Без тебя

                БЕЗ ТЕБЯ


(Рассказ американского писателя Дела Джеймса,
положенный в основу клипа группы Guns'n'Roses "November Rain")

Мэйну хотелось разделить с ней её танец, но он не разрешал себе вмешаться в такую красоту. Её упругое тело покачивалось немного по-детски, очень спокойно, медленно двигаясь в ритме музыки. Её непосредственность была очаровательной, красота – завораживающей. Мэйн знал – она рассердилась бы за то, что он подсматривает, - но подростковый дух, живший в его взрослом теле, настойчиво подстрекал его и не беспокоился о последствиях. Тем более, это ведь было только для него. Её глаза блестели, они напоминали океан, с его необъятной красотой и загадкой. Лёгкий ветерок играл с её львиной гривой. Длинной прозрачное платье струилось по стройной фигуре, и от крошечных капелек пота тело слегка блестело.

Она казалась слишком прекрасной, чтобы быть реальностью. В момент этой зрительной эйфории Мэйн подумал, что она – единственная женщина, которую он когда-либо действительно любил. Её глаза сверкнули. «Наверно, она услышала, что я здесь», - подумал он, когда она повернулась к нему. Он не хотел портить красоту – только наслаждаться ею. Её пухлые губы улыбнулись благожелательно. Потом песня стала звучать всё громче и громче.

Острый приступ паники охватил его, когда он осознал, что это была за песня. Холодный пот выступил на лице и страх завладел им. Его видение текло, как искажённая реальность. Дышать стало трудно…сложно… Нахлынуло отчаяние и сжало каждый мускул в его худощавом теле. Гораздо хуже боли был его страх. Непреодолимая тревога захватила его, и он потянулся к стереосистеме. Всё вокруг утратило свою настоящую структуру – стены, пол, воздух стали нереальными. Чем громче становилась музыка, тем труднее было двигаться. Ему нужно было вынуть диск, но ноги были тяжёлыми, как бетонные блоки. Он не мог двигаться достаточно быстро. А она уже держала ствол у своего виска.

ВЫСТРЕЛ

Мэйн проснулся, весь в поту, и немой крик застрял у него в горле. Предыдущие шесть часов он провёл в алкогольно-наркотической коме, которую принял за сон. Сон был роскошью, заполучить которую без дополнительной «помощи» было невозможно. Неважно – спал он шесть часов или шесть минут, кошмар всегда умудрялся прокрасться к нему. Ни снотворное, ни антидепрессанты не могли справиться с этим страшным сном. Он написал эту песню, и был навеки проклят ею. Дрожащими руками он стер пот со лба и вытер пальцы о шёлковую простынь. На руках звякнули серебряные и золотые браслеты.

Перевернувшись на бок, он уставился в электронный будильник на чёрном ночном столике, внизу которого был встроен холодильник. На будильнике лежала полупустая пачка «Мальборо». Он бессмысленно глядел на зелёные цифры, но они ничего не говорили ему. На самом деле, неважно было, сколько времени они показывали – в любом случае, за его время платили другие люди. Рядом с часами было кое-то поважнее, чем деньги или время. Он медленно сел. Глаза мучительно шарили по мраморной поверхности столика в поисках остатков вожделенного коричневого порошка.

Там валялись обгоревшие спички, помятые сигареты, но наркотика не было… Ладно… Ему всегда принесут, если что. Сидя на краю кровати, Мэйн наклонился и открыл дверцу холодильника в ночном столике. Там было спиртное. Он схватил холодную банку пива и половину опрокинул в себя залпом. Он делал так каждое утро. Почти сразу ноющая боль в голове стала проходить. Хоть ему и не хотелось признавать это, пора было присоединиться к потоку жизни. Он знал - скоро надо быть в студии, но ему не хотелось. Запись его последнего альбома - «Один» - была завершена больше месяца назад. Теперь альбом был на последней стадии микширования. Если Мэйну понравится то, что он услышит - он одобрит, и запись выйдет в срок. Если нет – нужно будет микшировать заново, пока он не одобрит. Ну тогда какого хрена им от него надо? Он долго собирался с силами, прежде чем встал.

Как и спальня, ванная походила на место стихийного бедствия. Разбросанная одежда, тюбики, мусор, кассеты и полотенца составляли основу пейзажа. Он с трудом нашёл унитаз… Снова вошёл в ванную, чувствуя себя не человеком, а скорее роботом, облачённым в заимствованное у кого-то тело. В животе была тупая боль, к которой он уже привык. Эту боль, как и многие другие изъяны в его здоровье, можно было считать атрибутом его неумеренного образа жизни.
Помимо драгоценностей, на Мэйне были только трусы. Спотыкаясь, он подошёл к комоду, достал пару шитых на заказ кожаных штанов и оделся. Нашёл пурпурное шёлковое кимоно, надел и его. В ящике комода оказался грамм кокаина. Зачерпывая длинным ногтем, музыкант шумно сделал восемь затяжек рок-н-ролльного «аспирина». Прохлада кимоно контрастно почувствовалась на его тёплой коже. Он подумал – может, его знобит? – и решил, наверное, да. Он постоянно чувствовал себя нездоровым, как будто вечно лихорадило. Конечно, пока он не получал свою дозу.

Он допил пиво, отправив пустую банку прямиком в мусорное ведро, уже переполненное такими же банками. Глядя в большое зеркало, этот замученный затворник не узнал своего отражения. Конечно, длинные белые волосы и татуировки выдавали его, но выглядел он очень болезненно. Мэйн выглядел так, словно уже был одной ногой в больнице. Его когда-то привлекательное лицо теперь стало синюшным, напряжённым и невыразительным. Подбородок покрывала щетина, а его изумрудные глаза больше не были настоящими драгоценностями – теперь это просто подделка под изумруды. Ему нужно было выпить.

