванных жильцов его подвала. Все они бежали торопливо, низко сгибаясь под косматыми вязанками хвороста. На побагровевшем от натуги лице Степки весело мелькнули голубые глаза, он узнал хозяина и улыбнулся ему - вот, дескать, сколько дров несем. Не все, дескать, балуем.

Пашка шел от Степки шагах в семи, а в десяти шагах от Пашки, рысил как гном. Никитка и, далеко отстав от братьев и силясь их догнать, бежало Маруська, краснея от непрерывного кашля и слезливой натуги - желания что-то крикнуть убегавшим братьям.

Волосы залили ей все лицо, белые, как тонкие соломинки, они завесили ей глаза, а грязные кривые ножки по-детски загребали пыль, и конец маленькой, суковатой вязки дров тащился по шоссе, пылил и тарахтел, как настоящий воз.

Весь этот караван и особенно погоня за братишками и, ее упрямое желание во что бы то ни стало тащить хворост, придушенные слезы и осипший от коклюша голос - приковали к месту учителя и ошеломили его страшной силою контраста между изнуренною трехлетней Маруськой и нарядной белою колясочкой.

Потом, когда весь этот пыльный караван исчез за поворотом, в мозгу Семена Семеныча оформилась безобразная мысль о том, что для подобных гномов не писаны ни какие законы и они будут делать так, как делают. Но он быстро смял ее в себе, и неожиданно для самого себя, решил вслух:

- А все-таки с квартиры я им откажу. Пусть изощряются в борьбе. Мускулистей будут!

И, повернув обратно, зашагал домой, что бы во что бы то ни стало вечером застать Ивана и объявить ему свое решение.