Куда едем?

Ехал не долго – пару километров как. По обочинам – проститутки. Стоят – вырезы до пупка, юбки – до пупка тоже. Чуть поодаль, в траве – непременная сумочка самой дешевой расцветки и бутылка с водой. Подмываться приходится или рот полоскать – раз по десять в сутки. Потому бутылка обязательно. Сумочка – опционально.
Смеялся долго – «опционально»! Словно в игре компьютерной. Еще и сочетание букв какое шикарное «опции-анально»! Смехота.
Но через силу смеялся. Особенно не хотелось. Чем эти лучше ее. Супруги, то бишь! Волей-неволей улыбка исчезает, остается волнение, словно сделать что-то еще предстоит. И еще немного страха: двенадцать лет вместе прожили, теперь в холостяцкую жизнь возвращаться немного боязно.
Заприметил одну, маленькая такая, сиськи под коротенькой маечкой не видны почти. Открыл дверь, кричит: «Садись!» Та и рада стараться. Думает, денежку заработает. Но он-то платить не собирается. Нет, он ее с собой заберет.
- Куда едешь? – она интересуется. Ну, раз интересуется, значит, и рассказать можно.
- Интересно? – так, на всякий случай, уточнил он.
- Ага! – девчонка совсем. От того и сисек нет.
- Тебе сколько лет-то? – ответный вопрос, да и не в тему вовсе.
- Шестнадцать!
- И уже подрабатываешь?
- А что делать. Мамка пьет, нигде не работает. Сына-то надо кормить!
- У тебя и сын есть? В шестнадцать лет? – даже поперхнулся слюной. Хорошо, что на выдохе.
- Два годочка ему, - лицо мигом изменилось. Засияло что ли? – Ваня зовут. Меня тут три года назад неместный сватал. Приезжий. Сватал и трахал, а дальше этого дело так и не пошло. От ребенка отказался, свою замуж взял. А мне осталось только на панель выйти.
- А с кем Ваня?
- С мамкой. Она запойная у меня, сейчас вроде, тьфу-тьфу, утихомирилась на месяцок. Авось подольше продержится, - видно, девке грустно. Даже говорит через силу.
- А тебя как звать? – не просто так интересовался ведь, действительно приглядел.
- Рита.
- Красивое имя. Маргарита… - посмаковал, на языке повертел. По вкусу, видать, пришлось.
Помолчали. Говорить не о чем было, но хотелось ее себе забрать. Навсегда. И сынка ее малолетнего.
- Слушай, Маргарита. А поехали со мной.
- Куда? – испугалась, сразу видно.
- Да ты не бойся! – попытался успокоить. – Не маньяк я вовсе. Вот, от жены ушел и в деревню к матери еду (и как же складно врет, ведь мать умерла пять лет назад). Отдохнуть, мыслей набраться, сил опять же. Ванятку твоего с собой заберем. Зачем он бабушке-алкашке нужен!
По глазам заприметил: заинтересовалась. Еще бы, кого ж такая жизнь придорожно-обочная привлекает. Да и сына пристроить…
- Чего взамен хочешь? – зыркнула глазами, видать, привыкла к «равноценным» обменам.
- Ничего. Женой мне будешь. Малыша твоего сыном назову. С матерью познакомлю, в конце концов.
- Женой, говоришь? А ничего, что порченная?
- Какая ж ты порченная? Сколько тут стоишь?
- Да уж с полгода как… Каждый день по пять-десять человек обслуживаю! – а сама смотрит на него, реакции ждет.
- И что делала?
- Делаю что? – словно уточнила. – Тебе в красках описать или так, в общем.
- Ну, дорога у нас до твоей деревни недальняя. Посему, давай в общем.
Описала. В общем получилось, но как-то с красками. Слушал, красный весь сидел, штаны оттопыривались и словно трещали уже.
- Хочется? – в ухо ему шепчет. Дыхание горячее, слегка влажное. Лизнула языком, глубоко в ухо погрузила и сосет.
- Постой, - в себя пришел, отодвинулся так решительно, что аж машину на дороге слегка занесло. – Потом, потом…
- Потом… - едва слышно повторила. И добавила: - Сыночек мой, Ванька-то. Не забудь.
