Schlafless. Часть 3

V.
Мы родились в один день, но характеры совсем разные.
Ох уж этот Гранин Михаил. Человек-праздник, локомотив с неограниченным запасом энергии. Он не может ни дня усидеть на месте и впутывает в свои дела меня. Впутывал. Например, мы были с ним в музее смерти. Не спросив согласия, просто затащил, словно чуял, что мне понравится. Хотя он раздражает: постоянно в делах, в движении, шутиха или римская свеча. Нельзя сказать, что он где-то в облаках, потому что реальный мир он любит больше всего, но вместе с тем есть в нём что-то романтически возвышенное.
Каждый день после занятий заходили куда-нибудь поесть. Этот рыжий дистрофик ест за троих. Он знает десятки уютных местечек в любом районе города и наугад выбирает заведение, где именно сегодня проходит акция. Платить мне он никогда не позволял, хотя я знаю, что это был ощутимый удар по его кошельку. Если не было дождя, мы гуляли где-нибудь в центре, иногда заглядывали в книжный или художественный, а потом добирались до мастерской. Для меня естественно стало работать вместе с ним и выполнять задания по учёбе, хотя подачек я ни от кого никогда не принимаю. Здесь другое. Он талантлив, может быть, претендует на гениальность, но крайне непоследователен, и, пытаясь научить меня, только устраивает полный беспорядок. Совсем иначе, если я молча наблюдаю за ним, когда он погружён в работу. Ни одного лишнего движения, словно зверь на охоте, отдающийся инстинктам (подобные странные ассоциации возникали всякий раз, когда он брал в руки кисть или карандаш.), и я вдруг понимала, как нужно действовать мне, настолько мощным было излучение его характера.
Затем я начинала свою работу, медленно и основательно, и едва успевала сделать треть, когда он уже с довольным видом покидал мастерскую, чтобы выпить воды. Всё было с точностью до наоборот, если дело касалось основных предметов. Приходилось несколько раз объяснять пошагово, как, например, наносить профилактическую заклейку, но понимал он только после того, как я показывала. Когда я сердилась, что проще было бы показать один раз, без лишних слов, он брал меня за руку и шуточно, но жалобно просил пояснить.
Иногда после пар я гостила у него. В квартире всегда было многолюдно. Кроме Ариадны, с которой учились в одной группе, здесь обитали какие-то странные люди самых разных возрастов и характеров. Например, он дружески, даже фамильярно общался со своими преподавателями из художки – кстати, что они там делали? Здесь же – друзья детства, школьные товарищи, старшекурсники нашего отделения и не только, некий странный тип, очень богатый. Откуда он знает таких? Разумеется, они все приходили не в одно время. Мне приходилось использовать все свои запасы вежливости и поддерживать разговор приличия, но это утомляло. Миша заметил почти сразу. Конечно, посетителей он не выгонял; если они появлялись, отводил меня в свою комнату и прикрывал дверь, чтобы никто не мешал. Я выбирала какую-нибудь книгу (благо, их великое множество) и читала, лениво лёжа на диване и ни о чём не беспокоясь.
Думая об этом сейчас, я понимаю, что это было самое спокойное время в моей жизни. Кто-то очень чуткий принимал во внимание мои склонности и привычки, не укорял и не упрекал. Этот человек умеет находить баланс с людьми. В этом отношении я восхищаюсь. Не стоит думать, конечно, что я была влюблена. Скорее, любили меня. Его природная эмпатия – ключ к любому тяжёлому характеру. Непонятно только, что привлекло его во мне. Он мне сказал прямо, без особых усилий, что я нравлюсь ему, через три недели после начала учебного года. Вот это меня в нём и раздражает, эта бабочкина лёгкость; она же развязывает мне руки, потому что я совсем не умею разгадывать намерения, дурацкие любовные загадки, и лабиринт вздохов, взглядов, туманных намёков и слов с подтекстом – самая утомительная на свете вещь.
