Забытый переводчик и поэт Эдуард Губер

В 2014 году отмечается не только знаменательный юбилей великого русского поэта Михаила Лермонтова, но и двухсотлетие менее знаменитого, если не сказать, почти совсем забытого поэта Эдуарда Губера. Даже во многих литературных и биографических энциклопедиях редко встретишь его имя.
Русский поэт и переводчик Эдуард Иванович Губер родился 13 мая 1814 года в немецком поселении Усть-Золиха Саратовской губернии в семье лютеранского пастора. Конечно, его отца звали не Иван, а Иоганн, но так принято в России, что всех иностранцев называли, либо Иван, либо Пётр.
Свои поэтические способности маленький Эдик проявил уже в семилетнем возрасте, создав для этих целей тетрадку с претенциозным названием «Полное собрание сочинений Эдуарда Губера (издать после моей смерти)». Затем семья переехала в Саратов и Эдуарда устроили в местную гимназию, где он получил неплохое образование. С ним учился и был его старшим другом знаменитый впоследствии химик Николай Зинин. После окончания гимназии Губер отправляется в Петербург, где поступает в Институт корпуса инженеров путей сообщения, который оканчивает в 1834 году в звании прапорщика и несколько лет работает военным инженером.
Там же в Петербурге состоялся литературный дебют Губера. В 1831 году в газете «Северный Меркурий» было опубликовано его стихотворение с характерным названием «Разочарованный». Молодой человек вступил в студенческую пору, а его стихи пронизаны печалью. Хотя под таким минорным знаком проходит и вся его последующая поэтическая карьера. Вообще, Эдуарда Губера можно удостоить титула «Самый меланхоличный поэт». Забегая вперёд: скорее всего, подобное угрюмо мрачное состояние души и тела Губера было связано с сердечной недостаточностью, что и наложило негативный отпечаток и оказало сильное влияние на его умонастроение, в том числе и поэтическое. «Душа моя – пустынная могила», – вот таким трагическим рефреном проходит через всё его творчество.   
Многие поэты критиковали Губера за такую фатально печальную позицию в литературе. А Белинский, несдержанный на язык, вывел язвительную характеристику поэзии Губера: «В его стихотворениях мы увидели хорошо обработанные стихи, но признаемся, очень мало заметили поэтического таланта, чтоб не сказать – совсем не заметили его». Тот же Белинский, чуть ли не всю поэзию Губера охарактеризовал ёмкой фразой: «опоэтизированный эгоизм». Наверно, гораздо уместнее назвать это: «опоэтизированный трагизм». Губер творил в эпоху таких титанов, как Пушкин и Лермонтов, и на их фоне, разумеется, многие поэты выглядели пигмеями.
Губер много писал и печатался в журналах, но стиль оставался одним и тем же. Человеку нет ещё и тридцати лет, а он горестно восклицает:
Тогда рождается во мне
Вопрос обидного сомненья:
Ужели в страшной тишине
Мой век прошёл без назначенья?
Пожалуй, даже крупные поэты в таком возрасте не всегда осмелятся задать себе подобный сакраментально риторический вопрос. Чем старше становился Губер, тем тревожнее проявлялись нотки предчувствия:
Тяжело, не стало силы,
Ноет грудь моя;
Злое горе до могилы
Дотащу ли я?
На покой пора печали,
Время спать костям:
Душу страсти разорвали,
Время спать страстям.
А далеко ли? У гроба
Отдохнул бы я:
Отдохнули бы мы оба,
Я да грусть моя.
За три года до смерти появляется стихотворение «Проклятие». Это своеобразная исповедь-отповедь безжалостной судьбе, о которой поэт неоднократно упоминал и сетовал в своём творчестве:
Я прокляну её за то, что с колыбели
Я был игралищем судьбы,
За то, что дни мои я проволок без цели,
В тревогах суетной борьбы.
Губер был не только поэтом, но и фельетонистом. Он сотрудничал с «Санкт-Петербургскими ведомостями», где печатались его фельетоны. Его даже прозвали «Гераклитом в фельетонном роде». Ну, безусловно, главное литературное достижение Эдуарда Губера – это полный перевод трагедии «Фауст» Гёте. В череде многих, он стоит первым переводчиком великой трагедии на русский язык.
По признанию Губера, над переводом трагедии он работал пять лет. Получается, что едва переехав в Петербург, шестнадцатилетний юноша сразу же дерзновенно замахнулся на сложнейший перевод. В 1835 году Губер представил в цензурный комитет свой перевод. Цензура была беспощадной ко многим литераторам, не пощадила она и юного наивного Эдуарда. Губер в припадке гнева разорвал и в предвосхищённом стиле а-ля Гоголь, сжёг плод своего многолетнего труда.
На фоне таких прискорбных событий, молодого и малоизвестного поэта вдруг посетил сам Пушкин – светило русской поэзии. Конечно, Александр Сергеевич не был в восторге от поэтических творений Губера, он знакомство использовал в чисто утилитарных целях. Образованное светское общество, хорошо владевшее французским языком, не могло в полном объёме одолеть «Фауста» в оригинале. Пушкин подбодрил и вдохнул вторую жизнь в поникшего Губера, и тот с удвоенной энергией принялся за новый перевод. В 1838 году, уже после смерти Пушкина (кстати говоря, многие знают знаменитый стих Лермонтова «Смерть поэта», но практически никто, стих Губера «На смерть Пушкина», которое в ту пору было очень популярно), Губеру удалось пройти цензуру и напечатать «Фауста» (с купюрами).
