Чёрный ход... 2. Изгой

Из больницы он вернулся только через месяц. Впрочем, он ли вернулся и вернулся ли вообще, это ещё бабушка надвое сказала. Бабушка... Бабушка, кстати говоря, его и вернула к жизни, как понял мальчик из разговоров окружающих его взрослых. Именно она прибежала первой в больницу, увидела внука, брошенного на кушетку прямо в коридоре, и настояла на том, чтобы его перенесли в палату. Дежурный медперсонал ворчал и не торопился выполнять её требование. Их намётанный глаз сразу отметил: пацан не жилец, перелом основания черепа не лечится. Чего, спрашивается, туда–сюда таскать, полежит в коридоре, после быстренько вынесут, когда всё кончится.

Однако бабушка умела настаивать на своём и с бурчанием под нос дюжие санитары перенесли маленькое тельце на освободившееся в палате место. Места в палате освобождались часто, персонал не суетился понапрасну и попадавшие в реанимацию дети, а это была именно детская палата, сначала просто лежали на кроватях, а потом быстро освобождали их для следующих жертв несчастных случаев, преступной халатности и преступлений. Вот на одно из освободившихся мест бабушка и уговорила переложить внука. Проследила, чтобы всё было сделано старательно и аккуратно, села рядышком и взяла в руки ладошку внука, не подававшего признаков жизни более часа. Просто взяла в руки.
И внук открыл глаза.

С этого всё и началось: с белого потолка, который увидел мальчик. Про потолок он понял гораздо позже, пока только смотрел и думал, вернее, пытался думать, что же это может быть такое белое, и почему оно тут, и где он сам, и почему лежит, и почему не может ничего сказать, и почему...

Этих "почему" было много, они перетекали одно в другое и сплетались в вязкую сеть, окутывающую голову изнутри. Мальчик лежал, глядя в белое нечто,  и лениво распутывал эту сеть, отделяя одно почему от другого в поисках самого первого почему. Ему казалось, что это очень важно, найти самое первое и самое главное почему, ответ на которое всё разъяснит и всё–всё расставит по местам.
Потом...

 Когда произошло потом, через день, через неделю, понять не удалось.  Просто: потом!

Потом удалось найти самое первое почему и найти ответ на него. Он вспомнил, что было темно и невесомо, без верха и низа, без права и лева, без прошлого и будущего, без вчера и без завтра, без времени и без расстояний. Просто что-то большое и тёмное, всеобъемлющее. Оно не было однородным и всепоглощающим, оно не страшило и не тянуло в себя, оно было не совсем тёмным, хотя никакого света не было нигде. Просто он понимал, что вокруг есть кто–то, вокруг происходит что–то и нечто. Вокруг него стоят невидимые и неощутимые, но невероятно реальные фигуры. Стоят и смотрят на него, хотя ни глаз, ни лиц видно не было. и самих фигур не было. Просто мальчик знал, что они на него смотрят, не приближаясь и не отдаляясь, и не подпуская к себе, когда он попытался к ним приблизиться.

Потом...

Опять потом, когда потом? Неважно.
Потом он понял, что вокруг него родные люди. У мальчика были родные, был папа, была мама, была бабушка. Но они были где–то там, а тут было много других родных. Откуда–то он знал это, они – родные, и они чего–то ждут. Или кого–то?

Неважно.

Они ждут и вот это очень важно – ждать и очень важно дождаться. Он тоже ждал, ощущая себя в этом странном месте очень странным образом. Он понимал, что находится в помещении, которое как бы накладывается поверх всеобъемлющей темноты. Или Не–темноты? Там, внизу...
Внизу?

Ну да, внизу, именно внизу стоят кровати, и на них кто–то лежит,  а вон и он сам лежит, у двери, на кушетке за призрачной стеной, а рядом время от времени наклоняется кто–то и сразу отходит в сторону.  Странно это было, висеть в не–темноте и видеть себя внизу и издали. Сколько же это продолжалось? А что такое сколько? Неважно...

Потом...

