Дым

Он любил курить. Вслушивался в потрескивания сигареты, смотрел на раскаляющийся табак. Похожий на рассвет и закат, этот редкий горячий пульс пробуждал в нём мысли, много мыслей. Он делал затяжку медленно, уголком рта вдыхал воздух. Несколько секунд яд был внутри него, и ему это нравилось. Он чувствовал, что-то его наполняет. Наверно, именно это ему и нравилось – отсутствие пустоты, хотя бы на короткий миг. Затем, он выдыхал, пристально разглядывал дым. Это были его мысли, те самые, которые приходили к нему из сигареты. Он наблюдал, как медленно эти мысли растворялись, извиваясь, борясь за свое место. Места было много, поэтому он много курил и много думал.
Он любил курить один. Не социопатичный, не изгой, но так было нужно, так ему чувствовалось. Не хотелось ни с кем делить тот миг единения с самим собой. Можно быть единым с самим собой всегда, скажете вы, но вы - не он, и он - не вы. И, быть может, вам просто стоит покурить? Не от волнения перед важным, по вашему мнению, событием, ни после него. Ни после брани, ни во время неё. Только тогда, когда вам есть о чем с собой поговорить.
Он курил во многих местах, общественных и укромных. Это было неважно, но интересно. Он курил в аэропортах, до того, как это стало запрещено. В просторных, светлых комнатах со стеклянными стенами он любил смотреть на тех, кто был по ту сторону, и на тех, кто был рядом, но так далеко. Но занимался этим он исключительно до или после курения, и не только в аэропортах: и на лестничной площадке в доме, где он снимал комнату; и на остановках, в ожидании автобуса; и в барах, в паузах между глотками глубокого бельгийского пива. Он примечал одиноких по жизни, освободившихся ненадолго от гнёта близких, депрессивных, занятых, потерянных. Он думал о том, чтобы поговорить с каждым их них. Но в тот же миг он бросал эту затею – другого, чужого яда ему было не нужно.
Он курил в дороге, широко шагая в такт жизни, в том ритме, в котором, как он считал, можно успеть всё и ничего не упустить. Иногда, куря, он думал о том, как идет, пытался представить вид своей походки со стороны. И скромно улыбался – ему казалось, что ходит он как несостоявшаяся модель. Та, которая прежде была терпеливой манекенщицей, всегда готовая к резко вонзающимся иглам неосторожного “творца”. Она считала каждый укол и ждала того часа, когда сможет гордо пронести новые одежды, покрасоваться в них. Она была готова к этому, вскоре она и показала их. Но то были одежды, а не она сама.  И она начала наполнять себя чем угодно, потому что не знала, что под этими одеждами. От этого она чувствовала неловкость и молча переживала, делая шаги, которые несли её тело туда, куда считала нужным её душа.
Источая дым на улице, он старался выдыхать только возле тех людей, которые, по его мнению, были такими же пустыми, как и он. Воздерживался, примечая мать с детьми, стариков, счастливых молодых людей. Дым из его рта окутывал пьянь, безнадёжных, отчаянных, поникших. Если бы это были цветы, они бы завяли. Но люди не цветы. Цветы вседа наполнены энергией, красотой, духом земли. А бездушные люди – стоит ли их беречь, трястись, поливать всевозможными благами, если они не готовы к ним, не достойны их. Думаете, каждый человек достоин? Подумайте еще раз. И он об этом часто думал, когда курил.
- Господи, когда всё закончится, - на выдохе произнес он как-то во время очередного диалога с самим собой.
- А никогда.
- Почему?
- Думаешь, у всего есть конец? И у бесконечности есть конец?
- Да, если смотреть под другим углом.
- Ты невиносим.
- И ты.
Такие разговоры вслух случались, когда он выходил курить по вечерам, несколько раз в неделю. Этажём выше курила она.
