Отец и сын Болдюсовы. Слабая надежда. Аэровизуалка

                МУЗИС А.И.
                1963г
      
                НА БЕРЕГАХ УГРЮМ-РЕКИ
               
               3.Отец и сын Болдюсовы.Слабая надежда.Аэровизуалка
   Еще когда мы ехали на Многообещающую Косу и по дороге мои помощники, Леша Спиркин и Алла Серегина, высадились с имуществом отряда у трех домиков,  называемых Спицино, я увидел на берегу седого сухопарого старика, который спокойно, даже я бы сказал равнодушно, наблюдал как мы с лихорадочной поспешностью стаскивали свою кладь с баржи на землю.
   Объяснить, почему была такая поспешность, трудно.  Хотя катер и тянул нашу баржу попутно, но мы ехали не за спасибо, мы платили за переезд, были полноправными пассажирами и могли останавливаться или задерживаться там, где считали необходимым. Но об аренде баржи договаривался Костя Капустин, их партия  была основным арендатором, а мы только попутчиками, да и то на полдороги, и Костя  по праву и по чину - он, пока не было Дегтярева, считался в их партии старшим, распоряжался переездом. А кто знает Костю Капустина, тот не будет искать логики, разумной логики, в его поступках. А мне и вовсе не надо было искать ее, так как соседство наше было совсем непродолжительным. Но, так или иначе, Костя торопил нас с выгрузкой и я лишь улучил минуту, чтобы поговорить со стариком.
   - Здравствуйте, - вежливо поздоровался я. - Вы здесь хозяин?
   - Я.
   - Мы погостим у вас немного, - сказал я.
   - Что ж, - ответил он. - Земля казенная...
   - А потом нам понадобится лодка. Можно будет нанять ее, чтобы сплыть с вами вниз по Витиму до Нелят?
   - Отчего же нельзя, - все так же спокойно ответил он. - Лодка есть, и сплыть можно...
   Неугомонный Костя уже дал команду отчаливать и катер стал отваливать от берега.
   - Я уезжаю на Косу, - торопливо заканчивал я разговор. - Вернусь, тогда договоримся. Нам лодка нужна будет на несколько дней...
   Буксирный канат уже показался из воды, баржа дрогнула, Костя кричал,что если я сейчас же не сяду, то останусь на берегу, и я, не дослушав, что мне говорил старик, побежал к барже. Доску-трап придержали, чтобы она не соскочила пока я взбегал по ней - и вот мы уже снова плывем по Витиму, а с берега нам машут Алеша и Алла, да старик провожает нас безучастным взглядом, да маленькая девочка  прижалась к его штанине, да еще какая-то старая женщина - видимо хозяйка, жена старика, выглянула в калитку. И все исчезло, скрылось за высокими Муйскими горами, позабылось за новыми впечатлениями, за новыми заботами.
   Но вот вертолет перенес меня через горы и плавно опустил на ту самую землю,  которую я незадолго до этого  так торопливо  посетил  и покинул.
   На этот раз место это уже имело обжитой вид. Под густой высокой лиственницей  стояла Лешина палатка, перечерчивала небо тоненькая паутинка антенны, вещи были аккуратно сложены и накрыты брезентом. Одним словом, я был дома и ощущал настоящий домашний уют. Алла быстро собрала позавтракать, стол накрыли в доме у хозяев. После завтрака Леша посвятил меня в текущие дела. На заимке - будем так называть Спицино  - жила одна семья... Старик-хозяин Павел Иванович Болдюсов;  хозяйка - его жена Анна Ивановна, маленькая, приветливая, подвижная, работящая женщина  - на ней держалось все хозяйство;  их сын Герка - лет 20-25 парень здоровый как бугай, мускулистый, с длинным утиным носом и не менее длинным чубом светлых, чуть вьющихся волос, падавших ему все время на глаза; его жена Дуня - худощавая, смуглая, черноволосая эвенка, женщина крайне молчаливая. У Герки с Дуней было уже двое ребятишек, названые в честь деда с бабкой - внук Пашкой, внучка Нюркой. Нюре было два года. Лицом она походила на мать и глаза у нее были чуть раскосые, но цвет их и волосы как у отца. Павке было около года. Он еще не ходил, а только смешно ползал, поджимая под голый зад босую ножку.  Лицом он был в отца, но от матери ему достались черные большие глаза. И внук и внучка  были дедовы любимцы  и в свою очередь любили деда больше всех - они вечно терлись около него.