Когда потом? Просто – потом. Потом появился тот, кого все ждали и кого ждал вместе со всеми и мальчик. Кто-то появился издалека, очень издалека, но одновременно сразу – рядом. Он появился и толпа расступилась. Странно  так расступилась, не делая никаких движений и не трогаясь с места. Тот, кого ждали, подошёл к мальчику, не приближаясь к нему, посмотрел внимательно. Чем посмотрел? Глаз не видно, лица не видно. И вдруг он увидел лицо очень отчётливо, несмотря на темноту. Или не–темноту? Странное это было лицо, окаймлённое черными усами и бородой, с глубоко проникающим взглядом тёмных всё понимающих очень мудрых глаз. Это был тоже родной человек. Родственник, откуда-то пришло слово. Родственник, подумал мальчик и обдумал это слово. Вокруг не было слов, и подуманное им слово было неуместным в этом тёмном, но очень сложном месте. Высокий старик с окладистой бородой сурово и неодобрительно посмотрел на обдумывающего слово мальчика и принял решение. Внутри и снаружи, в голове и далеко вдали, нигде и всюду  раздалось: РАНО.

Это было не слово, не мысль, не распоряжение. Это был закон, непреложный и непоколебимый. Сразу появилось всё. Появились верх, низ, право, лево, дрогнуло и потянулось время. Мальчик успел ощутить появившееся время, успел этому удивиться, успел проводить его взглядом, когда оно дрогнуло и сдвинулось на неуловимое расстояние, превратившееся в неуловимо длинный миг, а затем понеслось вперёд и сразу пропало из виду, ослепив напоследок странным бликом, похожим на радужный отсверк солнца на остром срезе стекла. Это был первый блик, первый свет, первый цвет в темноте и глаза рефлекторно закрылись бы, будь они открыты. Но они, оказывается, были закрыты и от этой странной вспышки рванувшегося вдаль времени глаза мальчика открылись. Над ним белел потолок, рядом сидела родная бабушка и держала его левую руку в своих ладонях.

Бабушка проводила с ним гораздо больше времени, чем мама и папа. Родители работали в школе и могли навещать лишь после работы. Бабушка тоже работала, в Тресте Жилстрой, но по–другому, и они менялись местами. Мама приходила с работы, бабушка уходила на работу. Потом надобность в постоянном присмотре отпала и мальчика стали навещать реже, хотя и каждый день. А он всё лежал и распутывал вязкую сеть из налипавших друг на друга бесчисленных почему, старательно выстраивая их по порядку и подставляя к ним ответы, запутавшиеся в той же сети перепутанных слов. Постепенно он вспомнил троллейбус, дорогу, свой внезапный испуг, шаг назад и... белый потолок. Нет, между шагом и потолком было РАНО.

Рано... Рано... Рано...

Что рано? Почему рано? Ответ ускользал. Всё остальное потихоньку распутывалось и складывалось в пары вопросов и ответов, как при школьных походах в кино или музей, когда класс колонной шёл за учительницей, разбившись на пары и взявшись за руки.
Мальчик–девочка...
Вопрос–ответ...

Потом...

Потом стало легче, путаница вопросов и ответов закончилась, и мальчик просто лежал, от процедуры к процедуре и смотрел на белый потолок. Он пытался понять, как можно смотреть оттуда вниз и почему он белый, ведь там, вверху, было всё тёмное. 

Когда голова перестала кружиться при попытке поднять её с подушки, он стал садиться, затем вставать. Затем вставать на кровати. Всё равно не получалось посмотреть на окружающее сверху, как он ни старался, всё было совсем не так. Он даже прыгал на пружинящей кровати, повергая персонал в ужас, подпрыгивал к потолку, но всё равно не мог подпрыгнуть так высоко, чтобы бросить взгляд с такого верха, с которого смотрел тогда, из темноты. И как ни прыгал, не мог допрыгнуть до темноты, как тогда. Потом он успокоился и просто принял как должное всё, что с ним было. И стал забывать странное ощущение взгляда сверху, события, происходившие с ним там, наверху. Жизнь брала своё. Было больно от лечения, от уколов, от резких движений. 

Он всё больше просто лежал, предвкушая своё возвращение в родной мир, родной дом, кухню, комнату, двор, школу. Представлял в деталях, как ходит по кухне и ставит на плиту чайник, чиркает спичкой, зажигает газ и терпеливо ждёт пения чайника, чтобы сделать чай.  Как ходит по комнате,  достаёт из шкафа книги, открывает их, листает, читает, ставит обратно и берёт следующую.
И вот он вернулся. 
Только он ли вернулся и вернулся ли вообще?

