Про шелковицу, коченят и вольный ветер

… Мы с Димкой, пригибаясь и осторожно раздвигая руками высокую траву и молодой ивняк, движемся вдоль ручья к развилке – справа будет островок, на котором мы будем строить шалаш. Димка, идущий впереди, вдруг замирает, потом резко дёргается назад и громким шёпотом тараторит:
- Дывысь, дывысь, яка змия!
Я тоже останавливаюсь и вытягиваю шею, боязливо косясь в ту сторону, куда тычет пальцем Димка.
- Ядовитая? – опасливо шепчу я.
- Та не, це ж ужик! – Димка оглядывается. – Пидэмо дальше.
И мы идём дальше. Я восхищен и немного напуган – первый раз увидел ужа! Где ещё мне, москвичу, его увидеть?

… Мы идём с реки. На небе – ни облачка. Припекает солнце, ветер поднимает на воде небольшую волну и сухо шелестит прибрежной осокой. По железнодорожному мосту, перекинутому на тот берег, тяжело грохочет гружёный товарняк. Я иду, закусив губу и зажав палец носовым платком – порезался об осоку. В сандалиях неприятно колются сухие теплые песчинки. Димка идёт чуть впереди, его босые пятки задорно блестят на солнце.
- Слухай, а ты знаешь, шо такое по-украински «Дмитро»?
Я задумываюсь и ещё больше прикусываю губу. Не хочется попасть впросак – я ведь москвич и учусь на пятёрки!
- Я думаю, - нарочно растягивая слова, говорю я, - что это метро. Метро, понятно?
Димка заливается весёлым смехом, пятки ещё ярче блестят на солнце.
- Дмитро – це ж имя, Дмитрий, Дима! – смеётся он.
Я не обижаюсь – шутник дед уже однажды наколол меня, сказав, что стул по-украински – «пидсрачник».


Каждое лето, начиная с моего самого раннего детства, когда однажды ночью я скатился с нижней полки в проход и, застряв между чемоданами, безмятежно спал, пока родители сами не проснулись и не нашли меня, мы ездили на Украину, в город Первомайск, откуда родом были бабушка, прабабушка, родители прабабушки и другие многочисленные родственники. Даже мама моя ещё родилась в Первомайске – бабушка поехала рожать на родину, хотя год уже как до этого жила в Москве. Мы ехали на поезде с Киевского вокзала до станции «Помошная» (в детстве название станции у меня ассоциировалось с паровозами и машинистами), потом нас встречал кто-то из родственников на машине – и мы приезжали в бабушкин дом на улице Паркоммуны. В детстве я тоже не понимал, что означает это название – я просто знал, что «на паркомуне» - это у бабушки, а ещё это слово было созвучно со словом «парк» - городской парк культуры и отдыха тоже располагался дальше по этой тихой и пыльной, усыпанной раздавленными перезревшими абрикосами и шелковицей улице.

Часто получалось, что вместе с нами (то есть мамой, папой и мной, а потом ещё и братом) приезжали в Первомайск ещё и мамины родители, сестра деда со своей дочерью и её сыном, моим троюродным братом Лёшкой Серебряковым, и вся эта молодая и не очень, энергичная, весёлая и дружная толпа прямо-таки бросалась помогать прабабушке полоть сорняки, поливать огород, бороться с колорадским жуком, пилить дрова, возить уголь, кормить кроликов, собирать виноград и малину, мыть скрипучие полы, красить сарай, разбираться на душном, прокалённом полуденным солнцем чердаке, закрывать огурцы, варить варенье… Это было здорово, это было хорошо, и ты мог воочию видеть результаты своего труда: вчера днём ты прополол огурцы, полил их вечером, а наутро срываешь с грядки свежий, в пупырышках, звонко хрустящий и молочно-сладкий на вкус огурец…


