Сердце на ладони

СЕРДЦЕ НА ЛАДОНИ
Главной лагерной валютой стала вобла. Кто из родителей первым додумался сунуть в пакет с гостинцами для чада несколько сушеных рыбин? Но детям это показалось упоительно вкусно: янтарно-коричневые стружки солёной рыбы, которые так долго тают во рту.
– Мне в субботу мама воблу обещала привезти. Дашь мне твою игру, ту, в коробочке?
На воблу можно было выменять что угодно: тебя заменят на дежурстве в столовой, поделятся играми, дадут надеть на танцы понравившееся платье. Вобла была самым ценным подарком объекту недолгой лагерной любви.
Майе привезти рыбу было некому. Мама приедет в родительский день. У неё хлопот полон рот: молодой супруг Радик, работа, и декретный отпуск на носу.   Так что и один раз за смену – это хорошо. И уж что привезёт, то привезёт. Майя привыкла ничего не просить.
Ей приносил воблу Петька. Где он брал рыбу? Петьке всего девять лет, против Майиных пятнадцати. Худенький, голова как одуванчик, в лёгких светлых кудрях. Петьку в лагере любили. Он помогал другим с такой весёлой готовностью, так искренне, что малыша никто не гнал, а, напротив, всячески приваживали…
Но так сложилось не сразу. В начале смены Петька был ошалевшим от лагерной жизни, молчаливым и вечно голодным. Его отряду не слишком повезло с вожатыми. Девочки из училища, первая практика. Им что? Лишь бы никто не утонул, не заболел, и все положенные мероприятия провести.
Лишь Майя тогда заметила, что Петька выходит из столовой, засовывая пару кусков хлеба в карман грязных шортиков. Хлеб в лагере был невкусный – подсохший, белый. Значит, хоть таким заткнуть пустоту в животе.
У Майи взгляд лёгкий, глаза светлые, вроде скользнула ими – и всё. Но вечером, когда все смотрели кино, Майя, пригнувшись, пошла вдоль скамеек к первым рядам, где сидели малыши. Сняла с себя кофточку и накинула Петьки на плечи. Как он вздрогнул тогда, как испуганно посмотрел!
Он напомнил Майе недавно потерявшегося щенка, который ещё не приспособился – и кто знает, сможет ли? – к бродячей жизни, но уже не верит людям. Он тоже не от великой радости впервые попал в лагерь. Маму положили в больницу, и знакомые тетеньки похлопотали о путёвке, чтобы малыш не оставался беспризорным.
Всё это Майя - слово за слово - узнала в первый же вечер.
– Вот что, Рыцарь печального образа. Тащи грязное шмотьё, я сегодня всё равно пойду своё стирать…
– А зачем это тебе? – робко спросил Петька – Ну, со мной возиться?
Она легко провела по его волосам. Тонкие, лёгкие, чисто цыплячий пух, только кольцами…
– Потому что я люблю всё красивое. А ты такой славный, как – она хотела сказать «как цыплёнок», но сдержалась -  Как одуванчик.
И пошло-поехало.
- Петька, зачем бегаешь босиком? Простудишься!  Ну-ка иди сюда… Вчера же пуговицу пришивала, где ты её опять посеял? Снимай рубашку, вот сюда садись и грызи печенье.
А через несколько дней Петька впервые принёс ей воблу. Угостили его, или заработал он где своей помощью? Но он протягивал ей рыбину, да еще смотрел умоляюще, чтобы она не отказала, взяла. Майя вспомнила свою немудрёную заботу…Всего лишь и вот ведь… Бывает, что за такую мелочь человек отдаёт тебе свое сердце.
***
 В этот раз ей очень не хотелось в лагерь. Год за годом – одно и то же… «Звёздный», знакомый до каждой трещинки на стене корпусов. Ранние подъёмы под звуки баяна. Невозможность все три недели остаться наедине с собой.
Майя сердито пихала вещи в чемодан. Да ещё санаторная группа! В этом году дали особенную путёвку. Мама была очень довольна:
– Вас будут водить на процедуры в профилакторий. Разные там ванны, кислородные коктейли…
Майя отнеслась к этой перспективе настороженно.   Ванны ваннами, но еще ведь и общаться хочется. А санаторная группа – сборная. В ней и старшие, и малыши. Найдётся ли хоть одна ровесница?
Всю площадь Мира заполнили жёлтые автобусы «Икарусы». А народу! Казалось, взрослых тут больше, чем детей. Каждый провожал своё чадо: чаще мама, но некоторых ребят – чуть ли не вся семья.
Майя пришла одна. Обделённой она себя не чувствовала. Во-первых, пятнадцать лет - она считала себя взрослой. Во-вторых, давно привыкла к тому, что ни мать, ни отчим не склонны к излишней опеке.
 Чемодан - это такая вещь: даже если в нем мало вещей, он ощущается тяжёлым. Зато на нём удобно сидеть. Майя нашла свой отряд, и присела на чемодан. Сперва она ненавязчиво рассмотрела вожатую, и та ей понравилась. Молодая, крепенькая девушка, излишне не суетится, не покрикивает, дает родителям и детям спокойно проститься.
Зато отряд… Чёрт бы побрал эту санаторную группу…Судя по всему, с ней в отряде будет одна малышня.  Майя еще раз оглядела тех, кто толпился возле неё, и вздохнула почти безнадежно. Кажется, вот только эта девочка, которую не отпускает от себя мама.  Объясняет, что уложила дочке с собой, открыла пакет, показывает. Из пакета вкусно пахнет пирожками. А Майя утром и позавтракать не успела. Она вздохнула и отвернулась.
Вдалеке говорил в микрофон начальник лагеря. Про первую смену, про замечательный отдых. Ещё несколько минут, и двери автобуса открылись. Вожатая Галя заторопила:
- Садимся, садимся…
Дети, устав от наставлений родителей, рванулись занимать места. Майя вошла одной из последних. Возле той самой девочки, её ровесницы, было свободное место. Майе показалось, что она специально придержала его.
- Как тебя зовут? - спросила Майя.
- Люда.
У Люды гладкий высокий лоб, волосы забраны в тяжелый узел сзади, взгляд серьёзный. Майя ещё не знает, что это - одна из главных дружб её жизни.  Люда - талантливая пианистка, и будут времена, когда главной радостью для Майи станут звонки подруги. Люда положит телефонную трубку на рояль и будет играть, а Майя - слушать.
Автобусы стали отъезжать. Пока скорость была небольшой, родители толпой шли следом, никак не могли отстать. Махали, торопились выкрикнуть что-то забытое, но очень важное.
Но вот «Икарус» уже мчится по шоссе, и они теперь сами по себе, отряд, свой собственный. Галя обернулась с переднего сидения:
 - Ну что, заспиваем? Какие песни любим?
Конечно, все растерялись. Конечно, у каждого была своя. Но Галя и не ждала дружного хора.
- Ага, понимаю, ваша любимая песня называется «Тишина».
Кивнула энергично, мол, - подпевайте, и звучно, верным голосом завела:
Ребята, надо верить в чудеса
Когда-нибудь весенним утром ранним
Над океаном алые взметнутся паруса
И скрипка пропоет над океаном.
Перед Майей сидела девочка: две длинные белокурые косы и венок. Пушистая желтизна одуванчиков. Стебли ещё сочатся молочным соком. Город сменил лес, вот и Волга вдалеке блеснула. Сосны - весёлые деревья. Теплый шершавый ствол, пахнущий смолой, ветви, покачивающиеся от ветра…
И как-то вдруг сразу поверилось, что учебный год и тусклый пыльный город остались позади, что впереди - беззаботное лето, когда босиком, по тёплой, усыпанной хвоей земле… Непременный костер - с искрами прямо в небо - новые друзья, все новое…
.
С друзьями легче море переплыть
И съесть морскую соль, что нам досталась
А без друзей на свете было б очень трудно жить
 И серым стал бы даже алый парус…
- В одну комнату попросимся? - предложила Люда.
Майя кивнула.
***
Замечательное всё-таки место выбрали когда-то для лагеря. Две горы сходились тут близко над Волгой, и лежал между ними полукруглый залив, вода в котором всегда была тепла и тиха. И имела какой-то необыкновенный сине-зеленый цвет. Майе хотелось думать, что такого цвета вода где-нибудь в Венеции, где она никогда не была.
Но вместо романтичных домов с балконами, под которыми изнывали бы влюбленные, здесь стояли корпуса лагеря. Одноэтажные домики, темноватые. Веранда с деревянными перилами, четыре комнаты – для каждого отряда…
Кроме них с Людой, оказались в комнате та самая Леночка в венке из одуванчиков, крепенькая спортивная Наташа - еще подумалось - зачем ей санаторная группа? И ещё одна девочка, Оля - очень молчаливая, которая тотчас слушалась, если ей говорили - куда пойти, что сделать…
Он был полон суматохи и нестыковок, этот день. Пока расселялись, раскладывали вещи по тумбочкам - узнали, что задерживается уже обед, и надо строем идти в столовую. Зачем строем? Во всех лагерях не любила Майя этот строй.
На площадке перед стекляшкой-столовой выстроились отряды, а двери всё не открывали и не открывали…
-Есть еще один у нас секрет, - весело стала напевать Галя, привычное, видимо, с предыдущих смен
Это построенье на обед
Как к столовой мы придём, ещё часик подождём
Чап-чап-чап-чап-чарип….
 …Через полчаса они вышли в солнечный разомлевший день, воздух был  -  как вода в ванне.
- А сейчас - тихий час, спать, - велела Галя весёлым, но будто извиняющимся тоном.
Общий вздох над неизбежностью порядка. Все возбуждены - знакомством, новизной вокруг - какой сон? Но придётся, видно, отлежать в постелях положенное время.
Кровать Майи в уголке, у стены. Девочка гибко вытянулась, закинула руки за голову.
Говорили об открытии лагеря, о кружках, которые были здесь в прошлом году. Майя лежала с закрытыми глазами и, казалось, вправду спала.
В душной комнате мысли текли замедленно, вяло…
Сколько Майя помнит, она была дитя - детсадов, площадок, лагерей. Всегда - в людях, и чуть-чуть - дома. Трудно это тем, кто ценит одиночество и возможность помечтать. Приходится отгораживаться таким вот молчаньем.