После странностей с воспоминаниями о темноте, взгляде на себя сверху и встрече с родственниками мальчик перестал удивляться вслух, интуитивно понимая, что от таких рассказов ничего хорошего не будет. Он стал больше молчать,  больше слушать и размышлять. А странности, начавшиеся сразу при выходе из больницы, не кончались и только множились.
Родители, взяв за руки, вели его из больницы  по знакомой сызмальства улице, которую он не узнавал. Мимо кинотеатра, которого он не помнил. Мимо магазина, который был не таким, как он помнил. Разницу невозможно было уловить и ткнуть пальцем в отличие, но разница, несомненно, была. Во всём и везде, всюду и кругом, куда ни кинь взгляд.

Мальчик шёл и удивлялся деревьям, бордюрам, асфальту, заборам, домам, магазинам,  кинотеатру Авангард и дворцу Ленина. Они были знакомые, но какие–то не такие. Ещё больше удивил родной дом. Подъезд был как будто такой же, но не совсем. Окна такие же, но не такие. Добила его кухня. Столько раз он мысленно по ней ходил, лёжа на больничной койке, помня каждую мелочь, и вот тебе на...

Буфет стоит в другом углу, стол у окна повёрнут не так, стулья стоят не там. И не похоже ведь, что переставляли, давно так стоят, надёжно. Его посадили за стол и налили чаю. Сам он не смог бы этого сделать, так как не знал, куда садиться и где брать чайную ложку.

Мама суетилась, радовалась возвращению сына домой и всё делала сама, а он старался запоминать, где что лежит и что куда класть. Потом открыл свой ящик в шкафу, где хранил свои детские сокровища и долго смотрел, не узнавая и заново изучая всё, что там лежало. Что–то всплывало в памяти, что–то узнавалось потом, после изучения, что–то так и осталось неопознанным. Это было странно, однако мальчик уже начал привыкать к странностям, которые приходилось держать внутри и ни в коем случае не выпускать наружу в виде недоумения и вопросов.

Потом было изучение собственного книжного шкафа, знакомство с потрёпанными, зачитанными буквально до дыр книжками, знакомыми с детства. Их приходилось вспоминать с нуля, перечитывая наугад страницы и разглядывая знакомые незнакомые картинки.

Потом он сидел за столом и привыкал к своему почерку, разглядывая школьные тетрадки и пытаясь написать на бамашке что–то похожее. 

Почерк вспомнить не удалось. Не удалось и всё тут. Пришлось учиться писать заново, с нуля, никому об этом не рассказывая. Так и писал он с тех пор коряво и угловато, ничуть не похоже на прежние ровные и гладкие строчки в собственных школьных тетрадках. Хорошо, что всё списали на травму.

Хуже всего оказалось с друзьями. Выбравшись во двор по знакомой и незнакомой лестнице из знакомого и незнакомого подъезда, он пошёл в соседний дворик. Пока мальчик валялся в больнице, учебный год кончился, и наступало лето с каникулами и полной свободой. Одноклассники бегали по улицам, по дворику и переулочкам, играли в игры, обсуждали кино и просто всякую всячину. Мальчик ходил по знакомым местам и не узнавал одноклассников. Они были всё теми же, знакомыми и теми самыми, многократно битыми им и многократно бившими его, проверенными в играх и шалостях, с известными симпатиями и антипатиями. Но они были другими. Все были другими.

Они узнавали его, здоровались, но и только. Он был словно призраком, изредка замечаемым краем глаза и тут же пропадавшим из поля зрения окружающих.  Ни в одну игру встроиться не удалось, ни к одной компании прибиться не получилось. Да и игры он узнавал как-то отстранённо, как чистое знание. Руки и ноги не слушались, хотя голова знала, что и как надо делать. Как будто впервые выучил нехитрые правила, но ни разу сам не играл. Движения были неуклюжими и непослушными, смысл многих действий ускользал, как записанное на доске задание, которое видел вчера, но не выучил вечером и наутро уже с трудом узнавал на вид написанное учителе на доске.

