Роксана

Анжель Савченко



Пять шагов к Дому.

Шаг первый








     РОКСАНА

 

Посвящение

Когда в глубинах темных мирозданья
Сверкнула искра Божьего огня,
В экстазе, плача и дрожа,
Томясь и радуясь, ликуя и скорбя,
В счастливый миг творенья и страданья
Рождалась звездная душа.

Дитя любви и дар стремленья,
Создание Огня и Вод кипенья,
Улыбки Ветра и Земли цветенья,
Как Солнца луч, бессмертная вовек,
Твоя душа рождалась, Человек,

Огнем божественным согрета,
Теплом и радостью дыша,
Любовью, верою и светом,
Душа архата и поэта,
В купели звезд омытая душа.

Пришла, чтоб в Мире прорасти,
Чтоб в сердце чистом пронести
Смиренье Матери и доброту Отца,
Ты родилась.
Так дай же, Бог, твой путь земной,
Твой путь тернистый и крутой,
Пройти до звездного конца,
Небесный Воин из созвездия Стрельца!

 

Рождение – не начало; смерть – не конец.

Чжуан – цзы (ок. 369-286 гг. до н.э.)

Наши поступки все еще следуют за нами издалека, и то, чем мы были, делает нас тем, чем мы есть.

Джордж Элиот.


1.

 - Светка, смотри! Вот то, что надо! – услышала Светлана горячий шепот рядом с собой и удивленно обернулась.
Нет, обращались не к ней. Да и давно уже никто не звал ее Светкой.
Рядом, у книжной полки с эзотерической литературой, куда Светлана постоянно заглядывала при первой же возможности, стояли две девушки. Даже девочки. Эдакие тинэйджерки лет по 14-15. Правда, возраст несколько скрадывался смелым, пожалуй, излишне смелым, к тому же, явно неумелым макияжем. И все равно, озабоченные рожицы, горящие интересом глаза, нескладность, несоразмерность рук и ног выдавали подростков.
Одна, с раскрытой книжкой в руках - синеглазая блондинка. Узкое скуластое личико, остренький носик, коротенькая стрижка. Вторая – круглолицая шатенка с яркими карими глазами, с «мокрой» завивкой, выглядевшей неопрятно и не красившей девушку.
- Покажи! – так же шепотом отозвалась кареглазая.
- Вот, смотри!
Светлана скосила глаза и  тоже глянула в раскрытую книгу. Что-то очень знакомое. Перевела взгляд на полку. Ага, вот она, такая же книжка. «Учебник колдовства. Пособие для начинающих ведьм». Светлана знала такую книгу. Автор – какая-то шведка, имени которой она не запомнила.
- А про привороты тут есть? – шептала шатенка, почти сунув в книжку свой курносый нос.
- Есть, наверное, - отвечала синеглазка, пролистывая страницы.
- Ты в оглавлении посмотри, - торопила подруга.
- Подожди, тут интересно.
Блондинка застряла на странице с перевернутой молитвой «Отче наш». Молитвой, написанной задом наперед и выделенной крупным шрифтом, расположенным в виде треугольника.
- А что это?
- Это молитва, - шептала блондинка, - только наоборот.
- Как наоборот? Вверх ногами?
- Да, нет, задом наперед.
- Покажи.
Обе уткнулись в страницу, не замечая, что Светлана наблюдает за ними.
- А зачем это?
- Откуда я знаю?!
- Так прочитай!
- Тут много всего. Потом прочитаем.
- Тогда смотри оглавление.
Синеглазка захлопнула книжку и снова открыла ее с конца.
- Какие-то Керр…керносы…курнос…Кернунос…
- Это что? – шатенка округлила и без того круглые,  широко распахнутые глаза.
Блондинка водила ярко наманикюренным пальчиком по строкам.
- Дай, я! – не вытерпела кареглазая.
- Да подожди ты! Вот! Любовная магия!
- Какая страница?
- Страница…- блондинка уже листала книгу в поисках нужной страницы.
- Кого приворожить хотите? – тихонько спросила Светлана, не глядя на девушек.
- Ой! – испуганно пискнула шатенка, а блондинка быстро захлопнула книжку.
Светлана с улыбкой посмотрела на съежившихся девчат. Личико блондинки уже начало приобретать высокомерный и неприступный вид, а шатенка пробормотала:
- Это все Ленка…
- При чем тут Ленка? Это же ты хотела …- возмутилась та, которую звали
Леной.
- Но я же для тебя … - растерянно протянула кареглазая Светка.
- А тебе не нужно никого привораживать, - шире улыбнулась Светлана, - ты и
так ему нравишься.
- Откуда вы знаете? – недоверчиво взглянула блондинка.
- Я многое знаю, - уверенно произнесла Светлана, - знаю, например, что ты
отличница, правильно?
- Ну… да, - удивилась Лена.
- Знаю, что тебе нравится мальчик из девятого класса, правильно?
- Правильно…
- Вот видишь. Но ты ему тоже нравишься.
- Да-а-а? А почему же…- запнулась девочка.
- Почему он тебя избегает?
- Да…
- А потому что боится!
- Боится?! – нестройным дуэтом воскликнули девушки.
- Боится.
Девчата переглянулись и снова уставились на Светлану.
- Потому что ты кажешься ему слишком гордой, заносчивой, неприступной.
- А…а что же мне делать?
- Улыбнуться ему при встрече. Ты ведь не улыбаешься?
- Не-ет! – удивленно протянула  Лена.
- Да! Она нарочно отворачивается! – не совсем логично, но горячо вмешалась
Света.
- Вот видишь!
- И что? Так просто? – Света даже ротик приоткрыла от изумления.
- Да. Так просто. Вот встретишь его и улыбнись.
- А что сказать?
- А ничего не говори. Только улыбнись. По-доброму. Тепло.
- И все? А что потом?
- А потом все пойдет само собой. Увидишь.
Девочки изумленно смотрели друг на друга. Света нервно мяла в руках книжку в
мягкой обложке. Светлана, мягко преодолевая некоторое сопротивление,  вынула «Учебник по колдовству» из девичьих рук.
- И вообще, милые девушки, у каждой женщины есть абсолютно все, чтобы понравиться мужчине.  У каждой! – нажала Светлана. – А у вас – даже с избытком.  Посмотрите, какие вы хорошенькие. И неглупые. Только вот…
- Что? – разом встрепенулись подружки.
- Да вот… - нарочно мялась Светлана.
- Что?! – нетерпение девушек дошло до предела.
- … макияжу бы надо чуть меньше.
- А…что? Много? – удивилась Светланина тезка.
- Многовато, - с сожалением произнесла Светлана, - на каждый день многовато.
Даже на праздник можно поменьше. Вас ведь за красками и рассмотреть трудно. А вы хороши! И каждая по-своему.
Девушки смущенно улыбались.
- А вот книжки такие вам совсем не нужны, - Светлана устроила книжку на полке, - подумав про себя, - и пусть тебя никто не купит и не прочтет.
- Вы думаете, что это неправда?
- Что неправда?
- Ну… вы не верите в магию?
- Верю, девочки, верю. Очень даже верю.
- Магия – это же здорово! – воскликнула Света.
- Думаешь?
- Конечно! Можно сделать все, что хочешь.
- А что ты хочешь?
- Ну… я пока не знаю…
- И почему ты думаешь, что не сможешь исполнить свои желания без магии?
- Просто так?
- Нет, не просто так. Своим умом, своим трудом.
- Ну-у-у… - разочарованно протянула девушка.
- Видишь ли, тезка …
- Ой, вас Светланой зовут? – обрадовалась кареглазая.
- Да, Светланой. Так вот, Светлана, магия – совсем не такая безобидная вещь, какой может показаться. Мир устроен невероятно разумно. И каждый человек в нем имеет свое место. Каждый миру нужен. Кто же дал нам право кроить мир под себя? Подчинять себе других? Неволить их.
- Почему, неволить?
- А что такое приворот? Хочешь, не хочешь, любишь, не любишь, а я тебя заставлю. Веревку на шею накину и приволоку. Потому что я так хочу. Потому что мне так хорошо. А тому, кого заставляют? Ему каково? У тебя парень есть?
- Да … - смутилась Света.
- Ты его привораживала?
- Нет, что вы! Он сам…
- Вот видишь, сам. А Лена что у нас – сортом похуже?
- Я не подумала…
- Я понимаю. Знала бы ты, сколько еще людей не думает! О последствиях. Мы все - все люди – связаны друг с другом миллионами тончайших нитей. Потянешь за одну ниточку, а за ней другие тянутся. Перепутаются так, что вовек не распутать. Пряжу пробовала когда-нибудь распутывать?
- Ой, конечно! – Светлана взглянула на свою изящную кофточку, явно ручной работы.
- Трудно, да?
- Иногда никак не распутывается, разрезать приходится.  А потом связывать.
- А узелки-то остаются! – вклинилась Лена.
- Умница! Именно так. Узелки на судьбе. На всю жизнь. Еще и детям иногда достаются. О карме слышали?
- Да, это наказание, если что-то неправильно делаешь.
- Да нет, не совсем.
- Нет? – снова дуэтом удивились девочки.
- Нет. Карма – это, скорее, сумма твоих мыслей и поступков. Хороших, светлых и плохих, темных. Каких больше – такая и карма. Светлая или темная.
- Значит, когда мысли и поступки хорошие, то и карма хорошая?
- Умница! – снова похвалила Светлана и улыбнулась синеглазке. 
- А зачем же столько книжек по магии, по колдовству?
- Хороший вопрос. Вот только ответ на него долгий. Если хотите, немножко объясню.
- Конечно, хотим! – обрадовалась синеглазка.
Подруга, молча, согласно кивала головой.
Светлана говорила о магии, о религии, о заблуждениях и находках человеческого разума, о взаимосвязанности всего сущего в мире, о тонких энергиях, о силовых полях. Говорила кратко. Старалась находить простые доходчивые слова. Их плотную группку обтекал поток покупателей, никогда не иссякающий у книжных полок с эзотерикой. Кто-то останавливался, прислушивался. Увлеченные Светланиным рассказом девочки никого не замечали.
- А что бы вы посоветовали почитать? – обратилась к Светлане крупная молодая, ведьмоватого вида женщина с глубокими черными глазами, с длинными серьгами в изящных ушках под густыми гладкими волосами цвета воронова крыла.
Девчонки переглянулись и уставились ревнивым взглядом на неожиданно вторгнувшуюся в разговор незнакомку.
- Что почитать? – усмехнулась Светлана. – Ричарда Баха читали? Пабло Коэльо?
Женщина отрицательно качала головой.
- Вот с Баха и начните.
- Бах? …
- Ричард Бах. Не Иоганн Себастьян...
- А где…
- Это не здесь…
Светлана хотела объяснить, где искать книги названных ею авторов, но женщина уже решительно двинулась к молоденькой продавщице, неспешно укладывавшей книги на соседней полке и явно прислушивающейся к разговору.  Девчонки, забыв попрощаться, кинулись за ней. 

Светлана осталась стоять у стеллажа, но охота копаться в книгах почему-то прошла. Она с улыбкой смотрела вслед девчонкам и думала:

«Милые девочки! Если бы вы только знали, куда вас тянет! Как опасны те игры, в которые вам так хочется играть! Как много нужно понять, почувствовать, осознать, прежде чем получить знания! Другие знания. Не те, которым вас учат в школе.  Ах! Какую силу дают эти знания и какую растят гордыню! Веру в свои сверхъестественные возможности, в свою исключительность. Во вседозволенность. В свое абсолютное право судить и решать. А как велик соблазн использовать эти знания во благо себе любимому!  И как далек и труден путь до понимания того, что этими знаниями пользоваться вообще нельзя. Потому что ни одному магу, ни одному волшебнику не дано увидеть, чем отзовется в мире его магическое действие. Даже проще – его мысль. Вот уж воистину – бабочка где-то в Японии взмахнула крылышками, а через несколько дней  на побережье Америки обрушился ураган.

 «Девочки! Милые мои, хорошие! Если бы вы только знали, как все непросто! Как манят эти удивительные знания, необычные переживания, все то, что может дать магия. И как опасно то, что нас манит».   



Светлана вдруг очень явственно увидела давно забытую картину.
После затяжной, хмурой, слякотной зимы пришли, наконец, солнечные дни.  Остро запахло весенней свежестью, надеждой, обновлением.
Светлана с мужем решили поехать на дачу. Осмотреться, что нужно в первую очередь сделать после хозяйствования зимних ветров и морозов. Просто отдохнуть. Подышать загородным вольным воздухом.
Муж первым делом открыл домик. Чем-то уже гремел там.  Светлана направилась в сад по чуть оттаивающим дорожкам. Трогала ладонью шершавую, уже нагретую солнцем кору деревьев. Любовалась набухшими почками. «Хорошее будет цветение», - отметила про себя, нежно поглаживая пухлые цветочные почки, заметно отличающиеся своей толщиной от обычных, листовых.  Вдыхала чуть горьковатый запах дыма – кто-то из соседей уже сжигал накопившийся за зиму мусор.
- Светлана! Иди сюда! – раздался из домика голос супруга.
Светлана поморщилась.  Не хотелось уходить из сада.
- Что у тебя? – крикнула она в ответ.
- Иди сюда! Увидишь.
Светлана неохотно повернула к домику.
Муж стоял в маленьких тесных сенях, что-то держал в руке. Светлана со свету не сразу поняла, что именно. Потом присмотрелась и ахнула.
В сенях всегда стоял открытый ящичек с какими-то железками. Здесь были болты и гайки, гвозди, шурупы, еще какие-то металлические штучки, названия которым Светлана не помнила. Здесь же валялись куски толстой резины, из которой муж вырезал прокладки для водяного насоса. 
Вот и сейчас он держал в руке такую резину, почти всю в отверстиях от вырезанных кружочков.  В одном из таких отверстий…
Светлану передернуло от острой жалости.  В одном из таких отверстий застряла мышка. Маленькая мышка-полевка. Коричневая спинка с темной полоской по хребту.
Мышка была мертва. Тельце ее высохло, мумифицировалось.
- Смотри! – удивлялся муж. – Мышь – самоубийца.  Зачем она сюда залезла?
Действительно, зачем понадобилось мышонку залезть головой в дырку этого куска резины, лежащего свободно на не нужных ей железках? Можно же было обойти. Можно было пролезть под резиной. Пробежать по ней. Ничего съедобного в коробке никогда не бывало. Что это? Любопытство? Исследовательский инстинкт? Несчастное существо просунуло головку в отверстие, а тельце туда не прошло. И голова не вылезла обратно. Это как же нужно было стараться, чтобы влезть в эту маленькую дырочку!
 А потом резина сомкнулась…

Здесь, сейчас, стоя в большом светлом, теплом магазине, полном вкусно пахнущих свежей типографской краской книг, Светлана вдруг почувствовала себя одновременно той, которая остро жалеет сумасбродного зверька, и тем самым зверьком, который, движимый любопытством (или любознательностью), попал в западню. Она чувствовала его метания, тщетные попытки вырваться на свободу, его медленное безнадежное умирание.
Светлана не знала тогда, что в жизни ее произойдут события, когда она не раз еще вспомнит этого глупого мышонка. Почувствует его страх и боль, безнадегу и смерть.
Не знала она, что через несколько лет снова встретит синеглазую девушку, и будет несказанно рада этой встрече. 
А сейчас мышонок напомнил ей о том, что круто изменило ее жизнь.

***

Трагическая гибель мужа, глупая, как казалось Светлане, бессмысленная смерть, в ряду событий, изменивших ее жизнь,  стояла первой.
Светлана всегда представляла себе смерть как естественный конец земного пути.
Медленное, мудрое увядание.
Спокойный благородный уход.
Засыпание.
Холод.
Лед.
И весеннее пробуждение к новой жизни.
Конечно, она знала, видела вокруг множество примеров преждевременной, внезапной смерти. Часто задумывалась над тем, почему так много людей уходит ранее предназначенного срока.  А  кто знает, в чем это предназначение? И какой срок человеку положен? Одному – серенькому, скучному, погрязшему в быте – длинная жизнь. Другому,   яркому, талантливому, радующему силой и искрометной энергией,  – короткая.
Впрочем, это как-то можно понять. Жарко горящий костер быстрее прогорает. Медленное, ленивое пламя долго не затухает. Но ранняя смерть талантливых людей, - думала Светлана, - всегда как-то оправдана. Она зачастую больше дает людям, чем жизнь. Взять хотя бы Иисуса Христа. Разве люди запомнили бы его жизнь? Даже со всеми чудесами, невероятными способностями и удивительными событиями. 
Вряд ли.
А страшную мученическую смерть запомнили. Поэтому помнят и его жизнь. Поэтому и родилась вера. Хотя, конечно, вера была и раньше.
Родилась религия.
Это другое. По сути дела, вера у людей одна, - в нечто непознаваемое, в то, что названо Богом. А религии разные. Словно у каждого свой мобильный телефон, – разные марки, разная стоимость, разные «навороты»,  - а адресат один и тот же. Какая разница, по какому телефону звонить? Но вот находят же люди эту разницу. И спорят, чья религия лучше. 
Ладно бы, спорили только до хрипоты.
А то ведь до крови спорят.
До большой крови.
Или только прикрываются религиозными спорами, а на самом деле в основе каждого спора – один бог, Мамона?
Как понять?
Трудно понять  другого.
 А самого себя?
Самих себя мы понимаем?
Может быть, поиск ответа на этот  вопрос и привел Светлану к той случайной встрече, которая, как она видела теперь, вовсе не была случайной. Просто Светлана не замечала раньше, не связывала в единую цепь события, которые неуклонно вели ее к человеку, чье имя практически никогда не называлось.  Да его и не знал почти никто. Известен был только псевдоним. Но чаще всего его звали просто – Мастер.

Светлана хорошо помнит тот день. Переполненный, что называется, «до треска» автобус. Час «пик». Люди едут с работы. Душно. Тесно. Неудобно. Но каждый понимает – немножко потерпеть… и свобода! Воздух! Движение!
И вдруг…
Дикий крик женщины, которой дверью зажало  локоть.
Ее собственный, Светланин, голос. Обычно такой мягкий, ласкающий, тихий. В минуту опасности или сильного эмоционального напряжения этот голос неузнаваемо изменялся. Он креп, опускался до контральтовых глубин и хлестал ледяным холодом.
- Остановите автобус! Скорее! Откройте дверь!
Одновременно Светлана пыталась просунуть пальцы в плотно зажатые створки двери, на которой резиновые прокладки стерлись до такой степени, что металлические челюсти плотно сжимали локоть несчастной женщины, ухитрившейся втиснуться в переполненное чрево одряхлевшего монстра автомобильной промышленности сопредельной страны. А вот убрать руку из закрывающейся с лязгом и визгом двери женщина не успела..
 Старый дребезжащий Икарус продолжал ехать, и было страшно, что дверь откроется на ходу, и женщина просто выпадет спиной вперед на мостовую. Светлана, стоявшая ступенькой выше кричащей женщины, видела ее побелевшее лицо, перекошенный рот, расширенные болью глаза. Зажатая со всех сторон пассажирами, Светлана с трудом высвободила руки и положила их на плечи женщины. Поймала её ускользающий, уходящий под веки взгляд и проговорила глухим, напряженно вибрирующим на невозможно низких частотах голосом:
- Боли нет. Боль ушла.
Представила себе, как острая тонкая игла прокалывает с легким хрустом кожу, а из шприца в зажатую дверью руку впрыскивается новокаин. 
- Рука немеет. Боль ушла.  Покой. Тишина во всем теле. Тело расслаблено. Боль ушла. Совсем ушла.
Женщина взглянула вдруг  на Светлану осмысленно и удивленно. Автобус замедлил ход, принял к тротуару, остановился. С визгом разошлись створки дверей. Светлана боком протиснулась мимо женщины, чтобы не дать ей упасть. Боковым зрением увидела рядом высокого мужчину в темном костюме. Руки его бережно приняли женщину. Автобус громко лязгнул закрывшейся дверью и покатился дальше. Светлана обиженно глянула вслед. Потом сообразила, что автобус не может ее ждать, а ехать дальше одной, оставив на тротуаре пострадавшую женщину, никак не возможно. Оглянулась в поисках кого-нибудь, кто мог бы вызвать карету скорой помощи,  и вдруг услышала:
- Скорая? Несчастный случай на углу Ленина и Фрунзе. Да. Женщина лет тридцати… Не знаю… Просто прохожий…
Светлана чуть повела головой и рядом с высоким мужчиной, придерживающим за плечи пострадавшую пассажирку автобуса, увидела юношу с радиотелефоном в руке. Длинные, гладкие, светлые волосы собраны в пучок на затылке. Прозрачные серо-голубые глаза обращены на высокого мужчину в темной одежде. Светлану удивило выражение этих глаз. Радостно-восторженное, почти влюбленное и, вместе с тем, какое-то… настороженное, что ли? Словно услышав ее мысли, юноша повел головой из стороны в сторону, быстро и внимательно оглядел прохожих и ожидающих на остановке людей.     Лицо юноши показалось Светлане поразительно красивым. «Какое лицо, - мелькнула мысль, - прямо ангельское! Но что-то в нем есть… непонятное…». Однако додумать мысль не успела. Взглянула в лицо женщины. Ошеломленное. Растерянное. Согнутую в локте руку женщина прижимала к груди, но в глазах не было боли. К тротуару бойко подкатила машина скорой помощи. Светлана даже удивилась – так быстро? 
Мужчина в темном костюме легонько взял Светлану за локоток.
- Пойдемте. Здесь обойдутся без нас.
Светлана безропотно свернула в ту сторону, куда направляла ее уверенная мужская рука, и услышала глубокий, густой голос: 
- Как вы сняли боль?
- Как? – Светлана даже голову не повернула к говорящему, готовясь огибать
толпящихся на автобусной остановке людей и тех, кто спешил ей навстречу.
Но огибать никого не пришлось. Люди странным образом уступали дорогу. Даже те, кто стоял спиной к их компактной группе. (Светлана заметила, что юноша с ангельским лицом тоже идет рядом с ее спутником).
- Да. Как? – продолжал мужчина.
Светлана попыталась остановиться, но теплая мужская рука увлекала ее вперед.
- Я… я не знаю, - растерянно проговорила Светлана, ощущая какую-то 
стесненность и неудобство оттого, что не может остановиться и посмотреть мужчине в лицо. 
- Вы что-то говорили? Или думали? – звучал рядом глубокий голос.
- А откуда вы знаете? – недоверчиво спросила Светлана, вдруг резко
остановившись и повернувшись к спутнику. 
Спутник тоже остановился. Улыбаясь, молча глядел ей в лицо.
- Но вы что-то сделали, -  в голосе мужчины прозвучали полувопросительные,
полу утверждающие нотки, - как вы это сделали?
- Я, правда, не знаю, - уже уверенней заявила Светлана, - я очень хотела ей
помочь. Она уже теряла сознание. От боли. Я попросила боль уйти.
- И все?
- Еще, - заколебалась  Светлана, -  я заморозила ей руку. Новокаином.
- Вы представили себе эту процедуру?
- Да. Представила, что делаю ей обезболивающий укол.
- Отлично, - мужчина покивал головой, - вам учиться надо, милая дама.
Он быстро взглянул на «ангела» (чуть позже Светлана узнает, что именно так и называлась должность, которую светловолосый юноша занимал при этом человеке), и юноша чуть улыбнулся в ответ краешками полных, красиво очерченных губ. 
- Учиться? – переспросила Светлана.
- Да.
- Вы хотите сказать…
- А вы не хотите выпить кофе?
Светлана вдруг почувствовала, что она уже давно хочет кофе. Горячего, душистого, сваренного на медленном огне. 
- Давайте зайдем сюда, - мужчина свернул к небольшому кафе под прозаической
вывеской «Мороженое».
Не смотря на непрезентабельную рекламу, именно здесь подавали настоящий кофе в настоящих кофейных чашечках, в отличие от тех заведений (в том числе ресторанов!), где буро-коричневая жидкость с довольно неаппетитным запахом, порой даже в граненых стаканах, выдавалась за волшебный напиток. Горожане еще только привыкали к европейскому образу жизни, и беседы за чашечкой кофе в уютном баре не вошли пока что в их привычки.
Спускаясь по довольно крутым ступенькам в полуподвальное помещение кафе, Светлана почувствовала тонкий аромат хорошего, свежемолотого кофе и с удовольствием втянула в себя знакомый запах.  Поймала краешком глаза легкую полуулыбку спутника. Посторонилась, давая ему возможность открыть дверь.
В кафе все показалось ей каким-то зыбким, одновременно очень земным и чуточку нереальным. Может быть, из-за приглушенного освещения и непривычно тихой (и непривычно хорошей!) музыки. Играл латиноамериканский ансамбль. Нежно и напевно звучала флейта на фоне мягких аккордов гитары. Глуховато поддерживал ритм барабан. Звонко цокали маракасы или какие-то трещотки.
«Ангел» направился к бару, а спутник Светланы подвел ее к дальнему столику у окна, в которое видны были только ноги многочисленных прохожих. Вид этих ног Светлану не вдохновил, и она устроилась на кожаном диванчике спиной к окну.  Поискала взглядом, куда бы положить сумочку.
- Обычно меня зовут Мастером, - прозвучал негромкий голос.
Светлана подняла глаза.
-     А…?
- А все остальное вам пока и не нужно.
- Просто «Мастер»? И все?
- Просто «Мастер», и все.
- А меня зовут Светланой… Сергеевной.
- А просто Светланой? – улыбнулся Мастер. 
- Тоже можно, - улыбнулась женщина в ответ.
В глазах Мастера промелькнуло удивленное выражение. Светлана поняла, почему.
Она давно уже знала силу своей улыбки. Светлой, солнечной, преображающей ее лицо. Никто не мог устоять перед этой улыбкой. Обязательно улыбался в ответ. Вот и сейчас зоркий женский глаз подметил искорки, загоревшиеся в глазах присевшего к столику «ангела». Расплывающиеся в улыбку губы на прекрасном лице, которое юноша изо всех сил пытался сохранить строгим.
Три человека сидели за  одним столиком. Молча улыбались. Переводили взгляд друг на друга. Какие-то нити симпатии и взаимопонимания протягивались межу ними, причудливо переплетаясь. В глазах Мастера сквозило удивление. В глазах «ангела» сквозь улыбку пробивалась настороженность и что-то, похожее на ревность. Светланины глаза несли в себе доверчивость и немой вопрос.
Подошел официант. Три пары глаз обратились к нему. Каждый из сидящих за столиком занялся дымящимся кофе в изящных чашечках и сложным десертом из мороженого, фруктов и взбитых сливок в простеньких металлических креманках.   Но тоненькие ниточки между ними не ослабели.  Наоборот, напряглись, плотнее связывая группу людей за столиком.
Светлана почувствовала странное доверие и покой. Обычно она долго присматривалась к незнакомым людям, прежде чем вступить с ними в контакт. А тут хотелось болтать, шутить, смеяться.
- Кто вы? – мягко спросил Мастер.
- Я? – удивилась Светлана. У нее было такое ощущение, что она знает Мастера
всю свою жизнь. Почему же он спрашивает, кто она? Что за тайна в его вопросе?
- Хотите, я угадаю? -  прищурился Мастер.
- Хочу!
- Прежде всего, вы – работник искусства.
Светлана тихонько хмыкнула.
- Скорее, около искусства.
- Но вы работает в каком-то культурном заведении?
- В общем, да. В учреждении культуры. Точнее, в Доме культуры. Я
художественный руководитель городского Дома культуры.
Мастер кивнул головой.
- Недавно вы пережили тяжелую душевную травму.
Улыбка медленно угасла на Светланином лице. Она тихонько положила ложечку
на блюдце. Опустила глаза. Сразу пропал аппетит. Пропало желание общаться.
- Нет, нет, я не буду касаться ваших ран, - поторопился заверить Мастер. – Я
только хочу предложить вам…  Вы ведь нигде не учились целительству?
Еще не поняв до конца смысл вопроса, Светлана отрицательно качнула головой.
- У вас явные способности, - продолжал Мастер, - вы можете лечить людей.
Светлана подняла глаза.
- Вы можете быть полезной людям. Нести им утешение. Помогать в трудные
минуты. Возвращать здоровье и радость жизни.
- Для этого нужно очень много знать, - недоверчиво промолвила женщина.
- Вот я и предлагаю вам учиться.
- У вас?
- Да, у нас.
В сознании Светланы быстро возник вопрос: - «Интересно, сколько это стоит?»
Мастер тут же уловил ее невысказанную мысль.
- Платить вам ничего не придется.
- А как же …
- Понимаю, бесплатный сыр только в мышеловке. Так?
- В общем, так, - чуть смутилась Светлана.
- Вместо платы вы будете помогать нам в работе.
- Каким образом?
- Вы будете приходить в удобное для вас время на практику. Вам будут давать
пациентов. Вы будете учиться диагностировать их и лечить.
- Лечить?
- Конечно.
- Мне кажется, я не сумею.
- А когда вы помогали этой несчастной женщине в автобусе, вы тоже так
думали?
- Нет, - улыбнулась Светлана, - там некогда было думать. 
- Вот так и будете лечить, думая лишь о том, что вы можете и должны
помочь человеку. А способам и методам вас научат. Если вы хотите.
- Да, я хочу, - глаза женщины загорелись интересом, - я… я хотела бы этому
научиться, - уже спокойнее добавила она.
- Кто хочет, тот получит, - улыбнулся «ангел», - за нами не заржавеет.
Мастер глянул на него строго. Юноша сразу же потупил глаза.
- Думайте, Светлана. Я вас не тороплю. Здесь адрес, по которому находится
наш центр, и время работы.
- А… здесь нет телефона, - неуверенно проговорила Светлана.
- Телефон нам пока не нужен. Наш адрес широко известен. Нет смысла
отвлекаться на телефонные звонки.
- Значит, я могу просто прийти и …
- Да, просто приходите, когда вам будет удобно. Там все узнаете. Обо всем
договоримся.
- Спасибо, - смущенно пробормотала Светлана, пряча в сумочку скромную
визитную карточку с надписью: «Центр здоровья и долголетия» и адресом.

Светлана недолго думала над предложением Мастера. Она практически сразу решила - пойду. Правда, работа, подготовка к очередному городскому празднику, заняла много времени, и свой визит в Центр пришлось несколько раз откладывать. Было неприятно и неудобно. Светлане казалось порой, что Мастер ждет ее и даже  зовет. Она мысленно извинялась за задержку и продолжала заниматься своими делами. Наконец, ей показалось, что дальше откладывать визит нельзя. Урвав среди дня пару часов, она. с ускоренно бьющимся сердцем, отправилась по указанному адресу.
С этого дня для Светланы началась новая жизнь.
Мастер и его ученики (их оказалось много) владели методикой Джуны – Евгении Давиташвили, и широко применяли ее на практике. Кроме того, у Мастера были собственные наработки. Он лечил и травами, и минералами, и ароматами.
Светлане пришлось многому учиться. Но учеба давалась легко и радостно. Учитель постоянно хвалил. Ученики поглядывали с  уважением. Свободного времени не оставалось совсем, но это было так здорово! Некогда было возвращаться мыслями к прошлому. Нужно было жить здесь и сейчас, наполняя каждый день до отказа.
А потом Мастер предложил ей заниматься по вечерам у него дома. И тут началось самое интересное. Знакомство с эзотерическими знаниями. Работа со стихиями. Астрология. Психология. Физика тонких полей.
Многое в мире, что ранее  казалось непостижимым,  стало понятным. В ее жизнь вошли медитации. Активные и пассивные. Так она определяла для себя их суть. Активные – размышления на заданную тему. Светлана вдруг обнаружила, как трудно бывает сконцентрироваться на одной теме так, чтобы развивать ее дальше и дальше. Казалось бы, уж чего проще - сиди и думай себе о чем-то одном. Ан не тут-то было! Мысли скачут, как хотят.  Удержать их почти невозможно, как расшалившихся котят. Они то и дело разбегаются в разные стороны, собираются вместе, в один клубок. Снова куда-то убегают. Та, главная, первоначальная мысль оказывается вдруг где-то далеко-далеко.
Особенно нравилось Светлане размышлять на ходу. Идешь себе и идешь. Тело движется в привычном ритме, не мешая, не отвлекая. А голова занята. Именно в эти минуты приходят иногда настоящие открытия, озарения. Решаются какие-то проблемы, из которых раньше не видно было выхода.
Ей нравились и пассивные медитации, когда все наоборот, когда нужно убрать все мысли, освободить голову, прислушаться к голосу подсознания в полной тишине. Когда всплывают непонятные символы, знаки. Появляются картинки, смысл которых нужно разгадать. Светлане очень нравилось состояние, подобное тому, которое мы ощущаем между бодрствованием и сном. Еще не сон, но тело уже расслаблено. Приятная легкая дремота. Ощущение тихой радости. То ли Мастер умел хорошо объяснить, то ли Светлана оказалась способной ученицей, но вхождение в это состояние (состояние «альфа», как потом она узнала) для нее оказалось легким и простым. Стоило закрыть глаза, расслабить тело, и наступало удивительное время. Время прозрений.
Потом Светлана научилась входить в такое состояние почти мгновенно. В любое время и в любом месте. Особенно радовало ее то, что она научилась слышать, как звучат разные предметы. Услышала голос своего  собственного тела. Не тот, который слышали все, а глубинные вибрации, слышные только миру.
Потом она научилась уходить в свои прошлые жизни. Сначала это были неподвижные картинки. Иногда черно-белые. Потом черно-белые с одним цветовым пятном. А потом пришли цветные, движущиеся. Как в кино. Что-то вроде сна наяву.
Мастер редко разрешал бродить бесцельно по прошлым жизням. Но когда в жизни кого-то из учеников возникала ситуация, требующая понимания и поиска выхода, медитация на прошлую жизнь могла помочь разобраться с нынешней проблемой.
Светлане страстно хотелось увидеть все, что только возможно. Очень часто внезапно пришедшая в голову мысль, чья-то случайно услышанная фраза, увиденное место, казавшееся давно знакомым, или человек, неожиданно появлявшийся в ее жизни,  заставляли искать связь в прошлом. Светлана украдкой, ничего не говоря Мастеру,  пыталась подсмотреть, словно в замочную скважину, что же было давным-давно, до ее рождения в этой жизни. Но поначалу такие медитации без Мастера не удавались. Виделись отрывочные, не связанные друг с другом  образы, намеки на какие-то события. После таких медитаций Светлана приходила к Мастеру смущенной и виноватой. Он ничего не спрашивал. Молча улыбался. Она видела, что ему понятно ее смущение, и смущалась еще больше. Потом не выдерживала, рассказывала все.
Мастер кивал головой.
Однажды он спросил напрямик:
- Тебя что-то мучает?
- Мучает? – удивилась ученица.
- Есть какая-то проблема, которую ты  не можешь решить?
Светлана задумалась.
- Есть, наверное.
- И что за проблема, если не секрет?
Светлана задумалась.
Мастер, не дождавшись ответа,  на секунду сузил свои глубокие черные глаза, потом раскрыл их, глядя мимо Светланиной головы. Она поняла, что учитель рассеянным зрением рассматривает ее ауру. Обычно он этого не делал. Все его ученики сами рассказывали все, что хотели рассказать о себе. Ждали совета, помощи, слов одобрения или утешения. Но иногда, когда что-то было ему непонятно, он смотрел на них, как на пациентов. Каждый из учеников замирал в такие минуты, как кролик перед удавом. Светлане пока еще не приходилось подвергаться такому глубинному зондированию. Процедура показалась ей не совсем приятной. «Но ведь ходим же мы на рентген», - утешила она себя и расслабилась, давая ему  возможность рассмотреть все получше. 
- У тебя нет сейчас серьезных проблем, - улыбнулся Мастер.
- Нет. Но…
- Прошлое?
- Да. Прошлое.
- Муж?
Светлана молча кивнула головой.
Она немного кривила душой. Ей действительно хотелось знать, почему так рано ушел из жизни близкий человек.
 Но главным было не это.
Главным было, пожалуй, любопытство.
Для себя Светлана уже давно определила, что муж ушел так рано из-за того, что она не достаточно любила его. Ему постоянно и остро не хватало этой любви. Ее же занимала работа. Фестивали, смотры, праздники, концерты. Дух соперничества, соревнования.  Его выходные дни никогда не совпадали с ее выходными. По праздникам ему приходилось сидеть дома одному, копаться в гараже с машиной. Ходить куда-то в гости без нее он не любил.
Только отпуск был временем для двоих.
Но и тут Светлана не могла сидеть на месте. Полежать на горячем песке или понежиться в волнах теплого моря. Погулять вечерком по людной набережной.
Ее все время  тянуло в леса, в поля, в горы, в пещеры. Ей нужно было посетить все музеи, увидеть все интересные спектакли. А потом до поздней ночи обсуждать все, что было днем, делиться впечатлениями.
Муж покорно следовал за ней. Молча выслушивал ее длинные монологи по поводу увиденного и услышанного.
Иногда в ней просыпалось смутное беспокойство. Когда он, среди ее бурных восторгов или возмущения, вставал и выходил на балкон покурить. Когда, усталый, засыпал, не дождавшись конца ее тирад.
А иногда Светлану это даже радовало.
«Вот и хорошо, - думала она, - можно спокойно почитать. Никто не будет ворчать и выключать свет».
Теперь, оставшись одна, Светлана иногда остро чувствовала его отсутствие. Перебирала воспоминания их совместной жизни, как колоду карт Таро. Подолгу всматривалась в цветные картинки.
Винила себя.
Просила прощения.
Потом поняла, что во многом  была не права, во многом ошибалась, но в этом не было ее вины.
Не было злого умысла. 
Был недостаток знаний. Было неумение чувствовать, понимать.  И только его смерть заставила задуматься над их совместной жизнью.
Но было что-то еще.
Что-то, что не позволило ей раскрываться, расцветать навстречу ему.
Теперь она это ощущала. Но это «что-то» постоянно куда-то ускользало. Не давалось понять до конца. Где-то в глубинах ее подсознания лежал ответ на мучившие ее вопросы. Подсознание хранило эту тайну, как «скупой рыцарь» хранил свое золото. Но рыцарь время от времени любовался и наслаждался своим богатством, а Светлана запрятала свое знание так далеко, что потеряла к нему пути.
Видно, очень непростым было это знание. И не давалось оно  в руки, скорей всего, потому, что она боялась душевной боли.
И все- таки очень хотелось найти  ключи.
- Думаешь, корни лежат где-то в прошлой жизни? - Мастер, как всегда прочел
ее мысли.
- Не знаю, может быть.
- И что мешает?
- Я чего-то боюсь.
- Боишься узнать что-то такое, что причинит тебе боль?
- Наверное.
- Ну. что ж… это значит, что ты еще не готова к такой работе.
- К работе? – удивилась Светлана.
- А ты думала, это развлечение? Любопытно картинки посмотреть? Сходи в
кино. Или телевизор включи. Рекламу.
Мастер не мог не поиздеваться над ее страхами.
И правильно делал.
Теперь она определила для себя цель поиска. Теперь  ей хотелось увидеть ту самую жизнь, то воплощение, в котором она уже встречалась со своим мужем. В том, что такое было, Светлана больше не сомневалась.

Но увидит она эту жизнь гораздо позже. Тогда, когда бесплодные попытки заставят ее отказаться от поиска. Когда в ее судьбе появятся новые люди, новые обстоятельства. Когда она почти забудет обо всем, что было раньше и начнет жить, как ей покажется, с чистого листа.   


 

************

Третий день горит степь.
Дымным маревом заволакивает всю землю до самого горизонта. Дым клубится над самой землей, подсвеченный снизу красно-оранжевыми языками пламени. Тянется вверх в безветренной мгле, сворачивается в петли, растекается струйками, снова свивается в кольца. Пахнет гарью и страхом.
Родное село осталось далеко позади, в том дымном мареве. Круторогие волы выбиваются из сил, небольшие мохноногие лошадки семенят рядом. Скрипят колеса телег, доверху нагруженных нехитрым скарбом. Роксана сидит на возу, теребит в пальцах, привычно перебирает светлые пряди волос, потемневших от дыма. Время от времени она украдкой бросает испуганный взгляд назад, туда, где клубится дым.
Оттуда идет беда.
Рядом с возом, уныло свесив голову, шагает отец. Мать лежит на возу, укрытая полосатым рядном, натужно кашляет. Мать болеет уже давно. Две луны прошло с тех пор, как она слегла в горячке. Может, и вылечила бы ее древняя бабка Малуша своими травками и приговорами, да вот… пришла беда.