Если мне не нравился фильм, который мы пришли посмотреть, он прикладывал палец к губам – тсс! – хватал меня за руку и бегом выводил из зала, надевая на ходу куртку;  в рыжей башке уже созрела новая мысль. Жмурясь от удовольствия, он вышагивал по ковру сухих листьев и призывал меня слушать музыку шуршания, потом вдруг вскидывал голову и показывал пальцем на клин журавлей, летящих на юг, а через десять минут мы уже спорили, где пекут самые вкусные круассаны.
На шее сбоку у него сине-голубая татуировка в виде головы ястреба. Я спросила, больно ли было делать на шее, всё-таки кожа тонкая, и он сказал, что терпимо. С наступлением холодов он носил толстый шарф.
Я запомнила его сначала из-за татуировки, которая выделяла его потом в этой пёстрой гудящей, как провода, толпе, в раскалённые июльские сутки. Я пришла рано. Соседняя аудитория пустовала, и кое-кто уже туда вошёл. Вели общий разговор, в котором я не принимала участия; сидела в стороне, пила воду, играла в логическую игрушку.
- Мне кажется, хорошего и талантливого человека видно сразу. Он выделяется, есть в нём что-то необычное, притягательное. Даже внешне, если подумать: уж точно не серый мышонок. Он точно выражает свою индивидуальность. Есть узнаваемые лица, может быть, не вписывающиеся в общие понятия о красоте. По глазам тоже видно или по причёске. Вот Мишаню взять. Рыжий-бесстыжий, такого не забудешь, один раз увидев, правда?
- Да брось, Арин, - улыбнулся он.
- А вот ты – вообще альбинос, - продолжала девушка. – Я бы не скоро догадалась, наверное, если бы ты мне не сказала сразу. Тебя, наверное, дразнили в школе?
- Вовсе нет, - сказала девушка, сидящая ко мне спиной; лица я не могла разглядеть (это была Марина). – Если человек на меня странно смотрит, я просто говорю, чтобы он не гадал.
- Ну ты молодец, - протянула Ариадна. - Я всё к чему говорю? Здесь мы точно сможем найти классных ребят. Вы видели тех, кто здесь учится? Они все такие яркие! Мне здесь уже нравится! Тот парень с дреддами – видели? – он ведёт на первом курсе… Он будет наблюдать во время экзамена. Такой молодой..!
Подходили абитуриенты, включались в круг.
- А кто ты по гороскопу? Нет-нет, стой, стой, молчи! Дай я угадаю. Ну, вот ты такой представительный, доверие внушаешь, и от тебя сила исходит. Наверное, ты Лев?
- Миш, она что, ясновидящая или в приёмной комиссии работает, даты все знает?
Общий смех.
- А Марина у нас кто-то таинственный, наприме-е-е-е-ер…. – Хмурит брови. – Рыбы?
- Нет, я Овен, - отзывчиво говорит Марина.
- Как же так?!
- А давай я попробую угадать, кто вы такие? – говорит Лев.
- Давай.
- Скорпион?
- Нет!
- Телец!
- Нет!
- Стрелец?!
- Нет!
- Да Дева она, - сдерживая смех, выдаёт секрет Миша.
- Ты что творишь, птичник?! – бьёт его в шутку.
- Ну скажи в отместку, кто я такой.
- Да никому и не интересно.
- И кто ты?
- Близнецы, - улыбается.
- Надо было угадывать, - дуется Ариадна.
- Ну давай остальных спросим. – Похоже, ей нравится эта идея.
- Вот ты, - делает она шаг в мою сторону. Я тоскливо смотрю на неё.
- Я не участвую.
На секунду она теряет дар речи.
- Ну я с тобой вообще-то по-хорошему разговариваю.
- Спроси кого-нибудь ещё.
Лицо блондинки краснеет от гнева. Она красивая, когда не злится.
- Ты мне не указ!
- Да что я тебе сделала?
- Арин!
- Что, трудно разговор поддержать?
- Арина!
Это был, кажется, единственный случай, когда он повысил голос. Ариадна поворачивается спиной и демонстративно весело говорит:
- Кстати, где можно купить воды? Умираю от жажды.