Ещё хуже оказалось с играми, которые он помнил руками, но не видел вокруг себя в действии. Он понял это, когда, вытащив из кармана перочинный ножик, стал от нечего делать метать его в землю, играя сам с собой, размышляя над странностями окружающего мира.  Он прекрасно помнил эту игру, она была самая популярная и самая любимая, с простыми и понятными правилами, но её никто вокруг не узнавал. Мальчик выяснил это, когда кто–то, обратив внимание на его действия, спросил, что это и как играть. Внезапно мальчик понял, что не может внятно объяснить правила, что не может чётко показать действия и... И не может назвать игру!

Название улетучилось из головы, как только его понадобилось произнести вслух. Чем больше его спрашивали про игру, тем неуклюже становились пальцы и тем быстрее таяли в памяти правила и исчезали навыки. Собеседник уже убежал, махнув рукой  на косноязычные объяснения, а он всё пытался повторить то, что делал, не задумываясь, всего лишь пяток минут назад. Игра ускользнула от него, растворилась в сознании, утекла неощутимыми струйками знаний. Вот тогда ему стало по-настоящему страшно.

Он убежал домой, забился с ногами на кровать и до конца дня сидел, глядя сквозь стену в прошлое. В прошлые забавы, приключения, игры, горести и разочарования, радости и успехи. В свою тающую прошлую жизнь. Стоило сосредоточиться на чём–либо, как оно начинало ускользать, расплываясь тонкими дымными паутинками, растворяясь в чём–то большом и бессмысленном, освобождая в голове место, заполненное звенящей пустотой. Это было очень страшно.

Это было с ним. Этим нельзя было ни с кем поделиться. Это была его жизнь, быстро растворявшаяся в сознании. Жизнь начиналась с пустого места, с чистого листа, с нуля... С этим ничего нельзя было поделать, с этим надо было мириться, с этим надо было жить.

С того дня мальчик начал всё делать заново. Заново знакомиться с друзьями, заново привыкать к Школе, заново перечитывать книжки, заново изучать Город. Начиная с дворика его родного домика. Сами эти слова были странными. Он не помнил, чтобы так называл их раньше. Двор был большой и зелёный, но назывался двориком. Дом был большой, даже огромный, пять этажей с высокими потолками, но назывался домиком всей без исключения ребятнёй. Как, впрочем, и все окружающие дома. Пятьдесят третий домик, пятьдесят пятый домик.

М-да...

Нарисовав и изучив план своего квартала, именуемого "Красная юбка",  он понял, что готов к походу в  Город. И начал его методично изучать, проходя пешком всюду, куда раньше с удовольствием ездил на троллейбусе.

Да, вот, кстати, о троллейбусах. Вместо смутно припоминаемых в тающих воспоминаниях симпатичных, похожих на громадных жуков закругленных корпусов его окружали жуткие прямоугольные коробки на колёсах. Раньше мальчик любил ездить на передней площадке, глядя вперёд, на дорогу, потому прекрасно помнил... Да, помнил! 

В кабине рядом с водителем  был закруглённый сверху кожух, собранный из горизонтальных полос. Когда что–то не ладилось, водитель тянул вверх расположенную у самого пола ручку, и крышка с легким треском скользила в пазах,  скрываясь в верхней части набитого непонятными электрическими  штуковинами шкафчика. Не вставая с места, водитель наклонялся вправо, тыкал пальцем во что–то, отзывавшееся громким щелчком, затем одним движением опускал обратно выскальзывающую сверху дверцу. Это было здорово, это было красиво. Теперь же в кабине был прямоугольный шкаф, открывающийся как любой другой шкаф с двухстворчатой дверцей. При необходимости водитель открывал створки и, неуклюже перегибаясь через них, дёргал что–то там внутри, после чего захлопывал дверцы обратно. Выглядело всё это жутко некрасиво и неинтересно.

Ездил мальчик теперь в задней части троллейбуса, глядя назад. В буквальном и переносном смысле. Перед мысленным взором проскакивали фрагменты прошлой жизни, перед реальным взглядом скользили картины жизни нынешней. Впрочем, нынешняя очень походила на прежнюю, чего уж там. Резких различий, как с троллейбусом, было мало, что примиряло с произошедшим. Будь всё кругом совсем–совсем чужое, свихнулся бы просто и все дела.