Гонец прискакал к ночи. Взмыленный конь остановился у  калитки. Невысокий светловолосый  юноша соскочил наземь, прислонился на мгновение горячим лбом к шее коня, покрытой засохшими хлопьями мыла. Конь всхрапнул, качнулся на высоких дрожащих ногах, мягко подогнул колени и рухнул в дорожную пыль. Из огромного лилового глаза скатилась по запыленной шерсти крупная слеза. По тонкой коже пробежала волнами дрожь. В последний раз оторвалась от земли гордая голова и бессильно упала на дорогу. На пыльную знакомую дорогу, на которую столько раз с мягким стуком опускались его копыта, дорогу, ведущую к теплому деннику, к торбе с овсом или мягкой охапке душистого сена, к деревянному корыту с чистой колодезной водой.
Гонец смахнул со лба капли грязного пота. На крылечке уже стоят дети. Старшая Роксана и двое младших братьев – Семен и  Микола.  Из хлева с ведром дымящегося парного молока выходит отец и замирает.
Время остановилось.
Холодной серой гадюкой в сердца вползает страх.
- Батько! Беда! – шепчет юноша, - татары! 
Мягко, без стука, из рук отца падает ведро. Медленно взлетают в воздух, на мгновение нерешительно повисают и опадают на землю ярко белые брызги. Молочные ручейки расползаются в разные стороны по гладкой глинобитной площадке, соединяющей дом и хлев.
Глухая тишина заполоняет воздух. Ни крика, ни скрипа, ни призывного мычания утомленных солнцем и пышным пастбищем коров. Только вязкая, тягучая тишина, охватывающая густым мороком чисто выметенный двор, беленую хату, алые цветы мальвы на высоких, рвущихся в небо стеблях, тяжелые корзинки подсолнухов, золотые венчики которых еще ловят последние солнечные лучи.
Сумрачная тишина заполняется медленными гулкими ударами крови в онемевших жилах. Гул нарастает, поднимается к вискам, распирает грудь. Сердце в груди Роксаны взрывается, плещет жаром. Из широко открытого рта вырывается крик, разом врезающий тишину, словно острый нож проходит по туго натянутому полотну.
- Доченька! Доченька! Что там? – шелестит из хаты материн голос.
Роксана метнулась в теплый сумрак горницы. Бледное до синевы лицо матери на высоких вышитых подушках, горящие болью синие глаза. Синие, как барвинки.
Гибко изогнулся легкий девичий стан. Взметнулась и упала на материну постель пшеничная коса с вплетенною в нее голубою лентой.
– Мама! Беда! Татары…
Что-то быстро говорит отец. Срываются с места и уносятся вдоль по деревенской улице одиннадцатилетний Семен и девятилетний Миколка. Петро – старший, тот, что принес горькую весть, стягивает с печи рядна, наваливает на них какое-то добро, связывает тугими узлами. Вдвоем с отцом выводят волов, впрягают в воз, грузят узлы. Роксана не может оторваться от постели матери, прижимается к ней всем телом, цепляется онемевшими пальцами.
- Поднимись, мать, помоги нам, - к постели подходит отец, приподнимает сильными, в крупных связках вен, руками исхудавшее тело жены.
- Не надо, Василь, - шелестит мать, - не надо, я тут останусь. А вы уходите, скорей, скорей уходите.
- Молчи, Дарка, молчи и помоги мне. Все уйдем.
- Не мучайся со мной. Забирай детей. Уходите. – Мать задыхается, едкий кашель раздирает горло, мешает говорить.
- Молчи, молчи, -  хрипит отец, поднимая легкое тело, укутывая в рядна.
Роксана бежит к возу, укладывает узлы поудобней, стелет рядна, тащит подушки. Отец бережно опускает хрупкое тело женщины на воз, подтыкает рядно. Петро уже выводит волов со двора.
Солнце торопливо скатывается за кромку темнеющих за селом неровных зубцов леса. Кроваво-красным туманом заволакивает даль. Длинные тени спешат вслед за людьми, спотыкаются на неровной дороге, переливаются через плетеные тыны, срастаются с наползающими сумерками. Высокие надрывные голоса женщин, детский плач, суровые окрики мужчин, натужное мычание и испуганное блеяние, суматошный лай... Из широко распахнутых ворот – тыны и ворота не от людей - от приблудной скотины, ворот, которым уже никогда не суждено закрыться,  выползают скрипучие возы, вливаются в валку. Обоз уходит на запад, туда, где дымным пламенем догорает закат, где живет еще надежда на спасение.
А с востока надвигается беда.
- Тато! – Роксана спрыгивает с воза и идет рядом с отцом, ступая  босыми ногами по теплой, пушистой, прогревшейся за день пыли, стараясь успевать за его широкими размашистыми шагами.
– Мы уйдем, тато?
-  Уйдем, доню, Бог даст, уйдем.
- А если они догонят?
- Не думай о том, доню.
- Не думать?
- Не думай.
- Они нас убьют?
- Бог милостив, доню.
Что еще мог он сказать своей шестнадцатилетней дочке, своей красавице Роксане?
Выросла дивчина на диво – умна не по летам, серьезна, трудолюбива. Лучшая в селе вышивальщица. От матери научилась. Какие в их хате рушники! Так и горят по стенам! А печь? Алыми маками и синими васильками изукрашена. А палисадник у хаты? С ранней весны и до морозов всеми цветами радуги переливается. Вьюнок весь плетень обвил, синими колокольцами позванивает.  Братки ясноглазые из-под плетня выглядывают,  веселыми своими рожицами душу радуют.  Пивонии тяжелыми шарами до земли кланяются.  Калина пышным снежно-белым цветом днем и ночью светится. Вдоль дорожек чернобривцы жарким огнем горят.
А в праздник надевает доченька сорочку красоты невиданной, яркими цветами вышитую, белой мережкой промереженную. И нет в селе парубка, которому по ночам не снилась бы синеглазая красавица (глаза - от матери, как цветы барвинка, синевы бездонной). Поглядывал отец на парней, примеривался, кому в жены отдать свою доньку единственную? Но не спешил. Молода еще, пусть потешится в отцовском доме.
Что ж ей сейчас сказать? Что не убивают татары красивых девушек, а в полон берут, в неволю? Что уж лучше смерть, чем неволя татарская?
- Не думай о том, - шепчут сухие губы, - не думай.
А сам все думает, тяжело ворочает в голове горькую думу. И сердце замирает от тоски и боли. А на возу дрожит от озноба, тепло, до самого подбородка,  укрытая мать. Смотрит на высокие Стожары, на Чумацкий шлях, тонкими молочными струйками растекшийся по густой черноте неба, и тяжкие думы застилают глаза горькой слезой. 

Как ни ждали беду, а подкралась она внезапно.
Третьи сутки тянется обоз по пыльной дороге. Без сна, без отдыха. Под утро валка останавливается на берегу небольшой речушки. Напоить усталых волов и лошадей, да и люди притомились. Хоть бы парочку часов сна, отдыха, покоя! Двигаются сторожко, разговаривают вполголоса, стараются, чтоб не звякнуло, не загремело ведро, не заскрипело дышло.  Степь впереди -  лишь высокая ковыль-трава, ничего не видно. И позади ничего  - только горький дым, застилающий небо.
Потянуло рассветным ветерком, зарябилась вода в реке. Где-то там,  в густом дыму, невидимо встает солнце.
Откуда-то из дыма, с тоскливыми криками, шарахнулась стая птиц. Пронеслась над речкой, исчезла вдали. Не прошло и нескольких минут, и птицы снова появляются в небе. Они летят обратно.
- Господи, - шепчет Дарка, глядя в небо широко открытыми глазами. – Куда ж вы, глупые? Там же огонь. Беда там.
Не долетев до дымной стены, стая поворачивает вспять, кружится, взвихривается, ноет-стонет жалобными голосами низко-низко над валкой.
Поперек дороги, перед Дмитром, ведущим первый воз, мелькает черная молния. Испуганно замирает.
Ласка.
Встала столбиком, пузиком белым посвечивает, черными бусинками испуганных глаз поблескивает.
-  Ну, что ж ты, ласочка, не бойся, - гудит Дмитро в густые усы, – куда ты несешься? Чего испугалась?
Испугалась?
Вздрогнул Дмитро,  прислушался.
Издалека донесся тяжелый топот копыт.
Задрожала земля под ногами.
Заколыхались густые ковыли.
И вот уже с  двух сторон несутся навстречу обозу всадники на низкорослых, мохнатых лошадях. Лошади страшно скалят желтые зубы, злобно хрипят. Всадники, с криком и визгом,  рвут из ножен кривые сабли-ятаганы.

Что было потом, Роксана помнит плохо. Яркий, разнообразный, текучий мир взорвался, разбился на мелкие кусочки. В памяти Роксаны они остались отдельными фрагментами-картинками. Остановившимися, замершими, неподвижными.
Кривая татарская сабля, рассекающая голову отца. Вскинутые в небо бесполезным уже жестом отцовские руки. Набухающая кровью страшная рана.  Оскаленное в дикой улыбке лицо воина-степняка.
Мать, валяющаяся у воза, как бесформенный ком смятого тряпья. Широко распахнутые последней смертной мукой синие, стекленеющие глаза. Над ней - оскаленное в страшной улыбке лицо степняка.
Высокая, словно выросшая в один миг, стройная фигура Петра. В мускулистых руках – вилы, нацеленные в живот вставшего перед ним на дыбы коня. Яркий блеск ятагана в вышине. Под ним - оскаленное в жуткой улыбке лицо степняка.
Словно вихрь срывает Роксану с места. Несет через сиреневые степные ковыли.
Она летит, не чувствуя ни боли, ни страха. Только одно стремление – вперед, далеко, как можно дальше…
Роксана не слышит резкого свиста ременной петли, брошенной сильной умелой рукой. Не сразу понимает, что ее остановило. Просто что-то рвануло за ноги, повалило наземь. Взметнулись высокими волнами ковыли, понеслись мимо. Потом - оскаленное в дикой улыбке лицо степняка… и темнота. 
Глухая, густая, вязкая, спасительная темнота.
Небытие.


*********
- Светлана Сергеевна!
Мягкий грудной, какой-то круглый, объемный, обволакивающий теплом голос настойчиво пробивается в сознание.
- Простите, Светлана Сергеевна …
Светлана с трудом разомкнула набухшие не пролитыми слезами веки, под которыми все еще дрожали наполненные светом и цветом картины прошлого.
Эти картины давно уже стали  привычным явлением ее нынешней жизни.  Они приходили часто, что-то несли, о чем-то рассказывали, предупреждали. Странным образом переплетались с настоящим. Только Светлана не сразу и не всегда могла понять их смысл.
Вот и сейчас… Что это было? Она всего лишь на несколько секунд прикрыла глаза, уставшие от бесконечного мелькания строчек на экране компьютерного монитора, и словно провалилась в густую вязкую темноту. Темнота высветилась яркими цветовыми пятнами, наполнилась звуками и запахами.
Другой мир.
Другая жизнь.
Другие люди.
Где-то там, в далеком прошлом.
Знакомый голос вырвал Светлану из забытья. Она стремительно возвращалась в настоящее, в привычные стены своего кабинета, к письменному столу, густо усеянному бумагами, требовавшими немедленного исполнения. 
- Это вам!
Светлана с раздражением подняла глаза.  Недовольство тем,  что прервали ее спонтанную медитацию, еще не ушло, а губы уже сами поползли в стороны, складываясь в легкую улыбку, удивительно красящую ее лицо. Зажглись веселые искорки в холодноватых темно-серых глазах, которые в минуту радости становились почти синими.
Она увидела прямо перед собой букет цветов. Нехитрых, незатейливых, без пышной, всегда раздражающей ее упаковки с цветными бантиками и украшениями из золотистой фольги. «Надо же такое придумать! - ворчала обычно Светлана, - на цветах завязывать банты из блестящих разноцветных полиэтиленовых ленточек! А то и лепестки позолотить, посеребрить. Как будто  можно украсить цветок, добавить что-то к его естественной красоте. Он ведь сам по себе – чудо! Дивный подарок природы, матери – Земли».
Здесь был простой букет, явно собранный руками стоящего перед ее столом молодого мужчины. Ладная спортивная фигура, выпуклая грудь, красивый разворот плеч.
Светлана протянула руку к букету. Отметила про себя:  ноготки, шиповник, вернее, дикая роза, и фиалки. Фиалки, правда, не лесные, а домашние, комнатные. Сочетание оранжевого, малиново-красного и фиолетового.  Светлана перевела взгляд на подоконник. Слава Богу! Ее фиалки в скромных керамических горшках, сиреневые, фиолетовые и розовые, все были на месте и цвели пышным цветом. «Интересно, чьи это горшки пострадали?» - совсем уж было, решилась спросить Светлана,  но что-то остановило ее. Может быть, то, что мужчина отодвинул букет от протянутой Светланиной руки? Она подняла взгляд и окунулась с головой в тепло и свет его карих глаз, затененных пушистыми ресницами.  Сердце тихонько встрепенулось, замерло и застучало в ускоренном темпе. Что-то в глазах молодого мужчины заставило Светлану снова перевести взгляд на букет.
- Ноготки, шиповник, фиалки, - проговорила Светлана, - странный букет.
Мужчина молча улыбался.
- Ноготки, шиповник, фиалки, - повторила Светлана, - это ведь…я что-то об этом знаю …
Мужчина прижал букет к груди. Глубокий бархатистый голос зазвучал проникновенно нежно.

Длиннее дни, алей рассвет,
Нежнее пенье птицы ранней,
Май наступил – спешу я вслед
За сладостной любовью дальней.

- Та-а-ак, - улыбнулась Светлана, - значит, трубадур? Май, правда, уже прошел, но это не суть важно. А вот где же ты, Лешенька, фиалки раздобыл? На чьем окошке поредело?
Мужчина не сдавался.

Дама, высшее созданье,
Твой прелестный гнев лишает
Многих радостей меня.
Заслужу ли состраданье?
Только слово молви нежно,
От тоски меня храня,
Скорбь мою ты отпугни,
Чтобы мужеством веселым
Я твои наполнил дни!

- Молодец! – искренне восхитилась Светлана. – И много ты таких стихов знаешь?
- Давайте устроим «Цветочные игры», посоревнуемся.
- Ну, конечно! «Цветочные игры», поэтический конкурс трубадуров. В награду победителям – три цветка: ноготки, фиалки, шиповник – дикая роза.
- Испытания, скромность, награда …
Светлана вдруг подумала, что теперь ей понятно, кого напоминает ей Алексей тонкой талией, широкими плечами, расклешенными джинсами и рубашками – апаш, в распахнутом вороте которых  - сильная загорелая шея, уверенно несущая гордую светловолосую голову. Конечно же, Трубадура из мультика «Бременские музыканты».
- «Ох, ты бедная моя трубадурочка»… - загнусавил, словно отвечая ее мыслям,  знакомый голос весельчака и балагура Максима, скромно притулившегося в углу кабинета и не занятого, по всей видимости, никаким делом.
Максим славился редким качеством - все в жизни он воспринимал с мягким юмором. Когда Светлана, составляя какие-то списки, спросила о дне его рождения, он ответил: «Первое апреля!». Все восприняли это заявление как очередную шутку, сбитая с толку, Светлана обратилась за выяснением в отдел кадров. Оказалось, что на сей раз Максим не шутил. Он действительно родился первого апреля. 
Импровизированные шутки и каламбуры просто брызгали из него. А глаза при этом светились теплыми искрами. К примеру: Светлана сурово требует исполнения какого-то не совсем приятного задания:
- Максим, я настаиваю...
- А я насиживаю, - упирается Максим.
Весь отдел дружно смеется. Напряжения, как ни бывало.

- Максим! – одернула Светлана общего любимца.
- «…посмотри, как исхудала фигурочка», - не унимался певец.
Светлана невольно выпрямилась, опуская лопатки и подтягивая живот, мужчины дружно рассмеялись.
- Ладно вам, - присоединилась к ним Светлана, - с фигурой у меня все в порядке.
- Это точно, - одними губами произнес Алексей, скрывая яркие глаза за густыми щеточками ресниц.
- Чем ты, собственно, занят? – Светлана строго взглянула на Максима.
- Я? – Максим вскочил и дурашливо вытянулся по стойке «смирно».
- Да. Ты!
– Позвольте доложить: я занят чрезвычайно важным занятием, занимающим умы всего занятого населения, - чем занять незанятое время, - отрапортовал он в головокружительном темпе.
 - Максим, ты невозможен!
- Нет, я просто не занят!
- Ну, это мы быстро исправим.
- Ради Бога! Никаких поправок! Лучшее – враг хорошего.  Разве можно исправлять совершенное?
- Можно! И даже нужно, - не удержалась Светлана, хотя давно уже знала, что спорить с Максимом бесполезно, да и опасно. С тех пор, как он однажды на Светланино покаянное заявление по поводу какого-то неудавшегося дела - «Да, тут я, конечно, маху дала!» - ехидненько так спросил: - «Ну и как? Понравилось?»
- Если это «совершенная лень», «совершенное разгильдяйство», «совершенное…»
- Простите! Я с вами в корне не согласен! – возмутился Максим. – Эпитет «совершенный» ни в коем случае не следует употреблять в подобном контексте.
- М-да, ты, конечно, абсолютно прав.
Максим низко поклонился, помахав у ног несуществующей шляпой.
- А как ты относишься к выражению «совершенный шут»?
- Положительно. Шут, он же дурак, он же одержимый, он же джокер, он же.., словом, в высшей степени полезное существо. Откуда бы люди знали, что они умны, если бы не было дураков?
- Да, как бы люди узнали, что они глупы, если бы не было шутов? – перефразировал по-своему Алексей.
- Устами младенца…- восхитился Максим.
- Вот что, младенцы! Займитесь-ка делом! – строго прикрикнула Светлана на развеселившихся сотрудников. 
Мужчины переглянулись и дружно двинулись к выходу.
- «Ох, ты бедная моя трубадурочка»… - весело гнусавил на ходу Максим, куртуазно пропуская вперед Алексея.
Светлана смотрела им вслед, чуть прищурив глаза и рассеяв взгляд. Над головой Максима ярко сверкал золотисто-оранжевый ореол. Чистые, насыщенные тона его ауры всегда радовали Светлану. А вот в ауре Алексея что-то беспокоило ее. Красивый зеленовато-голубой тон, в котом было что-то еще…примесь желтого? Что-то, делавшее его основной цвет неспокойным, настораживающим. И еще… Алексей предпочитал одеваться во все черное. Черный – цвет тайны. Черный цвет, все поглощающий и ничего не дающий взамен, напоминающий о том, что нет необходимости искать смерть – она сама найдет каждого из нас. Начало и конец. Что скрывает он в себе? Страх перед будущим? Отсутствие чего-то очень важного? Чего не хватает в его жизни?
Алексей обернулся через плечо, бросил Светлане радостный открытый взгляд. Притихшее было, сердечко женщины снова забилось, зачастило, дрогнули полные губы, легкий румянец окрасил щеки. Пальцы перебирали лепестки цветов, гладили их, ласкали.
Что-то она знает об этих цветах…
Ноготки, календула – цветок-целитель. Ему подвластны даже онкологические процессы. Он  дает яркие сновидения, возвращает здоровье.  Его горячий оранжевый цвет – цвет усиленной активности и... лени.
Цвет сакральной чакры. Жалость. Милосердие и терпимость. И гордыня. И комплекс неполноценности. Чувство собственного достоинства. Оранжевый - спаситель в минуты отчаянья, горя. Целительный и радостный цвет.  Цвет активного творчества. Помогает реализовать способности, возможности. Помогает избавиться от скрытых фобий.  Почему он сейчас не популярен? Слишком много людей, чье достоинство ущемлено? Слишком много людей, потерявших способность идти вперед по жизни, не сумевших «похоронить» прошлое? Неуверенных в себе, в своих возможностях, в своем будущем?
Дикая роза – любовь, красота, терпение. Цветок посвящения. Одно из 12 растений розенкрейцеров, проводивших опыты по выделению души  растений. Пять лепестков, как пять органов чувств, возбуждающих желания. Привязывающих человека к миру.
Пять лепестков как символ удачи и счастья. Так считают в Китае. А у нас?
Светлана улыбнулась, вспомнив, что и сейчас в ней осталась детская привычка – выискивать в букете сирени пяти-лепестковые цветки и съедать их. На счастье.
Когда-то роза символизировала Богородицу, ее любовь и страдания (шипы)... Потом церковники решили, что роза - слишком плотский цветок. Венки из роз носили вакханки, а Богоматери более приличествует белоснежная лилия.
Но роза навсегда осталась царицей цветов.  Продвинутым душам она дает откровения. Аромат ее успокаивает, согревает, но никогда не одурманивает (в отличие от лилии).
Красный цвет – цвет крови, цвет жизни.
Цвет выживания и самосохранения.
Цвет постоянного движения.
Цвет желания.
Цвет роста и разрушения.
Странно, цвет стыда и вины – тоже красный. Может, поэтому наша «красная» революция оставила такое горькое чувство вины, стыда, сомнений?
Фиалка – символ скромности и искреннего чувства. Нежный тонкий аромат. Редкий для природы Земли цвет.
Цвет мудрости.
Сердце Вселенной на твоей ладони. Трамплин для прыжка в бесконечное…
«В нашей земной природе не так много фиолетовых цветов, - подумала Светлана, - и фиолетовых камней. Почему? Потому что мало мудрости?»
Правда, есть чистота – белые цветы. Есть много жизненной энергии – красного, желтого. Фиолетовый – самый высокий цвет. Самая высокая вибрация. Дальше – ультрафиолетовое излучение, невидимое глазу. Цвет совершенства и цвет власти. И вместе с тем, на низшем уровне, цвет черной магии. Цвет холодности, жестокости…

- Ах, миннезингеры, трубадуры! – вздохнула Светлана.  - Как много вы знали такого, чего уже не знаем мы!
Великое чудо Земли – цвет. Цвет посылает невидимые энергетические сигналы, вибрации, на которые мы непроизвольно реагируем. Цвет может притягивать, успокаивать, соблазнять. А может отталкивать, будоражить,  раздражать.
Люди чувствуют силу цвета интуитивно, не задумываясь.  Отвечая на свои внутренние потребности, выбирают цвет своего окружения, цвет одежды. Светлана могла четко определить, как ее жизнь раскладывается по цветовой гамме. Сейчас в ее жизни был розовый период. Румяно-розовый. Период надежд, нежности, зрелой женственности, расцвета, обретения себя. Раскрытия чувств. Период высокого звучания.
А для него? Для Алексея. Какой у него период?
Светлана попыталась представить это себе. Но ответ не приходил, ускользал. Странно. Ей казалось, что она знает об Алексее все. Нет, не все, конечно, но многое. А вот на простой вопрос о том, почему он носит черную одежду, ответить не может. Неужели у него «черный» период в жизни?
Мысли неспешно перетекали одна в другую, цеплялись друг за дружку, сплетались в причудливую вязь.
Женщины эмоциональны, чутки, восприимчивы. В них сверкает, переливается (часто через край) вся радуга эмоций. Они также ярки в эмоциональном плане, как те цвета и оттенки, которые их окружают. А мужчины? Женщины требуют от мужчин эмоций, подобных тем, которые испытывают и дарят сами. Требуют от мужчин внимания, понимания, сочувствия. Требуют ярких чувств. Но ведь наши мужчины одеты, в основном, в тусклые, невыразительные цвета! Когда они к этому пришли? Почему? Раньше они носили цветные наряды!  Не менее, а, пожалуй, даже более разнообразные и яркие, чем женщины. Были ли они более эмоциональными? Более открытыми в проявлениях чувств? А сейчас? Мы все стали более закрытыми?
Светлана представила себе осеннюю улицу. Слякоть, дождь. Прохожие в сером, черном, коричневом. Редко-редко мелькнет цветовое пятно, на котором хочется остановить глаз.  Черно-серая гамма. Черно-серая жизнь?
Раздумывая над скрытым смыслом послания, выраженного в подаренных цветах, Светлана забыла о делах. Нежно поглаживала, ласкала кончиками пальцев бархатистые лепестки.  Срезанные цветы всегда вызывали у Светланы чувство сострадания. Особенно розы. Они так быстро увядают. Она вспомнила свой любимый цветок – желтую розу «Глория Деи». Увидела ее внутренним взором. И …испугалась? Нет. Пожалуй, просто удивилась. Знакомая яркая роза словно потускнела. И еще… Почему она не «смотрит» на Светлану? Отвернулась от нее, демонстрируя остроконечные темно-зеленые чашелистики. Светлана попыталась повернуть розу к себе, но роза упорно отворачивала свою сердцевину, темнела,  меркла, и, наконец, ушла совсем.
Светлана огорчилась. Желтая роза была для нее символом движения, символом пути. Эту розу она однажды, в самом начале своего обучения у Мастера, спонтанно увидела на внутреннем экране. Потом роза ушла, оставив в сердце острое сожаление. Светлана долго медитировала, чтобы научиться снова видеть желтую розу. И роза вернулась. Ее цвет, ее положение так много рассказывали ей - о ней самой, о людях, - стоило только задать вопрос…
А сегодня…
Какой-то вопрос уже вертелся на самой поверхности сознания, но почему-то не давался, ускользал. Его заслоняли счастливые, полные света и радости, картины.

Все начиналось как в сказке.
Они встретились на немыслимой высоте. На предельной частоте вибрации своих душ. Она – женщина за 40, и он – мужчина за 20. Он не боялся ничего. Никого не стеснялся.
Он просто любил.
Самоотверженно, бесстрашно.
Она оглядывалась на друзей, сослуживцев, соседей. В чистое звучание ее души постоянно врывался диссонирующий аккорд условностей.
И еще: в душе ее постоянно трепетал страх. Она знала, что мужчина не может долго звучать на такой высоте. Он устает. Устает раньше женщины. И когда уровни вибрации перестают совпадать, наступает катастрофа. Мягко или жестко, постепенно или вдруг, она входит в жизнь двоих.
Светлана гнала от себя этот страх, но он все равно где-то жил, выползая из самого потаенного уголка ее «я» по ночам, в те самые предрассветные часы, когда ночь особенно темна, а мир еще спит самым крепким, самым сладким предутренним сном.
Но сейчас Алексей видел только ее. Он смотрел такими теплыми, широко распахнутыми глазами.
Ласково.
Испуганно.
Восторженно.
Светлана постоянно чувствовала на себе его взгляд. Этот взгляд обволакивал ее теплом и уверенностью. В нем было столько готовности помочь ей, защитить, уберечь от огорчений, от невзгод.
Ей все в нем нравилось. Ладная фигура, стремительная походка. Мгновенная реакция. И больше всего, умение слушать. Ему можно было, как самой заветной подружке, открыть душу. Рассказать о том, чего не расскажешь никому.
И еще… такая смешная мелочь… Светлану трогало до глубины души, когда он кормил ее, как птицу, из ладони. Очищал семечки подсолнуха, которые часто носил в кармане, от шелухи. Чистил долго и старательно. Потом ссыпал ядрышки в ладонь и протягивал ей. Она брала семечки внезапно набухшими губами, слизывала остатки языком. Теплая ладонь чуть вздрагивала, пружинилась. Светлану наполняло давно забытое чувство доверия, защищенности.
Она смотрела на красивый разворот плеч, и единственное желание заслоняло и работу, и дом, и все повседневные дела. Ей так хотелось положить голову на это плечо! Прильнуть к нему, ощутить его силу и надежность. Погрузиться в теплое ласковое забытье.
В голубовато-сиренево-розовый туман…

Светлана отодвинула в сторону надоевшие бумаги, опустила подбородок на сложенные ладони, закрыла глаза. Внутренний экран вдруг замерцал сиреневыми искрами. Цвет сгущался, становился ярко лиловым, потом потемнел до густо-фиолетового. Светлана замерла в ожидании. Тело провалилось в густую вязкую темноту.
Сквозь неяркое мерцание цветных пятен на внутреннем экране прорезались, замелькали картины.
Стремительно разматывалась лента воспоминаний.
   

******
Из темноты Роксана выбирается медленно, нехотя. Сопротивляясь, погружаясь в небытие, снова выплывая из него. На самом дне тяжелого черного тумана Роксану пронзает острое чувство опасности. Вырывает из тьмы. Задрожало все тело, забилось в судорогах. Роксана открывает глаза. Темнота, но какая-то другая. Опасная и жестокая. Девушка ощущает ее смертельный холод, острыми иголками колющий тело.
Мыслей нет.
Только холод, жуткая тишина и чувство опасности. Потом в ее просыпающееся сознание начинают проникать звуки.   Всхлипы конского ржания, высокие возбужденные голоса, чужая гортанная речь. Поток света на мгновение прорывается к ее глазам, ослепляет. И снова темнота. В этой темноте что-то живет, движется. Это что-то приближается вплотную, замирает. Роксана страшным усилием останавливает крупную дрожь в теле, напружинивает мышцы. Острая боль пронизывает все тело. Девушка распахивает глаза. В чуть поредевшем мраке над ней наклонилось женское лицо. Темные блестящие глаза пристально всматриваются в ее зрачки.
Вдруг женщина вскрикивает. Быстро поворачивается и бросается вон. Светлый поток снова врывается в темноту, освещает на мгновение свод шатра, яркий треугольник откинутого полога.
Тишина.
Время течет медленно или вовсе не течет? Остановилось? Роксана не знает. Ее еще нет. Где она? Этого она тоже не знает и не пытается узнать. Она просто лежит с открытыми глазами, без мыслей, без чувств. Только ощущение саднящей боли в теле и глухой пустоты.
Сколько времени прошло? Нисколько? Или много? Она не хочет знать.
Слышится звук мягких шагов. Светлый треугольник закрывает тень. Тень проскальзывает в шатер, неслышно ступая по мягким шкурам, приближается к ложу, наклоняется над девушкой.
Глаза. Черные, глубокие, чужие и чем-то знакомые глаза. Где она видела эти глаза? Когда? Смутное воспоминание шевелится в душе, вот-вот выплывет наружу. Странное теплое чувство просыпается в ее сердце и тут же угасает, заливаемое багрово-красными волнами гнева.
Волны поднимаются до самого горла, жаром заполняют рот, уже готовый разверзнуться в крике. Роксана задыхается от этого жара, от жгучей боли, разрывающей грудь.  Задыхается, заходится в кашле.
Сильные руки просовываются под спину, легко приподнимают девушку, кладут повыше, на мягких, пышных  шкурах. Руки тоже знакомые. Роксана помнит их силу, их надежность. Но… запах. Запах острый, чужой. Запах конского пота, кожаной сбруи, дыма костра и еще чего-то звериного. Мощного, всепроникающего, вызывающего тошноту и страх, дурманящего голову.
Тень отступает. Только знакомые глубокие глаза продолжают смотреть на нее, вызывая в сердце смутную боль. Словно маленькая розовая искорка пытается разгореться в его глубине и не может, никак не может.
И снова прохладные мягкие женские руки трогают ее лоб, подносят к губам теплое горьковатое питье.  Поправляют мех под ее головой. Потом наступает забытье, сон или марь? В этом забытьи она часто видит фигуру степного воина, ощущает его острый звериный запах.  Постепенно она привыкает к этому запаху. Он больше не раздражает ее. Скорее, приносит силу. Темную, багрово-красную силу, входящую в нее где-то внизу живота и поднимающуюся все выше, к сердцу, к горлу. Силу, наполняющую глаза слезами, заставляющую  губы дрожать и смыкаться в болезненном спазме. 

День за днем протекает в полусне, полуяви. Роксана уже встает, но из шатра выходит только по ночам. Неслышной тенью стоит у открытого полога. Вслушивается в незнакомые звуки. Всматривается в сумрачные фигуры, мелькающие у костров. Впитывает в себя чужие запахи. Только запах степных трав ей знаком. Знаком до боли, до острой сердечной спазмы. Откуда? Роксана не помнит. Не хочет помнить.  Ее сегодняшний мир ограничивается сумраком шатра, прохладным ночным ветерком, клонящимися к горизонту Стожарами. Гортанными голосами, среди которых она различает высокий звонкий голос женщины, ухаживающей за ней, и низкий, богатый рокочущими переливами голос мужчины, часто наклоняющегося над ее ложем. Она слышит тщательно скрываемое недовольство в голосе женщины и … нежность, таящуюся где-то невообразимо глубоко в голосе мужчины. Отдельные звуки начинают приобретать смысл, складываются в слова.
 Прохладной беззвездной ночью Роксана стоит у шатра. Смотрит в густую темень, разрываемую кое-где бессильными проблесками костров. Нет мыслей, нет чувств. Тишина. Мертвый глухой покой.

Сильные упругие руки обнимают Роксанины плечи, увлекают в теплый сумрак шатра. Бережно опускают на мягкое ложе.
Девушка чувствует острый, уже знакомый звериный запах. Запах лошадиного пота, кожаной сбруи, запах костра и чего-то нового, непонятного, волнующего, будоражащего густую, застывшую кровь.
Кровь.
Не сердце.
Жесткие ладони скользят по телу. Где-то глубоко, в самом низу напружинившегося живота, вспыхивает красно-оранжевая искорка. Разгорается, наполняет теплом бедра. Выше – холод и мрак. Жесткие ладони все уверенней, неистовей ласкают неподвижное, податливое тело.  Приходит боль. Тупая, глухая, словно стертая, как все в нынешней Роксаниной жизни. Мозг молчит. Мыслей по-прежнему нет.
Жаркие слезы обжигают набухшие веки, переполняют закрытые глаза, вырываются на волю острыми струйками. Роксана чувствует на своих веках, на мокрых ресницах сухие горячие губы, жадно выпивающие горькую влагу. Слышит тяжелое дыхание мужчины рядом с собой. Медленно опускается в душную, полную звериного запаха, темноту. Спасительную темноту без мыслей, без чувств, без тепла и яркой красно-оранжевой искорки в сокровенной глубине живота.
Медленно текут дни, похожие друг на друга, как круги на воде.
Сколько их?
Роксана не знает. Каждый новый день повторяет предыдущий. День сменяется ночью. Ночью приходит он. Исступленно, до боли, ласкает недвижное тело. Боль не страшит ее. Роксана привыкла к этой боли, к звериному запаху, к гортанному голосу.  Все это – часть ее темноты. Беспросветной темноты, где нет ничего.
Но однажды тупое, монотонное течение дней и ночей нарушается. В Роксанином сердце, глухом, равнодушном,  нежданно-негаданно загорается слабая искорка  жизни. 
Странный непривычный звук медленно входит в Роксанины уши, с трудом, спотыкаясь и отступая, пробирается в сознание.  Что это? Роксана, нехотя, прислушивается. Открывает глаза. Он стоит на коленях, наклонившись к ее лицу, неслышно валит кулаками о край мехового ложа. Сдавленные хрипы вырываются из его горла. Хрипы? Рыдания? Неподатливая Роксанина рука поднимается, ложится на гладко выбритую голову мужчины. Мужчина затихает, прижимается лбом к постели. Роксана гладит его голову, жесткие опаленные степным ветром щеки, что-то шепчет. Чуть заметный розовый свет из самой глубины ее сердца слабо сочится в тяжелый мрак.
Мужчина поднимает голову. Роксана видит матовый блеск его глаз. Слышит, как затихают надрывные звуки. Чувствует, как расслабляются судорожно сжатые кулаки. Жесткая ласковая ладонь опускается на ее лоб, гладит волосы. Веки девушки медленно опускаются.  Роксана снова уходит в свою темноту.
Дни проходят по-прежнему незаметно. Но что-то меняется в Роксанином сердце. Все чаще возникает в нем, приходит из темноты розовый полусвет. Однажды вечером девушка понимает, что ждет наступления ночи. Это понимание пугает ее. Она удивляется и тихо радуется своему страху.  Она живет? Снова живет какой-то другой, незнакомой жизнью, в которой нет места мыслям, воспоминаниям. Есть только чувства. Странные чувства щемящей нежности, неясного беспокойства, томительного ожидания. 
Потом в ее жизни наступает безвременье.
Его нет.
Он больше не приходит.
Только женщина, заплетающая по утрам ее пышные волосы, подающая еду. Роксана не смеет спросить о нем, хотя уже знает многие слова чужого языка. Она не смеет спрашивать даже себя, почему он ей нужен. Но он нужен ей. Нужны его глубокие темные глаза, его жесткие ласковые руки, острый звериный запах.
Роксана чутко вслушивается в голоса за тонкими стенками шатра. Все больше женские голоса. Мужских почти не слышно. Мужчины ушли? Куда? Вернуться ли? Сердце пронзает страх. Не за себя, за него. Этот страх уже не отпускает ее. Разъедает душу, туманит голову, гонит прочь спасительную тишину сна.
В какой-то из напоенных страхом дней Роксана слышит, как тишина взрывается шумом и гвалтом. Топот конских копыт, гортанные крики степняков. Радостные возгласы женщин. Плач и стоны пленников. Ярко-розовая волна захлестывает сердце, выносит Роксану из шатра. Бросает на шею спешащего к шатру мужчины. Она успевает увидеть, как загораются счастливым светом его глубокие глаза, и приникает всем телом к пахнущему звериным запахом человеку. Еще какой-то запах, багрово-красный, острый. Запах крови - понимает Роксана. Но сильные руки легко поднимают ее, уносят в знакомый теплый полумрак.
Щемящая нежность стирает все звуки. Время ускоряет свой бег. Мелькают отброшенные в сторону колчан со стрелами и пояс с кривым ятаганом в ножнах. Жадные руки ищут ее тепла.  Она покоряется этим рукам со сладкой дрожью, с одуряющим восторгом. Искрящиеся волны ярко-розового света заливают ее сердце. Нарастают, поднимают,  несут сквозь пространство и время. В сокровенной глубине ее тела рождается алая искра, разрастается, заполняет собой трепещущее лоно, растекается по вздрагивающим бедрам, по мечущимся рукам. Роксана растворяется в жадном теле мужчины, сливается с ним и исчезает. Нет ее. Есть только сладкая пульсирующая боль, проникающая в каждую клеточку их общего тела, заставляющая дрожать и стонать от невыразимой муки и невероятного блаженства.

***********
Мир потерял краски.
Это было страшно.
Страшно и непонятно.
Все вокруг воспринималось, как в черно-белом кино. Белого было мало. Все оттенки серого. И черное.
Как будто кто-то невидимый (или сама Светлана?),  заканчивая работу на компьютере, щелкнул мышкой и на компьютерном мониторе яркая картинка – заставка «рабочего стола» -  медленно темнела, теряя краски, готовя компьютер к выключению.
Светлана любила чистые яркие краски медитаций, могла подолгу стоять, рассматривая тончайшие оттенки какого-нибудь крошечного полевого цветка.
И в одежде она любила чистые, незамутненные тона. Всю жизнь она делила на цветные периоды. Был в ее жизни желтый период. Был голубой. Был красный. Светлана знала, почему ей хочется носить вещи определенного цвета. Она понимала, что в этом временном отрезке ей не хватает вибраций определенного цвета. Этот цвет что-то дает ее душе, ее телу. Высвобождает какие-то чувства. Помогает реализовать какие-то мысли. Рождает новые ощущения.
И люди, окружающие Светлану, имели свой цвет. Каждый имел свой собственный, неповторимый цвет.
Весь мир ее был раскрашен в удивительные тона, оттенки, нюансы. 
Она с детства училась «читать» цвет, слышать его. Она понимала, что воздействие цвета намного шире, глубже и объемнее, чем мы обычно себе представляем. Цвет постоянно действует на наше сознание и подсознание. Он лечит, наполняет силой, успокаивает или раздражает. Она улыбалась, когда кто-то из подруг упорно искал платье определенного цвета, не соглашаясь на другой, даже очень красивый.  Это было понятно.
И сны ей всегда снились яркие, красочные. Теперь Светланины сны стали черно-белыми. Иногда в них появлялся один цветной предмет. Очень часто это была роза. Не та, любимая, желтая с оранжевыми кромками лепестков, которую она ждала и жаждала увидеть. Полураспустившийся темно-красный бутон в глубоком грязно-белом снегу. «Депрессия», - определила Светлана свое состояние.