   К сказанному надо добавить, что Болдюсовы оказались очень радушными людьми.  Они приветливо встречали нас каждое утро, хотя мы могли бы и надоесть им за столь долгое пребывание в Спицино. Алла даже перебралась в избу и ночевала там. Хозяйка учила ее готовить, а вечерами или в ненастье, которого хватало, любила поговорить. Она, правда, выбирала время, когда сына и мужа не было дома и рассказывала подробно, образно, мягко, певуче, на свой особый манер и о  теперешнем житье-бытье и о том, каков был этот край, когда они приехали сюда годков этак 25, а то и 30 назад, и что делалось здесь до них в бандитские 20-е годы и старательские дореволюционные времена. Рассказывала она и о себе: жила в Астрахани, на Камчатке - работала на рыбзаводах, но о себе говорила она скупо,
неохотно. Когда приезжали свои, она обычно умолкала, становилась еще хлопотливей  и только поглядывала зорким глазом не наделали бы чего лишнего муж или сын.
   Павел Иванович Болдюсов,  оказалось,  так же  любил  порассказать,  но
пропорция у него была  обратная,  чем у Анны Ивановны.  Проведет тыльной стороной руки по усам  - побелевшим усам  старого  солдата-конника, погладит ладонью небритые щеки и начинает словно давно начатый рассказ.
   - ... А бухарского хана мы самый чуток не захватили.Два часа как не поспели.  Сады у него большие, пока туда да сюда, место незнакомое, а тут
еще в подвалах вина всякого. Он и удрал. И золото с собой все увез - в Афганистан. Золото и жену - одну, самую старую, а остальных бросил. У него всего 46 жен было... - И проведет опять по усам, есть что вспомнить: и сражения, и голодовку на Волге - он сам Саратовский, и службу у царя - четыре креста и четыре медали, полный георгиевский кавалер, да еще большой Бельгийский Крест.
   - Я все их в 20-м году Ленину сдал в Кремле. На что они мне были.
   - А потом служба на Волге - речные катера и недолго в ЧК.
   - Не могу, людей там стреляют. Хоть и за дело, а не могу...
   - Видел Ленина, Фрунзе, Троцкого.
   - А потом Мурманск, а потом Астрахань, Каспий. А потом Дальний Восток, Камчатка. Плавал старшиной на катере... - Рассказывает в таких деталях, в таких подробностях, что усомниться в правоте его рассказов невозможно, если даже и приукрашивает что.
   А потом Витим! Безлюдие. Заимка Спицино. Около 25 лет без движения. Прикидываю: сейчас 61-й, долой 25-ть - будет 36-й. Ну, да! 34-й год - убийство Кирова, 37-й - Ежовщина. Где-то в этом промежутке оказался старый красногвардеец на Витиме - время начала великого единовластия. Но за что. Павел Иванович человек  малограмотный. Подозревать его в антигосударственных политических действиях смешно.
   - Пытался учиться, -  рассказывал он. -  Справками хорошими запасся, проник в гимназию, четыре месяца проучился, успевал хорошо, но дознались сукины-дети, что крестьянский сын - выгнали! И он добавляет в адрес бывшего управителя гимназии  крепкое словцо, действительно не оставляющее сомнения в том, что он  крестьянский сын, а не "благородного воспитания".
   - Что же вас сюда занесло? - Спрашиваю я его. - Столько перевидали и вдруг осели в такой глуши?
   Старик не успевает ответить, вмешивается Анна Ивановна.
   - А как все ехали? За золотом. В Иркутске мы были в то время, а там 
вербовка шла сюда на прииски. Мы и в самом деле думали здесь золотые
горы.
   Может быть. Все может быть. Но уже много после этого разговора вдруг выясняется.
   - Кеннеди... Как ни верти, а все равно по нашему будет. Американец не может против нас выстоять, я его знаю... Я ведь в Америке был. Четыре года плавал там.  А отец там так и остался. Я-то в 15-м году вернулся, как война началась. Двадцать четыре тысячи долларов у меня было. Деньги сразу ушли, а меня в армию. Воевал. И на Руси и в Бельгии воевал...
   Да, может быть Америка, а может служил в гражданскую под началом кого-нибудь, чья голова свалилась в годы великого единовластия. Тогда не очень смотрели - брали за отцов, за сослуживцев, просто ни за что.
