Как я поступал в Одесскую консерваторию

  У каждого своя Одесса. Кто-то ее любит до обожания, кто-то не так, чтоб очень, кто-то вообще еще не бывал в Одессе, но надеется. Кто-то любит Одессу ту, которой уже нет. Кто-то, особенно из этих, ну,  понаехавших, пытается полюбить ее такой, какая она есть здесь и сейчас, а еще кто-то вообще любит Одессу, которой и не было никогда. Но это не важно. Важно, что всем до Одессы есть дело, и каждый, кто хотя бы раз побывал или ни разу не бывал в Одессе, имеет о ней свое представление, свое суждение, ибо всякий разбирается в Одессе, как всякий разбирается  в  футболе или в политике. И поэтому  у каждого своя Одесса или, по крайней мере, свой образ Одессы. И этих образов такое невообразимое множество, разбросанное по городам и весям, что, следуя логике некоторых философских течений, можно даже усомниться в существовании Одессы как некой объективной реальности, но совершенно невозможно усомниться в  существовании тех о ней представлений, что у каждого своё – единственное и неповторимое,  похожее и непохожее на свой призрачно реальный прототип.

Есть своя Одесса и у меня. Еще с детства. Одесса оказалась первым большим городом, в котором я побывал.  И море я впервые увидел с огражденной красивой балюстрадой площадки над пляжем десятой станции Большого фонтана.  Только я долго никак не мог его увидеть. Мама говорила мне: смотри – море. А я видел перед собой только выцветшее от жары небо,  которое опускалось за балюстраду вниз и лишь совсем недалеко от берега превращалось в какую-то серебристую рябь, из которой уже у самого берега появлялись зеленоватые волны, накатывавшиеся на берег. Это море совсем не было похоже на то, что я видел раньше – на картинах, фотографиях, в кино. Видимо Одесса даже в лице моря ухитрялась иметь свое, необщее выражение.

 Но все равно Одесса мне понравилась. Потому, что здесь многое было почти  так, как у нас, в нашем маленьком подольском местечке. Ну, конечно, в Одессе все было больше, шире. Оно и понятно - город. У нас, например, был только один киоск с газированной водой, а в Одессе их было много.  И киосков с мороженным  также. Но тети, которые там сидели, были точно такими же, как у нас. Нет, наши говорили как бы по-украински, а эти одесские как бы по-русски, но я этой разницы даже не заметил – они говорили так же.
 
С тех пор я много раз бывал в Одессе, всякий раз пополняя свой образ Одессы новыми штрихами, красками, запахами и, конечно же, выражениями. Но один мой визит к «жемчужине у моря» мне запомнился однозначно больше других.

Дело в том, что в этот раз я приехал в Одессу не просто так. Не-е-т! Я приехал, чтобы вписать свое имя в историю – в историю знаменитой Одесской консерватории! Надо сказать, что с этой задачей я успешно справился.  Любой, кто хочет в этом удостовериться, может обратиться в архив Одесской консерватории и, проявив, разумеется, определенное усердие, найти в нем запись, что в 19.. году я поступал в это прославленное учебное заведение.

Как сейчас помню, конкурс в том году был каким-то запредельным. В тесном здании консерватории народу было как на вокзале. Жара же стояла… Во всех классах полуголые абитуриенты и абитуриентки в поте всего терзали свои инструменты. Обстановка, в общем, ажитированная и нервнопсихопатическая. 

Но все когда-нибудь кончается. Вся эта орава, наконец, отыграла свои программы, и нам объявили оценки по первому и главному экзамену. Все, кому надо, получили свои «пятерки», а остальные, в том числе и я – «тройки». Причем, объявлявшая оценки сотрудница с одесским простодушием сказала, что тем, кто получил «тройки», не стоит пробовать сдавать другие экзамены, так как все равно получат только «двойку». Некоторые ей не поверили. Сотрудница же оказалась девушкой честной – они таки да получили «двойки». А я в ту пору девушкам верил и, по ее же совету, облегченно вздохнув,  пошел на пляж «Ланжерон», который в ту пору официально именовался «Комсомольский».

После духоты и нервозности консерватории пляж, а главное, море – просторное, зовущее прохладой – было воплощением благодати. Настроение было какое-то шальное, и, увидев пацанов, прыгающих в воду с волнорезов, я решил присоединиться, тем более, что войти в воду с берега можно было лишь пробравшись сквозь плотный заслон мастеров, так сказать, прибрежного плавания. А тут, с волнореза, ты сразу оказываешься почти у буйков и в почти  чистой воде. Потому, недолго думая, я прыгнул в воду.