Последние четырнадцать из своих двадцати восьми лет он бОльшую часть времени проводил в бутылке. Подростковые пивные и винные вечеринки плавно перешли в водочно-ромовые возлияния в ночных клубах, которые в итоге «эволюционировали» в принятие чистого виски. Выходя из спальни, он тихо помолился своему святому, Джиму Биму, чтобы в баре было хоть немного. Ослепительное золотое сияние окружало плотные чёрные занавески… Видно, небольшая война пронеслась по гостиной вчера вечером. Полные пепельницы, бутылки от спиртного всех сортов, пустые и полупустые сигаретные пачки  были разбросаны повсюду. На нескольких обложках от дисков были остатки кокаина. Мэйн попытался вспомнить, кто тут вчера веселился, но не смог. Пустая пачка сигарет «Kool» означала, что один из его многочисленных дилеров, Джейми Джаз, что-то приносил.

Джейми был типичным голливудским дилером, который доставлял все виды наркоты проблемным знаменитостям, наживаясь на их слабости. Мэйн поискал ещё подсказки о том, кто тут вчера тусовался, но не нашёл. Он проскользнул к бару, за которым располагалась кухня и кабинет.

Там было несколько неоткупоренных бутылок разного спиртного. Нервный спазм волной прошёл по его усохшему желудку. А вдруг  виски нет? Он двигал бутылки туда-сюда, пока не нашёл нужную. Открывая бутылку, он выдохнул облегчённо и механически отметил, что бар надо пополнить. Запах виски был для него как аромат свежесваренного кофе. «А вот ты где, мой любимый,» - сказал Мэйн вслух, поднося горлышко к губам.

Как и каждый день, один глоток следовал за другим. После нескольких глотков стало хорошо. Поставил бутылку назад. Если повезёт, он будет пьян до того, как начнётся день. Взял банку пива и вернулся в замусоренную гостиную.  Что-то глухо гудело. Он не мог понять, это было от кокаина или от кондиционера. Если бы только он мог вспомнить, что за день сегодня, то знал бы, придёт ли горничная. Она бы принесла выпивку. Музыкант сел на диван, поднял трубку и набрал 411.

Оператор. Назовите свой город, пожалуйста.

Лос-Анджелес.

Слушаю.

Какой день сегодня?

Что?

Какой сегодня день?

Сэр, я оператор.

Мэм, вы информатор, и я задал вам вопрос, - поправил её Мэйн.

У него вырвался ехидный смешок. Через секунду молчания, она ответила:

Среда, сэр.

Спасибо, - сказал он и повесил трубку.

Сегодня горничной не будет. Не так хотел он начать день. Допил пиво, докурил сигарету, втянул ещё кокаина. Через пару секунд вспомнил, где лежали большие зелёные пакеты для мусора и начал прибирать.

Передвигаясь по огромным апартаментам, он подбирал всё, что не было прикручено, приклеено или прибито, и выбрасывал. Бутылки и пустые контейнеры из-под продуктов наполнили мешок до отказа, и он рисковал порваться. После десяти минут расчистки квартира начала обретать какую-то форму. Кроме этой у Мэйна была одна в Манхэттене и ещё одна в Хьюстоне. Он редко наведывался в свой особняк в Голливуде, и по той же причине – в свой дом в Maui. Они оба хранили слишком много воспоминаний о ней. Именно в голливудском доме он и Элизабет Эстон провели свои лучшие дни вместе.

Мозг начал подводить его, думая всё больше о ней, и Мэйн инстинктивно пошёл к бару, взяв оттуда бутылку виски. Он мог думать о ней, только пока окутан этой безопасной паутиной. Со всеми своими деньгами, славой и успехом, которых он добился, такие простые вещи, как любовь и дружба, ему оказалось удержать труднее всего. Он никогда не хотел никому причинять боли, особенно самым близким, но почему-то именно их ранил больнее всех. Он никогда не был злым, но живя под микроскопом у публики, изучавшей его - все его промахи, публичные или личные, - стал просто взрываться. Личные проколы или косяки элите не дозволены. Он переживал это молча, в капкане собственной славы, пока не почувствовал, что хочет выйти из этой клетки. Но клетка простиралась так широко, как только глаз мог видеть.

Каким бы Мэйн ни пытался быть – плохим или хорошим – он был Мэйном. Окружённый докторами, специалистами, терапевтами, фанатами и прочими, кто пытался ему помочь, он только глубже заворачивался в свой кокон, чувствуя всё большее отчуждение. Он часто думал, кто же он такой. Был ли он просто ещё одной особью, автоматическим воспроизведением человеческого общества, или истинным отражением этого общества? Был ли он феноменом, или под этой оболочкой не было ничего? Был ли он продуктом собственного воображения, или просто ещё одним кирпичиком в стене? Поймёт ли он когда-нибудь своё предназначение?

В уме он анализировал, почему отношения с Элизабет терпели фиаско бесчисленное количество раз. Поскольку знатоком психологии он не был, ему оставалось только «препарировать» ситуации и взвешивать, что ему следовало сказать и чего не надо было делать. Что касается секса… ну, почему Элизабет не могла понять – если он и оказывался иногда в постели с другой, это ведь не значило, что он не любит Элизабет! Секс – это же как ролевая игра. Он никогда не требовал от неё моногамности, но в душе знал -  если бы обнаружил, что она спит с кем-то другим, ему бы было больно. Очень! Но, даже осознавая это, он не мог ограничиться одной-единственной женщиной. Ему хотелось брать от жизни всё.