Как это случилось? Как произошло? Как могло произойти?
Светлана знала, что такое возможно. Слишком велика была разница в возрасте. Да и вообще… Сколько таких случаев! Только не с ней! Нет! Не с ней!
Однако это случилось с ней.
Женщина, которой увлекся Алексей, была молода и привлекательна. Тонкая изящная фигурка. Большие светло-зеленые глаза. Длинные ресницы. Смелый наряд. Искусный макияж. Под макияжем – странно голое, бесцветное лицо. Белесые брови, белесые ресницы. Тонкие бледные губы. Словно совсем другой человек. Но без макияжа Элла не появлялась никогда.
В Эллочке было что-то, что привлекало и отталкивало. В ней была полная раскованность и еще… жадность.  Жадность к удовольствиям. Пожалуй, наибольшим удовольствием Элла считала свои победы над мужчинами. Она уверенно предлагала себя каждому, кто ей нравился, и никогда не встречалась с отказом. Правда, желающих связать с ней жизнь надолго тоже не находилось. Над ней подшучивали, но, удивительно! – никто не осуждал. Для нее любовные игры были так естественны, так органичны, что окружающие принимали их как должное.
Упоенная своим счастьем, Светлана долгое время ничего не замечала. А может, и нечего было замечать? Может, все только началось в тот врезавшийся в память вечер, когда она вернулась на работу, чтобы забрать домой, на выходные, забытые бумаги?
Ночной сторож, уже заступивший на вахту, глянул на знакомую женщину как-то странно, со скользкой ухмылкой, но мысли Светланы были заняты предстоящими делами, нарушающими ее планы на сегодняшний вечер, и необычный взгляд  охранника ее не потревожил. 
Дверь в кабинет даже не была заперта. Светлану это не удивило, хотя она сама ее закрыла перед уходом с работы. У многих работников были ключи, да и сторож всегда открывал своим, если кому-то что-то понадобилось. Ценностей в кабинете не было. Обычные рабочие бумаги, компьютеры, шкаф с документами, инструкциями и распоряжениями.
Со света Светлана ничего не поняла. Только услышала напряженное дыхание. Но уже в следующее мгновение, едва протянув руку к выключателю, она увидела все.
От не зашторенного окна свет падал на Светланин стол, вырывал из темноты фигуру женщины с запрокинутым лицом, рассыпавшимися по плечам волосами. Женщина сидела на столе. Ярко светились в темноте белые оголенные ноги, сомкнутые на спине мужчины. Тело мужчины двигалось жесткими ритмичными рывками.
Светлана замерла с рукой на выключателе. Она уже готова была выйти, мягко притворив дверь – мало ли чего не бывает! Светлана - человек тактичный. Но что-то горячее и острое полоснуло по сердцу. Не успев ничего подумать, Светлана нажала клавишу выключателя. Вспыхнула люстра под потолком. Пара замерла.
В следующую секунду Светлана бежала по коридору, потом по длинной людной улице. Бежала, словно спасалась от настигающей погони, от гибели. Бежала, не замечая уже подернувшихся легкой ледяной коркой луж,  летящих из-под ног холодных брызг и ошметков мокрого снега. Прохожие расступались, с удивлением оглядываясь на женщину с сумасшедшими глазами, за спиной которой будто взвихривался воздух.
Светлана не помнила, как добежала до дома, что делала потом. Ярко врезались в память собственные  глаза, мимоходом увиденные в зеркале. Ее глаза? Нет. Глаза были чужими. Она их не узнала. Огромные, распахнутые до границ возможного, они жили своей собственной отдельной жизнью. Только глаза - без лица, без тела.  Кричащие от ужаса и боли глаза.
Всю ночь Светлана просидела на кухне, куря сигарету за сигаретой. Иногда жадно пила воду прямо из-под крана. Была ли она? Если была, то где?  Внутри нее все занемело. Покрылось холодной коркой льда. Только в распахнутых глазах жил огонь. Немилосердно жег веки. Вгрызался в мозг, плавил его, пожирал с явно слышимым хрустом.
«Вот и хорошо…вот и хорошо…» - вертелась в полыхающем мозгу нелепая фраза.
Посерело за окном. Поздний рассвет вползал нехотя, лениво и обреченно. Где-то зажигались окна. Где-то шуршали шины одиноких машин.
Светлана подошла к окну. Со второго этажа видна скамейка во дворе. На скамейке сгорбившаяся, скорчившаяся в три погибели фигура в хорошо знакомой куртке. И лицо. Белое. Помертвевшее. Опертый на сжатые кулаки подбородок.
Светлана вышла, в чем была, даже пальто набросить забыла.
- Ты замерз… – ни то спросила, ни то констатировала почти беззвучно.
- Я люблю тебя, - прошептали в ответ посиневшие губы.
- Иди в дом.
- Нет.
- Иди, прошу тебя…
- Нет.
- Не дури, замерзнешь.
- Ну, и пусть.
- Это нелепо.
- Нелепо…
- Ты не можешь здесь сидеть.
- А куда мне идти?
- Иди в дом.
- Зачем?
- Как хочешь…
Светлана постояла еще немного, не чувствуя холода, не видя просыпавшегося города, не думая ни о чем. Потом медленно, неуверенно повернулась и пошла к подъезду.
Алеша шел за ней.
В тесном коридоре Светлану качнуло. Она попыталась ухватиться рукой за стену, но рука скользнула по гладким обоям и бессильно упала вниз. Обмякшее тело медленно опустилось на пол.
Он пытался поднять женщину. Он так часто носил ее на руках. В его невысокой ладной фигурке жила хорошая мужская сила. Ему ничего не стоило унести Светлану далеко в море, усадить на выступающий из воды камень и долго плавать вокруг и нырять, поднимая фонтаны брызг, слыша счастливый ее смех. А потом точно также унести на руках на берег, аккуратно уложить на теплый песок. Он часто носил ее на руках по лестнице на второй этаж, на ходу целуя смеющиеся губы, сомкнутые веки и теплый нос.
Сегодня он не мог поднять бессильно стекающее из его рук тело.
Светлана не потеряла сознание. Падать в обморок – такого она за собой не помнила. Как жаль! Как хорошо бы сейчас  уйти в темноту, в беспамятство. Не слышать его прерывающийся рыданиями голос, не чувствовать вдруг ставших чужими рук. 
- Я люблю тебя, Светлана! – надрывным хрипом звучал его голос.
- Нет! – кричало беззвучно Светланино тело.
- Открой глаза…пожалуйста.. помоги мне…скажи хоть что-нибудь…
- Я хочу умереть, - вдруг совершенно ясно и отчетливо произнесла Светлана, и сама удивилась своему ясному четкому голосу и полной безысходности, звучавшей в нем.
- Умрем вместе, - так же четко и обреченно прозвучал его голос.
Алексей опустился на пол рядом с ней. Просунул руку под ее шею. Повернул ее голову, положил на свое плечо.
Светлану словно подбросило  вверх. Напряженное тело распрямилось, взметнулось, задрожало вырвавшимся из самой глубины смехом.
- Зачем же дорогой,  живи, - смеялась Светлана, сглатывая подступающие к горлу слезы, - живи долго и счастливо.
Алексей испуганно смотрел на нее снизу. Хлопал пушистыми загнутыми ресницами. В глазах металась боль, неуверенность…надежда?
Он еще долго сидел на полу, обхватив колени руками, закрыв глаза, а Светлана металась по комнатам, что-то брала в руки и снова роняла. «Вот и хорошо…вот и хорошо…» - шептали ее губы.
Без смысла.
Без мыслей.
Когда Светлана в очередной раз проскочила мимо Алексея, он открыл глаза и обмер. Подол Светланиной толстой светло-коричневой шерстяной юбки, которую она так и не снимала с вечера, окрасился темным.
-  Светлана, - дрогнул голос Алексея, - постой.
- А? Что? – на мгновение замерла женщина и снова метнулась куда-то в кухню.
- Светлана, что с тобой? – он отчаянно тряс ее плечи.
- Что? – удивилась женщина.
- Что это?
Алексей повел рукою по Светланиной юбке, поднес ладонь к глазам. Ладонь пылала ярко-красным цветом.
- Что это?
- Вот и хорошо…вот и хорошо… - бормотала Светлана, бессмысленно глядя на его руку.
- Что хорошо? – вырвался крик из сдавленного страхом горла мужчины. – Что это? Это кровь?
- Это кровь, - эхом отозвалась женщина, -  вот и хорошо…
- Светлана! Очнись! Это же кровь!
Только сейчас она вдруг почувствовала острую боль внизу живота. Боль приливала толчками. Так же, толчками, выплескивалась из ее живота горячая влага.
Светлана замерла. Прислушалась к себе. Господи! Значит, это правда!
Вот уже второй месяц Светлана чувствовала себя как-то не так. Ждала. Боялась поверить. Боялась и в глубине души надеялась на то, что в ней зародилась новая жизнь. Жизнь, которую дал любимый человек. Она молчала. Гнала от себя тревожно радостные мысли. Ждала заветного срока. Будет – не будет? Если будет, значит, она ошиблась. Бывает же – работа, нервы… Правда, месячные циклы у Светланы  всегда были очень четкими. Но вот в прошлом месяце она летала в Москву. А после перелетов самолетом цикл ее почему-то сбивался. Может, и сейчас такой сбой?
Светлана вдруг отчетливо поняла – все правда. Все было. Была эта хрупкая жизнь. И больше не будет. Прямо сейчас, в летящие мгновения,  эта жизнь уходит из ее тела горячими влажными толчками.
Светлана побрела в ванную. Алексей  рвал с нее юбку, белье. Его руки уже все были в крови. Кровь текла по ее ногам, капала на светлый кафельный пол густыми тяжелыми каплями.
- Я вызову «скорую»! – метнулся Алексей, и замер, остановленный ее криком.
- Не уходи!
- Нужно вызвать врача, - бормотал он в растерянности.   
- Не нужно врача,  - твердо настояла Светлана, - бесполезно.
Он еще что-то говорил, уговаривал. Бессвязные слова слетали с его губ, но женщина их не слушала. Пространство вокруг нее превратилось в плотный багрово-красный сгусток, в котором бессмысленно шевелились его губы. Хищные, багрово-красные, искусанные губы. Ярким влажным блеском сверкали глаза. Глаза, которые она целовала. Губы, которым она верила.
 Светлана не знала, спала она или грезила наяву. Ее невесомое тело парило где-то между землей и небом. Боль ушла. Осталась пустота. В этой пустоте всплывали нежданные, но уже знакомые видения.
 
*******
Роксана

Сегодня Роксане недужится. Она лежит на своем теплом и мягком ложе, лениво перебирает пальцами шелковистые пряди волос.
Юлдуз, красивая молодая женщина, чьи черные, как вороново крыло, косы украшены звенящими монетами, чей убор богат и наряден, женщина, которую Роксана помнит с первого дня своей новой жизни, приходит каждое утро, чтоб расчесать ей волосы. Руки ее не столь нежны и бережны, как раньше. Часто она больно дергает пышные светлые косы, испуганно замирает, когда Роксана поворачивает к ней голову и вопросительно смотрит в горящие черным пламенем глаза. Юлдуз опускает голову, бормочет слова извинения. Роксана чувствует невидимую стену страха и боли, стоящую теперь между ней и Юлдуз. Они обе молоды, могли бы быть подругами. Роксане так не хватает подруги! Кого-нибудь, с кем можно поговорить, пошептаться в теплом полумраке шатра.
Но Роксана видит ядовито зеленые стрелы, вырывающиеся из груди черноглазой красавицы, когда той кажется, что Роксана на нее не смотрит. Древним женским чутьем Роксана понимает – это стрелы ревности. Но ее они не ранят. Скорее даже радуют. Роксана чувствует свою важность, свою необходимость, свою силу.
Особенно теперь.

- Саин, подойди ко мне, - Роксана протягивает руки к своему мужчине, невысокому, кряжистому, сильному.
- Ты больна? – тревожно спрашивает Саин, обнимая ее плечи.
- Немножко, - улыбается Роксана, пряча лицо на твердом плече, под которым играют мускулы.
- Что болит? – настораживается Саин..
Роксана молчит.
- Что? – отстраняется  Саин, берет ее пылающее лицо в ладони.
- Ничего  не болит, - шепчет Роксана, - просто немножко страшно.
  - Кто испугал мою Ласточку?  Чего ты боишься?
- Я… - Роксана все медлит, страшится произнести важные слова, а может, нарочно немножко тянет.
Черты лица Саина становятся резче, глаза суровее.
- Кто тебя обидел? Юлдуз?
- Нет, - тянет Роксана, и задумывается. Может, пожаловаться на холодность Юлдуз,  на ее вдруг ставшие неловкими руки, на острый взгляд из-под опущенных ресниц? На ненависть, ревность, брызжущую из глаз Юлдуз ядовито зелеными стрелами?
- Нет, - задерживает вдох Роксана, - у меня…у нас… я жду ребенка.
- Ахх! – шумно выдыхает Саин. - Ты?
- Да, - улыбается Роксана, заглядывая в бездонную черноту сверкающих раскосых глаз.
- У тебя будет ребенок? – глаза недоверчиво щурятся.   
Саин вскакивает на ноги и выбегает из шатра.
Господи, что это? Он рассердился? Роксана тяжело дышит, приподнимается на постели. На фоне светлого треугольника откинутого полога невысокая кряжистая фигура с поднятыми вверх руками. Сжатые кулаки. Медленно стихает привычный шум.
Роксана понимает – они, те, кто за станами шатра, тоже испуганы. 
Еще бы!
Она уже знает, что ее Саин - мурза,  большой начальник. Сотни степных воинов ходят под его началом. Он властен над ними, над их жизнью и смертью.
Роксана откидывается назад, падает на вышитые подушки.
- У меня будет сы-ы-н! – слышит она голос Саина.
И смех, возгласы в ответ.
- И-и-и! – тонко и жалобно прорезает веселый гомон надрывный женский крик.
Голос бьется и рыдает, захлебывается, замирает, и снова поднимается ввысь рвущим сердце криком.
Как на похоронах.
Как плакальщица на похоронах.
- Будь ты проклята, полонянка! Будь проклято твое потомство! Твои дети и внуки! Твои …
Звук удара.
Голос срывается и умолкает.
Роксана чувствует, как накрывает ее черная пелена отчаяния.
- За что? – шепчут неслышно ее помертвевшие губы, а сильные руки уже поднимают ее, прижимают к груди. Баюкают, как ребенка.
- Не плачь, она умрет, - рокочет знакомый голос.
- Нет, - шепчет Роксана, - нет, не надо. Она не виновата. Она страдает. Ей больно.
- Хорошо, если ты просишь, я подарю тебе ее жизнь.
Роксана затихает. Обвивает руками твердую шею Саина, прижимается к его груди. Слышит, как уверенно и мощно бьется его сердце. Слышит его ласковые слова. Она верит, ничего дурного с ней не случится.
Ярко синий всполох молнии прорезает темноту прямо перед входом. Высоко над шатром небо взрывается громовым раскатом. Последняя в этом году гроза. Запоздалая, нежданная. С сухого неба ни капли дождя. 
Синий сполох ранит Роксану прямо в сердце, прошивает все тело. Но твердые сухие губы ласкают ее лицо, закрывают испуганно распахнувшиеся глаза, щекотно трогают ресницы.
Роксана смеется. Только далеко-далеко, в самой глубине сознания еще чуть вспыхивают и медленно угасают сине-багровые искорки страха.

  ****

Новый день принес силу. Не ту, которая наполняла тело и душу светлым могучим потоком, поднимала над землей, открывала мир, полный красок и солнца. Сила  возвращалась, робко, неуверенно. медленно текущей струйкой.  Вот-вот прервется. И все же она пришла, эта сила. Нет, наверное, даже не сила. Скорее ее прообраз. Намек на возможность возвращения жизни. И тело и душа ждут эту силу, а взять не могут. Не могут ее впитать.  Светлана казалось себе  иссушенной  знойными ветрами, бесплодной, превратившейся в пыль землей, которая жаждет дождя, но уже потеряла надежду на его приход и потеряла способность впитывать влагу. 
Захотелось встать, что-то сделать. Что? Ни одна мысль не приходила в голову. Но встать нужно. Зачем? Так тепло, так уютно лежится. Так пусто в голове, в теле. Покой.
И все же…
Она  встала. Бездумно, как сомнамбула, прошла к шкафу, открыла ящик. Здесь лежали камни. Любимые камни, в ожерельях и россыпью, в пакетиках и  коробочках. Синие, желтые, белые, красные…
Красные!
  Светлана открыла малахитовую шкатулку с маленькой золотистой ящеркой на крышке. Внутри лежал только один камень. Красный рубин в тяжелом золотом перстне – подарок мужа.

Яркой, сверкающей разноцветными предновогодними огнями картинкой возник  далекий морозный день в Москве. Отпуск в этом году припал на зиму. В семье уже установилась традиция - летний отпуск – в Крыму, на Кавказе, в походах по горам и пещерам, по сказочно красивым уголкам родной земли, а зимний – в Москве или Ленинграде. Музеи, выставки и … театры! Две недели общения с чудом! Этого хватало на весь следующий год в глухих уголках Союза, где служил муж, где не было театров, не было телевизора, и, зачастую, даже не было работы, без которой не мыслилась жизнь. Но было другое – время на раздумья, на книги. Хотя… с книгами тоже бывало туговато.
Поездки в Москву, Ленинград – как глоток свежего воздуха.
А тут еще день рождения.
Ювелирный магазин на  улице Горького. Они приехали сюда, чтобы выбрать ей подарок. Прозрачные витрины сверкали золотом, россыпью разноцветных камней. Красиво! Но ни один камешек не позвал, ни одно кольцо, сережки, браслет не задержали взгляд, не тронули сердце теплом.
Светлана чувствовала себя неловко.  Она давно знала, как не любит муж ходить по магазинам. Но это была его идея – купить что-то красивое и вечное. Специально выделили время,  а тут, как назло, ничего не хочется.  Светлана знала, что не может сказать «выбери сам». Муж огорчится и рассердится. Праздник будет испорчен для всех. Что же выбрать? Вот эту подвеску в форме бабочки, с крошечным красным камешком в золотом кружеве? Очень красиво, но…
И вдруг вспомнилось – проезжали же мимо! На Новом Арбате сверкающий стеклянными стенами магазин  «Малахитовая шкатулка».
Робко предложила:
- Может, съездим туда?
- Поехали! - муж, на удивленье легко, согласился.
В «Малахитовой шкатулке» толпы народу. Предновогодняя суета. Возбуждение, азарт. Горящие глаза, жадные руки. К витринам не пробиться. Светлана стояла у какого-то прилавка, ожидая, пока освободиться место и можно будет к нему подойти, посмотреть.
Женщины примеряли кольца, откладывали, требовали еще. Никто не выписывал чек и не отходил к кассе. Светлана спиной чувствовала нарастающее раздражение супруга. «Может, уйти, не ждать?» И тут вдруг отхлынула волна покупательниц.
Светлана подошла к витрине. В ячейках черной бархатной коробки десятки сверкающих колец. Она увидела только одно. Тяжелое, массивное, из литого золота. Но золото Светлану никогда не радовало. Она смотрела на камень – огромный рубин густо-красного цвета. Спокойный, глубокий, загадочный, наполненный силой и светом.  Муж шагнул из-за спины, встал рядом.  Светлана перевела взгляд на него.
- Покажите, пожалуйста, вот это кольцо, с красным камнем, - обратился муж к продавщице.
Девушка взглянула неуверенно.
- Оно стоит…
Светлана ощутила, как напружинилось тело супруга.
- Покажите, пожалуйста, - в голосе прорезался знакомый командирский металл.
«Господи! Это же все, что у нас осталось на отпуск. Правда, билеты в театры на все дни вперед куплены, гостиница оплачена. Но ведь хотели еще костюм мужу купить, обувь, ребенку что-то, родственникам подарки. Нет, не получится». В сердце поднималась волна сожаления. Но муж уже уверенно брал Светлану за руку, надевал кольцо. Оно пришлось как раз впору. Словно всегда было на ее пальце. Такое теплое, родное.
Муж улыбнулся:
- Выписывайте.
Продавщица радостно засуетилась, выписывая чек, протянула руку за кольцом.
- Не нужно. Постой здесь. Я быстро.
Светлана прижала руку с кольцом к груди, накрыла ладонью другой руки. Глаза продавщицы смотрели настороженно – непорядок, кольцо должно быть у нее, пока нет оплаченного чека. Подходили еще покупатели, но девушка за прилавком упорно смотрела в глаза Светлане. Время остановилось. Из-за плеч покупателей протянулась рука с чеком.
- Возьмите, пожалуйста.
Разом спало напряжение, заулыбалась продавщица, а Светлана так и стояла с прижатыми к груди руками и слушала зов камня. Он звучал на низкой вибрирующей ноте, густой и мощной. Он входил в сердце, наполнял его кровью и силой. Сердце росло, сила разливалась по телу. Горячая волна радости, благодарности, уверенности проникала в каждую жилочку, каждую клеточку.  Светлана вдруг увидела себя на залитой солнцем летней поляне, полной цветов. Медовый запах трав и чувство полета, растворения в теплом душистом воздухе.

Светлана редко носила это кольцо. Уж очень крупное, броское. Нескромное. А теперь она вынула его из шкатулки, надела на палец. Закрыла глаза, прислушалась. Сила входила в нее густым потоком, но чувства полета не возникало. Не было светлой поляны с запахом душистых трав, миллионами разноцветных звезд – цветов. Сила была темной, багровой, цвета застывшей крови. И такой же вязкой и тягучей.
«Цвет гнева» - подумала  Светлана и впервые не испугалась. Гнев всегда страшил ее. Она знала силу своего гнева и боялась этой силы. Может, Светлана и не знала бы о своей силе, да люди помогли, просветили. Она вспомнила нелепую сцену на общей кухне, где в суете, шуме, спорах, общих заботах проходила большая часть жизни офицерских  жен.
Молодая, красивая, самоуверенная соседка собирает со стола чашки и блюдца фирменного сервиза, подает шестилетней дочке, просит вымыть.
- Зря ты это делаешь, - вырывается у Светланы, - разобьет.
Бац! Чашки и блюдца выскальзывают из детских рук и мелкими сверкающими осколками разлетаются по свежевымытому полу.
Соседка шокирована, глаза наполняются слезами. Дорогущий же сервиз!  Женщина явно не знает, на кого рассердиться – на дочку или на Светлану. Сжимаются кулачки, сверкают глаза.
- Ты с ней не связывайся, - слышит Светлана шепот немолодой женщины, самой старшей на их кухне. – Она ведьма. Как скажет, так все и получается. 
- Не поняла…- поворачивается Светлана к женщине.
Та смущенно теребит фартук, прячет зачем-то под него руки.
- Я… я ничего. Я просто так. Пошутила я, - лепечет женщина, отводя глаза от возмущенного Светланиного взгляда.
Сопровождаемая настороженными взглядами соседок, Светлана покидает кухню. В комнате долго смотрит в зеркало, вглядывается в глубину своих глаз, пытается что-то прочесть в их мерцающей гневом глубине. Хорошенькое же о ней мнение! Впрочем, что-то в этом есть. Но ее ли вина в том, что она порой видит, чувствует, знает то, что еще не произошло? Да, конечно, ей бы промолчать. Но ведь хочется помочь! «Предупрежден, значит, вооружен», - вспоминает она где-то слышанную или прочитанную фразу. Да уж… Кто тебя просит, Светка - Светлана?  Что ты со своей помощью лезешь? Получила?
- Ладно, - говорит своему отражению женщина, - пережуем. Впредь умнее будем.
Молчание – золото.

Замуж Светлана вышла без любви. Вышла, потому что время пришло. А еще потому, что этого очень хотела мама. А маме посоветовал весьма солидный и уважаемый врач – психиатр. Узнав, что единственная дочь видит какие-то картины, слышит какую-то музыку, голоса, чувствует какие-то силы, никому не понятные и тревожащие, мать бросилась к врачам. Не «поехала ли крыша» у любимой дочери, может, переутомилась от учебы, от постоянного чтения книг? Полгода лечения в амбулатории психиатрического диспансера заметных результатов не дали.
- Что же делать? – со слезами выспрашивала мама седовласого профессора.
- Отдайте-ка вы ее замуж,- посоветовал профессор, - выйдет замуж, ребеночка родит, все глупости пройдут.
Так и случилось. «Глупости» прошли. Но осталась в сердце Светланы тоска и чувство какой-то потери,  чего-то не свершившегося, бывшего где-то близко, совсем рядом, но не давшегося в руки. Светлана не любила это чувство в себе, душила его. Боялась. Уходила в книги, в работу. В воспоминания.

 ***

Наутро Саин приволок Юлдуз за черные смоляные косы, швырнул к Роксаниным ногам. Роксана отпрянула, но женщина ползла за ней, обнимала ноги, рыдала, захлебываясь словами и слезами,  униженно просила простить ее.
Роксана не таила зла. Она лишь с меньшей охотой принимала заботу Юлдуз. Старалась сама одеться, причесать и заплести свою длинную косу. Только еду она не умела и не могла готовить. Как-то раз она попыталась подойти к очагу, у которого женщины, весело тараторя, шлепали лепешки.
- Уйди, - подняла на нее глаза старая женщина в черном, расшитом серебряными галунами платье, с длинными, до плеч, затейливыми серьгами из черненного серебра и сверкающих  разноцветных камней.
Глаза ее горели таким злобным огнем, что Роксана невольно попятилась. Халида - Хатун, мать Саина, маленькая сгорбленная старуха с темным, изборожденным глубокими морщинами лицом, командовала женщинами. Но и мужчины ей подчинялись беспрекословно. Низко кланялись и опрометью бросались выполнять приказания.
- Я готовлю Саину пищу, - поднялась с колен чернокосая красавица Юлдуз.
- Юлдуз готовит пищу, - эхом повторила старуха.
- Юлдуз готовит пищу, - захихикали, переглядываясь ее товарки.
Роксана отошла и с тех пор больше никогда не пыталась подойти к очагу, к женскому шатру. Еду и питье ей приносила Юлдуз, изредка другие женщины. Роксана пыталась заговорить, но они не отвечали. Молча, не поднимая глаз, склонялись в поклоне. Не разгибая спины, задом удалялись из шатра.
Изредка приходила старуха. Внимательными острыми глазами ощупывала начинающее полнеть Роксанино тело. Однажды подошла и приложила сморщенную ладонь к животу. Под ладонью вздрогнула, встрепенулась новая жизнь. Сухие тонкие губы старухи растянула улыбка. Пристальный взгляд вонзился в Роксанины зрачки, прошил  раскаленными докрасна иглами. Роксана, с гулко бухающим сердцем, опустилась на подушки, зябко кутая шею полами цветного теплого халата.
День загорелся морозными искрами инея, покрывшего за ночь все вокруг. У шатра звонко постукивает копытами о мерзлую землю оседланный конь. Ит-Алмас. Любимый скакун Саина. Роксана знает его игривое ржание, умеет понять его настроение. Сегодня он весел и бодр. И готов к дальней дороге.
- Ты уезжаешь? – тянется Роксана к Саину,  опоясывающему бедра широким, изукрашенным серебром, поясом. – Надолго?
- Спи, не вставай, - Саин укрывает женщину до самого подбородка пушистым меховым пологом. – Я скоро вернусь.
Роксана улыбается, уютно сворачивается калачиком. Голоса мужчин удаляются от шатра. Удаляется топот коней.

Роксану будит какое-то движение рядом с ней. Она открывает сонные глаза.
- Проснись, госпожа, - слышит она вкрадчивый голос. Юлдуз, склоненная над постелью Роксаны, протягивает ей чашку с дымящимся напитком. Напиток пряно пахнет степью, травами. Чашка приятно греет руки.
- Пей, пей, - шепчет Юлдуз, придерживая чашку у губ Роксаны.
Роксана глотает горячую душистую жидкость, ощущает горечь во рту. Пытается отстранить чашку.
- Пей, нужно выпить, - ласково и настойчиво журчит голос Юлдуз, но в глазах ее Роксана замечает жесткий холодный блеск.
- Юлдуз, - хочет позвать Роксана, хочет что-то сказать, спросить, но губы немеют, не слушаются.
- Пей, змея, пей, разлучница. Ты хотела мою жизнь? Ты ее не получишь. Это я возьму у тебя твою жизнь… И жизнь твоего байстрюка. Я не отдам тебе моего мужа, моего господина. Саин любил меня. Это ты, змея, вползла в его душу. Это ты его приворожила. Ты отняла у меня его любовь. Он был счастлив со мной. Пока не появилась ты, проклятая русинка. Он солгал мне. Говорил, что тебя нужно вылечить и продать большому мурзе – Хозяину. Что он получит много золота и осыплет меня подарками. Что наш сын будет великим человеком. Он хотел, чтобы я ухаживала за тобой, и лгал мне. Но теперь все будет по-другому, все будет, как я хочу. Я – настоящая жена! Ты - пленница! Ясырка! Собака! Навоз под копытами его коня!
Юлдуз спешит, захлебывается словами.
- Это я должна носить под сердцем его сына, не ты, проклятая бранка. Не ты!  Теперь я снова буду его любимой женой. Я  рожу ему сына.
- Юлдуз… - пытается разлепить сухие губы Роксана.
- Молчи, змея! Молчи, разлучница!
Юлдуз низко склонятся над Роксаной, ловит жадными глазами  ее туманящийся взгляд, ищет на прекрасном, быстро бледнеющем лице следы умирания.
 
Серая пелена поднимается с пола к самым глазам Роксаны,  растворяет краски, уносит тепло. Стенки шатра сдвигаются, становится душно, не хватает воздуха, нечем дышать. Гаснущим взором Роксана  замечает, как сверкают над нею две черные звезды – горящие злобной радостью глаза Юлдуз, как гордо выпрямляется она, перебросив за спину смоляные косы,  как бросается к выходу.
- Что со мной? Я умираю? Она убила меня? – успевает подумать Роксана, ловя не слухом, а каким-то непонятным чувством далекий топот копыт. Показалось? Наверное. Топот становится громче, ближе. Но Роксана его уже не слышит. Из разжавшихся пальцев падает чашка. Недопитая жидкость проливается на грудь.

****

Светлана умерла.
Нет, она жила.
Жила, с виду, как и прежде.
В ней умерла  Женщина.
Она ходила на работу. Ходила, как и прежде, вместе с ним, с Алешей. На работе, конечно же, все всё знали. Разве утаишь такое? Наверное, сторож постарался. А может, и сама Эллочка похвасталась. Светлана ловила не себе внимательные любопытные взгляды сотрудниц. Особенно, когда в отдел, вроде бы по делу, забегала Элла. Взгляды чаще всего разочарованно уходили в сторону. Скандала не предвиделось.
Эллочка вертела худым задиком, призывно взмахивала ресницами, украдкой косилась в сторону Светланы.
Алексей хмурился, демонстративно отворачиваясь, углублялся в свои дела.
Но Эллочка не сдавалась. Она поджидала Лешу в коридорах, у мужского туалета. Стояла у окна. Курила. Позванивала по телефону. Надеялась, что он возьмет трубку.
Он к телефону не подходил. Разве что, когда больше некому. Разворачивался в коридоре, завидев ее у окна, и заходил в первую попавшуюся дверь.
Светлана с трудом выносила визиты Эллочки. Но виду не подавала. Была ровной, вежливой, как со всеми. Только улыбки, привычной, спокойной, доброжелательной улыбки не было на ее лице.
Года полтора назад Светлана буквально подобрала на улице молодую женщину с ребенком, мальчиком лет трех, которая заливалась горькими слезами по поводу потерянного (или украденного) кошелька. Светлана подошла, расспросила женщину. Та поведала ей о трудной жизни матери-одиночки. Живет с родителями, но какая это жизнь? Кормят, и только. А ей и одеться, и обуться хочется. И сходить куда-нибудь, развлечься. Светлана подумала и решила, что найдет место для женщины без профессии и почти без образования. То есть, со  школьным образованием. Местечко действительно нашлось. Светлана не ждала никакой благодарности. Ей хватало вполне сознания того, что она помогла человеку.
Эллочка расцветала на глазах. Появились яркие наряды, дорогая косметика.
Светлана вспомнила, как однажды Эллочка пришла на работу в дорогом модном джинсовом платье.
Сотрудницы восхищенно ахали, допытывались:
- Где купила?
- Места знать надо! – поблескивала глазами Элла.
- А сколько стоит?
- Сколько – сколько, - кокетливо повела плечами Элла, - два часа!
- Ну, ты даешь, - улыбнулась Лена, самая молодая из сотрудниц, тоже мать-одиночка с маленьким сыном.
Про Лену сотрудники – мужчины, умудренные собственным опытом,  говаривали наезжим командировочным и прочим неосведомленным потенциальным ухажерам:
- Не мечи икру! К ней на драной козе не подъедешь!
- А что так? – удивлялись неосведомленные.
- Кто ее знает? Может, принца ждет. На белом коне.
Ждала она принца или нет, никто не знал. Но в чуть раздраженных голосах мужчин звучало явное уважение. Да и по работе ей частенько помогали. На дежурстве порой, что называется, безвозмездно подменяли.   Малышу конфетки - шоколадки передавали.
Светлана знала, что ей ничего не стоит уволить Эллочку. Особым старанием в работе та не  отличалась. Но вот гордость Светлане не позволяла.
Впрочем, была ли у нее гордость? Светлана все чаще задавала себе этот вопрос. С тех пор, как поняла, что перестала быть женщиной.
Алексей был по-прежнему нежен, внимателен. Ловил ее взгляд, старался услужить, угодить. Прибегал из дому (он жил с родителями) утром рано, пока Светлана еще спала. Тихонечко готовил на кухне завтрак, варил кофе. Потом будил ее.  Вернее, думал, что будил. К этому времени Светлана уже не спала. Она теперь часто и вовсе не спала по ночам. Читала книги. Раскладывала карты. Верила – не верила, но все руки чем-то заняты. И голова. Только музыку слушать не могла.
После тех страшных выходных, когда Светлана потеряла то, что могло быть их ребенком, ее ребенком от любимого человека, она долго не могла прийти в себя. Долго отказывалась от близости. (Благо, предлог был!)
Потом уступила. С тайным страхом, с гулко бьющимся сердцем. Со смутным опасением. Опасение сбылось. Светлана не почувствовала ничего. Только глухое раздражение и тоску. Ее тело спало. Нет, оно умерло. То самое тело, которое еще недавно радостно раскрывалось навстречу его ласкам, которое горело неистово и жарко под его поцелуями. Тело, которое пело в его объятиях каждой своей жилочкой, каждой малой клеточкой.  Тело, которое трепетало в экстазе и сливалось с ним в одном движении, одном дыхании.
Он понял не сразу. Или не поверил. Но все равно испугался. Светлана видела это по его глазам, по неуверенным ласкам. Слышала, как после любовных игр он долго лежал, не засыпая, глядя в темноту грустными глазами. Светлане было жаль его. Но с собой она ничего поделать не могла. Она вызывала в памяти сумасшедшие, сказочные ночи. Полную луну над сонным морем. Запах волн и разогретых за день камней на черноморском побережье. Сверкание светлячков в кустах. Упоительное чувство восторга, растворения в ночи, в нем, в мире.  Увы! Светлане по-прежнему были приятны прикосновения его рук и губ, молодого сильного тела.  Она по-прежнему любила засыпать, положив голову на его плечо. Но прежнего ошеломляющего чувства сладкой боли в минуты наивысшей близости больше не было.
Что ж это такое? Как с этим жить? – спрашивала себя. – Привыкну? Стоит ли привыкать? Возможно ли? Зачем? …

***

Саин скачет по утренней степи, пригнувшись к высокой луке отделанного серебром и бирюзой седла, с наслаждением вдыхая свежий морозный, пахнущий снегом и сухими травами ветер.   Сильные ноги в расшитых затейливым узором мягких сапогах крепко упираются в стремена. Руки сжимают поводья верного аргамака Ит-Алмаса. Скакун – иноходец плавно стелется над землей, съедая аршин за аршином полотно битой дороги. Ит-Алмасу не нужен повод. Он чутко слушает своего седока и знает его намерения и настроения. Надежный давний  друг и соратник, иноходец не раз выручал своего хозяина в бою, грудью защищая от вражеских мечей, вынося  из кровавой сечи на спасительный простор степей.
И хозяин любит и холит своего скакуна. Поит чистой ключевой водой, кормит отборным зерном. Хозяин знает секрет – если кормить коня просом, конь становится выносливым и сильным, никогда не потеет, не покрывается мылом. Много разного добра, дорогих мехов и шитых золотом одежд предлагали хозяину за его аргамака. Любого коня на выбор. Любую кобылицу. Хозяин только смеялся в ответ. Нет, не расстанется он с Ит-Алмасом,  не предаст боевого друга. 
Й-й-а! – азартно кричит Саин, отдаваясь свистящему в ушах ветру, бескрайнему полю, радости быстрой езды.
Красавец-конь чутко настораживает острые уши, всхрапывает. Замедляет легкий размашистый шаг, останавливается.
Саин внимательно вслушивается в утреннюю тишину. Что услышал любимый конь? Не должно быть поблизости врагов. Может, вышел на охоту степной волк?  Или лиса прячет свою рыжую спинку среди жухнущих трав? Притаилась в укрытии, ждет добычу? Нет! Не таков конь у Саина, чтоб пугаться зверя.
Степной воин чувствует, как напряглось тело коня, видит, как прижимаются к голове чуткие уши, перебирают точеными копытами быстрые ноги.
Саин оглядывается. С глухим топотом приближаются далеко отставшие спутники. На всем скаку останавливаются, вздыбливая коней.
Степняк бросает поводья на луку, ласково гладит скакуна по крутой лоснящейся шее. Чувствует под рукой трепетную дрожь. Ит-Алмас всхрапывает. Прядет ушами. Нервно топчется на месте.
- Что, дорогой? Что случилось? Что ты слышишь? Тихо кругом, -  успокаивает хозяин возбужденного коня.
Высоко вскинув гордую горбоносую голову, конь издает приглушенное ржание.
Мурза Саин знает: если ничего не видишь и не слышишь, доверься коню.
- Иди, дорогой, иди, куда надо, - ласково и тревожно шепчет степняк верному другу, низко пригибаясь к горячей шее.
Скакун вздымается на дыбы. Степняк Саин, с младенческих лет сидящий в седле, с трудом удерживается, чтобы не упасть. Конь, словно танцуя, поворачивается на задних ногах и срывается с места в намет. 
Растерянные спутники Саина удивленно смотрят ему вслед, разворачивая своих скакунов.
Вороной Ит-Алмас  летит по знакомой дороге к дому, как выпущенная из лука стрела.  Пышный хвост дымным облаком стелется вслед за ним. Все быстрее подминают под себя дорогу стройные ноги.
- Беда, - понимает Саин, сливаясь с конем, отдаваясь всем телом бешеной скачке, - в моем доме беда.

Юлдуз услышала топот копыт, выскользнула из шатра, подняла руку к глазам, всматриваясь в подернутую голубой дымкой даль. Впрочем, она уже знает. Можно не всматриваться. Это он. Ее повелитель. Ее горячо любимый неверный муж.
Он возвращается. Рано. Слишком рано возвращается. Почему? Что-то знает? Может, нарочно уехал ранним утром, чтоб испытать ее? Нет-нет. Откуда ему знать? Она всегда так покорна и ласкова. Всегда скромно потупляется, прячет глаза, боясь, что выдадут они ее тайные думы. Как он любил эти очи, эти черные звезды  на небосклоне его утех. Как целовал их! Юлдуз и сейчас чувствует на своем лице горячие губы Саина, помнит каждый его жест, каждую улыбку. Что ей еще осталось, кроме памяти? Одинокая постель. Горькие слезы. Насмешки подруг. Презрительные взгляды старой Халиды – Хатун, матери Саина. Не удержала, не смогла. Не умела любить, ласкать, нежить. Отдала проклятой бранке, ясырке – пыли под ногами воина.
Ну, нет! Жаркая волна ненависти бросается в лицо Юлдуз, ярким пламенем обжигает щеки, зажигает костер в ее зрачках. Нет больше разлучницы – полонянки. Нет ее! Есть только она – красавица Юлдуз. И больше ей никто не страшен.
А что, если он узнает? Поймет?
Откуда? Никто не видел, никто не скажет. А Саин будет громче всех рыдать над телом невольницы. А потом он придет к ней, к своей возлюбленной Юлдуз, и будет снова целовать ее глаза, ее смоляные косы, ласкать ее смуглую грудь и стройные бедра. А потом у нее родится сын. Его сын. Маленький Субудай-багатур.
- Да-да, так будет, - твердит себе Юлдуз, всматриваясь в подъезжающего всадника.
А всадник на нее не смотрит. Соскочив с коня, он свободно забрасывает  поводья на луку седла – конь не уйдет, будет ждать хозяина и в чужие руки не дастся. Саин рвет полог. Исчезает за ним.
Юлдуз слышит низкий звериный рык, испуганно скользит в теплый сумрак своего шатра. Затаиться. Исчезнуть. Слиться на время с сумеречными тенями. Сердце бьется испуганной птицей, суматошно толкаясь в ребра, как в прутья предательской клетки. 

Саин выходит из шатра,  прижимая к груди полонянку. Ее неподвижное тело переливается через его сильные руки. Низко, чуть не до земли, упала пшеничная коса. Нежно позвякивают вплетенные в косу золотые украшения. Запрокинутое лицо светится смертной белизной. На нем, ярко – густые соболиные брови, щеточки длинных ресниц.
Ит-Алмас подходит, не ожидая призывного свиста хозяина. Саин быстро и бережно укладывает свою ношу через шею коня, не касаясь стремян, взлетает в седло. Конь срывается с места длинным стелющимся прыжком.


***

Сегодня  Светлане приснился сон. Она неслась по степи на вороном коне. Теплый ветер летел навстречу, трепал за спиной распущенные волосы. Бросал в лицо дурманящий запах цветущих степных трав. Сладкий запах меда, разбавленный горчинкой полыни, ромашек, еще каких-то трав, названия которых не хотелось вспоминать. Это было неважно. Важным было чувство полета, растворения в мире. Чувство благостного покоя и радости, которых Светлана не ощущала уже давно.
Лежа с закрытыми глазами, она пыталась задержать, сохранить в себе это чувство.
Ярко, выпукло припомнились картины юности.

Студентов одного из кубанских вузов  в центральное хозяйство большого, недавно объединенного постановлением правительства, совхоза  привезли утром. Их собрали еще вечером в большом спортивном зале. Зал был знакомым и чужим. Знакомым, потому что здесь Светлана занималась гимнастикой,  Сюда бегала почти каждый день после лекций. Даже если по расписанию не было тренировки, для нее всегда находился уголок, в котором она могла позаниматься. Тренеры других групп позволяли ей работать самостоятельно по просьбе ее наставника. Во-первых, идти ей, в общем-то,  было некуда. Квартирная хозяйка, у которой жила иногородняя Светлана (мест в общежитии не хватало, их давали только старшекурсникам), не  особо жаловала квартирантов, проводящих в доме все свободное время. Весной и осенью было неплохо, можно было заниматься в большом, полном цветов (хозяйка торговала ими на рынке) саду. Зимой было хуже. К хозяйке то и дело заходили незнакомые люди, подолгу разговаривали. Она лечила травами и старалась не афишировать свою трудовую деятельность. Присутствие квартирантки было ей в тягость. Но небольшая сумма, которая поступала ежемесячно от студентки, лишней не была. Хорошо бы только, чтобы квартирантка поменьше бывала дома. Хозяйка ни разу не сказала этого Светлане, даже не намекнула, но девушка остро чувствовала ситуацию, отношение к ней людей. Ощутив хозяйкину проблему, она старалась приходить на квартиру к вечеру, а утром пораньше убегала в институт. Зато днем было свободное время. Учеба на инязе не составляла трудностей. Языки Светлане давались легко. Она умела заниматься в любом месте.  На улице, по пути в институт, в трамвае, в перерыве между занятиями, в студенческом буфете.
А главное, она любила читать. Именно чтение, к которому она пристрастилась с малых лет, давало ей необходимые знания, легкость восприятия нового учебного материала. В ее студенческом чемоданчике всегда лежала какая-нибудь книжка на английском языке. Сначала простые, легкие, адаптированные, потом все сложней. Потом подлинники стихов и прозы. Да и другие предметы учебного цикла Светлану не смущали. Зачастую ей хватало послушать внимательно урок или лекцию, чтобы  потом практически не нужно было зубрить материал. Библиотека, редкие воскресные вылазки в кино тоже много времени не отнимали. Поэтому девушка почти каждый день пропадала в гимнастическом зале.
Сегодня зал казался незнакомым, потому что маты, обычно аккуратно выкладываемые в нужных местах, у спортивных снарядов, сегодня валялись по всему залу. На них живописными группами расположились студенты в походной одежде. Под стенами кучками набросаны туго набитые рюкзаки – у каждой группы своя куча. В нескольких местах тихонько бренчали гитары. Кто-то пел, кто-то смеялся. Кто-то что-то жевал. Предпоходный бивуак.
Спать студентам не пришлось. Хоть сентябрьская ночь не так уж и коротка, но время пролетело незаметно.  Рано утром их погрузили в открытые кузова автомашин и развезли по колхозам и совхозам, в которых им предстояло прийти на помощь труженикам сельского хозяйства в сборе заполонившей все поля кукурузы.
В совхозе студентов ждали. Накормили нехитрым завтраком, развели по квартирам. Дом, в который поселили Светлану и ее подругу-студентку, стоял на самой окраине станицы. За большим огородом с жухнущей картофельной ботвой, с яркими пятнами перезревших помидоров, пышной зеленью свекольных листьев, солнечной желтизной разбросанных там и сям  крутобедрых тыкв, за пыльной проселочной дорогой начинались загоны для лошадей. Чуть дальше, на пригорке, конюшни. За ними – ипподром конезавода.
Утомленная подруга улеглась поспать в полутемной прохладе чистой горницы, а Светлане не спалось, не лежалось. Полистав несколько минут книжку и сообразив, что уснуть не удастся, Светлана отправилась на прогулку.