Он заново пристрастился к чтению, хотя интересы существенно поменялись. Ранее безумно любил книги про животных, природу и  приключения, теперь же внезапно потянулся к физике, астрономии и фантастике. Да, к фантастике!
Случайно наткнувшись в домашней папиной библиотеке на книжку Рея Брэдбери "Марсианские хроники", открыл наугад, бросил беглый взгляд, потом внезапно втянулся. Рассказы про пересечение марсианского прошлого с марсианским будущим были очень ему близки. Да, это было нечто похожее на его жизнь.

И понеслось... 

Он читал запоем всю фантастику подряд, страдая от её дефицита в городских библиотеках, ухитрившись брать книги сразу из двух. . Особенно нравилось про машину времени.

Однажды, увидев дома в книжном шкафу  среди книг и бумаг пачку старых писем и открыток, вдруг подумал: это ведь тоже машина времени, это ведь сообщения из прошлого! Написанное от руки воспринималось иначе, нежели напечатанное в типографии. Кто писал открытки, откуда и кому? Родители отвечали: это от родственников. Родственников? Да, у нас есть родственники в других городах. Это было потрясающее известие. Родственники! Это слово он воспринимал как-то особенно.

Ах, да, родственники.

Это слово он обдумывал тогда, находясь в больнице, глядя на всё окружающее сверху. Там были родственники, там было много родственников. От его расспросов родители отмахнулись, переадресовав к бабушке. А та вдруг рассказала такое...

Родственников действительно было много. Бабушка на память называла десятки и десятки  имён и фамилий, да не просто так, она рассказывала почти о каждом, кто они, когда и где жили, чем занимались. На вопрос, где они сейчас, бабушка махала рукой и говорила, что умерли почти все. Потом, видя интерес внука, вытащила из своих вещей связку старых–престарых газет и писем, извлекла оттуда ворох старых бумаг и несколько больших фотографий. Вот, сказала бабушка, показывая самую большую и старую фотографию. Это наша семья, здесь  я,  сестры,  братья, дяди, тёти. Она показывала пальцем в лица и называла имена, а он сидел и смотрел на лицо в самом центре снимка. Такое знакомое лицо...

Кто это, спросил он. Я же говорила, укорила бабушка за невнимательность, это мой папа, твой прадед. Бабушку позвали на кухню, а он так и сидел, глядя в глаза суровому чернобородому старику с отлично сохранившейся старинной фотографии. Это был тот самый человек, который недавно (или давно?),  глянув на мальчика из сумрака, громогласно подумал РАНО.

Он сидел, забравшись с ногами на подоконник, и смотрел через двойное стекло на Городской парк. Рядом лежала фотография его давно  умерших родственников.  Перед глазами снова стояли полукругом молчаливые тени, стремительно появившийся старик. Прадед, это был мой прадед, думал он. Бабушка сказала, её папа был священником.

Он сказал РАНО и вернул мальчика обратно. Мальчик вздохнул, провожая взглядом проносящийся с воем нелепый кирпич троллейбуса. Обратно... А обратно ли?

У дверей Чёрного хода Второго корпуса больничного городка  стояли два санитара в мятых белых халатах и смотрели на больничный парк. Один курил, второй стоял рядом и глядел поверх деревьев. Дождь будет, думал он, а зонта нет. Надо договориться со Скорой, пускай подбросят до дому после работы.

Эти двое могли бы многое прояснить мальчику с его раздумьями. Именно они дежурили в тот жаркий майский день, когда в приёмный покой ворвался капитан–ракетчик с безжизненным тельцем на руках. Оба они и определили пациента на кушетку в коридоре, а не в палату.  С первого взгляда санитары поняли всё, опыта хватало. Перелом основания черепа. Оба они позже забрали и чуть погодя передали  взятое на кушетке тельце пассажирам невзрачной санитарной машины без окон, которая увезла его в сторону морга.
Перелом основания черепа не лечится.

А в палате старушка держала за руку очнувшегося внука и плакала от радости.



март–июль 2014
v2 август 2014
г. Березники