Кавказский дембель

 
Повесть "Кавказский дембель" вошла в сборник книги "Живут такие люди", продается в магазине Сретние. Если кому-то вдруг станет интересно.         


                Посвящается солдатским матерям, чьи дети  были,
                есть сейчас и, к прискорбию, будут на Кавказе


Видно было святому Нифонту Кипрскому и то, как бесы ходят в народе и искушают людей, внушая им осуждение, клевету, ссоры и различные скорби. Однажды он увидел одного человека за работой; и вот пришел к нему бес и начал шептать ему на ухо; неподалеку работал другой человек; пришел бес и тому пошептал на ухо; тогда они, оставив работу, начали ссориться. Блаженный же, встав, сказал: “О бесовский соблазн! Как ты сеешь вражду между людьми!”
Свт. Димитрий Ростовский. “Жития святых”

Участников тех событий, которые изложены в рассказе почти с документальной точностью (жизнь – самый уникальный сочинитель), автор просит простить за литературную обработку и надеется, что все они  живы и находятся в добром здравии.


Глава 1

Сашка задремал над книгой, “Кавказ” Лермонтова выпал из рук на линялую солдатскую простынь, а реальный стоял бессменным часовым за облупленным окном санчасти.
Жгучее горское солнце медленно разорвало оковы осенних облаков и вновь завладело миром. И громадная долина, и сине-пепельные цепи гор, у горизонта уходящие в бесконечность, и матовая рябь беспокойного, шумевшего в разноголосицу Терека – ожили и преобразились под его приветливым, но властным взглядом. Не было ни ветерка, ни шороха, даже птицы умолкли и разлетелись. Над Кавказом воцарилась вселенская тишина.
Под Сашкиным светлым ежиком мелькали сны счастливого дембеля. Их пестрый сумбур не омрачала даже больная нога. С которой – было дело…
Какой русский человек дерется без причины? Если только в минуту загуляя разойдутся забубенные головушки вширь и вкось. А чтобы просто так: не успел мигнуть, а на тебя налетели, да все разом, да галдят – кто кулаком, а те ногами. К такому за полгода кавказской службы солдат Большов привыкнуть никак не мог – и относился к мордобоям с отвращением, но коли уж случалось… Приемы каратэ оказывались очень даже кстати.
Если нападают толпой, главное – закрыть тыл. Пока внешний Сашка, отмахиваясь всеми конечностями, его внутренний человек бесстрастно наблюдал за происходящим и решал мучительный вопрос цветущей юности: “Слабо мне в герои?” Парень потерялся в вихре киношных штампов, чужих оценках и собственной рефлексии. На любимых тусовках в Хитром дворе (О Хитрый двор – шумная молодость! Где ты?!) он всегда под кого-то косил, забыл, как это – быть самим собою. И только сокровенная тяга к подвигам подавала сигнал о своем настоящем “я”. “Что есть герой? – Частый монолог – бег по кругу старой пластинки, застрявшей в мозгах. – Американский супермен из шоу?.. Восточные борцы?.. Нет… Герой – это… Некто… Возможно, идеал. А идеала-то сейчас нет. Богатыри – не мы…”
Саша продолжал отходить, железно припечатывая горячившихся однополчан, и наконец с облегчением уперся в стену. Атака возобновилась с бешенством. Внезапная мысль: “В герои мне слабо…” – вдруг просквозила его до самых печенок. И на этой пессимистической ноте Большова свалили и стали пинать ногами.
Когда все отшумело, схлынуло, Сашку откачали – выяснилось: у кабардинцев пропали ножи. Но почему южные братья решили, что обидчик он, – этого никто и никогда не узнает.
Через неделю загнила нога. Владикавказский старичок хирург, в пенсне под лохматыми бровями, с черными маленькими усиками, невозможно старомодный, как ветхая фотография, – и нашли ведь такое ископаемое, – из-за отсутствия новокаина резал “наживую”. Сашка не предполагал, что умеет так изощренно ругаться и выть по-волчьи.
– Давай, давай... – подбадривал его хирург, – только не дрыгайся, не прыгай, а то повторять будем.
Повторять, слава Богу, не пришлось. Сашка выздоравливал в своей маленькой санчасти затерянного на осетино-ингушской границе батальона, некогда охранявшего теперь уже не существу-
ющую в этом мире владикавказскую тюрьму. Да и батальон, к слову сказать, уже растаял во времени и горном пространстве: остался худосочный взводишко для формальной численности. По иронии солдатской судьбы рядовой Большов, слепошарый, совсем недавно стоял с автоматом на вышке – последний в умирающем батальоне дееспособный русский солдат, предпоследний – солдатик-наркоман – в счет не шел, остальные в бега пустились.
Наркоману при тюрьме была “лафа”. “Зека” снабжали “колесами” и прочим, и он “не замечал” недозволенных передач через забор и никак не реагировал на возмущенную сигнализацию. К слову сказать, травкой баловался почти весь кавказский состав батальона. А Саша маму жалел. Мать Солдатская, как в шутку называл он родительницу, из снов, воспоминаний, грез наяву вдруг возникала со своей застенчивой улыбкой, с пирогами, с запахом дома на пороге военной части. И прослужила с ним, можно сказать, все два года. Кульминационный момент произошел в Осетии: Мать Солдатская приехала в горы забирать сына домой.
Начальство благородно возмутилось и домой не отпустило, заявив, что он не маленький – доедет сам.
А осетин, приютивший ее в поселке, стучал по столу и кричал Саше: “Какая женщина! Ты ее береги. Моя мать даже в Россию не ездила. А эта сюда, да в такое время. Повезло тебе...”
Не мог рядовой Большов удрать домой до приказа: сесть ей на шею, жить без документов. Гасил тоску и злобу, в бессилии замечая, что в последнее их свидание мамины глаза – ласковая синь – смотрели на сына с детской доверчивостью, а Санины – точная их зарисовка – кололи ее льдинками непроницаемого холода.
Бывший батальон, еще обитаемый остров, имел у себя несколько русских офицеров, и Саша издали с жадностью прислушивался к родной речи.
Откуда-то из детства, из бунинских снов Чанга, по аллее могучего тутовника проходил мимо Сани непременно спокойный, всегда ровный в движениях капитан Иванцов, молчаливо несущий свою одинокую тайну, и  даже в запое – спокойный человек. А шустрому, маленькому, коренастому, с усами а-ля Поддубный прапору Паньшину, по кличке Псих, всегда орущему и гоняющему солдатиков почем зря по плацу, Сашка старался не попадаться на глаза. И, заслышав его поблизости, гигант каратист сигал в кусты, так как при встрече моментально глох, тупел от крика и не понимал, что от него требуется. “Словесным поносом компенсирует недостаток роста”, – ерничал Сашка в кустах, пережидая, пока Псих пропылит по дороге. Зато всегда любо-дорого было послушать
воркование четы лейтенанта Звягинцева. Казалось, что ты дома, на своем балконе, а на соседнем – Звягинцевы... А старшина Прокопенко, как и водится в штампованных армейских анекдотах, конечно же был хохол. Огромная, пережаренная на вечном солнце гора с белесым снопом усов и вполне добродушной улыбкой на полном лице, в солдатском обиходе прозывавшаяся Батей.
“А я в Расею, домой, хочу...” – хрипел себе под нос Большов, жуя в карауле сухой геркулес и общаясь с единственным кунаком – осетином Серго. Сестра прислала письмецо-заповедь: как уживаться с чужим народом… Разговаривать на доступном ему языке (“Пока ногами получается”, – хмыкал Саня, читая послание), изучать местные нравы, чтобы их не обидеть и самому в галошу не сесть. Еще какого-то Николая Японского приписала, изучившего японский язык, традиции и уехавшего в Страну восходящего солнца проповедовать… и многих крестившего. “Что за бред? Какие японцы?.. – Сашка обиделся советам, глупым требованиям. – За¬гружает по полной программе”. Жить хотелось налегке, то есть в одиночестве. Но с Серго они сошлись на радиолюбительстве, починке офицерской аппаратуры и – на истории, которую любила сестра.
Саша бредил космосом, изучал небо и “забрасывал” ее звездами, она пичкала брата датами, и кое-что в голове осталось. Из Серго, окончившего институт и решившего, что настоящий джигит должен побывать в армии, историю можно было черпать, как из артезианского колодца. В его рассказах смешивались страницы умных книг с глубинными преданиями, дошедшими от прадедов.
Худой и прямой, как струна, Серго сидел неподвижно, не мигая смотрел на Сашку своими грустными глазами и напоминал ему хищную горную птицу. Его спокойная, бесстрастная речь, почти без акцента, ненавязчиво обволакивала Саню, и он слушал, подперев голову руками и глядя в бесконечную даль за окном.