«Согласна, значит!» - подумал он. А на душе – ликование. Может хоть эту душу заблудшую спасет. И сыночка ее. Жалко ведь малыша.
- Не забуду! – успокоил он Риту. – Адрес говори, заберем в пять минут.
Глянула она – они уже к деревне подъезжают.
- За поворотом остановись. Мы на окраине живем... От работы недалеко…
Остановились у маленького дома, хибары. Как угодно называй, но убожества этого иными словами и не опишешь. Кривая избенка с окном вровень с землей, грязь и мухи – первые впечатления. Да и, пожалуй, последние!
Из дома вышла кривая старуха, держащая на трясущихся руках маленького симпатягу. Измызганного, грязного – но такого красивого. Глаза – голубые. И очень на мамку похож.
Увидал ее, заулыбался, ручки тянет. А мама его… Росточком-то словно с него, еле на руках держит, маленькая, субтильная. Захотелось прижать ее и не отпускать никогда.
- Наконец-то! Сколько заработала? – первые слова матери.
- Меня заработала! - выступил вперед. Хотелось что-то сделать, но то, что на ум приходило — совесть не позволит сотворить.
- Совсем обнаглела. Клиентов в дом приводит. Ребенка бы постыдилась! - запричитала старуха.
- Не клиент я! - даже возмутился. Неужто на любителя похож? - Я ее с собой забирают... И Ваню тоже.
- А я?... - внезапно старуху жалко стало. Так жалко, что аж сердце защемило.
- Пить бросишь? - тихо спросил.
Но услышала. Подумала немного, а потом вместо ответа:
- Трудно будет...
- А как ты хотела, старая? Всегда трудно. Вот я сюда ехал — столько пота пролил, пока баранку крутил.
- Брошу... Наверно...
- Смотри мне. Собирай малыша. Поехали мы отсюда.
- Насовсем? - старуха словно упиралась.
- Да, старая, насовсем...
Собрались быстро. Вещичек-то было — полкапли. Десяток пеленок у малыша, соска, горшок и старухины вещи. Рита минимум забрала — видно было, что торопится.
- Куда спешишь-то? - спросил ее.
- А вдруг сутенер хватится. Он меня бил уже, когда я домой забежала ребенка покормить. Мать тогда в запое была — за ребенком в люльке с грехом пополам смотрела, а кормить не могла — руки тряслись. Так он меня дома нашел, и нос сломал. А еще изнасиловал потом: целовал меня в окровавленное лицо и шептал, что я у него самая любимая из шлюх. Он меня даже в жены возьмет, если я его пожелания исполнять буду.
- Что за пожелания?
- Разные... Друзей его обслуживать буду. Так ведь и так обслуживала. Еще заставлял меня голой перед ними танцевать, а они в это время в меня кусками шашлыка кидались. Много разного делал. Не буду рассказывать, стыдно.
- Ничего, его еще накажет Господь.
- Нет, Господь таких не наказывает. Он таких, как я... или ты... наказывает. Чем слабее, чем наказание слаще...
- Не бери грех на душу. Господь любит людей.
- Не знаю. Мне сутенер в... впрочем, не хочу говорить. Я уже собралась, поехали.
- Экая ты скорая. Ребенок-то где?
- С мамой. Она его собрала уже.
- Тогда поехали...
Но не так-то просто было. Едва вышли они из избы, как к воротам подъехала тонированная «девятка». Из нее вышли трое. Тот, что постарше, в сером спортивном костюме, спросил:
- Куда девка визеш?
- С собой забираю! - не испугался. А чего боятся?
- Как забыраш? Мой шалава, хочу — гладить буду, хочу — убию... Отдавай моя мясо мне. Я ее наказать пойду с земляками.
Все трое заржали. Сразу понятно было, какое наказание они ей предусмотрели.
- А если выкуплю я ее? - для самого вопрос неожиданно прозвучал. Рита испуганно на него посмотрела.
- Деньга не хватать. Много деньга нада. Она хорошо моя приносить деньга. И потом меня минет делать. Хороший шалава. Я ее уважать. Профессионал, а!
- Много денег принесу. Только в машине они.
- Нэси. Я посмотреть, скока деньга. Мой брат с тобой пойти. Чтобы ты не сбежал.