Он никогда не видел её, только слышал. Уставший, невысокий, мягкий голос - это всё, что он знал о ней. Он не любил с ней говорить, но часто не мог удерживать слова внутри себя, а она слышала их и всегда хотела дать на них ответ. Его это раздражало, выводило из равновесия. Его весы были пусты, а каждое её слово было настолько тяжелым для него, что ему было нечего им противопоставить. То, что он говорил в ответ было таким же пустым и ядовитым, как он сам.
Однажды, она услышала его присутствие. Он садился на третью ступень в сторону нижнего пролёта, и никто никогда не сидел там. Ей было одиноко, настолько, что она решила в этот раз начать разговор сама.
- Ты веришь в бога?
- В какого?
Она опешила. Она не хотела начинать долгие философские прения, потому что сама не смогла бы в них участвовать. Она выждала немного, успокоилась и сказала:
- А я верю.
- В какого ты веришь?
- В единого.
- Ты его любишь?
- Да.
- А он тебя?
В её голове послышался грохот. Полки с книгами о её жизни падали, книги раскрывались и требовали внимания. Сначала она увидела самые плохие книги, пожелтевшие, рассыпавшиеся. Их были легионы, они растворялись на горизонте, полыхавшем огнями заката. Она испугалась и ушла.
Он забыл об этом разговоре, не успев открыть дверь в комнату. Скудно обставленная лишь кроватью и тумбой с телевизором, она не выглядела жилой. Никаких сувениров, книг — только одежда и люстра с одной лампой. Будто он впервые туда пришёл, разложил вещи из дорожного чемодана и вот уже собирается прогуляться по окресностям, познакомиться с соседями, а потом начать искать работу, которая принесет деньги и удовольствие от самореализации.
Он работал учителем в средней школе, настоящий знаток истории отечества, но отвратительный педагог. Его лекции игнорировались учениками. Даже претенденты на медаль не могли находиться с ним в одном помещении и слушать его рассказы о правителях и народе. Он знал историю, но не понимал её.
Он вел уроки с полудня до трех часов. Долго просыпался поутру, заваривал черный чай, выпивал половину кружки. С оставшимся чаем он выходил курить. После, он шел в душ. Он не пользовался шампунями — в его распоряжении был кусок мыла, которого хватало на три недели. Он не брился — у него не росла борода. В студенческие годы он ненавидел себя за это, но затем подсчитал, что неплохо экономит на принадлежностях для бритья, и очень этому обрадовался. От приема душа до начала урока его отделяла десятиминутная прогулка.
Он обедал и ужинал в школьной столовой. Это было дешевле, чем готовить дома, и не нужно было мыть посуду. Только по субботам он наведывался в паб в трех кварталах от дома и тратил там больше, чем за месяц обедов в столовой. Там он пил только самое дорогое пиво, потому как больше ему не на что было тратить деньги.
Возвращаясь после очередного визита в паб, он, как обычно, поднимался по лестнице. Пьяный, он уверенно преодолевал ступени, делал редкие затяжки и тяжело дышал. Дойдя до своего места для курения, он небрежно рухнул на ступень, достал еще одну сигарету, прикурил и услышал её голос.
Она сидела над ним с закрытыми глазами, играла, еле касаясь струн, на своей гитаре и напевала Yesterday группы The Beatles. Она путалась в словах и звуках, но продолжала петь, не поправляя себя. Её грудь прижималась к корпусу инструмента, как к самому дорогому существу в мире. По всему телу проносилась дрожь от вибрации гитары и через пальцы возвращалась снова к струнам. Она была в музыке, и музыка была в ней.
У него не было любимых песен и исполнителей. Он даже не пытался найти их. Но он отозвался на её пение, и, неожиданно для себя, стал быстрее трезветь. Он не знал, где она путала слова и аккорды, для него это песня звучала впервые. Он даже и не вслушивался в них, он обратил всё свое внимание только на её голос.