… Димка – наш сосед «сверху». Бабушки дом стоит под горой, задами выходя к балке, по которой течёт ручей, а на горе находится дом Димкиных родителей. У них большое хозяйство: птица, свиньи, козы, огород, фруктовый сад. Каждый день с утра до обеда Димку посылают в балку пасти коченят – утят. Мы часто помогаем Димке в его нелёгком деле. Там же пасутся гуси и коза с другого участка – их стоит опасаться: коза дурная и бодливая, а гуси так и норовят тебя ущипнуть за икры ног. Собственно, пасти коченят не так уж и сложно – нужно просто следить, чтобы они далеко не разбредались с поляны и не лезли в ручей. И поэтому мы, краем глаза присматривая за живностью, занимаемся всякими разнообразными и интересными делами: строим шалаш на островке, ловим лягушек, ища среди них лягушачьего короля – у него должны быть глаза разного цвета, задираем козу с гусями и соседскую девушку Марину – у нее темные волосы, она старше нас и всем нам нравится, играем на поляне в футбол, часто поскальзываясь на коченячьих «ляпах», делаем из ивовых прутьев тугой лук и острые стрелы, а из палок потолще – турнирные копья, объедаем плоды с какого-то дикорастущего деревца – Димка говорит, что это айва, набираем в колодце воду, забрасывая в него ведро на верёвке…

Мы с Димкой – ровесники – родились в один и тот же день. Отгоняя коченят от ручья хворостинкой, он спрашивает меня:
- Слухай, а ты по знаку зодиака кто?
Я знаю, что по зодиаку я дева, и не хочу говорить, но Димка настаивает. Скрепя сердце, я отвечаю. Он расплывается в улыбке и удивлённо говорит:
- Прикидываешь, а я тоже!
«Ну конечно, - понимаю потом я, - мы же с ним родились в один день…»


Когда мы приезжали в Первомайск, часто получалось, что день рождения папы выпадал как раз на это время. Это был серьезный праздник, и поэтому у бабушки, помимо всей нашей приехавшей ватаги, собирались и многочисленные украинские родственники. Приходили Моргуновы, Ковалёвы, иногда приезжали из Мелитополя тётя Люда и дядя Сергей Олешко, а из Одессы – дядя Толя Мушинский. На улице возле летней кухни ставились два или три стола, накрывались скатертями, уставлялись салатами, картошкой, пирожками, горячим мясом… Вот уже почти все сидят за столом, только кто-то несёт ещё тарелку с колбасной нарезкой, кому-то не хватило вилки и стакана; дед Жора просит передать ему хлеб, бабушка советует всем попробовать её любимые кавуны – солёные арбузы, Лёшка, обжигаясь, хватает пирожок с капустой и яйцом; в бокалы, блестя на солнце, льётся густой и ароматный, тёмно-рубиновый домашний виноградный сок и тёмно-рубиновое же и терпкое домашнее вино, пахнет горячей варёной картошкой с маслом и укропом, папа, встав из-за стола, начинает открывать бутылку с шампанским… Вдруг пробка оглушительно выстреливает, шампанское, искрясь в лучах летнего солнца, пенится и льётся на наши головы, плечи, в тарелки, салат, на скатерть. Все смеются, гомонят, взрослые подставляют к бутылке бокалы, всюду улыбки и смех в глазах. Вдруг снова грохочет, уже с неба, на стол и на мой нос падают первые крупные капли и через мгновение сверху обрушивается весёлый, также искрящийся на солнце поток; дождь звонко барабанит по крыше летней кухни, капли попадают в стаканы, тарелки, перемешиваются с соком и шампанским; грохоча цепью, в будку прячется поджавший хвост бабушкин Дружок, кто-то вскакивает из-за стола и тащит огромный рулон целлофана, которым закрывают огурцы. Всюду – солнце, радость, улыбки, смех, весёлые тосты, запах дождя и лета – это детство.