Древний суровый Кавказ заполнял собою пространство Сашкиного сознания и заслонял тоску по дому. Непрестанные кровавые войны, могучие, гордые племена и... Государь Николай II… С Самодержца Серго всегда начинал разговор о своем деде, прожившем в горах сто десять лет. В первую мировую войну он, молодой офицер, воевал с турками в передовых частях Кавказской армии и там видел Белого Царя.
Дед любил рассказывать, как Император приехал в крепость Карс, и в тот памятный вечер тысячи ламп, установленных на зубцах цитадели, высветили в небе “Николай II”. Желая видеть линию фронта, он проехал в пограничный с Турцией Меджингерт. И на передовой, обходя ряды воинов, героям раздавал Георгиевские кресты. При отъезде офицеры и казаки устроили лихую скачку по сторонам царского пути. Самое удивительное, как потом выяснилось со слов пленных: штаб турецкой армии находился так близко от ущелья, где проехала машина Царя, что она была видна с их аванпостов, и вдобавок около шоссе, в горах, скрывались курд¬ские и турецкие разведчики, но противнику и в голову не пришло, что в одном из появившихся на дороге автомобилей едет русский Император.
А потом началось предательство и России, и Царя, и самих себя.
И Серго, увлекаясь собственным рассказом, воинственно вытягивает шею, поднимает подбородок и, глядя в упор, словно целясь Сашке в лоб, бросает резкие слова… Саня будто наяву видит, как ингуши и чеченцы режут казаков и выгоняют из долины осетин… Затем Сталин, отец народов, перекраивает границы. И вот уже опять ингуши и осетины живут вместе, а между ними медленно, но упорно черной змеей ползет ненависть…
– Хотя границы – это не всегда навечно, – уже грустно качает головой Серго, – вчера там и здесь жили, а сегодня вместе. Не резать же теперь друг друга. Один Бог знает, чем у нас все кончится.
Сашка вспоминает любимый Крым, и его начинает мутить. Он доказывает Серго, что с границами не так просто и в России:
– У вас долину не поделят, а у нас – Крымский полуостров. В Крыму в основном русские живут, а он вдруг украинский стал. И что это вдруг хохлы, русаки да бульбаши рассорились? Мы же все неделимо из одного яйца вылупились – вот где трагедия. Мне кажется, что рано или поздно опять сольемся.
Серго оживляется:
– Союзом и на Кавказе жили неплохо. А как развалился – да враз обеднели, обозлились, ищут виноватого. – И он пускается в мудреные рассуждения: – В Российской империи, а потом в Союзе Кавказ жил мирно: в империях потасовки пресекаются. Россия вмешалась и победила войну на Кавказе. А сейчас... – осетин безнадежно машет рукой. – Бойня раздувается.
– У нас недолюбливают рыночных кавказцев, – сообщает Сашка. – Ваши меняются, попав в Россию. Их так корежит. В горах люди абсолютно другие.
– У вас – новые русские, в горах – новые кавказцы. Мафия. И ты не суди по вашему рынку обо всем Кавказе.
– Да?!.. Клево, Серго, то, что осетины чем-то на русских смахивают.
– Ну, у нас не Россия, а вера одна – Дух один.
На эти слова Саня пожал плечами: разговоры о вере для него были пустыми.
Так, не выходя из батальона, знакомился он с жизнью горцев, от которой давно устал и наяву бредил возвращением домой.
В дни болезни на рядового Большова повеяло ветерком гражданки. По утрам никто не приходил с надсадным криком: “Рота, подъем!” Он блаженно отсыпался или валялся на постели, перечитывал Лермонтова, толстовских “Казаков” и с удивлением отмечал: ничего-то за последние сто пятьдесят лет не изменилось на Кавказе; а может, и незачем в седых горах навязывать европейскую государственность, президента? Чем аксакалы плохи? Разве президентская власть – абсолют?
Слушая разговоры, что Запад подбрасывает дровишки в костер Кавказской войны, чтоб Россию ослабить, Саня думал: дело не в деньгах. Доллар будет ничем, если сам народ воевать не захочет. Им по запалу кажется, что только оружием правду найдут. А эта кровь… И сколько ее прольется, покуда они выдохнутся, перестанут утверждаться и начнут работать и просто жить. “У себя все вверх дном перевернули, теперь до нас добираются. Кавказ невидимо накрепко связан с Россией. Наведи она у себя в хозяйстве порядок – и в горах дела утрясутся, и все народы опять к ней потянутся. А я в Россею, домой, хочу, елы-палы...” – Эти размышления всегда заканчивались мирным сопением.
Сквозь сон пробился дробный стук дождя... или молотка, а может, ингуши опять озоруют из автоматов у стен бывшего батальона, кто знает, – сознание упорно пыталось зарыться обратно в небытие.
Но стук усилился, ворвался в комнату и заставил вздрогнуть: это были Зинины каблучки. “Удивительный народ женщины: зачем в этом забытом цивилизацией, населенном полудиким солдатским племенем месте делать прическу, красить ногти, носить каблуки и стучать ими по мозгам, когда человек лег отдохнуть?..”
– Большов! Вставай! Ротный приказал. Нападение на батальон. Автомат получай! – Медсестра Зиночка, жена прапора Звягинцева, хорошенькая, аккуратная дамочка, смертельно боялась гор-
цев, перестрелок и сейчас, судя по голосу, была в безудержной панике. Зачем-то подбежала к окну, задробила каблучками по комнате. – Саня, лови каску. Живо во двор.
– Ща-а-з-з! – не оборачиваясь, процедил Сашка сквозь зубы.
А дробь каблучков стала удаляться по коридору.
“Замучили! Невидаль: ингуши опять под забором тарахтят, привыкнуть пора бы. Только встанешь – отбой прикажут. Да не пойду я никуда!” – Хотя смутная тревога пробежала холодком по спине. Сегодня утром действительно произошло нечто.
Сашку с двумя солдатами отправили во Владикавказ. Ему надо было запечатлеться на военный билет, а те – в увольнение. Счастливые солдатики топали по пыльной дороге к поселку, на автобусную остановку.
Сашке вдруг почудилось дуновение свободы и захотелось послать горам последнее “прощай”. “Что бы такое сделать?!..”
Неожиданно даже для самого себя, на берегу реки, под памятной чинарой, Санька раскинул руки, заорал песню-подарок, сочиненную, естественно, в Хитром дворе, в глубоком детстве, общими усилиями:
По горе скачbт джигит,
А в зубах кинжал держbт. –
И пошел плясать лезгинку.
А внизу народ кричит:
– Вах, какая молодца!
Орай-да-райда, гоп-ца-ца...
Хитрый двор ворвался на Кавказскую землю, а собратья по казарме сперва струхнули: у парня крыша покосилась, и это прикол или что... Но Саня в свои прыжки вкладывал столько страсти, так остервенело дрыгал больной ногой, что горцы, поддавшись его энергии, стали ритмично хлопать руками и даже что-то выкрикивать.
Орай-да-райда, гоп-ца-ца, –
продолжал новоиспеченный лезгинец.
Орай-да-райда, Го-ги-я!..
“Есть контакт!” – удовлетворенно отметил он и пошел по второму кругу:
Солнцем согреты наши минареты,
Наших Кавказских синих гор...
Автоматная очередь рассекла воздух, ребята застыли в оцепенении.
– Ты кто такой?! – закричали ингушские солдаты с автоматами в упор. Осведомились, куда они идут, зачем, а потом заявили, что дорога на Владикавказ закрыта и надо поворачивать обратно.
Понятно, что под дулами автоматов много не заспоришь, – пришлось поворачивать восвояси. Комбат, встревоженный их рассказом, сел в машину и срочно покатил во Владикавказ, а Сашка, в очередной раз обозлившийся на горы, пошел в санчасть и лег в кровать…
Доспать в тот злополучный день не удалось никому. В деревянном коридорчике санчасти снова застучали каблучки:
– Большов! Чокнулся? Ты что дрыхнешь? Караул в ружье. Автомат получай. Каску не забудь. – Зиночка сдернула с него одеяло и выбежала из комнаты.
Он нехотя встал, зевая оделся, но когда вышел на улицу – вздрогнул. Ребята, нервные, сразу какие-то посеревшие, – то ли от внезапной заботы, то ли от накатившего страха, – расхаживали по двору в касках, с автоматами наперевес.
– Рядовой Большов, где ваш автомат? – голос Психа был пронзительно-тих, а неслыханное “вы” застало врасплох. – Срочно получить.
Спокойный, как всегда, Серго рассказал ему, что ингушская сторона начала серьезный конфликт. Батальон окружен, ждут парламентеров. А что во Владикавказе и поселке – не известно, связь оборвана.
Сашке захотелось облегчить душу каким-нибудь выразительным, резким словом, но он не успел.