Направился к машине — в бардачке лежал пистолет. Заряженный. Ему полагалось там быть. И иногда — иногда! - его полагалось пускать в дело.
- Гидэ твой деньга?
- В бардачке. Я сейчас достану.
- Садысь машина. Я рядом, за рулем сяду. Чтоб ты не уехаль.
Хорошо. Садись — ты разрешил. На пистолете — глушитель. Штука необходимая. И тут пригодилась, когда старший, в сером костюме, начал допытываться, что в машине происходит. А сам пока стоит, Риту обнял, рукой под блузкой шарит. Словно выискивает что-то.
- Ай, что там... Брат, гавары, да!
- Ничего тут,  - сказал и из машины вышел. Выстрел — второй «брат» сутенера валится на землю. Из дыры в голове даже еще кровь не течет. Выстрел — серый костюм откидывается назад, а в груди, чуть пониже грудной клетки — расплывающееся красное пятно. Специально так выстрелил — чтобы больнее получилось.
Наклонился над ним и спрашиваешь: - Ну что, сука? Брата своего ждешь?
А в лицо ему, лежащему, стонущему, «братову» башку тычет. Профессионально сработал, сам не ожидал — три секунды и башки нет. Серый костюм заплакал.
- Чего плачешь? Брата жалко или себя, паскуду?
Еще громче заплакал. Губы задергались в попытке что-то сказать. Вышло плохо, но вроде понял: «Себя и брата».
- Ты еще не умер, паскуда! Еще чувствуешь что-то. Хочешь, не будет больше живот болеть.
Закивал головой, в глазах — мольба.
- Я сейчас тебе яйца отрежу — они болеть будут. На живот уже и внимания не обратишь...

Ехали молча. Рита жалась в углу, испуганно поглядывая на него. Позади осталась горящая изба и три трупа, раскачивающиеся на дереве.
- Остановись! – бабка из кузова стучит. В кабине ехать отказалась, сказала, что с душегубом рядом не сядет. Но ехать не отказалась. Видать, с душегубом проще, чем с сутенерами дочкиными.
- Что случилось? – притормозил у обочины. Пыль из-под колес все вокруг окутала, словно на концерте Аллы Пугачевой. «Я как айсберг в океане» - запеть захотелось, но слова куда-то испарились. Сквозь пылевую завесу к грузовику человечек какой-то подходил. Шаг сделает – встанет. Другой сделает – и стоит. Боится, но на контакт идет. Сразу видно.
Бабка из кузова уже кричит:
- Вон, мальца подберем. Что ж он тут один стоит!
- Откуда ты, бабка, - спрашивает, - знаешь, что он один? Может, родители пописать в кусты направились, а мальца оставили машину посторожить.
Но осевшая, наконец, пыль никакой машины не выявила. Лес и лес кругом. И дорога узкая, едва ли полторы полосы, вьется израненной змеей. И пацан стоит. Совсем один. И видимо, так ему стоять страшно, что к чужим людям готов подойти. А как шаг сделает, еще страшнее становится, ведь люди-то чужие. Остановится, и снова страшно. Аж плакать хочется!
Хотя, почему хочется? Стоит и плачет. По грязным щекам дорожки слезные. И свежие слезы, огромные, алмазные с ресниц длиннющих капают.
- Меня мамка с папкой тут забыли! – крикнул мальчонка. И пуще прежнего заплакал.
- Мы, - говорит, - домой ехали. И мамка спрашивает меня, Алеша, а ты писать не хочешь. А я хотел. Вышел, а они уехали.
- Давно стоишь? - бабка-то из кузова спрашивает, кричит.
- Не знаю, я часы не понимаю. Но вы первые, кто сюда приехал.
- А ты, - спрашивает, - знаешь, где живешь? Адрес может? Или хотя бы фамилию свою?
- Да, знаю, - губы улыбка робкая исказила, - на улице Пушкина. В седьмом доме. Квартира тридцать четвертая.
- А город какой?
- Не знаю, - улыбки как не бывало, - Знаю только, что он вон за тем лесом (пальцем показывает).
- Ну и отлично, мальчонка, садись в машину.
- Сейчас, - малыш заторопился, - только вещи возьму. Мамка их вслед за мной из машины выкинула.