Но мама - совсем молоденькая. Высокая, белокурая, на носу - веснушки. Майя вспомнила, как встретила маму в последний раз на улице. Голубое платье в талию с расклешённой юбкой, белые носочки…Девчонка. Мама родила Майю, когда ей было восемнадцать лет. Училась на экономическом, съездила на первом курсе в стройотряд, встретила там свою любовь…
Иногда мама вспоминала - о тех годах. О том, как растила Майю в общежитии. В бытовке из одного крана текла холодная вода, а из другого - чистый кипяток. Ужасно неудобно было стирать пелёнки. Мама всё время ошпаривала руки, они были красными как у гуся. А к единственной плите на кухне стояла очередь. Чтобы поесть горячее, студенты заводили в комнатах запрещённые электрочайники, и варили в них яйца вкрутую. А иногда даже суп из пакета, хотя вермишель неизбежно прикипала к спирали. Но как дружно они пели под гитару в большом общаговском холле!  Как заливались, вторя им, соловьи за окном…
Про отца Майи мама говорила ещё меньше. Они так и не расписались, хотя и поселились вместе в «семейной» комнате. А потом разошлись совсем и по распределению уехали в разные города.
Майя отца не помнила, но знала, как старается мать понравиться противоположному полу. Как пытается угодить, заглядывает в глаза. Будто нет для неё ничего страшнее, чем остаться одинокой.  Может, такая услужливость вначале и хороша, но потом - будто тягучий, липкий мёд. Майя не могла ничего сказать про своего отца - ни хорошего, ни плохого, он не приезжал в гости на её памяти. Но где-то в глубине души Майя сочувствовала ему, подозревая, что он устал барахтаться в этом меду.
Сейчас у мамы второй муж, Радик. В автомастерской работает. Наверное, в нём есть нерусская кровь - уж больно черны волосы, темны глаза. О нем Майя тоже не может сказать ни хорошего, ни плохого. Он её не обижает. Когда бывает дома - все больше расслабленно сидит перед телевизором - в шортах и с бутылкой пива. Майя - вроде как кошка, есть она, нет её - какая разница. Лишь бы под ногами не путалась.
Но мама считала, что Радику лучше, когда падчерицы дома нет. И старалась сделать так, чтобы Майя, меньше бывала дома.
Вечерами Майя сидела почти безвылазно у себя, в крошечной комнате, где кровать упиралась в стол, а из роскоши помещался только аквариум. Одноклассница подарила: у её новорожденного брата на рыб обнаружилась аллергия. И всё это подводное царство - с гротами и искусственными замками, и золотыми рыбами было передано Майе, и заменяло ей - в детстве - сказку, а в отрочестве - путешествия к морю.
Но рыбы безмолвные, а Майя от природы безмолвной не была. Самой дорогой для неё вещью в доме был старенький проигрыватель вкупе с пластинками. Когда не было ещё Радика, в дверях комнаты - сосед повесил для Майи качели - стульчик на веревках. И не было для неё большей радости, чем поставить пластинку, оттолкнуться от пола и лететь, лететь под музыку, и петь вместе с тетенькой, чей голос непостижимой тайной уложен в виниловый чёрный диск:
Ах, пани, панове… ах, пани, панове…
Ах, пани, панове, тепла нет ни на грош.
Что было, то сплыло, что было, то сплыло,
Что было, то сплыло, того уж не вернёшь.
В первом классе подружку Лену повели на экзамен в музыкальную школу. Туда было трудно попасть, но мать Лены работала в горкоме, и вопрос поступления можно было считать решённым.  Майю прихватили «за компанию». Но когда Ленка не могла угадать проигранную ноту, или повторить, что ей там прохлопывали в ладоши - Майя делала всё безошибочно, с горящими глазами. Ее страшно увлекла эта игра.
На другой день вызвали мать Майи, и сказали, что у девочки редкие, удивительные способности. Необходимо её учить. Но мама только качала опущенной белокурой головой, и стирала со щёк слезинки - плата за музыкалку была шестнадцать рублей в месяц. А пианино купить – вообще нереально…
Возможно, если бы мама действительно хотела… Они смогли бы жить, питаясь макаронами и чаем. Как в других семьях, где при невеликом родительском доходе росли юные спортсмены, художники, музыканты… Там матери делились рецептами копеечных блюд, и учились перешивать одежду, даже если прежде иголку в руках не держали.
Но её мама просто не способна была так себя утеснять. И отлично умела выглядеть жалкой, не стесняясь этого. И под конец разговора мать уже не стыдили, что не даёт она ходу способностям ребенка. Сочувствовали и звали приводить дочку, если жизнь изменится к лучшему.
Майя тогда вышла из музыкалки, обидевшись на мать до заледеневшего сердца.  И обида это вылилась в странную форму. Больше чем играть на инструменте, хотелось Майе петь. Но никогда с тех пор не запела она при матери. И в школе, на уроках пения лишь беззвучно открывала рот. Не хотелось ей испытать вторично этого стыда - мы бедные, мы убогие…
Только когда никого не было дома, ставила Майя пластинку, брала в руки воображаемый микрофон, и, прикрыв глаза, начинала вторить невидимой певице, представляя, что стоят они вместе на сцене…
Майя не знала возможностей своего голоса, не могла отдать отчёт - хорошо она поёт или плохо. Но, прежде всего, старалась «прожить» песню - бесшабашную её лихость, или пританцовывающий ритм, или всепоглощающую тоску…
Мама работала «в статистике». Двухэтажное железобетонное здание с ободранным вестибюлем. Майя иногда приходила сюда, если забывала ключ. Поднималась на второй этаж. Коридор здесь тоже унылый, полутёмный. Стены окрашены в голубой, грязноватый цвет.
Но в кабинетах женщины, проводившие здесь целые дни, старались навести уют. Тут были большие окна, и множество цветов в горшках, и уголок за шкафом, где ютился на тумбочке электрочайник.
Чем занималась на работе мама - дома она никогда не рассказывала, но видно было, что ей это - докука. «Ладно, хоть какую-то денежку зарабатываю» - только и говорила она.
Майя боялась заглядывать дальше своего выпускного вечера. Куда она пойдёт? Ничто другое её не интересует - только пение, а петь не примут – музыкальной школы нет за душой. Значит, сидеть ей, как мама, в бетонной коробке, и всю жизнь считать циферки, от которых её и на уроке математики тошнит.
***
Вечером Галя затеяла вечер знакомств. Увела свой отряд на окраину лагеря, в беседку, подождала, пока все расселись вокруг стола. Подняла с полу шишку:
- О, прекрасно! Это у нас будет «переходящее красное знамя». Кто берёт шишку - рассказывает о себе. Что любит, что умеет, чего терпеть не может.
Галя улыбнулась:
- С кого начнем? С меня? Мне двадцать один год, заканчиваю пединститут, буду учителем географии. Обожаю в походы ходить, все окрестные горы давно облазила. Под гитару петь умею: если кто захочет -  трём аккордам уж точно обучу. Но если девочки походами не увлекаются, то я и бисером вышивать умею. Красивые вещи можно делать: особенно зимой - сидишь себе, нижешь бусинки…, - Галя покатала шишку в руках, - Что ещё? Я не злая, но если кто будет из окон в тихий час сбегать, или на Волгу в одиночку сорвётся - голову оторву точно… Предупреждаю заранее…
И пошло-поехало.
- Меня зовут Люда, четырнадцать лет, учусь в музыкальной школе, хорошо играю на пианино. Мама говорит, что я серьёзная и ответственная.
- Наташа, в футбол даже мальчишек обыгрываю…
- Лена. Умею делать красивые открытки из бумаги, люблю рисовать…
Мальчик с волосами как тополиный пух:
- Петька… люблю жареную курицу и томатный сок.
Все засмеялись. Он оглянулся растерянно:
- Вы чего? Вон как сегодня в обед давали…
-А что ты ещё любишь? - спросила Галя, стараясь сделать серьёзное лицо, - Может велосипеды там, или котят?
-Таскать за хвост… - шепотом подсказал кто-то.
Галя исподтишка показала кулак.
Петька так мучительно заоглядывался, будто пытаясь найти вокруг - что же он любит? - что Галя его пожалела и жестом велела передать шишку Майе.
А у Майи брови сведены, качает в ладонях зеленую, смолистую шишку:
- Я знаю, что люблю…  То, что никогда в жизни не пробовала.
- Это как?
Майя даже не посмотрела, кто это спросил.
-Я знаю, что мне понравилось бы нырять с аквалангом в тропических морях, где вода голубая-голубая, а вокруг плавают расписные рыбы и растут белые и розовые кораллы. А ещё смотреть в телескоп, где звёзд столько - будто небо крупной солью посыпали…На собачьей упряжке кататься, чтобы стоя - и снег вихрем из-под пёсьих лап…
- А из того, что вокруг? - осторожно спросила Галя.
Майя едва удержалась, чтобы не оглянуться беспомощно, как и Петька. Он, кстати, смотрел на неё, приоткрыв рот.
-Не знаю…Просто жить люблю…
- Да ты у нас философ…А может у тебя таланты есть, которые у нас тут пригодятся? Ну, там бегаешь хорошо, или фотографируешь?
Майя покачала головой.
-Ну что ж, - подытожила Галя, и бросила шишку через плечо, - Публика у нас собралась безусловно, талантливая и весьма разношерстная. Через четыре дня открытие лагеря, и мы должны…
Отбой был в десять, когда только начинало темнеть. Но девчонки еще долго шептались, рассказывая друг другу о своих школах, о доме, о четвероногих друзьях.
А потом стемнело уже окончательно, луна залила всё вокруг призрачным светом, и кто-то протянул, отвернувшись к стенке:
- Блин, ну дайте поспать…
Кончились разговоры, и даже Люда уже подтягивала простыню повыше, укутываясь. Только Майя всё сидела на подоконнике, полускрытая занавеской. Распустив волосы, принимала лунную ванну. Как можно спать, когда так поют, захлёбываются соловьи? Майя приоткрыла шире окно, чтобы сырой воздух, пахнущий землёй и хвоей, такой чистый, такой пьянящий, наполнил комнату.
- Девчонки, чего полуночничаете?  - спросил откуда-то с лужайки мальчишеский голос, безуспешно пытавшийся казаться строгим.
А, вот кто это… Мальчишка подтянулся и уже сидел на подоконнике. Ничего так… симпатичный.
- Ой - Люда ещё выше натянула простыню, но Майя не пошевелилась.
-А кто вы будете, сударь? -  певучим  голосом спросила Майя, - И отчего сами не спите?
И тогда снизу раздался голос, на который она повернулась. Отчего звук этого голоса вдруг взволновал её.
- Оставь девочек в покое, идём…
-Так вас целая банда, сударь?
Он смотрел на неё, бесстрашную, насмешливую, и медлил уйти.
-Ну…- сказал он, и почувствовал, что улыбается глуповатой улыбкой.