Она пела еще очень долго, пока не начала засыпать. Он же, осознав, что голос больше не звучит, закурил очередную сигарету, мигом её закончил и ушёл в комнату. Не раздеваясь, он лег на кровать, повернулся на спину и уставился в потолок. В его голове всё еще хранился её голос. Он начал воображать, какая она. Он не мог узнать из голоса, какие у неё глаза — большие, пепельно-голубые, или маленькие карие, но не менее глубокие. Он подумал, что она рыжая. Он всегда считал их причудливыми, и ему привиделось, что только рыжая смогла бы петь самой себе, сидя на
лестнице в еле освещённом подъезде. Он еще много думал о её внешности, характере, но ничего не мог утверждать.
Как он ненавидел себя за то, что не знает, кто она такая. Его знания всегда были упорядочены, подтверждены трудами поколений ученых, но прочесть о ней он не мог нигде. И не факт, что кто-то ранее занимался её изучением. Поймав себя на этой мысли, он решил, что будет первым, кто это сделает. И уснул.
Всё воскресенье он провёл на лестнице, изредка отлучаясь за чаем. Он жил на пятом этаже, туда никто не поднимался пешком, только на лифте. За тот день он встретил всех своих соседей — мать и дочь, молодую пару спортсменов, работящего отца семейства с женой и отпрыском, и вечно нетрезвого пожилого работника самого известного музея в городе.
Он не знал об этих людях практически ничего. Мать и дочь вечно ссорились, он думал, из-зи отсутствия в их жизни мужчин. Спортсмены попадались на глаза крайне редко, вымотанные и довольные. Третья семья жила тихо, иногда к ним наведывались представители из организации опеки. И только работника музея он видел каждый день, утром и вечером.
Он никогда не говорил с ним, даже не смотрел на него. Лицо того мужчины было постоянно одного цвета — цвета пьяного румянца. Запах был соответствующий. Иногда он думал, почему тот пьёт. Но никак не мог придумать весомой причины.
В воскресенье мужчина, пьяный менее обычного, заговорил.
- А у меня уже внуки есть, да. Сын-то заделал, он у меня умеет. Уехал давно, звонит иногда, но не навещает, поганец. Я бы с ним-то выпил, за жизнь поговорил.
Я-то вот в музее работаю, знаешь. Слесарь я. С утра до вечера в подвалах гуляю. Ещё в комнаты складские захожу, с разными выставками. Там темно, чёрт ногу сломит, а всё равно искусство видно. Я-то и раньше там ходил, да по боку мне на это всё было. А потом моя умерла, инфаркт — дело такое. Я в тот день на сутки пошёл. Холодно было. Отопление я чинил. Меня наверх позвали, говорят, жена твоя умерла. Ну я не удивился, давно ей пора было, заслужила покой она, понимаешь?
Спустился вниз, заправился двумя стопками, работу сделал. Пошел на склад. Сел на пол. Пыльно. Как счас помню, Кнаусса спустили. Огонь в деревне. Рамку ему поменять надо было, но дело не моё. Я на этот ужас смотрю, меня в жар бросило, знаешь. Столько боли там, отчаяния. Даже слов таких не знаю, так мне плохо стало у неё.
Слесарь замолчал, поник. Он смотрел на этого одинокого бедолагу, представлял себя на его месте. Он ничего не ответил на услышанное, встал со ступеньки и ушел за чаем. По его возвращении, слесаря не было.
Уже было восемь вечера, а она так и не появилась. У него кончились сигареты, и он просто сидел на третьей ступени, прислонившись к холодной зелёной стене.
Он вспоминал свою первую сигарету. Последний звонок в ночном клубе, каждый год менявшем название, владельца, персонал, оформление. Вокруг пьяные одноклассники, и сам он допивал второй стакан рома. Он ощутил себя свободным и никому не нужным. Никогда его не звали на прогулки или посиделки, а теперь все лезли обниматься и признаваться в том, что будут скучать. Он пробрался к барной стойке и купил пачку сигарет. Дошёл обратно до столика. Его место было занято, но ребята нашли ему другое, подвинулись и пригласили. Самый общительный из них увидел сигареты и предложил ему попробовать сигару вместо «этих бумажек». Он согласился и сделал первую затяжку. Ко всеобщему удивлению, он не поперхнулся, не начал задыхаться. Всё потому, что он привык к табаку еще с детства, когда его отчим, восседая на кухне, выкуривал одну за другой дешевые и не очень дорогие сигареты, в зависимости от того, получила его мать зарплату или нет. Этот ничего не добившийся урод заставлял его стоять рядом и выслушивать повторяющиеся речи о том, что нужно учиться, уважать других людей и себя, не обманывать, о том, какой этот урод замечательный человек, что помогает ему и его матери. А он стоял и вдыхал весь этот дым, всю ту невыносимую брехню психопата-неудачника.