– Едут! – закричал наблюдатель на вышке.
Ребята полезли на деревья и крыши домов, повисли на заборе. По горной дороге в сторону батальона пылил открытый “козлик” с белым флагом впереди. У входа он резко тормознул и засигналил. В ответ заскрипели ворота.
Прибывшие аксакалы тут же с порога объявили, что Ингушетия требует от Осетии возвращения своих исконных земель и будет бороться за это до последнего. Далее из сумбурной речи уважаемых людей батальон понял, что окружен войсками и ему объявляется ультиматум: либо он сдается без сопротивления (в этом случае всем гарантируется жизнь), либо его берут штурмом (тогда всех расстреливают).
На размышление дали час, и “козлик”, покачивая белым флагом, быстро упылил в обратном направлении.
Солдаты: ингуши, осетины, чеченцы, кабардинцы, аджарец, дагестанцы и русский парень Саня Большов (Наркоманчика не
было, видимо, где-то спал) – собрались тесным полукругом и мрачно смотрели друг на друга.
Многолетняя больная проблема ингушского и осетинского народов выплеснулась через край и понеслась лавиной. Первым в ее воронке закружился их бывший батальон. Связь была оборвана, и офицерам, совещавшимся сейчас поодаль от солдат, волей-неволей предстояло обсуждать сугубо местную проблему и решать уравнение со многими неизвестными, за которым стояла цена человеческих жизней.
Насколько серьезен ультиматум? Жены и дети офицерского состава уезжали во Владикавказ на выходные. Сегодня будничный день... Затерянный вдали от России гарнизон с интернациональным взводом, кучей жен и детишек взят в осаду местным населением. Вот что хочешь, то и думай. Только никак не верилось, что это всерьез.
Признаться, Саня не мог представить, что под конец Кавказ подложит ему такую свинью. Он даже, как пишется в детских книжках, ущипнул себя: не во сне ли? Это была самая что ни на есть гадостная реальность. И ему предстояло воевать непонятно за что и почему: солдаты приказы не обсуждают.
От группки офицеров отделился капитан Иванцов и направился к солдатам.
– Что, ребята, – обратился к ним капитан, – будем воевать, твою дивизию, или еще поживем? Струхнули?
– Ест такоэ дэло, – невесело отозвался кто-то.
– Значит, так, – продолжил Иванцов, – приказа ждать неоткуда: связь оборвана. Поэтому как старший по званию командование беру на себя. В связи с неясностью ситуации и наличием в гарнизоне женщин и детей считаю нецелесообразным вступать в боевые действия. Предлагаю выполнить требования конфликтующей стороны, с обязательным условием: эвакуировать женщин и детей в безопасное место. Надеюсь, к вечеру Владикавказ это недоразумение утрясет.
Сашка облегченно выдохнул: “Может, мама меня еще увидит”.
Времени терять не стали. Патроны и автоматы полетели в колодец. С интендантского склада моментально расползлось новое обмундирование. Открыли съестные припасы, их оказалось так много, а жили впроголодь. Хороша тушеночка, когда еще так вволю наешься. Женщины спешно собирали вещи, из детей ни¬кто не плакал. Все были сосредоточенны и молчаливы.
Сашка, отхвативший на складе новый пятнистый китель, живо представлял, как приедет в свой город и появится в нем на
тусовке в Хитром дворе, хотя реальность возвращала его в тревожную неизвестность.
К назначенному ультиматумом времени Иванцов собрал всех на площадке у ворот. “Козлик” с белым флагом появился вновь, за ним медленно тарахтели “бэтээры”, танки, шли вооруженные люди.
– Русски, сдавайса. Вышла врэмя, – кричал с “козлика” в мегафон резкий голос. – Сдавайса. А то всех стрэлаим!
– Дывысь, де ж они тут русских найшли? – басил себе под нос Батя.
Капитан Иванцов приказал открывать ворота. И тут началось...
Сашкино сознание перестало реально воспринимать мир: он сидит в темном кинозале и смотрит фильм про войну со своим участием. Вокруг, как тараканы с потолка, – ворот им показалось мало, – посыпались ингушские солдаты. Они лезли через забор, спрыгивали с деревьев, кричали, стреляли в воздух, то ли пугая несопротивлявшегося противника, то ли придавая себе уверенности. А Сашка Большов был отстраненно-спокоен, с ним этого на самом деле произойти не могло, только сердце выходило из себя и билось где-то в ушах.
Взвод с поднятыми руками поставили к стенке и отделили ингушских солдат. Когда стали загонять в угол женщин с детьми, с Зиночкой случилась истерика. Иногда люди в минуты отчаянного страха показывают примеры подлинного героизма. Зиночка с перекошенным лицом, похожая на смертельно испуганную белку, намертво держала мужа за руку и дико кричала: “Нет!” Ее оторвали, повели в сторону, она неистово вырывалась, рыдала и ругала ингушей и горы на чем свет стоит. Несчастную женщину опустили на землю в пыль, окатили из ведра ледяной водой, и она сразу затихла. Остальные женщины выли вполголоса. На лейтенанта Звягинцева старались не смотреть. Он вырывался, но его удержали. Помочь жене было невозможно.
И начался погром средь бела дня.
Хватали все: продукты, обмундирование, постельное белье, какие-то склянки с медикаментами, мебель. Для награбленного подкатили самосвал.
– Та шоб вас! Ой, банда… От воровский народ! – ругался Прокопенко в сердцах громким шепотом.
Один здоровенный ингушский парень, опьяненный разрушением (к слову сказать, нападающие были совершенно трезвыми), вцепился шалым взглядом в Сашкин “трофейный” китель и, глядя в упор, стал медленно приближаться.
Солдат Большов понял: его собираются раздеть. Кровь стукнула в голову. Свой новехонький пятнистый китель, в котором собирался нарисоваться друзьям на гражданке, Сашка решил отстоять. Вмиг забыл про больную ногу, весь напружинился, соображая, как удобнее, чтоб – в челюсть. И уже стал незаметно разворачиваться для удара...
– Рядовой Большов! Отставить! – услышал он над своим ухом грозный выдох прапора Паньшина. – На детей посмотри, супермен... – От такого вежливого обращения Саня похолодел.
– Не надо, родной. Да?.. – поддержал его старший лейтенант, добродушный, всегда довольный собой и жизнью армянин Вагик.
Ингуш подошел к нему вплотную и, ослепительно улыбаясь, заявил:
– Ты! Снымай форма!
Сашка скрипнул зубами – и сдался победителю. Ингушу показалось этого мало, он решил потешиться:
– Тэпэр штаны.
Оставшись в одной майке, Сашка спокойно решил, что в челюсть он ему сейчас непременно двинет.
– Ты шо, хлопэц? Вы ж нам гарантии давали. И де ваши аксакалы? – примирительно начал Батя.
Услышав о старейшинах, налетчик сразу осекся, махнул рукой, затем, словно ставя точки над i, пальнул в воздух и куда-то побежал. Грабеж на глазах изумленных хозяев продолжался.
– Одно слово – банда, – крякнул старшина, – це ж як и на Карабахе, и у грузин с абхазцами... Землю не поделят.
– Или кто-то спецзаказ сделал, – поддержал его неизвестно чему обрадованный Псих-Паньшин.
Саня после резкого напряжения обмяк, нога напомнила о себе тупой, саднящей болью. “Вот оно, средневековье... Ну такое лет пятьсот назад – еще куда ни шло. А сейчас вроде бы цивилизация на дворе. А Псих-то как изменился, успокоился, словно к себе домой попал. Зато лейтенант Вагик совсем позеленел...”
Мегафон опять что-то гортанно крикнул – и мгновенно воцарилась тишина. Ингушские солдаты стали поспешно уходить. А окруженному взводу объявили, что они теперь военнопленные Ингушетии и их повезут в Назрань.
Арестованный взвод повели в маленький ободранный рейсовый автобусик. “Спасибо, что не пешком, заботливые какие... А я голый, как дурак”. – Сашка стал прихрамывать, или это земля уходила из-под ног, будто по болоту шел. Холодная тоска заползла в
душу и придавила своей безысходностью. Оставшиеся одни,
женщины дико заголосили, на них никто не обращал внимания.
А в мире, казалось, ничего не изменилось. Тихие облака медленно перебирались с одной горы на другую. Мощные деревья тянули к ним свои ветви. Недалеко от дороги все так же пел свою разбойничью песню Терек.
Но сегодня люди разрушили высшую гармонию в царстве величественного покоя. Они прокатились гусеницами “бэтээров” по судьбам своих братьев, полагая, что историческая справедливость восстанавливается только так.
А горы смотрели на них с молчаливой безучастностью. Какой абсурдной и ничтожной казалась им эта человеческая суета, вновь начавшаяся под вечным небом.