Ноги сами понесли ее к лошадям. Как они были красивы! Стройные тонкие ноги, лоснящаяся под солнцем шерсть, огненные глаза. А жеребята! Смешные, озорные, веселые, они  радостно носились по загону, смешно вскидывая ноги,  распустив по ветру задорно задранные пушистые хвосты.
Сердце девушки наполнилось радостью. Она одиноко стояла у изгороди и от души смеялась, глядя на прекрасных животных, полных огня и жизни.
Наверное, она простояла бы здесь до сумерек, если бы ее внимание не привлекла вдруг неожиданная сцена, разыгрывающаяся у выхода из конюшни.  Четверо дюжих конюхов выводили из конюшни коня. Вороной красавец с раздувающимися ноздрями, с разметавшейся гривой, рвался на волю. Четыре ременных растяжки, с помощью которых конюхи пытались сдержать его мощную силу, натягивались до предела, тянули за собой людей. Конь вставал на дыбы, резко вскидывал задние ноги, тащил отчаянно сопротивляющихся конюхов. Мелькала яркая белая звездочка на горбатом носу, мелькали в воздухе длинные ноги с изящными белыми «перевязями» чуть повыше стройных бабок.
Это было потрясающе красиво! Красиво и… опасно. Светлана, не задумываясь, понеслась к конюшням. 
В воздухе висел такой отборный мат, что девушка на секунду дрогнула. Но сцена настолько захватила ее своей дикой красотой и мощью, что она не обратила внимания на то, как добрая часть этой ненормативной лексики рухнула на ее голову. Ее заметили. Она была здесь лишней. Мужчинам и без того хватало хлопот с лошадью, а тут еще пигалица какая-то, явно городская, пялится. А положение мужчин не было, скромно скажем,  выигрышным. Не покрасуешься перед горожанкой лихой казачьей выправкой, не поиграешь хлыстом, гордо взирая с высоты седла на ошеломленную девушку.
У пожилого конюха в расхристанной клетчатой рубашке, высоких сапогах, с коричневым от солнца и ветра лицом, нервы не выдержали. Подтянув к себе почти звенящий от напряжения конец корды, он изогнулся и хлестнул им по оскаленной морде коня. Вороной злобно заржал и рванулся с такой силой, что конюхи брызнули по сторонам, как семечки из перезревшего арбуза. А конь уже мчался прочь от конюшни, длинной плавной иноходью расстилаясь над пыльной дорогой, над жухлой травой.
Незадачливые конюхи поднимались с земли, помогая себе все более замысловатыми коленцами той же ненормативной лексики.
Светлана слышала их злые, хриплые, надрывные голоса и не слышала их. Она летела по степи вместе с вороным красавцем, полной грудью хватая теплый душистый степной воздух, отдаваясь всем телом, всем  сердцем чувству полета, счастья, свободы.
Попытки вернуть беглеца на положенное место – в конюшню – затянулись до вечера. Взмыленный вороной в руки не давался. Усталые конюхи все реже использовали в своих коротких репликах привычный набор исконно русского лексикона, все чаще поглядывали на быстро темнеющее небо. Даже раздражение, вызванное присутствием городской пигалицы, свидетельницы их неудачи, не так сильно донимало. Присев прямо на пыльную траву, они тяжело дышали. Мужчина в клетчатой рубашке, очевидно, старший, полез в карман брюк, достал мятую пачку сигарет, коробок спичек. Дрожащие пальцы долго добывали огонь. Спички ломались, чиркали впустую. 
Светлана тихонько подошла, протянула руку. Мужчина удивился, но безропотно протянул ей коробок. Девушка  чиркнула спичкой, поднесла огонек к сигарете. Смятая пачка пошла по рукам.
- Чё смотришь? – сердито глянул на смущенную девушку старший. – Садись.
Он хлопнул большой заскорузлой ладонью по пыльной траве рядом с собой. Светлана, поколебавшись несмело, опустилась на землю, уселась, подобрав под себя ноги.
- Вот такой зверюга, - словно извиняясь, произнес старший, откидываясь на спину.
- Да это ж разве конь? Это ж наказание божье! Сатана! – поддержал старшего один из конюхов.
Остальные с маху включились в разговор.
- На колбасу паразита давно пора сдать, - горячился самый молодой из конюхов, парень с пшеничным чубом, большими зеленовато-серыми глазами.
- Он нам все печенки проел, зараза, - поддержал коллегу темноволосый
низкорослый мужичок в выцветшей добела армейской гимнастерке. – Если б не Максимыч, его б давно уже…
- Что?
- Что?! На колбасу пустили!
- А что с ним такое? –  испуганно прошептала Светлана.
- Да норов у него бешеный, - докурив сигарету до ногтей, поднялся старший.
- Красивый какой! – девушка зачарованно любовалась конем.
- Красивый?! – рявкнул Максимыч так, что Светлана непроизвольно вздрогнула и передернула плечами.
Конюхи засмеялись.
– Краси-ивый! -  передразнил Максимыч  высокий Светланин голосок. – Много ты понимаешь! Красивый! Да этому коню цены нет! Если б не его норов дурной, он бы все призы на всех скачках брал. У него, знаешь, время какое? 
Мужчины, как из мешка, высыпали на Светлану целую гору профессиональных сведений и терминов, от непонятности которых у девушки закружилась голова. Но главное она поняла: красавец вороной обладает уникальными способностями, благодаря маме и папе, которые тоже обладали уникальными способностями, и мог бы показывать уникальные результаты в бегах, если бы не был заразой, зверюгой и сатаной в одной лошадиной шкуре.
А здесь, на кубанском конезаводе, он вроде бы как в ссылке. Поскольку его злобный нрав вечно подводил его в соревнованиях.  Вороной не стеснялся на всем скаку сбросить жокея, мог исхитриться и цапнуть зубами седока за колено, а мог и притереть всадника к ограде так, что тот полгода лежал в больнице на вытяжках с переломанной в нескольких местах ногой. А как сотоварищам по забегу доставалось! Вороной мог на бегу рвануть зубами обгоняющую его лошадь.
В конце концов, отчаявшись получить хоть какой-то приличный результат от так много обещавшего на тренировочных заездах красавца, компетентные лица постановили отправить его на конезавод – улучшать местное поголовье лошадей.
Вороной, похоже, вовсе не огорчился. Поголовье улучшал исправно и с видимым удовольствием. Но в свободное от матримониальных дел время вел себя дико и непредсказуемо. Каждых два – три дня приходилось чинить денник, поскольку конь разносил его порой в щепки. Выводить его на прогулку оказывалось делом почти невозможным. Конюхи бесились, срывая злость на зверюге, сами зверели и били коня нещадно, что улучшению вредного характера красавца – производителя никак не способствовало. А уж с седлом к нему подойти просто не было никакой возможности. Вороной начинал выделывать такие трюки, что многоопытные кубанские ковбои только диву давались – откуда такой дьявол на их головы свалился?!
 Зверюга, он же зараза, он же сатана, спокойно пощипывал травку вдалеке от живописной группы измочаленных мужиков, изредка кося на них фиолетовым глазом.
- Чё делать будем, мужики?
Максимыч обвел взглядом своих подчиненных. Те отводили глаза в сторону.
- А можно, я попробую?
Каким образом эти слова слетели со Светланкиного языка, она просто не знала. Откуда вообще взялись?
Мужчины ошалело глядели на девушку, молчали.
Она и сама испугалась. Испугалась собственной непредсказуемости. Сейчас они ей выдадут по первое число.
Но что-то внутри нее пело и сверкало, что-то притягивало ее невидимыми нитями к вороному красавцу с белой звездочкой на лбу, с изящными «перевязями» на передних ногах. Светлане казалось, что она слышит в собственной груди, как бьется его большое сердце, как дрожат налитые неуемной степной силой мышцы.
Впервые увидев вороное чудо, Светлана уже любила его так, что слезы подступали к глазам. Любила, жалела, сострадала, понимала.
Максимыч заглянул прямо в широко раскрытые девичьи глаза,  наполнявшиеся горячей влагой.
- Жить надоело?
Остальные не шелохнулись. Глаза в упор глядели на дерзкую горожанку. На  обветренных, опаленных степным солнцем лицах  - смесь всевозможных чувств. Даже не понять, каких. Удивление? Конечно. Уважение? Вряд ли. Насмешка? Есть, конечно, но не очень. Презрение? Пожалуй, оно. Но и еще что-то. Жалость? Вот именно. Презрительная жалость пополам с удивлением. Городская девчонка, лошадей, небось, только на картинках и в кино видела, вроде и ничего дивчина, ладная, а такую чушь сморозила!
Но в глазах Максимыча что-то дрогнула, они сузились, глянули на Светлану остро, внимательно.
- Иди.
- Дак…это… - всполошился молодой зеленоглазый казак.
- Иди.
Девушка краешком глаза заметила выползающие на лица мужчин насмешливо-недоверчивые улыбки. Медленно встала с земли, отряхнула брюки. Сунула руку в карман. Нащупала две завалявшиеся карамельки. Вынула одну и зажала в сразу вспотевшей ладони.
Пошла, чувствуя на спине суровые, напряженные взгляды.
Красавец вороной, казалось, не обращал на нее никакого внимания. Он все так же неспешно выбирал в траве былинки повкуснее, время от времени картинно встряхивал гривой. Только лиловый глаз, нет-нет, да и посматривал искоса в сторону идущей к нему девушки с протянутой рукой. На открытой ладони – жалкая карамелька.
Светлана не просто шла. Вороной конь притягивал ее мощным силовым потоком. Сердце забилось ровно, спокойно. Выпрямилась спина, высокая шея уверенно несла светловолосую голову. 
Девушка обернулась, спросила:
- Как его зовут?
-  Виртуоз! – бросил зеленоглазый казак, встряхнув пшеничным чубом, -  мать его так…
Дальше Светлана не слушала. А может, больше никто ничего и не говорил. Она почувствовала, как Виртуоз напружинил шею, замер, не поднимая головы.
Светлана шла с протянутой рукой, забыв обо всем на свете. Не было вокруг ничего. Ни высокого предзакатного неба, ни садящегося за горизонт, прямо за ее спиной, солнца, ни напряженно-растерянных взглядов мужчин.
Было чудо. Несказанной красоты и изящества существо, с пышным, до тонких бабок, хвостом, со спутанной гривой. Был косящий фиолетово-лиловый глаз, в котором Светлана видела боль, надежду, недоверие, ожидание.
Девушка подходила все ближе. Оставалось не более трех шагов. Конь вдруг резко вскинул голову, всхрапнул. Девушка вздрогнула, остановилась.
- Ит-Алмас, - прошептали ее губы, - Ит-Алмас, - позвала она чуть громче.
Вороной удивленно застриг ушами.
«Что это я? – подумала Светлана, - его же Виртуозом зовут». Но губы отказывались произносить это имя, хотя оно явно подходило коню.
- Ит-Алмас, - ласково звучал голос девушки на низких, грудных, воркующих тонах, - маленький мой, хороший, умница моя. Иди ко мне, Ит-Алмас.
Вороной растерянно переступил ногами, попятился.
- Не бойся, красавец мой, не бойся, радость моя, - говорила Светлана, не думая, слова сами выходили из глубины ее груди плавным потоком,  - ты же – чудо, удивительное чудо. Я люблю тебя.
Девушка сделала еще два шага. Увидела, как мелкая дрожь пробежала по тонкой коже под лоснящейся шерстью, но вороной с места не сдвинулся. Только чуть повернул горбоносую голову, всматриваясь в непонятную пришелицу горящим глазом.
 Светлана поднесла руку к самой морде коня. Ноздри его раздулись раз и другой, голова потянулась к раскрытой девичьей ладошке. Мягкие теплые губы нежно коснулись ладони, аккуратно сняли карамельку. Конфета  звонко захрустела на зубах.
Две большие слезы перелились через край век и скатились по девичьим щекам. А конь, красавец конь …улыбался? Он тянул к Светлане оскаленную морду, демонстрируя крупные желтоватые зубы и ярко-розовые десны. Ткнулся в ладонь. Девушка быстро залезла в карман, вынула еще одну конфету, пыталась развернуть прилипшую обертку, но вороной нетерпеливо взял карамельку из девичьих рук и сжевал ее вместе с бумажкой.
 Светлана облегченно рассмеялась.
- Ах, ты жадина, ах ты, хулиганище, ну, кто же ест бумажки? – шептала девушка, слизывая с губ соленую влагу.
Руки ее уже гладили тугие лошадиные скулы, отводили спутанную челку с крутого лба, ласкали нежный горбатый нос. Она что-то говорила, смеялась и плакала, радостно, самозабвенно. Вороной горделиво подставлял ей голову, шею, смущенно поглядывал умным, совсем человечьим глазом.    Светлана  нащупала уздечку, неловко, неумело отстегнула жесткий металлический трензель. В уголке мягких губ вороного – запекшаяся кровь.
- Пойдем, лапочка, пойдем со мной, будь умницей, - уговаривала девушка коня, мягко потягивая его за уздечку.
И он пошел. Медленно.  Нерешительно останавливаясь. Недоверчиво кося глазом. Длинные ремни - корды волочились по земле.
Мужчины издали смотрели на девушку, ведущую в поводу коня. Максимыч поднялся во весь рост. Молодой казак со светлым чубом стоял на коленях. Двое других по-прежнему сидели на земле.
- Уйдите, да уйдите же, - горячо твердила про себя Светлана, показывая взмахом руки, что мужчинам лучше удалиться.
Максимыч сообразил. Быстро сказал что-то остальным. Те помялись, помялись и неуверенно двинулись вслед за широкой клетчатой спиной быстро уходившего Максимыча.   
Только перед самой дверью в конюшню Виртуоз заупрямился. Он нервно стриг ушами, мелко дрожал, переступал с ноги на ногу. Светлана не настаивала. Она нежно гладила белую звездочку на гладком лбу, ласково похлопывала коня по крутой шее, перебирала в пальцах спутанные пряди гривы.
- Милый мой, хороший, - шептала она низко наклоняющему голову Виртуозу, - не надо бояться, мой родной, все будет хорошо. Нужно идти, понимаешь?
Виртуоз решился. Резко вскинув голову, шагнул за девушкой в теплый сумрак конюшни. Светлана не знала, куда идти. Конь сам повернул в нужную сторону.  Денник его она узнала по свежим доскам, залатавшим многочисленные проломы в перегородках. Виртуоз всхрапнул, вошел в денник. Потянулся губами к кормушке. Слава Богу, она была полна свежего овса. Подумал, дотронулся до корма губами и захрустел.
- Умница, чудо, - растроганно шептала Светлана, - не грусти, я завтра снова приду.
Конь словно понял. Ткнул ее мордой в плечо. Восхищенная девушка нежно чмокнула его прямо в теплый нос, осторожно ступая, вышла из конюшни.
Мужчины ждали снаружи. Количество их значительно увеличилось.
- Ну, ты, девка, даешь, - протянул Максимыч, - где за лошадьми ходить научилась?
- Нигде, - всхлипнула Светлана, - вытирая мокрые щеки и нос грязной липкой ладонью. – Я их просто люблю. Можно, я завтра приду?
- Да чё уж тут, приходи, - милостиво разрешил Максимыч, обнимая девушку за плечи.
– Конюхом возьмем, на полставки, - засмеялся кто-то из мужчин. - Пойдешь?
- Пойду. Без полставки, - облегченно засмеялась Светлана .
- Вот завтра и приходи, - улыбались казаки, - только шибко-то не разгоняйся, работа у нас нелегкая.
- Ага, - развеселился чубатый, - навоз убирать умеешь?
- Не умею, - буркнула девушка, высвобождая плечи из-под руки Максимыча.
- Не беда, научим, дело не хитрое, - зашумели казаки, - заправским конюхом станешь.
- А ты скакать-то можешь? – вырвался кто-то с вопросом, заставившим Светлану задуматься.
Скакать? Девушка не сразу сообразила, о чем речь.
- Верхи! – засмеялся казак, видя ее смущение.
- Не знаю, - улыбнулась она, - не пробовала.
- Вот завтра и попробуешь, - поставил точку в разговоре Максимыч, легонько подталкивая ее в спину по направлению к дому.
 И правда. Пора было домой. Солнце уже село. На южную степь быстро опускались сумерки.
Завтра выдалось, ой, каким не простым. Рано утром студентов вывезли в поле. Бескрайняя степь, поделенная на квадраты пыльными зелеными линиями лесополос, шелестела под утренним ветерком почти сухими листьями кукурузы. Светлана очень любила кукурузу. В вареном виде. Молодая кукуруза,  слегка присыпанная солью, была для нее тихим гурманским праздником. Мама или бабушка, возвращаясь с осеннего рынка, никогда не забывали принести несколько початков в полупрозрачной светло-зеленой рубашке.  Светланка бережно, лист за листом, снимала рубашку, нажимала ноготком на брызжущие молоком зерна. Значит, молодые! Вкусные будут! – радовалась девчонка, укладывая початки в большую кастрюлю, заливая водой и ставя на огонь.
Здесь початки были сухими, жесткими. Кукуруза поспела. И убирать ее приходилось вручную. Нужно было разорвать на две половины шершавую, заскорузлую рубашку, уцепившись пальцами за ее верхний край, под султаном засохших рылец-волос. 
Затем вывернуть, выломать обнаженный початок из гнезда и бросить в кучу.
К вечеру руки Светланины покрылись царапинами. Кожа вокруг ногтей кровоточила. Немилосердно болело потянутое запястье. Не у нее одной. Городские девчонки, ни опыта, ни сноровки. Двое парней-однокурсников, чудом затесавшиеся в их женскую группу (вестимо, пединститут!), быстро нашли себе истинно «мужскую» работу.  Один загружал початки из куч на ездившую между рядами телегу, второй и вовсе хорошо устроился. Учетчиком. Он важно ходил между рядами с карандашом и блокнотом в руках, записывал количество загруженных куч, весело пристраивался на заполненную доверху золотистыми початками телегу, ехал на весы. Улыбался, посвистывал, покуривал.
Правда, женщины, которые привезли студентам обед в поле, ему положили еду в миску последнему -  поскребыши со дня котла. Девчонки ехидно переглядывались, а парень, надо отдать должное, безропотно принялся за еду.
В пятом часу студентов привезли в станицу. Светлана брела домой, прижав к груди ноющие руки. Встречающиеся по дороге казаки и казачки, взрослые и дети, вежливо здоровались. Городские девушки удивлялась – надо же, совсем незнакомые чужие люди здороваются с ними, приезжими студентками.
Сердобольная хозяйка, статная казачка лет сорока, с веселыми карими глазами, насмешливо и жалостливо глядевшими из-под белоснежной косынки, низко повязанной на лбу, нагрела воду, щедро сыпнула в нее какого-то белого порошка. Цепко ухватила жесткими ладонями опухшие Светланины руки, сунула в воду. Потом повторила процедуру с Ленкой, Светланкиной однокурсницей и подругой. Девчонки взвыли.
- Терпи, коза, а то мамой станешь, - засмеялась хозяйка.
Через несколько минут руки перестало саднить. Боль ушла, пришел аппетит. Хозяйка бросила девчатам белый полотняный рушник, поставила на столе под сладко пахнущей грушей большую миску, до краев наполненную тягучей прозрачной жидкостью янтарного цвета. Положила на деревянную доску с резной ручкой толстые пухлые ломти белого хлеба. Ласково приказала:
- Ешьте!
- А что это? – робко поинтересовалась Лена, заглядывая в миску.
- Мед! Тростниковый!
Мед был приторно сладким, хлеб – свежим и душистым. Девчата быстро забыли о своей усталости, о пораненных руках и налегли на невиданную еду.
Потянувшись за очередным ломтем пышного кубанского хлеба, Светлана вдруг остановилась. Хозяйка, с видимым удовольствием наблюдавшая за девушками, приободрила:
- Ешь, ешь, не стесняйся. У нас этого много.
- А-а… можно мне с собой взять? – нерешительно протянула Светлана.
- На конюшню пойдешь? – усмехнулась казачка.
Светлана покивала головой, удивляясь, откуда хозяйке известно о ее намерениях.
Казачка засмеялась, сдернула с головы косынку. Гладко причесанные волосы, свернутые на затылке тяжелым узлом, блеснули на солнце. Засверкали снежно белые зубы в рамке ярких, не знающих помады губ.
- В станице секретов нет. Там, небось, уже половина станичников собралась, на городскую казачку поглядеть.
Светлана  неслась на конюшню, зажав в руке узелок, в который заботливая хозяйка завернула два огромных ломтя хлеба, смоченных медом, а еще два мягких початка, найденных ею среди дозревающей в огороде кукурузы.
Любопытных станичников на конюшне не было. Кипела привычная работа. Не отрываясь от нее, рабочие кивали Светлане головами.
- Здорова была, девушка! – бормотали в ответ на звонкое девичье  «Здравствуйте!»
Виртуоз ждал.   
Светлана увидела его горбоносую морду, выглядывающую из денника, как только свернула в широкий проход. Конь вскинул голову, тихонько заржал. Девушка бросилась к коню, охватила руками шею. Вороной тыкался носом в плечо, искал ее ладони. Светлана дала ему кукурузный початок. Конь весело захрустел, хитро поглядывая на зажатый в Светланиной руке узелок.
- Знаешь, хитрец, что там вкусненькое есть, - ласково бормотала Светлана, оглаживая шею коня.
Вслед за первым кукурузным початком отправился второй, а потом и душистые сладкие ломти.
- Ну, что? – смело спросила новоявленная казачка. – Пойдем гулять?
Вороной радостно оскалил зубы, заржал в ответ, встряхнул гривой.  Светлана огляделась. Что тут брать из сбруи? И как надеть?
Подошел Максимыч. Протянул девушке огромный деревянный гребень.
- Гриву расчешешь, а то нам не дается, зараза.
- Он не зараза, - всерьез обиделась Светлана, он - чудо.
- Чудо, - заворчал казак, - сама ты чудо необъезженное.
Светлана не поняла, обидно ли это или нет, да и не старалась понять. Она была поглощена своим конем. Своим Ит-Алмасом. Да. Его звали Виртуозом, вот и на табличке над денником его имя написано, но для нее он был Ит-Алмасом, сказочным конем ее детства.

 Светлана вспомнила, как пятилетней девчушкой с белыми, торчащими в разные стороны косичками, выламывала над рекой длинные ивовые лозы, привязывала к ним веревочку – поводья и лихо скакала верхом на зависть дворовым пацанам. Ее красавца - скакуна звали Ит-Алмас. Ни у кого не было такого. У мальчишек, которым понравилась заводная Светланкина игра, были Орлики, Ласточки, даже Васьки. А у нее был Ит-Алмас. Светлана не знала, откуда она взяла это имя. Но оно казалось ей таким красивым, необычным, сказочным. Она знала, что конь у нее вороной, с белой звездочкой на лбу, с белыми полосками на передних ногах.
- Ит-Алмас, - шептала она в ухо живому воплощению ее детской мечты,  - Ит-Алмас, красавец мой.
И конь, казалось, с радостью принимал это новое имя.
Максимыч помог Светлане обрядить коня в нарядную сбрую. Вороной насторожил уши, напружинил ноги, но стоял спокойно.
- Пойдем? – спросила девушка, открывая денник.
Конь взмахнул головой, вальяжно вышел в проход.  Светлана почувствовала, как в конюшне замерла работа, наступила тишина. Ей совсем не было страшно. Она даже не волновалась. Она просто знала, что Ит-Алмас не подведет.
Он не подвел. Спокойно вышел из конюшни прямо в яркий блеск предзакатного солнца.  Светлана подвела его к коновязи, замотала повод  вокруг перекладины. Конь стоял спокойно, не нервничал, не проявлял нетерпения. Девушка взялась за гребень. Спутанные жесткие волосы поддавались с трудом. Светлана аккуратно разбирала их пальцами, стараясь не дернуть, не причинить боли. Не всегда удавалось. Почувствовав боль, Виртуоз вздрагивал,  дергал головой, косился огненным оком, но терпел.
Казаки издали поглядывали на девушку. Максимыч стоял у ворот, курил.
Вдруг решившись, бросил окурок на землю, растер каблуком, вошел в конюшню.  Через минуту вернулся, неся на плече высокое казацкое седло. Мягко ступая, приблизился  к коню, набросил на спину потник, приладил седло. Вороной не возражал.
- Давай, - распорядился Максимыч.
Светлана хотела спросить, что делать дальше, но постеснялась. Посмотрела на седло, на болтающиеся ремни и пряжки, заглянула под брюхо коня. Ага, там такие же ремни, только с дырочками. Понятно, - решила про себя, - это нужно застегнуть. Добыла ремень из-под живота лошади, застегнула. Принялась за второй.
Максимыч стоял рядом и улыбался.
- Что-то не так делаю? – спросила Светлана.
- Все так, только конь больно хитрый.
- Хитрый? – удивилась девушка. – И что?
- А то, что далеко в таком седле не ускачешь. Видишь, как живот надул?
Вот оно что, сообразила Светлана, сейчас живот надул, а потом сдует, и седло свалится. Ух, ты! И что же тут делать? Девушка ткнула кулаком в крутой бок коня. Тот быстро подобрал, подтянул живот.
- Ах, вот ты какой, - рассмеялась Светлана, изо всех натягивая подпругу, - и вправду, хитрец. Ну, ладно, ладно, ты же верховой конь, неужели не хочешь показать себя?
Светлана вдруг поняла, что седлает коня для себя. Эх, была - не была! Не отступать же теперь! Тем более, что вся конюшенная обслуга у ворот собралась, глаз не сводит. Молодой зеленоглазый конюх вон руку товарищу протянул. Спорят, что ли?
Светлана вспомнила, как впервые прыгнула с парашютной вышки. Страшно, дух захватывает, а прыгнуть надо. Что ж она, хуже других?
Девушка подняла ногу, вставила в стремя. Сильные руки Максимыча подхватили сзади. Девушка перышком взлетела в седло. Всем тело почувствовала, как подобрался Виртуоз (Ит-Алмас!), разобрала поводья. Легонько прижала колено к боку коня. Вороной дрогнул и плавно снялся с места, поворачивая вправо, в сторону, подсказанную чуть наклонившимся девичьим телом.
Он шел, как на параде, картинно вскидывая стройные ноги, подняв гордую голову, раздувая ноздри, чутко пошевеливая острыми ушами. Он словно слышал музыку, звучащую в Светланином сердце, двигался в такт ей. Светлана не знала, что делать, как им управлять. А ему это и не нужно было.  Он сам все знал. Знал, что она неопытна, что слаба, что неуверенна в себе. Знал и то, что она верит ему.
Конь шел.  Мягким длинным шагом, чутко слушая вечернюю тишину и … Светлану? Да. Она знала, что конь чутко слушает ее. Она тоже слушала его, сливалась с его ровным ритмичным движением, срасталась с ним, растворялась в нем. Конь перешел на мягкую рысь, и совсем незаметно – в плавную иноходь. Девушка наклонилась к его шее, прильнула коленями к мерно дышащим бокам лошади, отдалась без остатка движению, степному ветру, всепоглощающему чувству радости и свободы.


С этим чувством Светлана проснулась. Сердце наполняла давно забытая радость. С этим чувством пришла на работу.
- Ты что сегодня такая? – спросила Ольга, верный друг и помощник Светланы.
- Какая?
Светлана улыбнулась еще шире.  Улыбка удивительно красила Светланино лицо.
- Счастливая, что ли…
- Мне приснился та-акой со-он! – протянула Светлана, вскидывая к затылку руки и закрывая глаза.
- Хороший?
- Замечательный! Потрясающий!
- А что тебе приснилось?
- Ах! Я скакала по степи на вороном коне! Прекрасном, сказочном вороном коне. На коне моего детства. И юности.
Светлана коротко рассказала свой сон и свои воспоминания. Улыбка не сходила с ее лица.
Ольгино лицо постепенно вытягивалось, мрачнело.
- Ты что? – удивилась Светлана. – Позавидовала, что ли?
- Чему уж тут завидовать …- протянула Ольга.
- Что ты хочешь сказать? – насторожилась Светлана.
-  Конь. Вороной. Лошадь. Лошадь во сне – к обману. Ко лжи.
- Но мне было так хорошо! – не хотела сдаваться Светлана.
Ольга пожала плечами.
Светлана вдруг осознала: ложь, обман. Да, она живет во лжи. Обманывает Алексея, обманывает себя. Даже Ольга не знает всего, что произошло у нее с Алексеем. Не знает никто. Или все же знает? Трудно утаить что-либо в таком маленьком тесном коллективе.
Но это не страшно. Страшно другое -  что дальше?

***

Скорый поезд, как гигантская сороконожка, суетливо проскакивал мосты, долины и взгорки. Глухо постукивал колесами на стыках рельсов, покряхтывал на  крутых поворотах и поскрипывал суставами межвагонных соединений.   Тепловоз острыми лезвиями прожекторов вспарывал окутавший сонную землю мрак. Тьма не сдавалась. Клочья ее с глухим утробным рычанием обтекали несущийся сквозь нее состав и с радостным свистом кидались друг другу в объятия, плотно сливаясь в экстазе ночи тут же за красным фонарем последнего вагона.

Закончились летние гастроли в сибирском городе. Обещанных местным управлением культуры билетов на самолет на обратную дорогу до Москвы не оказалось. Пришлось с немалым трудом добывать хотя бы плацкартные билеты на поезд, позаботиться о пропитании для всего коллектива. Все эти хлопоты и нервотрепка отняли много времени и сил, но Светлане показались благом, ниспосланным свыше.  Они позволяли забыться, отвлечься от горьких мыслей. Разрядить растущее напряжение в простых бытовых делах.
К вечернему поезду едва успели. Поужинали быстро и без привычного «колхозного» застолья, шуток и смеха. Усталость взяла свое. Через час после посадки в вагоне все уже спали, не дождавшись даже, пока выключат свет.
Только Светлана не могла уснуть.
Или не хотела?
Она понимала, чувствовала, что Эллочка постарается снова встретиться с Алексеем.
А он?
Он спит или нет?
Бродить тенью по спящему плацкартному вагону не хотелось. Хотя, в общем-то, было ясно – все знают всё.  Стараются не показывать этого. В последние дни Светлана всей кожей чувствовала сочувственное переглядывание женщин за своей спиной, смущенные взгляды мужчин. Особенно старался Максим. Шутил больше прежнего, но шутки стали какими-то натянутыми и порой переходили в форменное ёрничанье.
Или ей так казалось?
В другое время она бы охотно посмеялась и пошутила на тему мужской солидарности и женской дружбы, но не сейчас. Все остальные привычно смеялись, а ей удавалось с трудом выдавить из себя кривую улыбку. От этого становилось еще хуже. Вспомнив о каких-то «неотложных» делах, она старалась уйти. И знала, что все смотрят ей вслед. Но все же это было легче, чем видеть уклоняющиеся, даже какие-то виноватые глаза друзей и коллег. В другое время она бы даже порадовалась, потому что эти убегающие в сторону глаза говорили о многом, и, прежде всего, о том, что в коллективе ее любили. Сейчас ей все было безразлично. Хуже того – все раздражало.   
Шла уже третья бессонная ночь.
Позавчера – ночной перелет.
Вчера…
Об этом Светлане не хотелось вспоминать.  Но мысли, как злые голодные комары, назойливо лезли и лезли в голову. Сколько ни отмахивайся, прогонишь одних, примчатся другие. Такие же. А может, те же самые? Если бы хоть не зудели так противно! Если бы не чувствовать себя такой бессильной! Хотелось кричать. Биться лбом о стену. Выплеснуть с криком, вышибить из себя  эти мысли. Задушить в себе стыд и гнев.
Не удавалось.
Кажется, впервые в жизни, Светлана теряла контроль не только над обстоятельствами. Над собой. Впервые в жизни ей было по-настоящему страшно. Казалось, еще минута такого напряжения, и случится что-то ужасное. Что-то невидимое, но ощутимо жуткое, взорвется в ней. Разорвет пылающее огнем сердце, плавящийся от невыносимого жара мозг, залитые жидким оловом жилы.  Разорвет и разнесет по атомам каждую частичку ее тела. Распылит во Вселенной искрами боли. Но и тогда – Светлана чувствовала это – каждая искорка ее тела будет корчиться от нестерпимого стыда, кричать от муки.
Вчера в гостинице Светлана остро ощутила, что не может быть на людях, с людьми, как бы доброжелательно они к ней ни относились. Впервые за всю историю их совместных поездок она попросила для себя отдельный номер. Номер полагался ей по праву как руководителю, но она никогда не пользовалась этим правом. Да и зачем? Так интересно было с девчатами. Шутки, песни, доверительные разговоры «за жизнь». Порой едва ли не до утра.
Но сейчас ей так хотелось забиться в глухую глубокую нору. В ледяную пещеру. Ничего не видеть. Ничего не слышать. Позже она поняла, что есть еще одна, тайная мысль. Если она будет одна, может быть, придет Алексей?
Светлана не стала даже дверь запирать на ключ.
Но он не шел.
Она пыталась читать. Глаза скользили по строчкам, возвращаясь, то и дело, к началу одной и той же фразы.
Потом книга упала на грудь, и Светлана просто лежала,  тупо и бессмысленно глядя в потолок.
Там метались бесформенные тени. Причудливо сплетались в замысловатые узоры, в непонятные, невообразимые фигуры. «Как моя жизнь» - подумала Светлана.
Сон не шел. Казался таким далеким, как солнечные острова в океане, омываемые синими водами, овеваемые теплыми ветрами. Острова, на которых она бывала в своих мечтах. Вместе с ним.
Светлана почувствовала, как  глаза наполняются жаром, к векам подступают слезы. Хотелось разреветься в голос. Слезами смыть с себя боль, стыд, отчаяние. Стоило только подумать о том, как сладостны были бы слезы, как целительны, и желание расплакаться тут же пропало. Она рванулась, выдирая себя из постели и состояния бездействия. 
Накинула халатик. Тихо подошла к двери. Дверь отворилась без скрипа, без шороха. Светлана выскользнула в коридор, слабо освещаемый редкими кинкетами в виде факелов на стенах. Огляделась. Почти напротив комната, в которой спят три женщины. Одна из них  Эллочка. Светлана подошла к двери. Прислушалась. Тишина. Приглядевшись, заметила, что дверь не закрыта. Чуточку приотворена.
«Понятно, Эллочка гуляет. Девчонки оставили дверь открытой для нее».
Светлана бесшумно обошла коридоры и холлы всех этажей небольшой гостиницы. Всюду пусто. Даже дежурных нет. Только внизу, в регистратуре, пожилая женщина, притулившаяся на кожаном диване, чуть приоткрыла сонные глаза. Светлана приложила руку к груди, извиняясь, и быстро убралась восвояси.
Из окна ее номера открывался вид на площадь. Виден и центральный вход в гостиницу.  Никто не входил, никто не выходил. Скупо освещенная площадь безлюдна. По краям залегают густые таятся. Справа дома с темными окнами. Слева – парк или большой сквер.
Навалилась усталость.
Согнула плечи.
Пригасила чувства.
«Слава Богу, - подумала Светлана, - быть может, я наконец-то усну».
И тут же поняла, что сна не будет.
Что смотрит она в окно вовсе не бездумно и не бесчувственно. Она ждет, не появится ли слева, в тени кустов светлое пятно – белые Эллочкины брюки и футболка, в которых она была вечером. Не выйдет ли из этой тени парочка. Женщина в белом и мужчина в черном.
И снова острая боль утраты вспорола хрупкую тишину сердца. Багряно-алая вспышка стыда ослепила, осыпала искрами лицо и шею, плечи и руки. Вонзилась в кожу миллионами тончайших раскаленных иголок.
Перехватило дыхание.
Светлана немеющими руками нащупала оконную задвижку. Распахнула обе створки. Судорожно схватилась за них немеющими пальцами. И хватала, хватала сухими губами свежий предутренний воздух.  Отчаянные вдохи не приносили облегчения. Не давали кислорода. Легкие жадно хватали пустоту.
- Боже, - взмолилась Светлана – Боже! Не дай мне умереть прямо сейчас. Это было бы так ужасно. Что будет делать моя «команда»? Вдали от дома. В чужом городе. Что они подумают? Что я ушла из жизни преднамеренно? В любом случае – милиция, следствие, вскрытие… Бррр!
Эти мысли на время отвлекли Светлану от ее состояния. Стало легче дышать. Включилась привычка к анализу. К отслеживанию себя.
- Ну вот, Светлана Сергеевна, - криво усмехнулась она, - теперь ты знаешь, что такое ревность.


***
Старый лекарь Урсук сидит у очага. Перед ним чаша с дымящимся напитком. Сухие морщинистые руки спокойно лежат на коленях. Зато лицо почти лишено морщин. Только у глаз и в углах сухого рта – следы прожитых лет. Смуглая, продубленная солнцем и ветрами кожа плотно обтягивает высокие скулы. Сколько лет мудрому Урсуку? Этого никто не знает, не помнит. Людям кажется, что он был всегда и всегда будет. Они рождались при нем, при нем умирали. Он лечил их дедов и отцов. Заживлял их раны. Спасал от верной смерти. Иногда старик надолго исчезал – уходил в степь за целебными травами.
Сейчас Урсук сидит у очага. Глаза старика закрыты.
- Ты пришел? – спрашивает лекарь, когда Саин возникает перед ним с невольницей на руках.
- Урсук - ага, она умерла! – выдыхает степной воин тяжелый ком воздуха вместе с горячей болью, рвущей грудь.
- Я знал, что придешь. Я ждал тебя.
Старый лекарь-звездочет, любимец богов и всемогущего хана, открывает узкие щелочки глаз, от которых разбегаются глубокие лучики - морщины.
- Положи ее сюда, - указывает лекарь на приготовленное ложе.
Саин  осторожно опускается на колени, бережно укладывает на ложе бездыханное тело. Садится рядом.
- Уйди! – приказывает лекарь.
Саин непонимающе смотрит на старика, непослушные руки мнут и рвут кафтан на груди.
- Уйди! – узкие щелочки сверкающих глаз старого лекаря становятся еще уже.
Воин с трудом поднимается с пола, негнущиеся ноги отказываются служить ему. Скрюченные судорогой пальцы неловко стягивают мохнатую шапку с гладко подбритой головы. Саин  пятится к выходу, не имея сил оторвать взгляд от неподвижного тела невольницы.

Ярко красное, пылающее холодным осенним светом солнце трижды всходит над степью. Трижды опускается оно в сухие ковыли, зажигая их кровавым огнем.
Все это время Саин сидит на кошме,  низко опустив голову, не открывая глаз. Отказывается от еды и даже от питья. Думает ли о чем?  Молится? Никто не знает.
Вокруг кипит обычная жизнь, разве что шума и криков поменьше. Мурза Саин - уважаемый человек, и горе его священно. Хоть и не понять степным воинам, как можно убиваться так сильно по невольнице, русинке-иноверке, полонянке. Правда, говорят, что невольница эта красоты необыкновенной. Кто знает? Кто видел? 
На четвертый день из шатра выходит хмурый Урсук. Саин вскакивает на негнущиеся ноги, с тревогой всматриваясь в лицо старика. Тот молча проходит мимо. Саин, сжав кулаки до боли, так, что ногти впиваются в ладони, смотрит лекарю в спину. Лекарь все так же молча уходит в степь. Саин-багатур бросается ко входу в юрту и замирает с поднятой рукой, не смея приподнять кошму. «Почему старый шайтан ничего не сказал? Можно ли войти? Что с моей Ласточкой? Умерла? А может, жива? Удалось спасти ее или нет?»  Саин с трудом ворочает тяжелые, как каменные глыбы,  мысли, не решаясь войти, и не зная, что делать дальше. Смотрит угрюмо, исподлобья, медленно выдавливает из себя тяжкий, с хрипом,  выдох и делает несколько неуверенных шагов вслед старику. Останавливается. Роняет голову на грудь. Бредет к кошме у входа в юрту. Опускается на нее и снова замирает с закрытыми глазами, темный и недвижный, как изваяние степной бабы в ковылях.
Урсук возвращается нескоро. Неспешной походкой. В руках – пучок каких-то полу иссохших трав. Саин не слышит его мягких шагов, но вскидывает голову, повинуясь внутреннему импульсу. Старый лекарь не глядит на Саина. Исчезает в юрте. Саин переводит дыхание. Есть еще надежда. Иначе, зачем бы лекарь принес травы? Нужно ждать. Остается только ждать.
Солнце уже клонится к закату, когда лекарь выходит из шатра и садится рядом с Саином. Оба молчат.
Наконец, Урсук поднимает голову.
- Когда луна пойдет в рост, заберешь ясырку домой.
- Жива? – робко выдыхает грозный Саин-багатур.
- Жива, -  старик сплевывает в пыль коричневый комочек слюны, - лучше бы не
жила.
Последних слов Саин не слышит. Или слышит, но не понимает?  Не принимает. В голове его и в груди странная пустота. Словно в выжженной пожаром степи. Ни горя, ни радости. Ничего.
Старый звездочет молча сидит еще несколько минут, подставляя лицо розовым закатным солнечным лучам, потом встает и уходит в юрту.
Саин по-прежнему молчит. Молчит и слушает пустоту. Лишь спустя какое-то время в охолодавшее сердце слепым щенком толкнется радость. Тоненькой теплой струйкой потечет по жилам. Застучит в висках. Поднимет на ноги. Погонит в степь. Здесь Саин бросится на землю. Будет исступленно бить в нее кулаками. Плакать и смеяться разом. Потом лихим посвистом призовет своего красавца коня и, упав лицом в пышную гриву, понесется по степи быстрее ветра.
Прямо в солнце.
В кровавый закат.   

