Мой Сереженька

- Эй, бабка! Куда прешься, едрёмть!... Я тебя тут не видел! Ну дает, карга старая!
- Как это не видел? Я вторая стояла! Пропустите из уважения к старухе-матери!
- Да пропустите вы тетку, она вроде и правда вторая стояла.
- А чё не первая, мать? Скромная, что ли?

В семидесятые годы прошлого века в одном из красивейших уголков Ленинграда стоял зеленый пивной ларек. Словно в сказке о гадком утенке, его обступали столбовые аристократы: церковь Симеона и Анны на углу Моховой, Шереметьевский дворец, первый в России цирк, старинные особняки знатнейших фамилий. Справа плескалась Фонтанка, чуть поодаль виднелся шпиль Инженерного замка, а мимо громыхали трамваи – одни в сторону моста Белинского, а другие – к Литейному проспекту. Пивной ларек стоял посреди небольшого скверика и в рабочие часы привлекал к себе множество горожан, измученных далеко не «Нарзаном». У ларька постоянно толклись страждущие всех мастей, от интеллигенции до самых что ни на есть пролетариев. Несмотря на тесноту, кое-где даже переходящую в давку, очередь вела себя вполне миролюбиво, лишь иногда отпуская беззлобные остроты в адрес особенно рьяных товарищей по несчастью. Вот и сейчас все внимание было обращено на тетку предпенсионного возраста, одетую в темно-серую фуфайку, коричневые хлопчатобумажные чулки, войлочные боты «прощай молодость» и яркий красно-желто-оранжевый платок с фиолетовыми цветочками. Из-под платка выглядывали крашенные в темно-каштановый цвет волосы, выложенные красивыми волнами в стиле пятидесятых годов. На шее у нее тоже был платок – прозрачный, малиновый, прошитый серебряными нитками. Тетка отбрехивалась от толпы хриплым голосом, в котором, несмотря на крайнюю степень прокуренности, можно было расслышать былую силу, звонкость и яркий вокальный талант. Тетка пыталась пробиться к заветному окошечку с двумя трехлитровыми банками, поблескивавшими сквозь рыжие ячейки авоськи. В другой руке тетка держала застиранную капроновую кошелку с пластмассовыми ручками.

- Женщина! Идите сюда, я Вас пропущу.

Тетка обернулась на голос. На нее смотрел высокий чернявый парень лет тридцати, вполне приличный с виду, если не считать следов тяжкого похмелья на отекшем лице.

- От спасибо, сынок! Я ж работаю сегодня, вот в обед решила сбегать, взять пивка, а то вечером до моей дочки жених придет с друзьями, а угостить и нечем. А мне опаздывать нельзя, начальница, курва, живьем сожрет!

Тетка деловито протиснулась между парнем и каким-то тощим алкашом, угрюмо смотревшим на землю в ожидании своей очереди, еще раз посмотрела в лицо чернявому красавцу и задумалась…

…Господи, как холодно… Завывает ураганный ветер, от мороза скрючило пальцы рук, метель швыряет в лицо горсти ледяных иголок. Снег набивается за шиворот, от невозможности согреться напало какое-то оцепенение, и уже все равно, что будет дальше. Где-то там, на западе, отшумела война, вот уже почти четыре года страна поднимается из руин. Как-то сейчас на родине, в милом сердцу украинском городке на Полтавщине? Как там родители, сестры, братья? И, главное, Стасик мой, с которым, бывало, прогуливались под луной по широким улицам? Такое чувство, что с той поры прошла целая вечность. А может, все это просто был сон, красивый теплый сон, и следа от него не осталось…

…Мне же всего семнадцать было. По нашим украинским меркам – самый возраст для того, чтобы замуж выходить. Я и собиралась замуж. За Стасика своего. А тут война, оккупация… Какая же сволочь на меня кляузу настрочила? Теперь уже не узнаешь. «Сотрудничество с немцами». Какое там сотрудничество? Пахала, как все, чтоб не шлепнули под забором. Уж седьмой год пошел, как я под Магаданом золото мою…  Будь оно проклято, это золото. Как можно носить на себе золотые побрякушки, когда знаешь, КАК его добывают?! Сколько уже людей хороших сгинуло на этих чертовых приисках. Не выдерживают люди голода, холода, болезней, нагрузок… Хорошо, что я спортсменкой была до войны. Я здоровая, я справлюсь с чем угодно. Ничего, еще три года, и домой, домой!