Глава 2

А в далекой, залитой дождями Москве, в прихожей одной из квартир, раздался требовательный звонок.
“Так рано... Кому это дома не сидится?” – Марина резво спрыгнула с софы, накинула халатик и, шаркая на ходу тапочками, побежала открывать.
Пока она спешит, отметим, что Марина – женщина замечательная тем редким типом русской красоты, который еще встречается в Новгороде, Пскове или Архангельске – в общем, в тех краях, куда татарская орда не добиралась. Высокая, тонкая и легкая в движениях, голубоглазая, светлые волосы сплетаются в тугую косу, широкий разлет бровей придает красивому лицу несколько удивленное и открытое выражение. Увидишь на улице – и невольно посмотришь вслед.
Марина распахнула дверь:
– Мама! Заходи, родная. Трудно дать телеграмму?
– Командировка неожиданно выпала. Не успела. – Марина сняла с мамы пальто. – А Володя где?
– Тоже в командировке. У меня сессия кончилась, есть несколько свободных дней. Погуляем, – запела дочь скороговоркой и схватилась за мамину сумку. – Ну, у тебя и багаж! Кирпичи?! Как ты это тащила?!
– Молча… Сахарок тебе привезла, сейчас с этими талонами и чаю не попьешь. У нас с Украины привозят… Соленья, варенья… Кагорчик домашний. Мы с Маней на ее “Запорожце” на виноградники заехали… А что тут такого, у Володи день рождения скоро… Это сейчас простым смертным тоже недоступно. – Она перебирала тапочки в калошнице и поясняла: – Перестро-
ились, теперь мыло сами варить будем. Билет на самолет такой
стал, легче на ковре-самокате долететь… В поезде тряслась…
– Есть женщины в русских селеньях! – продекламировала Марина и потащила сумку на кухню, загремела чайником. – Мамуля, мне бы в храм. У батюшки день Ангела, хочется поздравить. Поблагодарить его: благословлялась на сессию, просила помолиться – как по маслу. Такие смешные билеты попадались, специально для твердолобых… Даже подумала, а не тупа ли я. Ты поспи с дороги, а я быстро обернусь.
– Давай я с тобой. – Вера Сергеевна некоторое время сидела молча, теребила льняную салфетку, а потом осторожно спросила: – Ты про Осетию ничего не слышала?
– Нет. Да я и не слушала. Экзамены – какое там. А что?
– В поезде по радио все время о ней говорили. В Ростове пересадка. Там стоял состав во Владикавказ, я чуть в него не села. Но не решилась, поехала дальше в Москву. – Марина накрывала на стол, рассеянно прислушиваясь к ее словам. – Я была у Саши недели две назад. Как услышала, что газопровод взорвали, подумала: неспроста, надо ехать. Хотела его домой забрать. Не отдали, сказали: еще приказа нет, сам доедет. А сердце болит и болит. У них так неспокойно: солдаты, автоматы, “бэтээры”...
– Ну, Мать Солдатская, тебя надо было к Сашеньке вместо часового приставить на все два года – этакий престарелый Ангел-хранитель. И будешь говорить, что он не твой любимчик. – Взрослые дети до сих пор ревновали маму друг к другу. Она только махнула на дочь рукой. – Ладно, мамочка, не переживай, моя хорошая. Сейчас посмотрим новости, успокоишься. Куда наш оболтус денется?
– Нет, ты скажи, кто за язык тянул, – продолжила Вера Сергеевна в сердцах, – это он в Ростове что-то ляпнул – и его на Кавказ. Ладно, на Украине не дослужил: присягу чужую не хотел принимать. Но в Ростове-то мог спокойно посидеть. Это вы в деда такие. Сельский учитель, семья огромная, нищета, а вот пойдет и скажет в лицо начальству, если что не так. В те времена – это Магадан. Потом собирает пожитки, пятерых детей, жену с тещей – и в неведомые края. Так все детство и катались по Союзу. И дети у меня – одно наказание.
– А что это? Я вот сессию кончила. – Марина кокетливо погладила себя по волосам. – Из института еще не выгнали, и ссылать никуда не собираются. О! Время уже. Пойдем.
Новости начались с событий ингушско-осетинского конфликта: перестрелки, небольшие бои... в военной части N ингушская
сторона взяла в заложники батальон. Солдат вывезли в  автобусе в неизвестном направлении.
Вера Сергеевна стала спокойна и непроницаема:
– Это где наш Саша служит, его батальон... Я была там две недели назад. В сердце тяжесть невозможная...
Известия ее раздавили: так в одночасье рушится жизнь. Она в мертвом оцепенении смотрела на икону Спасителя: “Господи!.. Я ведь ездила, и не отдали!.. Как же?.. Ты же знал, что это случится?!..”
Бесстрастный голос диктора – для страны очередное неприятное сообщение. А у телевизоров застыли бескровные лица матерей, чьи стриженые мальчики вывезены в неведомое. Один немой вопрос в безответное экранное пространство: “Зачем? И за что...”
У Марины перехватило дыхание, руки как парализовало, она подошла к матери, молча встала перед ней на колени, и они долго, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. В глубине сознания фотографической вспышкой мелькали отпечатки памяти. Маленький, голубоглазый, с чубчиком Шурочка с красненьким флажком. Испуганный первоклашка умоляюще смотрит на маму, а потом его, удравшего с линейки, ловят у школьной калитки. Юноша показывает сестре в самодельный телескоп лунные кратеры и рассказывает о звездах. Ее московский институт, замужество. В гостях уже незнакомый брат-каратист, бредит Востоком. Могучие башни Псково-Печерского монастыря – его крещение, купель под сводами храма… Марина думала: он полюбит Бога, и в холодном мире на одного светлого человека станет больше. И вдруг – могильный холод неизвестности.
Руку обожгли мамины слезы. “Какие горячие и тяжелые… А если уже случилось? Все там. И на кладбище не сходишь?!” – Марина вдруг заголосила, совсем как деревенская баба, и удивилась, что способна на такое.
– Ма-а-мочка-а, мне страшно, едем в храм. Надо выключить этот ящик, что от него то-о-лку. Расстройства одни-и, накрутят, доведут до отчаяния-я. Нам поможет только Бог. Твоя молитва из огня выведет. – Она судорожно натягивала на себя одежду. – У батюшки тезоименитство. Ему не будем говорить. Помолимся сами… У меня сердце разорвется-я!
– Да, наверное… – Вера Сергеевна потемнела лицом и сразу осунулась. – А может, не к вам поедем, а куда поближе, свечку поставим.
Марина только сейчас разглядела, как она сильно постарела за кавказские полгода.
– Ой, а куда? Батюшка же мне отец родимый… Духовника Бог услышит… Я ему записку на завтра напишу… Там все свои… Любимые!..
По дороге к церкви Марина поделилась несчастьем с людьми, просила молиться за без вести пропавшего брата. Естественно, первой им повстречалась Варвара Петровна, которая всегда все знает, и сразу надавала кучу советов: “Надо идти по монастырям и заказывать сорокоусты о здравии – чем больше, тем лучше… Так… – Она энергично указывала пальцем Марине в пуговицу пальто и запрокидывала голову в небо. – Раздавать милостыню, ни одного нищего не пропустите. Вы пожалеете человека, и Господь вас не оставит. В беде всегда надо жертвовать и Бога благодарить за все… – Она строго посмотрела на Веру Сергеевну. – Мы же не знаем – почему! Чтобы его душа спаслась… Молитесь, просите общих молитв, батюшке расскажите, монахам… И причаститесь, чтоб на сердце полегчало”.
В храме уже поднялась праздничная суета. Служба закончилась, поздравляли отца настоятеля с днем Ангела. Он стоял на амвоне и благословлял народ. Прихожане дарили ему цветы, подарки. Батюшка улыбался, каждому говорил что-то ласковое.
Пожалуй, впервые Марина почувствовала, как светло и спокойно в Божием доме. Повсюду мерцали зажженные свечи, разноцветные лампады; яркие солнечные потоки разливались по храму; прекрасные, святые лики внимательно смотрели на людей – и раздавленной горем душе стало легче. Она вдруг осознала реальность невидимой жизни: страдания мучеников, их любовь и подвиги были и ради нее. Чтобы сейчас душа не озлобилась, не искала виноватых, а тихо несла свой крест. Милость свыше, что на земле есть место, куда можно прийти в несчастье, где тебя услышат и искренне помогут две Церкви: Небесная Святая и Земная человеческая.
Все вокруг тихонько и радостно шуршало цветочным целлофаном, шепталось, мило пересмеивалось. Мать с дочерью среди общей приподнятости чувствовали себя чужими и никак не могли решить: сегодня ли рассказать батюшке о своем горе? Можно ли портить настроение в праздник?
Подошла их очередь поздравлять духовного наставника, и Марина, минуту назад твердо решившая его не огорчать, неожиданно для себя произнесла:
– Поздравляем. Батюшке – спасение души в вечности, всегда радости духа, утешения в трудах, крепкого здоровья... А у нас вот горе. Брата в Осетии взяли в плен, посадили в автобус и куда-то увезли...
Батюшка осекся на полуслове благословения, на мгновение изменился в лице и даже опустил руку. Впервые Марина увидела, как у него опустились руки, и подумала: “Наверное, плохо наше дело”.
Но через секунду батюшка снова улыбался в сторону Веры Сергеевны:
– Рады вас видеть. Не отчаивайтесь. Помолимся. – Она, обладая сильным характером, была в то же время застенчивым человеком и сейчас горестно, по-детски смотрела в глаза священнику, не зная, что ответить.
– Спаси, Господи, – тихо проговорила за нее Марина.
– Батюшка, поздравляем, – защебетали за спиной клиросные барышни. Мать с дочерью отошли в сторону.
День прошел как во сне. Марина обошла прихожан, прося их молитв. После храма они направились по святым местам Москвы. В монастырях заказывали сорокоусты о здравии. У нетленных мощей Божиих угодников просили о чуде. А перед чтимыми москвичами иконами Богородицы: “Взыскание погибших”, “Всех скорбящих Радость” – молились о помощи и взыскании души потерянной. Марина никогда так пристально не всматривалась в лик Богоматери, до этого дня боялась просто, по-родному обращаться к Ней. Но сегодня заглянула в глаза Богородицы – они живые! Святая Дева смотрела на нее и слушала. Марина сердцем почувствовала, как Она близка людям.
И везде подавали бабушкам, стоящему на паперти люду, не раздумывая, кто эти бедняки и почему здесь очутились. Измученные горем, они сами были несчастные, впервые осознавшие свою убогость и беспомощность женщины. Что есть наша жизнь? Нищие чуть истерично, но искренне и с явным сочувствием обещали молиться за пропавшего без вести Александра.
В соборе на вечерней службе узнали, что скоро праздник в честь Казанской иконы Божией Матери, и решили причаститься в этот день Святых Христовых Таин.
Дома Вера Сергеевна повалилась на постель и зарыдала в подушку. Дочь сидела в кресле и тоже плакала:
– Раньше слушала новости о Кавказе и не обращала внимания. Как страшно, и ничего не поделать. Несчастные матери, бедные люди: зачем они убивают друг друга, что делят? Жизнь-то одна...
Некоторое время они сидели молча, глядя на иконы и в немой простор окна. Марина вдруг поднялась:
– Встаем. – Она зажгла лампаду. – Мама, пожалуйста, дорогая, будем молиться, просить святых о помощи: у нас свое поле сражения.
И Марина спокойно, с паузами, без всякого распева принялась читать акафист: “Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти...”
Вера Сергеевна молилась стоя, не выдержав, стала на колени. Казалось, чтение длится бесконечность. Она неприметно ушла в дрему. Утомленной женщине вдруг приснилось, что она несет на себе в гору нечеловеческую тяжесть. Все выше и выше, сил уже нет, но ей непременно надо донести, от этого зависит жизнь сына, она задыхается и падает. Вера Сергеевна пробудилась и в изнеможении опустилась на пол.
– Мама, родная моя… Может, ты ляжешь в кровать? – И Марина с невозможным душевным усилием (показалось: ее самой нет, утонула в молитве), глядя на икону, стала просить Небесную Помощницу: – Услыши меня, спаси Сашеньку. Выведи его хоть живого, хоть мертвого, как Богу угодно, лишь бы душа спаслась… Защити его, я так Тебя люблю и верю! – Вдруг показалось: ее слова прошли сквозь пространство, и Марина ощутила: Богоматерь все видит и знает. – Сделай, что можешь, в Твои руки отдаю его! Сама помоги ему в опасности, пожалей мою маму…
Глубокой ночью, совсем обессилев, она повалилась на пол рядом с Верой Сергеевной, и та неуверенно предложила:
– Если до Казанской ничего не прояснится, придется нам туда ехать. Искать его… – Они молча легли спать.
Но Марина не могла заснуть: сочиняла письмо супругу: “Дорогой мой, любимый Володенька, мне пришлось уехать на Кавказ. Саша пропал в плену. Мама отправилась его искать, а я не отпустила ее туда одну. Знай, мой дорогой, что я люблю тебя и жить без тебя уже не умею. Не только потому, что ты такой красивый, умный, добрый. Просто ты часть меня самой. Ведь невозможно жить без руки или головы, так и я не могу без тебя. Венчание – это тайна соединения душ, я это теперь знаю наверняка. Ты уехал, а я чувствую, что где-то по земле ходит моя половина, без которой мне не жить. И одна только мысль: что ты скоро вернешься домой, мой единственный и желанный. Если в горах со мной что-то случится, вспоминай иногда свою жену...” – От этой мысли Марине стало тоскливо, и она заплакала.
– Марина, успокойся. – Вера Сергеевна стояла в дверях, она сердцем услышала ее рыдания.– Мы еще ничего не знаем. Зачем придумывать плохое. – Села на кровать, погладила рассыпавшиеся волосы дочери. – Спи.
В этот вечер много людей молилось о попавших в беду солдатах, но никто не знал, что их дорогой батюшка не пошел домой
ночевать, остался в храме – молиться в алтаре о воине Александре и всех, иже с ним в плен попавших, и о примирении враждующих.
Спать он отправился, когда стало светать.