Детство моей бабушки было, конечно, совсем другим. В начале февраля сорок пятого года, за три месяца до Победы, в семье Терентия и Феодосии Мушинских родились двойняшки Людмила и Екатерина. После освобождения от оккупации прошло меньше года, в городе была разруха и нехватка всего, что только могло быть нужно. Не было даже пелёнок и детской одежды, поэтому сестра прабабушки, Екатерина Ивановна, принесла свое одеяло, которое разрезали пополам и завернули в эти половины новорожденных. В качестве кроватки использовали простое корыто: Катю клали головой в одну сторону, Люду – другую. Так и спали. Коляску заменяла садовая тачка, в которой сестёр ловко возил старший брат Толька. Вообще, именно Толька занимался присмотром за сёстрами – родителям в послевоенное время надо было заниматься добыванием необходимого минимума для своей разросшейся семьи; обустройством быта, огородом, подработкой, а также помощью пожилым родителям Феодосии Ивановны. Но шестилетнему пацану разве интересно катать в тачке своих пищащих, хоть и похожих одна на другую, сестёр, когда соседские одногодки зовут его погонять в футбол на задах огородов? И только Толька укачает сестёр, только они вроде бы уснут:
- Мамо, уснули! Можно я хоть трохы с хлопцами погоняю? - Ладно уж, беги. – Толька со скоростью ветра мчится на огороды, где его уже дожидается сдутый, порванный кожаный мяч, набитый тряпками и разным мусором, Только он подбегает к калитке, как:
- Тоолькаа! Проснулися! – приходится опять быть нянькой.

Когда сёстры немного подросли и уже научились сидеть, Толька стал брать девчонок с собой на футбол. Он играл за вратаря, и в качестве штанг усаживал сестёр – Люду справа, Катю слева. Или наоборот. Девочки спокойно сидели, ковырялись в земле, а Толька, словно легенда киевского «Динамо» Николай Трусевич, блестяще парировал все удары противника. Но однажды нападающий противоположной команды с силой пробил и попал в штангу – прямо в голову сестре Тольки Люде. Девочка упала на землю и затихла. Толька, в ужасе схватившись за голову и успев подумать «ну всё, мамка с батькой голову оторвут», подскочил к лежащей сестре. Но тут девочка встала и снова принялась за свою игру. Всё обошлось! Словно камень упал с Толькиных плеч, но сестёр на футбол он больше никогда не брал. Ну, то есть брал, но не в качестве штанг, а просто как зрителей.

Шло время, и девочки росли. Стали помогать маме по хозяйству, ухаживали за больным отцом. Игрушек, как и прежде не было – Катя научилась делать своеобразных кукол: возьмёт небольшой кабачок, обернёт его цветастой тряпицей – вот и готова «гарная дывчина».


… По воскресеньям мы всегда ходили в гости к деду Жоре и бабе Кате Моргуновым – семье младшей сестры прабабушки, которые жили на другом берегу в центральной части города – «на Голте», и добираться туда нужно было пешком через железнодорожный мост. Дед Жора – Георгий Никанорович Моргунов – в то время уже вышедший на пенсию, тридцать лет до этого проработавший начальником энергонадзора города, в Великую Отечественную воевавший механиком в авиационном полку – всегда водил нас, своих, по сути, правнуков, на экскурсию на свою родную ГЭС, которую и восстанавливал после войны. Прекрасно помню огромные турбины в цеху, запах горячего машинного масла, рычажки, тумблеры, мигающие кнопочки… Грохочущую плотину, пенящуюся воду реки Южный Буг, работников электростанции, с уважением здоровающихся с дедом Жорой… А пока мы ходили на станцию, бабушка Катя – Екатерина Ивановна Моргунова – бывший работник горкома комсомола, горисполкома и горсовета, тоже немало сил положившая на восстановление и процветание родного города, готовила свои восхитительные ванильные сырники, которые всегда подавались с густой, сладкой домашней сметаной. Наевшись сырников, мы валялись на диване, ходили с дедом Жорой в подвал под домом (дом был старый, постройки, может, начала века или годов двадцатых; двухэтажный, в два подъезда), где у него хранились разные инструменты и домашние заготовки, играли с пёстрыми котятами у подъезда, разглядывали медали, которые нам показывал дед Жора, доставая из гардероба свой праздничный пиджак.
 