После сигары он всё-таки приступил к своей первой пачке. Во рту почувствовался легкий привкус тех долгих монологов отчима. Он выдохнул и затянулся снова. Рассудок никак не изменился, ему было так же пусто, как и до этого. Но он внушил себе, что так всё-таки лучше, с сигаретой в руке. Кто-нибудь может подойти, попросить сигарету. Быть может, даже заговорит о чем-нибудь. Он так на это надеялся, что всю ночь курил без остановки, держа пачку на виду. Он
угощал всех подряд, но они, получив сигарету, уходили танцевать. И он ушёл домой.
Ещё не раз в течение многих лет он продолжал угощать чужих людей сигаретой. Но потом стал выбирать тех, кому дать, а кому соглать, кого проигнорировать. Он уступал, в основном, одиноким девушкам. Без всяких надежд на знакомство, он угощал их потому, что ему казалось, что так он им поможет. Что к ним придут важные полезные мысли. Но он не знал, так ли это было.
Он отказывал наркоманам и пьяницам, а также приличным молодым людям. Первым потому, что им сигарета ничем не поможет, а вторым потому, что, по его мнению, в таком возрасте они сами должны были обеспечивать себя всем необходимым, в том числе и табаком.
Он думал об этом, пока не наступила полночь. Её все еще не было. Чай кончился. Разочарованный, он побрёл к себе.
Следующую неделю он проводил на лестнице, с половины четвертого до полуночи. Пару раз он встречал слесаря, который стал меньше курить и больше пить. Иногда до него доносились крики мамаши. Этажём выше по-прежнему было тихо.
Он не умел играть на музыкальных инструментах, и решил, что сможет выманить её из квартиры, если что-нибудь сможет сыграть. Он купил самую дешевую акустическую гитару и самоучитель игры в стиле джаз. Каждый день он старательно учил гаммы, пентатоники, ритмы и в определенный момент понял, что ему это нравится и получается, несмотря на то, что он толком и не помнил, как на самом деле звучал этот самый джаз в исполнении мастеров. Выходя на лестницу в половину четвёртого, после работы, немного уставший, он брал с собой гитару, чай и немного сигарет. Он стал меньше курить, и всё больше и больше играть. День за днём, так прошли еще три недели, в ожидании её появления и в музыке.
Больше месяца прошло с тех пор, как он услышал её пение. Была среда. Подушки его пальцев отвердели, мелкие порезы зажили и покрылись коркой. Он взял с собой гитару, одну сигарету и вновь сел на третью ступень в сторону нижнего пролёта. Он закурил, взял гитару и начал перебирать си-минорную пентатонику. Он попытался представить голос девушки сверху и, неожиданно для себя, начал играть то, что не учил. Этого вооще не было ранее. Он стал сочинять ей этюд. Увлёкшись, он напрочь забыл про сигарету, и горячий пепел посыпался на его левую руку. Но он этого не заметил и продолжал играть.
Он играл легко и грустно, такой казалась ему она. Он представлял, как она сидит, обняв колени, курит и смотрит вперед. Её взгляд переключался на перила, на окно, на ступени. Она смотрела на сигарету, и, как и он, наблюдала пульс огня, растворяющийся дым. Он играл и видел всё это, как наяву.
Его мучила разлука с ней, он хотел извиниться за грубые ответы. Он надеялся, что она всё же выйдет покурить. И она вышла.
Он услышал шаги. Кто-то начал спускаться вниз и остановился на третьей ступени.