Глава 3

В Осетии этот день прошел тяжело.
Сашка сидел впереди, у самого мотора, изнемогал от жара железа, разболевшейся ноги и томящего страха. “Мои, наверное, уже все знают”.
За окном те же осетино-ингушские картины: вечные горы, еще не убранные поля. На блокпостах солдаты, при виде автобуса с пленными, палили в воздух. А Сашке чудилось, что эта горная земля – дно океана, а на его поверхности плавала пена облаков. Захотелось уйти от реальности, всплыть, улететь: там светло и покойно. Душа рвалась из этого кошмара на волю.
Александр не знал, как долго длился этап, но все приходит к концу, и они запетляли по пыльным улочкам столицы Ингушетии и вдруг резко вкатили в огромную толпу на центральной площади.
Раздался приказ выходить. Сашка на секунду замер в дверях автобуса: вокруг простиралось море голов, оно все было обращено в их сторону, клокотало, бурлило негодованием, грозило обрушиться горящей лавой и разнести в щепки вместе с автобусом эту пригоршню людей в военной одежде. Уже потухший, шумевший с утра митинг при виде первых пленных вспыхнул с новой силой. Люди закричали и стали грозить кулаками куда-то в воздух.
От взвода отделили трех солдат-осетин. Сашка с безнадежной злостью смотрел, как забирают единственного близкого человека, Серго. Его огромные печальные глаза в последний раз остановились на Саше: “Прощай, друг”. Их увели, а остальных затолкнули в сарай, стоявший недалеко от площади.
Сторож-старик, заметив раздетого до штанов Сашку, засуетился:
– Вах. Сушай, почему голый? – И тут же кинул ему рваную рубашку: – На.
– Заботливый какой, – проворчал Саня, скрываясь в недрах душного сарая.
А на улице продолжали бушевать страсти. Митинг решал, что делать с пленными. Сидящие в темноте люди внимательно прислушивались к реву на площади, прыгающее из конца в конец слово “расстрелять” никому не пришлось по вкусу. Затем появилось предложение увезти всех в Чечню и держать как заложников.
– Час от часу не легче, – холодел сердцем солдат Большов и
впервые в жизни взмолился: – Господи, спаси. Я не хочу умирать.
Так ни о чем и не договорившись, митинговое море постепенно стало растекаться по домам обедать. Дальше произошло непредсказуемое: первых пленных начавшейся войны еще не успевшие ожесточиться жители великодушно отпустили на все четыре стороны. То ли надеялись, что большого кровопролития не будет, то ли стало не до них – взвод так и не понял. Только их посадили в автобус, повезли в обратном направлении, и даже велели лечь на пол, чтобы на блокпостах не возникло напряжения.
Когда последний ингушский пост остался далеко позади, автобус вдруг остановился среди поля неубранной кукурузы.
– Все, приехали, – сказал им шофер, – идите куда хотите. Мы воюем не с вами. До свидания.
Оставаться на дороге было небезопасно, решили залечь в кукурузе. Сашка упал на землю, увидел небо и вдруг вспомнил о маме: она стояла у икон на молитве, а он сердился, что не может громко включить магнитофон. А потом подумал о Боге.
– Ну, что делать будем? – обратился капитан Иванцов к офицерам. – Мы находимся в окружении. Помощи ждать неоткуда. В батальоне остались дети. Что предлагаете, товарищи?
– Да, це ж оно, – подал голос Батя, – выходить трэба. До Владикавказа, до начальства… Та шоб их…
– Так точно, щас в батальон, – начал развивать его мысль обновленный Паньшин, – там заночевать, забрать всех и сваливать.
– Правильно, – откликнулся капитан. – Как стемнеет – пойдем. До батальона доберемся ночью.
Все уже было с ним согласились, но лейтенант Алексей Звягинцев вдруг резко возразил:
– Как стемнеет?.. Тудыть его... У меня там Зинка в пыли валяется, а я здесь в кукурузе буду дрыхнуть? Мне надо идти.
– Твою дивизию, это что?! Лейтенант! Там тебя счас быстро запечатают. А мне вас надо живьем довести. Разговоры отставить! Леха, пошел ты… остывать. Старшина Прокопенко, разъяснить обстановку солдатам.
Батя ответил: “Есть” – и пошел к распластавшейся среди кукурузы роте.
В путь отправились, когда стало темнеть. Сначала молчали, потом по строю потекли говорки, шепотки, шуточки. Ребята понемногу приходили в себя, жизнь продолжалась, и молодость, “всем смертям назло”, качала на нее свои права.
Сашка замерз до икоты, хромал, спотыкался в темноте, пытаясь согреться, тянул драную рубаху.
– Шюра! А ты не плакай, – зубоскалил шагавший рядом кабардинец, – скора мамы к юбкэ поедэшь.
Сашка скорчил дикую рожу, но ее никто во мраке не заметил, и потянул зловеще:
– Зарэ-э-жу-у, ты мою маму обидел!!! – Народ загоготал.
Когда взвод вошел в долину, раздался взрыв. Сашка подумал, что это гром, – небо впереди, над горами, разом все вспыхнуло, зашевелилось и вздохнуло, как живое. Показалось, что горы удивленно оглядываются по сторонам. Через некоторое время заполыхало в другом месте.
По распаханному картофельному полю суматошно, с криком носились какие-то люди. Один с воплем пробежал мимо. Его поймали, на допросе бедолага трясся и всхлипывал в кулак:
– Да в ЛТП мы лечимся, неподалеку. А тут налетели, мама мия, “бэтээры”, автоматчики, танки. Нас повыкидывали, врачей за¬брали, больницу грабанули. Счас картошку напекли, только пожрать сели, всех их за ногу, как бабахнули, мы и побежали...
Мужичка отпустили, и он тихо поплелся в неизвестном направлении. Ребята присвистнули вслед. По полю бегали перепуганные алкоголики.
– Подтянись! – крикнул Батя, и они опять зашагали по темной дороге.
Солдату Большову вновь показалось, что это крутят фильм про войну, только у него слишком яркая лента. Он смотрел на небо, вспоминал маму, сестру и, не имея собеседника, стал обращаться к Богу: “Господи, как они там? Мне легче, я все про себя знаю. – Яркие южные звезды отвечали из бесконечности мягким взглядом. – Господи, как хорошо, что Ты есть. Если бы не Ты, я бы сошел с ума. Эти люди знают, зачем дерутся? Почему им трудно жить на земле вместе? Разве их дрязги стоят моей жизни?.. Боже мой, и зачем я здесь? Нога болит. Я маменькин сыночек. Думал – стал мужчиной, а раскис. Хоть бы мать с сестрой не убивались… А хорошо просто идти так, смотреть вверх и ни о чем...” – Сашкины размышления прервал чей-то окрик из кустов, взвод замер.
– Вы кто? Из Владикавказа?
– Нет, из... А вы кто? – напряженно крикнул Иванцов.
На дорогу, освещенную заревом и луной, вышел человек с автоматом наперевес.
– Смотрю, вроде свои. Решил окликнуть. Из окружения выходите? – И вдруг, заметив капитана, отрекомендовался: – Сержант Липин, из училища вертолетчиков. Училище сдалось, сейчас в плену – нико¬го не выпускают. Я вот ушел, руку, гады, перебили, тащусь к своим.
– Так. Окружили, значит? – Капитан стал незаметно для себя заводиться. – Войну затеяли в собственном доме. А во Владикавказе что?
– Пока связь работала, передавали: бои идут. Ингуши вооружены до зубов, Чечня постаралась. Эти еще себя покажут. Пьяных нет – война. Грузия, Карабах – и сюда докатило.
– Твою дивизию... – присвистнул капитан и для своих горских солдат назидательно-громко прибавил: – Я вот душещипательную историю читал о Шамиле. Как он сдался России, переехал в Петербург и говорил: начни он жить заново, служил бы русскому Царю. Чеченцам, в душу их за ногу, память бы не отшибло, тогда б не повторялись. Новостей под этим небом не бывает... Ты счас во Владикавказ?
– Так точно.
– Нам счас в батальон, забрать женщин. Хочешь с нами? Вместе будем выходить.
– Нет, товарищ капитан. Мне, с драной лапой, быстрее надо. Не загнуться бы по дороге.
– Тогда – до поворота. А там всего хорошего.
Сашка ковылял за сержантом-вертолетчиком, смотрел ему в спину и завидовал.
“Вот человек, – не бросил оружие, с честью из положения выходит. А я как баба. Была возможность в челюсть дать, да кишка тонка в герои. Кукурузный вояка. Детишки только... А чеченцам делать нечего, альпинизмом бы занялись, что ли, нашли, куда характер девать”.
На повороте взвод тепло попрощался с сержантом Липиным, и он скрылся в темноте. А у самого батальона – новое ЧП: внутри казармы били стекла.
В разведку выслали Сулеймана и Махмуда. Они бесшумно перепрыгнули через стену, но через минуту появились в окне, кричали и размахивали руками. За ними показались знакомые лица: Наркоманчик и Сафарбек. Они сумели в перепалке спрятаться, а сейчас с тоски крушили все подряд.
Когда люди собрались вместе, Сашка почувствовал особенную радость: за этот неправдоподобный день они стали ему как родня. Хотелось их жалеть, помогать. Все живы. Слава Богу.
Офицерские жены старались быть ближе к мужьям, никто не стал расходиться по квартирам, вместе казалось безопаснее и спокойнее. Спать ложились где придется. Кому повезло – находили рваное тряпье, кидали его на сетки разбитых кроватей. Но можно и на полу, только что-нибудь под голову.
Прапор Паньшин, покрикивая, вернулся в казарму, размещал народ по углам. Его резкие выражения сейчас казались родными и напомнили спокойную жизнь – на душе полегчало. Главное – живы, а остальное приложится.
Над Осетией, Москвой и половиной мира безмолвствовала ночь.