-Беги, тебя ждут… - уже без насмешки, но вполне дружелюбно сказала она.
-А, сейчас… Тебя как зовут?
-А тебя?
- Дима Зайцев его зовут, - сказала Люда, - Мы в одной школе учимся.
- Что ж, бегите сударь Дима Зайцев…
Майя легко соскочила с подоконника. Спать ей совершенно не хотелось. И она ещё медлила - в какую сторону спрыгнуть: в комнату, или на лужайку – лечь, или прогуляться по лагерю - под звездами…
Она всегда спала мало, по нескольку раз просыпалась за ночь. И сейчас взяла кофточку
-Ты куда, сумасшедшая?
-Погуляю немножко.
-Дня тебе мало?
Майя блеснула глазами, почти неслышно перемахнула через подоконник.
Потом она будет делать так почти каждую ночь. Дожидаться, пока все не заснут, и бесшумно, как дух, выскальзывать из окна. И бродить - пусть недолго - по пустынным дорожкам лагеря. Совсем другой мир - ночной, призрачный. А в синий дощатый домик уборной, освещённый единственной лампочкой, и заходить-то страшно. Ночью там царствует огромный, разлапистый паук. Сидит в углу, распластался в своей паутине, лапами подрагивает - а вдруг прыгнет? Днём паук куда-то прячется, не высовывается, а то бы давно попросили мальчишек убить его.
Но лучше всего на костровой поляне. Она на окраине лагеря. Время от времени ребята приходят сюда жечь костры и печь в золе картошку. Но когда тут никого нет… Можно обхватить колени руками, или даже лечь на траву - это ещё лучше… И всё бескрайнее звёздное небо - перед глазами. Хоть нет у Майи телескопа, а только кажется ей, что вот так, лёжа в траве и раскинув руки - летит она вместе с земным шаром, и летят ей навстречу - звезды.
***
Нет, музрука определенно стоило убить. Утро начиналось с того, что он разворачивал баян под их окнами. Первым будил отряд весёлой песней. Девчонки вскакивали. Но они-то ночью спали…
- Майка, вставай…, - тормошила подругу Люда.
Она уже застелила кровать, как положено.  Сложенное узким прямоугольником одеяло - и простыня наискосок через него.
- Сейчас мы тебя холодной водичкой обольём, - это Наташка.
-Девочки, а она живая? - Оля.
Если до этого Майя обнимала подушку и изображала крепкий сон, то тут не выдерживала и начинала хихикать. А потом, подняв голову, спрашивала разочарованно:
- Ну и куда вставать? Дождь ведь…А под дождик так спииитсяяяя….
За окном и вправду шумел дождь.  Зевнула Майя -  и снова головой в подушку.
- Нет, я пошла за водой, - говорит Наташка, - Девчонки, дайте кружку…
Леночка наклонилась и подула Майе в ухо. И Майя окончательно проснулась, засмеялась. И села в постели.
-Так меня мама будит, - сказала Леночка.
Она больше всех скучала по дому. В книжку «Мальчик со шпагой» был у неё вложен календарик - страничка из тетрадки, расчерченная на квадратики. Каждый день Леночка вычёркивала один. Квадратики - это дни, оставшиеся до возвращения домой.
В этот день в лагере был «День босоногих». Шут бы побрал эти обязательные мероприятия. Ну, глянули в окошко, на струи холодного дождя, на пузыри, вскипающие в лужах - и перенесли мероприятие. Так нет - записано оно красным по белому в плане работы, что висит под стеклом на стенде около столовой - значит, снимаем обувь, и всё тут.
Всем выдали вырезанные из голубого картона ноги, в которые были продеты шнурки, велели надеть на шею. И почти до полудня ребята так и ходили, пока не настал час идти в санаторный корпус - единственное в лагере кирпичное здание.
Мама здорово преувеличила - никаких ванн здесь не полагалось, не было их просто. Кого-то сажали под аппарат УВЧ - лечить застарелый насморк, кому-то делали массаж. И всем без исключения давали кислородные коктейли, к зависти остальных лагерных детей. Большие пластиковые стаканы - розовые и зеленые -  полные сладкой пеной. А самым вкусным считался шиповниковый сироп на дне.
Врач в этот день последними словами отругала Галю. Надо голову на плечах иметь, в группе ослабленные дети, и если они заболеют, то в лазарете всего четыре койки.   Всем было велено немедленно после лечения надеть туфли.
Майя освободилась первая и побежала в свой корпус. По радио пела Алла Пугачева:
По секрету всему свету вы раздайте песню эту
И дождей моих серебряные нити.
Наверное, она пела о настоящем летнем дождике - грибном, сверкающем и тёплом. А у них холодно и сыро нынче в комнате. И девчонки ждут не дождутся отбоя, чтобы закутаться в байковые одеяла - унылые, арестантские какие-то – блёкло-зелёного цвета, с фиолетовыми полосами по краю. Но если надеть кофту и завернуться в такое одеяло, в конце концов, станет тепло.
И Люда - она у них лучшая рассказчица, до поздней ночи будет рассказывать им страшные истории. Репертуар страшилок, гуляющих по ночам в палатах, был самым разным. Хитом считалась глупейшая, но навевающая необъяснимую жуть история о говорящем радио. Умерла у девочки мать, и оставила ей на память радио. Как-т сидит малышка в комнате, и вдруг слышит – заговорило радио: «Девочка, девочка, прячься, жёлтая тумбочка выходит с кладбища» … И дальше по нарастающей: тумбочка едет в автобусе…. Подъезжает к твоей остановке… идёт к твоему дому… Глупая девочка не прячется, сидит и ждёт, каменея от ужаса и могильных завываний радио… И прохожим не приходит в голову хотя бы удивиться при виде разгуливающей по улицам тумбочки. А кончается всё зловещим шёпотом: «Жёлтая тумбочка входит в твою комнату…» И последующим воплем: «Мать тебя зарезала!» И хоть сто раз слышали, а вздрагивают все – страшно!
 Люда мастерски плетёт истории из вечера в вечер. У неё в семье много читают, выписывают толстые литературные журналы, и Люда рассказывает то, что они прежде никогда не слышали. О девочке, которая умеет воспламенять взглядом окружающие предметы.  Или о вампирах, напавших на американский город. Люда рассказывала спокойно, не делая трагических пауз, не нагнетая голосом ужас, но почему-то от этого становилось еще страшнее. Девчонки после её рассказов боялись ходить в туалет поодиночке. Тем более, там паук. 
И от волнения, что ли, или просто за день - разгорался голод. К ночи страшно хотелось есть.  Ребят давно уже перестали кормить не то, чтобы вкусно, но просто сытно. Суп с серыми макаронами, котлеты непонятно из чего…. Но после каждого обеда и ужина принято было скандировать: «Спасибо нашим поварам, за то, что вкусно было нам". Полные тетеньки в поварских колпаках выходили из кухни, улыбались и ласково махали руками.
Ребята привыкли выносить из столовой хоть по нескольку кусочков хлеба, прятать их в тумбочки, приберегая на эти ночные часы, когда мучительно сосало в желудке. У них в палате, правда, имелась роскошь: Оле, дед которой был страстным рыбаком, передали полный пакет соленых рыбешек… И как же это было упоительно: отрывать от них по крошечному кусочку и сосать, пока рыбный вкус не истает во рту.
Размечталась…Майя поскользнулась на скользком глинистом дне лужи и упала на бок.  В первый момент она поняла лишь, что промокла теперь уже с головы до пят, её платье грязно, и надо немедленно переодеваться в сухое. А потом бедро ошпарила боль, Майя поспешно подняла край юбки и увидела ссадину впечатляющих размеров - больше ладони. Она медленно проступала кровью.
Майя поковыляла на дачу. Перебрав свои вещички, она убедилась, что и переодеться-то не во что. Завтра их должны были повести в душ, там она и собиралась постираться. Она надела байковый халатик, и потащилась обратно в медпункт. Но медсестре было некогда – ещё не все ребята прошли процедуры.  Она вручила Майе вату и пузырек с йодом:
- Большая девочка, помажь, что там у тебя…
А вечер ужасов не состоялся. Распогодилось, и дождь перестал, и потеплело. И ребята долго сидели на террасе. Галя принесла гитару, и учила желающих брать «три аккорда», а потом они все вместе разучивали слова новой песни…
А вечер был - как травяной настой...
Друг сел и руки положил на стол.
И понял я, что другу туго,
но я его по праву друга
не мучил и не поучал -
молчал.
Мелодия качала их, и они, сидевшие тесным кружком, действительно стали покачиваться, и плыли перед глазами травы - полынь и душистый чабрец, и настой их пьянил, и когда ребята разошлись по постелям, то заснули сразу, и без всяких снов.
***
Ночью простыня прилипала к бедру и проступили на ней жёлтые пятна. И стала болеть, противно - как ноющий зуб, эта чёртова нога. И во время обязательной утренней уборки лагеря, Майя старалась её поберечь. Они подметали дорожки самодельными вениками, и Майя, в конце концов, с облегчением села на лавочку, воспользовавшись тем, что Галя её не видит. Но Петька заметил:
- Ты чего хромаешь?
Она помедлила мгновение, а потом слегка отвернула край шортиков.
 -Ух ты…
Она не увидела, что мимо проходили двое мужчин. И один из них немедля свернул к ним:
- Ну-ка, покажи еще раз…
Майя вздрогнула и вскинула голову. Тот самый голос…. Высокий светловолосый юноша. Вожатый старшего отряда – Борис.  Красивого разлёта брови сейчас нахмурены. Майя поспешно стала заворачивать шорты, но он быстро склонился и удержал её руку. Смотрел пару секунд на ссадину - действительно, впечатляющую.
Потом взял Майю под локоть крепкой рукою:
- Пойдем.
Боялся, что будет хромать? И она, действительно, не пошла – побрела. Нельзя было его ослушаться.  Он привел её в медпункт. Вчера ей указали тут на дверь.
Он постучал коротко и вошел:
-Варвара Дмитриевна, обработайте девочке ногу, пожалуйста.
Позже она узнает, что Борис -  из семьи известных в городе врачей, и это отлично знает медсестра.
- Да, да, сейчас, - она вскинулась. И Майе, - Ах ты, Господи, где ж так угораздило тебя?
Ни словом не выдала, что видит Майю второй уже раз. - Садись сюда…
Борис стоял, заложив руки в карманы, смотрел, как промывали рану, смазывали зелёнкой.  И только когда медсестра стала уже наклеивать пластырь, он развернулся и вышел. 