***
 
Светлана чувствовала, что теряет Алексея. 
И сделала то, что делают тысячи женщин на планете. Она, так часто говорившая себе, что никогда не унизится до обмана в любви, начала лгать. Знакомые страстные стоны, хорошо сыгранное исступление блаженства обманули мужчину. Он снова воспрянул духом. Стал весел, улыбчив, беззаботен.
И к Эллочке он стал относиться спокойнее, легче. Не избегал встреч, подшучивал. Иногда несколько жестоко, но ее это не волновало. Все чаще Светлана ловила на себе ее наглый победоносный взгляд.
Все чаще в ее груди вскипало острое чувство ненависти. Она и не заметила, как взлелеяла, вскормила эту ненависть долгими ночами.
Этот день выдался каким-то странным.
Суетливым. Неприятным.
Началось с того, что Светлана почти проспала. Алексей сегодня не зашел за ней. И знала ведь, что не зайдет. Сама вчера попросила отвести справку в исполком к девяти часам, не заходя за ней. Нужно было будильник завести или с вечера дать себе задание проснуться вовремя. Ничего не сделала. На что надеялась? Просто не вспомнила.
Светлана отказалась от привычного утреннего кофе, быстро собралась. Перед самым уходом ее что-то толкнуло. Оглядела себя в зеркале.  Вроде все нормально. А это что? Ну, конечно! По закону подлости на колготках поехала петля. Огорченная Светлана сорвала с себя плащ. Нервно разбрасывая вещи, искала в шкафу новые колготки. Куда же они запропастились? Как в воду канули.
Ну, вот же лежат! На самом видном месте! Куда глядели ее глаза? Светлана сменила колготки, набросила, не застегивая, плащ,  снова мельком взглянула в зеркало. Собственное лицо не понравилось ей – напряженное, обиженное. В таких случаях Светлана просто улыбалась себе, отчего настроение сразу менялось, но сегодня ей не хотелось даже улыбнуться.
На остановке пропало еще пять минут. Троллейбуса не было. Ну, почему его  нет именно тогда, когда он особенно нужен?!
Сорвалась с места. Почти пробежала полквартала. И, конечно же, ее обогнал троллейбус. Светлана посмотрела вдоль прямой широкой улицы. Может, следующий идет? Успею добежать до остановки. Нет, ничего не видно. Вот всегда так! Сколько раз сердилась:  «И чего они стаями ходят? Заблудиться боятся по одному?» А сегодня – нет, как нет.
Неслась по улицам, не замечая ничего вокруг. Ломило мышцы. Саднило горло от холодного воздуха. Уже подбегая к двери своего отдела, вспомнила: нельзя спешить! Если спешишь, обязательно опоздаешь. Все валится из рук. Вроде быстро идешь, а время идет еще быстрее. А когда не торопишься, все как-то укладывается в отведенные временные рамки. Поспешай медленно! Знала же, умела это делать…
И опоздала.
Конечно же, опоздала.
На бегу поздоровалась с сотрудниками. Потянула плащ с плеч.
- Подожди, Светлана, не спеши, - остановила ее одна из сотрудниц.
- Что? – с трудом приходила в себя Светлана.
- Секретарь звонила.
- Что хочет?
- Сегодня заседание худсовета. Сейчас начнется.
- Сейчас?
- Да. Нет, уже началось. Тебя ждут.
- А где они вчера были?! – возмутилась Светлана, начисто позабыв, что о заседании худсовета знала уже неделю назад.
Снова набросила плащ (бежать нужно в другое здание), поправила готовую вывалиться из прически шпильку и рванулась к двери.
- Светлана!
- Ну что еще? – чуть не плача, обернулась у самой двери.
- Сегодня будут решать вопрос об Элле.
- Вот как…
Задумалась. Только Эллочки ей и не хватало.
Эллочка прогуляла семь дней. Просто не вышла на работу. Ее искали. Даже домой к ней ходили. Родители тоже ничего не знали, только то, что она  уехала с каким-то заезжим рок-ансамблем в качестве кассирши и приближенной особы руководителя.
Через неделю Эллочка появилась,  как ни в чем ни бывало. Вскользь объяснила свое отсутствие болезнью ребенка. Докапываться не стали. Поговаривали, что Эллочка оказалась на руку нечиста и прикарманила вырученные за «левые» билеты деньги. Так ли, нет ли, Эллочку всерьез намеревались уволить с работы. И не по Светланиной инициативе.
Сегодня этот вопрос будет решаться на заседании худсовета, а там уже – окончательное решение администрации.  Впрочем, администрация соглашалась с решениями своих подразделений всегда, когда дело не касалось денег. 
Противно.
В кабинете директора тесно. Ни одного свободно стула. Пожилая, предпенсионного возраста  секретарша неохотно отодвинула бумаги, приготовленные к заседанию, встала, чтоб принести из приемной еще один стул.  Светлана жестом усадила ее на место, сама принесла себе стул, поставила у двери, стараясь не обращать внимания на укоризненные взгляды присутствующих. Слегка прищурила глаза. Вся комната светилась каким-то странным, неестественным ядовито-зеленым светом.
Председатель откашлялся. Перечислил вопросы повестки дня. Слушали его невнимательно, шелестели бумагами, шепотом переговаривались.
- Последний вопрос -  личное дело Кузьминой.
- А где она, Петр Иванович? – тихонько спросила Светлана сидящего неподалеку рослого седовласого мужчину, инженера по безопасности (такую должность он занимал еще с доперестроечных времен, хотя никто не знал, о какой безопасности идет речь). Раньше, на заседаниях местного комитета, он всегда исполнял роль общественного обвинителя, какой бы вопрос ни решался. Сейчас его должность можно было бы назвать должностью штатного оппозиционера.
- В приемной должна быть, - не снижая голоса, ответил инженер. 
Головы всех присутствующих повернулись к нему.   
- Кузьмина здесь? – обратился, не известно к кому, председатель.
Светлана промолчала. Эллочка работает не в ее отделе. Вообще-то Эллочка – головная боль главного администратора, но…
- В приемной должна быть, - повторил Петр Иванович.
- Вероника Андреевна! – директор строго взглянул на секретаршу.
Та начала снова собирать разложенные после Светланиного водворения на место бумаги, обиженно поджав и без того тонкие сухие губы.
- Нет ее там, - не выдержала Светлана. – Вернее, не было, когда я пришла.
- Вероника Андреевна! – еще строже взглянул директор.
- Я приглашала, - неуверенно ответила женщина.
- Разберитесь! – дожал директор.
Светлана пожалела женщину. Очень не хотелось вмешиваться, но она поднялась, открыла дверь, окинула взглядом небольшую приемную. Пусто. Отрицательно покачала головой и села на место.
- К порядку, товарищи, к порядку! – перекрыл поднявшийся шум раздраженный голос председателя.
Наконец ценные указания были розданы, кто-то вышел искать Эллочку. Заседание потекло своим чередом.
Светлана почти не вслушивалась в то, что происходило в кабинете. Собственные мысли занимали ее. Она пыталась разобраться в себе. Что она чувствует? Довольна ли она унижением соперницы? Нет, радости в ее сердце не было. А что было? Тоска. Глухая тоска и … жалость?
Эллочку доставили на заседание как раз в тот момент, когда все производственные вопросы были решены.
Она вошла свободно, раскованно. Даже слишком. Не поздоровалась. Оглядела собравшихся холодным взглядом, остановила глаза на Светлане. Что-то мелькнула в ее светлых, почти бесцветных глазах. Страх? Уселась на какой-то освободившийся стул. Забросила ногу на ногу.
Светлана прищурила глаза. Какой неприятный цвет! Темно-желтый. Густой. С примесью болотной зелени. Обман. Цинизм. Люди с таким свечением считают благородство проявлением глупости.
Присутствующие молчали.
Эллочка резко поменяла ногу. Одернула задравшуюся юбку. И вдруг, закрыв лицо руками, отчаянно разрыдалась. Слезы текли сквозь ее пальцы. Капали на голубую блузку черными, крупными, быстро расплывающимися на светлой ткани каплями.
Светлана всем телом ощутила смущение и растерянность коллег. Даже вечный прокурор Петр Иванович отвел глаза, сдержанно кашлянул в кулак. Председатель нервно перекладывал какие-то бумаги. Директор резко встал, вышел в приемную, хлопнув дверью.  «Умыл руки!» - подумала Светлана.
Пауза затягивалась.
Наконец, председатель опомнился, взял бразды правления в руки. Монотонно и невнятно пробормотал:
- На повестке последний вопрос. Об увольнении за прогул Эллы Кузьминой. Давайте выслушаем ее.
- Кузьмина, - включился Петр Иванович, - что вы можете сказать в свое оправдание?
Рыдания стихли. Сквозь пальцы мелькнул светлый глаз. И в следующую секунду Эллочка зарыдала еще громче.
- Простите меня! Пожалуйста. Это больше не повторится, - выкрикивала она, перемежая рыдания словами. – Это  в последний раз!
- Вы можете объяснить, что случилось? Почему вас не было на работе?
- Не могу, - отчаянно рыдала Эллочка, - не могу!
- У вас есть какой-то оправдательный документ? – нашелся Петр Иванович.
- Нет! Ничего у меня нет, ничего нет. Простите меня!
Вернулся директор. Не вникая в обстановку (в приемной-то слышно все), распорядился:
- Идите, Кузмина.
Рыдания стихли.
- Я…
- Идите. Мы сами разберемся.
Эллочка встала, верхом ладоней отерла слезы, еще больше размазывая тушь по лицу. Ненавидящим взглядом хлестнула Светлану по глазам и вышла.
Вот теперь говорили все. Одновременно. Возмущались, негодовали. Петр Иванович вещал громовым голосом о недопустимости подобных нарушений. Кто-то заявлял о том, что нельзя создавать прецедент.  Кто-то требовал обличительной записи в трудовой книжке.
- Куда она пойдет? Ну, куда она пойдет? - тихонько попискивала Вероника Андреевна.
Директор барабанил пальцами по столу и бормотал:
- Дисциплина! Ну и дисциплина…
Председатель воздевал руки горе, даже не пытаясь унять разбушевавшиеся страсти.
Светлана не выдержала. А может, это ее гордость заговорила? Она встала (все как-то разом умолкли) и предложила дать женщине еще один шанс.
- Я чувствую себя в какой-то мере ответственной. Это я привела ее и попросила принять на работу. У нее положение и вправду паршивое. Родители – пенсионеры, ребенок…
- Вот так и запишем в решении, - обрадовался председатель. – Под вашу ответственность. Как члена художественного совета.
- Хорошо, - устало согласилась Светлана, - под мою ответственность.
Эллочку оставили на работе.

***

Три дня и три ночи ждет нетерпеливая Юлдуз известий о муже. Сердце ее то плавится и нежится в сладком чувстве свершившейся мести, то испуганно замирает от мысли о возможном возмездии.
-  Никто ничего не знает, - успокаивает себя женщина.
– Знает, ох, знает, - шепчет внутренний голос, заставляя тело тревожно сжиматься.
Юлдуз незаметно наблюдает за всем, что происходит вокруг, слушает разговоры, опасаясь вставить свое слово. Никто ничего не знает, женщины удивленно обсуждают, куда мог ускакать Саин.  Что случилось с ясыркой? Она заболела? Умерла?
Юлдуз молчит, хотя и понимает, что ее молчание может показаться странным.
Известие приходит на третий день. Из Бухары приехал купец, привез расписные шелковые ткани, кованую посуду, ажурные золотые и серебряные украшения, сверкающие разноцветными заморскими камнями.
Юлдуз в этот раз выбирает украшения особо тщательно. Подолгу держит в руках каждую вещицу, гладит пальцами, примеряет. Понравится ли Саину? Наконец, выбирает длинные серьги кружевного серебра с алыми камнями. Такой же серебряный обруч, с которого свисает на лоб теплый матовый камень. И ожерелье. В темном черненом серебре мягко горят диковинные красные камни. Крупные,  гладкие, горячие. Юлдуз надевает обруч на голову, вправляет в уши длинные серьги, прикладывает ожерелье к груди. Поднимает взгляд. Пальцы женщин, жадно перебиравшие украшения, замирают, останавливаются. Глаза направлены на юную красавицу Юлдуз. В глазах – восхищение пополам с откровенной завистью.
«Понятно, - улыбается Юлдуз, - значит, и ему понравится». Еще бы! Этот убор из черненого серебра с алыми камнями словно создан специально для нее. Матово поблескивающее серебро повторяет смолистый блеск ее волос. Красные камни оттеняют смуглую кожу, освещают ее теплым светом, перекликаются  с жарким румянцем на щеках, зажигают горячие искры в бездонных колодцах огромных зрачков.
Только одни глаза смотрят на Юлдуз настороженно и внимательно. Нет, что-то  есть еще в этих черных глазах, в густой сеточке морщин, в скрещенных на груди руках. Руки прижимаются к груди открытыми сухими ладонями, словно защищая саму жизнь, которая все еще кипит и бурлит в этой плоской старческой груди.
Знает! – вспыхивает в голове Юлдуз,  бьет по сердцу обжигающе горячее слово. – Старуха все знает!
Юлдуз судорожно хватается за свою шею, рвет с себя украшения, бросается вон. Скорей, скорей уйти далеко-далеко отсюда, уйти туда, где ее никто не найдет. Спрятаться. Переждать. Ноги сами несут Юлдуз подальше от человеческого жилья, в тихую стылую степь. Но в степи нет спасения. Как нет его и среди людей.   
Юлдуз останавливается. Задумывается. Чего она испугалась? Да, наверное, старуха знает. Или просто догадывается? Но ведь она тоже ненавидит невольницу – полонянку. Она не выдаст. Юлдуз  со старухой всегда приветлива и уважительна. Низко кланяется и старательно ухаживает за матерью Саина.  Юная Юлдуз помнит, как сочувственно гладила ее по волосам морщинистая рука Халиды-Хатун, когда в кишлаке появилась светловолосая бранка.
Бешено бьющееся сердце Юлдуз постепенно замедляет темп, в голове светлеет. Мысли прекращают сумасшедшую пляску, успокаиваются. Женщина поворачивается и идет к своей юрте.
На подушке Юлдуз картинно разложены украшения, те, что она выбрала для себя, а потом бросила, не глядя, убегая  из юрты в  степь. В темном черненом серебре красные камни, как капли свежей крови. Старуха купила для нее?
Юлдуз надевает драгоценный убор.
Да, никогда еще не была она так свежа, так красива. Никогда еще ее глаза не горели таким ярким огнем, кожа не светилась таким нежным светом.
- Он будет моим, - твердит она себе, - теперь он будет моим. 
- Только не в этой жизни, - подшептывает, подсказывает внутренний голос.
- Не-ет! – кричит Юлдуз, - в этой, в этой, в этой! 
Обеспокоенная криком,  в юрту вбегает Наира, останавливается, глядит на Юлдуз. Яркая красота молодой женщины ошеломляет подругу.  Как мог Саин отказаться от такой красоты? Как мог полюбить полонянку, которая рядом с Юлдуз кажется бледной, больной, совсем бесцветной?  Что увидел он в синих, как степные цветы, глазах? Разве могут холодные, как далекое весеннее небо глаза невольницы-ясырки, соперничать с жарким огнем, полыхающим в черных, как ночь, глазах красавицы Юлдуз?
-  Как ты красива,  - шепчет подруга, - как мог он тебя разлюбить?
- Он не разлюбил меня, - горделиво отвечает Юлдуз, - он любит меня. Она его приворожила.  Она все время своим богам молилась, я слышала. Она его привязала на девять узлов. Она знает чары колдовские своих предков.
Наира смотрит внимательно.
Может и знает, кто ее поймет, эту ясырку?

Купец, торговавший диковинными товарами, рассказал в ответ на осторожные расспросы старой Халиды-Хатун, что сын ее отвез бездыханное тело невольницы к чародею-звездочету, знаменитому лекарю, который самого хана, - да будут дни его продлены бессчетно! – и его ближайших вельмож пользует. Лекарь сидит безвыходно в своей юрте, неизвестно, что делает, а Саин - мурза у входа караулит. 
- А невольница?
- Ничего не известно. Урсук - ага – великий лекарь,  чародей. Но когда Саин прискакал, она уже не дышала. На все воля Аллаха!
- На все воля Аллаха, - задумчиво повторяет старая  Халида-Хатун и пододвигает поближе к купцу блюдо со сладостями.
Купец сладостями не очень интересуется, но терпкий кумыс потягивает с удовольствием. Ведет неспешный разговор. Халида больше не спрашивает о сыне, о невольнице, рассеянно слушает рассказы купца о дальних странах, о незнакомых людях, невиданных сокровищах. А в голове свои тяжелые думы, как жернова,  ворочает. Если не спасет лекарь полонянку, что с ним, с Саином,  будет? На  беду себе полюбил он женщину чужого племени. Случалось и такое на долгом веку Халиды-Хатун, но любовь та быстро проходила. Чуть первые морщинки на лицо невольницы лягут, отсылает ее хозяин на общую женскую половину. Служанкой своим правоверным женам. Навоз собирать, кизяки лепить, воду носить. Хорошо, если мастерица попадется – будет женам и невольницам одежду шить-вышивать. А если ничего не умеет, тяжек ее удел. Нет, Халида-Хатун не жалела женщин-полонянок, что ж жалеть? Ясырь! Законная добыча воинов-степняков. Как лошади, как скот. Но с сыном случай особый.
- Если родится сын, - сказал он ей после того памятного дня, когда она первая почувствовала, как бьется ребенок в нежном лоне полонянки, - возьму ее в жены.
 - Она же неверная! – ахнула мать.
- Я уже об этом с нужными людьми говорил. И неверные, случалось, женами становились. А сын от невольницы – первенец – все равно мой сын.
- А как же … - старая мать остановилась, не закончив фразу. Хотелось спросить о Юлдуз, о черноглазой красавице со смоляными косами, которую так холил и нежил Саин до появления этой бранки, да не решилась, не посмела.
И хорошо, что не посмела. Если выживет невольница, может, все и обойдется. На радостях не станет сын дознаваться, что такое с ней приключилось. Да и сама она вряд ли поймет. А если поймет? Посмеет ли подозрения свои высказать?
Но если умрет полонянка, гнев сына может быть страшен. На чью голову падет он? Говорят, лекарь-звездочет все дела людские видит, все наперед знает. Поведает ли сыну? Если поведает то, о чем догадывается старая Халида – Хатун… Да что там догадывается, знает она, чьих рук это дело. В юрту после поспешного отъезда сына заходила, чашку с узорного ковра подняла, понюхала, пролитое питье вытерла. Не падет ли гнев сына на ее старую голову? Не очень-то она полонянку жаловала. Сын это знает. Знает, как ласкова была с Юлдуз, хоть строжилась для порядка. Как подарки ей покупала, сладости для нее откладывала. Как любила смоляные косы невестке заплетать.
Думай теперь, Халида, думай. Страшен в гневе Саин. Родную мать не пожалеет.
Халида – Хатун  думает, перебирает свои мысли, как четки. Хоть так, хоть этак – беды не миновать. Эх, бранка-полонянка, невольница синеглазая, на беду ты в чистом поле степному воину попалась. Лучше б сразу руки на себя наложила, как многие пленницы делали. Не было б теперь у них этого горя-злосчастия, не сушила бы свою седую голову старая мать, не горели бы мстительным огнем черные очи Юлдуз. Ну, привел бы Саин в дом еще одну жену, своего роду-племени, своей веры. Халида – Хатун  быстро приучила бы ее к веками установленному порядку. Да и Юлдуз поделила бы с ней мужа. А тут вот чужая, непонятная, странная невольница – невестка. А почестей ей, забот – не в меру Саин требует.
Вздыхает тяжко старая Халида – Хатун,. Видно ничего пока не придумаешь.  Надо ждать. А хорошо все же, что про Юлдуз тогда не спросила. Может, и найдется выход для матери славного Саин - мурзы? Немало трудных дней на своем долгом веку видела  Халида. То ласками, то сказками, то хитростью всегда выход находила.
Найдет и сейчас.
Нужно только подождать.
А ждать Халида умела.
Саин вернулся один. Выскочила Юлдуз на знакомый топот копыт, всмотрелась из-под ладони в приближающегося всадника. Один! Слава Великому Аллаху – один! Серой испуганной мышкой спряталась  в юрте. Выходить – не выходить навстречу супругу? Что сказать? Столько дней прошло, а нужных слов не заготовила. О чем думала? Смерти соперницы радовалась? Душу свою сладкой местью тешила?
Саина встречает старая мать. Заглядывает в глаза:
- С радостью или с горем возвращается мой любимый сын?
- С радостью, апа, - бросает сын через плечо, расседлывая вороного любимца, - с радостью.
Голос звучит дерзко. Глаза не добром светятся. Неужто спаслась полонянка? Или другая радость у него?
Старая Халида суетится, несет сыну еду, наливает в чашу свежий кумыс.
- Юлдуз готовила? – усмехается Саин - мурза.
Знает! Сердце Халиды – Хатун комом падает куда-то в живот, застывает там тяжелой льдиной.
- Я готовила, своими руками для сына все сделала, - сладко поет Халида – Хатун, - для любимого сына.
- А где Юлдуз?
- Нездоровится ей, нельзя пищу готовить, - суетится мать.
- Давно нездоровится?
- Давно, - решается старая женщина, – как ты уехал, так и занедужила она.
Губы Халиды – Хатун,  еще что-то лепечут, а в голове назойливой осенней мухой бьется одна мысль: «Что ж я делаю? Саин все знает. Что обо мне подумает?».

 


***
После того худсовета Светлана не ощутила ни удовлетворения, ни торжества. Прошла и жалость. Все чаще перед ней вставали наглые, почти бесцветные Эллочкины глаза, все чаще и острее хотелось увидеть в этих глазах настоящую, не притворную боль.
И все чаще она видела в этих глазах радость. Откровенную, торжествующую радость. И что-то еще? Насмешку? Презрение?
Светлана старалась не думать об этом.
Просто не думать, и все!
Ах, как это трудно – просто не думать!

Сегодня выдался свободный день.
Алексея она ждала только вечером, у него были какие-то дела. А утром Светлана проснулась рано. Глянула в окно. Солнце еще не добралось до ее подушки, значит, еще нет семи часов. Светлана обиженно посмотрела на часы. Точно! Шесть сорок.
Ну,  почему так бывает? Когда нужно куда-то спешить, никак не выбраться из сладкой дремы! Хоть пять минут еще поспать, понежиться в постели! Хоть минуточку! А вот когда не нужно вставать и бежать по делам, сна ни в одном глазу.
Светлана потянулась за книжкой, оставленной с вечера на ночном столике. «Почитаю минут двадцать и снова усну», - решила она.
Но книжка, хоть и не очень увлекла, дремоту не навевала.
Обидно! Куда ей в такую рань? Конечно, дел в доме, как всегда, невпроворот, но очень уж жаль потратить такой чудный солнечный день на стирку, уборку и прочие хозяйственные нужды.
«Махну на дачу! - вдруг осенило Светлану, - столько времени там не была!»
Дача от города недалеко. До конечной остановки троллейбуса, а потом вдоль шоссе, мимо солнечного луга, небольшого перелеска, через ручей – и вот оно – зеленое Светланино царство, полное кружевной тени, ярких бликов пышных летних цветов, теплых ароматов.
Обиды как ни бывало. Светлана с наслаждением повертелась под тугими прохладными струйками душа, за это время и кофе поспел, специально поставленный на малый огонь. Душистый напиток был слишком горяч, обжигал, но сегодня растягивать утреннее удовольствие не хотелось. Она быстро сочинила нехитрый бутерброд из хлеба с маслом, сунула в сумку. Добавка к бутерброду непременно найдется на даче. Уже, пожалуй, черешни поспели!
Предвкушая удовольствие от целого дня беззаботного ничегонеделания (дачные хлопоты это не работа, это удовольствие!), Светлана небрежно заколола волосы, накинула легкое платьице, захлопнула дверь и быстро сбежала по лестнице.
Улица встретила женщину утренней свежестью и прохладой. В троллейбусе почти не было пассажиров. Просторно, чисто, светло. Светлана уселась у окна. За промытым окном мелькали городские кварталы. На улицах редкие прохожие. Все больше пожилые женщины, спешащие на рынок. Вот и новый микрорайон – многоэтажные жилые дома, выросшие за последние годы на окраине города. За ними – невозделанные поля, поросшие душистыми дикими травами. 
От конечной остановки Светлана шла быстро, весело помахивая легкой сумкой. Что-то напевала. Мыслей не было вообще. А может, и были, но такие легкие, совсем-совсем невесомые, что она и не пыталась их удержать. Свежий ветерок легонько гладил лицо, трогал выбившиеся из прически локоны. Все тело играло силой, радовалось движению, простору. Откликалось каждой жилочкой на незатейливые Светланины напевы. Ноги легко несли женщину по чистой обочине весело убегавшего вдаль шоссе, сердце спокойно и уверенно гоняло кровь, губы улыбались.
Так, с улыбкой на губах, с легким прищуром от солнечных лучей, Светлана и подошла к калитке своей дачи. Подошла и …замерла. На даче кто-то был.
В чистом утреннем воздухе голоса звучали пронзительно ясно.
- Возьми полотенце, - улыбался мягкий бархатный баритон.
- Я ничего не вижу! – смеялось в ответ высокое резкое сопрано. 
- Мыло смой!
Погремел сосок умывальника, укрепленного за углом домика. Здесь так приятно было умываться на свежем воздухе. 
- Давай быстрее, копуша, завтрак готов! – торопил баритон.
- Куда в такую рань? – возмущалось сопрано.
- Не такая уж и рань, - настаивал баритон.
- Все равно, я еще спать хочу! – не сдавалось сопрано.
- Дома отоспишься!
- Мне еще накраситься надо!
- Стоит ли?
Светланино сердце поднялось куда-то к горлу и там замерло. Затихло. Перестало биться.
Больше всего в Алексее ей нравился голос. Глубокий, красивый, с бархатными низами, какой-то очень мужской. Этот голос она узнала бы из тысяч других голосов. А второй… Что ж, этот голос она тоже хорошо знала. Высокий, горловой, именно такой, какие ей больше всего не нравились. Лишенный мягкости, теплоты и женственности. Светлана не смотрела некоторые телевизионные передачи только потому, что их ведущие говорили такими голосами.
«Не может быть! Не может быть! Не может быть!» - судорожно трепыхалась в Светланиной голове одна-единственная фраза.  А ноги уже несли ее по узкой дорожке, обсаженной роскошными ирисами с крупными темными листьями, с горделиво изящными лиловыми цветками, мимо домика, за угол, туда, где под тенистым навесом из виноградных листьев стоял стол и скамейки. Туда, где она любила сидеть редкими тихими летними вечерами, глядя на пышную зелень деревьев, наливающиеся соком плоды, на гроздья спеющего винограда, на яркую россыпь цветов.
Эллочка сидела за столом, в глубокой тени. Ее белое, лишенное привычного макияжа и ярких красок лицо казалось болезненно бледным и неживым. Светлые глаза обратились на пришелицу. В них промелькнул испуг, быстро сменившийся обычной нагловатой усмешкой.  На тонкие губы выползла ядовитая усмешка.
- Ну, здравствуйте, - манерно произнесла Эллочка.
- Здравствуйте, - машинально ответила Светлана, не в силах оторвать взгляд от прозрачных Эллочкиных глаз.
Алексей молчал.
Светлана не видела его. Не хотела видеть. Не могла.
Он сидел по другую сторону стола. Кулаки судорожно сжаты.  Обнаженное до пояса тело поблескивает гладкой загорелой кожей.
Светлана улыбнулась:
- С добрым утром вас!
Эллочка зябко передернула плечиками под цветастым Светланиным халатиком.
- Не ждали? – продолжала улыбаться Светлана.
Алексей вскочил, засуетился. Принялся зачем-то передвигать стоявшие на столе тарелки – с сочной желто-розовой черешней, с нарезанной крупными кусками булкой. Банку со сметаной.
Светлана оторвала взгляд от Эллочкиного лица, от своего любимого халатика, перевела его на дрожащие руки мужчины.
- Можно присесть? – вежливо осведомилась Светлана.
- Садись сюда.
Дрожащие руки убирали со скамейки небрежно брошенное полотенце, снова двигали что-то на столе.
Волнение куда-то ушло. Теперь Светлана была абсолютно спокойна. Наверное, такое спокойствие, такая пустота приходит к человеку в самый последний миг его жизни. Когда он точно знает, что сейчас умрет. И принимает свою смерть, как должное. Как единственный и желанный выход.  Она положила сумку на лавочку, продолжая улыбаться, присела к столу.
Огромный мохнатый шмель завис над столом, внимательно исследуя нехитрые яства. Видно, ничего ему не понравилось, потому  что он развернулся и с недовольным гуденьем солидно отправился дальше.
- А что вы так рано? – нарушила Элла повисшую в воздухе гулкую тишину.
- Ты хочешь сказать, почему я так поздно?
- Еще очень ра-ано, - капризно протянула Эллочка, не понимая или не желая понимать горькую иронию Светланиных слов.
- Кому рано, кому поздно…
Лишь теперь Светлана взглянула на Алексея. Взглянула и испугалась. Его лицо… Его ли это лицо? Оно не было смущенным, оно не было испуганным, оно не было бледным. Оно было … мертвым.
Светлана невольно проследила за тусклым безжизненным взглядом его погасших глаз и вздрогнула. Глаза его были прикованы к Эллочкиной руке с хищными сверкающими ярко-красными ноготками.  Но ярче лака сверкал на ее пальце камень в тяжелой золотой оправе. Солнечный зайчик, пробившись сквозь густую виноградную листву, зажег огнем камень в кольце. Светланином кольце. Том самом, что когда-то подарил ей муж. Холодным январским днем. В заснеженной Москве.
В день ее рождения.

Этой ночью, лежа в постели без сна, Светлана вдруг увидела себя идущей по улице к Эллочкиному дому. Вот и ворота. Тусклый свет одинокого уличного фонаря. Светлана осторожно открывает калитку. Открывает плечом. Руки ее заняты. В руках – прикрытая крышкой банка. Светлана знает – в банке кислота. Какая? Неважно. Такая, которая выест наглые светлые глаза, сожжет нежную кожу на раскрашенном, как пасхальное яичко, личике.
Светлана  входит во двор. В темноте, под увитым плющом крылечком, дверь. Здесь Светлана однажды была по делу. Когда разыскивала вдвоем с еще одной сотрудницей исчезнувшую на неделю Эллочку. Здесь увидела ее родителей. Старых. Эллочка – поздняя дочь. Здесь пожалела их всем сердцем. Может, еще и поэтому вступилась за незадачливую бегянку?
Но сейчас в ее сердце жалости нет. Только холодная ненависть.
Светлана открывает банку, осторожно прилаживает над дверью. Как? Неважно! В следующий миг она видит, как открывается дверь, как выплескивается на удивленное лицо молодой женщины маслянистая жидкость…
Боже! Светлану  выбрасывает из страшного забытья. Дрожат руки. Ошалело колотится сердце. Она хватается за сигареты, долго ищет зажигалку. Затягивается острым дымом до кашля, до хрипоты.
- Я схожу с ума? – бьется заполошная мысль. - Что со мной? Как страшно. Как темно. Как беспросветно темно и страшно!
Светлана рвется всем сердцем, всем телом из затягивающей, засасывающей  ее тьмы. Перед глазами – бешено вращающийся водоворот.  Мир несется по кругу, мелькают черно-белые пятна.
-  Ну, и пусть, – шепчет обессилевшая  женщина мертвеющими губами, - ну, и пусть…
Пусть унесет ее темный поток. Пусть погрузит в пучину беспамятства.
- Еще! Быстрее! Сильнее!
Перед глазами встает грозовое море. Далекий рокот грома врывается в ее уши сладкой музыкой. В сумасшедшем круговороте проносятся низко нависающие над вспененными волнами багрово-лиловые тучи. Неистовый танец стихий заполняет мозг, возвращает Светлану в далекие воспоминания.
 
То утро выдалось пасмурным. Светлана заспалась. Разбудили ее взволнованные голоса, доносившиеся из-за стенок палатки, раскинутой у самого берега теплого южного моря. Сладко потягиваясь, Светлана натянула спортивный костюм, - шорты, похоже, не по погоде, - и вышла из палатки. 
За ночь море разгулялось. Крутые волны с пенными гребнями докатывались чуть ли не до самого полога палатки. Небо в темных клубящихся облаках почти касалось свинцово-серых волн. Крупные капли дождя быстро смочили лицо.
На каменистом пляже суетились люди. Что-то подбирали, торопливо уносили подальше от берега немудреный скарб.  Впрочем, суетились не все. Большинство «дикарей» застыло соляными столбами, вперив глаза в штормовое море.  На море разыгрывался невиданный спектакль. Откуда-то из глубины, из бушующих волн, поднимался вдруг, быстро вспухая, водяной бугор. Навстречу ему, из низко нависающей фиолетово-черной тучи тянулся  длинный, чуть колышущийся, жадный язык. Еще несколько мгновений, и оба водяных потока сливаются в бешено вращающуюся колонну между небом и землей. Между небом и морем.
- Смерч!  - ахает Светлана.
- Смерч! – вторит ей кто-то за спиной.
Невиданной красоты и мощи картина обостряет все чувства, приковывает глаза. 
Смерч растет, разбухает, наливается силой. Вокруг нижней его части сумасшедшая карусель из летящих по кругу водяных брызг. Уже видно, как внутри этой карусели, внутри столба, по стенкам его,  в пустоте, переливается вода.
Капли дождя смачивают лицо. Светлана слизывает с губ влагу. Соленая. Соленый дождь! Это уже не просто гроза, которую Светлана любила с детства. Это потрясающий праздник стихии. Чудо природы! Великолепный подарок судьбы.
Она не думает о том, что смерч несется прямо к берегу. Сумасшедший восторг наполняет сердце. Сердце дрожит и гулко стучит в напряженную грудь. Чувства обострены до предела. Широко распахнутые глаза спешат вобрать в себя невиданное зрелище.
Сила, огромная, немереная сила вливается в тело.
Повинуясь ветру, или каким-то, только ему ведомым течениям, смерч смещается влево, к устью впадающей неподалеку от пляжа горной реки. Уносится вверх по реке, скрываясь за скальным уступом.
По ту сторону реки тоже пляж, уютный, песчаный. Только там народу больше. Тесно. Над этим пляжем взлетают высоко в воздух  какие-то цветные полотнища. Издали они кажутся Светлане пляжными полотенцами. Уже позже она узнает, что смерч задел пляж своим краем, сорвал и далеко разбросал палатки. Слава Богу,  никто из людей не пострадал. Но сейчас она смотрит в море, туда, где рождаются новые смерчи. Рождаются из волн и туч, растут, уносятся вдаль, за скалистый берег, ограничивающий бухту с юга. Она не думает о том, что смерч может повернуть в их сторону. Что нужно бы бежать вверх, на шоссе, вьющееся над заселенными «дикими» туристами кромками берегов. Она не помнит о том, что в палатке фотоаппарат и кинокамера, которые могли бы запечатлеть это удивительное явление природы.

Светлана чувствует себя каплей воды, бешено вертящейся в сумасшедшем водовороте где-то на самом краю огромного вихря. Головокружительное, безжалостное вращение. Неумолимая жестокая сила несет ее по кругу и куда-то вдаль. Ни малейшей надежды на остановку, передышку, покой.  Покой там, в самой сердцевине вихря, где по гладким стенкам столба переливается вода. Но попасть туда уже невозможно. Слишком далеко ее маленькая капелька от спасительного центра. Теперь у нее одна возможность. Она видит ее пронзительно ясно. Водяной смерч движется прямо на береговые скалы. Еще немного, и он столкнется с неподвижной громадой, разобьется на хрустальные брызги. Одной из этих капель - брызг она ударится о жесткую каменную глыбу и умрет, растекаясь по холодной шершавой поверхности скалы. Умрет, как миллионы ее подруг. Таких же капель, уносимых водоворотом.

Умереть!
Вот оно! Вот он желанный выход.
Умереть и ничего больше не видеть, не слышать, не чувствовать. Не сгорать на костре гнева и отчаяния. Не плавиться в адском пламени стыда, отвращения, ненависти и злобы. Светлана чувствует, что потеряла веру в человеческую порядочность, в совесть, в разум и доброту. Хуже того, она чувствует, что потеряла нечто большее.
Потеряла себя. 
Эта боль, эта ненависть - это не она. 
 Кто-то чужой поселился в ее сердце, захватил ее тело, завладел ее душой.
Как с этим жить?
Как смотреть людям в глаза?
Нет, уйти из этого мира, умереть. Это единственный выход. Спокойный и мирный.
- А как же душа? – почти неслышно подсказывает внутренний голос.
- Душа?! – криком кричит Светлана, - где она – моя душа? Вот это – униженное,
оплеванное, втоптанное в грязь – это моя душа? Нет, уйти. Уйти, пока удается сдерживать ярость. Пока от этой ярости не ушли другие. 

***

К вечеру Саин поднимает на ноги весь аил. Давно уже не было здесь столько шума. Не всхрапывали кони, скаля зубы и подставляя мохнатые ноги воинам-степнякам, которые аккуратно и бережно чистили не знающие железных подков копыта. Не пели так радостно кривые сабли-ятаганы на узких полосках толстой кожи, оттачивающих лезвия до остроты молнии. Не взлетали в небо орлиным клекотом гортанные голоса мужчин. Не звенели чистым серебром голоса детей. Не метались так стремительно черные косы вокруг девичьих плеч. Не суетились женщины, собирая переметные сумы для своих мужчин. Давно уже не сверкали таким счастливым блеском глаза, не разворачивались плечи, не осанилась походка.
Аил собирался в поход.
Далекий поход за дорогой военной добычей.
За ясырем.
Сегодня уходили только мужчины.
Но почему-то никто не думал о том, сколько их поляжет в этом походе. Сколько мужей, отцов, сынов и братьев не вернется  домой.
За вечерней трапезой каждая семья обсуждала будущий доход. Планы строила. Считала добычу. Тратила серебро и медь. На золото рассчитывать трудно. Большую и лучшую часть добычи придется мурзам отдать. Но и без того в богатых русинских землях добра на всех хватит. Слаще любой сказки, слаще материнской колыбельной казались притихшим черноглазым мальчишкам и девчонкам рассказы воинов о земле, сочащейся медом. Даже бывалые воины дивились немало, когда видели, как по ногам их лошадей стекает мед. Сладкий, душистый, степными травами заправленный густой мед. Не сразу поняли воины, что это чудо вовсе не чудо – просто пчелы устраивают свои ульи – гнезда в земле. 
А живой ясырь? Только бы довести, чтобы по дороге не погибли светлоглазые русые мальчишки, из которых вырастают самые сильные, самые отчаянные воины – лучшая в мире стража для  эмира, для больших мурз. Лучшая в мире гвардия. Пройдет несколько лет, и мальчишки забудут родной свой край. Родной язык. Никого и ничего не будет в жизни у этих мальчишек, когда подрастут. Ни любви, ни счастья. Ни дома, ни семьи, ни родных и близких.  О ком заботиться? За что опасаться? Чем дорожить? Жизнью своей? А что это за жизнь – без роду-племени, без отчизны, без предков и потомков своих? Вот и идут эти воины в бой, не щадя живота своего. Но и чужого не жалея.
В путь снимутся воины затемно, пока еще ранние птахи солнышко не разбудили, но разговоры не стихают допоздна. 

Где-то там, на богатых землях, степные воины жгут огнем тихие мирные села, рушат до основания крепкие городища, но далеко вглубь этих земель не идут. Да и зачем? И без того улов богат. Да и Урсук, старый лекарь-звездочет, велел до новой луны вернуться.
А в аиле мурзы Саина радостное возбуждение не проходит, не спадает. Только  красавица Юлдуз места себе не находит. С чем вернется Саин? Может, новую полонянку приведет? «А ведь даже хорошо было бы, - рассуждает Юлдуз, - старую забудет, а новую, если что, извести легче будет. Да и старая ясырка от тоски и горя изведется. Может, сама удавится? А может, снова Юлдуз что-нибудь придумает. Будет у ясырки ребенок или нет? Может, уже и нет. А может, девочка родится? Опять хорошо». День и ночь одолевают эти мысли черно-косую красавицу. Как стадо овец по степи разбредаются эти мысли, снова и снова сгоняет их Юлдуз. И так и этак переворачивает. Но никому ни слова не говорит. Даже с лучшей подругой Наирой не делится. Нет-нет да и подарит подруге яркоглазое колечко, звонкий браслетик, но мысли свои при себе держит. Только и Наира не глупа, видит в глазах Юлдуз затаенное что-то, ждущее и напряженное. И сама ждет. Не просто все складывается.
Ох, непросто.


***
 
Светлана ждала, что Алексей придет. Ждала  напряженно, жадно вслушиваясь в шаги на лестнице, улавливая малейшие звуки. Вот хлопнула дверь в подъезде. Кто-то поднимается. Сердце начинает судорожно биться в груди, тонкие иголочки колют лицо, пальцы рук. Надо успокоиться. Хлопнула дверь этажом ниже.
Нет, не он.
Долгое падение в темноту отчаяния, тоски, боли.
И резкий взлет. 
Сейчас она ждала человека, которого привыкла считать своим другом, и который предал ее. Ждала, что он придет, расскажет, объяснит.
Ждала чуда.
А он не шел.