Он пытался быть честным с ней, но потом пришёл к выводу, что некоторые вещи должны оставаться в тайне. Секс был его пристрастием – похожим на тягу к сцене. Разная публика, как и разнообразные партнёры, были необходимы и заставляли усерднее отрабатывать аплодисменты. Он чувствовал жажду гонки – это было как наркотик. Но даже когда в распоряжении целая империя…  деньги не могли обеспечить ему ни любви, ни счастья. За них не купить спокойствия для разума. И Элизабет не купить. Оглядывая большую гостиную, разочарованный артист рассматривал её модный декор. Ничего из всего этого, за исключением пары символических вещей, никогда не значило для Мэйна. Ничего из этого дерьма настоящим не было. Он был окружён трофеями, добытыми в игре, которая не имела смысла. Да и в игры играть он устал.

Острая боль в левом ухе заставила его вернуться в тёмный коридор, который вёл со сцены в гримёрку. В звенящей голове словно загоралась и взрывалась отдача от динамиков. Сказывался ещё один «побочный эффект» рок-н-ролла – проблемы со слухом. Глухой гул длился всего несколько секунд, но воспоминания о последнем выступлении с его бывшей группой «Suicide Shift» никогда не стереть.

Он не помнил, почему Элизабет не смогла приехать на последний концерт того тура. За четырнадцать месяцев группа дала больше 285 концертов. Каждые несколько недель, в каком бы городе ни был Мэйн, Элизабет приезжала и оставалась на пару дней. Финальный концерт любого тура – вечер очень важный. Это был первый сольный тур для «Suicide Shift», и Мэйн хотел разделить свой триумф с ней. Это была кульминация многокилометрового путешествия, многочасовой работы. И праздник, следовавший за всем этим, был вполне заслуженным. Он звонил ей несколько раз, предлагая билет на самолёт, пытался уговорить её, но у неё не получалось прилететь.

Концерт был настоящей двухчасовой электро-вакханалией. Конечно, Мэйн принял прилично наркотиков и алкоголя и перед концертом, и во время него (как и во время каждого шоу), но его разжигала и добавляла ему энтузиазма публика Флориды и осознание того, что после этого можно будет отсыпаться хоть месяц. Во время каждого соло он старался превзойти себя в предыдущем. Каждый раз, когда он подходил к микрофону, его голос усиливала энергия виски. Как ему казалось, это был рок-н-рол в его высшем проявлении. Толпа подтверждала это оглушительными аплодисментами.

Когда утих финальный аккорд, пришло время праздновать. Мэйн поднялся в свой номер с двумя энергичными особями женского пола. Закрывшись в ванной, он вколол себе немного героина. Не так много, чтобы вырубиться, но достаточно, чтобы чувствовать себя на высоте. Две вполне совершеннолетние девы только добавят удовольствия. С трудом стянув с себя влажные замшевые штаны, он присоединился к обнажённым девицам, и веселье началось. Наркотик затуманивал его и без того неважную память, но Мэйн помнил, как в комнату к нему вошёл очень пьяный Питер Терранс.

Барабанщик по ошибке принял номер Мэйна за свой. В праздничном угаре Мэйн предложил ему одну девушку. Терранс отказался, сказав, что сам себе найдёт – и ушёл. Веселье продолжалось. Вскоре раздался стук в дверь. Думая, что Терранс всё же решил принять предложение, Мэйн заорал: кто б там ни был – заходи! В дверях стояла Элизабет с сумкой. В порыве, наскоро собравшись, она прилетела из Лос-Анджелеса в Майами, чтобы быть с ним. Скверная сцена в номере сыграла свою роль. Элизабет убежала в истерике. Это было началом конца их отношений.

Мэйн очнулся от воспоминаний. Он с грохотом ударил левое колено, направляясь к телефону. Нажал кнопку. Номер Элизабет до сих пор оставался в контактах, и он всё время набирал его, чтобы послушать просто, как звонит её телефон. В списке контактов были ещё номер студии звукозаписи, его менеджера, троих музыкантов его теперешней группы «Mayne Mann» и нескольких наркодилеров. Не получив ответа от Элизабет, он нажал другую кнопку. Его многочисленные браслеты звякнули, и через пару секунд последовал ответ.

Да? – раздался недовольный голос из трубки.

Это я, - сказал Мэйн, сглатывая.

 - А, это ты супер-Мэйн! – голос Джейми зазвенел. – Что могу для тебя?

Кокаин и героин.

Без проблем. Ты помнишь, что я приносил прошлой ночью?

Да, – на самом деле, он не помнил.

Ты должен мне три листа, братишка, – пояснил дилер на случай, если память подвела Мэйна.

Я уверен, немного наличных у меня есть при себе… Но если нет, тогда я возьму карточку, чтоб вернуть тебе долг…

Ладно. Скоро буду, – сказал Джейми, как будто делал Мэйну одолжение, и повесил трубку.

Коззёл, – пробормотал Мэйн.

Он зажёг сигарету и взял ещё одно пиво. Банка громко хлопнула, поднялась пена. Глядя на неё, он отвлёкся на секунду, потом подошёл к «глухим» занавескам и потянул за шнур, впустив в комнату лавину яркого солнечного света.

«Спасибо твою мать большое!» – прокричал он, щурясь и подымая к небу средний палец. С его балкона открывалась обширная панорама:  Лос-Анджелес был как на ладони – правда, Мэйн чаще всего держал окна зашторенными, предпочитая не быть частью окружающего мира. У себя в квартире он был в безопасности. У дальней стены, приткнувшись в углу, стоял винтажный рояль Steinway.
Много радостных часов провёл он за этим инструментом, и даже когда он не играл, рояль давал ему некий зрительный стимул. Это был точный и изящный инструмент. Рядом с ним на подставках удобно пристроились полдюжины коллекционных гитар Les Paul, Stratocaster и Telecaster. Гитары, которые он держал дома, были самыми дорогими для него.