***
Петька не наедался в столовой. Майя заметила это, когда выпало им дежурить. На обед в тот день давали котлету с гороховым пюре. Никто из детей от сотворения века не ел гороховое пюре. Майя и Люда сбрасывали в бачок желто-коричневые слипшиеся кружки, даже не потревоженные ложкой.
-Вот чья-то хрюшка будет довольна, - сказала Люда, кивая на почти полный бачок.
Дежурство по столовой не считалось наказанием. Поработаешь неполный час, зато тебя почти непременно угостят: нальют сока, дадут лишнюю булочку. Ну и спасение от очередного марширования и речёвок, конечно.
Петька же, взявшись за тарелку чьей-то с нетронутой порцией, несколько секунд смотрел на неё, а потом взялся за ложку и начал быстро есть, стараясь не привлекать внимания.
- Бедняги малыши, - Люда, оказывается, тоже заметила, - У них сейчас самый рост, а дают нам, сама видишь - всего ничего… Хоть бы киоск какой открыли.
Майя хмуро промолчала, проглотив мысль: «Чтобы старшие у младших деньги стали отнимать?»
Но в тот же день, после полдника, она поманила Петьку, и указала на свою порцию:
– Хочешь?
А полдник был самым вкусным из того, что давали за день. Стакан с яблочным киселем горел в луче солнца огнём сердолика. Поджаристая булочка густо посыпана сахаром. Все уже поели, столовая была почти пуста.
– А ты? - поразился Петька.
– А мне нельзя – растолстею, – Майя улыбнулась беззаботно.
– Ты ж худая…
– Потому и худая, дурачок. Ну, будешь? Или выкину…
Петька замотал головой и цапнул булочку.
Майя всегда легко переносила полуголодное состояние. Сосущее чувство в желудке существовало как бы само по себе, и она умела забывать о нём. Дома далеко не всегда была еда в запасе, так что ж делать? Похоже, и здесь поправиться ей не грозит. И мамина мечта, что вернется она из лагеря с пухлыми щеками, так мечтой и останется.
Вечером она, как всегда, долго сидела на подоконнике. Галя заглядывала пару раз, но Майю укрывала занавеска. И Галя, в конце концов, плотно закрыла дверь, убедившись, что все спят.
Майя сидела, прикрыв глаза, нежилась в лунном сиянии. Когда Галины шаги замерли вдалеке, она повернула ручку и приоткрыла окно. Запахло лесом - сырой землей и хвоей. От кустов сирени, растущих под окном, отделилась тень, шагнула к окну.
Майя удивилась, какой у Димки несмелый голос. Язык будто заплетается
 - Пойдем погуляем.
Он протянул ладонь, чтобы помочь ей соскочить с подоконника. Ладонь была влажной и напряженной. Он волновался. Майя рассмеялась и спрыгнула легко, положив руки ему на плечи. Он помедлил секунду, будто хотел замереть и стоять так, потом снял лёгкую курточку-ветровку и накинул ей на плечи. И взял её за руку.
- Сейчас по дорожкам нельзя гулять - сцапают, - предупредила Майя, - Смотри, у начальника окошко ещё светится. Пошли по периметру.
Она всегда видела в темноте, как кошка, и сейчас уверенно свернула, раздвинула кусты и шагнула на едва приметную тропинку.
-Звёзд сколько, - за ее спиной глуховато сказал Димка.
- Погоди, на поляну выйдем, на костровую, и тогда…
Костровой поляной заканчивался лагерь. Дальше начинался лес. Сюда приходили петь, жечь костры и печь картошку.
Майя приходила сюда почти каждую ночь, так часто, что уже ощупью ведала путь. Она привела Димку в «своё» место. Кивнула небольшой холмик
- Садись.
Она мало знала звёзды, но кое-что знала все же.
- Смотри, - сказала она, - вот там, похоже перевернутую букву W   - это созвездие Ориона. А вон то - конечно, Медведица, а дальше…
Он осторожно положил ей руку на плечо - полуобъятием. Она замерла. Его рука тоже лежала неловко, как чужая. Она ничем не ответила ему - и что ему было делать дальше? Но, видимо, велика была его тяга к ней. Он потянулся, при этом как-то неловко опершись на нее, так что она потеряла равновесие, и повалилась на спину.
Он нависал над ней, закрывая звёзды. И, как его тянуло к ней, так ей хотелось, чтобы это был Борис. И в какой-то миг, нетерпеливо ответила она на его поцелуй - и такая жажда была в ней, что он обмер. Но это был миг - и снова - неловкость. И чужие, неприятные его губы.
Она села, обхватив руками колени. Он некоторое время сидел рядом с ней, борясь с собой. Но не смог, не совладал. Обидно ему было очень. Он поднялся и пошел в лагерь. И несколько мгновений маячила его ссутулившаяся спина чёрным пятном, а потом совсем растаяла в ночи.
***
Майя понимала, что эта ниточка оборвалась навсегда, что неловко ей будет видеть Димку на аллеях лагеря, в столовой. И куда ей деваться, как вернуть покой? Как от ожога будет вздрагивать она, видя Бориса, и ещё Димка теперь…
В ту ночь она не спала. И ранним утром лежала, закинув руки за голову, тонула в соловьиных песнях. Кабы не было никого, только соловьи целый день…
Но лагерный день - это бесконечно длинная вещь. Майя как-то отгородилась душой от всех. Даже с Людой ей не хотелось теперь говорить, не говоря о девочках. И была ей с утра до вечера - бесприютность. Утром, из тёплой постели - в общую умывальную комнату, где гуляют сквозняки и пахнет хлоркой, где надо торопиться, чтобы дать очередь другим. Путь строем к столовой, топтание на площадке у входа. Каша, пахнущая подгорелым молоком, и едва сладкий чай, и кубик масла на суховатом тонком ломтике хлеба.
 Паук, который будет всегда жить в уборной, и никто его не выгонит.
Уборка - пыль столбом на узких лагерных дорожках, самодельные веники из веток неистребимого дерева под названием «клён американский». Обязанность отвечать на дебильное обращение старшей вожатой, громко и хором кричать: «Всем, всем - доброе утро!»
Врач опять не дал добро купаться. Мерил температуру в Волге - и решил, что вода слишком холодная. Значит - не будет пляжа, а надо сидеть и готовиться к вечернему мероприятию. Они каждый день разные. Хуже всего был смотр строя и песни. Часами приходилось маршировать, исполняя эти «налево-направо-кррругом». Песню Галя предложила - про Марусю, из любимого всеми фильма про Ивана Васильевича, который меняет профессию:
Маруся -  от счастья слёзы льёт,
Как гусли душа её поёт.
Кап-кап-кап из ясных глаз Маруси
Капают слёзы на копьё.
На смотре оказалось - шесть отрядов выбрали про Марусю. А они-то думали - соригинальничать. Получилось - соригинальничали малыши, которые от всей души спели про Орлёнка, которого им было щемяще, по-детски жалко.   
А потом был вечер Дружбы народов.
- Ну что тут изобразить? - расстроенная Люда сидит на постели. Между ног на полу сумка. Люда достает вещи, раскладывает их, качает головой. Ничего национального…
- Еще номер надо придумать, - озабоченно говорит Галя, - Спеть там, станцевать…
- Галя, - спрашивает Майя - Ты вот мне скажи, кому всё это нужно? Взяли б мы бутербродов каких, да хоть хлеба из столовой, и пошли бы в лес, на полянку. Поиграли в мяч, у костра посидели…
- Чтобы мне директор потом секир-башка? - Галя выразительно проводит рукой по шее.
Люда медленно, не торопясь, подбирает вещи. Задумывается.
-Если я надену сарафан, а под него белую рубашку, и повяжу ленту вокруг головы, получится что-то в славянском стиле, правда?
- В очень отдаленном стиле…
-Майка, иди нафиг… Кто б заранее предупредил, что такое будет, я бы из дома привезла что-нибудь подходящее…
- Давайте заплетём по шестнадцать косичек как в Азии, - предлагает Леночка.
- А мне из чего заплетать? - Наташка трясет короткими волосами.
- Можно гораздо проще. Обмазаться чёрным обувным кремом и вообще ничего не надевать. Мы ведь, кажется, с Африкой тоже дружим?
У Майи льняной сарафан. Петька принес венок из одуванчиков.
-И больше ничего не надо, - сказал он. И добавил почти шёпотом, - Ты такая красивая.
***
И других посмотреть, и себя показать…К счастью, в концерте Люда и Майя оказались не заняты, и бродили по лагерю, рассматривая, кто во что нарядился. Много было «украинок», «цыганок», кое-кто нарисовал «индийский» кружочек на лбу. А потом в честь праздника была дискотека. К ним уже несколько раз приезжали разные ансамбли. Дискотеку все любили.
Солнце опускается за деревья, и от асфальта идет тепло.  Греет. Так весело плясать на тёплой земле, что хочется снять туфли, скакать босиком. Песни того лета…
 Малиновки заслышав голосок
 Припомню я забытые свиданья
 Три жердочки берёзовый мосток
 Над тихою речушкой без названья…
Как они скакали под эту «Малиновку», с той секунды, как радостным шквалом обрушивался проигрыш… Музыканты замечали это и, не заморачиваясь репертуаром, повторяли «Малиновку» и второй раз, и третий, и пятый…
 Прошу тебя, в час розовый,
 Напой тихонько мне
 Как дорог край берёзовый
 В малиновой заре…
Когда-то бабушка Майи называла такой вдохновенный пляс - «до отрыва головы» «Малиновку» сменяла «Старая мельница», а её - «Чорвона рута»… Девчонки ждали медленный танец, почти не надеясь, и всё-таки немного веря, что их пригласят…
Майя старалась держаться так, чтобы не попадаться на глаза Димке. Она протискивалась сквозь толпу, и вдруг увидела Бориса. Как будто толпа вынесла её – на него, и перед ним поставила. Перед этой картиной.
Борис танцевал с Галей Горячевой. Ну а с кем вожатым танцевать, как не друг с другом…Но это было не то, не то…
Вроде Галя как Галя, обычная… В белой своей форменной рубашечке, с нашивкой на рукаве… В этой форме она неизменно напоминала Майе проводницу поезда дальнего следования. Роднило их и то, что Гале тоже нужно было за всеми следить, и всех опекать.
И Борис тоже – как всегда. Разве что его привычного платка пиратского, который он надевал днём, в жару, на нём сейчас не было.
Но Майя отчётливо увидела его руки, бережно обнимавшие Галю. И то, как они разговаривают, она – закинув голову, и смеясь. И он – наклоняясь к ней при каждом слове. И не таится, и в то же время полушепотом, почти ей на ухо, и тоже смеется. Забыли про всех, кто рядом, длят эти минуты, когда не надо им жить для других, а можно – друг для друга. А уж, когда они пойдут к другим, это им будет – обязанность.