Миша подходит ко мне и заговорщически шепчет:
- Ты извини её. Арина – девушка умная, но даже не догадывается, что своими разговорами надоедает людям.
Так и знала, что мы будем в одной группе. Что ж, всякое случается. В первый день перед общей лекцией спросил: «Можно здесь сесть?», хотя только треть аудитории была заполнена. И так каждый день. Потом пригласил в театр, где работает его «один друг». С театром у меня отношения далеко не идеальные, о чём я сказала от души: не люблю. Он ухмыльнулся: «Тебе понравится».
И оказался прав. Сканировал он меня, что ли, эти несколько дней. Это была пьеса современного автора из Испании, переведённая на русский группой энтузиастов моего возраста, о человеке, который обрёл молодость и бессмертие в обмен на сон. Какая ирония – вспоминать об этом в моём нынешнем состоянии. Главный герой, обладая заурядными способностями во всех сферах, хотел доказать, что ни один гений не сравнится с упорно работающей над собой посредственностью. У него было впереди много времени, чтобы научиться играть на пианино, отточить каждое движение и отрепетировать самые трудные произведения. Работал он десять лет. На музыкальном конкурсе в чужой стране, где он участвовал под чужим именем, опасаясь, что родные могут узнать, победила пятнадцатилетняя девочка, которую называли новым восходящим солнцем музыки. Герою досталось второе место, тёплые отзывы и отчаяние «на всю оставшуюся жизнь». Концовка открытая. Появился шанс избавиться от бессмертия – не шанс вовсе, едва уловимый намёк.
Театр этот был совсем не похож на тот, из моего детства, где фальшь родительской игры затмевала, может быть, ростки жизни. Маленьким ребёнком я видела только острую неправду, пропасть между истинным лицом матери и отца и тем, что они представляли в глазах общества. Они меняли маски  и делали это так небрежно, искусственно, сшито, что невыносимо было находиться в зрительном зале, невозможно рукоплескать празднику кривых отражений.
Этот театр, казалось мне в тот вечер, дышал жизнью, несмотря на отсутствие дорогих декораций и громких имён. Я увидела людей, которые любили то, чему посвятили свою жизнь – не впервые, конечно. Мои преподаватели в художке были пылкими энтузиастами и настоящими мастерами своего дела. Дед обожал свою работу. С плохо скрываемой радостью возвращался домой Костя после тайной тренировки – щёки горели, как рябина. Тем более густой казалась темнота отчаяния, когда я заглядывала в собственную душу и не находила отклика. Я не люблю живопись. Я совершила ошибку или совершили её за меня – уже не имеет никакого значения. Возможно, мне стоило ещё в школе, почувствовав интерес к точным наукам, не бежать от «греха», но попробовать его. И всё же я напрасно тешила себя надеждой, что, возможно, смогу заслужить родительскую симпатию, если буду вести себя надлежащим образом и делать успехи там, где их ждут. Какой промах!..
Было уже слишком поздно. Не скажу, что ненавижу искусство. Оно сделало меня тем, кем я являюсь сейчас, и биографии, истории, концепции, систематизированные в моей голове, превратились в ценное руководство по выживанию в мире, опутанном паутиной отношений человека с себе подобными. У нас с ним деловые отношения. К тому же, мой выбор не был таким уж неудачным. Реставрация требует усидчивости, точности, внимательности. Это всё моё.
Чем живёт Михаил? Когда я спросила, он назвал это «вдохновением».
- Я живу ради красоты и искусства. Мне кажется, в них спрятан какой-то ключ. Его можно найти, разгадать, приложив максимум душевных сил и чувств. Бывает ли у тебя такое, что вот-вот эмоции переполнят тебя, и ты будешь плакать и смеяться одновременно, и что-то в тебе натянуто, приятно, больно, словно каждую секунду сотни ядерных взрывов происходят у тебя в сердце?
Я не понимала.
- Мне хочется дойти до крайней точки, увидеть грань, если она есть, и дотронуться до неё. Это интуитивно… Я не знаю, как объяснить. У меня просто есть уверенность, что искусство в чистом виде способно стать инструментом для понимания чего-то важного, самого важного на свете.