   Не знаю, так я и не знаю, какой ветер занес сюда, ныне старых, спокойно доживающих свой век людей. Да и не мое это дело. Просто привлекли они мое внимание потому что хорошие люди, потому что отнеслись к нам душевно, открыли для нас двери своего дома, потому что рассказали много интересного и полезного, потому что сами работали и на приисках и в БАМпроекте, обживали Витим.
   Вот сын их Герка иного склада человек. Он родился и вырос здесь на Витиме. Не видел заморских стран и родных просторов. Не воевал ни в гражданскую, ни в отечественную. Он любознателен, любит возиться с мотором - "Стрела" принадлежит ему. С первых же дней нашего приезда постоянно около нас. Его интересуют и камни и песок. Он охотно показывает нам все места в окрестностях Спицино, с интересом слушает наши разговоры. Но особой грамотой он себя не утруждал - четыре класса
и учебники под лавку. Чего учиться, когда ружье, да сеть рыболовецкая не требуют азбуки, а мотор можно познать и без школы. И это чувствуется. Старики хотя и малограмотны, но я бы все-таки сказал, что они культурные люди. Герка - человек некультурный. Он беспрестанно сквернословит, груб с женой, с родителями, крайне ограниченный человек. Единственное его достоинство заключается в том, что он не пьет, хотя в друзьях у него ходят типы вроде Гошки Скопина.
   Мы жили и работали, ожидая прихода Иллариона Петровича с оленями. 
А дожди не прекращались. Желтую косу отмели на противоположном берегу давно залило. На нашем берегу слышно было бульканье и глухие удары в воде - то Витим перетаскивал крупные камни. И мы начали задумываться, а как там наш Илларион Петрович? Еще когда он уходил, вода в Таксима - притоке Витима - несмотря на хорошую погоду, была большая. Сейчас ее и вовсе не перейдешь.Разве что он успел проскочить ее до дождей?
   И вдруг из Чары, через радиста нашей подбазы Червякова, радиограмма с Многообещающей Косы от Дектярева: "Ваши олени не прошли,
стоят правом берегу Витима 4 км выше Косы. Что ними делать? Мне они не нужны. Ответ срочно".
   "Направьте оленей перевал через Кедровку выходом Спицино левым берегом Витима, - тут же ответил я. - Пусть станут на берегу не отходя от гор, сигналят костром, встретим, переправим правый берег. Один ваш каюр знает дорогу, возможности пусть проводит до перевала".
   Поздно! Связь с Червяковым была 17 июня вечером. Радиограмма, переданная Червякову Дегтяревым, датирована 16.VI. В этот же день все люди оттуда вышли в многодневный маршрут. Связь с Многообещающей Косой прервана до 25.VI. Сообщить  что-либо каюру можно было только поднявшись на Многообещающую Косу попутным катером. Но что я мог ему сообщить? Чтобы он ждал, пока я не арендую баржу, не
ушел домой на Калар. Я полагал, что он и сам догадается об этом. 
   Арендовать баржу было очень трудно. Но я боялся не этого. - "Вдруг я приеду,  - думал я, - а каюра с оленями не окажется на месте?"
   Наконец, снизу пришли три катера. Два из них 150-сильные, водоструйные "Минск" и "Котлас", третий БМК (буксирный малогабаритный катер) под названием "Саратов".  Минск и Котлас тянули вверх по две баржи - 60 и 40 тонные. Саратов шел специально, чтобы помочь поднять эти баржи через Южно-Муйские шиверы. Еще с утра мы услышали шум их моторов. Стены Южно-Муйских гор, туман, сырость, дождь представляли собой столь плотную завесу, что мы не раз выходили из палаток. Нам
казалось, что катера уже под берегом, но их все еще не было видно. Катера тащили пустые баржи, но двигались еле-еле. В три часа дня мы, наконец, различили  их силуэты, а около четырех они бросили концы  у Спицино.
   Я поднялся на борт флагманского катера Минск. Капитан корабля Добрынин в белой форменной фуражке, невысокий, сухощавый, разговаривал со мной, как-будто извинялся. Лицо у Добрынина было доброе и чувствовалось, что ему неприятно  отказывать мне в просьбе, тем более, что просьба моя была весьма существенной.  Но что делать, он должен был  сплавить вниз с Гулинги сено и не только не мог взять моих оленей, сам вынужден был оставить здесь обе 40-тонные баржи, так как по такому Витиму не надеялся поднять их через шиверы.
