Наивная беременная девушка и корова

В вечном тумане скрывалась от медосмотра призрачная луна. Все нормальные планеты уже получили свои медицинские справки, а эта заливала красные от перепоя глаза. За словом в карман не лезла, и ей дали срок до следующего четверга. Но слово не месяц, за яблоком райским в душном космосе не утаишь, и вот, после ночного завывания бесов полопались весенние почки, распустилось спрятанное в потайной карман слово, разверзлось словно огнедышущая воронка, да так и осталось стоять, как свежий букет черемухи, в районном отделении полиции до самой до золотой осени.
Ну, и хрен с ним!
Потому что в порыве нежных чувств я соврал, и букет оказался не с той грядки, и я залетел, как наивная беременная девушка, положенная как мягкая подушка между двух железных кроватей. Сами-то они ничего не смыслят в потусторонней науке, и меня по ошибке приравняли к опальной Луне, которая и без справки достаточно хорошо светит, а мне пришлось махать метлой до полнолуния и еще одну ночь, которую я запомнил до беспамятства. Рубль с четвертью за миниатюру — это, извините, не деньги, а издевательство над гением!
И вот мое резюме: не согласен я больше жить на передовой, не согласен переливать русскую кровь из пустого в порожнее, потому как не водопроводный я кран! Прошу меня уволить до пятницы по сантехническим причинам и вернуть мою невинную девушку, но деньги вырученные через нее все равно не отдам! Ибо что вложено, то как в бездонный карман положено, и да никто не спросит, откуда я чего взял!

Мой литературный талант приравнивается к поклепу, разврату и мелкому хулиганству. Ненормативную лексику падлы находят прямо между строк, которые еще не написаны. Хорошо устроились, но я вам еще покажу!
 
Я набрался смелости и позвонил Александру, который Пушкин, жаловался ему на госкомитет, районные власти которого требуют от меня анализов под предлогом несостоявшегося полнолуния. Пушкин, как всегда, выпивал и говорил мне, что я это не я, а Лев Николаич толстой, только с маленькой буквы. Я от счастья согласился на раннего Толстого, но из этого получились лишь проамериканские рассказы, которые тот в далекой юности сплагиатил у Джека Лондона. А был ли Толстой в Лондоне, до сих пор неизвестно. Как сейчас, вспоминаю Севастополь и клумбы с цветами, но Толстого там не застал, однако какой-то одетый в крестьянский тулуп старикашка учился петь басом и ходить строем с ружьем под заунывную музыку.

«Наверное, это и есть Толстой», - сказал я в полиции, прячась от пристального взгляда следователя за гимнастическим канатом. Однако меня не украли и не продали в коммерческое рабство редактором, все на этот раз обошлось.

Только теперь я не хочу ни на кого работать! Моя корова уже не мычит. И сам я молчу, потому что молчать меня надоумил друг Пушкин, а корову свою я прячу, чтобы какой-нибудь гад не убил ее на дуэли вместо великого поэта. Воровать же чужих стихов не собираюсь, благо есть свое молоко!
Без коровы поэт не поёт,
он как бык, производит, но не создаёт.
Я в пороке родился и, в пороке умру,
я дою свой собственный гений,
но как бык бесперспективно живу,
потому что в отличие от коровы у гения не четыре сиськи, а две, хотя и женские.
А мне почему-то не верят!
Почему не верите мне, дорогие друзья, разве я враг?
Или американский шпион?
Или думаете, мне все позволено?
Однако время летит, ой как быстро летит, и гений жрет его словно сено, без слез, без слов, без сожаления, он уже позеленел от похоти и зеленой травы, и ему, знаете ли, органически не хватает хорошеньких муз.

Музы, музы, мои ненаглядные, не пропадайте! Я злюсь и не знаю, что мне делать с моим гением! Утолите его безумие, ибо двух животных мне просто не прокормить. И когда я спокойно умру, как писатель, то останусь навеки в памяти моей коровы и буду являться ей во снах молодым и наивным теленком.
Но сейчас, дорогие мои, я завещаю вам свое молоко. Подставляйте кружки и пойте! Приходите ко мне в сад эротических наслаждений и напоите жаждущих!
Мне ничего терять, ибо я все отдаю своим музам, любовницам, разного рода женам ради ихней коммерческой славы и побрякушек, а вам, люди добрые, отдаю задаром моего ненасытного гения, потому что не сеном единым живы! И не колючки же ему на кладбище есть!