Почти забытая багровая волна гнева рождалась в ее груди, наплывала на нее из всех углов темной комнаты, росла, распирала сердце. Она представила себе его лицо, огромные серые глаза и длинные, пушистые, совсем по-девичьи  загнутые ресницы. Она увидела каштановые вьющиеся волосы, пухлые яркие губы, вздернутый нос. Вся его невысокая ладная фигура вдруг высветилась перед ее внутренним взором. 
- Убью! – впервые в жизни Светлана произнесла такое слово.
Нет! Не так! Не то!
Его  произнес кто-то другой, поселившийся в ее сердце, в ее голове. Его сказала ненависть. Холодная ярость затопила ее мозг. Занемело сердце. Задрожали жестко натянутые нервы. Задрожала каждая клеточка.
Светлана нанесла первый удар.
Она дралась отчаянно. Со всей силой распиравшей ее ярости. Дралась, как никогда в жизни. Она била кулаками, локтями, ногами. Била в лицо и в голову. Била, пока он стоял перед ее глазами, била потом, кода он упал. Она чувствовала упругое сопротивление его плоти, его беспомощные попытки отбить ее удары, атаковать. Она била и смеялась. Злым, счастливым, торжествующим смехом победителя. Била и радовалась хрусту ломающихся костей. Била и ощущала сумасшедший восторг ненависти, сладкую муку мести.
Потом она вскочила с дивана, бросилась к шкафу, лихорадочно перерыла бумаги. Отыскала единственную фотографию Алексея, друга – врага, и с наслаждением разорвала ее на мелкие кусочки. Вдохновенным порывом швырнула обрывки в унитаз и резко спустила воду.
- Все! Кончено!
Силы оставили женщину. Она бросилась на постель и зарыдала. Зарыдала так, словно хоронила все самое дорогое, что было в ее душе. Впервые за много лет она так плакала. Взахлеб, от души, с раздирающей сердце болью и со сладострастным наслаждением.

А через несколько дней, пустых, одиноких, безрадостных, тупых и унылых дней…
Он пришел.
Позвонил в дверь. Ключа у него уже не было. Потерял? Выбросил? Светлана открыла дверь и замерла. Он стоял перед ней, пытаясь улыбнуться неуверенной жалкой улыбкой. Еще недавно красивое, самоуверенное лицо сегодня не узнать. Кровавые ссадины, глаз, почти полностью закрытый багровой опухолью. Рука на перевязи.
Светлана стояла, смотрела и молчала. Он тоже молчал, все так же улыбаясь, кривой, жалкой улыбкой.
Острой болью схватило низ живота, заныло в груди. Мир стремительно терял последние краски, темнел, обрушивался куда-то с неслышным грохотом, рассыпался на мелкие осколки.
Потом она вела его за здоровую руку на кухню, суетилась, поила чаем. Он не мог пить. Не мог говорить. Рот почти не открывался. Сломана челюсть.
Светлана с трудом продиралась сквозь заполняющий ее мрак. Что-то спрашивала, уже заранее зная ответы. Садилась и снова вскакивала. Что-то делала, не сознавая, что именно и зачем.
Постепенно картина прояснилась. В тот вечер, в тот памятный вечер,  когда Светлана отдалась своему дикому гневу, на него напали трое. Попросили закурить. Потом потребовали сумку, в которой лежала бутылка вина, припасенная для трудного разговора,  для примирения с ней, Светланой. Сумку он отдал. Спокойно, равнодушно. Двое схватили за руки, третий полез обыскивать карманы. Там документы, деньги. Алексей вырвался, попытался бежать. Резкая подножка, и он уже лежит на земле, беспомощно пытаясь закрыть лицо, голову руками.
Трое били долго, с тупой яростью и наслаждением. Сначала он пытался, встать, увернуться, защититься от ударов. Потом сознание стало темнеть. Он еще чувствовал боль от ударов их ног, но она была какой-то невесомой, далекой. Потом не чувствовал ничего.
Утром его нашел милицейский патруль. Безжизненное тело лежало в неглубокой воде городского пруда, у берега, поросшего камышами и осокой.
Потом белая палата, подключенные к телу приборы. Боль, темнота, снова боль. И вот сегодня его перевели в общую палату. Он ушел, как был, в больничной пижаме.
И пришел к ней.
Куда ему было еще идти?

***


- Халида! Халида-хатун! – слышится надрывный  тонкий женский голос, звенящий страхом и болью.
Халида привычно сидит на корточках,  внимательно и любовно смотрит на Саина, жадно поглощающего принесенную ею пищу. Саин спешит. У него, как всегда, много дел. Куски жареного мяса, приправленного острыми степными травами,  один за другим исчезают во рту, оставляя на подбородке и руках блестящий жирный след. Мать подвигает к нему поближе пиалу с кумысом.
- Халида – Хатун! – плачущий голос звучит у самого полога палатки.
Халида отрывает взгляд от лица сына. Поворачивает голову.
- Ну, что там еще?
- Ой-ииии! – слышится у порога. – Скорее! Скорее!
Старая женщина медленно, неохотно поднимается, с трудом распрямляя спину. В светлом треугольнике откинутого полога ее темная фигура похожа на силуэт летучей мыши с наполовину сложенными крыльями.
- Юлдуз… Юлдуз…- захлебывается рыданиями молодой звонкий голос.
- Что «Юлдуз»?- грозно шипит старуха.
- Иди скорей, Халида – Хатун!
Дальше только горячий шепот. Халида оглядывается на сына.
- Что там такое? – невнятно ворчит Саин с набитым ртом.
- Ах, не обращай внимания, это все женские глупости, - машет сухой рукой
мать и  выходит.

Юлдуз лежит посреди юрты, головой к двери. Халида со свету едва не налетает на нее. Черные косы жирными змеями разметались по кошме. Бледное лицо, бледные губы. Закрытые глаза. Длинные ресницы шелковой бахромой лежат на щеках, усиливая под газами густую тень. Правая рука откинута в сторону. На раскрытой ладони узорная рукоять кинжала. Узкое лезвие не блестит, не сверкает, покрыто чем-то темным. Левая рука прижата к груди. Между пальцами тоже темное, тускло поблескивающее в полумраке. Халида осторожно обходит неподвижное тело, медленно опускается на колени. Спешить уже некуда. Пожалуй, так даже лучше. Теперь Саин будет точно знать, кто пытался убить его невольницу. Халиду пожурить может за то, что  не уследила, да и только.
Невольница…
Опять эта невольница!
Все беды от нее. Саин совсем чужим стал. Не глядит. Совета никогда не спрашивает. Никто ему больше не нужен. Только она, ясырка проклятая, иноверка, колдунья синеглазая. Околдовала сына, по рукам, по ногам связала шелковыми шнурами. Невидимыми, тонкими, а не разорвать. Как паутиной оплела. Душу из него высасывает.
Не думала, нет, никогда не думала мать багатура Саина, что такое существо, бесправное и униженное, тряпка, подстилка, прах под ногами воина может в силу такую войти. Сына у матери отобрать, мужа у законной жены. Красавицы. Умницы. Жаль Юлдуз. Ах, как жаль.
Но так будет лучше. Аллах примет ее дух. Не виновата она. Виновата ясырка. На ее голову падет кара.
Кара…
В голове старой женщины медленно, тяжело ворочаются мысли о наказании  ненавистной женщины. Стара Халида, сил уже мало. Как отомстить?  О себе, о своей старости, о своей жизни думать надо. Суров Саин. Жесток. Никого не пощадит.
Ах, Юлдуз, Юлдуз… Поспешила ты. Может, и обошлось бы все. Может и сказал старый лекарь и звездочет о причине болезни полонянки.  Может, не захотел из-за ясырки души своих одноплеменников - единоверцев губить.
Впрочем… что уж теперь?
Теперь все равно.
Халида, опираясь на руки, тяжело понимается с колен, с трудом распрямляет спину. В уме уже складывает слова, которые придется сказать Саину. Бросает прощальный взгляд на лицо .молодой женщины, такой яркой, такой красивой, такой живой еще несколько минут назад. А сейчас…
Халида отводит глаза и вдруг возвращается взглядом к мраморному лицу.
Показалось? Или вправду? Неужели дрогнули ресницы?
Старая мать наклоняется над телом молодой женщины, пристально всматривается в  лицо. Потом осторожно касается руки Юлдуз, поднимает ее с груди, стараясь не выпачкаться быстро густеющей кровью. Крови довольно много, но…
Халида внимательно осматривает рану. Рана явно неглубокая. Косая. Лезвие прошло под углом, не проникая глубоко в грудь. На ребро наткнулось? Но тогда…
- Наира! – кричит мать, понимая вдруг, что Наира стоит рядом. Тихо, беззвучно плачет. Слезы стекают по румяным круглым щекам, капают с подбородка.
- Горячую воду давай! – командует Халида, стягивая с головы шелковый платок.
Через несколько минут рана промыта, туго перевязана. Халида-хатун осторожно
убирает, укладывает на груди Юлдуз черные косы, перебирает их блестящие украшения.
Ждет.
Чуть слышно позвякивают в пальцах матери узорные серебряные бубенчики с
финифтью. Осторожно всхлипывает Наира.
Густая, вязкая тишина не пропускает никаких звуков снаружи. Словно юрта
отрезана невидимой  звуконепроницаемой стеной от всего мира.
Длинные ресницы, как крылья ворона, резко взлетают с бледных щек Юлдуз,  открывая огромные черные глаза. Странный, глубокий, отрешенный взгляд.
- Юлдуз!
Все тот же взгляд, даже ресницы не вздрогнут. .
- Юлдуз, ты слышишь меня? – настаивает старуха.
- Юлдуз, дорогая, очни-ись! – с воплем кидается на колени Наира.
- Пошла вон! – взрывается Халида.
Девушка испуганно замирает, осторожно, не поднимая глаз, встает с колен и
пятится к выходу. 
Халида вскакивает, как будто смерч поднимает ее сухонькое тело, двумя руками
отталкивает девушку, Откуда столько силы в хрупком теле старой матери? Наира с трудом удерживаясь на ногах, вылетает из юрты. Слышно как стучат ее пятки об утоптанную землю и браслеты звенят подвешенными к ним колокольчиками.
- Слава Аллаху, закрыла свой рот, - шепчет старуха, прислушиваясь.
В котле у очага – остатки горячей воды.  Халида быстро смачивает в воде платок,
прикладывает к щекам девушки. В сухих глазах Юлдуз что-то дрогнуло. Взгляд становится более осмысленным и напряженным.  Рука поднимается к груди. Халида-хатун мягко отстраняет руку.
- Лежи спокойно, - шепчет она, - сейчас будет питье. Выпьешь и будешь спать.
- Я-а…, - пытается что-то сказать Юлдуз, но губы не повинуются ей.
- Молчи, - сухая морщинистая рука закрывает женщине рот, - молчи и слушай.
Жить будешь. Будешь жить, и Саин будет твоим. Глупо ты поступила… а может быть, умно. Сейчас лежи. Одной тебе скажу, чего никому никогда не говорила. Есть сила, способная навек привлечь мужчину. Вот встанешь, дам тебе эту силу. Научу. Покажу. Травку кой-какую поищу. Бросит Саин полонянку. Забудет. К тебе вернется. Навсегда. Но если не сумеешь тайну сохранить… ты меня знаешь… врагу не пожелаешь таких мук, какие ждут тебя, если промолвишь кому-нибудь хоть одно слово. Ты поняла меня?
Юлдуз опускает ресницы, а когда тут же поднимает их, из глаз вырывается такое яростное, такое неистовое черное пламя,  что старую Халиду-хатун  бросает назад. 
«Что же я делаю? – в испуге  вскидывается мать, - а если не смолчит Юлдуз? Если в злобе своей проговорится? Хотя… Кто ей поверит? Да и не посмеет ничего сказать. Наказание будет страшным.  Знает она».   

***
Из-под густых бровей на Роксану смотрят лукавые темные глаза. Сын. Дамир. Дамир-багатур, как называет его Саин, как называют его все. И только тогда, когда Роксана остается с сыном одна, она называет его другим именем – Дмитро. Роксана поет ему песни, которые пела ей в детстве мать, синеглазая русинка. И шепчет ему сказки, которые рассказывал ей в детстве отец, вислоусый Дмитро. Мальчик не понимает языка, на котором говорит с ним мать. Но на лице его светится нежная улыбка. Такая неожиданно мягкая улыбка на смешной, озорной ребячьей рожице.
Такая теплая, родная.

Сегодня Дамир не пришел вечером в юрту. Он все дни носится по степи с товарищами, не дозовешься даже поесть. Но сегодня все его товарищи вернулись домой, а его нет, как нет. Где он может быть? Где его искать? Кого спрашивать?
  Роксанино сердце полнится тревогой. Куда пропал мальчик? Куда  пропал ее сын, ее любовь, ее кровиночка. Дмитро. Дамир. Дамир-багатур. Кто посмеет обидеть сына могучего мурзы Саина? А Саина нет. Снова уехал по каким-то своим делам.
Роксана мечется в тесном пространстве юрты, не находит себе места. Что она может сделать одна? Ее никто не любит, это она знает, чувствует, видит. Никто не придет ей на помощь. Только сила и власть Саина заставляют людей терпеть ненавистную «бранку», ее ясноглазого сына. Сколько сердец возрадуется, узнав что с Дамиром стряслась беда?
Роксана зябко передергивает плечами. Гонит от себя тяжелые навязчивые мысли. Но они приходят снова и снова, клубятся в голове, застилают глаза кровавым туманом.
- Мальчик мой! Душа моя! – криком кричит Роксанино сердце. А губы молчат. За много лет своей неволи Роксана привыкла таить мысли и чувства. Привыкла сдерживать рвущиеся из сердца слова. Лишь иногда, когда никто не слышит, она дает им волю. Они звучат в ее сердце и на губах далекой музыкой счастливого детства, радостной юности. Звучат на родном, давно не слышанном ею, языке. Да еще тогда, когда она остается с сыном вдвоем. Она говорит ему ласковые слова, которые говорила ей мать. Сын смеется, забавно пытается повторять. Эти слова непонятны ему. Но понятно то чувство, с которым Роксана их произносит. И сын слушает, широко открыв раскосые темно-карие глаза под густыми, изогнутыми бровями. Высокие скулы, твердый, красиво очерченный рот.
- Сын мой! Красавец мой ненаглядный! – рвется из груди материнское сердце.
Ответа нет. Роксанины просьбы поискать Дамира не остались без ответа. Искали. Но мальчик исчез, будто в воду канул.
Бессонная ночь подходит к концу. Напряженный Роксанин слух улавливает едва слышный шорох за пологом палатки. Рванулась к выходу. В распростертые руки падает гибкое холодное тельце. Прижимается к горячей материнской груди. Крупная дрожь сотрясает обоих. В неясном сумраке чуть сереющего рассвета Роксана видит горящие болью глаза.
- Что? Что с тобой? – шепчут ее губы, пока руки быстро и нежно ощупывают голову, плечи, спинку. Чуткие пальцы пробегают по всему щуплому мальчишечьему телу и не находят никаких повреждений.
- Слава тебе, Господи! Цел!
Обняв мальчика за плечи, мать ведет его к ложу, бережно опускает на мягкую постель, садиться рядом.
- Что случилось, маленький мой?
В широко раскрытых темных глазах сына недетская боль. Они смотрят  куда-то вдаль, мимо жадного взгляда матери.
- Мама, - хрипло шепчет Дамир, - что такое  «байстрюк»?
Роксанино сердце вскидывается, замирает, начинает частить. Быстро-быстро. Не хватает воздуха. Но Роксана встает и опускает полуоткрытый полог двери. Снова опускается рядом с мальчиком. Берет в свою горящую ладонь холодную ручонку мальчика.
- Кто сказал тебе это слово?
- Они все говорят… Когда никто не слышит.
- Кто все? Дети?
- И взрослые тоже.
Роксана задумывается. Вот и пришло время, когда нужно рассказать сыну о своей судьбе полонянки. Поймет ли?
И не рассказать нельзя. Сын давно с удивлением спрашивает, почему у нее такая светлая коса, а у других черные косы, почему у нее синие глаза, а больше ни у кого таких нет.
- Потому что я – твоя мама, - отвечала Роксана, смеясь.
- Ты самая красивая! – уверенно заявляет мальчик.
- Да не самая счастливая, - хочется сказать матери, но она глотает горькие слова.
Этого хватало. До сегодняшнего дня. Теперь этого мало.
Что сказать? Как начать?
Роксана задумчиво вертит на пальце широкое золотое кольцо с огромным красным камнем – подарок мужа. Это кольцо он надел ей на руку в тот день, когда родился их сын.
Пытается собрать разбегающиеся, расплывающиеся мысли.

Над землей уже давно поднялось солнце, разогнав сизый туман, окропив травы прохладной росой. Вот и роса уже высохла, отблестела, отсверкала радужными брызгами. В юрте густой полумрак, в котором поблескивают яркими белками Сабудаевы глаза.
Роксанин голос звучит ровно, когда рассказывает она мальчику о далеком степном хуторе, когда вспоминает чисто выметенный двор, беленую хату, алые цветы мальвы на высоких, рвущихся в небо стеблях, тяжелые корзинки подсолнухов, поворачивающих свои золотые венчики вслед за солнцем. Роксана слышит, как бьются о подойник звонкие струйки теплого парного коровьего молока, как гогочут-галдят на гладком глиняном току гуси, вернувшиеся со става, как кричит поутру пышнохвостый красавец петух. Слышит ласковый голос матери, густой рокочущий отцовский смех. Как рассказать это мальчику? Чужими словами, чужим языком.
Но Роксана рассказывает. Согревшаяся ладошка сына часто ложится на ее руку. Нежно гладит. Перебирает пальцы. А когда Роксана начинает рассказ о том, как уходили с хутора всей семьей, с нехитрым скарбом, со скотиной,  как налетела на их обоз степная орда, рука мальчика крепко сжимает материнские пальцы и уже не выпускает их.
Роксана ярко видит то, что многие годы видеть не могла. Милосердная память скрывала самые страшные картины ее прошлого. Сегодня они встали перед ней так зримо, словно все это происходит сейчас. Роксана заново переживает весь свой ужас, всю свою боль. И понимает, что сын чувствует этот ужас, эту боль. Видит жуткие сцены ее глазами.
Яркие глаза мальчика затуманиваются набежавшими слезами. Слезы собираются в уголках этих дивных, глубоких, любимых глаз, блестящими струйками стекают по вискам, по щекам. Роксана снимает соленую влагу своими губами. Нежно целует раскосые глаза.
- Мама, - шепчет мальчик, сдерживая рыдания, - раньше ты была свободной?
- Мальчик мой, - тихо ахает мать, - что же ты про это знаешь?
- Про что?
- Про свободу…
- Я знаю. Я понимаю. Теперь ты полонянка. Ясырь. Да?
- Не знаю… - колеблется Роксана, - теперь я жена Саина.
- А я его сын! – гордо заявляет Дамир.
- Да, мой родной, ты – его сын.
- Сын большого мурзы.
- Да, мой родной, сын большого мурзы.
- Я – Дамир - багатур, сын мурзы Саина, - мальчик бьет себя в грудь крепко сжатыми кулачками.
- Да, мой хороший, солнышко мое. Ты – его сын.
Дамир задумывается. Внимательно вглядывается в синие глаза.
- Мама,  ты его ненавидишь?
- Что ты,  - пугается Роксана, - что ты, миленький мой,  сыночек мой ненаглядный.  Я его люблю.
- Любишь? – в голосе мальчика удивление.
- Люблю. Он твой отец. У меня, кроме него, никого больше нет на свете.
- А я? – возмущается сын.
- И ты. И ты, мой хороший, и ты, мой родной. Только он и ты.
Долго сдерживаемые рыдания сотрясают Роксанины плечи.
- Мама, не плачь. Мама!
- Я не плачу, сыночек, я не плачу, -  захлебывается слезами Роксана.
- Ты плачешь. Я вижу. Ты раньше никогда не плакала.
Роксана задумывается. Да, раньше она не плакала. Как бы ни щемило, ни болело ее сердце, глаза оставались сухими. А сегодня ей никак не унять льющихся слез.
- Не надо, мама, не плачь. Я скоро вырасту, я очень скоро вырасту. И тогда никто не посмеет назвать тебя полонянкой, а меня байстрюком. Я вобью им эти слова в их поганые глотки.
Глаза мальчика холодеют, в них зажигается ледяной огонь. Бледнеют, сжимаются губы. Под высокими скулами ходят-перекатываются желваки.
- Дамир, солнышко мое. Не надо.
- Они злые.
- Злые, - вздыхает Роксана, - они злые. А ты не сердись. Не ожесточай сердце.
- Я их ненавижу!
- Не говори так. Они не виноваты.
- А кто виноват? Ты?
- Может, и я, - неслышно шепчет Роксана, - может, и я. Зачем не наложила на себя руки, зачем осталась жить в чужом мире, с чужими людьми?
Роксана ладонью ласкает, разлаживает суровые складки на детском лобике.
- Не сердись, мой дорогой. Не ожесточай сердце. Пусть оно останется чистым и добрым.
- Хорошо, мама, хорошо, - шепчет мальчик, прижимая ее ладонь к губам.

***

Потом они долго сидели на кухне. Одинаковым жестом сжимали ладонями виски. Одинаково смотрели сухими глазами на белую скатерть. Глухое тяжелое молчание лежало между ними ледяной пустыней.
О чем они молчали?
О чем думали?
- Лана … - прошелестел искаженный болью голос..
Светлана вздрогнула. Так называл ее он один. Это ласковое имя всегда поднимало в ней голубовато-сиреневую волну нежности. Волна заливала все тело, окрашивалась в теплые розовые тона. Внутри рождался свет. Свет рос, разгорался, становился ослепительным. Изливался из ее глаз мерцающим потоком.
Всегда …
Но не сегодня.
Не сейчас.
Сейчас ее тело насторожилось. Острые иголочки покалывали кожу. Забились в жестком ритме жилки на висках. 
- Лана… маленькая моя, - вздрагивал незнакомый, чужой и далекий голос.
Светлана крепче прижала пальцы к вискам, чувствуя, как острая пульсация переходит в руки, подстраивает под свой ритм напружинившееся, затвердевающее тело.
- Не надо, - пробормотала чуть слышно, - пожалуйста, не надо…
- Мне трудно говорить, Лана, - голос Алексея креп, приобретал знакомое звучание, - но я должен это сказать.
- Нет, не надо, - все сильнее сжимала виски Светлана, - пожалуйста, не надо. Не надо ничего говорить.
- Я не могу молчать. Я должен это сказать.
- Я не хочу. Нет, я не хочу… - женщина отчаянно проталкивала слова сквозь сжатое спазмой горло, не понимая, что и зачем она говорит.
- Я знаю, что ты чувствуешь.
- Нет, нет, пожалуйста, прошу тебя. Я ничего не чувствую, ничего … не чувствую…
- Пожалуйста, выслушай меня. 
- Нет, ты ничего не можешь мне сказать. Ты ничего не должен мне говорить. Ничего… ничего…
Светланин голос становился хрупким и ломким, замирал. Она вдруг поняла, что действительно ничего не чувствует. Только огромную тяжесть в голове, резкую жесткую пульсацию крови во всем теле. Странный коричнево-серый туман, затягивающий ее в свою клубящуюся глубину.
- Я должен все объяснить.
Светлане не хотелось говорить, и вместе с тем хотелось кричать, бросать в его несчастное, разбитое лицо полные горечи и боли слова. Она не могла. Слова умирали, не родившись. Слова выползали из густого тумана, все глубже затягивавшего ее в холодную, незнакомую, опасную глубину, свивались в тугие кольца, бесформенными скользкими комками оседали внутри. Она вдруг поняла: ей было мучительно стыдно. Стыдно за себя, за свою, по-девичьи яркую, влюбленность, за свои сумасшедшие, счастливые дни и ночи. За слезы радости, за восторг, за полет. Ей было стыдно и больно за него. Она не могла, не хотела слышать его покаянных слов. Не могла глядеть в залитые страданьем глаза.
- Я долго думал, Лана, попробуй меня понять.
Она отчаянно замотала головой, сжимая до боли веки, впиваясь ногтями в кожу головы под упавшими на плечи спутанными волосами.
- Я виноват…
- Нет! – грудь женщины взорвалась отчаянным криком. – Это я…это я во всем виновата…
Светлана уронила голову на стол. Скрючившиеся пальцы скребли, комкали хрустящее льняное полотно скатерти. Теплая ладонь опустилась на ее плечо. Женщина вздрогнула, как от удара. Слезы хлынули из глаз обжигающим веки потоком. Светлана попыталась вдохнуть, закашлялась. Рыдания рвали грудь, сотрясали разом обмякшее, плывущее тело.   
Алексей наклонился над бьющейся в рыданиях женщиной, робко попытался обнять дрожащие плечи.
Она не сопротивлялась. Не вскочила. Не убежала. Не стряхнула теплой руки. Она только сжалась в комок, подтягивая колени к груди, низко наклоняясь к ним, почти касаясь лбом. И замерла. Тело еще вздрагивало, но рыданья затихли.  Только часы над кухонным столом звонко тикали, отсчитывая бесконечно долгие секунды, минуты …
- Уходи…- выдохнула Светлана в колени горький горячий сгусток воздуха.
- Что?
Вздрогнула теплая рука на согнутых Светланиных плечах.
- Уходи! – повторила она.
- Послушай…
- Уходи!
- Нет, я не могу… я должен тебе …
- Да уйди же ты! – резко выпрямилась женщина, с ожесточением стирая мокрым рукавом соленые следы со щек, с дрожащих затвердевших губ.
- Я не уйду. 
- Значит, я уйду.
- Куда ты уйдешь? Ты не можешь уйти, не выслушав меня.
- Я не хочу слушать. Слышишь? Не хочу!
- Светлана!
- Я знаю все, что можешь мне сказать.
- Я понимаю, ты не можешь простить измену…
- Нет!
- Светлана…
- Нет! Не то! Не то! Совсем не то! Я могу простить. Я могу понять. Измена – это только измена. Человек меняет объект своего внимания, своей любви…
- Светлана!
-…он имеет на это право. Это его выбор. Его решение. Я не могу тебя за это судить. Нет, не за это. Хотя… ты мог бы мне просто сказать, что тебе нужна другая. Я бы поняла. Ты не раб мой. Ты принадлежишь только себе. Ты имеешь полное право распорядиться собой. Но…
Что-то дрогнуло в глазах Алексея. Что-то засветилось в них. Сомнение? Надежда? Светлана не успела задуматься. Не успела оценить. Она вдруг четко увидела ясное летнее утро, вдохнула чистый, напоенный утренней свежестью воздух. В глаза бросились буйные краски цветущего сада. И алый высверк любимого камня на чужой, холеной, хищной руке. Искорка света разгоралась, заливала все вокруг тревожным красным маревом, гасила теплые цвета лета, отодвигала в густую, иссиня черную тень все, что было вокруг.
- Нет! – выдохнула Светлана тяжелый сгусток воздуха из резко заболевшей груди. Почувствовала, как рот наливается полынной горечью.
- Нет!
Она рванулась к выходу. Полетели в угол, глухо стукнувшись о стену, домашние тапочки. Босые ноги торопливо втискивались в босоножки. Дрожащие пальцы подбирали рассыпанные по плечам волосы, стягивали в пучок.
- Не надо… Я ухожу.
Алексей положил руки на плечи женщины, попытался заглянуть в глаза. Светлана резко отвернула голову. Он глубоко вздохнул, мягко отодвинул ее в сторону и вышел, осторожно притворив за собой дверь.
Светлана замерла с поднятыми к волосам руками. Слушала. За дверью – тишина. «Он сейчас вернется», - успела подумать она. В тот же миг внизу хлопнула дверь. Все. Светлана осторожно, словно опасаясь спугнуть тишину, опустила руки.
- Вот и все, - медленно проговорила вслух, уже не чувствуя, как тело ее плавно сливается на пол, уходя, как в глубокую воду, в темно-зеленый сумрак.

*****

Дамир растет, наливается силой, как вольный степной ветер. Но теперь Роксана знает, как могут холодеть его милые лукавые глаза, как зажигается в них ледяной яростный огонь, когда кто-то назовет его байстрюком. Назовет не прямо, в глаза, а украдкой, за спиной. Кто посмеет оскорбить прямо в глаза сына могущественного мурзы Саина? Но за спиной мальчик слышит иногда злобное шипение. Теперь он уже понимает, что это обида. И тут уже неважно, кто обидчик. Малыш бросается в бой, стиснув кулаки, сверкая черными, как угольки, глазами, белым оскалом зубов на смуглом личике. Мальчик  дерется, как безумный, не чувствуя боли, не считая ссадин и ран.
Особенно ожесточенно дерется он с юным Кюльканом. И возрастом, и ростом Кюлькан не соперник Дамиру, сыну бранки. Сильное смуглое тело, выпуклые мускулы играют под плотно натянутой блестящей кожей. Да и лет ему больше. Юноша в расцвете сил.
Кюлькан рос рядом с сыном. Вместе кувыркались на мягких коврах в юрте. Вместе носились по степным ковылям, издавая дикие гортанные звуки. Вместе ловили горячих степных лошадей, цепко ухватившись за гривы,  взлетали на лоснящийся круп и скакали по степи без седел, без поводьев, прильнув всем телом к горячему крупу коня. Вместе стреляли из луков.
Роксана радовалась: хороший товарищ сыну растет. Старший товарищ. Только иногда Роксанино сердце тревожно вздрагивало, начинало учащенно стучать, когда  ловила она на себе странный горящий взгляд черных глаз мальчика.
А мальчик рос, на глазах превращаясь в красивого широкоплечего юношу.  Вот и закончилось его постоянное пребывание в Роксанином шатре, веселые шумные игры у ее ног. Теперь он слишком взрослый. В Роксанин шатер ему нельзя. И хотя по-прежнему носится он с Дамиром по степи, Роксана  все чаще из-за полуопущенного полога замечает его горящий взгляд, обращенный к юрте любимой жены Саина. Все чаще смешные, по- щенячьи неуклюжие, потасовки Кюлькана с сыном превращаются в настоящую драку. Все чаще ловит Роксана в глазах сына, обращенных к Кюлькану, выражение ненависти.
Вот и сейчас юноши медленно, мягким кошачьим шагом, двигаются по кругу, подстерегая каждое движение друг друга. Настороженные глаза, осторожные переступания полусогнутых ног. Уловив невидимый никому постороннему знак, движение или взгляд Кюлькана, Дамир бросается на соперника. В ход идут руки, ноги. Как не похоже это все на привычную борьбу багатуров! Натиск Дамира так силен и непредсказуем, что соперник, почти на голову выше мальчика, ошеломленно отступает.
В каждом движении Дамира играет мощная сила, уверенность в себе. Давящий взгляд мальчика ни на секунду не отпускает глаза противника.  В глазах Кюлькана смятение. Мальчик легко отскакивает назад, тело напряжено и свободно. Не отрывая взгляда от глаз Кюлькана, Дамир почти незаметным движением поворачивает голову из стороны  сторону. Так делает собака, когда теряет из виду неподвижный объект. И снова, каким-то шестым чувством уловив готовность противника броситься в атаку, юный Дамир вихрем налетает на противника.
Вокруг уже собралась толпа. Смотрят, удивляются, качают головами, одобрительно цокают языками.
- Хороший воин растет, - замечают с ноткой неожиданного уважения опытные степняки.
- Хороший воин растет, - эхом отвечают тревожные мысли в Роксаниной голове, с тревогой и гордой радостью наблюдающей за схваткой из-за полога шатра, - что-то уготовит ему судьба?
 О своей судьбе Роксана не думает.
Зеленый хутор в степи, белые хатки, цветы в палисадниках, ласковый голос матери, звонкие голоса братьев, шершавые руки отца – с ней ли все это было? Роксана не знает, не помнит. Или старается не вспоминать?
Ее судьба – нелегкая жизнь за опущенным пологом шатра, под лукавыми, притворно ласковыми взглядами женщин, так и не простивших ей  любви и привязанности Саина.
Ее судьба – ее черноглазый сын, ее  кровиночка, ее маленький воин Дамир-багатур, ее Дмитро.
////////// Здесь КЮлькан ???? ДОБАВИТЬ.


*******

НАСТОЯЩЕЕ

Рабочий день подходил к концу. Светлана в пятый раз пересчитывала цифры очередного срочного отчета, хотя прекрасно понимала, что это «мартышкин» труд. Сверху обещали «спустить» специальную инструкцию по составлению отчета, но время шло, а инструкции все не было. Светлана ждала звонка, время от времени поглядывая на висящие напротив ее стола настенные часы. Под часами, на глянцевом плакате, неизвестно, когда и как попавшем в кабинет, на фоне голубого неба, по голубым волнам неслась стройная бригантина под ослепительно-белыми, туго натянутыми веселым ветром, парусами. Оставаясь в кабинете одна, а порою и при всех сотрудниках, Светлана уходила туда, в бескрайнее море, на стремительно несущийся парусник. Подставляла лицо озорному ветру, мелкой соленой пыли. Отдавалась магии движения,  радостного света. Отдыхала.  Вот и сейчас Светлана расслабила плечи, глубоко вдохнула, наполняя глаза и легкие голубым умиротворяющим светом…
Раздался резкий звонок телефона. Светлана вздрогнула и быстро подняла трубку.
- Я слушаю.
- Светлана Сергеевна! – в трубке зазвучал знакомый, чуть шепелявящий голос секретаря.
- Я слушаю вас, Вероника Андреевна, - разочарованно сникла Светлана и тут же улыбнулась, увидев этот голос в цвете, который она давно уже определила для себя как «шершаво – зеленый».
 - Светлана Сергеевна, директор к вам  направил женщину. Просил с ней поговорить.
- О чем?
- Ну…я не знаю, - неуверенно протянула Вероника Андреевна.
- Что за женщина? По какому делу? – терпеливо допытывалась Светлана, чуть морщась от неприятного ощущения в ухе.
- Куда вы лезете?! – возмущенно взорвалось в трубке.
- Не поняла…- Светлана удивленно поняла брови.
- Ох,  это я не вам. Тут…
- Простите, Вероника Андреевна,  я жду  звонка из управления.
- А что там, в управлении? – насторожилась секретарь.
- Да обещали еще какую-то инструкцию довести до нашего сведения. По отчету.
- И что?
- И ничего. Отчет нужно сдать завтра. Рабочий день кончается, а они там, наверху, похоже…
- Я вам русским языком сказала: нельзя! – снова рявкнуло в трубке.
Светлана отвела трубку от уха, понимая, что секретарь сражается с очередным посетителем, пытающимся прорваться в кабинет директора, минуя жесткий заслон в виде вечно раздраженной, издерганной женщины, ревниво оберегающей покой босса. Но и на приличном расстоянии из трубки доносился высокий, скрипящий, как нож по стеклу, голос Вероники Андреевны, на фоне рокочущего, густо синего гудения, издаваемого невидимым посетителем.
-…мышей не ловят, - огорченно закончила Светлана.
Притихшие было сотрудники снова загалдели, кто-то со звоном собирал чашки из-под кофе, кто-то уже торговался по поводу того, чья очередь эти чашки мыть. Привычный «рабочий» шум сегодня раздражал, казался назойливо громким.
- Тише! – чуть повысила голос Светлана.
- Тише, мыши, -  немедленно вклинился в образовавшуюся паузу Максим
таинственным шипящим шепотом, - наше слишком громкое м;ышшшление в данный момент может привести к ненужным измышлениям.
Умолкнувшие было сотрудники, вопросительно глядевшие на Светлану, вернулись
к текущим делам, то есть затрещали и загалдели снова.
- Каждый измышляет, что хочет, в меру своей испорченности, - отозвался недовольный баритон Виктора Васильевича, самого старшего и самого серьезного сотрудника отдела.
- Каждый промышляет, чем может, - отозвалась Ольга, что называется, «наступая на язык» Виктору Васильевичу и явно намекая на многочисленные добавочные «промыслы» коллеги, который в свободное от работы время (а иногда и не совсем свободное) помогал жене приторговывать на рынке выращенными на даче овощами и фруктами, снабжал сотрудников  свежим медом, который качал из собственных ульев на той же даче. Сослуживцы охотно покупали у него «дары природы» - свежие, заведомо без нитратов и не дорого, - но время от времени «покусывали» коллегу. Впрочем, достаточно беззлобно.  Каждый понимал, что на одну зарплату четверых «гавриков», как он любовно называл своих сыновей, не прокормишь. А супруга уже ждала пятого. Вернее, пятую. Виктор Васильевич и его рыженькая веселая Наташа очень хотели девочку, собственно, поэтому и появилось на свет, как минимум, трое мальчишек.  В отделе все почему-то были уверены, что очередной младенец тоже окажется мальчиком. Уже и подарки на крестины придумывали, для мальчика. Но Виктор Васильевич был твердо уверен, что теперь-то уж обязательно родится дочь, и коллеги, перешептываясь за его спиной,  о своей уверенности ему не говорили, не хотели огорчать. 
- Да, правильно, - поддержала  Виктора Васильевича синеглазая Лидочка, «компьютерный бог» отдела, - пора идти промышлять в буфете что-нибудь к чаю, есть хочется.
- Иди, мышкуй, и на нашу долю тоже, - согласилась Ольга, покосившись, однако, на Светлану.
- Да! – с энтузиазмом включился Максим. - Прежде, чем продолжить нашу мышиную возню, не мышало бы …
- Максим! Опять ты… - начала было Светлана…
- Я не умышленно! – возопил Максим, сверкая хитрющими глазами.  – Честное пионерское!
- Вы можете хоть раз посидеть тихо? - уже улыбалась Светлана…
- …  как мыши под метлой, -  не унимался Максим.
- Вот именно! -  Светлана попыталась урезонить коллег, немедленно включившихся в любимую игру «в слова», - совсем, как дети! Разгулялись так, что вместо чая сегодня нам будет …
- … мышьяк! – заключил Максим под дружный хохот товарищей.
«Мышиная» тема наконец-то исчерпалась, тем более, что в телефонной трубке настойчивый голос Вероники Андреевны давно уже взывал Светлану Сергеевну.
- Что у вас происходит? Что смешного может быть на работе?  Когда ни позвони, вечно у вас … – голос в трубке окончательно «позеленел» от зависти.
- У нас кофе-брейк.
- Что у вас?
- Кофейная пауза. Пятнадцатиминутный перерыв, -  вежливо пояснила Светлана, искренне сочувствуя немолодой секретарше, одиноко сидящей в тесной приемной и отбивающей атаки настырных посетителей. – Так что там с женщиной?
- Какой женщиной? – удивилась Вероника Андреевна.
- Той, с которой я должна была поговорить.
- Ах, да, извините, вы меня сбили с мысли. Директор… Я же вам объяснила… - секретарь снова повысила голос. – Подождите, Светлана  Сергеевна, это я не вам.
- Жду, Вероника Андреевна, жду.
- Ну, не дают работать, - привычно плаксиво затянула женщина.
- Сочувствую, искренне сочувствую, - Светлана поспешила перебить начинающийся монолог, зная, что он может затянуться надолго, - что же там замышля…Тьфу, чертовщина!
Максим радостно хрюкнул. Коллеги дружно зафыркали, не скрывая восторга. 
- Простите, Вероника Андреевна, что же вам поручил директор?
- Это он вам поручил, не мне.
- Хорошо, что же он поручил мне?
- Он поручил вам поговорить с женщиной.
Светлана вздохнула.
- По какому поводу?
- По поводу работы.
Светлана ждала продолжения, но в трубке наступила тишина.
- Вероника Андреевна, голубушка, пожалуйста, объясните мне внятно, о чем идет речь.
- Вы же сами говорили, что вам нужен инструктор! – искренне возмутилась секретарша.
- Я говорила?! Пождите, Вероника Андреевна. Я чего-то не понимаю,  - Светлана старалась утихомирить гнев собеседницы предельно вежливым и миролюбивым тоном, - у нас же есть инструктор.  Алексей Залогов. Он сейчас в больнице, но уже выздоравливает. Вот-вот приступит к работе.
- Уволился ваш Алексей, - с плохо скрываемым удовлетворением заявила женщина на том конце телефонного провода.
- Как вы сказали? – растерянно переспросила Светлана, чувствуя, как замершее  сердце опускается вниз живота тяжелой ледяной глыбой.
- Я сказала, что директор посылает к вам кандидатку на вакантную должность инструктора – отчеканила секретарь почти по слогам.
Светлана обвела взглядом сотрудников. Синие, серые, зеленые глаза, такие родные, близкие, знакомые,  смотрели внимательно и настороженно. 
Секретарь еще что-то говорила, но Светлана поспешила закончить разговор.
- Спасибо, я жду ее.
- Что?
- Что случилось?
- Кто?
- Кого мы ждем?
Вопросы посыпались со всех сторон. Недоуменные. Тревожные.
- Директор посылает к нам кандидатку на вакантную должность инструктора, - повторила Светлана услышанные от секретаря слова.
- На какую должность?
- Почему?
- А где у нас такая должность?
- А Алексей? – раздался удивленный Ольгин голос.
- Вот именно. Алексей. - Светлана снова обвела сотрудников взглядом. - И никто ничего не знает? Так?
- Нет!
- А что с ним?
- Ему хуже?
- Да что случилось-то?
- Действительно никто ничего не знает? – настойчиво повторила Светлана.
Среди общего недоуменного молчания поднялась рука. Как в школьном классе.
- Я знал, Светлана Сергеевна, - пробормотал Максим, опуская глаза.
- И ты не мог мне ничего сказать? – Светланин голос дрогнул сдерживаемой болью.
- Не мог…
- Но теперь-то ты можешь сказать? – взорвалась, как всегда эмоционально и напористо, Ольга.
- Теперь могу.
- Ну?
- Алексей уволился. И уехал. Вчера. Завербовался в Чечню.


***

Три дня и три ночи не появляется Саин в юрте Роксаны. Роксана знает – он проводит ночи у Юлдуз.
Больно ли ей? Нет, пожалуй, нет. Неприятно, да, но не больно. Со дня рождения сына Роксана всю свою любовь отдает ему. Она по-прежнему ласкова с Саином. Во всем старается угодить. Но его дела уже не занимают ее. Страшно подумать – она даже рада его частому отсутствию. Было время, когда каждая его поездка по каким-то своим, мужским делам будила в ее сердце тревогу, опасения за жизнь мужа. Теперь пылкие ласки мужа часто вызывают раздражение. Теперь все ее чувства – в этом маленьком, худеньком существе со сверкающими черными глазами, с постоянной жаждой куда-то бежать, смеяться, озорничать. И драться.
Почти каждый день, смеясь и плача, промывает Роксана целебными настоями (еще от бабушки знает она свойства степных трав) многочисленные царапины и ссадины на гибком, вертком теле сына. Сын смешно морщит нос,  кривит выразительную, подвижную рожицу, сопит, но терпит. Недолго, правда. Чуть отведет мать руки, он снова срывается с места и звонкой стрелой вылетает из шатра. За новыми ощущениями, новыми каверзами. За новыми синяками и ссадинами. Роксана только головой качает. Не удержать ей сына. Да и нужно ли? Пусть растет сильным.
И все же… Роксане страшно. Что будет с сыном, если ее разлюбит Саин? Как будет жить мальчик, сын невольницы-полонянки, без надежной поддержки отца? Как пробьется, как утвердится в этом жестоком мире?
Ледяная рука касается сердца, сжимает холодом и страхом. Заполошные мысли мечутся в охваченной жаром голове.
Сын мой, надежда моя и опора, что готовит тебе твоя доля?