- Это ты?
- Да.
- Где ты была всё это время?
- Думала.
Он почувствовал свою вину еще больше.
- Бог меня не любит. Я больна.
- Чем?
- Телом.
- Тогда не кури.
- Почему?
- Курят только те, кто болен душой.
- Я курю от тоски.
- Помогает?
- Не знаю. Мне кажется, что это всё, что я могу.
- Спой. Это поможет.
- Не буду. Не хочу. От этого еще более тоскливо.
В нём появилось неистовое желание помочь ей, спасти её.
- Я тоже курю от тоски. Но теперь я курю меньше. Меня спасает музыка.
- Музыка — те же сигареты. Только она может еще и усилить тоску.
- Значит, ты слушала не ту музыку.
С этими словами, он начал играть этюд, посвященный ей. Спустя три минуты, он спросил:
- Тебе лучше?
Но ответа так и не последовало. Разочарованый, он встал и ушёл к себе.
Больше он не ходил курить на лестницу. У него пропало желание. Он играл на гитаре днями напролёт. Купил проигрыватель, пластинку ''Dedications & Inspirations'' Джима Холла и слушал её, всё больше и больше окунаясь в чудесные риффы. Научился записывать табулатуру, и вскоре переписал весь альбом, выучил его и пошёл играть на улицу, к ближайшему переходу. Он хотел показать людям всю прелесть музыки, ту энергию, которую
она в себе несёт. Спустя несколько часов непрерывной игры, он обратил внимание на полицейского, наблюдавшего за ним. За это время у ног гитариста скопилось с десяток монет и пара мелких купюр.
Полицейский медленно подошёл к нему и сказал:
- Парень, ты здесь сам по себе?
- Да. Что-то не так?
- Эти деньги, которые ты собираешь...
- Я их не собираю, я просто стою и играю.
Полицейский собрал все деньги с пола, посчитал, положил в карман, посмотрел в глаза гитаристу и ничего не говоря, ушёл обратно, и снова стал наблюдать.
Гитарист уставился на то место, где лежали деньги. Они были ему не нужны. Он не знал, нужны ли они были тому полицейскому, но одно он понял точно — людям в большинстве своём глубоко плевать на музыку. Он пошёл домой, и больше никогда никому не играл, кроме как себе и ей, когда он выходил на лестницу.
Он скучал по ней, хотел её видеть, чувствовать. Каждый раз, пребывая на лестнице, он думал о том, как поднимется на шестой этаж, встретит её, и их жизни изменятся. Он поможет ей, а она — ему. Но следующие две недели он не услышал ни звука от неё.
На третью неделю выпал конец учебного года. В тот день он решил уволиться из школы. Его никто не уговаривал вернуться, и это не было удивительным для него — он сам понял, что учитель из него никакой. И задумался, а кто же он тогда?
Окутанный мыслями, он возвращался домой и решил проехаться в лифте. Он никогда в нём не ездил. Внутри было чисто, висело зеркало, аккуратно заклеенное объявлениями об услугах сантехников и горящих турах. Кнопка первого этажа была подплавлена, наверняка какими-то мальчишками — не стал бы взрослый человек заниматься таким делом. Он собрался нажать на цифру пять, но остановился и выбрал кнопку шесть.
Лифт тронулся. Он ехал тихо, не скрежетал, не трещал. Он словно чувствовал, кого и куда вёз и не хотел нарушать тишины ожидания.
Двери лифта раскрылись. Он вышел, проследовал к лестнице, спустился вниз на три ступени и сел. Ему казалось, что где-то здесь был её дух, и что он был близок к ней, как никогда. Он чувствовал, что та ступенька была особенной, прижал к ней ладонь и вздохнул.
Его покой нарушил мужчина в рубашке и штанах светло-синего цвета, вышедший покурить. Он не слышал, чтобы кто-то, кроме неё, курил на этом этаже.
- Я не видел вас здесь раньше. Кто вы?
- Я приехал по работе.
- Кем вы работаете?
- Я медбрат.