Глава 4

Вера Сергеевна проснулась так же тяжело, как и заснула. Холодом обдавало сердце, душа сжималась страхом, и не было ни сил, ни желания подниматься с постели. В комнате появилась Марина:
– Володя только что звонил. Скучает, домой хочет. Я ему про наши дела ничего не говорила. Сам спросил – пришлось соврать, что про Осетию не слышали. – Она вздохнула. – Тебе привет. Вставай завтракать, я в комнату все принесла. Сейчас новости послушаем, будь они неладны. – И добавила тихо: – Давай больше не плакать. Этим ведь не поможешь, попробуем молиться и верить в Божию помощь. – И добавила скорее всего для себя: – Люди не догадываются: молитва – самое сильное оружие. Вот Суворов об этом знал и не проиграл ни одного сражения.
– Суворов ты мой. – Вера Сергеевна нехотя поднялась, попыталась отшутиться. – Скоро засветимся, перемолившись.
– На войне как на войне, – ответила дочь.– Если мы не победим – не видать нам Сашки.
Чай пили, глядя в телевизор. Марина терпеть не могла этого одноглазого монстра, но молчала, чтобы не раздражать мужа. Мир в семье для нее был дорог.
Новости сообщали одну зловещее другой: в поселке Энском, находящемся рядом с батальоном, четвертовали начальника милиции, дома пожгли. По всей Осетии, включая Владикавказ, идут бои; об увезенных в автобусе солдатах нет никаких известий.
Сидящие у телевизора женщины старались не плакать. Долго молчали, наконец Марина поставила точку:
– Все-таки придется ехать его искать.
– Как страшно. Ведь две недели назад в этом поселке была свадьба, и нас с Саней на нее пригласили.
Чтобы не отдаваться во власть страшным мыслям, Вера Сергеевна стала рассказывать о Владикавказе. Как встретил ее этот далекий город белым туманом. И все в нем было не по-нашему. Народ на вокзале автобус штурмом берет: сесть пытаются сразу все, и в одни двери. Ехали – как в облаках, а из них то дом вдруг вынырнет, то гора над крышей автобуса зависнет. Спросила у людей, где часть военная расположена. Один мужчина от нее шарахнулся, другой сказал: “Ты туда не езжай. Зачем?!” Напугали...
Но все-таки Вера Сергеевна узнала, как к сыну добраться. Ехала уже затемно. Дорога петляет, “бэтээры”, как ящеры, туда-сюда снуют, сидела она ни жива ни мертва. Потом разговорилась с женщиной рядом, оказалось, до батальона надо несколько километров пешком идти. И это ночью. К счастью для Веры Сергеевны, соседка оказалась осетинкой, узнала, что она из Ростовской области, а там брат живет, говорит: “Землячка, куда ты на ночь глядя по горам? Поедем к нам ночевать, а завтра муж отвезет тебя в часть”.
Конечно, Вера Сергеевна согласилась. На следующий день доставили ее в батальон на машине. Сашка вышел, сослепу не узнал родительницу. “Худющий, штаны на нем – как парашюты, и черный – загорел”, – торопливо рассказывала она дочери. Его отпустили на несколько суток: мать приехала. И как в сказке: с корабля на бал, повезли на свадьбу. Семья, приютившая Веру Сергеевну, выдавала замуж одну из дочерей.
Сашу с мамой хозяева родней отрекомендовали. Осетинская свадьба их поразила и размахом, и местными традициями. Гуляли неделю всем поселком. Кто мимо ни пойдет – приглашают. Дом огромный, несколько этажей, везде гости, все друг друга родными зовут. Быка во дворе зажарили. В первый и, наверное, послед¬ний раз они видели, как жарят целого быка. Шипит, жир брызжет, и запах на всю округу.
Было весело: застолье весь день. Но обычаи не простые, и многое, конечно, чудно было для русского человека. Мужская и женская половины. Красавица невеста за свадебным столом не сидела. Целый день стояла в углу накрытая белым покрывалом, а гости вешали на нее золотые украшения и складывали рядом подарки. К вечеру хозяйская дочка была как позолоченная Пизан¬ская башня. Ночью сбросила с себя покрывало, все вокруг звенит, а она бегом к столу, смеется: “Голодная как волк с этой свадьбой”.
– Они себя христианами называют, но по обычаям на язычников похожи. Очень почитают святого Георгия Победоносца, – закончила свой рассказ Вера Сергеевна.
– Слушай, – Марина наморщила лоб, – а какие-то слухи, в газете, что ли, писали о явлении в Осетии Георгия Победоносца. Он, кажется, сказал им в мире жить, предупреждал, а они не захотели услышать... Если это на самом деле было...
– Ой, Марина. Насчет мира там тяжело. Даже чужому человеку заметно. Живут в одном поселке ингуши и осетины и друг
друга терпеть не могут. Не поздороваются, оговорят и прошипят в спину, как на плохой коммунальной кухне. И на свадьбе все о войне рассуждали: непременно что-то плохое будет...
– А, между прочим, при наместнике Кавказа графе Воронцове-Дашкове распри и между горцами сгладились. Это и любовь Кавказа к Царю в первую мировую войну развеяли мечты турок, что наши мусульмане станут на сторону врагов России. Конечно, она была богатейшей империей, но как наместник всех перемирил, действительно загадка.
– Марина, ты у меня профессор.
– Не зря же я в Историко-архивном стул просиживаю.
– А Саша вот выпивать начал в армии. Через день пошли с ним обратно в батальон. Нам гостинцев дали – не унести, по дороге сели у речки, под чинарой, перекусили, смеялись – свадьбу вспоминали. Так было хорошо. Ну, а потом Сашу со мной не отпустили. Мне пришлось оставить у новых знакомых его гражданскую одежду, в ней спокойнее возвращаться домой… А теперь что?.. – Вера Сергеевна не выдержала и заплакала. – Ни Саши, ни солдат, ни поселка... Где теперь эти добрые люди? Молодая семья... Стреляют, бьют, жгут... Мрак какой-то. Что за одержимость? Ведь можно спокойно жить: горы, солнце, свадьба. Люди, живите и радуйтесь... Нет! – Она успокоилась. – Нам этого не понять. Как говорится: худой мир лучше доброй ссоры. У тети Ани в деревне и русские, и белорусы, и калмыки, и казахи, и никому не приходит в голову резать друг друга. Конечно, всякое бывает, но притерпелись ведь… Я думаю: пройдет время, и в горах еще очень пожалеют, что войну затеяли.
В этот день они побывали в своем храме и взяли у батюшки благословение: если не будет никаких известий – ехать на поиски на Кавказ. Батюшка спешил к больному, на минуту остановился, посмотрел внимательно (Марине показалось, что с укоризной) и, благословив, сказал: “Мир вам”.
Домой не хотелось, они опять пошли по монастырям.
На московских улицах осень сдавалась зиме: воздух окончательно промерз, деревья, кутаясь в лохмотья листвы, стояли нищие и жалкие. Зато небо полыхало синевой до головокружения и обещало скорые морозы.
У ворот Даниловского монастыря кружились голуби. Блеск куполов собора, белые стены церквей, гладкие булыжники двора переносили сознание в другое время, измерение и пространство. Царившая здесь вселенская тишина казалась неправдоподобной среди городского шума и сумасшедшего ритма.
Вера Сергеевна с Мариной долго молча сидели на скамейке у клумбы с поздними цветами, на душе становилось спокойнее, унималась тревога.
Потом они сели в трамвай, пересекли Даниловскую площадь и очутились у стен Донской обители.
У Донской Богоматери в руках платочек – это по наши слезы. Сколько их на земле льется, и всем Она их утрет. Бывает, что и не просят, а в минуты опасности вдруг появляется Прекрасная Жена и выводит к свету Божию душу заблудшую. Пресвятая Богородице, спаси нас.
От Донского отправились на Ордынку, к Радости всех скорбящих, за утешением – и день прошел. Слава Богу за все.