Первый прыжок оказался неудачным – я почти плюхнулся животом, вызвав, очевидно, ехидные смешки.  Впоследствии оказалось, что удачным был именно этот прыжок. Ибо воистину: лучшее - враг хорошего. Потому что второй прыжок я решил выполнить красиво. Разбежался, подпрыгнул вверх и с этого верха ринулся вертикально вниз. Возможно, это было красиво. Я не видел. Зато от удара головой, наверное, о кусок бетона искры из глаз осветили замусоренное дно одесской акватории, и это я  таки увидел. Но кровь уже застилала мне глаза, и я стал выбираться на берег. От меня в ужасе шарахались прибрежные пловцы, выкрикивая с возмущением: «Молодой человек, вы ж увесь у крови!»

В это время голос из репродуктора как бы специально для меня объявил: «Уважаемые одесситы и гости города-героя Одессы! На нашем пляже имеется медицинский пункт, где вам всегда окажут своевременную и квалифицированную медицинскую  помощь». Окрыленный этим объявлением я двинулся к вывеске с красным крестом. Передо мной, однако, была плотная полоса препятствий в виде лежбища розовых тюленей. Тюлени с недовольными или испуганными лицами сторонились, давая мне дорогу, и почти каждый говорил мне с укором, что я «увесь у крови».

Наконец я добрался до медпункта, и, будучи уже совершенно «увесь у крови», решительно приблизился к пышнотелой медсестре в некогда белом халате.
- Не подходите, не подходите ко мне, - закричала она.
- Но… мне же нужна, как это, своевременная, квалифицированная помощь, - промямлил я.
- Какая вам помощь, вы ж увесь у крови! – градус ее возмущения возрастал.
- Ну и как мне быть?
- Шо, как быть! Пойдите, помойтесь, тогда придете, посмотрим.
- И где ж я могу помыться?
- Вы шо не видите Черного моря?
Я снова шел через лежбище тюленей, и снова почти каждый из них, как о чем-то неприличном в моем поведении, указывал мне, что я «увесь у крови».

Помывшись вскаламученной прибрежными пловцами  уже не вполне морской водой, я вернулся к медсестре. Она выстригла мне клок волос на голове, смазала чем-то ранку, и вскоре я уже ехал домой в свой Ямполь. Ехать нужно было сначала до Вапнярки на поезде. А потом еще на автобусе, который всегда был забит сверх всякой возможности, и молодому человеку сидеть в нем почти никогда не улыбалось. Не улыбалось и в этот раз. Но именно в этот раз я мог с особой остротой заметить, насколько этот автобус маленький и насколько у него низкая крыша. Подпрыгивая вместе с автобусом на ухабах, я всякий раз ударялся головой о потолок, оставляя на нем кровавое пятно от еще не зажившей раны.

Автобус тот еще не один год возил людей, в том числе и меня, по своему маршруту. И всякий раз, когда я видел на его потолке свой, написанный кровью автограф, я вспоминал, как я поступал в Одесскую консерваторию. Но никогда это воспоминание не  портило мне настроения, наоборот – улучшало, наполняло какой-то странноватой веселостью.

Странноватой эта веселость мне казалась потому, что я еще не вполне понимал её причину. Но ведь подсознание-то знало. Оно-то понимало и радовалось этому пониманию – пониманию того, что Одесса приняла правильное решение, закрыв передо мною двери консерватории. А приняв решение, для убедительности еще и шарахнула меня головой о подводный  бетон, как бы говоря: «Не надо тебе  в музыканты. На этом пути ты будешь только зря набивать шишки. У тебя другой фарватер, другое призвание и планида. А музыка, которую ты полюбил всем сердцем, не оставит тебя и еще не раз послужит тебе верой и правдою, как и ты ей».
Так все и случилось. Одесса ведь такая мудрая!


В Одессе есть Привоз, в Одессе есть Пересыпь,
В Одессе маяки, большой морской вокзал,
В Одессе знают то, о чем не пишут в прессе,
В Одессе может даже начало всех начал.

Начало всех начал, концы которых в воду
Заброшены подальше, чтоб дольше вспоминать,
Морским узлом сплелись все страны и народы,
Чьи граждане есть дети, что им Одесса – мать.

Что им Одесса-мать из окон напевала
Шуршащим патефоном кого и как любить
Несложную мелодию без лишнего вокала,
Простейшими словами, что их нельзя забыть.

Что их нельзя забыть, и нету лучше песен,
Как запаха акаций прекрасней нет духов,
Неодессит поет в Нью-Йорке об Одессе,
А ветерок разносит Одессы вечный зов.