Зазвонил звонок, пробуждая Мэйна от мыслей. Он подошёл к домофону и нажал кнопку, чтобы открыть входную дверь. Через пару минут Джейми Джаз был в квартире.

Дюжины платиновых и золотых дисков украшали стены. В них воплощались целые годы труда – когда строились планы, сочинялась и записывалась музыка – годы настоящей борьбы – вот так добывались эти круглые «призы».Его песни рождались от его же боли, и медленные блюзовые композиции часто вырастали из личных, внутренних переживаний. Этими песнями он гордился больше всего и верил, что они выдержат проверку временем. Более энергичные рок-н-ролльные песни мало несли в себе смысла, или весь он помещался на обложке диска.  К сожалению, эти награды больше не были наградами без Элизабет.
Мэйн извинился и вышел в спальню. Там, прямо за платиновым диском, располагался сейф. Он снял диск со стены, набрал код и открыл сейф. В нём были драгоценности, документы, больше четырёх тысяч долларов наличными и заряженный пистолет. Он сгрёб в руку несколько купюр и вернулся в гостиную, оставив сейф закрытым, но незапертым. Джейми уже устроился на чёрном кожаном диване, положив ноги на мраморный журнальный столик – он был в штанах с символикой Suicide Shift (их он получил от Мэйна) и в такой же майке. Уже угощался пивом.

Сколько всего с меня?

Включая прошлую ночь? Шесть, – ответил Джейми, теребя брелок автосигнализации.

Мэйн отсчитал ему шесть листов, остальные положил в карман брюк. Глядя на лицо Мэйна, дилер догадался, что тот хочет остаться один, и понял намёк.

Звони, если что ещё будет нужно, – предложил Джейми, выходя из апартаментов.

Как только захлопнулась входная дверь, мозг Мэйна уже стремился к кайфу, но тело отказывалось двигаться. В руке были наркотики, но вместо того, чтобы найти шприц, он вернулся в спальню. Было в сейфе кое-что, что имело над ним бОльшую власть, чем наркозависимость. Он подошёл к сейфу и открыл дверцу. Там был фотоальбом с бесценными воспоминаниями.

Положив наркотики на захламленный ночной столик, он упал на кровать и стал листать альбом в кожаном переплёте. Он был поглощён фотографиями, на которых образы и чувства были так глубоки, что одновременно и согревали, и толкали на самоубийство. Элизабет возбуждала его в интеллектуальном и сексуальном отношении. Она нянчилась с ним, когда он болел, что случалось довольно часто. Она выпустила на свободу те внутренние переживания, которых он обычно старался избегать. Её красота, внутренняя и внешняя, была для него именно тем, чего он так желал; хотя, когда она принадлежала ему, он делал всё возможное, чтобы потерять её.

Он открыл альбом на второй странице. Он уже не представлял, сколько раз мастурбировал, глядя на эту фотографию. Это был обычный моментальный снимок, который он сделал во время их отдыха в Лас-Вегасе. На фото ветер развевал её длинные волосы, она улыбалась. За спиной у неё быль отель «Дворец Цезаря», где они провели большую часть своего двухнедельного отпуска, в пентхаусе. Это было типичное туристическое фото, но на нём была её улыбка, от которой он загорался, как лампочка. И в этой улыбке не было ни следа боли. Мэйн сделал бы что угодно, чтобы она улыбалась ему так же, как на этой картинке. Он всё бы отдал, лишь бы вернуть эти губы, это тело.

Он расстегнул кожаные штаны. Перед тем, как начать, он подвинулся к холодильнику в ночном столике и достал неоткупоренную бутылку шампанского Dom Perignon. Бутылка открылась с громким хлопком, над горлышком заструился дымок, но шампанское не пролилось. Глотая прямо из бутылки, он пролистал альбом – такой короткий – старательно избегая последнюю страницу. Он редко смотрел на неё. Как всегда, вернулся ко второй. Опустошив бутылку на две трети, он стянул штаны до колен и вылил оставшееся шампанское себе на ладони.
Это было частью ритуала. Они с Элизабет любили пить вместе хорошее шампанское. И вот он мог по-прежнему разделить его с ней. Когда появилась эрекция, мысли начали ускользать... Именно во время одного из их последних свиданий, за обедом, она сказала то, что вдохновило его на самую прекрасную песню за всю его карьеру. «Я не могу жить с тобой, и не могу жить без тебя», – он слышал эти её слова, как будто они были сказаны лишь вчера. Слова текли на бумагу быстрее, чем он успевал писать.  Мэйн решил, что это был особый способ объяснить всё, что происходило между ними.

Песня «Без тебя» не была извинением – она была его взглядом на их историю. Это было рок-н-ролльное откровение, проданное в США в количестве более 3 миллионов копий, оно побило рекорды продаж и вознесло его группу на вершину мирового рока. Он предложил Элизабет половину доходов от песни, ведь без неё не было бы самой песни. Она вежливо отказалась. Продолжался тур группы «Mayne Mann», билеты на все шоу были распроданы. Когда начались концерты в Лос-Анджелесе, Мэйну отчаянно хотелось увидеть её. Неважно, сколько у него было женщин, – ей он дал бы всё что угодно, кроме возможности навсегда ускользнуть из его жизни.