И тут посыпались критические отзывы на титанический труд Губера. Неистовый Виссарион, с присущей ему болезненной бескомпромиссностью, прошёлся тяжёлым словесным критическим катком, не оставив камня на камне от переводческого труда Губера. Первопроходцам всегда приходится трудно. Весь лейтмотив положительной критики сводился к тому, что молодой Губер взялся за огромный подвиг, как перевод одной из труднейших трагедий, а поэтому нужно проявлять снисходительность. Наиболее точно и корректно резюмировал всю критику, академик Яков Грот: «Труд, совершённый Губером, так обширен и важен, что независимо от своего достоинства, он уже внушает участие к себе и доверенность к исполнителю».
Ведь сто раз прав Василий Жуковский, сказавший, что переводчик в поэзии – есть соперник автору. Переводчик интерпретирует чужие стихи через призму собственных взглядов на философию, на литературу, на религию, да и вообще на жизнь. Чем крупнее произведение, тем больше простора для вольных мыслей и мировоззрения переводчика. Кроме того, у каждого свой уровень таланта, образования, эрудиции, понимания нравственности. Свою концепцию перевода сам Губер определил так: «Смирение, сознание собственной немощи – удел человека, когда он стоит перед лицом невидимого Создателя». У критиков тоже есть свои взгляды, поэтому их мнения и разделились на губеровский перевод «Фауста».    
Несмотря, на недостатки, перевод Губера длительное время использовался для чтения. В 1844 году свой перевод на суд публики предоставил Михаил Вронченко, в 1856 году вышел перевод Александра Струговщикова. Все эти переводы имели свои несовершенства и не пользовались успехом. Лишь в 1878 году Николай Холодковский с присущей ему учёной педантичностью, опубликовал перевод «Фауста», близкий к подлиннику, который вполне соперничает с более художественным переводом Бориса Пастернака.   
Как всё-таки важна в жизни творческого человека улыбка и помощь фортуны. И талантом наделён Губер с самого детства, и родители образованные, которые позаботились об образовании своего сына. И друзья и коллеги, о которых можно только мечтать: Пушкин, Жуковский, Крылов, Кукольник, Полевой, редакторы «толстых» журналов. И печатался в известных литературных журналах: «Современник», «Телескоп», «Библиотека для чтения», «Литературная газета», – всё это может сделать честь любому поэту или писателю. И имел постоянную (но, к сожалению, не любимую) работу, что не позволяло нуждаться, как это случалось с некоторыми творческими людьми. И жил не в глухомани, а в блистательном Петербурге с его широкими возможностями. А вот не повернулась фортуна лицом к Губеру, и о нём, кроме исследователей литературы – никто и не знает и не помнит.
Почему Эдуард Губер, в общем-то, талантливый и образованный человек, затерялся на литературных задворках? «Поэт в России – больше, чем поэт», – эта замечательная фраза произнесена вовсе не красного словца. Просто сочинять неплохие стихи, делать переводы, заниматься иной литературной деятельностью – недостаточно. Надо иметь трения, ну если не с императором, то хотя бы с высокопоставленными сановниками, а ещё получше – конфликт со светским обществом. Хорошо бы отправиться в ссылку, а ещё «лучше» посидеть в тюрьме для поднятия «имиджа». С кем довелось работать Губеру, отзывались о нём, как о талантливом, работоспособном человеке. Но, наверно, этих качеств мало, чтобы стать знаменитым и войти в историю.   
Как метко выразился критик А. Дружинин: «Одною из весьма неприятных особенностей в литературной карьере Губера была какая-то несвоевременность всех его предприятий. Всюду приходил он или слишком рано или очень поздно, иногда по своей вине, а ещё более по прихоти судьбы». Вот даже посторонний человек, и то отметил неблагосклонное влияние судьбы в жизни Губера.
За то, что все мои мечты и упованья
Она презренью обрекла;
Что не исполнила ни одного желанья
И горьких слёз не поняла. 
У Эдуарда Губера не было ни семьи, ни любимой женщины. Он писал одному другу: «Моё небо – литературная слава. Слава – единственная женщина, за которой я усердно ухаживаю: не знаю, обратит ли она внимание на страстного любовника, на несчастного обожателя, или отвергнет». Отвергла…
Слезами робко ей молиться,
Её терзать, её томить,
Её томленьем насладиться –
Вот так хотел бы я любить!
Гёте произнёс блестящий афоризм: «Гений – это человек, узнавший своё предназначение». Губер оценил такое прекрасное выражение и вторит ему:
Я своевольно издержал
Мои божественные силы
И ныне мёртвый капитал
Несу к дверям моей могилы.
Каждый творческий человек по-разному удовлетворяет свою неудовлетворённость. Губер от недостатка таланта (который, несомненно, был), одно время заливал своё горе алкоголем. И тем самым подточив своё не такое уж и хорошее здоровье. Сердечный приступ окончательно добил поэта, и, не дотянув до возраста Христа, Губер скончался 23 апреля 1847 года. В качестве «утешения» можно отметить, что он умер в один день с такими великими людьми, как Шекспир и Сервантес. Губер был похоронен на Волковском кладбище (лютеранская часть) в Петербурге.
Конечно, Эдуарда Губера нельзя причислить к непризнанным и забытым гениям. Он занимает своё скромное место в литературной нише. Но, в год его двухсотлетия, стоит о нём вспомнить. Похвально, что обрусевший немец внёс посильную лепту в сокровищницу русской литературы.