На четвертый день, уже в сумерках, Саин входит в юрту. Роксана всем своим существом чувствует обжигающе злую силу, исходящую от его напряженного, застывшего у входа тела.  Руки Саина спрятаны за спиной. Глаза остро сверкают из узких щелей сведенных судорожно век. Роксана роняет шапочку сына, которую вышивала, пока было светло, вскакивает с подушек, робко ступает навстречу к мужу.
Саин не двигается с места. Только резкий взмах рук из-за спины. К ногам Роксаны мягко падает что-то круглое, чуть качнувшись, замирает. Привыкшие к полумраку глаза женщины различают страшный оскал белых зубов, искаженные болью, застывшие в смертной муке тонкие черты молодого лица. Один глаз закрыт, второй жутко поблескивает белком. Роксана с ужасом всматривается в это лицо. Что это? Кто это?
- Что? Кто? – едва шевелит Роксана враз помертвевшими губами.
- Не узнаешь? – жуткий хрип вырывается из горла Саина?
Роксана молчит, не имея сил даже пошевелить головой.
- Не узнаешь красавца?
Роксана молчит.
- Кюлькан - богатур! – хрипит Саин, не сводя с жены горящего прищуренного взгляда.
- Кюлькан, - вырывается из стиснутого горла Роксаны полузадушенный звук.
- Не ожидала? – голос Саина вдруг становится чистым и звонким. – И я не ожидал. Теперь вижу – все правда!
- Что? О чем ты?
Роксана пытается проглотить жесткий ком в горле. Тело ее начинает бить крупная дрожь.
- О чем ты? Что - правда? – выдавливает женщина глухие, ломкие слова.
- Не знаешь? Не понимаешь?
Роксана отчаянно мотает головой из стороны в сторону.
- Стража! – Саин поворачивается к выходу из юрты.- Сюда!
Саин отступает в сторону. В юрту входят двое телохранителей. Крепкие тела, каменные лица. Вслед за ними проскальзывает гибкое тело Дамира. Он на секунду застывает у входа, затем бросается к матери. Саин хватает сына поперек тела и швыряет телохранителям. Те выволакивают отчаянно сопротивляющегося мальчика наружу. Слышны вопли мальчика, глухие голоса, вскрики, удары, возня.
Роксана бросается вслед за сыном. Но жесткие чужие руки уже схватили ее. На голову опускается что-то странное,  остро пахнущее овечьей кожей. Это что-то сковывает руки, парализует тело. Резкий толчок. Роксана падает навзничь. Мыслей нет. Только страх. Животный ужас, заполняющий каждую клеточку ее тела.
- Завязывай! – глухо звучит голос Саина.
Это последнее, что доносится до слуха Роксаны.
Она уже не чувствует, как сильные руки поднимают кожаный мешок с податливым мягким телом, несут куда-то. Не слышит отчаянного, захлебнувшегося крика сына.
Напряженная тишина тяжелым сумраком ложится на кишлак. Ни шороха, ни вздоха. В этой тишине – громкий всплеск брошенного в воду тяжелого мешка.


Саин бредет по степи, не разбирая дороги. Спотыкается, падает. Тяжело встает и бредет дальше. Куда он идет? Этого он не знает. Не знает и того, что за ним неслышной тенью крадется мальчик. Останавливается, залегает, притаившись, в степных ковылях, и снова беззвучно движется вслед за отцом.
Летняя ночь коротка. Уже светлеет небо на востоке. Тихий ветерок трогает чуть слышно высокие травы. Робко пробует голос просыпающаяся птаха. Обессилевший Саин лежит в траве, спрятав голову в жестких ладонях.
В двух шагах от него скорчившееся, сведенное мукой тело сына. Жестокий огонь невыплаканных слез жжет сухие глаза. Сердце мальчика заходится невыносимой болью, каменеет.  Побелевшие от напряжения пальцы сжимают кинжал, подарок отца. Резная рукоять, украшенная кроваво-красным камнем, прикипает к ладони.
Затаив дыхание, мальчик встает, выпрямляется во весь свой небольшой рост, уже не таясь, делает шаг к отцу. Поднимает руку. Матово поблескивает вороненая сталь.
Саин переворачивается на спину, садится. В теле воина-степняка звучит сигнал опасности. Сколько раз спасало его это чувство от неминуемой смерти!
Глаза Саина непонимающе смотрят на застывшую фигурку сына. Через мгновение в них что-то вспыхивает. Страх? Боль? Да, страшная боль. Эта боль захлестывает мальчика густой волной, гасит отчаяние и ненависть.  Внезапно повзрослевший ребенок опускается на колени, роняет свое оружие. Что понимает он в этот миг? Что чувствует? Огромную пустоту. Бездонная, черная, глухая пустота заполняет сердце, весь мир. Гасит огонь в крови. Гасит бледные краски зарождающегося дня.
- Так надо, Дамир,  так надо, - шепчут почти неслышно отцовские губы.
- Нет! Нет! – кричит сын, но ни один звук не вырывается из намертво сжатых губ.
Глаза Саина наполняются слезами. Соленая влага дрожит, не переливаясь через край саднящих жаром и болью век.
- За что? – вырывается из стиснутого горла сына.
- За измену, - выдыхает Саин.
Через секунду Саин вскакивает на ноги и кричит. Кричит, размахивая руками, задрав голову к быстро светлеющему небу, к первому солнечному лучу, робко блеснувшему из-за горизонта. Кричит, словно выплескивает в лицо этому миру, этой тихой степи, этим нежно белым облакам, свою боль, свою невыразимую словами муку.
А слова выскакивают из него, тяжелые, как камень из пращи, горячие, как уголья из костра. Злые, отчаянные слова, которых Дамир не понимает. И лишь когда Саин умолкает, падает снова в траву, отчаянно  колотя по своей голове кулаками, Дамир начинает что-то слышать, что-то видеть. 
Он слышит свистящий шепот Юлдуз, наклонившейся к самому уху бабушки Халиды-Хатун.  Юлдуз жарко шепчет в ухо старой матери охальные шальные слова. Слова, которых никогда раньше не посмела бы сказать. Халида - Хатун слушает с каменным лицом. Непонятно, слышит ли вообще. Под полуопущенными веками чуть проблескивают черные искры. Юлдуз страшно. Но она уже отпустила себя. Не остановить. Она сегодня на самом последнем краешке жизни. Ей уже все равно. 
Дамир видит, как горят ее глаза, как мгновенно смолкает она, отстраняясь от старой женщины, едва завидев сына ненавистной бранки.
Он слышит гнев в голосе отца, когда влетает в юрту Халиды-Хатун за очередной порцией сладостей. Видит, как бабушка обиженно поджимает сухие сморщенные губы, отворачиваясь от внука. Слышит отцовское «Убирайся вон!» и видит, как сжимаются кулаки Саина, готового броситься на сына. Видит глаза Кюлькана, обращенные на его мать. Горячий жадный блеск в этих глазах.
Дамир видит то, что видел не  раз.  Видел, не понимая. Сейчас понимание приходит к мальчику, как озарение, как вспышка молнии, ярко и безжалостно освещающая все вокруг.
  - Не-е-ет! – кричит Дамир, словно выплескивая в этом слове всю свою душу. – Это неправда! Не-е-ет!
- Это правда.
- Это неправда!
- Что ты об этом можешь знать?
- Я знаю! Знаю!
- Мал еще…
- Ну и что же? Я знаю! Я знаю! – кричит Дамир, хватает отца за полы кафтана и трясет его с неожиданной, недетской силой.
- Ты не можешь этого знать…
- Могу. Это они…это она!
- Кто?
- Это Юлдуз! Она ненавидит мою мать! Она… она ненавидела ее…
Дамир падает ничком в жухлую траву, неистово колотит кулаками сухую землю, рвет ее  тело намертво зажатым в руке кинжалом
В глазах отца что-то меняется. Будто слабый огонек вспыхивает где-то глубоко, глубоко …


***
 
- Девочки! – закричала, влетая в отдел, Ольга, Светланина сотрудница, подчиненная де юре и подруга де факто.
- Ой, девочки! – повторила запыхавшаяся от быстрого бега женщина, хотя в комнате присутствовали и двое мужчин.
- Ольга! – одернула возбужденную женщину Светлана. – Сядь, пожалуйста, и успокойся.
Ольга обладала удивительным свойством, которое всегда смешило, а иногда и сердило Светлану. Все последние известия, которые Ольга умудрялась выуживать из одной ей известных источников, она подавала так, что сотрясался воздух, и стены дрожали от мощного накала страстей, с которым эти  новости преподносились. Даже если речь шла о том, что сегодня на рынке ей удалось купить «по-отрясающую курицу по совершенно немы-ыслимой цене!».
Поэтому все Ольгины сообщения обычно встречались спокойно и слегка иронично.
Но сегодня...
Сегодня глаза ее горели не восторгом, не азартом, а чем-то непонятным, странным и пугающим.
- Сядь, пожалуйста, - мягко попросила Светлана, - и расскажи все по порядку.
- Не могу! Нет, я не могу!
- Успокойся, Оля, - подключились вразнобой сотрудницы, мгновенно попадая в Светланин заботливо-ласковый тон.
- Девочки! Это ужасно! Это невозможно!
Мужчины, явно смущенные своим присутствием, не поднимали глаз от деловых бумаг на своих столах.
- Светлана Сергеевна, - обратился к начальству младший из них, выдумщик и юморист Максим, которого сотрудники никак не принимали всерьез, но который был неотъемлемой и чрезвычайно нужной частью их дружного коллектива.
Внешне беззаботный, Максим тонко чувствует атмосферу. Деликатен и умен. Поэтому именно он замечает нелепость ситуации. Мужчины здесь лишние? Или «девочки» это просто привычная формулировка?
- Может, нам ...?
- Сиди, - сердито отвечает Светлана, зная неуемную непоседливость Максима.
- Это ужасно. Это ужасно! – причитает Ольга, хватаясь за голову.
- Да объясни же ты, что случилось! – уже всерьез беспокоится Светлана.
- Эллочка...
- Опять Эллочка, - вздыхает кто-то.
- Что с Эллочкой?
- Эллочка...сгорела!
- Что-о-о?
- Как сгорела? – выдыхает Светлана.
- Вспыхнула вся, как факел!
- Что?! Как? Что ты лепишь? – взрывается хор голосов.
- Ты можешь объяснить толком? – пытается прорваться сквозь общий ор Светлана.
- Не могу... Нет, могу. Она мыла кастрюлю…
- И что?
- …и закурила.
- Ну, и что же?
- А кастрюля загорелась... – почти плачет Ольга.
- Как кастрюля могла загореться? – вмешивается Максим. – Деревянная, что ли?
- Обыкновенная, - всхлипывает Ольга.
- Подожди, - Светлана пытается сосредоточиться, - она ... жива? 
- Жива... только обгорела сильно.
- Где это? Чем помочь? Куда звонить?
- Она уже в больнице...

И вдруг горячая волна захлестнула Светлану. Пылало лицо, пылали руки, пылало все тело. Вспомнились страшные мысли, приходившие ей в голову. Злые, жестокие мысли. Она увидела себя, пробирающуюся к Эллочкиной двери в густом ночном мраке. Банка с кислотой в руке. А потом – обгоревшее, страшное, слепое лицо Эллы.
- Не-е-ет! – разрывает Светланину грудь неслышный крик. - Не-е-ет! Не может быть! Этого не может быть!
- Я сошла с ума! – жуткая мысль выплывает из сумрака страха. – Я это сделала?! Как? Когда? Не может быть! Вот оно. Нет, это просто совпадение. Конечно же,  просто совпадение. Случайность. 
Светлану бьет крупная дрожь.  Она молчит.
- Да объясни хотя бы, как это случилось? - налетают на Ольгу сотрудники.
- У нее что, пожар был?
- Еще кто-то пострадал?
- Да как же это могло произойти?
- И при чем тут кастрюля? – вплетается в общий хор задумчивый голос Максима.
- При том, что она ее мыла! – взрывается Ольга, перекрывая общий шум.
Все ошарашено затихают.
- Так, - Максим продолжает допрос. – Элла мыла кастрюлю. А мама мыла раму…
- Да заткнись ты со своими шуточками, - не выдерживает кто-то, - тут такое…
- Я не шучу, - отзывается Максим, - я думаю.
- Ольга! Ты можешь рассказать внятно?
-  Элла мыла кастрюлю…
- Дальше!
- Дальше она устала.
- Ну?
- И решила отдохнуть.
- Ну, и что?
- Взяла сигарету и спички. Прикурила. А спичка упала в кастрюлю. – Ольга со вздохом закончила рассказ.
- Кастрюля! – картинно заломил руки Максим. – Опять кастрюля!
- Да! Что с кастрюлей?
- С кастрюлей ничего. Просто Элла мыла ее раствори- и-телем! А он…а он…

Вот теперь все понятно. Чтобы облегчить работу, Элла решила использовать для мытья кастрюли какой-то растворитель. Неблагодарная домашняя работа приедается быстро, Элла решила передохнуть и закурить. Горящая спичка упала в растворитель. Вспыхнул огонь. Мгновенно перекинулся на пышные волосы женщины, на одежду. Потрясенные случившимся родители растерялись. Пока кричали, бегали к соседям, те – к телефону, пока приехала «скорая помощь», Элла уже сильно обгорела. Теперь она в областной больнице. В реанимации. Врачи борются за ее жизнь. Но надежды почти нет.


*****

Дамир не знает, не помнит, как недвижно лежал он в высокой траве. Без мыслей, без чувств. Он не помнит, когда и как ушел отец. Как взошло над степью ослепительно яркое солнце, как опустилось оно к горизонту, заливая потемневшие травы кроваво-красным светом.
Только ночная роса остудила горящий лоб, вернула к жизни. Дамир тяжело поднимается на ноги. За этот долгий, непрожитый, неосознанный день он повзрослел. Он стал мужчиной. Сильным, жестким, безжалостным.

Глубокая тишина, опрокинутая над степью, звенит в ушах. Или это кровь стучит в них звонкими, высокими, горячими всплесками? 
Дамир пошарил в траве. Влажное от росы лезвие кинжала касается пальцев, резная рукоять знакомо и уверенно ложится в ладонь. Выпрямляется спина, разворачиваются плечи,  упрямо поднимается гордая голова. Напряженно сужаются веки.
Дамир идет к кишлаку, не думая о дороге. Он знает, куда идти. Его ведет внутренняя сила. Он чувствует эту силу во всем теле, ставшем вдруг легким и упругим. Эта сила наполнят мускулы, покалывает кончики пальцев,  вырывается изо рта легким облачком дыхания.

Кишлак уже спит. Кое-где еще поблескивает замирающий огонь в догорающих кострах. Только один костер, в центре кишлака, горит всю ночь. У костра сидят двое немолодых мужчин - стражников. Прихлебывают горячий напиток из деревянных плошек, лениво  перебрасываются негромкими словами.
Дамир ложится на землю. Гибкое тело степною гадюкой скользит в густой траве. Ни звука. Ни шороха. Совсем близко – в пяти-шести локтях от Дамира - рдяно светятся остатки почти угасшего костра у чьей-то юрты. Чуть тлеющие уголья подернуты серой дымкой. 
Мальчик осторожно шарит рукой вокруг себя.  Ищет сухие стебли. Есть! Легкий хруст отдается в ушах Дамира громом летней грозы, когда длинные ветвистые молнии с оглушительным треском рвут небесное полотно. Дамир замирает, вжимается в землю.
- Ты слышал? – настороженно вскидывается стражник у центрального костра.
- Что? – недоумевает другой.
- Какой-то шум.   Слышал?
- Нет. А где?
- Где-то там. Я не понял.
- Что это было?  – вслушивается степняк в ночную тишину.
- Не знаю. Что-то хрустнуло.
- Что это могло быть?
Страж мягко поднимается на ноги. Ослепленные светом костра глаза видят только густую темноту вокруг. Но уши ловят самые слабые звуки. Вот звякнула уздечка. Мягко переступают конские копыта.
- Я посмотрю. 
Второй мужчина, не разгибая спины, легко скользит от костра в темноту. Заслышав приближающегося человека, всхрапывают привязанные к коновязи лошади,  чутко стригут ушами. Стражник прячется между гладкими крупами, осторожно выпрямляется. Внимательно оглядывает степь острым прищуренным взглядом. Тишина.  Безмолвие. Даже ветер спит, угнездившись уютно на ночь в густых ковылях.
Уже не таясь, мужчина возвращается к костру.
- Что там? – беспокоится товарищ.
- Все тихо.
- Может, лисица прошла, - успокаивается стражник. Подбрасывает хворост в костер. Протягивает руки к ярко вспыхивающему огню.
Ночь становится еще темней. Тишина – еще глубже. Мужчины у костра с трудом борются с предутренней дремотой.

Дамир не чувствует своего тела. Распластанное на земле, оно словно ушло. Исчезло. Растворилось в темноте ночи. Его нет. Есть только горящий мозг. И мысль. Единственная мысль – пора!
Дамир снова осторожно шарит в траве. Вот он – сухой стебель. Но ломать нельзя. Пальцы мальчика впиваются в землю, мягко вытягивают стебель вместе с корнем. Правильно. Ни малейшего звука. Еще два – три стебля. Мало. Надо еще. Ладно, пожалуй, хватит.
Мальчик неслышно ползет к костру. В одной руке нож, другая осторожно сжимает пучок сухих стеблей. Догоревший костер совсем  близко, но между ним и зарослями степных трав голая земля. Здесь его могут увидеть. Или услышать. Мальчик не смотрит на рдеющие угли.  Он знает – свет отберет видение. Поэтому глаза его смотрят в сторону сквозь почти полностью сомкнутые веки. Нож в крепко сжатой ладони как продолжение вытянутой руки. Он чувствует так же, как эта рука.  Тепло.  Препятствие. Почти неощутимое. Нож входит под горячие уголья. Широкое лезвие скользит назад. На лезвии несколько угольков. Жар греет руку.
Дамир отползает назад, стараясь удержать эти угольки на лезвии ножа. Нет! Локоть задевает невидимую в темноте неровность почвы. Драгоценные жаринки сдвигаются с ножа. Угасают. Мальчик сдерживает рвущийся с губ вздох. Возвращается к кострищу. Еще раз набирает жар на лезвие. Осторожно поворачивает голову. Стражники у центрального костра почти невидимы. Тишина. Спят? Или затаились?
Будь, что будет. Дамир медленно поднимается на колени, рывком встает на ноги. Пучок сухой травы – за пояс. Освободившаяся ладонь – под лезвие ножа. Теперь он не потеряет ни одного уголька. Жар грызет руку, но маленький мужчина почти не чувствует боли. Низко пригнувшись, он движется по кругу, обходя КИШЛАК. Вот оно! Дамир замирает у темной кошмы, уходящей вверх, в темное небо. Край кошмы плотно прижат к земле. Неважно. Теперь уже ничто не важно. Он у цели.
Дамир бережно опускает угольки на пучок сухой травы, неслышным дыханием пытается вдохнуть жизнь в остывающий жар. Вот и первый маленький  огонек. Совсем крохотный, но живой. Язычок пламени охватывает стебелек, перескакивает на другой, рождает еще один язычок.  Пламенные язычки растут, набирают силу. Еще несколько мгновений, и они уже весело скачут по тонким стеблям,  вкусно похрустывают ими.  Радостно вспыхивают,  сливаются и рождают огонь. Настоящий огонь. Голодный огонь. Ему не насытиться жалкой горсткой сухих стеблей. Притаившись, словно в засаде, огонь прячется, приникает к земле.
Сердце  Дамира  тревожно замирает. Язычки пламени осторожно  облизывают край кошмы. И вдруг одним великолепным рывком огонь бросается вверх.
Трещит обугливающаяся ткань, пламя с неистовой жадностью подминает ее под себя, взбирается все выше. Мгновения, и высушенная степными ветрами юрта полыхает огромным костром.
Страшный крик раздирает темный плотный полог ночи. Разом просыпается стойбище. Мечутся полуголые фигуры. Растерянные возгласы. Громкие рыдания. Отчаянное конское ржание. Треск огня.
Из-под горящей кошмы вырывается живой факел. Черные косы огненными змеями струятся по спине, полыхающие руки тянутся вверх. Страшный, переполненный болью  крик несется над замершей в ужасе степью. Кто бы узнал в этом крике серебряный  голос красавицы Юлдуз?

Дамира охватывает жестокий, дикий восторг. Он кричит, высоко запрокидывая голову, забросив в небо крепко сжатые кулаки. Пламя играет на лезвии ножа веселыми жаркими бликами. Дамир смеется. Смеется и пляшет. Смеется и плачет. Горячая влага струится по грязным щекам, прожигает кривые бороздки на искаженном болью и радостью лице. Он видит, как суетятся люди, как пытаются потушить догорающий на земле факел. Сердце его растет в груди, ширится, каменеет.
Сильные руки хватают мальчика сзади, куда-то волокут. Он ожесточенно, отчаянно сопротивляется. В ход идут руки, ноги, зубы. Он извивается, как змея, жалит острием ножа чьи-то тела. Слышит злые вопли.
- Ах, ты, байстрюк, змеиное отродье!
- Это он поджег!
- У него нож!
- Вяжи его!
- Тащите его сюда!
Голос отца?
Ременная петля захлестывает тело мальчика, прижимает руки к бокам. Чей-то кулак опускается на голову. Темнота. Небытие.


****
 
Горячая волна захлестнула Светланино тело. Красные сполохи заметались в голове. Застучало, заторопилось сердце. Бежать! Сейчас же! Не теряя ни минуты, ни секунды!
Светлана сорвалась с места. Торопливо совала руки в рукава пальто, не попадала, сердилась.
- Ты куда? – всполошилась Ольга.
- В больницу.
- Она в реанимации. Туда не пустят.
- Пустят, - уверенно ответила Светлана, натянув наконец-то непослушное пальто.
- Но что ты сделаешь?
- Не знаю.
- Может, позвонить? – робко предложил кто-то.
- Звони, а я должна быть там.
- Подожди, я с тобой! – рванулась Ольга.
- Некогда!
Светлана уже неслась по знакомой улице. До больницы совсем недалеко – пара кварталов. Вот и приемный покой. Пусто. Даже сестрички нет. Вышла куда-то. У кого спросить? Светлана выскочила в коридор, едва не сбив с ног крупного седовласого мужчину в белом халате.
- Что ты несешься, как оглашенная? – зарокотал мужчина, придерживая Светлану за плечи.  – Пожар? Что случилось?
  - Пустите меня!
- Здесь, между прочим, больница.
- Я знаю. Пустите меня!
- А кто тебя держит?
Мужчина отодвинул от себя Светлану, опустил руки. Светлана вдруг обессилела. Вся яростная мощь, гнавшая ее по улице, разом ушла. Поникли плечи. Склонилась голова.
- Э-э, голубушка, да ты сейчас в обморок хлопнешься.
- Что? – Светлана подняла глаза.
- Иди за мной, - приказал мужчина.
- Да, хорошо, я иду, - бормотала Светлана уже в спину  мужчины, который быстро, не оглядываясь, шел по коридору, затем по облупленной лестнице на второй этаж, снова по коридору.
В какой-то миг Светлане показалось, что она так и будет идти всегда, безостановочно и бесконечно, за этим мужчиной, за его белой спиной, по длинным коридорам, пахнущим лекарствами, по выщербленным ступенькам.
Мужчина свернул влево, открыл одну из дверей. Прошел в комнату. Светлана на секунду замерла у порога.
- Входи! Не топчись там, - пророкотал густой сердитый голос.
Светлана вошла.
- Здравствуйте, - произнесла она на полном выдохе и замерла, не узнавая собственного голоса.
- Здравствуйте, здравствуйте, голубушка, - поклонился мужчина, усаживаясь за большой полированный стол. – Я – главный врач этой больницы. А вы кто?
- Я? – растерялась Светлана.
Что-то нужно сказать, как-то представиться. Все слова непостижимым образом улетучились из Светланиной головы.
- Садитесь, - мужчина указал жестом на стоящий у стола стул.
- Спасибо, - прошептала Светлана, садясь на предложенное место.
Врач потянулся к белой тумбочке в углу небольшого кабинета, открыл дверцу, вынул бутылку минеральной воды. Взял с одноразовой пластмассовой тарелочки,  стоящей на тумбочке, стакан. Внимательно оглядел его. Поставил перед женщиной. Налил воды. Заглянул в переполненные болью глаза посетительницы, открыл ящик стола и вынул упаковку каких-то таблеток.   Вылущил одну, положил рядом со стаканом.
- Примите это.
- А можно, я только воды? – спросила Светлана.
- Можно, - покивал головой хозяин кабинета.
Светлана хлебнула воды из стакана, закашлялась. Прохладная пузыристая жидкость не хотела протекать сквозь сжатое спазмом горло.
- Простите, - выдавила Светлана между приступами кашля.
- Таблеточку все-таки съешь, - сурово приказал врач.
- Спасибо, мне уже хорошо.
- Ну, коль хорошо, так и докладывай.
Светлана сделала еще глоток, прислушалась к себе и допила воду из стакана.
- Я – Евгений Васильевич, а  вы?
- Светлана… Светлана Сергеевна.
- Так что же случилось, Светлана Сергеевна…Светлана? – улыбнулся мужчина, перекладывая на край стола какие-то бумаги.
- У вас есть пациентка, молодая женщина, моя сотрудница.
- Что с ней?
- Ожог.
-  Кузмина?
- Да. Как она? – Светлана жалко заглянула в глаза врача.
- Сотрудница … - задумчиво проговорил Евгений Васильевич. – Ну, что ж, боюсь порадовать вас нечем. Состояние больной очень тяжелое.
- Она сильно обгорела?
- Да. Не знаю, скажут ли вам что-нибудь проценты и степень ожога. Скажу просто: очень сильно. Смертельно.
- И… лицо?
- Да, лицо тоже. Но не очень сильно.
- Ничем нельзя помочь?
- Делаем все, что можем… но мы не боги! - рассердился вдруг  Евгений
Васильевич. – Впрочем…нужна кровь, пересадка кожи. Нужны лекарства.
- Подождите! – Светлана прижала холодные ладони к горящим щекам. – Кровь не проблема. Возьмите мою, хоть сейчас. Я много лет была донором. У меня есть удостоверение, - заторопилась Светлана, - расстегивая сумочку и уже понимая, что донорского билета там не может быть, он у нее где-то дома.
- Не спешите, давайте по порядку. Крови нужно много. Вашей не хватит.
- Я сейчас же …сегодня же порошу сотрудников. Они дадут кровь, я знаю.
- Вот видите. Значит, один вопрос уже решен.
- Теперь медикаменты. Что нужно? Напишите мне, пожалуйста, - торопилась Светлана. В голове бешено вертелись беспокойные мысли – к кому обратиться, где искать, кому звонить.
- С этим сложнее, - медлил доктор, - нужны новые препараты. Иначе не вытянем.
- Говорите, говорите же, если нужно, выпишем из-за границы.
- Есть такая возможность?
- Есть!
- Ну, что ж…
Евгений Васильевич быстро писал на бланке рецепта. Светлана собрала суматошные мысли в кучку, выстроила план действий. Да, возможность добыть новые препараты была. Но этого мало.
- Евгений Васильевич!
- Слушаю вас, голубушка, - потеплевший взгляд главврача оторвался от бумаги.
- Я могу ее увидеть?
- Думаете, это нужно?
- Да, нужно! Очень нужно.
Светлана глядела в глаза доктора с напряженным ожиданием, с болью и надеждой. Евгений Васильевич, видимо, что-то прочел в ее глазах.
- Предупреждаю, зрелище не из приятных. 
Светлана не отвела взгляда.
- Хорошо, - Евгений Васильевич тяжело поднялся из-за стола, подошел к стоящему у двери шкафу, вынул белый халат. – Наденьте.
Светлана набросила халат на плечи и поспешила за доктором.

****

Сначала приходит запах. Острый запах паленой шерсти, дыма. Чего-то еще, едкого, колючего. Густой грязно-коричневый туман, обволакивающий все вокруг, начинает редеть. Потом просыпается боль. Рвущая, пульсирующая боль в голове. Тупая, саднящая боль во всем теле. Тело большое, тяжелое, словно налитое свинцом.
Дамир пробует пошевелить руками. Рук он не чувствует. Только боль.
- Дамир, - выплывает из темноты голос Саина.
Мальчик молчит.
- Сын мой, - тяжелая рука ложится на лоб, прожигает жаром.
Дамир дергается. Рука нажимает сильнее, и мальчик замирает.
- Зачем ты сделал это? – доносится издалека, из глубокого колодца медленно возвращающегося сознания.
Губы пытаются что-то сказать. Звука нет, только свистящий шорох.
- Зачем ты сделал это, Дамир?
Сухих губ касается прохладная влага. Мальчик с трудом проталкивает опухший язык сквозь жесткую преграду стиснутых намертво зубов,  с жадностью слизывает капли воды.
«Ненавижу тебя, ненавижу тебя» - гулким молотом стучит в висках одна только фраза. Губы молчат.
- Скажи что-нибудь, - не просит, приказывает Саин.
- Скажу… - шелестит чуть слышный шепот.
- Скажи! – вскидывается отец. – Скажи, что это не ты!
- Я-а-а, - замирает шепот.
- Нет! Ты не мог!  Ты не мог!
- Я-а-а… Я смог…
- Дамир!
- Я-а-а… Я смог…
- Зачем ты это сделал?
- Я отомстил! – голос мальчика звучит вдруг неожиданной силой.
- Ты отомстил? За что? – голос Саина садится до хрипа.
- За мать.
- Она виновата! – кулак Саина тяжело бухает в его грудь.
- Нет! Это неправда!
- Ты ничего не понимаешь. Мал еще.
- Это ты так думаешь. Я понимаю. Я уже не маленький.
- Она изменила!
- Нет! Она только тебя любит…любила…
- Она изменила мне!
- Это не так. Спроси у Кюлькана.
- Кюлькан уже ничего не скажет.
- Он мертв?
- Да.
- Я тоже умру?
- Дамир! Скажи, почему ты это сделал?
- Я сказал.
Тяжелая глухая тишина залегает между отцом и сыном. Окутывает плотным пологом, гасит чувства.
- Ты еще маленький, Дамир, ты не понимаешь…
- Нет, я понимаю…
- Ты не понимаешь! – взрывается Саин. – Ты не знаешь, кем была для меня твоя мать! Сколько я вытерпел из-за синеглазой невольницы! Я дал ей все! Она была хозяйкой в моем доме! Я бросил всех ради нее. Ни один мужчина не выстрадал столько из-за женщины. Из-за невольницы, бранки!
- Эта невольница – моя мать! Она меня любила… Она одна меня любила…
- У меня тоже есть мать! Она меня тоже любит. Я не слушал ее. А Халида-хатун - мудрая женщина! Она меня предупреждала!
- Она тебе лгала.
- Лгала?!
- Ведь это она тебе сказала…про…
- Она!
- А ей сказала Юлдуз.
- Юлдуз? Откуда ты знаешь?
- Откуда? – задумывается Дамир. – Просто знаю.
Как объяснить Саину, что он видел, что слышал? Да и нужно ли теперь объяснять?
- Я умру? – голос мальчика звучит спокойно, отрешенно.
- Дамир, объясни мне! Расскажи, что ты знаешь! – взвивается гневом Саин.
- Зачем? Я отомстил.
- Ты не мог! Ты не мужчина, ты еще ребенок.
- Я смог.
И снова надолго залегает тишина. Только хриплое дыхание мужчины и мальчика нарушает ее. Двух мужчин.
- Ты мой сын, Дамир-багатур. Мой единственный сын.
- Я сын моей матери. Невольницы.
- Она была мне женой! – сильные руки трясут плечи мальчика. – Неверной женой!
- Верной женой, - пытается выговорить Дамир, стараясь удержать отчаянно болтающуюся голову.
Саин отпускает мальчика. Дамир тяжело падает на землю.
-  О Аллах, за что мне эти муки? – хрипит Саин. – Ты мой сын. Я люблю тебя.
-  Я … ненавижу тебя, - выталкивает Дамир из сжатого болью горла  холодные слова. – Ненавижу тебя! Ты не воин! Ты жалкий убийца!
- Ты умрешь! Умрешь! – кричит, захлебываясь стоном, отец.
Саин выскакивает из шатра. Мальчик слышит его удаляющиеся неровные шаги.
Слышит ропот мужских голосов. Резкие крики женщин. Постепенно все сливается в отдаленный гул, в котором он различает отдельные слова: «байстрюк», «невольница», «смерть».
- Мама! - рвется из груди отчаянный крик, но стиснутое болью горло не пропускает звука.
Дамир погружается в темноту. Спасительную теплую темноту.

*****

Белая дверь. Табличка с надписью, которой Светлана не может прочесть. Вроде бы и видит все ясно, отчетливо, но смысл виденного не касается сознания. Окружающий мир – сам по себе. Светлана – сама по себе.  Сама в себе. Краем глаза ловит внимательный взгляд доктора. Раньше она поняла бы: во взгляде опасение за нее, настороженное внимание – выдержит ли? Сомнение – надо ли было  пускать? Сейчас она только фиксирует окружающее, без анализа, без понимания. Словно ее и нет. Только тело, движущееся согласно одному ему понятным приказам, идущим… Откуда? Если Светланы нет? Что ведет ее? Она не знает. Не чувствует.
Доктор подходит к высокой кровати, к которой тянутся какие-то трубки, провода. Чуть слышный высокий назойливый звук. Работает какая-то аппаратура. Светится экран, по которому бегут остро изломанные линии. В углу женщина  в белом халате, маске и шапочке что-то перебирает на блестящем подносе. Тихо звякает стекло и металл.
Доктор чуть заметно поводит головой. Женщина понимающе кивает, неслышно выходит из палаты.
Светлана застыла. Дышит или не дышит? Глаза прикованы к лицу, резко темнеющему на белой подушке. Кто это? Что это? Этого не может быть! – взрывается в ней криком. Крик рвется не из горла, а прямо из груди. Беззвучный вопль несется, раздирая в клочья сердце, нервы, взламывая грудную клетку.  Это не она! – мелькает вдруг спасительная мысль. Не Элла. Ошибка! Нелепая ошибка! Это не ее лицо!
- Лицо не сильно поражено, - Евгений Васильевич словно считывает невысказанные мысли Светланы. – Это мази. Небольшая пластическая операция может все исправить. Но вот тело…
Только сейчас Светлана замечает, что почти все тело прикрыто пропитанными чем-то марлевыми салфетками. Сквозь салфетки сочится сукровица. Можно ли назвать это телом?  Нелепо торчат голые желтоватые ступни. Это, пожалуй, и все, что осталось живого в этом теле. 
- Не сумели сразу снять одежду, - как-то покаянно шепчет доктор, словно это он виноват в случившемся.
Медленно поднимаются опаленные веки на узкой темной маске, бывшей когда-то  подвижным, полным жизни, молодым и задорным лицом. Глаза! Огромные. Полные боли и чего-то еще. Удивления? Неловкости? Вины?
Светлану стремительно тянет в эти глаза. Она пытается удержаться, отстраниться, устоять. Бесполезное усилие. Всем своим существом, сознанием и чем-то еще, необъяснимым, бессознательным  проваливается она в эти горящие страданием глаза. Все тело Светланы обдает нестерпимым жаром, словно ее погрузили в кипящую лаву. Она широко открывает рот, пытаясь выдохнуть чудовищный жар. Дыхание остановилось. Темнеет в глазах. «Дыши!» - командует себе Светлана краешком еще сохраняющегося сознания.  Жадно глотает воздух, еще, еще!
- Все будут хорошо, - слышит она свой шепот, - слышишь, все будет хорошо. Рывком взлетают руки. Элла испуганно моргает. Губы ее вздрагивают, пытаются что-то произнести. Бессильно кривятся.
- Молчи! – все так же шепотом приказывает Светлана. – Молчи. Потом скажешь.
Над Светланиной головой вспыхивает нежно-бирюзовое, подсвеченное солнечным светом небо. Прозрачная синева опускается на голову, обнимает все тело, проникает в него, накапливается внутри. Светлана поворачивает ладони и направляет их на лежащее перед ней безжизненное тело.
- Боль ушла, - посылает в ладони жесткий приказ вместе с голубым искристым светом, окутывающим страдающее тело,  - совсем ушла! – усиливает она поток, струящийся из ее рук. – Покой! Полный покой!
Светлана почти смыкает ресницы, но и сквозь них, сквозь голубую светящуюся дымку видит, как боль покидает Эллочкины глаза. Как появляется в них удивление, покой. Вот вздрогнули веки, медленно опустились на глаза. Чуть заметная улыбка трогает губы молодой женщины.
- Что вы сделали?
Светлана слышит рядом с собой удивленный голос Евгения Васильевича, но лишь слегка приоткрывает глаза и коротко взглядывает на доктора. 
- Да, конечно, я не буду мешать.
Доктор неловко, бочком продвигается к двери.
Светлана благодарно кивает головой. Она не чувствует, как текут минуты, не знает, сколько прошло времени. В какой-то момент она ощущает, что источник ее силы иссяк. Яркий свет, струящийся из ее ладоней, редеет, словно рассеиваясь в воздухе.
Все! Больше не могу.   
Светлана обессилено опускается на белый табурет. Закрывает глаза.
- Светлана Сергеевна!
- Просто Светлана, - машинально отвечает она и только теперь понимает,
что Элла заговорила с ней. Тихим, хрипловатым шепотом. Тяжело проталкивая слова сквозь запекшиеся губы. 
Усталости как не бывало.
- Молчи, пожалуйста, не говори ничего. Ничего не надо говорить, понимаешь?
Надо беречь силы.
- Не надо. Мне уже ничего не поможет.
- Не смей! Не смей так думать! Не смей! - Светлана вкладывает в свои слова
столько силы, что у нее начинает кружиться голова.
Элла закрывает глаза, словно закрывается от той силы, которую переливает в нее Светлана. Она пытается что-то сказать. Только невнятный шелест вырывается изо рта. Светлана наклоняется к самым губам Эллы, пытаясь услышать, понять.
- …тумбочка…, - с трудом улавливает она смысл шелестящих и хрипящих звуков. 
У кровати белая тумбочка. На ней только поильник с водой и какой-то бланк, на котором что-то записано корявым «докторским» почерком.  Светлана берет листок в руки. Лицо Эллы болезненно морщится. Нет. Не то. Воды? Нет, та же реакция.
Светлана осторожно тянет на себя верхний ящичек. Элла закрывает глаза.
Пустой, совершенно пустой ящик. Светлана выдвигает его почти до отказа.
Кольцо.
В дальний уголок закатилось кольцо.
То самое.
Светланино кольцо с большим красным рубином.
Сердце болезненно вздрагивает. Светлана чувствует, как горячая влага приливает к векам, вот-вот перельется через край. Алексей! Лешенька! – надрывается неслышным криком ее сердце. Зачем? Зачем все это? Поздно. Слишком поздно. Сквозь застилающие глаза слезы Светлана видит Эллочкины глаза. Сухие. Жаркие.
- Светлана… - шепчут Эллочкины губы.
- Да молчи же ты, молчи! – кричит Светлана и вдруг понимает, что не
произнесла ни слова, что крик этот внутри, в глухой темноте, заполнившей  ее грудь, затопившей мозг. Где-то в самом дальнем уголке сознания – маленькая искорка света. Малюсенькая, совсем крошечная. Далекая. Слабенькая, улетающая, растворяющаяся во мраке. 
- Молчи, молчи, молчи, - шепчет Светлана, не сознавая, что она делает и  что
говорит.
- Я скажу, - крепнет вдруг Эллочкин голос, - я должна сказать. Потом может
быть поздно.
- Пожалуйста, молчи, - молит Светлана, стряхивая слезы с ресниц, - тебе
нельзя говорить, ты еще очень слаба.
- Я должна. Я хочу сказать. Я виновата перед тобой. Ты не знаешь. Ты хочешь
меня спасти. Я хочу жить. Если ты узнаешь…Но все равно я скажу. Это моя вина.  Я позавидовала тебе. Ты была такая счастливая. Я хотела… мне цыганка велела принести твою вещь… лучше всего, кольцо… мне потом жалко кольца стало… я подумала, что сама смогу…
Эллочкины глаза набухают слезами. Дрожащие веки опускаются. Крупные капли брызжут из-под опущенных век.
«Слезы брызнули из глаз» - ловит Светлана  глупую, несвоевременную,  ненужную мысль, - я всегда считала, что это гипербола, слезы текут, а не брызжут, а тут вот… и правда…».
- Светлана,  я желала тебе…я мечтала… я хотела… я думала о том, что
хорошо бы плеснуть тебе в лицо кислотой, чтобы ты… чтобы…
- Ты - мне?!
- Да, думала… а теперь…
- Нет! – почти кричит Светлана. – Да нет же! Это …
«Боже мой, милосердный, что же это такое?  – Светлана кусает губы, чтобы не закричать, не зареветь дурным голосом. – Этого не может быть!  Мы обе хотели… кто чьи мысли прочел? Я… или она? Нет, это невозможно. Так не бывает. Так не может быть!»
- А еще…
- Молчи! Прошу тебя, молчи, пожалуйста, - набухает слезами Светланин
шепот.
- Я хочу сказать, -   голос Эллы дрожит болью и чем-то еще неуловимым,
Удовлетворением? Торжеством? В такую минуту?
- Я  сделала приворот, - хрипло выдыхает Элла. 
Светлана слышит эти слова, но не понимает их смысла.
- Что ты сделала?
- Приворот.
- Приворот?!
- Да. На крови.
- Когда? Когда ты успела? Как ты сумела? – слышит Светлана свои глупые,
никому не нужные слова и сама себе твердит: - Какая разница? Разве в этом
дело?
- Помнишь Новый Год? Я тогда пришла с вином…
Напряженное лицо Эллы расслабляется. Расслабляется все тело.
Только сейчас смысл слов начинает проясняться для Светланы.
Приворот!
Как просто.
Как страшно.
И…как непонятно.
Она столько раз смотрела на Алексея, видела его ауру. Когда? Всплывает первая трезвая мысль,  больно раня острыми осколками разлетающихся вдребезги чувств.
- Когда ты в последний раз смотрела на него ясными глазами? – слышит
Светлана свой холодный внутренний голос. -  Ты смотрела на него с болью, с обидой, с ненавистью. Что ты могла увидеть? Что ты могла понять?
- Но…приворот…это подло!
  Светлану заливает жаркая волна. Миллионы тончайших раскаленных иголок впиваются в лицо, в кончики пальцев. Горят глаза. Горят ладони. Пылает мозг.
- Так тебе и надо, поганая колдунья! – всплывает яростная мысль, и Светлана
едва не проговаривает ее вслух.
Сузившимися от боли и ненависти глазами она всматривается в безжизненное лицо лежащей перед ней женщины.
Серые губы недвижны.
Вокруг рта разливается синева.