Обратно шли той же дорогой – по Голте, где пили у киоска газировку с сиропом из гранёных стаканов, до моста, затем через реку по мосту и уже до бабушкиного дома «на паркомуне». Перед мостом находился пост охраны, где обычно стоял солдат, и бегала овчарка, привязанная цепью к протянутому вдоль поста металлическому тросу. На мосту я всегда очень боялся – над рекой, словно вольный козак, гулял ветер (а город Ольвиополь, как называлась раньше та часть Первомайска, откуда были родом дед и бабка моей прабабушки, строили в своё время казаки), мост чуть подрагивал и покачивался, под ногами стремительно бежала тёмная вода Южного Буга, а когда вдруг на середине моста (и на середине реки соответственно) нас вдруг настигал грохочущий и сотрясающий всю конструкцию тяжёлый, с нагруженными вагонами товарный поезд, сердце у меня, прямо сказать, уходило в пятки, я бледнел, ноги становились ватными, а на лбу выступала испарина. А ведь в это время надо было ещё и продолжать путь! На трясущихся ватных ногах я медленно тащился вслед за взрослыми, с опаской глядя на большие шляпки болтов, спаивающих фермы моста – а вдруг они вылетят?! Но вот товарняк проезжал, мы ступали на твёрдый берег, и все страхи тут же забывались: впереди нас ждал наш шалаш на островке, жёлтые пищащие комочки коченят в балке, футбол с Димкой и Мариной на полянке у колодца; кружка тёплого козьего молока с бабушкиными пряниками-коржиками; оглушительный стрёкот кузнечиков в огороде, душный вечер и запах тёплой политой земли; спуск в ледяной погреб за терпко пахнущей квашеной капустой и розовым куском сала, завёрнутым в пергамент; непрозрачная, плотная темнота ночи под бездонным, усыпанным от горизонта до горизонта звёздами, небом; скрипучие половицы и вышитые прабабушкой старенькие подушки на высокой железной кровати с периной; собака Дружок, которому можно покрутить уши, и он не обидится; большой, как тогда казалось, дом из лампачей, покрашенный светло-голубой краской; звенящий под весёлыми брызгами шток уличного умывальника; яркое солнце и освежающий вольный ветер…


… Мы с Димкой сидим в шалаше и из большой кружки пьём разведённый напиток «Юппи» с каким-то невероятным тропическим вкусом.
- Димка, мы завтра уезжаем, - говорю я, отхлебнув очередную порцию. – Рано утром, часов в шесть.
- Ясно… - Димка тоже пьет и рассматривает свой порванный шлёпанец. Потом он снимает его с ноги, выходит из шалаша и, размахнувшись, швыряет его куда-то на гору, в огород к Ковалёвым. – Нехай там будэ. Може, кому ещё пригодыця.
Димка снова улыбается, а потом, отхлебнув из кружки «Юппи», снова говорит:
- А мы, може, сами скоро переедэм. Папка говорил. Говорил, може в Луганск, а може ещё куды.
Мы допиваем «Юппи» и прощаемся. Может, до следующего лета, а может – навсегда. Я беру кружку и иду через огород собирать вещи. Димка берёт хворостинку и, помахивая ей, гонит коченят по тропинке в своему дому. Наверху он оглядывается и машет мне хворостиной. Я в ответ улыбаюсь и машу ему кружкой.


Давно нет на свете прабабушки, деда Жоры, дяди Андрея и тёти Мани Ковалёвых. Где сейчас Димка и Марина? Кто сейчас живёт в бабушкином доме, и стоит ли этот дом вообще? Я уже давно не был в Первомайске, и не знаю, буду ли там ещё. Но город детства, с которым столько связано, о котором я столько помню, ещё манит к себе, ещё не отпускает в воспоминаниях, и всё чаще в последнее время я думаю о том, что надо, надо  съездить, посмотреть на родные места, поклониться родным могилам, вдохнуть этот тёплый воздух, пропитанный запахом нагретой земли, пыли, перезревших ягод шелковицы, реки и машинного масла; почувствовать на лице дуновение свежего, сильного и могучего, словно вольный козак, ветра.

31 июл. 14 г.