Как Ленин был женой Троцкого

  Или, Почему вождь революции похвалил белогвардейца Аркадия Аверченко

     Дважды Аркадий Аверченко обращался к Ленину с «приятельскими посланиями», высмеивая вождя революции, но они не удостоились ответа. В 1920 г. в Симферополе вышла книжка «Дюжина ножей в спину революции». Ленин и ее не заметил. Зато когда она была переиздана в 1921 г. в Париже, Владимир Ильич вдруг  разразился похвалой в «Правде», назвав сатиру «озлобленного до умопомрачения белогвардейца»… талантливой. С чего бы вдруг?.
     В короткой рецензии на «Дюжину ножей в спину революции» комплименты Аркадию Аверченко рассыпаны щедрой рукой: «С поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителей старой, помещичьей и фабрикантской, богатой и объедающейся России…», «Огнем дышащая ненависть делает рассказы Аверченко иногда – и большей частью – яркими до поразительности…», «Есть прямо-таки превосходные вещички, напр., «Трава, примятая сапогами…»
     Что ни слово, то панегирик. Однако иная похвала хуже хулы, тем более, если она исходит из уст явного недруга: а для Ленина Аверченко был злейшим классовым врагом. Примечательно, что это славословие, принятое у нас за чистую монету, сам писатель воспринял как очередной большевистский фарс. В интервью литовской газете «Эхо», напечатанном 9 января 1923 года, на вопрос о своем отношении к высокой оценке Лениным книги «Дюжина ножей в спину революции», он отвечал: «Я, прочитав эту статью, сразу же организовал «Общество защиты писателей от ласкового обращения».
Так что  если без предвзятости вчитаться в ленинские дифирамбы, становится очевидным: одобрительные оценки как бы вывернуты наизнанку, а похвала несет знак минуса: над чем Аверченко горюет, то вызывает у Ленина неподдельную радость. Так, в судьбе голодных и бесприютных беженцев в разоренной большевиками России писатель видит трагедию, а вождь революции – возмездие, поскольку они классовые враги из-за своего происхождения или социального статуса. Для Аверченко, например, мальчик и девочка, лишенные детства – боль, для Ленина рассказ «Трава, примятая сапогом» - лишь «превосходная вещичка». (К слову, с такой точки зрения и «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева тоже, должно быть, симпатичная литературная штучка!)
     Аркадий Аверченко с горечью рассказывает, что бывший директор огромного металлургического завода, изгнанный большевиками из Петрограда, теперь приказчик комиссионного магазина. Ленин издевательски подчеркивает, что тот «приобрел некоторую опытность в оценке поношенных дамских капотов, приносимых на комиссию». Здесь стоит вспомнить, что вместо изгнанных опытных хозяйственников заводами и фабриками большевики поставили командовать «красных директоров» - выдвиженцев из рабочих, что внесло свою лепту в хозяйственную разруху.
     Контрапунктом книги «Дюжина ножей в спину революции» стала тема голода, и выразил ее Аверченко, пожалуй, сильнее всего в рассказе «Поэма о голодном человеке». В нем автор выказал горькое сожаление, что не учился в детстве музыке, которая одна только и могла передать страдания, испытываемые голодным человеком, потому что словами эти муки не выказать. Тем не менее, Аверченко по рассказывает, как в одной из петроградских квартир собираются бывшие петербуржцы с подведенными от пайкового хлеба животами и устраивают пиршество воспоминаний: как они ели до революции. Вспоминают о бифштексах по-гамбургски,  о жаренной картошке и подливке, куда макали корочку белого хлеба. Казалось бы, отнюдь не лулукулово пиршество.
     Но именно тут-то и наносит коварный удар «похвалой» по Аверченко Ленин: «До настоящего пафоса, однако, автор поднимается лишь тогда, когда говорит о еде. Как ели богатые люди в старой России, как закусывали в Петрограде – нет, не в Петрограде, а в Петербурге – за 14 с полтиной и за 50 рублей и т. д. Автор описывает это прямо со сладострастием: вот уж он ошибки не допустит. Знание дела и искренность – из ряда вон выходящие».
Что правда, то правда, любил грешным делом Аверченко вкусно поесть, как и любой русский, и понимал в гастрономии. И кстати, позволить себе попиршествовать за 14 рублей мог тогда человек среднего достатка, а вовсе не какой-то толстосум, не в пример нашим дням. А простой люд мог наесться досыта в трактире и за рубль, и за полтинник, о чем рецензент стыдливо умолчал, чтобы не испортить пафоса разоблачения.