Глава 5

Сашка подскочил от шума во дворе. В первый миг пробуждения не понял, где находится: какая-то груда тряпок, железная сетка кровати оставила на руке отпечаток, за разбитыми стеклами окон – серая хмарь наступающего утра или уходящей ночи. Поговорку “Солдат спит – служба идет” к Большову отнести было никак нельзя, за последние полгода спать приходилось урывками. Такой вот народ веселый собрался вокруг...
Однако мечтать было некогда, шум во дворе усилился, дверь в казарму пнули ногой, в проеме показался силуэт автоматчика. И не успел Саня пробурчать любимую фразу: “Явление пятое. Те же и ингуш”, как автоматчик, испугавшись, стал дико палить в потолок. Посыпались градом остатки стекла, ребята влипли в пол.
– Виходите! – истерично закричал незваный гость. – Все виходите! Руки за голова!!!
Во дворе было свежо, на старой зелени – едва заметный иней, горы стояли укутанные в туман. У Сашки мелко застучали зубы, взвод заметно приуныл, его плотным кольцом окружили автоматчики.
“Хороша мочала – начинай сначала, – ворчал Сашка, но вдруг оживился: – Дауд!” К ним, улыбаясь, шел любимый их прапорщик-ингуш Дауд. Он что-то сказал своим солдатам, те разошлись.
– Живы, шайтаны! Ребята, так я рад! – Когда батальон сдался, Дауд сразу перешел к своим. – А я нарощно сюда приехал посмотреть, что тут у вас.
– Да хреново. Не знаем, шо дальше. Из Назрани отпустили, а шо теперь... – пыхтел заспанный Батя.
– Товарищ капитан, – обратился Дауд к Иванцову, – я попро-
бую договориться, довезти ребят до границы с Осетией. Там ваше командование...
– Ну, что ж, действуйте, – отозвался тот.
Ребята следили, как Дауд, мелькая в разных концах двора, с кем-то разговаривал, кого-то просил, убеждал. Утренние ингуши приехали на самосвале добирать вещи, мебель, всякую рухлядь, связываться с делами разрушенного батальона никому не хотелось. Как Дауду удалось уговорить своих, осталось тайной. Он снова подбежал к ребятам:
– А, шайтаны!.. – хлопнул по плечу дагестанца. – Живучаи вы. Сколька народа побили, в заложники взяли, поселок пожгли, а вы чистанкие ходитэ. По войне, как по бульвару. Везунчики, да-а?! – Дауд рассмеялся. Он искренне радовался, что те, с кем долго жил под одной крышей, – вместе радость и печаль, – были живы.
А Сашка почти благоговейно смотрел на мелькавшего во дворе огромного, усатого, белозубого красавца. Кавказское трепетное отношение к дружбе, взаимовыручка оставались для Большова самым положительным впечатлением от горцев.
Он всегда незаметно наблюдал за Даудом, любовался его добродушной силой, красотой и благородной осанкой. Сашка угадывал в этом человеке породу: такую походку, взгляд самому приобрести невозможно – это передается по крови от предков. Спросить Дауда о его корнях он, конечно, не решался, да и зачем... Сокровенный человек открывается в минуты испытаний.
Взвод, пополненный женской половиной с довеском, разместился на самосвале. Дауд прикрыл их брезентом, чтобы не заметили на постах. И самосвал, чихнув синим дымом, покатил в сторону Владикавказа. Сашка нашел щель в брезенте и в последний раз, даже с какой-то щемящей грустью, смотрел на удаляющиеся, ставшие на миг родными стены батальона. “Прощай, Осетия! Прощайте, горы! Домой!”
Машина прокатила мимо умершего поселка: повсюду валялись скелеты заборов. Изуродованные дворы, обугленные деревья, потоптанные огороды остались сиротами. Выжженные глазницы домов, вчерашние окна, слепо смотрели в синие дали. От безобразия войны солдатам стало жутко. Дорога вырвалась на простор и понеслась в сторону восхода, а самосвал минут через пятнадцать вдруг резко затормозил.
– Приехали, – крикнули из кабины.
Дауд сорвал маскировку:
– Выбирайтесь.
Недавно прошел дождь. В лужах дрожало отражение неба, мягкая земля уступчиво проваливалась под ногами. Из самосвала что-то крикнули, Дауд ответил по-своему, махнул рукой. Машина укатила, а он остался.
– Там, – показал прапор в сторону поля, – ничэйная территория. Прострэливаэтса со всех сторон. Но нэчэго дэлат. Идти здэс. На той сторонэ замэтят – стрелят свои не станут. У вас дэти. – Тут он потемнел лицом: – Мою жену и дощь во Владикавказе взяли в заложники... Ну, пора прощатса.
Ребята тепло пожимали руку своему освободителю, хлопали его по плечу. Женщины плакали. Все понимали, что расстаются, наверное, навсегда. В стороне испуганной стайкой стояли детишки.
– Так вот жили вместе и не знали толком, кто есть кто. А пришла беда... Спасибо тебе, Дауд, – капитан протянул ему руку. – Не ожидал. Если останусь живой, разыщу твою семью. Ну, прощай. Взвод, стройсь.
Но не успели ребята подравняться, как из-за песчаного бугра выкатил “бэтээр” и, стреляя в воздух, понесся прямо на них. Не доехав несколько метров, встал как вкопанный.
– Бросай оружие, – закричали оттуда.
– Слющай! Здэс свои ест, дэти ест, а оружия нет. – И Дауд перешел на ингушский язык. Из “бэтээра” выпрыгнули автоматчики и взяли солдат на прицел. Дауд показал какую-то бумагу и, размахивая руками, стал горячо говорить, ему отвечали довольно злобно – и наконец обе стороны перешли на крик.
– О чем они? – тихо спросил Батя капитана.
– Да! – тот махнул рукой. – Твою дивизию! Расстрелять нас хотят или в заложники. Развоевались уже, крови захотелось.
Сашка напрягся. Видно было, что эти ребята не шутят и поставить людей к стенке им ничего не стоит. Невыносимая тоска и безволие парализовали солдата Большова: “Был бы автомат, все бы выглядело иначе. Сейчас бы пару очередей...”
Дауд, отчаявшись уговорить бэтээровских солдат, опустился на колени прямо в грязь и запричитал, завыл по-звериному, по его красивому лицу текли слезы.
Взвод стоял понурившись и старался не смотреть на своего прапора. Всем без исключения стало муторно. Дауд жертвовал репутацией воина: на весы была поставлена жизнь его друзей, оставшейся в плену семьи – и он решился на крайний шаг.
Ингуши сдались: джигит, такой молодец, на глазах врагов и женщин валяется в грязи – этого они выдержать не смогли:
– Шайтан с ними. Мертвую зону не пройти. Пусть пробуют, а мы посмотрим, сколько их останется.
Взвод развернул простыню белым флагом и медленно пошел в полосу обстрела. Женщин с детьми солдаты поставили в центр колонны...
В истории мироздания нарождался еще один день. Горные вершины от приближения солнца порозовели. Небесный океан расплескался над миром светлыми волнами. Деревья замерли в ожидании явления нового дня. Все живое, словно впервые, изумлялось бесконечному чуду рождения, ликовало и, как могло, приветствовало его свершение.
А люди в это новорожденное утро, среди всемирной красоты и радости бытия, посылали друг друга умирать, но Любовь оказалась сильнее: ничто не омрачило наступающий день даже в мертвой зоне.
Объяснить, почему, когда взвод вошел в зону, перестали стрелять, не смогли ни ингушские автоматчики, ни наши солдаты. Потом предполагали, что началась “пересменка” либо заглохли автоматы, а может, все удивились белому флагу...
Но в те напряженные минуты горсточке людей, которые молча шли по роковому полю, вдруг показалось, что некая Высшая Неведомая Сила оберегает их и выводит из окружения. Сашка благодарно смотрел на небо: “Это Ты, Господи? Я узнаю Тебя...” – и на миг замер: над миром взошло солнце.
Ингушские солдаты завороженно смотрели, как удаляется белый флаг. Они ждали: начнется обстрел, и солдаты будут падать один за другим, как это показывают в кино про войну. Но шло время, флаг уходил все дальше, а в мертвой зоне никто не стрелял. Опомнились, когда уже было поздно, – на таком расстоянии автомат достать не мог, – но они все равно неистово полосовали спину уходящего взвода.
Замыкающим в колонне шел Батя, когда он уже решил, что пронесло, автоматная очередь сбила с головы пилотку. Как назло, ботинки увязли в грязи, старшина не смог их выдернуть и побежал за своими по полю в носках.
Дойдя до осетинской стороны, смертники пришли в неистовство: вопили “Ура!”, молотили друг друга кулаками, обнимались, целовались, плакали от счастья. И никто корректно не замечал, что у Бати тряслись руки.
– Та шоб их… – повторял он беспрестанно, не зная, куда их спрятать, и стыдился своей слабости: – Взволновався трохи.
Немного отдохнули. Прапорщик Паньшин, бывший Псих,
смастерил Бате тряпичные обмотки и напомнил капитану про семью Дауда:
– Надо бы помочь. Дело чести.
– Конечно, – ответил Иванцов.
Солдаты снова пошли вперед.
– Товарищ капитан! – крикнул кто-то из строя. – А вам не думается – нас что-то выводит?!
– Цеж оно, – крякнул Батя.
– Видимо, кто-то из нас удачник, – пошутил Иванцов.
– Это Большова дембель за уши тянет.
– Да! – живо отозвался Сашка. – То-то, смотрю, у меня уши до Владикавказа раскатались. – Все рассмеялись. – А может, Бог помогает, – добавил он тихо.
Из рощи неподалеку на них вырулил крытый военный “козлик”, взвизгнули тормоза, и  из него выпрыгнули на дорогу люди в гражданской одежде, но с автоматами.
– Стой! Стрелять будем!
– Обалдели, что ли?! Свои!
– Какие еще свои?! – столпившиеся у “козлика” люди пальнули в воздух. – Стоять! Это вы по полю шли сейчас?!
Капитан Иванцов вышел вперед:
– Товарищи! Наш взвод Энского батальона выходит из окружения. Мы только что под обстрелом чудом остались живы. Здесь женщины и дети. Нам надо пройти во Владикавказ.
– А еще что вам надо?! Женщин с детьми мы доставим в город. А вам придется остаться.
– Твою дивизию! – рявкнул Иванцов и употребил пару-тройку горячих выражений.
В ответ стали палить в воздух. Делать нечего: офицеры опять прощались со своими половинами. “Это ненадолго”, – заверяли их осетинские автоматчики. А когда женщин увезли, роту опять посадили в автобус и заявили: “Или расстреляем, или поменяем на автоматы” – и куда-то повезли.
Кавказская одиссея надоела солдатам до чрезвычайности. Страсти накалялись, нарастало желание побить кому-нибудь морду: незнамо как вышли из окружения к своим – и здесь то же самое.
Их привезли в какой-то карьер и оставили там ждать ответа от генерала. Иванцов написал рапорт.
Началась жара. Автобус накалился, дышал на невольных пассажиров духом раскаленного железа и бензинной вони. Шофер-осетин бурно рассказывал последние события:
– Осетины отчаялись. Ингушей вооружили, они давно к войне готовились. А мы – врасплох, и оружия нет. Режут нас как баранов. Давно такого на Кавказе не было. Теперь на сто лет история. У нас же мстят. Ай, что наделали...
Сашкина нога распухла, дергала по нервам, прожигая до самых печенок. “Ну и место выбрали. – Конечно, Саня не допускал мысли, что свои могут расстрелять, но этот глухой карьер, горы песка... – Самое удобное место для расстрела. Пиф-паф – и никто не узнает, где могилка твоя”.
За полдень приехали осетины с ответом от генерала: “Автоматы мы вам не дадим, а такие солдаты нам не нужны”.