   Я вернулся на берег в палатку, когда часов около шести снова услышал на реке шум мотора. Вниз по реке стремительно неслась длинная, узкая, красивая лодка со сравнительно высокими бортами. Двигал ее подвесной мотор. В лодке сидело два человека, они махали нам руками (я полагал, что эти приветствия относятся к жителям Спицино), затем тот, что сидел посередине, что-то закричал, а потом свистнул протяжным разбойничьим посвистом и лодка умчалась вниз по реке как быстрокрылое видение не очень нужное и уже привычное - мимо Спицино то и дело сновали всякого рода катера и лодки.
   Но вечером, около десяти часов, когда мы отужинав сидели у хозяев и вели неторопливую беседу, не зная ложиться ли спать или подождать еще немного, с порога вдруг раздался возглас:
   - Здравствуйте! Своих пускаете?
   В бородатом человеке, одетом в овчинный полушубок, я с трудом узнал
Сашку Антонова - одного из рабочих, ехавшего со мной на барже.
   - Как ты сюда попал?
   - На лодке.
   Его появление на пороге нашего дома было тем более удивительно, что мы не слышали шума мотора.
   - Ты сверху?
   Сашка осклабился бородатым беззубым ртом.
   - Нет. Из Догапчан.
   Спрашивать, зачем они туда ездили, было бессмысленно.
   В Догапчан с Косы ездили только за водкой.
   Я знал, что в Сибири "100 верст не расстояние". Я знал, что местным жителям доехать от одного поселка до другого, пользуясь моторной лодкой, было так же обычно как в Москве проехать из одного конца города в другой на метро. Но спуститься в такую воду по Витиму, а затем подняться (да еще ночью!) через шиверы для того, чтобы купить в Догапчане 8 бутылок водки (и пару выпить там) - даже для местных жителей было не совсем обычным. Герка, например, вылетев один раз из лодки, бросил пить совсем и теперь, как черт ладана, боялся винного запаха. Здесь      
же, к слову можно добавить, что на Витиме довольно часто тонули люди и, как правило, в большинстве случаев в их гибели всегда была виновата бутылочка.
   - С кем же ты приехал?
   - С Гошкой Скопиным.
   Я слышал об этом человеке. Мне называли фамилию Скопина, как человека способного перевезти меня на лодке в любое место Витима. Я представлял его себе человеком умным, бесшабашным, которому  море по колено, а уж Витимские пороги и просто ничего не значат. В Спицино также разговор как-то коснулся Гошки Скопина  и Анна Ивановна примерно так сказала о нем: - За бутылку водки он вас хошь куда  сплавит. - И я подумал: "Может быть этот всемогущий Гошка переплавит моих оленей в Спицино?".
   Пришел Гошка. Он прямо с порога сбросил насквозь мокрый дождевик, стянул с ног резиновые сапоги и сел греться к печке. Гошка был красивым парнем. Нос прямой, брови вразлет, подбородок крепкий, крутой. Сам Гошка был высок, широкой кости,  его грудь за распахнутым воротом, казалось, нарочно подставлена всем ветрам.  Светлые волосы спутаны, всклокочены, с серого лица смотрят широко открытые, но ничего не видящие серо-голубые пьяные глаза и уж, разумеется, ни единой мысли не светилось в этих глазах.
   На Гошке была старенькая заплатанная брезентовая куртка, рубашка с
распахнутым воротом, а под рубашкой виднелась грязная майка. И рубашка, и куртка,  и сам Гошка, были какие-то серые, чтобы не сказать серо-грязные. Не потому, что он был немытый, а просто это был такой человек.
   Его появление в комнате сопровождалось шумными возгласами:
   - Ивановна! Это я, мать растак... Промок... - И опять упоминание "матери". Он не ругался, а просто, как говорят, "выражался". И смысл сказанного сводился к следующему: у него болит нога, он "чуток" выпил и "малость" промок.
   Он сидел у печки, грел больную ногу, а Анна Ивановна по-матерински
выговаривала ему.
   - И когда ты, Гошка, пить бросишь... Шестеро детей-то, неровен час утонешь...
   - Не-ет, Ивановна, - мотал головой Гошка. - Я... мать... не утону. Никогда не утону... мать...
   - Оставайся, хоть переночуй у нас, - уговаривала его Ивановна. - Шиверы впереди, как поедешь?