Схватил Алеша рюкзачок маленький и в кабину запрыгнул. Рита руку подала.
Через пару десятков километров между деревьями леса стали мелькать дома: дикая природа сменилась природой человеческой. Со всеми обязательными атрибутами. Улицу Пушкина, как оказалось, даже и искать было не нужно: центральная, параллельно улице Ленина идет. Дома – самые лучшие в городе. Лица людей – самые в городе настороженные. И дом номер 7 стоит, одинокий, в окружении частных домишек разной степени запущенности. Но дом красивый. И машины перед ним стоят красивые.
- Это папина, - Алеша ручкой взмахнул, куда-то в сторону парковки показывая.
- Значит, дома, - вздохнул, предвкушая неприятный разговор.
Но разговор не состоялся. Дверь тридцать четвертой квартиры была распахнута настежь.  Из квартиры – смех и музыка орет. Родители празднуют что-то. Наверно, гостям рассказывают, как от Алеши избавились. Радуются.
- Здравствуйте! – заходит и здоровается.
- Че надо? – отец семейства, по всей видимости, в майке полосатой. Мамка еще обширнее, вырез до пупа.
Вместо ответа на вопрос спрашивает:
- А Алеша ваш где?
- Потерялся. А твое дело какое? – вновь отец взял в свои руки инициативу.
- Нет, - говорит. – Не потерялся. Приехал к вам.
- Так и знала, - мамка в разговор встряла. – Нужно было Алексея подальше отвезти. Притащил, да?
Вопрос не задала даже, пропищала. При таком обильном телосложении – такой голос высокий. Впрочем, все одинаково мерзко: папка с плешью, мамка с сиськами, гости родные до отвращения, на стене – часы китайские с китайской же проституткой. Взял со стола бутылку непочатую, в часы метнул. Во все стороны – стекла, пружинки, крики. Гости сначала разбегаться стали, а потом, видимо, передумали. Папка за стул схватился, мамка на кухню сбежала, видимо, нож принести. Но принести не успела.
Вторую бутылку со стола схватил, об угол стола ударил и «розочкой» мамке по шее сзади провел. Та упала, скорее, от неожиданности, а за ней уже и задница ее приземлилась. Заколыхалось все вокруг, а у соседей внизу люстра еще пару висюлек потеряла.
Тот же бутылки осколок папке в живот вонзил. И зря, ведь жировые отложения помешали убийству. От боли нерадивый папаша стул выронил. И побежал. Да спьяну не разобрал, что за спиной – окно открытое. Через подоконник туша перекувыркнулась и вниз. С четвертого этажа.
Гости лежат на полу и плачут. Ничего они ему плохого не сделали. Потому посмотрел он на них в последний раз в жизни и сказал:
- А вы чего разлеглись? Вы Алеше ничего плохого не сделали. По крайней мере, он ничего такого не рассказывал.
Сказал и вышел. И забыл об этих людях, которых и людьми-то называют лишь по привычке. Уже внизу, где толпа зевак собралась, во все глаза глядящая на пытающегося ползти толстяка, вновь о них вспомнил. Подошел, ногой на шею сзади наступил и долго так стоял, ожидая, когда папка перестанет кряхтеть. Еще чуть-чуть подождал и ушел.
И прежде, чем грузовик свой завести, он Алешу обнял, прижал к себе и спросил тихо:
- Со мной поедешь?
Алеша во все глаза смотрел в окно. В привычном облике бывшего уже папки появились какие-то изменения. И тут Алеша понял: папка больше не дышал. Он обернулся и спросил:
- Ты папку убил?
- Нет, - ответил. – Он из окна выпал.
- Тогда, - Алеша улыбнулся, - я поеду с тобой.

Ехал и думал. Страшно все это. Если родители ребенка своего на обочине дороги оставляют, что-то в мире этом происходит. Если ребенок, глядя на труп своего отца, улыбается, что-то в этом мире уже произошло. А если спасать всех этих людей нужно, то ничего с этим миром уже путного не будет.
- Постой! – снова бабка из кузова. По лицу видно: не боится его уже, но в кабину не пересаживается. Да и некуда в общем. У двери Рита Ваньку кормит, посередине – Алеша носом клюет. И лишь бабке (как звать-то хоть ее?) в кузове вольготно: она таких просторов, глядишь, отродясь не видела.