Он звонил ей сто раз на протяжении тех двух дней, наговаривая на автоответчик сообщение за сообщением. И хотя она ни разу не ответила, оставил ей десяток пригласительных. Она ни разу не появилась.
После концерта Мэйн поклялся, что не совершит свою ошибку дважды.
Он быстро принял душ, переоделся в сухую одежду и вышел, прячась от любопытных глаз. Он и его водитель направлялись к дому Элизабет. Набрал её номер по телефону из лимузина, когда тот остановился под её окнами. Его снова приветствовал  автоответчик.

«Элизабет, я знаю – я надеюсь – ты дома. Я внизу, и даже если мне придётся взломать дверь, чтобы увидеть тебя – я сделаю это. Если ты вызовешь копов – вызывай прямо сейчас… Я ничего не хочу от тебя. Я ничего не заслуживаю… Чёрт, я даже не знаю, что пытаюсь сказать, кроме того, что ты мне по-прежнему нужна. Словами не исправить того, что я сделал, но … чёрт … что сделано, то сделано… мне действительно нужно снова увидеть твоё лицо» – тихо объяснял Мэйн после сигнала.

Эти слова всё ещё отзывались эхом в его голове, а он всё думал – что, если бы всё это он сформулировал как-то иначе. Теперь слишком поздно – думал он, уже находясь в здании. Это был один из тех редких случаев, когда после концерта Мэйн был трезв. Выйдя из лифта на её этаже, он услышал знакомую музыку. Чем ближе он подходил к её двери, тем громче становился звук. И потом вдруг весь мир перевернулся, когда громкий выстрел эхом прокатился по коридору. Он помчался к её квартире, и, с безудержной дикой силой, с треском выломал плечом деревянную дверь. Он нашёл Элизабет на кровати, истекавшую ручьями крови, а большую часть её головы размазало по стене. На залитом кровью журнальном столике перед ней были автоответчик, ручка и несколько скомканных бумажек. Он стоял, уничтоженный, перед её телом. Как такое могло произойти? Всё, что он когда-либо делал – любил её.

Опустошённый, он медленно подошёл к громко играющей стереосистеме. Там стоял сингл «Без тебя», запрограммированный на повторение. Он подумал – сколько же раз она прослушала одну и ту же песню? – и выдернул шнур. Потом он заметил, что возле автоответчика лежит записка.

«Собственной персоной, с пулей в голове» – гласила забрызганная кровью записка.

Содрогаясь в конвульсиях, заливаясь слезами, Мэйн закричал так громко, как только позволяли ему лёгкие. Как будто кто-то выпустил дикого зверя. От его крика грозили разлететься вдребезги окна. Спазм охватил его пульсирующие виски, и давление в голове зашкалило. Покончила ли она с собой потому, что у них ничего не вышло – или потому, что он не оставлял её в покое? Было ли дело в песне – одной из того немногого, что он создал самостоятельно – была ли песня виной тому, что она дошла до этого? Реально ли вообще всё происходящее? Потом ему в голову пришла ещё одна мысль. Он взял из её руки пистолет и приставил к своему виску.

Он присоединится к ней.

ЩЁЛК

Там было пусто. Элизабет знала, что ей понадобится всего одна пуля.

Мэйн очнулся от этого кошмара, но тут же погрузился в другое воспоминание. Он узнал знакомый номер гостиницы, где они провели медовый месяц в Лас-Вегасе, и почувствовал почти облегчение. Постель была смята, а Элизабет улыбалась своей озорной улыбкой.

Чем ты хочешь заняться?

А? – спросил Мэйн, не разобрав.

Они уже выпили несколько бутылок шампанского и дважды занимались любовью.
Чем ты хочешь заняться? – нежно повторила она, побуждая Мэйна отвечать.
Мэйн понял её игру и решил подыграть. Если уж она разрешает ему выбирать, чем они будут дальше заниматься, он непременно воспользуется этой её щедростью.

Или подтягивайся ко мне сюда и скажи, что любишь меня…или спускайся по мне вниз…

На лице Элизабет засветилась радость. Труднее всего из Мэйна было вытащить слова, касающиеся любви. Она снова улыбнулась и заскользила по направлению к его талии. Ей не требовалось много времени, чтобы вернуть его к жизни. Через пару минут, когда она почувствовала, что он возбуждён настолько, что почти уже готов, Элизабет подняла на него глаза и с самым сексуальным выражением лица нежно сказала: «Я люблю тебя».

Мэйн тихо замычал. Мощная волна всколыхнула тело, но удовольствия от оргазма не было. Его вообще никогда теперь не было. Он отбросил в сторону альбом, лёг на кровать, чувствуя себя абсолютно мёртвым, и уставился в потолок. В какую-то долю секунды ему показалось, что он слышит аккорды песни «Без тебя», но это был только плод его воображения. Его усталое тело пролежало вот так, казалось, целый год, прежде чем он поднялся. Хоть наркотики не были иллюзией. Всё, что нужно, было на столе. За радиочасами был спрятан шприц и почерневшая ложка. Тут же был стакан с водой и зажигалка рядом с ним. В ложке он смешал нужное количество героина и воды, а потом зажигалкой подогрел ложку снизу, пока смесь не стала прозрачной, и положил в ложку кусочек ваты. Дрожащими руками добавил туда кокаина, и коктейль был готов. Будучи знаменитостью очень известной, он не мог себе позволить оставлять на руках слишком заметные следы.

Обычно он колол в обратную сторону предплечья или в ступни. Ещё колол в шею, но сегодня он был не в том состоянии, чтобы тратить время на такие церемонии. Как опытный специалист в области иглоукалывания, он вонзил шприц прямо в вену локтевого сгиба.