Майе в этот миг стало ясно, что в лагере ей делать нечего. Совершенно нечего. Больше того, страшно было представить, что надо быть здесь ещё день, и ещё, и ещё.
В такие минуты озарения план у нее в голове складывался моментально. Надо только дождаться ночи. А пока незаметно покидать вещи в чемодан… И ходить с «обыкновенным» лицом, улыбаться, одолжить Наташе зубную пасту в умывалке. А когда уже все лежали в кроватях, Майя сказала, что историю она сегодня рассказывать не будет. Устала, засыпает… А у неё на самом деле язык заплетался, но от волнения.
Она лежала на спине, считала минуты, ожидая нетерпеливо, пока шёпот сменится ровным сонным дыханием девчонок.
Никто не открыл глаз, когда тихо стукнула рама. Майя во время своих ночных отлучек привыкла выбираться неслышно, как кошка.  И на этот раз она бесшумно спрыгнула на траву, и тенью пробежала вдоль корпуса, поскреблась в окно мальчишечьей спальни. Ах, Петечка, что ж ты спишь так крепко… Наконец он выглянул, щурясь, всматриваясь заспанными глазами в темноту.
- Петька, - сказала Майя, возникая возле подоконника - Я ухожу домой.
- Когда? - не понял он.
- Сейчас.
-Ты рехнулась? - спросил он с вполне понятной логикой.
- А что мне здесь делать? - искренне удивилась она.
После того, что она видела - делать ей здесь было совершенно нечего, Более того, противоестественно было ей оставаться здесь.
- Ты прям щас, ночью, попрешься? - ужаснулся он. Это она-то, которая боялась паука. И внезапно:
-Я тебя провожу.
- А теперь ты рехнулся.
-Скажи ещё, что я маленький.
-Я же уйду.  Не вернусь сюда больше, - объяснила она, - А ты, если пойдёшь меня провожать – тебе-то возвращаться придется. С тобой, знаешь, что будет? То, чем Галя нас пугала. Директор сделает тебе секир-башка.
- Какая разница. Все равно я с тобой.
-Сама убью, - пригрозила она, - Я тебя лучше попрошу…Записку напишу. Утром отдай Гале. А потом моя мама ей позвонит. Скажет, что я уже дома.
 Она притянула его голову и потерлась щекой о его светлые, легкие, как пух волосы:
-Я уйду… Петька, тебе нельзя со мной.
-Я провожу, - сказал он таким тоном, что стало ясно - уговаривать этого маленького мужчину бесполезно.
Смешно было попробовать выбраться через главные ворота лагеря - те, где днём и ночью дежурит сторож. Кому бы пришло в голову бежать через них, когда в заборе полным-полно лазеек. А от лазеек ведут тропинки – и к Волге, и к трассе, по которой ходят автобусы.
Лунный свет - такой призрачный, совсем серебряный. Петька держал Майю за руку, и она не могла понять - то ли он боится сам, то ли боится за нее. Она не боялась, ночью она чувствовала себя как во сне. Призрачный мир.
Майя колебалась – выходить ли к дороге. Всё-таки время от времени здесь проезжали машины, и двое детей, бредущих по обочине, не могли не привлечь внимания. Но в конце концов она решила - к дороге идти. Иначе можно заплутаться, и ночь провести в лесу. Но если только они услышат шум машины - в такой тишине он зазвучит издали: отступать в тень деревьев.
Совершенно тёмная, ещё более призрачная, чем лес своей безлюдностью дорога, острый запах хвои, и россыпь звёзд над головой. Как будто небо посолили крупной солью.
-Здесь волки водятся? - спросил Петька.
Голос его не дрожал, но был не слишком уверенным.  Ей захотелось погладить его по плечу. Она ругала себя, что не заставила его накинуть курточку. У него есть такая… ветровка, она видела. А теперь он в клетчатой рубашке с коротким рукавом, и вон, локти уже холодные.
- Ах, дура я - мысленно выругалась она.
Поставила чемодан, вытащила из него кофту.
- Петька, надевай… да что ты, дурачок, головой качаешь… Нету тут волков. Лоси есть. Я раз видела - ехала зимой на автобусе, ночь уже была, а у дороги стоит лось. Я сперва подумала - причудилось. А потом гляжу - действительно, лось… Ну вот, видишь, как хорошо.
Стараясь перелить в него ту силу, которой и в ней сейчас было не слишком много, она предложила:
-А давай споём…
- Не услышат? - он понимал, что им надо держаться тихо.
-Да кто нас услышит, - храбро возразила она, - Ну, какая твоя любимая песня, начинай…
- Из «Неуловимых мстителей», - робко сказал он. Про погоню…только я не умею петь.
Его не надо было стесняться, или сдерживаться из гордости. И с благодарностью, что она не одна сейчас, что рука эта маленькая в её руке, она запела:
Усталость забыта, колышется чад,
И снова копыта, как сердце, стучат.
Вольно взметнулся её голос, обнял их, окутал, поплыл, зазвенел…
- Петька, Петечка, закрой ротик…
- Как ты поёшь, - не сказал, а прошептал он потрясенно.
А ей хотелось петь, хотелось - как пить после жажды, и это единственное было, что удерживало её от слез, которые теснили дыхание.
И они шли, сцепив руки и раскачивая их, и пели. И «Вожатский вальс», и те песни, которые успели выучить в лагере… Вернее пела Майя, а Петька слушал, хотя она и требовала от него, чтобы он подпевал, но не мог он этого делать, потому что бы упоен её голосом.
И начало голубеть небо, когда перед ним, наконец, встала окраина города.
***
Майя долго проболела, хотя обычно не болела никогда. А тут лежала. Навалилось всё. Так бывает: когда болит душа – болит, что можно и в теле. Не хотела заживать нога, каждым шагом напоминая о лагере. Да ещё оказалась Майя простуженной. Может быть, та ночь, когда они шли, и она кутала Петьку в свою кофту?
Уже давно вернулись ребята. Звонила ей и Люда, и Петька, конечно, и даже девочки из отряда. Порывались навестить, но Майе никого не хотелось сейчас видеть. Она отговаривалась тем, что могла заразить… А сама лежала целыми днями, свернувшись клубочком, укрывшись пуховым платком. И старалась ни о чем не думать, гнать от себя любые мысли, дремать. Это как с ногой. Если беспокоить рану – она будет долго заживать. Если поберечь, не наступать, то скорее затянется. Так не следовало и себя тревожить воспоминаниями.
Люда звонила, и предлагала:
- Хочешь, я тебе поиграю?
Майя кивала, а потом понимала, что Люда не видит, и торопливо:
- Конечно.
Люда тогда разучивала «Лунную сонату». В музыкальной школе ей не предлагали играть произведения, которые ей хотелось. «Только всякие ноктюрны и этюды», - говорила она с лёгкой насмешкой. И за то, что ей нравилось, она бралась сама.
А Майя понимала, что лучше всего отвлекают от своих бед – музыка, книги. Чужой полёт фантазии. Он подхватывает и несёт, и завораживает, и забываешь о своём.
Люда садилась за пианино, а телефонную трубку клала рядом, на стол. А Майя сворачивалась калачиком, и трубку упихивала между ухом и подушкой. И плыли к ней волны сонаты, и она будто опять купалась в лунном свете, как тогда, на подоконнике, в корпусе.
Да что ж это за наваждение, нелёгкая его забери!

***
Той зимой они переехали. Мама родила мальчика, Сережу. И в прежней квартире им стало решительно тесно.
Майе понравился новый район. Когда-нибудь, даже, наверное, скоро, многоэтажки завьют тут причудливые лабиринты, оставляя меж собой полутёмные колодцы дворов. Но пока домов было всего ничего, и сохранились небольшие рощицы старых тополей, где хозяева выгуливали собак.  И видно было лес через дорогу. Окраина города. Пока.
Они теперь жили на восьмом этаже, выйдешь на балкон – и как с башни озираешь всё это великолепие. Много-много неба, кажется, протяни руку – и достанешь. Лес, раскинувшийся далеко, зимою он тоже будет зелен, тут одни сосны. Вдалеке – дома старые, такие маленькие сейчас. Когда в День города будет салют, можно и не ходить на площадь Мира, брызги фейерверка и тут отлично видно…
У Майи теперь была своя комната – та, что поменьше. В большой жили мама, Радик и Серёжа. Но каждую ночь малыш плакал, а Радику нужно было спать. Ему утром на работу, как же – не выспавшемуся? Мама приходила глубокой ночью к Майе в комнату, сонная, бродила, укачивая малыша. Горел ночник - маленькая хрустальная лилия с розовыми лепестками. Если близился рассвет, Майя просыпалась и уснуть уже не могла.
– Ты меня прости, – спохватывалась мама, – Давай я на кухню пойду.
– Да брось ты, – шептала Майя, – Там же присесть некуда. Клади его на мою кровать.
Мама осторожно укладывала Серёжку – тёплого, чмокающего пустышкой во сне. Пахло тёплым молоком, и ещё чем-то таким, что и дышать Майя невольно начинала осторожно, чтобы не повредить малышу.
– А как же ты, Майечка…
– Уже почти пять часов. Я уже не хочу спать. Пойду кофе поставлю…
В конце, концов, Майя выпросила себе кладовочку. Была такая у входной двери. Наверное, большинство жильцов использовали такую как шкаф. А Майя поставила здесь столик и кресло. Больше ничего не помещалось.
Она собирала тут «осколки старины». Кому другому бы смешно показалось. Было это всё не настоящее, а «под».  Наброшенная на кресло старая каракулевая шуба изображала шкуру зверя. Был и подсвечник «под бронзу» в форме цветка. И даже про обои - золотой узор на розовом, Майя говорила, что они напоминают ей французские лилии.
Главным её богатством был кассетный диктофон. Мама с Радиком подарили на день рождения. Простенький, отечественный, но за это мама извинялась. Майя этого даже не заметила.
К магнитофону прилагалась кассета, «Моден токин», но главное чудо в этом было, что всё работало, завертелись эти шпендики в кассете, зазвучала музыка. Майя нажала на «стоп» и понеслась в киоск, покупать то, что она действительно любила. И Высоцкого, и Анну Герман, но, прежде всего – романсы. И теперь, когда на рассвете не удавалось ей поспать, или если днём слишком уж доставали дела насущные, она уходила «к себе», а на самом деле «в себя», и сидела в кресле, подтянув колени к груди. Магнитофон звучал чуть слышно, чтобы никому не мешать, но не для Майя. Для неё это всё звучало оркестром, потому что музыка была в ней.