- Постой! – повторила, - Видишь, вон слева солдатик стоит. Подобрать бы надо.
- Так он ведь слева стоит, - отвечает, - нам, видимо, не по пути.
- По пути, милок, - бабка отвечает. Выпила что ли?
Остановился, из окна высунулся и кричит:
- Эй, дружище, тебе куда?
Солдатик, худющий, желтый, едва ногами перебирает. Подходит и говорит:
- А я тебя жду. Забери меня с собой.
- В каком смысле?
- Да, милок, - бабка в разговор встревает, - он давно тут тебя ждет. Дальше по дороге еще не такое увидишь.
- Ну, - говорит, - раз уж меня ждешь, садись в кузов. Окошко приоткрыл, и говорит: - Рассказывай, что с тобой приключилось.
- Я, - солдат говорит, - дезертировал. Но не потому, что служить не хочу. Меня в части гепатитом заразили, а лечить не хотят. Говорят, что сам заболел. Что еще до армии болел, только от призывной комиссии скрыл это. Сначала «старики» били, доходягой называли и еще хуже, потом командир к себе вызвал и тоже бил. Кричал, что не могли меня в части заразить, и по лицу бил. Я ночью вещи собрал и сбежал. Да какие там вещи, просто белье в рюкзак кинул. А почему ночью? А мне приснилось, что по дороге будет машина ехать, и людей, доведенных до ручки, собирать.
- Куда собирать? – перебил.
- Туда, где лучше будет, - только и ответил солдатик. Он прислонился к борту кузова и, казалось, задремал.
- Устал говорить, - пояснила бабка. – Ты езжай, милок, работы еще много будет.
- Какой работы? – вовсе отказывался что-то понимать.
- Езжай, милок, во всем со временем разберешься.

Ехали молча. Вдоль дороги тянулись глухие зеленые стены. Типичный пейзаж для этих мест. Типичный, но такой родной. Ехал и думал о жене. Каждый раз, когда из рейса возвращался, словно на крыльях летел. Обязательно подарок какой-нибудь вез, ведь с пустыми руками возвращаться – словно голым ходить. Стыдно. Двенадцать лет – одно и то же. И лишь в последние месяца какой-то червячок сомнения поедал изнутри. Торопился пораньше вернуться – не получалось. До той ночи, когда удалось с делами побыстрее раскидаться. Ехал, правда, без подарка, ведь времени не было приобрести. Так торопился червяка того уничтожить, что решил в этот раз не останавливаться вовсе. Спал урывками, по часам. Ел на ходу. Приехал на день раньше. А там – жизнь кипит. Точнее, не кипит, а спят все. Дочь в детской спит. Жена с каким-то мужиком – в спальне. А где же им еще спать, на диване что ли? Даже будить не стал: кольцо обручальное на прикроватную тумбочку положил, дочке медведя занес, которого в круглосуточном магазине за углом купил. В лоб ее поцеловал и ушел. Навсегда. Знал прекрасно, что развод неминуем, а после него дочка вряд ли с ним останется.
Жена звонила, только он трубку не брал. А какой смысл? О чем с ней теперь разговаривать. Нет, тему для разговора отыскать можно, но все темы неминуемо приводят к одному – к измене. Или изменам.
Мысли его вновь прервала бабка:
- Гляди, сынок, вот что я тебе говорила.
Вдоль дороги стояли люди. Много людей. Едва одетые и одетые богато. Молодые и старые. Высокие и низкие. Дети, мужчины и женщины. Старики и старухи. Стояли и смотрели.
Остановился. И стоит. И люди стоят. Спустя мгновение лишь от толпы отделился щуплый мужичок. Подошел к машине и, опустив голову, произнес:
- Мы знаем, что в машину все не поместимся. Мы следом пойдем. Можно?
И тут он посмотрел в глаза. И от взгляда этого на душе стало как-то светло. И ведь разрешил:
- Я потихоньку поеду. Вы только следом поспевайте. Детей и стариков в кузов посадите. И поехали.
А в голове один вопрос: «Только ехать-то куда?»