   В общем-то ничего предосудительного нет в том, что каждый жил в России, как и во всем мире, по средствам. Но те, кто ел и пил за рубль, понятно, завидовал тем, кто пил и ел за 14 рублей и тем более за пятьдесят. А в идеологии и психологии большевиков уравниловка во всем была как бы ключом к всеобщему счастью. Ленин прекрасно понимал момент и сделал акцент на том, что Аверченко, мол, защищает обжирающихся в то время, как вся трудовая Россия чуть ли не голодает. Правда, он умалчивал, кто виноват в разрухе, безработице, голоде – именно те люди, кто обладал лишь опытом революционной подпольной борьбы, опытом не созидания, а разрушения, для чего большого ума не нужно, кто подменял знание дела голым энтузиазмом и понудиловкой. Виноваты были все, кроме  самих большевиков, кто своими безумными действиями спровоцировали разруху, голод, изгнание и эмиграцию так необходимой для возрождение страны интеллигенции-ученых, инженеров, врачей, юристов, управленцев и т. д.- так необходимых стране. А  взяв бразды правления в свои руки, большевики  кормили народ обещаниями светлого будущего, дорога куда вела через хлебные и продуктовые карточки и очереди в магазинах, и  70 лет советской власти  мы забыли слово «купить», и  привыкли к слову «достать». Себя же партократия не обделяла: спецпайки, спецстоловые, спецсанатории, спецбольницы, спецдачи, спецквартиры (они не ютились в коммуналках с одной кухней на десяток квартир) или в бараках с удобствами на улице – все привилегии были к их услугах, потому что бытовые заботы не должны были отвлекать их от великих свершений, от которых народу, увы, ничего не перепадало.
     Однако, как ни двусмысленна была похвала Ленина, ее восприняли как указание к действию, и прежде всего совет перепечатать некоторые рассказы, того заслуживающие. Произведения белоэмигранта прорвались к советскому читателю сначала в виде книжек карманного формата, изданных в различных библиотечках, а потом в 1927 году вышли сразу и «Развороченный муравейник», и двухтомник избранного. Видимо, кто-то спохватился там наверху, что популяризация антисоветских произведений «озлобленного до умопомрачения белогвардейца» зашла слишком далеко, и последовал запрет. А все еретические Аверченко  издания , хлынувшие по завету Ильича, были или уничтожены, или заключены в спецхраны и выдавались лишь особо доверенным лицам.
     Табу, наложенное на писателя, продолжалось более 30 лет, пока не умер Сталин, пока в хрущевскую «оттепель» в 1964 году нам не дозволили познакомиться с тщательно отцензуированным избранным «Короля смеха». Однако лиха беда начало – Аверченко стали переиздавать, равно как и Тэффи, и Бухова, тоже бывших в политической опале.
     Наконец, уже в перестроечное время, когда были заявлены свобода слова и плюрализм мнений, в 1991 г. издательство «Дружбы народов» выпустило книгу Аверченко «Трава, примятая сапогом», куда включило «Дюжину ножей в спину революции», в составе одиннадцати рассказов(?!). Неужто в издательстве разучились считать и не знали, что такое дюжина? Конечно же, умели считать до двенадцати. Тем не менее, по каким-то соображениям один из рассказов или фельетонов из книги исключили, хотя официально цензура была уже отменена. Крамольным произведением, исключенным из книги, оказался фельетон «Короли у себя дома», так как его персонажами являлись Ленин и Троцкий. Установить это удалось лишь по собранию сочинений Ленина, где отзыв на «Дюжину ножей в спину революции», в отличие от сборников высказываний вождя о литературе для массового пользования, был приведен полностью.
А там было сказано:
     «Когда автор свои рассказы посвящает теме, ему неизвестной, выходит нехудожественно. Например, рассказ, изображающий Ленина и Троцкого в домашней жизни. Злобы много, но только не похоже, любезный гражданин Аверченко! Уверяю вас, что недостатков у Ленина и Троцкого много во всякой, в том числе, значит, и в домашней жизни. Только, чтобы о них талантливо написать, надо их знать. А вы их не знаете».
     И вот вопрос: с чего бы это вдруг Аверченко взялся описывать домашний быт вождей, в самом деле не имея о нем ни малейшего представления? Да и зачем? Непонятно! И лишь знакомство с самим фельетоном «Короли у себя дома» позволило разгадать причину, почему вокруг него творилась такая чертовщина, что даже одиннадцать пытались выдавать за дюжину.
     Вопреки утверждению Ленина, «Короли у себя дома» – вовсе не рассказ, а фельетон, построенный на фарсовой ситуации, с откровенным окарикатуриванием персонажей. Аверченко использовал обычный для себя фельетонный прием – помещать своих «героев» в абсурдные обстоятельства супружеской пары, когда они выглядят особенно нелепо и смешно. Так что совершенно очевидно, что речь здесь идет вовсе не о домашней жизни и Ленина и Троцкого.  «Семейный сюжет» позволил ярче высветить, что скрывается за внешней благопристойностью во взаимоотношениях двух большевистских лидеров. Правда, пикантность ситуации заключена в том, что Ленину отведена роль, пардон, супруги «этой проститутки Троцкого»!
Ситуация в фельетоне подчеркнуто тривиальная: муж /Троцкий/ уткнулся в газету за завтраком, а жена /Ленин/, естественно, недовольна тем, что супруг не уделяет ей внимание. А поскольку перед нами сильно политизированная семья, то и разговор, понятно, ведется вокруг политического момента в стране. Именно погружение большевистских лидеров в бытовую, семейную обстановку и создает комический эффект, присущий сатирическому способу воспроизведения жизни. Между Лениным-женой и Троцким-мужем происходит перепалка:
     «-Да брось ты свою газету! Вечно уткнет свой нос так, что его десять раз нужно спрашивать.