- Как ты можешь в такой духоте сидеть - мама распахивала дверь.
***
Майя училась еще в прежней школе, но положила себе со следующего учебного года перейти в новую. Она уже строилась. С балкона отлично было видно, как росли этажи. Школа напоминала формой своей корабль – или это только Майе казалось, с её богатым воображением. Корабль, который оснащают в плавание.
Освободившись от занятий, Майя и Петька шли гулять. Сперва по пустырю, потом обходили школу-новостройку, а потом через трассу – и в лес.
У них было здесь уже свое место. Если идти четверть часа по тропинке, она выведет к маленьком озеру с высокими обрывистыми берегами. Это место не только они нашли. Но те, кто добирался сюда, обычно располагались на более пологом склоне. Тут солнечно, растут сосны, и воздух пахнет хвоей, и к воде, если что, спуститься легче.
Но когда Майя и Петька впервые пришли сюда, Майя остановилась завороженно. Озеро было почти круглым, и на той стороне его стеною чернел лес, отражаясь в воде.
- Как красиво. Знаешь, мне это напоминает романы Фенимора Купера, или какие-то названия, как в Северной Америке…. Онтарио…  Какое озеро… Вода блестит, как камень в кольце…  Пойдем туда, а?
Ну а если Майя что сказала, можно было не сомневаться, что Петька тут же начнёт кивать с радостной готовностью.
Пробраться на другую сторону было трудно. Туда почти никто не ходил, и тропа еле намечалась. Они продирались сквозь бурелом. Петька еще ухитрился провалиться в чью-то нору.
- Бобёр? – предположил он, потирая щиколотку.
 Ему хотелось верить, что даже тут, совсем рядом с городом, можно встретить и бобра, и лося. А если бы было ему меньше лет, он бы поверил и в индейца.
Майя знала больше. Что не нужно искать совсем уж несбыточного, довольно в том, что вокруг увидеть красоту, от которой радостно зайдётся сердце. Это может стать такой отдушиной…
Чего стоят, например, одуванчики весенние, которые завиваются в мае на городских газонах в самых что ни на есть густонаселённых дворах. Золотые спирали одуванчиковых галактик в изумрудно-зелёной вселенной травы.
Постой под тёплым весенним дождём, подставь ему лицо. Крупные капли касаются лица как чуткие добрые пальцы. Запах прибитой пыли и молодых тополиных листьев, еще клейких. Тайна их, родившихся из почек. Прикосновение дождя будто к тебе прикасается небо…
Майя встряхнула головой. Они выбрались на узкую полоску берега. Только присядь на траву -  и ноги уже касаются воды. Тут, видимо, дно обрывалось резко – вода была тёмной. И они отражались в ней как в сказочном зеркале.
***
Остаток дня они проводили у Петьки. Его мама – средних лет, кудрявая, полная женщина, работавшая продавцом в Союзпечати, возвращалась поздно. И когда они встречались, Елена Петровна была до смешного благодарна Майе.
- Ой, и спасибо ж тебе за моего оболтуса! Чем не его вечерами по дворам искать – или с ума сходить - к какому другу убег… А тут я пришла, и уроки ж сделаны, и не побил никто, и не обидел… Да тебе ж, наверное, и самой хочется – и в кино, и с кавалером… А ты с дитём сидишь.
Майя смеялась и трясла головой. Какой кавалер! До единственного кавалера, который для нее существовал, надо было два часа добираться автобусом.
А тут, в этом доме ей куда уютнее, чем в родном.
Сперва они легко и весело делали всю хозяйственную работу. Драили шваброй дощатые полы с облупившейся краской. Петька признавался, что для веселья душевного воображает себя матросом, намывающим корабельную палубу. Выносили мусор. Майя готовила что-нибудь немудреное: вермишелевый суп, яичницу с зеленым горошком…Они ели – Петька, как обычно, был голоден люто, и мёл все как пылесос.
А потом они усаживались делать уроки, заняв две стороны большого стола.  Это не был письменный стол, такового здесь не водилось. После них, за столом этим до позднего вечера засиживалась Петькина мать. Она шила, не сказать, чтобы как первоклассная портниха, но добросовестно и старательно. И знакомые подбрасывали ей несложные заказы – подкоротить юбку, подложить шторы… Заработок!
***
В августе школу строители торопливо «сдали».  Майя с Петькой отнесли туда документы. Обоим очень понравилось новое здание. Какой простор! Огромная раздевалка, огороженная резной решёткой, окна – во всю стену. Здесь – учительская, там – особый пристрой для столовой, актовый зал со сценой, огромный -  как во Дворце культуры.
Школу нужно было отмывать от побелки и прочей строительной грязи в сто рук, что дети и делали.
…Майя шла на линейку первого сентября и повторяла себе, что это – последний раз в жизни. Больше никогда не пойдёт она в школу как ученица. Она не надела в этот день форму с белым фартуком. Только через много лет оценит Майя, как это красиво – строгое тёмное платье, и фартук с невесомыми, как у мотылька крылышками. А пока – устала она от формы, надоела за десять лет. На Майе была белая блузочка с комсомольским значком, чёрная юбка, второй вариант «парадки». И обязательный букет астр.
Петька переминался у школьной ограды, она издали увидела голову в лёгких, светлых кудрях. У него гладиолусы – розовые и сиреневые, в блестящей бумаге. Впрочем, букет он тут же сунул ей, да ещё и смотрел умоляюще, чтобы взяла.
– Петечка, а учителям?
– Обойдутся… А вдруг они такие же как в той школе… Как Грымза…
Майя знала прежнюю классную руководительницу Петьки. Отчего так бывает? Со всех сторон вроде хороша. Училась в Москве, здесь, в провинциальном городе – лучший предметник-биолог. И внешне симпатичная – блондинка с голубыми глазами. И не кричит почти никогда. А вот не любит её класс. Слушается, куда ж денешься. А только жаловаться «на боли и беды», и хорошими новостями делиться, до сих пор бегают дети к своей первой учительнице.  Ей и тогда, когда она их учила, и теперь - днём и ночью позвонить можно.  Грымза же говорит с ребятами – улыбается, или укоряет их за что-то, а никогда не заинтересуется искренне, не спросит больше, чем положено. Не увлечется их делами. И их сердца холодны к ней.
***
В этой школе за них взялись серьёзно. У Майи выпускной класс. Выпускники всегда на виду. Почти каждый день были дополнительные занятия. Майя возвращалась домой поздно. А темнеть начинало всё раньше и раньше. Гулять уже не пойдёшь. Из прошлого сохранилось одно: уроки они всё же готовили с Петькой.
Во второй четверти в класс пришёл новенький. Это редко бывает, чтобы среди года.  Высокий, красивый мальчик, цыган. Девчонки тут же прилипли:
- Дамир, а цыганочку сможешь станцевать? А на гитаре?
- Хэй, я все могу…Я в ансамбле выступаю - у нас, на Поле.
Майя набралась храбрости, подошла после уроков:
-Ты не мог бы научить меня немного играть?
Он посмотрел на неё пристально. Майя без всякого кокетства говорит, робко очень. Чувствуется, если он ей откажет, она никогда и не подойдёт больше.
-А зачем тебе? – спросил он.
- Я хотела бы петь под гитару…
Дамир задумался, потёр лоб:
- Где же… Знаешь, давай я тебя к нам приведу… Там и послушаешь, и споёшь, и подучим тебя.
Был на окраине города такой район – Поле. Тихие улицы, одноэтажные и двухэтажные дома. Из них, треть, как минимум – цыганские. И совсем затрапезный Дом культуры. Год за годом собирались власти городские его отремонтировать, да всё не доходили руки. Зал полутёмный, с потолка капает, тазик подставлен.
Майя всегда избегала цыган. Тётки в длинных цветастых юбках, вечно толпящиеся у автобусного кольца. Они спрашивали время, или просили «пару рублей на хлеб», но это была только затравка для долгого разговора. Очередная Кассандра тут же начинала провидеть всю Майину жизнь, и предлагала либо отвести висящую над её головой беду, либо рассказать о счастье, что стоит на пороге. За деньги, разумеется…
Дамир привел её к другим цыганам. И не репетировать они здесь собрались, в ближайшее время концертов не предвиделось. Они намеревались поговорить, напеться вволю…
Отец Дамира, грива чёрных волос…Гитара… Майя прикрыла глаза… Это было…Отчего-то сравнение пришло на ум. 
Когда-то летом она гостила в деревне у бабушки. Деревенские ребята брали её с собой в ночное. Лошадь вымахивает себе по дороге, а с двух сторон её горят в траве зелёными огнями светляки. И кажется, будто не лошадь идёт, а самолёт опускается на взлётную полосу. Где-то там, внизу, огни -  полосы, аэродрома…И теперь эта полутьма зала, и общество почти незнакомых ей людей давало ей то же ощущение нереальности. И смелость…
Гори, гори, моя звезда…
Она сама поразилась тому, что запела. И дрогнула, рассыпалась за её спиной гитара - обрамляя голос, ограняя его… несколько мгновений погодя вступила вторая гитара - Дамир.
…Ай, хорошо поешь…, - говорила старая Шукар, – Я заплакала… Приходи к нам. Будешь с нами….
…Теперь по вечерам Майя ставила рядом с постелью чашку с холодной водой. И привыкла засыпать, свесив руку, чтобы в воде этой нежились пальцы, изрезанные за день струнами. Дамир будто дразнил её лёгкостью своей игры. Но она чувствовала, что может достичь большего, надо только играть, играть. Не расставаться с музыкой.
***
На новогодний вечер Майя в школу не пошла. Там заранее началась - суета, пыль столбом! Каждый класс делает стенгазету. Учителя требуют костюмы и культурную программу. А народу школьному чихать и на эти газеты, и на концерт. Все ждут дискотеку.
А Майе и дискотека не нужна. Всё ей в последнее время хочется плакать без причины. Даже мама, которая так мало обращает на неё внимания, недавно сказала:
- Влюбилась, наверное, да?  Взрослеешь…
И вдруг звонит Люда, и говорит, что у неё соберется вся честная компания. Несколько девчонок из музыкалки. Сударь Дима Зайцев. Ещё мальчик, который в школе к Люде неровно дышит. И Борис приедет, Борис!
