Новый год

Рота выстроилась на плацу. Старшина затравленно метнулся между ровными коробками учебных групп, приглушённо рыкнув кому-то: «Где перчатки, чудовище?», и занял свое место на левом фланге. С серого неба сыпался колючий редкий снежок.


Затем стены казарм, окружавших плац, сотрясли звуки подаваемых команд; рота, как один человек, мотнула головой вправо, затем обратно, и начальник курса, скрипнув туго зашнурованным ботинком, стал зачитывать списки увольняемых. Курочкин, замерев в первой шеренге, через раз дышал в морозное небо и знал, что суточные увольнения на курсе запрещены, и поэтому надеяться встретить Новый год дома смысла нет. Он стоял и медленно думал о том, что, по рассказам старших курсов, на Новый год им в казарме накроют стол за счет их же денежного довольствия, поставят сок, печенье, и зачем-то приедет замполит факультета с дочерью. Посидит за столом, попьет сока, поздравит коротко стриженых курсантов и уедет домой, забрав с собой дочь. А за окном будет сыпаться редкий колючий снежок.


- По распоряжению начальника университета, в суточное увольнение пойдут курсанты, имеющие родителей или родственников, проживающих в Москве или ближнем Подмосковье! – неожиданно раздалось со стороны начальника курса. В это же мгновение снежинки резко остановились в воздухе, облачко пара, вырвавшееся изо рта Курочкина, застыло перед его носом, Земля остановила свое вращение. Весь строй, как единый организм, предельно напрягся и недвижно застыл, как скульптура вождя у штаба военного городка. А капитан Рюмин тем временем отрывисто называл фамилии счастливчиков:
- Тарасов!
- Иванов!
- Ларин!
- Ильченко!
- Громов!
- Кареткин!
- Курочкин! Курочкин!


Курочкин, услышав свою фамилию, сначала оторопел, потом не поверил, потом, спохватившись, хрипло крикнул: «я!», а потом понял, что сейчас, буквально через несколько минут, он поедет домой!
Дальше все происходило, как в тумане. Роту разделили на две группы, увольняемых развели пошереножно и тщательно проверили внешний вид. Вокруг Курочкина производились какие-то махинации с передачей друг другу перчаток, кашне; кто-то натирал рукавом бляху ремню, кто-то тёр об штанину ботинки… Напротив Курочкина стоял курсант его отделения и его друг Кареткин. По всем показателям образцовый курсант Кареткин внешне был удивительно спокоен, и лишь частое трепетание ноздрей выдавало его невероятное волнение. После финального инструктажа о недопущении разнообразных безобразий и получении замечаний от гарнизонного патруля, а также непрозрачного намека старшины, остававшегося встречать Новый год в казарме, на то, что увольняемым было бы неплохо финансово подержать накрытие праздничного стола для своих товарищей, Курочкин, получая в ротной канцелярии увольнительную записку, спросил у Кареткина, чего это тот так трясётся.
- Кур, я, если честно, патруля боюсь, - ответил он. – Остановят меня, замечание вкатают, а потом шагай в комендатуре строевой! И увольнения остальные – тю-тю!


Курочкин пожал плечами и, пожелав другу удачи, миновал КПП и направился к остановке троллейбуса. Предстоял долгий путь: час на метро, затем час на маршрутке, и потом еще пешком от трассы до деревни. Но дома ждут родители, брат, сестра, и уже, наверное, накрыт стол… Новый год дома – это же так здорово!


А Кареткин, между тем, готовился к безопасному преодолению пути до дома. Для того, чтобы не быть остановленным гарнизонным патрулем, он прибег к нехитрой уловке: оставив в казарме бушлат и шапку, одел одолженную у кого-то гражданскую куртку поверх формы. Так он хоте сойти за обычного гражданского человека. Испытание  началось сражу же, как только Кареткин вошел в вестибюль станции метро «Фрунзенская». У билетных касс стояли двое солдат и старший лейтенант в шинелях и со значками «патруль» на груди. Возможно, они бы и не обратили внимания на стриженого паренька в военных штанах, но уж больно пристально этот паренек смотрел на них, взглядом как бы заклиная стоять на месте. И когда один из солдат по команде старшего лейтенанта сделал шаг в сторону Кареткина, тот в ужасе замер на месте, а потом огромными скачками бросился на выход из метро. Патрульные с некоторым опозданием рванули следом, тетка у турникетов пронзительно заверещала в свисток. Кареткин, не помня себя от страха, вломился с разбегу в крайнюю дверь вестибюля, которая, как это часто бывает, оказалась закрытой. Тут же один из солдат схватил его сзади за куртку, отчаявшийся Кареткин лягнул солдата ногой, заорал; подоспевшие остальной патрульный вместе с офицером принялись крутить назад руки беглецу. Проходящая мимо бабушка сокрушенно охала и качала головой: «Ишь, наркоманов развелось!»


Под конвоем Кареткина доставили в казарму, сдали дежурному офицеру, и Кареткин, понурый и разбитый, в двадцать три-пятьдесят пять сидел за столом в комнате досуга перед пластиковым стаканчиком с соком и парой печений на салфетке, слушал речь замполита факультета и с глухой тоской в глазах смотрел то на дочь замполита, то на снежинки, тихо падающие за окном. Наступал новый, две тысячи шестой год.


А Курочкин тем временем уже скрипел по главной и единственной улице деревни, ловя счастливым ртом  веселые пушистые снежинки. В темно-синем небе висела яркая лимонная луна, где-то неподалеку нетерпеливые россияне уже бабахали в небо искрящиеся фейерверки. Вот и знакомая калитка, вот и протоптанная между сугробов тропинка. Курочкин распахнул дверь дома и ввалился прямо в объятия удивленных и обрадованных родных. Тут же заискрилось в фужерах шампанское, кто-то зачерпнул ложкой салат, положил ему на тарелку бутерброд. Курочкин радостно смотрел на родные лица, улыбался, а перед мысленным взором проносились события, которыми так был насыщен уходящий год. Выпуск из кадетского корпуса, звонкие крики «ура!» и летящие вверх над брусчаткой Васильевского спуска черные с алым околышем фуражки; вступительные экзамены, волнительная мандатная комиссия, курс молодого бойца, изможденные лица поднятых ночью по тревоге курсантов; присяга и вновь крики «ура!», заготовка картошки на бескрайних колхозных полях; однокурсник, которого успели вынуть из петли в подсобке столовой; учеба, учеба до умопомрачения… Курочкин моргнул раз, другой, ткнул вилкой мимо салата и понял, что очень, очень сильно устал. Хотя до наступления полночи оставалось еще минут сорок, Курочкин решил пойти прилечь. Попросив его позвать перед речью Президента, он пошел в хорошо натопленную комнату, повалился, не снимая формы, на диван…


… Где-то отбивали ритм куранты, где-то пьяно орали «ура!», где-то падал колючий редкий снежок. Наступал новый, две тысячи шестой год, а Курочкин, уронив стриженую голову на подлокотник дивана и тихонько посвистывая носом, спал, и во сне видел бескрайнее, освещенное ярким солнцем поле, по которому он шел, раздвигая высокую траву руками, и счастливо улыбался.

6 – 8 февр. ‘14 г.