******
 
Жгучая ненависть наполняет тело огнем и болью. Сквозь багровую пелену, окутывающую мозг, Дамир различает тонкий звенящий звук. Звук рождается в глубине его тела, звонким ручейком пробивается к сердцу.
- Ты умрешь! Умрешь! – слышит Дамир надрывный крик отца.
- Нет, - упрямо шепчет мальчик сухими губами. – Я не умру… Я буду жить… Жить! Я хочу жить!
Мальчик ощущает, как в теле начинает пульсировать кровь. Как просыпаются занемевшие мышцы, острые иголочки вонзаются в кончики пальцев рук и ног, бросаются в лицо. Покалывают щеки, лоб, глаза. Я не хочу умирать! Я буду жить! Он еще не знает, что делать. Тело еще не очнулось, хотя боль уже отступает. Но воля к жизни уже проснулась. Забыв обо всем, Дамир пытается шевелить руками, туго стянутыми ремнем. Отчаянным усилием поворачивается на бок. Подтягивает ноги к груди. Ноги свободны.
Вокруг тишина.
Мальчик, извиваясь, закусив до крови губы, пытается приподнять ногами полог юрты. Ноги запутываются в кошме. Дамир отдыхает, сдерживая дыхание. Прислушивается.  Вокруг по-прежнему царит тишина.
Сколько он пролежал здесь? Что там, за плотной кошмой – день или ночь? Мальчик всматривается в темноту. Похоже, что ночь. Он пролежал здесь весь день? И он еще жив? Жив! Он будет жить!
Дамир отползает от стенки юрты, высвобождая ноги из плена кошмы. Связанные за спиной руки мешают. Он снова и снова напрягает мышцы, пытаясь ослабить путы, но жесткие ремни не поддаются. Только сильнее впиваются в запястья. Дамир уже не чувствует боли.  Снова и снова пытается он освободиться. Бесполезно. Все усилия его не ведут ни к чему. Только слабеет от бесплодных усилий тело. Слабеет от отчаянья душа. Горькие слезы подступают к глазам. Жгут веки. Мальчик стискивает зубы, но слезы уже текут по щекам горячими струйками, касаются губ солеными каплями.
Именно эти слезы приносят ему покой. Голова вдруг светлеет. Тело расслабляется. Мысли приходят спокойно и уверенно.
Дамир снова подползает к стенке юрты. Нащупывает связанными руками край кошмы. Подсовывает под нее руки, сворачивается клубочком. Отталкивается коленями, ступнями, головой. Гибкое тело медленно, но неудержимо, продвигается под кошмой туда, на волю. Холодный воздух освежает горячую кожу. Еще немного… Тяжелая кошма скользит по спине… еще один мягкий рывок, и кошма падает по другую сторону тела.
Дамир переворачивается на живот. 
Темно. Тихо. Но в этой тишине Дамир совсем близко слышит шаги. Нет, это не человек. Человек подошел бы неслышно в своих мягких сапогах. Но мальчик чувствует рядом чье-то дыхание. Кто это? Что-то теплое и бархатисто мягкое касается его плеча. Дамир осторожно поворачивает голову. Голова коня кажется невероятно большой, заслоняет собой весь мир вокруг.
- Ит-Алмас, - почти беззвучно шепчут губы.
Вороной иноходец Саина – единственный конь, которого никогда не привязывают ни днем, ни ночью. Сойдя с коня, хозяин просто бросает поводья, снимает седло и, огладив гордую шею, похлопав по мощному крупу, отпускает вороного красавца свободно гулять на воле. Он знает, Ит-Алмас не уйдет далеко. Он знает, где хозяин оставляет для него воду и еду. А даже если выйдет за аил пощипать травы, нужно только свистнуть особым способом, и сразу же слышен торопливый топот стройных копыт. Ит-Алмас, как в сказке, появляется  перед хозяином, вскидывая изящную горбоносую голову, всхрапывая и косясь иссини лиловым глазом. К чужому вороной не подойдет, в руки не дастся. Такой конь. Другого такого нет. И хотя белая юрта Саина, украшенная девятью конскими хвостами, несравнима с золотисто-желтым шатром Великого Хана, над которым реет золотой дракон, такого коня нет даже у Повелителя.
Много было желающих завладеть чудо-конем, но Саин только посмеивался. Он отдаст что угодно, только не вороного красавца, который не раз спасал ему жизнь, вынося из кровавой сечи. Саин сам его выкормил молоком из плошки, когда погибла его мать, горячая степная кобылица. Сам вырастил из маленького смешного жеребенка великолепного быстроногого красавца. Ит-Алмас предан хозяину, как собака, и понимает его без слов. Кто же отдаст такого коня?

Конь толкает мальчика в плечо, словно пытается поднять. Дамир подтягивает колени к самой груди, переворачивается, садится на пятки. Привычным движением, рывком поднимается на ноги, как делал это много раз в своих боевых схватках. А дальше что? Ему не вскочить на высокую спину со связанными руками. Мальчик прижимается горячим лбом к теплому боку коня. Слезы снова подступают к глазам, но теперь он не позволяет себе плакать.
Ит-Алмас выгибает длинную шею, касается мордой плеча мальчика. По лицу Дамира что-то скользит. Уздечка! Мальчик хватает зубами узду. Вороной нервно вскидывает голову, но Дамир не выпускает узду из зубов. Наклоняясь к земле, он тянет уздечку, пригибая голову коня. И вдруг Ит-Алмас понимает. Он подгибает одно колено, потом второе…низко наклоняет шею. Дамир отпускает узду и бросается животом на шею коня. Перебрасывает ногу через лошадиный круп, зубами вцепляется в гриву. Вороной медленно встает с колен. Движения его осторожны и плавны. Прильнув всем своим измученным телом к горячему телу коня, Дамир замирает, отдается на волю вороного.
Мягко, почти неслышно ступая, Ит-Алмас выносит мальчика в степь. А там…Там воля. Там бег коня свободен и неукротим. И кажется, что нет такой силы, которая могла бы остановить мощный стелющийся галоп вороного скакуна. 

**********

Сегодня Светлана пришла домой раньше обычного.  В больницу она не пошла. Не могла.
Ей нездоровилось. Морозило. Бил сухой кашель. Она крепилась. На работе она куталась в дежурную кофту, постоянно, зимой и летом, висевшую в шкафу – на всякий случай. Пила горячий чай.
Сотрудники поглядывали сочувственно, но молчали. Работы, как всегда, невпроворот. Вышестоящая организация, как обычно, требовала отчета, и, как обычно, немедленно. С готовностью на вчера. Светлана старалась сдержать раздражение, но обстановка в отделе все равно была нервозной. Слишком громко щелкали клавиши компьютеров, слишком громко хлопали о стол очередные папки с бумагами. Наконец, как обычно, не выдержал Максим.
- Уважаемая шефыня! – торжественно произнес он, поднимаясь из-за стола с очередной напечатанной страницей в руке. – Не будете ли вы столь любезны, чтобы оставить нам на память свой автограф?
Население просторного кабинета оживилось. Замерли руки на клавишах. Головы  ожидающе повернулись к молодому человеку, как головки подсолнуха к блеснувшему из-за туч солнечному лучу.
- Меня еще не уволили. Потерпи. – Светлана продолжала нажимать кнопки калькулятора, сверяя какие-то цифры.
- Боже нас упаси! – картинно шарахнулся Максим.
- И помирать я не собираюсь, - продолжала Светлана колдовать с цифрами.
- А помирать на-ам рановато-о, - загнусавил Максим. – Есть у нас еще дом… Есть у вас еще дома дела?
- Есть. Хочешь помочь?
- Помочь?! Хм, помочь… А не пойти ли вам, уважаемая, Светлана Сергеевна…– возмутился всеобщий любимец.
 Светлана подняла удивленный взгляд.
- …домой?
Светлана улыбнулась.
- Последняя страничка! – Максим весело размахивал в воздухе бумажным листом. – Отчет готов! Требуется ваша подпись. А приложения мы доделаем сами.
- Ой, конечно, иди домой, - наперебой включились женщины.
Светлана привычным жестом потерла виски. Голова после нескольких таблеток Пенталгина уже не болела, но то, что ощущалось на плечах, головой назвать можно было только с большой натяжкой.
- Спасибо, ребята. Я, пожалуй, и, правда, пойду.

Светлана шла с полузакрытыми глазами. Ни о чем не думала. В ней жило лишь одно желание – поскорее домой, в теплую постель. Вошла в подъезд. Облегченно вздохнула. Еще два лестничных пролета – и она дома. На площадке первого этажа что-то остановило ее внимание. Поняла не сразу. Потом обернулась назад. Взгляд скользнул по почтовым ящикам. Вот оно. В ее ящике что-то белело. Светлана заставила себя вынуть ключик, открыть ящик. Письмо. Знакомый, до сердечной спазмы, почерк. Обратный адрес – полевая почта.
Светлана медленно, как-то обреченно, поднялась по ступенькам. Открыла дверь. Вошла в маленькую тесную прихожую стандартной «хрущевки». Опустила письмо на столик. Не отрывая от конверта напряженного взгляда, сняла пальто. Мыслей по-прежнему не было. Было чувство. Какое? Она не смогла бы определить, даже если бы очень постаралась. В ней была боль, из-под которой пыталась вырваться радость. В ней был страх, из которого тоненькой струйкой сочилась надежда.
Что еще?
Еще много чего-то.
Негнущиеся пальцы вскрыли конверт.  Вынули сложенный вчетверо лист бумаги. Развернули. Неровные буквы плыли  перед глазами, не складывались в слова.
Светлана глубоко вздохнула, закрыла глаза. Перед глазами плясали темно-багровые пятна. На миг ей показалось, что она теряет сознание. Резко встряхнув головой, Светлана открыла глаза.

«Здравствуй, любимая.
Только, пожалуйста, не рви мое письмо, не выбрасывай сейчас же. Прочти его. Пожалуйста, прочти. Даже, если тебе будет больно. Я знаю, что причинил тебе много боли. Почему? Вот этого я не знаю. Ты много раз помогала мне. Помоги еще раз. Помоги разобраться в себе. Я всегда знал, и знаю сейчас, еще более твердо: я всегда любил одну тебя. Подожди, не возражай. Я хочу понять, как это все произошло. Что толкало меня на близость с другой женщиной, если мне нужна была только ты? В моем понимании, есть просто женщины, и есть … королевы. Ты была для меня королевой. Чистой, гордой, недосягаемой. Ты была моей, но ты и никогда не была моей. Я старался и не мог до тебя дотянуться. Я никогда не чувствовал себя твоей половиной. Зачем я связался с Э. ? Не знаю. Может, потому, что с ней было легко? Никаких обязательств, никакого стремления. Просто, легко, весело. Немножко влечения, немножко азарта, немножко самоутверждения.
И все! И все же…
Я знаю, что ты меня не простишь. Ты не простила. Может быть, ты простила измену. Но не простила обмана, бесчеловечности. Я был жесток.
Я отдал ей твое кольцо.  Зачем? Почему? Я знал, что оно тебе дорого. Может, именно поэтому? Может, я хотел перечеркнуть твои воспоминания, твои привязанности, всю твою прошлую жизнь? Все, что было до меня? Я много думаю над этим, хотя времени на раздумья почти нет. Вот и сейчас у меня есть только пятнадцать минут, чтобы закончить это письмо. А сказать нужно так много! Если бы посмотреть в твои глаза, может, ничего и не надо было бы говорить! Может быть, ты бы поняла. И простила. Помнишь, ты часто говорила: - «Поставь себя на мое место!». Я пытался. Много раз пытался представить себе, что бы чувствовал я на твоем месте? Могу сказать с уверенностью: я бы простил. Я дал бы тебе свободу лететь. И если бы ты снова прилетела ко мне, я был бы счастливейшим человеком в мире. Мне ничего не нужно было бы прощать. Я просто был бы счастлив. Счастлив и горд. Моя королева выбрала меня.
Но ты не выберешь. Я это чувствую. Мне всегда казалось, что ты необычайно добра. А сейчас я чувствую в тебе какую-то скрытую жестокость. Прости. Я понимаю, я только теперь понимаю, что тебе пришлось много страдать. Страдание рождает гнев, рождает жестокосердие. Гордый человек не может смириться с ролью жертвы. Не может смириться и становится палачом. Мне кажется, если бы мы с тобой поговорили, мы оба смогли бы многое понять. Увы! Такой возможности нет. Я сам отобрал у себя эту возможность. И у тебя.
Все! Меня зовут. Нужно бежать. Снова сеять смерть и пожинать смерть.
Но мы обязательно поговорим при встрече. Не отнимай у меня эту надежду. Пожалуйста! Я люблю тебя. Слышишь? Я сейчас прокричу это на весь мир. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!"

Светлана понимала - каждый из нас ненавидит в другом то, что отрицает в себе.
- Чувство вины.
Переживая боль, мы можем обвинить в ней кого-то, того, кто причинил эту боль. Сами остаемся в своей гордой правоте. Поэтому боль сладка? Когда боли нет, что есть? Что приходит ей на смену?
В чем она была права, в чем не права? Он чувствовал себя виноватым? Светлана навесила на него чувство вины своим страданием? Чувством собственницы? Не сумела отпустить легко и радостно. Не сумела понять? Принять?

То, что Светлана называла в сопернице наглостью, возможно, было смелостью? Той смелостью, которой не хватало Светлане? Смелостью свободно проявлять свои чувства?

Светлана запуталась в своих мыслях. Устала. Хотелось еще раз перечитать письмо, и почему-то было страшно.  Что прочтет она во второй раз? Чего она не заметила, не поняла? Что ждет ее – радость или горькое разочарование?
Светлана бережно опустила письмо на стол. Долго смотрела на него. Потом, как всегда в сложные минуты, отдалась обычным хлопотам. Насыпала ложечку кофе в маленькую турку, посомневалась, класть ли сахар. Решила, что обойдется. Огонь газовой плиты никак не хотел загораться. Светлана долго чиркала электрической зажигалкой. Наконец, вспыхнуло голубое пламя. Убавила его до минимума, поставила на огонь турку. Привычные, знакомые, почти механические действия не занимали мозг, но мысли ушли. Притупились чувства.
Снова взглянула на письмо. Прочесть? Нет, не сейчас. Сначала кофе. А потом…нет, не потом. Не сразу. Она прочтет письмо, но, лучше всего, перед сном. В тишине и покое.
Светлана взяла письмо и понесла в спальню, чтоб положить на ночной столик.
Резко зазвонил телефон. Светлана вздрогнула.
- Не хочу! Ни с кем не хочу говорить. Не сейчас. Сейчас меня нет. Меня нет дома. Понимаете? – сердилась Светлана, а звонок дребезжал, не переставая, настойчиво, требовательно.
- Господи! Неужели непонятно? Если не берут трубку, значит, либо нет дома, либо не хотят говорить. Разве этого мало?!
Телефон звонил, не переставая.
- Нет! Не подойду! – вслух закричала Светлана.
Звонок смолк.
- Ну, наконец-то, - вздох облегчения вырвался из груди.
Не тут то было! Звонок отозвался снова. Светлана считала гудки – один, два, три, четыре, пять…
- Может, хватит? Ну, кому неймется?
Светлану била крупная дрожь. В другое время она бы четко вычислила звонившего, не подходя к телефону. Сейчас не могла. Не видела. Не чувствовала. Она стала  быстро перебирать в уме всех, кто мог бы сейчас позвонить. Ни один из возможных кандидатов не стал бы звонить так долго.
- Неужели что-то случилось? Где? Что? – всполошилась вдруг Светлана.
Звонок снова умолк, но теперь это почему-то не радовало. Глухое беспокойство погнало мысли по кругу. Теперь она остро сожалела о том, что не подняла трубку. Вдруг, и вправду, что-то случилось? Звонок был местный, не иногородний, значит, звонила не мама, не дочь. Кто-то из сотрудников? Знакомых?
Светлана так и стояла с письмом в руке, забыв о том, что на кухне давно уже вскипел, а может, и выкипел кофе. Забыв о своих раздумьях. Стояла и ждала. Боялась, что телефон зазвонит снова, и нетерпеливо ждала этого звонка.
Телефон зазвонил. Звонок показался оглушительно громким, и Светлана поспешила схватить трубку.
- Да …
- Светлана! – выдохнула трубка Ольгиным голосом.
- Ольга!
- Куда ты пропала? Я звоню, звоню…
- Давно не виделись? – в Светланином голосе раздражение и облегчение.
- Светлана… - в голосе Ольги послышалась знакомая слезливая нотка.
- Не тяни! – взорвалась Светлана. – Что у тебя опять случилось?
- Не знаю, как сказать…
- Господи! – теперь уже всерьез всполошилась Светлана. – Что такое? Говори же!
- Светлана… Алексей…
Светланино сердце гулко бухнуло в груди и замерло. Дыхание прервалось, жесткая рука перехватила горло.
- Что? – выдавила она из себя, уже зная: случилось что-то страшное. Непоправимое.
- Светлана! Алексей погиб! – закричала Ольга в трубку.
- Как погиб? Как погиб? Что ты несешь? – заторопилась Светлана, - я только что…
Да, она только что получила письмо. Но письмо могло идти долго. Значит… Нет. Нет! Это невозможно! Невозможно! Почему невозможно? Чечня! Там каждый день гибнут люди. Но не он! Он не может, не должен погибнуть! Он не может умереть! Только не он!
- Светлана…- робко и виновато зашелестела трубка, - Светлана…
Светлана вдруг собралась, как перед прыжком в холодную воду.
- Ольга, ты понимаешь, что говоришь?
Трубка молчала.
- Я спрашиваю: ты понимаешь, что говоришь?
- Светлана…это… правда. Позвонила его мама. Ей из военкомата прислали извещение.
- Когда это случилось? Это известно точно? Может быть, ранен, может, в плену?
- Нет, была экспертиза. В Ростове.
- Какая экспертиза? Откуда экспертиза? Я только что получила от него письмо! Экспертиза, знаешь, сколько длится?
- Письмо?! Ты получила письмо?
- Да! Я получила письмо, - чуть ли не по слогам проскандировала Светлана.
- А…какого числа он выслал?
- Какого числа?
Светлана вдруг поняла, что не глянула на почтовый штемпель на конверте, а в письме даты не было.
- Подожди, я посмотрю.
На кухне конверта не было.
- Где же он? – суетилась Светлана, - куда я его дела?
В прихожей на столике тоже пусто. В карманах ничего! Светлану начала бить крупная дрожь. Сейчас… сейчас я вспомню… Я вошла в подъезд. Открыла почтовый ящик. Там было письмо. Знакомый почерк. Потом… Что было потом, она не помнила. Не помнила, как открыла ключом дверь, вошла в квартиру, разделась. Все это полностью выпало из памяти. Но где-то же должен быть конверт! Не могла же она его выбросить? На всякий случай заглянула в мусорное ведро. Пусто.
Сумка! Может быть, в сумке? Светлана схватила сумочку, дрожащими руками рвала неподдающуюся застежку. Есть! Вот он, конверт. Слабый, почти полностью смазанный оттиск почтового штемпеля… Нет. Не прочесть. Не понять. Впрочем… Нужно ли? Она уже знала, что это правда. Знала давно. Месяц назад. Или два. Она видела сон. Странный сон. Узкая дорога в горном ущелье. Он стоял на дороге и ждал ее. Залитая кровью полосатая тельняшка. Горящие болью глаза. Пульсирующий ощутимой мукой голос шептал ее имя.
Во сне она ощутила радость. Радость встречи с ним. С этой радостью она просыпалась. А проснувшись, почувствовала острую боль. Боль  безвозвратной потери.
Светлана знала.
Она знала, и не верила! Не хотела верить. Гнала от себя горькие думы, тревожные картины. Забыла свой сон. Заставила себя забыть. Но что-то внутри нее твердо знало – случилась беда.
Письмо пришло из небытия.
Да и было ли письмо? Или это ее мысли…просто ее мысли…Она все выдумала! Нафантазировала! Навоображала! Эту способность она за собой знает. Уж что-что, а вообразить себе самые невероятные картины она умеет.
Нет, вот же он, конверт. И вырванный из школьной тетрадки в клеточку лист. И слова… И голос человека, которого нет.
- Светлана! Ты слышишь, Светлана?! – надрывалась трубка звенящим  слезами Ольгиным голосом.
- Я слышу, Оля, - прошептала Светлана, - я слышу…
- Я еду к тебе! Слышишь? Я еду к тебе! – кричала Ольга.
- Слышу…слышу…

 
Назавтра Светлана вышла на работу. Она не плакала. Смотрела отсутствующим, сухим, потухшим взглядом из-под воспаленных век, ничего и никого не видя перед собой.  Очень боялась, что на работе начнутся соболезнования, ахи и охи. Но сотрудники отводили глаза. Даже неумолчный Максим тихо сидел в своем углу, только чаще выходил курить. Ольга иногда шмыгала носом, но Светлана этого не слышала. С виду,  словно ничего и не изменилось. Звонил телефон, поступали очередные распоряжения. Светлана кому-то отвечала, куда-то ходила, что-то делала. После работы шла домой, снимала пальто и обувь, включала телевизор, падала в кресло и сидела до утра, ничего не видя и не слыша. О еде она даже не вспоминала. На работе пила чай, который кто-нибудь из сотрудников ставил перед ней на стол. 
На звонок из больницы ответила Ольга.
- Вы знаете, она… - Ольга замялась, поглядывая на подругу, - плохо себя …
Максим что-то понял, засуетился, показывая жестами, что нужно отдать трубку Светлане. 
- Минуточку, - пробормотала Ольга, - удивленно глядя на отчаянно
жестикулирующего губами Максима, - Светлана, возьми трубку, это тебя.
Светлана подняла глаза.
- Возьми, пожалуйста, трубку. Очень просят. Это из больницы.
- Что?
- Из больницы…
Светланино сердце рванулось из груди. Кровь бросилась в лицо, Закололо сотнями
иголочек глаза и руки. Мозг опалила сумасшедшая надежда. Выплеснулась из широко распахнувшихся глаз… и тут же погасла.  Светлана вспомнила. Только сейчас она вспомнила об Эллочке. «Господи! Неужели и она? Впрочем… теперь все равно. Мне уже все равно».
- Да, - выдавила она сквозь сжатое горло.
- Светлана Сергеевна? – отозвалась телефонная трубка голосом Евгения
Васильевича.
- Да, я
- Светлана Сергеевна, у вас все в порядке?
- У меня? Да.
- Мы думали, вы еще зайдете, - доктор, словно, извиняется перед ней.
- Зачем?
- Вашей подруге стало значительно лучше после вашего… - Евгений Васильевич
ищет слова, видно, боится произнести «лечения», - после вашего визита, - решается он, наконец.
- Хорошо, - безучастно произносит Светлана.
- Но потом… понимаете, - начинает частить Евгений Васильевич, - потом ей
снова стало хуже. И сейчас… она сейчас в критическом состоянии. Я понимаю, вы не врач, вы не обязаны, но быть может…
- Я приду, - все так же безучастно выдыхает Светлана, опуская трубку на рычаги,
хотя в трубке еще звучит голос доктора, что-то поспешно объясняющего ей.
Несколько мгновений Светлана смотрит в никуда, потом тяжело поднимается на ноги.
- Я в больницу.
Сотрудники молча кивают головами. Максим уже стоит у раскрытого шкафа с ее
пальто на вытянутых руках.
- Вас проводить? – заботливо спрашивает он.
Светлана отрицательно качает головой, забыв поблагодарить парня. Еще какие-то секунды медлит у двери, распахнутой перед ней Максимом. Сотрудники молча переглядываются. Сдавленно всхлипывает Ольга.
«Куда я иду? Зачем? Зачем мне эта… эта Эллочка? Я ненавижу ее. Я ненавижу себя. Что я могу ей дать? Я могу… да, я могу ее убить. Зачем? Мне от этого станет легче? Но я могу убить себя. И мне будет легко. Совсем легко. И мне не нужно будет идти в больницу. Я не могу ее видеть. Не хочу! Да, я не хочу. Не могу и не хочу».
Но ноги сами несли Светлану по темноватой улице, к ярко освещенным окнам больницы.
 Сестричка в приемном покое молча взяла ее пальто, подала белый халат. 
Евгений Васильевич сидел на краю кровати. Держал Эллу за руку. Из-под белоснежных бинтов виднелись только ногти с наполовину сошедшим ярко-алым лаком. Пальцы слабо шевелились, подгребая под себя простыню.  Глаза открыты, но, кажется, уже не видят ничего.
- Нет! – кричит Светлана. – Нет! Не смей уходить!
 Острая жалость резким спазмом сжимает низ живота.
Темной петлей захлестывает, пережимает горло.
Нечем дышать.
Невозможно глотнуть.
Перед глазами – остренькая мордочка, коричневая спинка с черной полоской по хребту. Мышонок! Несчастный мышонок, нашедший свою погибель, свою нелепую смерть из-за своего любопытства.
«Глупый мышонок, - вертится навязчивая мысль, - бедный,  маленький, глупый мышонок. Я бедный, глупый… Я?!  Это я глупый мышонок? Или она?»
Я. Она.
Где граница?   
Кто из нас виноват?
Она?
Я-то чем лучше?
Она не ведала, что творит.
А я?
Чему меня учили? Я  же все знала! Я видела это лицо, обожженное ядовитым огнем. И неважно, чья это была мысль. Пусть даже ее. А если моя? Если это она «услышала» мою мысль? Я ведь могла все стереть, переделать, отмолить.  Сколько раз я рассказывала ученикам о много вариантности будущего. Объясняла, что такое «веер событий»! Убеждала в том, что будущее можно изменить…
Где было мое сердце, моя совесть, моя душа? Значит, только других  учить с умным видом? А коснулось меня самой, и все забылось? Как я могла?
Как сумела?
Как посмела?
Не понять! Не принять! Не посмотреть! Не подумать!  Это моя вина, мой грех!
Господи! Я все поняла.
Я готова за все платить. 
Дай мне только силы спасти эту женщину! Пусть ценой моей жизни.
Я согласна на все.
Светлана чувствует, как в глубинах ее сознания начинает стремительно светлеть, раскаляться до невыносимо яркого сияния та самая крошечная искорка, которая едва теплилась в ней. В этом сиянии  меркнут, разбегаются, разлетаются суматошные темные мысли.
Светлана молилась и плакала, слизывая сухим языком горькую влагу с губ. Не замечая горячих ручейков, текущих по холодным щекам. Не чувствуя капающих с подбородка  слез. Не видя, как за спиной ее появилась и снова исчезла за дверью женщина в белом. Светланины руки привычно делали свое дело, посылая измученному болью, израненному муками телу соперницы поток нежного голубого света, утоляющего боль, наполняющего легкие кислородом, а кровь силой.
Она не видела, как вышел из палаты и снова появился Евгений Васильевич. Не поняла, кто и когда подал ей мензурку с какой-то жидкостью. Жидкость обожгла горло, огнем сыпанула по пищеводу, растопила ледяной ком в желудке.
Доктор  внимательно всматривался  в показания приборов. В какой-то момент он удивленно повертел головой и тихо  вышел. Вошла медсестричка в голубом кителе и брючках. Начала менять капельницу.
Светлана ничего не видела. Или видела, но не замечала? Она молилась и плакала. Слезы текли из-под сомкнутых век, а перед ней, на внутреннем экране,  сияли глаза Богоматери. Рафаэлевой Сикстинской мадонны, которую видела когда-то в Дрезденской галерее, и, глядя на которую вдруг поняла, почему люди верят в Бога. Темные, глубокие, полные тепла и света,  все понимающие и все прощающие глаза.
Наконец, Светланины руки остановились. Упали вдоль тела. Все. Больше она ничего не может сделать. Она отдала все, что могла. Только слезы по-прежнему текут по ее щекам. Это все, что у нее еще осталось. И ощущение полной, безмерной, бездонной опустошенности.
Чья-то рука легонько тронула Светлану за плечо.
- Ну, что ж вы так убиваетесь? Кто она вам? – услышала Светлана тихий
голос женщины в голубом. 
- Подруга, - шершавым шепотом хрипнула Светлана  и почувствовала, как тело
ее  бессильно сливается на пол.
Женщина подхватила Светлану под мышки, попыталась удержать, отвести от кровати.
- Нет, - попыталась выдохнуть Светлана, - не на-а-…
Судорожный вдох, похожий на рыдание, всколыхнул ее тело. Женщина в голубом
опустила Светлану на пол. Поправила капельницу. 
- Не волнуйтесь вы так. Она уснула. Евгений Васильевич сказал, что ей лучше.
Может, еще и выкарабкается.
«Выкарабкается. Я уже знаю, что выкарабкается» - подумала вдруг Светлана,
глотая вязкий комок, застрявший в горле. Судорожно набрала в  легкие воздуха и с трудом выдавила из себя:
- Можно я здесь побуду? До утра. Разрешите мне.
- Евгения Васильевича просите. Он добрый. Он разрешит. А ты, видно, сильно
любишь подружку? – женщина неожиданно перешла на «ты»,  блеснула синими искрами из-под темных ресниц .
- Люблю? – ахнула Светлана, распахивая глаза. – А что такое любовь?
Женщина удивленно взглянула, пожала плечами и вышла.

Светлана снова сомкнула веки и отдалась мыслям.  «Кажется, я в первый раз сказала слово «ненавижу». Я никогда не употребляла его. Почему? Да  умею ли я ненавидеть? А любить?»
«Любовь – думала она, - только слово. А то, что оно называет, то чувство, которое оно означает, нельзя описать словами. Таких слов нет. Не существует. И придумать их нельзя. Любовь –  это состояние души. Как передать состояние? Даже если говорить в потоке мыслей – слова лгут. Искажают смысл. Пока выскажешь мысль, она уже успеет  исказиться. А чувство описать нельзя. Даже ощущения описать нельзя. Можно сказать «сладко». Но как это описать? Как чувствует эту сладость другой человек? Так же, как я,  или по-другому? Как чувствует другой человек? Очевидно, тоже по-другому».
Она вспомнила слова своей дочери в ответ на какие-то укоризненные материнские слова: «Мама! Ты не чувствуешь так, как я!»
 Эту истину ребенок кричал всем сердцем, а она думала «Как это не так? Я тоже знаю печаль, гнев, отчаяние».
Но так ли я их чувствую? Наверное, нет. Каждый чувствует по-своему. Поэтому люди не понимают друг друга. Любить – раствориться в другом человеке настолько, чтобы чувствовать так, как этот человек.  Тогда исчезают вопросы: как это может быть? Как он мог такое сделать?
Не понимаю! -  кричим мы день изо дня и не можем, не умеем или не хотим понять? Боимся потерять себя? Свою целостность, то, что мы называем словом Я? Не знаем того, что, сливаясь с другим человеком, мы обретаем свою целостность. Как это? Как это происходит? Как это может быть? Сливаясь, растворяясь, оставаться собой? Находить себя. Понимать себя. Чувствовать самого себя, будучи уже кем-то другим? Значит, другой – это тоже я? Поэтому нужно любить себя, таким только образом можно любить другого? Потому что каждый другой – это Я. Не он – свое Я, а он – мое Я! Он свое Я и мое Я. Все. Бред какой-то. Или истина?
Возлюбите ближнего как самого себя.
Нынешняя тенденция (об этом пишут все авторы, говорят все проповедники, психологи) – мы не умеем любить себя, поэтому не можем полюбить ближнего. Отсюда первая задача – возлюбить себя! И никто не хочет понимать, что Библия абсолютно права. Себя мы любим изначально. Нам это дано от природы. Для сохранения вида, для продолжения рода.  Кто-то любит себя разумно, кто-то неразумно, кто-то безумно. И лишь очень редкие люди совсем не любят себя. А все остальные любят, что бы они об этом ни говорили! Сейчас вся пропаганда направлена на то, чтобы мы любили себя эгоистически. Эгоцентрически! САМОВЛЮБЛЕННО! Купи это! Купи то! Бери! Хватай! Тащи! Ты достоин! Новой бритвы! Нового дезодоранта! Новой помады! И все?! Никто не хочет сказать: ты достоин (достойна!) гораздо большего, чем новая губная помада! Ты достоин - достойна  любви! Твоих ближних. Мира. Вселенной. Бога! Только поделись с ними своей любовью. Дай частичку того, чем владеешь от рождения. Того, что мир дал тебе – любви! Мы не знаем, что такое любовь? Возможно. Возможно, жизнь нам чего-то не додала. Поэтому и нет понимания, ощущения, чувствования и осознания любви. Но состояние любви знает каждый. Каждый хоть однажды, хоть в далеком детстве или даже в прошлых жизнях это чувство испытал. И оно живет в наших генах. В каждой клеточке нашего тела. Нужно только искать его в этой жизни. Это не секс. Это не удовольствие от еды, отдыха, владения престижным домом, машиной, деньгами.  Это полное слияние с миром. Это нежность до боли, до душевного трепета. Это приятие всего, что есть в мире. Легкое, не натужное, безболезненное, счастливое. Это …
Вот в этом-то и весь секрет. Описать словами чувство не удалось даже знаменитым писателям, психологам и вообще «великим» мира сего. Каждый описывает какую-то грань этого чувства. Передать полностью всю глубину, всю теплоту, всю нежность главного человеческого чувства … очевидно, даже в нашем «великом и могучем» не хватает для этого слов. 
Может быть, дети умеют это выразить?
Маленькая девочка, прижимая к груди  подобранного на улице котенка, спрашивает у мамы:
- Мама, почему, когда что-то любишь, хочется прижать это к себе, сильно-сильно? Чтобы оно прямо в тебя вошло!
Это понятно. То или того, кого любишь, хочется вобрать в себя, поместить в свое сердце, охватить своим теплом. Накормить. Утолить его жажду. Защитить от непогоды. Не для себя. Для него. Но чувство, испытываемое при этом, твое! Это не экстаз, подобный влюбленности. От него человек не устает. Это теплый ровный огонь, или жар, нет, это всепроникающее тепло южного лета, согревающее до самой глубины твоего существа. 
Как это описать?
Какими словами?
Да, слова лгут. Словами нельзя описать чувства, ощущения. Их может понять лишь тот, кто думает так же, одинаково или очень похоже на тебя. Но ведь в мире есть люди, думающие, нет, чувствующие подобно. Значит нужно говорить, нужно находить слова, наиболее точно описывающие эти чувства, тогда кто-нибудь их обязательно услышит и поймет? При этом в слова необходимо вложить то чувство, которое они описывают. Может быть, слова в сочетании с чувством дадут понимание?
Нет, осознание!  А если тот, кто поймет, это только один человек во Вселенной? Но и это потрясающе много - знать, что есть кто-то, воспринимающий чувства так же, как ты. Вот великая тайна любви! А ведь, наверное, таких людей много? И даже если это один. Все равно стоит стучать. Кто-нибудь услышит. Кто-нибудь поймет. Мысли понять легко. Весь мир знает основы математики, физики, прочего – это мысли. Их можно понять.
А чувства?! Как объяснить то, что открылось только что без слов? Мы не умеем общаться чувствами, ощущениями. Мы можем только называть их. Стол! И что? Собеседник понимает – да, стол. Но какой? Как он его воспринимает? Как стол на четырех или на трех ножках, из дерева или чего-то другого? Какие ножки? Какая столешница? Если попросить человека объяснить, как выглядит то,  что он понимает под словом «стол», что из этого совпадет? Если совпадет,  значит, есть что-то общее. Апеллировать к общему? Что для людей общее? Да все то же:  гордыня, гнев, зависть, ревность, жадность… Но и доброта, понимание, терпимость, щедрость, сострадание, милосердие…и любовь… Да!  Любовь! И Любовь!
Да, слово найдено. Слово, повторяемое тысячами, миллионами людей изо дня в день, из года в год, из века в век… И каждый видит в нем что-то свое. Вспомнился миф об Амуре и Психее. О Любви и Душе. Дорого пришлось заплатить Душе за попытку рассмотреть Любовь. Потому что нельзя ее рассмотреть? Нельзя ее рассматривать? Нужно просто любить. Чувствовать, а не анализировать. И ничего не требовать взамен. Теперь понятно, почему Психея потеряла своего Амура.
Как этому научиться? Как научиться любить? Возможно ли это? Просто любить, ничего не требуя взамен. Ни ответного чувства. Ни теплого взгляда. Ни дружеского участия. Ничего. Господи! Возможно ли это?
Возможно ли не привязывать любимое существо к себе? Просто принять его и благодарить судьбу за великий дар – за любовь.
Как понять, где любовь, а где просто желание? Может быть любовь, даже обманутая, неразделенная, рождает грусть, печаль, тоску, а обманутые желания рождают гнев, злость, ненависть… Может быть, так?
И еще - как научиться принимать себя? Со всеми глупостями, со всеми ошибками, со всем тем, что мы считаем плохим?
«Как странно, - думает Светлана, - вокруг люди, говорящие с тобой на одном языке, а ты словно в пустыне. Нет, не в пустыне, - в чужой непонятной стране, где каждый – другой, каждый сам по себе. Где даже ты – не ты. Как это? Если я – не я, то что мне делать? Я запуталась. Заблудилась. Куда идти? Где мой дом?»
Светлана сидит неподвижно, вытянув по полу чуть раскинутые ноги. Ослабевшие руки бессильно брошены вдоль тела. Голова поникла на грудь.
Она привыкла копаться  в себе. Следить за собой, как охотник следит за зверем из укрытия. Опасным зверем. Непредсказуемым. Но сегодня она не способна больше ни на что. Какие глубины открылись ей в самой себе! Еще вчера Светлана впала бы в отчаяние. Много лет поисков, стараний, находок и потерь. И темная, непроглядная и непроходимая бездна в глубинах ее естества. Слегка прикрытая тоненьким слоем воспитания, сострадания, совести. И как легко ломается этот хрупкий, как первый осенний ледок, слой. И тогда из бездны уже не выбраться.  Не стоит и стараться. Есть от чего впасть в отчаяние.
Слезы все еще текут по Светланиным щекам. Слезы горечи, обиды, жалости к себе. Но где-то на самом донышке души проклевывается нежный росток. Светло-зеленый. Прозрачно-дымчатый. По-весеннему чистый и радостный. Росток радости. Росток любви?
Может, все-таки стоит?  Стоит стараться? Нужно только научиться принимать себя. Трудно. Боже! Как трудно! Почти невозможно.  Но… попытаться-то можно?
Перед закрытыми глазами Светланы на густо-фиолетовом, почти черном экране,  из быстро светлеющего пятна медленно прорисовывается роза. Сначала чуть заметные желтовато-оранжевые контуры с синей окантовкой. Потом внутри этих контуров пространство светлеет, наливается цветом. И вдруг неясное пятно превращается  в цветок. Нежный желтый бутон розы с яркой оранжевой окантовкой изящных лепестков.  С дрожащими капельками росы на кончиках темно-зеленых чашелистиков
 «Глория Деи».
Слава Бога!
Роза медленно, почти незаметно для глаза, раскрывается. Подрагивают в сладком экстазе бархатистые лепестки. Капельки росы рассыпают по сторонам цветные искры. 
Чистая волна радости вливается в обессилевшее тело Светланы, наполняет теплом грудь.  Обволакивает, обнимает ярким солнечным светом.
Что со мной происходит? – думает Светлана.
Что произошло?
Я нашла  в себе силы?
Я сумела?
Я ли это? 

Почти неслышно открывается дверь. Входит Евгений Васильевич. Светлана чувствует его взгляд,  но так не хочется открывать глаза. Так жаль отпускать свою желтую розу! Впрочем, зачем отпускать? Она здесь. Она уже есть. Она вернулась.
Теплая, нежная, душистая. Как обретенная жизнь.
Сильные руки обнимают ее плечи, поднимают с пола. Светлана подчиняется этим рукам. Руки бережно укладывают ее на кушетку. Мягкий пушистый плед окутывает ее тело. Нежит. Греет. Убаюкивает.
Светлана подкладывает под щеку ладошку, сворачивается калачиком. Все ближе подкрадывается сладкая дрема. Покачивает. Убаюкивает незнакомой, чуть слышной мелодией. Из теплого сиреневого сумрака выплывают чьи-то глаза. Горячие. Тёмно-карие.  Лучистые и глубокие. Любящие и все понимающие. Глаза Дамира. Она еще не знает, но уже чувствует, что увидит эти глаза еще не раз. Услышит глубокий бархатный голос, такой близкий, такой родной:
«Вот ты и сделала свой первый шаг. Ничего, что он маленький и робкий…
Это шаг к своему Дому. Шаг к себе».

* * *