«Нормально», – пробормотал он, чувствуя как «коктейль» пошёл в кровь.
Мэйн откинулся на кровать. Он был полностью вымотан, застряв между двух огней –наркотиков и своих чувств. Здорово, что это «лекарство» почти полностью замораживает напряжение, будто обезболивает. Его затрясло, когда коктейль ударил в голову и по телу пошли волнообразные спазмы. Прошло какое-то время, прежде чем он понял, что его левая рука касается чего-то. Он медленно перекатился на другой бок. Это был фотоальбом – он открылся на последней странице. Там был некролог об Элизабет и открытка с соболезнованиями. Слёзы, которые он держал в себе с того самого дня, полились по щекам. К его бледному лицу прилила кровь, и он почувствовал, как силы покидают его. Он тонул в своём горе, но жалеть себя не умел, и от этого было ещё хуже. Он поднялся – в мозгу эхом отдавался вопрос. ЗАЧЕМ ей было умирать? Ответа не было, и поднялся он слишком быстро. Почему всё так дерьмово? Он вернулся в гостиную. Ему хотелось виски.

Зачем?

Он так её любил.

Зачем?

Он предложил ей половину доходов. Половину. На это можно купить целую империю, но она отказалась.

Зачем?

Он пытался загладить…ущерб. Он старался быть хорошим, соответствовать общественным нормам. Он хотел понять всё, что с ними произошло. Он хотел, чтобы она любила его, но как ни старался – ни черта не вышло.

Зачем?

Он хотел быть снова нормальным человеком, но это было невозможно.

Зачем?

Он хотел быть ближе к Элизабет, но она была мертва. Это мучительно терзало его ослабевшую душу, и в какую-то долю секунды, следуя некой безумной логике, Мэйн решил, что его тело тоже щадить незачем.

Аааааааааааааааааа! – он заревел и начал крушить гостиную. Кулаки и ноги атаковали беззащитные стены и мебель. Правая рука проломила большую дыру в штукатурке. Он схватил восточную лампу со стола и швырнул её через комнату. В безумном порыве бросил мраморную пепельницу в настенное панно – и то, и другое разлетелось вдребезги. Тяжело дыша, весь в пьяной испарине, он сгрёб платиновый диск и раскрошил его, разметав осколки по всей комнате. Битое стекло на полу сверкало, как песок на солнце.

Немало гостиничных номеров разгромил Мэйн за время своей карьеры, но он никогда не повредил ни одной гитары. Это было строжайшим табу до сегодняшнего дня. Он подошёл к гитарам, стоявшим в ряд, схватил Stratocaster 1968 года за гриф и замахиваясь, ломал её корпус из красного дерева, пока не превратил в щепки. После каждого акта разрушения он чувствовал себя немного лучше. Он перешёл к следующему платиновому диску, собрался с силами и проломил кулаком стекло, за которым был диск. Кровь хлынула струёй из руки, основательно застрахованной в «Lloyds of London».

Впервые за весь день он улыбнулся.

Мэйн схватил бутылку виски из бара и стал жадно глотать. Жидкое обезболивающее согрело грудь и немного успокоило кровоточащую руку, которую явно надо было зашивать. Он подошёл к стереосистеме и здоровой рукой включил её. Она была настроена на радиостанцию классической рок-музыки. Это было единственное радио, которое он слушал, потому что там не крутили его песен. «Mayne Mann» была группой слишком новой, слишком современной. Станция крутила только музыку 60-х и 70-х годов. Вдруг он узнал песню, которая как раз играла – «Мне не нужен врач» группы «Humble Pie». Это был тот самый «сырой» рок, который вдохновил его когда-то стать музыкантом. Потом заиграли «Allman Brothers». Мэйн чувствовал себя привязанным к позорному столбу.
Во время рекламы он пошёл в кухню и взял пиво. Из динамиков какой-то музыкальный магазин заявлял, что продаёт по самым низким ценам во всём Лос-Анджелесе. Фоновой музыкой, которая сопровождала рекламный ролик, была песня «Без тебя». Он почувствовал жжение в глазах, но слёз не было – и Мэйн вдруг осознал: где бы ни был он, ему не спрятаться от самого себя.

С видом человека, исполняющего свой долг, он подошёл к стереосистеме, схватил и стал бить двумя руками. Потребовалось приложить некоторые усилия, чтобы её лампочки наконец погасли. Держа её в руке, он споткнулся, разорвав провода и столкнув ногой один из большущих динамиков.

Он ринулся к огромной стеклянной двери, которая вела на балкон. Случайно уронил стерео и задел защёлку на тяжёлой двери. Свежий воздух ворвался в его ощущения. Прохладный бриз придавал сил, он вышел на балкон и посмотрел вниз. Его угольно-чёрный бентли сверкал, припаркованный прямо под ним. Он поднял стерео, принёс на балкон и швырнул в автомобиль. Подумав пару секунд – попал ли он в цель – вышел. Лобовое стекло растрескалось в мелкую паутинку от удара – приёмник проломил его насквозь. Он пошёл за пивом, от которого отвлёкся, и рванул  дверцу холодильника, открыв её так широко, как только можно было. Она треснула, что-то попадало с неё на пол. Дверца теперь болталась на одной петле. Мэйн схватил пиво, опрокинул в себя половину и, как бейсболист, запустил банку в коллекцию гитар, едва не задев свою  любимую – Sunburst Les Paul 1957 года. Он сгрёб ещё одну банку, и его взгляд вернулся к гитарам.

Гитары были как приёмные дети, и каждую он любил по-своему.

С каждой гитарой были связаны определённые воспоминания, но каждая гитара умела творить чудеса. Это было то, что он уважал и обожал в них больше всего, до сегодняшнего дня. Теперь, как бы он ни любил каждую из гитар, как бы ценна она ни была – всё, что ему хотелось, – это чувствовать боль. Боль делала его ближе к реальности. Она делала его ближе к Элизабет.