   - Проеду! - утверждал Гошка. - Я... мать... всегда только домой...
   Гошка Скопин действительно оправдывал данные ему характеристики. Вода была его стихия. Перекаты и шиверы смущали его не больше, чем порог дома, который он сейчас переступил. Он шел повсюду, не думая, что где-то ему может быть заказана дорога. В нем выплескивалась наружу сила первобытного человека. Кровь Фильки Шквореня или еще более древних праотцев-неандертальцев толкала его на единоборство с природой, у которой он силой и смелостью, но не разумом, отвоевывал себе на кров и пропитание. И на водку, главным образом. И я решил спросить его об оленях. 25 моих оленей стояли в 4 км выше Косы и я не знал покоя.
   Ивановна налила ему чаю. Гошка, прихлебывая из кружки, выслушал меня внимательно и, я бы сказал, трезво.
   - А сколько заплатишь? - спросил он.
   Я предложил ему назвать свою цену. Хищный блеск старателя, почуявшего богатую россыпь, появилась в его прозрачных глазах.
   - Две с половиной тысячи старыми деньгами, - назвал он свою цену.
   - Нужно сбивать плотики, - говорил он. - Два-три...  Нет, двух хватит.
А лес не заготовлен. Валить его надо. ...А вести плоты через шиверы (он снова упомянул "мать") тоже не чай пить...
   Я мог дать ему в два с половиной раза меньше.
   Он сразу ослабел, глаза его снова стали пьяными.
   - За эти деньги пусть они во-от куда идут, - махнул он рукой на скрытые ночью и туманом горы. - Месяц пройдут.
   Разговор был исчерпан.
   Гошка встал. Не попадая в рукава стал натягивать мокрую куртку. Поднял брошенный у порога и задубевший на холоде, так что он и сейчас стоял колом, дождевик.
   Снялся с места и Сашка Антонов.
   - Да ночуйте сегодня, непутевые вы люди, - говорила им хозяйка. Но они вышли.   
   Взревел мотор. В тон ему прокатился прощальный разбойничий свист. И лодка умчалась в ночь, в горы, навстречу большой воде, навстречу шиверам и неизвестности.
   Появившаяся было слабая надежда рассеялась, так и не успев принять реальных очертаний. Снова олени остались где-то за горами, снова между ними и мною лежала непроходимая долина прорыва Витима и острые гребни Южно-Муйского хребта.
   Но ведь не сошелся  же  свет клином на одном Гошке! Взоры наши снова обратились к Витиму.    
   Дожди закрыли горизонт, приземлили самолеты, задержали движение в воздухе и на земле, но зато на реке все пришло в движение. Словно прорвав запруду, по Витиму  двинулся сплав. Его открыли плоские и широкие самоходные баржи. Наполнив берега гулом моторов, они прошли мимо Спицино  - одна, другая, третья  - стремительные,  как миноносцы. За ними, тяжело урча, но все же не в пример быстрее чем вверх по течению, спустились маленькие "БМК". Они тянули за собой баржи с горючим,  с продуктами, с сеном. Раньше, когда катера поднимались вверх по Витиму, задолго уже был слышен шум моторов. Берега Витима гудели долго и однотонно, а катер  все не показывался, так медленно двигался он, так трудно давался ему путь вверх по реке. Теперь же катера, волоча за собой 100-тонный груз, появлялись в узких "воротах" Южно-Муйских гор и уже через несколько минут оставляли Спицино
позади. Один за другим, один за другим. Но никто не соглашался задержаться, чтобы сплавить наших оленей. Оставалось только последнее средство: съездить в Толмачевское и попытаться арендовать катер в лесхозе. Кстати, мы могли совместить эту поездку с изучением интересующих нас песков.
   И так, теперь мне предстояло вести переговоры об аренде лодки. По мере того,  как наше пребывание в Спицино затягивалось, по мере того как росла неуверенность в возможности использовать оленей, по мере того как выяснялось, что на Витиме нужна в первую очередь лодка, а не олени, у меня все больше и больше крепло убеждение о необходимости арендовать лодку не на день-два, а на две-три недели,  чтобы детально осмотреть берега Витима вплоть до Парамского порога, а будет время - проплыть сколько сможем по Муе и по Конде. И вот, когда близлежащие места были уже осмотрены, когда вопрос об аренде баржи для перевозки оленей потребовал поездки в Толмачевское, а в Догапчан удобнее было делать маршруты на лодке, а не пешком, возникла конкретная потребность делового разговора. Но с кем говорить  -  с Павлом Ивановичем или с Геркой? С Павлом Ивановичем у меня была уже  мимолетная договоренность, но сам старик был слаб здоровьем, находился на пенсии, да и "Стрела" принадлежала Герке.