… Комната Люды, знакомая до последней царапинки на шкафу. Маленькая комната, но так принимать гостей – это искусство. И подруга вбухала кучу времени, чтобы им овладеть. Все эти коктейли в стаканах, где края будто припорошены сахарным инеем. Крошечные бутерброды, проткнутые цветными шпажками… Причудливо выложенный гарнир вокруг дымящейся курицы…  Люда не присядет ни на миг. Ходит, наклоняется к каждому. Где тарелку заменить, где пошутить…
Девчонки из музыкальной школы – жеманные… Одна медленно водит вилкой над блюдами – что положить себе? Кроме цветной капусты ей ничего нельзя, она на диете. Вторая пьёт только зелёный чай, и Люда уносится его заваривать. И тут же за нею спешит высокий мальчик в очках, её воздыхатель. Он смотрит на Люду как собака-овчарка. Овчарки самые послушные из всех собак, и тоже ловят взгляд хозяина.  Этот мальчик никого не видит, кроме Люды, невпопад отвечает остальным, и скоро заговаривать с ним уже не хочется, скучно.
И, наконец, гвоздь вечера, во всяком случае, для Майи – приходят опоздавшие Димка Зайцев и Борис.
Майя помнила Бориса таким, каким был он в лагере. Синеглазый, загорелый до черноты, с прямым греческим носом. Рубашка напоминала военную, Майя затруднялась передать, но что-то в ней было от гимнастёрки. А на голове повязана косынка, как у пирата.
Теперь одет Борис обычно: аккуратный юноша из хорошей семьи. Отутюженная рубашка, жилет. Волосы коротко пострижены, в прихожей он проводит по ним расчёской. Майя замечает каждую мелочь.
Люде с приходом «взрослых» гостей приходит в голову мысль сделать коктейли. Музыкантши слетаются ей помогать. Их долго нет, только слышен шум миксера.
Дима Зайцев подчёркнуто не обращает на Майю внимания. Ему есть о чём поговорить с Борисом. Людин мальчик – Витик – прислушивается к их разговору, поправляя очки. Но сам не вступает, не вмешивается – робкий.
Майя сидит, подперев подбородок, руками. Гости разговаривают негромко как люди, с полуслова, понимающие друг друга. Но Майя вслушивается так внимательно, что ясно ей всё. Борис учится в пединституте. И следующим летом он повезёт ребят в Жигулёвскую кругосветку. На ялах. Причём, чтобы жизнь юному поколению мёдом не казалась, они пойдут необычным путём – против течения. И Дима Зайцев, конечно, с ними…И ещё звучит имя – Анжелика. Анжелика не пойдёт в кругосветку. Она не любит быть в толпе. Она такая одна, и смешно, если это кто-то не понимает.
Люда торжественно вносит поднос - в высоких стаканах напиток жёлто-опалового цвета. Подрагивают соломинки.
- Сахар, коньяк, яйцо, сливки, - перечисляет Люда.
Майя даже не замечает коктейлей. Она и так пьяная. Борис здесь… А мальчишки, оказываются не умеют пить…Скоро Дима Зайцев уже дремлет на плече у ближайшей музыкантши, и Люда говорит, что никуда его вести не надо. Пусть спит здесь на диванчике. И Витика тоже найдётся где уложить.
С Борисом они еще долго сидят и вспоминают лагерь. Люда осталась до конца смены, у них больше тем для разговоров. Какие фильмы показывали – и почему среди них было столько детско-советских, и ничего из того, что вышло в этом году на Западе.  Какой славный получился прощальный костёр, только не надо было возиться с этой картошкой, а лучше бы пошли на Волгу встречать рассвет.  И чем нынче занимаются Серёжка, Пашка, Наташка…  Майя половину этих ребят не помнит.
Про Майин побег из лагеря – ни слова. Может, Борис и не помнит. Нет, помнит, конечно. Майя тогда прославилась. Это ж надо - не просто сбежать, а ночью… Петька рассказывал – подвигу Майи тогда посвятили линейку. Мол, если кто-нибудь, не дай Бог, повторит…
Наверное, Борис не хочет привлекать внимание ни к чему неприятному.
Во втором часу ночи Борис собирается уходить, и Майя замечает, что он тоже нетвёрдо держится на ногах.
- И я пойду – немедленно поднимается она.
- Может быть, вызвать такси? – неуверенно предлагает Люда. Телефон у нее дома есть, но вызывать такси – явно не в её привычках.
Никакого такси. Борис живёт недалеко, да и Майя ненамного дальше. Ей будет совсем нетрудно довести его до подъезда. Майя шёпотом объясняет это Люде, и хватается за шапку, потому что Борис уже вышел на лестницу.
Возле подъезда безлюдно. Сугробы почти в человеческий рост, а на тротуаре блестят дорожки-ледянки. Какие дворники, какой песок – праздник на дворе, Новый год! Майя поспешно догнала Бориса, взяла крепко под руку, как он её когда-то. Но он был много больше, и тяжелее, и не смогла она его удержать, когда он поскользнулся на ледянке. Она просто упала рядом с ним, и шапка-ушанка слетела у неё с головы, белокурые волосы рассыпались по плечам. Он сидел в снегу и смеялся, потому что никак не мог встать, ноги его не слушались.  Она засмеялась тоже, и встала на колени, одною рукою опершись на его плечо, а другою – начала отряхивать снег с его волос.
Губы её были полуоткрыты, и она тоже была в снегу – волосы, шубка… Снежинки горели разноцветными огнями в свете фонарей – вспыхивали и гасли. И Борис вдруг потянулся к ней, обнял и стал целовать. Ей было наплевать, что их могут увидеть девчонки сверху из окна. Они стояли на коленях в искрящемся снегу и целовались. Майя успела подумать, что, наверное, есть какая-то химия любви, когда два человека, как два вещества – единственно подходят друг другу. И вся ее химия – только для него одного, и невозможно иначе. Так судил Бог.
***
А утром ничего не было.
То есть было -  то самое 31-ое декабря, апогей праздника и рутина домашних хлопот, чтобы всё приготовить. Майя, склонившаяся над дощечкой, резала и резала салаты. И только взгляды икоса – на телефон. Щёки горят… Не может, не может не позвонить… Но телефон занят матерью. Она подолгу говорит с каждой из своих многочисленных подруг. А у Майи обмирает сердце – ей хочется выхватить трубку, и швырнуть её на рычаг.
Борис так и не позвонил…И ночью, когда все сидели за столом, она украдкой вытирала слёзы, изо всех сил стараясь удержаться. Дурная это примета – плакать на Новый год.
Она знала теперь, где он живёт, и старалась каждый день пройти мимо его дома, коснуться рукой его стены, чтобы хоть так быть ближе к Борису.
Кое как дождалась она конца зимы, и в марте отпросилась:
- Съезжу в Куйбышев… Погуляю… Театр, магазины… Ведь никогда не была…
Но никакой театр ей не был нужен. После долгих поисков, отыскала она пединститут, и стояла, дожидаясь конца занятий. Морозы уже закончились, но Майя была в той самой шубке, опасаясь, что в курточке он может её не узнать.
 Бабка на вахте сказала – в половине второго заканчивается третья пара. Ещё долго ждать, несколько часов, но Майя боялась отлучиться. Пропустить Бориса… Ведь больше её сюда не отпустят. Другого шанса не будет.
Наконец прозвенел звонок, и спустя пять минут, на улицу повалили студенты. Майя подошла совсем близко, встала на цыпочки, напряженно вглядываясь в лица. Она уже почти отчаялась – толпа начинала редеть. Когда на улицу вышла компания. Девчонки и среди них. Он сбежал по ступенькам, увлечённо что-то рассказывая одной из них. Майю он даже не заметил, а она не посмела заступить ему дорогу.
Вот и всё. Можно было уходить.
На автовокзале она поняла: надо что-то поесть. Голова закружилась так сильно: ещё не хватало здесь грохнуться, посреди зала. Майя перевела дыхание, и, отдавая себе отчёт в каждом шаге, поднялась на второй этаж, где был буфет. Хотелось кофе, но об этом и мечтать было нечего. У себя в городе она знала всего одно место где можно было выпить горячий крепкий кофе со сгущённым молоко. А здесь где? Впрочем, её не раздражали такие вещи.
Она вспомнила рассказ знакомой, вернувшейся из-за границы. Юлька жила во Франции – направили туда как преподавателя французского языка, по культурному обмену.  Бедная, две депрессии пережила. Первую, когда приехала, и хозяйка, чтобы не обременять себя излишней готовкой, дала ей ключ от подвала.
В это время на родине по талонам было все. Соль и спички, сахар и колбаса, папиросы и стиральный порошок. Мужчины приличного вида собирали окурки на остановках, и украдкой докуривали «бычки». Юлька рассказывала, что за годы учебы в институте, здесь же, в Куйбышеве, так и не смогла купить в магазине молока. Его разбирали с утра старушки с бидончиками. Юлька говорила, что её мечта о тепле и уюте была такая: сидеть не в общаге на ободранном колченого стуле, а в своём доме, на ковре, и пить из кружки теплое молоко.
И тут её направляют в Париж по этому самому культурному обмену. И хозяйка предлагает ей брать в погребе и есть, что нравится. А в подвале том - мама дорогая… окорока и колбасы, фрукты и соки. Авокадо! Никогда не слышанное слово…, И Юлька сперва навзрыд плакала среди всего этого изобилия. А второй раз рыдала – вернувшись домой к талонам.
Майя же все ограничения, которые накладывала жизнь, принимала как данность. Есть – хорошо, нет – как-нибудь обойдемся. Выпила в буфете чаю с засохшим коржиком, не плывёт перед глазами - уже здорово…
В автобусе её соседом оказался мужчина средних лет. Лётчик из Норильска, о чём тут же с готовностью рассказал. Заговорили об одном, другом. Не так давно вышел на экраны фильм «Экипаж». Потрясшей воображение зрителей картиной авиакатастрофы.  И лётчик азартно взялся объяснять Майе, что всё продемонстрированное - бред с технической точки зрения, и начал объяснять - почему.
Майя почти не слушала. Она чувствовала, что лётчик так заинтересованно и ласково даже говорит с нею не потому, что его увлекла тема, а потому, что она ему понравилась. И её удивляло это - искренне. Как она ещё может нравиться? У неё такие измученные глаза. Она видела в зеркале. Она слушала его, и кивала или слабо пожимала плечами, а он из кожи вон лез, так запала ему в душу ему эта худенькая девочка с серыми глазами, и грустной улыбкой. Тень улыбки.
- Когда закончите школу, приезжайте к нам работать, -  просил он, расставаясь
***
Зима всё-таки отступила. Долго не сдавалась, дотянула до конца марта. А потом – в один день: раз и вдруг…  В воздухе проявился запах весны, тонкий, как духи.