Он давал миру музыку – хорошую музыку – и мало просил взамен. Немного пространства для творчества, немного удовольствия  и – гармонии. Вместо этого у него были материальные блага – больше, чем он сможет использовать за всю жизнь. Деньги – больше, чем он мог сосчитать. И ничего, за что стоило бы бороться. А совсем ещё недавно он бился за всё это, как сумасшедший. Теперь всё, что у него осталось – это его рок, который он с удовольствием отдал бы назад. С вершины горы, на которую он взобрался, вид оказался вовсе не так прекрасен, как он воображал. То, что он делал ради самовыражения в искусстве, звукозаписывающая компания продавала за деньги. Мэйн быстро разочаровался во всей этой «кухне», но что он мог поделать? Без всей этой системы он не мог делиться музыкой. Как бы ему ни пытались объяснить, но музыкальные ноты не могли иметь эквивалента в денежных знаках. Он создавал музыку, потому что с детства по-настоящему любил рок-н-ролл. И именно для публики, для своей публики он писал музыку, когда перестал писать её лишь для самого себя. Почему же тогда он не мог спокойно спать по ночам?

Он уставился на то, что было ответом на вопрос.

Он убьёт гитары. Если бы не эти гитары, не было бы его бед. А проклятую Sunburst 1957 года он оставит напоследок. Он жадно глотал пиво, заливал его, высоко поднимая банку над ртом.

Пиво полилось на лицо. Когда банка почти опустела, он смял её и подфутболил. В ярости он схватил Les Paul – «Чёрную Красавицу» – и предал её быстрой, но жестокой смерти – о стену. Поднял над головой Telecaster – редкий экземпляр – и хватил ею о журнальный столик, разломав и то, и другое. Потом взял ещё одну гитару Les Paul и, размахивая ею, как бейсбольной битой, крушил лампу и ещё несколько предметов, пока у неё не отвалился гриф.

– Дерьмовая дешёвка, – пробормотал он.

Он услышал что-то похожее на ритм. Барабан играет у него в голове, что ли?

Только спустя несколько секунд он понял, что это соседи стучат в стену.

 – ЧТО, ГРОМКОВАТО НЕМНОЖКО? – заорал Мэйн в том направлении, откуда доносился стук.

Стук не прекращался.

– Е…… Л  Я ВАС!

– Тук-тук-тук-тук-тук.

– Мать вашу …, я последний раз предупредил, козлы!

– Тук-тук-тук-тук-тук.

Мэйн пошёл в спальню и наклонился над ночным столиком. Он сгрёб кокаин, насыпал в здоровую руку целый холмик порошка и втянул носом. Остатки слизал и втёр в дёсны. На столе лежала пачка «Мальборо». Он взял сигарету и зажёг её. Сделал глубокую затяжку и прислушался.

Соседи всё ещё стучали. Пепельница была до отказа переполнена окурками, и Мэйн положил сигарету на край ночного столика. Он всегда старался избегать конфронтаций, но уроды за стенкой не успокоятся. Он пошёл к сейфу, взял пистолет и вышел в спальню.

 – ЛАДНО, КОЗЛЫ – ХОТИТЕ ПОИГРАТЬ В ИГРУ?

– Тук-тук-тук-тук-тук.

– БАХ! БАХ! БАХ!

Он сделал три выстрела в уже продырявленную им стену. Стук мгновенно прекратился. Он улыбнулся. Прицелился в один из платиновых дисков на другой стене и разнёс сияющий кружок. Прицелился в телевизор – и тот приказал долго жить. Осталась одна пуля. Мэйн с благоговением держал серебристый ствол. Он легко может воссоединиться с Элизабет, для этого нужно всего лишь спустить курок. Идея пришлась ему по душе. Может, в следующей жизни всё получится лучше. Медленно, закрыв глаза, он поднял пистолет.

Курок дразнил его указательный палец. Приятно было чувствовать ствол у виска. Собираясь с силами, он открыл глаза.

Прямо перед ним, как будто насмехаясь, стояли две последние гитары Les Paul. Когда-то в его жизни эти музыкальные богини были для него святыми. Преданность им и годы тренировки – это был труд по любви. Гитары были его страстью, его способом самовыражения, билетом на свободу из мира тьмы и обыденности. Но всё изменила одна-единственная песня. Теперь эти гитары были лишь напоминанием о том, что Мэйну уже никогда не смыть свой грех.

Неужели, вашу мать, я не могу умереть достойно? – думал он, и гнев овладевал им.

Он даже покончить собой не может без вмешательства музыки. Он опустил трясущуюся руку и прицелился в одну гитару. Во все стороны разлетелись её деревянные фрагменты.  В гитаре образовалась большая дыра, и он подошёл убедиться в своей меткости. Она точно была мертва, но этого было недостаточно. Он подобрал её останки и швырнул в стеклянную дверь.
Пошёл и перегнулся через край балкона. Внизу собралась небольшая толпа вокруг его роскошной разбитой машины.

 – Кому-нибудь автограф? – спросил он, бросая осколки гитары.

– Минутку! Минутку! У меня есть ещё подарок! – заорал он, и убежал в спальню.

От его тяжёлых шагов задрожала сигарета, которую он забыл на столике. Она скатилась на толстый ковёр. Мэйн покопался в сейфе, схватил пригоршню стодолларовых купюр и побежал назад на балкон, пока толпа не разошлась.

– И не говорите, что я вам никогда ничего не давал! – кричал он, разбрасывая по воздуху деньги.