     -Да оставь меня в покое, матушка. Не до тебя тут… Кременчуг взят. На Киев идут. Понимаешь?
     -Что ты говоришь! А где же наши доблестные полки, авангард мировой революции?..
     -Доблестные? Да моя бы воля, так я бы эту сволочь…»
     Не обошлась эта «семейка» без обсуждения базара и цен:
     «…Устроили страну, нечего сказать: на рынке ни к чему приступа нет, - жалуется Ленин-жена, - курица – 8000 рублей, крупа – 3000, масло…э, да что там говорить!! Ходишь на рынок, только расстраиваешься».
     С помощью анекдотических обстоятельств, когда Ленин в роли домашней хозяйки жалуется на непорядки, в коих сам прежде всего виноват, Аверченко добивается убедительного комически-разоблачительного эффекта. А уж возможности лишний раз проехаться по большевистским вождям писатель не упускал, и на этот раз он вкладывает в уста Ленину реплику, адресованную Троцкому: «Ну, с твоей ли головой такой страной править, скажи, пожалуйста?!» - «Проклятая баба!», - не остается в долгу Троцкий-муж. И как обычно, семейная грызня завершается примирением. «Вот так просто живут коронованные особы, - иронизирует Аверченко. – Горностай и порфира – это на людях, а у себя в семье, когда муж до слез обидит, - можно и в затрапезный шейный платок высморкаться».
     Бедный Апис, Владимир Ильич! Совсем потерял свой божественный статус, осмеянный Аверченко в фарсе на большевистских вождей.
     Лишь теперь, после знакомства с фельетоном «Короли у себя дома», стало понятным, почему Ленин, обремененный важными государственными делами, взялся за перо, чтобы «похвалить» книгу, полную проклятий революции и большевикам. Видимость объективности – похвала книги в целом – позволяла отмести фельетон, в котором он выставлен в самом неприглядном карикатурном облике. Так что ссылки на незнание подлинных реалий домашней жизни вождей нас не убеждают – это все фельетонная условность, к которой обычно прибегал Аверченко. Да и яснее ясного, что не о домашней жизни идет речь, как пытался представить в своем отклике Ленин, а совсем о другом...
     А чтобы мы не имели возможности составить другого, собственного мнения, фельетон от нас тщательно скрывали.
    Случай с «Дюжиной ножей в спину революции», когда  нам разрешалось судить о произведении литературы с чужих слов, так как само оно было недоступно, послужил уроком для дальнейших разборок идеологических  опричников с писателями, художниками, композиторами, театральными деятелями и открывало широчайшие возможности манипулировать общественным мнением. Нам преподносилась единственно правильная непререкаемая точка зрения, которую нельзя было оспорить, потому что недоступен был первоисточник, о котором шла речь. А недоступен он был потому, что он заведомо считался крамольным, и чтение его преследовалось по закону – в разное время в советском уголовном кодексе существовала политическая статья: при Сталине – 58-я, при Брежневе – 70-я. Они предусматривали уголовные наказание за хранение и распространение антисоветских произведений. В руководители творческих союзов «избирались» люди, с партийной косточкой или гебешники, и они решали за нас, что нам можно, а что нельзя читать, смотреть, слушать, оберегая нас от инакомыслия, от чуждой социалистическому реализму буржуазной эстетики. Притом, что сами были не ахти как подкованными в вопросах литературы и искусства, судили прямолинейно и примитивно. Но зато бдели, предписывая творить по гулаговским законам: шаг в сторону от железных скрижалей соцреализма – идеологическая диверсия.
     Вспомните, как была изъята гебистами еще не опубликованная  рукопись В. Гроссмана «Жизнь и судьба» за то, что в ней была сказана не та правда, которая угодна идеологической охранке. Примерно тридцать лет понадобилось роману «Дети Арбата» А. Рыбакова, чтобы пробиться к читателям: хотя культ личности Сталина и репрессии в стране были осуждены компартией.
     Вынужденные печататься за рубежом советские писатели подвергались травле, как, например, Б. Пастернак, или высылались из страны, как А. Солженицын, или приговаривались судом к наказанию в лагерях, как А. Синявский и Ю. Даниэль. Во всех случаях нам преподносились негативные оценки их творчества, состряпанные самым чудовищным способом: образы художественных произведений отожествлялись с авторами и им приписывались поступки, высказывания персонажей, а затем авторы, оговоренные таким образом,  объявлялись  клеветниками на советскую действительность и т. п. (Представьте себе: если б русская критика идентифицировала, скажем, Ставрогина с Достоевским! Да ничего подобного никому в голову прийти не могло! Сочли бы шизофренией! А у нас литературная шизофрения процветала).
     Вот каким оказался ленинский урок, преподнесенный небольшой рецензией в «Правде» в далеком 1921 году. Так что потом ничего уже придумать не надо было…
     Как говаривал мудрый Козьма Прутков: «Смотри в корень!»