Глава 6

Разрешение кавказской истории в семье Большовых последовало быстрее, чем можно было мечтать. Дома вечером Вера Сергеевна заметно повеселела:
– Марина, кажется, он жив, у меня сердце успокоилось.
– А ты позвони, что это мы забыли, у тебя же есть телефоны. Звони по всем подряд.
Вера Сергеевна оживилась и действительно взялась за телефон. Долго с кем-то разговаривала, объяснялась, набирала все новые и новые номера.
– Мариночка! Беги сюда. Меня сейчас с Владикавказом соединят.
– Да что ты. Ну, ты даешь. Слава Тебе, Господи.
– Алло... Меня интересует Большов Александр, служил в Эн¬ской части... Жив?! Да... А что он там делает?.. Бомбят?.. Спасибо большое. До свидания.
– Марина, сказали, что Саша жив, но почему-то сидит в отделении милиции.
– Зачем он там? Нахулиганил опять?
– Говорят, бомбят. Может, они пошутили или перепутали?
– Когда бомбят – не шутят!..
С радости они решили почитать благодарственный акафист. И, кроме батюшки, никому ни о чем не говорить.
Среди мути девятого вала мелькнул слабый луч надежды, которому сознание доверялось с трудом, но они поверили. Вера Сергеевна впервые ощутила близость Бога. Ночью она молилась, жаловалась Ему на свою беду, умоляла о помощи всем, кто на Кавказе.
Главный колокол Богоявленского собора торжественно и мощно оповещал суетившуюся внизу Москву о великом торжестве: победе русских войск над поляками и конце Смутного времени.
Марина замерла: в минуты благовеста не хотелось двигаться, говорить, ощущать себя на земле. Большому колоколу вторил маленький, как бы уведомляя о начале перезвона, – и вот запели все колокола.
В их радостном гуле послышался голос вечности. “Чудные, чистые звуки” переливались над шумной дорогой, облетевшим, сиротливым сквером, маленькими особняками старой дремавшей Москвы. Господь невидимо входил в будничную серость и звал всех к Себе. Люди невольно пробуждались, отрывались на мгновение от привычных забот, смотрели на небо, поющую колокольню и громаду собора, казалось, желавшего вместить в себя и согреть любовью весь город, – и уносились душой в надмирное пространство.
За день землю прихватило морозцем, пахнуло зимой, под каблуками хрустели замерзшие лужицы, а в воздухе закружились одинокие белые крупинки.
У входа в собор стояли люди: на престольный праздник ожидали Святейшего Патриарха. Вскоре подъехала знакомая машина. Патриарха окружили плотным кольцом желающие подойти под благословение. Навстречу ему вышли девочки с цветами, в белых блузах.
Марина любила, когда служил Патриарх. Величественный чин этих служб, мощный хор молодых голосов семинаристов из Лавры, которые сопутствовали Святейшему в торжественных случаях, особенный молитвенный подъем. В такие минуты забываешь обо всем, теряешься во времени, в тихой радости в глубине себя созерцая вечность.
Но сегодня она сосредоточенно просила о брате. Им с мамой, несмотря на многолюдство, удалось пробраться вперед, к алтарю. Молодая женщина видела перед собой Казанский образ Небесной Матери, всю службу не отводила от Нее взгляда и беззвучно повторяла одно только слово: “Спаси”.
Всенощная пролетела незаметно; когда они подошли поклониться иконе, нечаянно, у самого алтаря, столкнулись со стареньким, небольшого роста, показалось, легким как пушинка монахом-священником. Марина не удержалась – поделилась своим горем: “Брата в Осетии в плен забрали, места себе не найду. Звонили туда, говорят – живой, а я не знаю, что думать”.
Старец, ласково глядя в глаза, осенил ее широким крестом, а потом вдруг всплеснул руками и тихо повторил несколько раз: “Вернется... Вернется...” Поклонился, развернулся и ушел, как будто улетел.
Марина долго смотрела ему вслед:
– Мама, ты слышала?
– Слышала...
Они осторожно, словно боясь расплескать сосуд с водой, подошли к иконе и встали на колени.
На Литургии, уже в своем родном храме, причастились Христовых Таин. Ни Вера Сергеевна, ни Марина не решались заговорить с духовным наставником об отъезде. Молчал и батюшка. Ждали, как Господь разрешит эту беду. Все случилось быстрее, чем можно было мечтать.
Когда Марина с Верой Сергеевной зашли в квартиру, телефон потребовал к себе. Марина подскочила первая:
– Да!.. Да, наш номер. Здравствуйте. Веру Сергеевну? Мама, тебя с работы спрашивают. Галина.
– Галина, здравствуй. Ой, да ты что?!.. – Она прикрыла трубку рукой: – Сашка приехал домой, ходит по городу раздетый и голодный, сильно хромает. – И опять в трубку: – Ты ему передай: ключ у Наташи. Да, вылетаю первым самолетом... Конечно... Спасибо тебе, Галина, огромное... Что мы здесь пережили... У меня чуть инфаркт... Ну да, его в плен... Ой, накормите... Дали денег? Спасибо! Скоро буду. Ну, все, пока.
Марина сидела в углу обмякшая, как сдутый шарик, и улыбалась:
– Мамочка... С тобой поеду на Сашку посмотреть. Отпрошусь: сессия кончилась. Вот только Володя позвонит. А то он меня потеряет.
На следующий день их самолет благополучно приземлился в аэропорту южного города Ростовской области.
Саша, худой и черный, обнимал мать с сестрой, плакал и в глубине души за это язвил над собой. На вопрос о ноге махнул рукой.
В этот день они бесконечно пересказывали друг другу все, что с ними произошло. И больше всего Сашка рассказывал о Дауде: если бы не он, сидели бы они сейчас вместе – это вопрос. А еще доставалось генералам:
– Вот встретится мне генерал, я его так пошлю! Я ему скажу!..
– Что ты так кипятишься?..
– Сами войны проигрывают, а потом “такие солдаты им не нужны”... Интересно, а такие генералы нужны кому-нибудь? Нельзя было обратить внимание, что под носом войска собираются. Предупредить, чтобы были готовы. Все нас бросили, – Саня дернул плечом. – Да что там говорить, когда генерал от нас отка-
зался, осетины хмыкнули, свои ребята, дали пожрать и отвезли во Владикавказ.
– Мы в Осетию звонили, там сказали, что ты в отделении милиции сидишь, – вспомнила вдруг Вера Сергеевна.
– А нас сначала туда привезли. Вовремя мы оттуда смотались – через полчаса отделение захватили. Мне что – отслужил! Вот ребята наши остались – там сейчас не в кайф. Знаешь, мать, я все канючил: зачем я в горах, на кой? А как заварился в этой каше, понял: мы там неизбежны. Мне от комендатуры справку дали, а военный билет здесь получу. Печати прямо на вокзале ставили, а там стрельба… Выехал без денег, раздетый. А меня проводники взяли – с войны человек. И в Ростове в наш автобус – без слов. Бумагу посмотрели – и садись. Знаешь, мать, на войне люди другие, лучше становятся, что ли. Там все про каждого становится ясно. Я этот девяносто второй год не забуду никогда.
Вера Сергеевна гладила сына по спине. Сашка жмурился, тело с удовольствием ощущало чистое белье, не верилось, что вернулся домой и война теперь только воспоминание.
Марина, глядя на эту сцену, думала, что он любимчик, но вслух сказала:
– Мы о тебе так молились, и батюшка, и многие из храма.
– А это даже ребята заметили, что нас будто Кто свыше выводит. Я за эти дни поверил, что Бог есть. И еще понял, что Он войну не делает, люди воюют по своему хотению, а Он спасает их – Спаситель. А солдаты наши гадали, кто такой удачливый.
– Это Господь, – вставила Марина, – надо благодарить Его, что живыми остались, а они гадают.
– У меня сестра зануда. Ты учти, я тебя больше слушаться не буду. Хватит, покомандовала. – Сашка решил еще в армии: “Сестру надо пресечь”. Марина всегда оставалась повелительницей, иногда, как всякая красавица, позволяла себе капризы. Раньше слушал ее с полувзгляда – теперь все. – Баста, карапузики, кончились танцы.
– Мама, скажи, чтобы он не хамил. Здесь не казарма. – Марина надулась, такого она не ожидала.
– Саш, мы так все за тебя переживали, а Марина особенно. Сюда прилетела. Даже в Осетию собиралась. – Вера Сергеевна погладила сына по колючему ежику. – А что у тебя лоб такой горячий?
– Мать, это телячьи нежности. Меня немного знобит. Пожалуйся – Маринка скажет “маменькин сыночек”. А в Осетии вас бы взяли в плен, а потом меняли на автоматы.
Марина показала брату язык и ушла на кухню.
Вера Сергеевна забеспокоилась:
– И нога мне твоя не нравится. Давай врача вызовем.
– Ага. Плюс пожарников, милицейский патруль и сантехническую аварийку – на всякий случай.
– Вечно он рисуется. А между прочим, мой сладкий, гангрены бывают, – подала голос Марина, затевавшая вареники.
– Саша, это не шутки. Надо температуру померить.
– Мать, давай до завтра подождем. Я хочу сегодня сидеть дома и не суетиться.
А завтра принесло кучу забот.
Вера Сергеевна решила не оставлять без последствий того, что солдат в окружении бросают на произвол судьбы, а спасшихся вышвыривают из армии раздетых, голодных и без копейки денег на дорогу.
Придя на работу, она стала упорно звонить по всем, какие у нее имелись, телефонным номерам Северо-Кавказского военного округа. Никто не желал с ней разговаривать, но она проявляла настойчивость, пока не попала на низкий баритон, который был склонен ее внимательно выслушать.
Наконец-то Вера Сергеевна дала волю своим нервам: не скупясь на красочные эпитеты и эмоции, она, как Мать Солдатская, высказала баритону все, что думает о северокавказском командном составе.
– Одну минуту. Как же вы говорите, что ваш сын добирался на перекладных, когда ему выдали деньги на билет, суточные и сухой паек?!
– Выкинули как паршивую овцу. Извините, а с кем я разговариваю? – спросила Вера Сергеевна, переходя на более спокойный тон.
– С генералом...
Вера Сергеевна охнула про себя, но отступать уже было некуда:
– Извините меня, пожалуйста, за эмоции. Но сами видите, разве так можно с людьми обращаться.
– А простите, я не знаю вашего имени-отчества...
– Вера Сергеевна.
– Так вот, Вера Сергеевна, мне надо поговорить с вашим сыном. Это важно. – В трубке помолчали. – Потому что я лично сам подписывал приказ на суточные, выплаты на билеты, пайки.
– Да?! Очень хорошо. Мой сын будет говорить с вами через несколько минут.
Услышав про генерала, Сашка разнервничался: высказаться, ёклмн, или как... А когда набирал генеральский номер – чувствовал холодок под ложечкой и голос сразу предательски охрип. Разговор получился дельный и серьезный.
Под вечер температура у Сани скакнула под сорок. Неотложка установила, что это не гангрена, а сильная простуда, и надо в больницу. Сашка, кокетничая с молоденькой девушкой-врачом, заявил, что ради нее – хоть на край света, но помереть он хочет в родных пенатах. В конце концов договорились, что уколы ему будет делать старая Маринина подруга, медсестра. И неотложка покатила дальше по своим делам.
Марина предложила исповедаться. Сашке казалось, что он совершенно не готов, но сопротивляться не было сил, события неслись помимо его хотения. Он сдался.
Пока ездили за священником, к городу подкрались сумерки и увели его в темноту. Батюшка пробыл у Саши довольно долго. Марина смотрела в знакомый до последнего бугорка двор, на заветную скамейку у подъезда. Думала, что жизнь проходит как вода сквозь пальцы: быстро и незаметно. И мы совсем не думаем о вечности, хотя встреча с ней бывает иногда неожиданной и скорой.
Батюшка успокоил Веру Сергеевну: “Все обойдется. У вас хороший сын”.
Поздней ночью, после молитвы, Марина зашла в комнату брата. Саша спал, дышал тяжело, на лбу выступили маленькие капельки пота, но лицо его было спокойно. За кавказские полгода он, наверное, впервые уснул мирно и крепко.
Июль – август 2000 года

Повесть вошла в сборник "Живут такие люди". Продается в книжном магазине "Сретение", а также в интернет магазине "Лабиринт"


Рецензии