Тут его окликнул женский голос из квартиры. Это был голос другой женщины, не её. Постарше.
Медбрат ушёл, не успев докурить сигарету. Он снова остался один на лестнице. Искоса поглядел на непотушеный окурок. Он нервничал. Врачи не приезжают, чтобы сказать, что у тебя всё хорошо со здоровьем. Вдруг, они приехали к ней? Ведь она говорила, что больна.
Он поднял окурок и затянулся. В первый раз он курил от волнения. Вспомнил, что думал о таких людях, которые курят для успокоения, и вслух выругался на себя за такие глупости.
Он докурил, выкинул остаток сигареты и услышал шум. Показался медбрат, Он тянул за собой каталку. С другой стороны её толкал другой медбрат. Было неясно, кто лежал на ней, мешало покрывало. Медики сложили колёса каталки и спустили её на руках по лестнице. Вышла женщина в белом халате. Окинула его персону взглядом, вздохнула и вызвала лифт.
Он спустился к себе. Не раздеваясь, он лег на кровать, повернулся на спину и уставился в потолок. В его голове всё еще хранился её голос. Он убеждал себя в том, что увезли не её. Взял гитару, снова вышел на лестницу, сел на её место и начал играть этюд, посвященный ей.
В полночь он снова вышел на лестницу. Без сигареты. Без гитары. Он сел на третью ступень в сторону нижнего пролета, уткнулся лбом в колени и запел. Он выучил Yesterday и старался петь ее также, как пела она. После припева он каждый раз замолкал, вздыхал и продолжал петь.
" Why she had to go I don't know,
She wouldn't say
I said something wrong,
Now I long for yesterday..."
До него стал доходить смысл песни, так подходила она ему сейчас. Но почему Она пела ее тогда? Как будто, зная, подкинула ему эту песню, чтобы он пел и мучился.
- У тебя неплохо получается. Ты рад этому?
Он резко подскочил от ее голоса. Сжался, словно его обмотали колючей проволокой. И ничего не ответил. Вдруг, это ему кажется.
- Почему ты такой? Почему? Ты столько ждал - два месяца! Каждый день я была тут, стояла у окна и слушала тебя. Я слушала, как в тебе просыпалась сила, чувство, разум. Ты каждый день ждал меня. Почему ты поднялся только сегодня? Ты боялся? Больной женщины ты боялся? Тебе ведь было интересно, важно знать, кто я, разве не так? Неужели тебе понадобились целых два месяца на то, чтобы собраться? Или ты ждал, когда я умру?
Ты бесстрашно играл в переходе, среди чужих тебе людей. Тебе ведь хватило на это сил? А девятнадцать ступенек, которые нас отделяли? Такие ли они пугающие? Даже больше, чем толпа?
Мужчина... От большинства из вас осталось одно лишь название. Ты же чертов историк! Вспомни, как раньше настоящие мужчины добивались любви. Некоторым это стоило жизни, и некоторые лишали этих жизней бесчисленное множество людей. Все ради женщины. А сейчас? Тот слесарь, помнишь? Его жена не от инфаркта умерла. Она спилась. Потому что не осталось сил на него, и тем более на себя. А он ей только содействовал. Семья, к которой каждые две недели приходят из службы опеки - знаешь, почему к ним приходят? У него была любовь, самая настоящая. И ребенок. Его любимая попала под машину, с ребенком. Сын выжил, остался инвалидом. А он его испугался, ответственности испугался. И бросил его. Думал ли он, когда затевал эти отношения?
Я резко выражаю б, по твоему, наверняка. Да что там наверняка, ты ведь напуган.
"Она умерла, а я теперь буду выть по ночам от несчастной любви" - так ты хотел это закончить? Так по юношески.
Черт побери, что с вами, мужчинами, стало? Не думай, что я многого прошу от всех вас. Просто вы уже забыли, какого быть мужчиной.

Ком в горле мешал нормально дышать. Он поднял голову, чтобы увидеть ее через промежуток между пролетами. Никого. Ушла. Теперь точно.