   Леша Спиркин посоветовал мне иметь дело с Геркой. Да, все клонилось к тому, что Болдюсов-сын устроит нас лучше, чем Болдюсов-отец. На том и порешили. В один из таких дней мы поговорили с Геркой, договорились, совершили несколько первых поездок в Догопчан и Толмачевское.
   Наступило 30 июня. Наладилась погода. Близлежащие участки были уже осмотрены. Можно было ехать в Неляты и дальше на Парам.
   И вдруг Герка заявил, что он ехать с нами не может!
   - То есть как не можешь, мы же договаривались!
   Упрямо свесив на свой длинный нос еще более длинный чуб он повторял, что на Парам ехать с нами не может.
   - До Нелят могу довезти, а дальше нет.
   Уже 2-3 дня с Геркой творилось что-то неладное. Он ходил злой, мрачный, материл всех напропалую. Что за причина тому я не знал. Быть может молчаливая Дуня приревновала его к Алле. Но не исключено, что Герка просто был лентяй - во всяком случае он уже не первый раз подводил нас.
   Не добившись проку я наконец пошел на уступку.
   - Хорошо, - сказал я. - Свези нас в Неляты, а там мы наймем другую лодку.
   Герка минуту подумал, а потом заявил, что нет и в Неляты он нас не повезет, только до Догапчан.
   - Но ведь ты  только что сам говорил, что можешь довезти нас до Нелят.
   Он не считался ни с логикой, ни с разумом, ни даже со своим собственным словом.
   - До Догапчан довезу, - повторял он и вид у него при этом был законченного кретина.
   - Но ведь ты же подводишь нас, - снова и снова взывал я к его разуму, совести, чести - всему тому, что хотя бы в маленькой дозе, должно быть у человека. - Ведь если бы ты нас не обнадежил, мы бы давно договорились с одним из проходящих катеров и жили бы сейчас в Нелятах.
   - Поговорите с отцом, - наконец сказал он. - Может быть отец согласится, а я не повезу.
   Мысленно облаяв Герку  самыми последними словами, я обратился к Павлу Ивановичу.
   - Выручайте, - попросил я его. - Как же нам теперь...               
   - Ладно, - коротко сказал старик. - Поеду. - И обругал комсомольцев, которые "много себе знают".
   Комсомольцев-то он обругал конечно зря, свидетельством тому могут слу-жить девчата с Муйской метеостанции, а если Герка и был когда-то комсомольцем - во что поверить трудно - то это, конечно, было чистейшем недоразумением. После того, как Павел Иванович дал свое согласие, вопрос поездки практически был решен и вдруг Герка тоже согласился сделать один рейс до Нелят. Наступило 1 июля.
   Это утро началось для нас не совсем обычно. Казалось, все организационные вопросы уже решены. Уже Виктор и Алла начали перетаскивать вещи к лодке, как вдруг Леша позвал меня к рации. Из Читы сообщали: "Первого июля Муе будет АН-2 заданием аэровизуалки вам нужно быть сегодня в Муе зпт также помогите Дегтяреву двум человекам - Потапов".
   Мы не собирались первого июля в Мую и не просили, чтобы нам присылали самолет. Тем не менее, в Муе нам нужно было получить бензин для моторной лодки, да и полетать на самолете над районом, посмотреть с воздуха что к чему тоже было не вредно. К тому же с самолетом должны были прислать нам продукты, а после подсчета расходов, проведенного тридцатого июня, выяснилось, что мы съели в полтора раза больше, чем предполагали и запасы наши нужно было непременно пополнить. Таким образом, приходилось на ходу срочно менять график переезда. Мы собирались выехать двумя лодками, но Герка повез Дуню якобы показать врачу в Нелятскую больницу и
в результате Виктора Статкевича и часть грузов пришлось оставить в Спицино. Было договорено, что Герка по возвращении перебросит его в Догапчан, а Павел Иванович съездит за ним пока я буду летать.