- Сонька, слыхала? У кого маленькие дети, будут досрочно амнистировать! Даже беременных будут отпускать вроде. Ты как хочешь, а я рискну!
- Катька, ты шо, сдурела, чи шо? Как ты собираешься здесь, в этом аду кромешном, детыну заводить? А если не амнистируют, что тогда? Куда ты его девать будешь?
- Да говорю тебе, все на мази! Указ вышел, с апреля будут отпускать! А то лагеря уже в ясли превращаться начали…

Очнулась от толчка в плечо.
- Слышь, тетка, ты чего стоишь, как столбик для Джека? Очередь твоя, бери уже пиво скорее, не тормози!

Тетка суетливо просунула в окошечко ларька трехлитровую банку. Продавщица налила половину и поставила банку на отстой пены. Тетка отошла в сторонку, а чернявый взял две кружки пива и подошел к ней поближе.
 
- Может, Вам помочь донести? Я вижу, у Вас сумка тяжелая.
- Да не, сынку, не надо. Я тут рядом живу. Вон мой дом, напротив дворца. Хотя…

...Малыш мой, солнышко мое, была я одна-одинешенька на всем белом свете, а теперь у меня есть ты. Может, и права Катька, дадут амнистию нам с тобой, уедем домой и забудем все, как страшный сон. Буду тебя растить, баловать, воспитывать, знаешь, как хорошо мы будем жить? У нас там тепло, вишни растут черные, сладкие, цыплятки с утятками по двору бегают, крольчаток тебе заведу на забаву. Ни в чем отказа тебе не будет, бедный мой мальчик, счастье мое горькое…

…Крик, крик, пронзительный, душераздирающий. День, два, неделю. Это я кричу, или это весь мир взорвался воплем материнского горя? Забрали в детдом моего мальчика, Сереженьку моего. Черт с ней, с амнистией, пусть не положено, пусть я навеки останусь «врагом народа», верните только ребенка, изверги, гады, или хотя бы скажите, где он, что с ним! Говорят мне, что он умер, но я не верю, я сердцем чувствую, что жив он, жив! Скорее бы выйти отсюда, я обязательно найду его, чего бы мне это ни стоило…

Они медленно идут в сторону теткиного дома. Чернявый несет кошелку с пивом, тетка поминутно заглядывает ему в лицо.

- Сынок, тебя как зовут?
- Сергей. - Тетка останавливается в оцепенении, словно делает охотничью стойку.
- А я тетя Соня. Где работаешь?
- Писатель я. Рассказы пишу.
- Да? А хвамилия у тебя какая? Може, я читала? Я вообще много журналов читаю, «Крокодил» вот люблю, «Юность» иногда попадается, эта, як ее… «Аврора».
- Да нет, вряд ли Вы читали. Довлатов моя фамилия. Меня не печатают нигде…
- А чего так? Погано пишешь?
- Друзья говорят, хорошо… Не знаю, почему не печатают,- он решил не вдаваться в подробности, все равно эта простая женщина вряд ли поймет проблемы уродливой советской культурной конъюнктуры. Тетка слегка нерешительно задает главный для себя вопрос:
 - А сколько ж тебе лет?
- Тридцать три. А что?

Тетка, шевеля губами, подсчитывает что-то в уме. Нет, это не мой Сереженька. Мой помладше лет на восемь был. Больше двадцати лет ищу сыночка, надежды уже почти никакой не осталось. Но все-таки… Может, это все-таки Сережа Захаров? А что? Все сходится. И красавец писаный, ну прямо как я в молодости была. И возраст подходящий. И корни, кажется, украинские. А главное, такой талантливый, такой голос у него красивый, так гарно поет! У нас ведь тоже в роду все спевали… Эх, сыночек ты мой, Сереженька!

- Вот и мой дом. Спасибо тебе, сынок. Дай Бог тоби здоровья. Усе у тебя будет хорошо, вот побачишь! – Тетя Соня прикуривает папироску, берет у Сергея кошелку и медленно бредет в серый полумрак каменной ленинградской арки.