И особый блеск сосулек, и первые капли с них, и высокое уже небо. И облака, похожие на парусные корабли.
У Майи было место в школе у окна. Солнце грело щёку, будто прижималось к ней горячей ладонью.
В школьное окно смотрят облака,
Бесконечным кажется урок.
Слышно, как скрипит пёрышко слегка,
И ложатся строчки на листок.
Это можно наигрывать одним пальцем на пианино, и звуки клавиш будут падать, как капель. Майя смотрит в окно. Ветки плещутся в весеннем ветре. Пока без листьев – тонкие, как японская графика. Внизу лежат крыши домов - серые и темно-красные, одинаковые. Город опустел без Бориса. Идёшь по улицам, столько людей вокруг, а чувство, будто квартира без хозяина. У Майи был постоянный маршрут – свернуть мимо его дома. Вечером смотреть на тёмное окно его комнаты. Или – по выходным – свет от лампы. Значит, он здесь, приехал.  Можно стоять, глядеть, дышать рядом с ним …им дышать… Это счастье.
Она пережила время, когда могла на него сердиться. Она поняла то, что другим порой и за всю жизнь не удается понять. Она не может даже сказать ему что-то резкое, ударить словом. Замахнется, поднимет руку - и самой станет больно раньше, чем ему. И много сильнее чем ему могло бы быть. Она понимала, что никогда не сможет причинить ему боль.
. Шло время. Город погружался в весну. В её зеленый костер. Школьники готовились к экзаменам. Учителя не спускали с них глаз. Натаскивали на задания как терьера на крысу.
А Люде, бедной, ещё хуже. У нее выпускной концерт в музыкальной школе. Люда играет до положенных одиннадцати часов вечера. Дальше нельзя, соседи начнут стучать в стенку. Люда пьет чай и садится за учебники.
Музыка для нее больше чем уроки.  В первую очередь. Люда собирается в музучилище. Для Майи это мечта, недостижимая, как стать космонавтом. У нее за плечами никакой школы. В училище её всё равно не примут.
Накануне концерта Люда попросила:
– Приходи за меня поболеть. Боюсь – ужас!
-А твой Витик?
- Витик – само собой. Но ему всё, что я делаю – лучше не бывает. А ты мне правду скажешь – хорошо я играла или нет.
Люда держала Майю за руку и пальцы её вздрагивали. И это разумная, серьезная Люда, которая всегда казалась старше своих лет.
Неожиданный подарок - мать Бориса пришла на концерт. Майя едва поверила своим глазам. Но вот она, и выглядит как всегда, настоящей дамой. Ростом маленькая, но туфли на каблуках и высокая причёска. Сидит с кем-то из своих знакомых. Она не знает Майю, и Майя села поближе, чтобы хоть что-то услышать.
- И я ему говорю - ну кто женится в двадцать лет? А он говорит - мама, ты ничего не понимаешь, это же Анжелика! И так её имя произносит, будто это ангел господень с небес слетел.

***
Просыпаешься утром и понимаешь: ничего больше не надо. Всё кончилось. Экзамены сданы. Вот они, учебники, знакомые до каждого пятнышка на странице. Была норма – пятьдесят страниц в день. Прочитать, повторить. Вечером выдыхаешься, как грузчик. Выходишь в весну. У тебя есть цель – выпить газировки. Выбираешь самый дальний автомат, в самом конце улицы. И идёшь к нему не спеша, чтобы почувствовать, что у тебя еще есть ноги. Нюхаешь весну. Несёшь с собой горсть трехкопеечных монет. Есть секрет, отлично известный народу.  Автомат сперва наливает в стакан сироп, а потом воду. Надо дать газировке чуть-чуть налиться и отдернуть стакан, и бросить ещё монету – и стакан подставить. И так несколько раз. Получается напиток сладкий, как мёд. Вернёшься домой - и спать.
А теперь всё, каторга закончена. Аттестат получен. Но блестящий, но и не стыдно за него. Троек нет. С таким аттестатом можно и в институт. Но какой институт? Мама сказала:
- Моих денег хватит только, чтобы налить тебе тарелку супа. Учить тебя в другом городе я не смогу.
Значит училище. Швейное ПТУ через дорогу. И на автобус тратиться не надо. А пение? Можно шить и мурлыкать себе под нос. Какая разница, что делать, если не петь. Можно и шить.
Хотя порою страстно зарождалось в ней желание - уехать. Куда угодно, только, чтобы быть подальше от этого города, и всех, кто в нем. Оторваться. Вздохнуть свободно. Майя ходила на железнодорожный вокзал. Хотя какой вокзал - крошечная станция. Одни товарняки проходят, да пассажирский поезд вечером - на Москву. Но как пахнут железнодорожные пути!  Гудки поездов, рельсы, нагретые солнцем.
В Москву, в муравейник, она не хотела. Если бы была в ней храбрость уехать куда-то на окраину земли, где всё другое. Где море, рыбаки, и тишина. Ведь можно как-то и там прожить, заработать копейки. Ей так мало надо…
Майя вздыхала, и шла домой. Дорога была долгой, через весь город. Она шла, потому что любила ходить. И боялась - потому что могла встретить Бориса. Уже встречала. Не его - их. Красивая у него жена. Весёлая.
Майе в этих случаях будто судорогой сводило горло. Ловя на себе случайный взгляд Бориса, она чувствовала, что совсем не нравится ему. Затрапезной оборванкой она себя чувствовала. Старенькие босоножки, ситцевое платье. Это только Петька смотрел на неё такими глазами, что всегда ей было хорошо с ним. Тепло.
С Борисом - она и здоровалась с трудом, через паузу, через сомкнутое горло. А это был вернейший знак, который давал ей Бог. Всегда лёгкая в общении, она с ним - молчала. Значит, надо было оторваться совсем, проститься.
Если ты хочешь чего-то нужного, с чем Бог согласен, он тебе даст. Позвонила Люда. Сказала, что они все собираются.
- Кто? - спросила Майя.
И Люда быстро, радостно стала перечислять имена - и Бориса в том числе.
-С Петькой можно?
-Конечно, - разрешила Люда.
У Люды хорошо. Вроде и комната маленькая, но уютно – и всем находится место. Кому в кресле, кому на диване.
Петька сел на ковёр, у ног Майи. Они оказались в самом тёмном месте комнаты, или Майе так казалось? Потому что освещён – будто на сцене -  для неё был Борис. И его Анжелика. У Анжелики светлые косички заплетены от самой макушки, и перевязаны пестрыми ленточками. У Анжелики длинные загорелые ноги, шорты. И тонкие руки, и пальцы длинные, каждый ноготок, как произведение искусства. Анжелика закинула руку Борису за шею, смеется. Он её собственный. Что хочет, то и делает.
Майя даже в глаза ему всегда боялась смотреть. А сейчас смотрит, потому что Борис её не видит. Он слушает кого-то из ребят, подбородок положил на сцепленные руки. А когда бросает взгляд на Анжелику -   на мгновение всего, но Майя ловит это мгновение и видит: глазах его вспыхивают такие огоньки, что …. Нет надежды Майе… Правильно говорят, что надежду надо убивать первой.  Майя была слепая и глухая. Не верила. Сидела над своей любовью, как мать над ребёнком, как последний человек на земле, над последним ростком. Их было двое - человек и росток, Майя - и любовь. Можно убить, но что-то непоправимое случится в мире. Она это чувствует. Умрёт что-то прекрасное.  И рука не поднимается этот росток вырвать.
Гости Люды играли и пели. И то, что было знакомо по лагерю, и самое модное, про «Миллион алых роз» …
А Майе по-прежнему слова произнести не могла. Но она понимала: последний жест был за ней. Последний шаг оставался. Последний патрон в стволе. Точка невозврата. И эту точку нужно было пройти.
– Дай-ка, – Майя потянулась за гитарой.
Люда глянула на неё удивлённо - умеешь разве? А у Петьки глаза стали вдруг светлыми-светлыми. Он закусил губу.
Гитара была не новая уже, чёрный атласный бант. Майя тронула струны – и радостно подивилась чистоте звучания. До этого не понять было: когда другие играли – музыка была фоном для слов – три аккорда, и чтобы не сбиться. Сейчас гитара заговорила.  Голос инструмента, или Майи голос? Или это – одно?
В жаркий июньский день, когда в комнате вовсю работал вентилятор, перед Майей стояла та зимняя ночь, когда они сидели здесь же, и было ей на всю жизнь – что? Всего-ничего, как они тогда сидели, здесь же, и был тяжёлый фужер, который она всё не выпускала из пальцев, крошечными глотками прихлёбывая слабое красное вино. Ей хотелось быть пьяной, совсем пьяной, иначе невозможно было перенести этого тока, идущего от плеча Бориса. Они сидели тогда кружком, теснясь.  И плечо Бориса, ткань рубашки… Её щеки пылали жарче, чем от вина.
Они и на улице пылали, когда она пыталась поднять его, упавшего, и сама оскользнулась и упала к нему в снег, и с минуту, наверное, они не могли подняться. Он держал её за плечи, а ей и не вставать бы – а медлить, медлить…в этой россыпи сияющего снега
В лунном сиянье снег серебрится,
Вдоль по дороженьке троечка мчится…
Майя сама не замечала, что она уже поёт. Она вся была в том далёком вечере, и чуть покачивала головой – давно, как давно… Как больно… И боль эта, потерявшая свою остроту, оставалась такой же огромной, и священной для неё, потому что – не будет у неё уже этого в жизни: такой любви и юности.
Динь-динь-динь динь-динь-динь -
Колокольчик звенит.
Этот звон, этот звон -  о любви говорит.
Голос её возвысился, заливая комнату, затопляя её – и душно стало каждому тою сердечной дурнотой, какая бывает в минуту величайшей откровенности, неожиданной, которую и не предполагал в себе, но вдруг открылся до самого донышка души. Каждый открылся сейчас так, слушая Майю…
Динь-динь-динь динь-динь-динь -
Звон бокалов звенит.
С молодою женой мой…любимый… стоит.
И уроненная голова, только пальцы перебирают, перебирают струны, и уж струны поют:
Динь-динь-динь динь-динь-динь …
Она открыла тяжелую железную дверь на улицу и вышла на крыльцо. Лёгкий тёплый ветер охватил её всю, затрепал платье. Он словно мог поднять её и нести. Она сбежала с крыльца. Навстречу летел тополиный пух, катился по земле, сбиваясь в облака. Она шла по облакам. Как те небожители, у которых не было ничего. И им нечего было терять. Она шла по облакам, и лёгкий пух доходил ей до щиколоток.