   Наконец, вслед за катерами мы выехали в Толмачевское. В одиннадцатом часу утра наша "армада" покинула Спицинскую гавань и пустилась в плавание по Витиму. Я ехал с Павлом Ивановичем, лодка у него была "дедовская", плоскодонная, со стационарным, вделанным в корму мотором, который гудел сильнее, чем мотор самолета, у него был такой характерный треск, что сразу можно было отличить от сотни других подобных моторов. Лодка была сильно нагружена и не очень устойчива, а Витим - река серьезная и поэтому я сидел, по выражению Павла Ивановича, "как баклан на горшке", то есть не шевелясь. Павел Иванович так же неподвижно сидел за рулем привычно согнув ноги в коленях и вглядываясь в речную волну по носу лодки. Взгляд его стал зорким, спина распрямилась, голова была приподнята, словно иную жизнь вдохнули в человека и другим стал этот человек. Быть может, напряженно вглядываясь в зеленовато-черную витимскую воду, он чувствовал себя на катере, бороздящем просторы Охотского моря, или перед ним ожил 40-й год, когда он служил  вот здесь на Витиме катеристом в БАМпроекте. А скорее всего старику осточертела его хибара, он вырвался на вольный ветер и кровь в его жилах потекла живее.
   В Муе меня встретил пилот Борис Егер невысокий франтоватый летчик; в Чите, в Чаре, в Муе на нем всегда безукоризненно отглаженный китель, безукоризненной  чистоты рубашка, у него всегда безукоризненно выбритый подбородок и аккуратно подстриженные тонкие усики -аля Жора. Он носит маленькую форменную фуражку, но из-под козырька на собеседника смотрят серые, холодные, стальные глаза сразу рассеивающие подозрения в фатовстве. Это глаза волевого, всегда сосредоточенного человека, никогда не теряющего самообладание, с железной выдержкой и с железной хваткой маленьких, но мускулистых рук, с удивительным глазомером и самообладанием,  без которых немыслим настоящий летчик. Его знали везде. Если речь шла о какой-либо сложной внеаэродромной площадке - "вообще-то там никто не садился, но Югер сядет".
   И вот  мы с ним в рубке самолета во время аэровизуальных наблюдений. Он сидит слева от меня, без кителя и фуражки у него спокойный и рабочий вид, сильные загорелые руки с татуировкой спокойно лежат на штурвале, взгляд устремлен вперед:  самолет летит низко и ему приходится все время быть на чеку. Я показываю ему "вправо", "влево", "ниже", "выше" - самолет четко выполняет мои указания. Иногда мы пролетаем так близко к скалам, или на вираже так круто ложимся на крыло, что я невольно забываю о своем задании и посматриваю на Бориса. Он невозмутим. Мне много приходилось летать и я видел самых различных летчиков.  Полет с Югером  у меня не вызывал  никаких сомнений.  Но иногда  и мне становилось страшно,  особенно над Леприндо. Мы осмотрели озера и удивительные Чарские пески и уже легли на обратный курс - в Мую, когда самолет вдруг начал снижаться.
   - Зачем? - прокричал я Югеру.
   Он не ответил. Держа штурвал одной рукой он что-то писал на клочке бумаги.  Потом достал специальный мешочек с песком и длинной оранжевой лентой. У мешочка был кармашек, куда он и вложил записку, предварительно показав ее мне. Там было написано: "ГОТОВЬ СИГА. БОРИС УСЫ". Потом он передал мешочек мне, сказав, чтобы я его выбросил по знаку, а сам стал кружить над метеостанцией. Собственно говоря, это трудно даже было назвать кружением. Мне казалось, что мы повисли над обнесенной белым забором площадкой и просто вращаемся вокруг собственного крыла.
   - Кидай!
   Оранжевая полоса вымпела мелькнула за окном и исчезла. Самолет выровнялся.
   - К вашему приходу рыба будет! - Прокричал он мне.
   Его знали и здесь, но знали не по словам, а по делам. О себе Борис говорить не любил и если чего и боялся в своей жизни, то только корреспондентов, которые своими неумеренными похвалами подводили его под выговор командира эскадрильи  (боюсь, что и я ни чем не буду от них отличаться). С нами он подружился, как дружат с родственными душами, ему нравилась наша работа, наш быт, наша жизнь,  полная, как и его жизнь, неожиданностей, а иногда и тревог. Но как-то в разговоре он сказал:
   -  "Если бы мне  пришлось  заново  выбирать  профессию,  я бы  все равно стал летчиком".
 
                . . .