Почему он выбрал искусство среди множества других форм?
- Выходит, ты опираешься на одни только ощущения?
- Разум здесь бессилен. Чистое искусство откликнется только на зов души. На ранних этапах это происходит в виде вспышек вдохновения. Они словно напоминают, чтобы мы не забывали: нужно стремиться туда, в заоблачную грань; они дают нам силы для борьбы. Вдохновлять нас могут самые разные вещи: природа, люди, продукты чужого вдохновения.
- А что вдохновляет тебя?
- Любовь.
Я попросила рассказать о вдохновении и любви.
- Это невозможно запланировать. Ты видишь человека, что-то щёлкает.… Как я скучно, должно быть, рассказываю! Такое уже сто раз говорили, и я только повторяю. Я не умею хорошо – словами.
Он в самом деле не открыл ничего нового всеми этими суждениями, но мне не хотелось обижать его.
- Не бери в голову, продолжай.
- Тебя затягивает в водоворот, уносит, иногда предвещает гибель, но ты с радостью погибнешь, лишь бы.… Лишь бы! Ты забываешь обо всём на свете и можешь только смотреть, слушать, ощущать. Пропадает чувство времени, есть только чёрное и белое, ты рядом со своей любовью, «с» – или далеко, «без». Это даёт тебе колоссальную энергию. Это извержение вулкана, это нельзя контролировать. Ты можешь биться в истерике, разрушать, ломать – или направлять её во благо в творчестве, пока она не иссякнет.
- Куда же она пропадает?
- Не знаю. Должно быть, Геракл избавился так от повязки безумия. Ты сгораешь, остываешь, как море, нагретое днём, и это приносит опустошение, отсутствие всего. Ты просто кусок пластмассы.
Вот это чувство я очень хорошо понимаю.
- А бывает и такое: ты вдохновлён и влюблён, но внезапно видишь другого человека, и просыпается другое вдохновение, радуга в глазах, затмевающая всё, что было раньше. Тогда не возникает никакой паузы, и ты не страдаешь. Когда я не влюблён, я огромная ноющая рана.
- Как любовь ужасна.
- Самое прекрасное, что придумано в мире.
- Что прекрасного в том, что человек теряет человеческий облик, наплевав на здравый смысл, лишает себя всего, что мог бы совершить хорошего?
- Не мог, не будь этой силы.
- А как же боль?
- Доказывает, что мы живы.
- Ты предлагаешь добровольно лететь на верную гибель, навстречу терзаниям?
- Я предлагаю лететь навстречу счастью творчества и ощущений.
- А если мы нарушим порядок вещей?
- Это так условно! Рамки только у нас в голове.
- Это опасно.
- Это опасно. Рисковать необязательно.
- Если столкнутся две свободы…
- Победит сильнейшая.
- Вот как.
- С чем ты не согласна?
Мы пересекали площадь. Фонари светили грешникам и праведникам.
- Я никогда не понимала и не пойму, наверное, о чём ты сейчас говорил. Любовь, клубок эмоций. Скорее гордиев узел, неведомый и непознаваемый мир. Мы можем только догадываться, что творится в голове каждого из тех, кто шагает рядом с нами, каждый день здоровается с нами, шутит, передаёт информацию и выглядит неплохим чуваком. Это личная интерпретация и ничто более. Поэтому меня так отпугивает этот мир. Гораздо привлекательнее другая вселенная, объективная реальность, ни от кого не зависящая, сама по себе.
- Где гарантия, что она объективна? Или ты в это веришь?
- Если она необъективна, должно быть доказательство того, что она такова. Верить – значит искажать, потому что один из возможных вариантов принижается за счёт другого произвольно, понимаешь?. Мне не нужна красивая система, мне нужно правдивое положение вещей. Я хочу знать, как устроен мир, а не система человеческих отношений.
- Ты говоришь, что не понимаешь любовь. То, что ты сейчас описала. Это она. Просто не к человеку...
- Да?
И мы долго ещё бродили по октябрьским улицам.