Несколько осторожных зевак отступили назад, но когда стало ясно, что летающее конфетти было деньгами, все ринулись вперёд. Мэйн помахал толпе и вернулся в квартиру.

Оставалась одна гитара.

Он уставился на неё, любуясь великолепными красками. Не случайно она называлась Sunburst – «Солнечный взрыв». Красные, оранжевые и жёлтые оттенки струились, обвивая её деревянный корпус. Она была отделана золотом. Эта гитара была самой любимой из всех. У него были две дюжины других, но эта была первое, что он купил после подписания контракта его группы «Suicide Shift» со студией. Так он наградил себя за то, что «сделал ЭТО», добился. И на этой гитаре тоже он сочинял музыку для песни «Без тебя». Он подошёл к ней с осторожностью и уважением и нежно взял в руки. Уселся на пол по-турецки. Глубоко в душе он был рад, что не сломал её.

Правая рука жутко болела, но ему хотелось играть. Кровь капала из руки и лилась на гитару. Мэйн смотрел, как она растекается. Как бы ни был он пьян, пальцы никогда не подводили его, и именно эта гитара всегда откликалась на его зов. Он начал перебирать что-то из Хендрикса. Вдруг резко остановился. Что-то в этом последнем риффе было такое, что он не мог продолжать. Он смутно напомнил ему часть из песни «Без тебя». Глубоко вздохнув, Мэйн припоминал своё произведение.

Такие мультимиллионеры, как Мэйн, плакать не должны. Они выше слёз – или, по крайней мере, общество хочет в это верить. А Мэйн был просто Стивен Мэйнард Мэндриак, талантливый парень, который умел своими ловкими пальцами перебирать по деревяшке с натянутыми струнами. Он стал наигрывать один из своих любимых риффов песни «Не верь ни единому слову», из «Thin Lizzy». Хоть гитара была не настроена, он слышал всё так, как оно должно было звучать. Растянул последнюю ноту и задумался.

Он раньше любил ощущать в своих руках этот инструмент. Любил вдыхать жизнь в его струны. Любил даже просто держать эту гитару. И тут мозг опрометчиво напомнил, что так же он любил ощущать Элизабет. Он быстро поднялся с пола и отбросил гитару. Она приземлилась с громким звуком  ДУОННННГГГГ.

Он бессмысленно уставился на гитару и думал о ней. Они обе дали ему столько удовольствия, но он никогда не умел должным образом выразить свою благодарность. Он никогда не признавался ей, что чувствует к ней на самом деле. Не говорил том, как сильно любит её, а когда, наконец, сделал это – песня убедила его, что лучше бы он молчал. По крайней мере, она была бы жива.

Но песня была невиновна, и он хотел сыграть её для НЕЁ. Пусть здесь не было её физического тела – он мог бы спеть для неё теперь, когда она на небесах. Он хотел, но боялся прикоснуться к гитаре.

И тут Мэйн увидел альтернативу. Он перевернул почти пустую бутылку с виски и остатки, которые вылились ему на ладонь, слизал. Мертвецки пьяный, накачанный наркотиками, он шёл к роялю. В спальне от тлеющей сигареты на коврике огонь дорожкой потянулся к пледу. Тот моментально схватился, и пламя быстро распространялось по комнате. Разбросанная одежда послужила посредником для огня, и скоро вся спальня пылала.

Ещё несколько часов назад жизнь Мэйна – какой бы несчастной ни являлась – она была тем, о чём большинство людей может только мечтать. Это была полная иллюзия, а он был рок-н-ролльной элитой, её героем. Сейчас он вернулся к своей истинной сущности, базовой основе, и ничто уже не имело значения. Он чувствовал, как терновые шипы обернулись вокруг сердца, и впервые за очень, очень долгое время снова чувствовал себя человеком. Он давно похоронил душу под наркозависимостью. Порок подорвал его здоровье, остановил его личностный рост. Он сам виноват в своей слепоте, потому что боялся увидеть, что его предназначение, его жизненный дар – быть верным самому себе. Обнаружить эту внутреннюю истину он был способен лишь тогда, когда играл свою музыку. Он нежно коснулся клавиш из слоновой кости, оживляя пальцами мелодию. И хотя рука болела невыносимо, он продолжал играть. Он должен был играть для Элизабет и для всех остальных ангелов. С каждым нажатием клавиши, с каждой музыкальной гармонией, с каждым переходом его внутренняя боль понемногу утихала. С каждой нотой он постепенно сливался с музыкой в единое целое.
Обливаясь пОтом, Мэйн чувствовал какое-то движение за спиной. Он пытался игнорировать это, сколько мог. Наконец, он обернулся и увидел, как огромные языки пламени вырываются из спальни. Сначала он решил, что это галлюцинация, но огонь был обжигающе реален, продвигаясь к нему. Его любимая гитара уже была охвачена пламенем и умирала. Он хотел спасти её – но не мог. Он не мог позволить музыке прерваться. Элизабет ведь слушала её. Каждый раз, когда его пальцы касались клавиш, алая жидкость капала на слоновую кость и размазывалась. Он не обращал внимания на маленькие красные пятнышки, скользя по ним длинными пальцами. Вены вздулись на его руках, а лицо покрылось пОтом. Всё, что он хотел в жизни делать – это играть свою музыку, и сейчас он делал именно это. В это мгновение он почувствовал себя свободным от всех своих демонов.

Он набрался смелости и запел «Без тебя» своим естественным хриплым голосом. Толстое ковровое покрытие запылало, как преисподняя, гигантская огненная волна поднялась и охватила рояль. Но ему до этого не было дела. Пламя поглотило квартиру, но Мэйн ни разу не вскрикнул и не сфальшивил ни одной ноты.




                Конец