Барт о сомнениях в опыте предопределения

43.

А пока что Барта интересует, насколько учение об избрании может подтверждаться опытом. Он задается вопросом: «как объяснить.. то, что.. существуют люди, которые – внешне или внутренне – не могут слышать Евангелие? И если это факт, то что следует из него для понимания другого наблюдения: что другие люди фактически слышат Евангелие? Ответ на этот вопрос берется из Библии (которая привлекается опять-таки только во вторую очередь!), и сводится этот ответ к тому, что есть избранные и есть отверженные Богом. Но как раз в том-то и проблема: можно ли подходить с таким вопросом, который диктуется нам опытом, а значит, с такой предпосылкой, которая основывается только на опыте, к Библии, чтобы потом истолковать библейские высказывания в качестве ответа на этот вопрос, и прежде всего – как подтверждение предпосылок, лежащих в основе этого вопроса? Действительно ли наши наблюдения и суждения относительно внешнего и внутреннего отношения человека к Евангелию погружают нас в такие глубины, что нам дозволяется видеть в отмеченном нами различии между этими людьми то божественное решение о благодатном избрании, которое засвидетельствовано в Библии?» . Барт дает на этот вопрос отрицательный ответ, и действительно: мы не можем посмотреть на душу других людей с точки зрения Бога, а любые человеческие суждения со стороны являются относительными – все помнят эти слова, - не судите, да не судимы будете. Мы даже в свою собственную душу не можем заглянуть так, как видит ее Бог. Разве что святым приоткрывается это знание, но мы-то далеки от святости. Кстати, осознавал ли Барт, когда выражал сомнение в эмпирической проверяемости божественного избрания или отвержения, что это же сомнение могло бы быть отнесено и к самой доктрине уверенности в спасении. Жизнь других не позволяет заключить нам, спасены они, или нет, - даже если мы знаем их довольно хорошо. Но ведь мы и себя хорошо не знаем – это дается только благодатью при нашем активном участии, а без него.. Значит, видимых оснований для того, чтобы считать себя спасенным нет – если человек избавится хотя бы от элементарной лести по отношению к самому себе. Конечно, можно просто верить – вопреки разуму и совести, которые подсказывают человеку, что он все равно неисправимо грешен, - какая там святость и гарантия рая; что это абсурдно, - верить в прощение всех грехов заранее и утверждать, что они на спасение не влияют; обычный когнитивный диссонанс, с которым мы не первый раз сталкиваемся в доктрине предопределения, спрашивая себя: не слишком ли много в протестантском богословии когнитивных диссонансов, ведь от их переизбытка, видимо, уже недалеко до безумия?
Но ведь человеку, уверенному в спасении, так хочется каких-то внешних признаков спасенности, хочется быть «уверенно уверенным», - и потому можно понять тех протестантов-реформатов, которые в 17 веке придумали в качестве таких признаков «деловые успехи» - потому как успехи в добродетели есть малопроверяемая вещь.. Странное дело: какие линии развития западного христианства привели к такому человеку, который погибает от отчаяния, пока не получит уверенности в гарантиях спасения «здесь и сейчас»? Причем не просто невидимой уверенности, но в противоречии со словами Спасителя «блаженны не видевшие, и уверовавшие», - уверенности непосредственно зримой телесными очами? Откуда такое «истончение» душ и сердец? Если следовать этой логике, то миллионы православных, из которых в спасении не может быть уверен никто, должны тотчас закончить жизнь коллективным самоубийством. Но вот живут же! Не так хорошо материально, как, допустим, голландские реформаты или швейцарские единоверцы Барта, но живут – и потом, где в Библии сказано, что истинные последователи Христа должны преуспевать в материальном мире непременно больше, чем остальные люди? Это говорит нам о том, как опасно строить рассуждения просто на «опыте добрых христиан»: наш теолог говорит о ссылке на опыт Библии, но, конечно, Библия – это только часть опыта Церкви. И напрашивается вопрос: само учение об оправдании по вере – не рождается ли оно именно из специфического опыта Лютера, связанного с разочарованием в возможности обрести спасение по «католическим делам», а затем с отчаянием, - и только потом уже, в соответствии с бартовской схемой, подбираются цитаты из Писания? И разве протестанты всегда не поступали так – сначала веря в «когнитивно диссонансные догматы» на основе некоего общего опыта и веры, а потом уже превращая Библию в сборник нужных фрагментов, где любимые цитаты «предопределены к спасению», а «не подтверждающие протестантизм», - приговорены к проклятию?
Барт в этой связи обращается к роли опыта в учении Кальвина: «Я не хочу сказать, будто Кальвин прямо обосновывал свое учение о предопределении сознательным опытом. Но Кальвин настолько подчеркнуто подкреплял это учение ссылками на такой опыт, что почти невозможно отказаться от мысли, что изрядная доля того пафоса и той аффектации, с которыми он отстаивает свое учение.. определяются опытом, что должно было иметь сомнительные последствия для чистоты его учения. В особенности в работе Кальвина «О вечном предопределении Божьем».. применительно к опыту постоянно используются такие выражения, как «убеждать», «учить» или «показывать», а также «совершенно явно» или «совершенно известно», когда автору бывает нужно обосновать утверждение, что люди изначально находятся в разном отношении к Евангелию, - т.е. имеет место такое различие, какое может быть объяснено только различным решением Бога о них. Однако и в «Наставлениях» мы читаем: «Сто человек слушают почти одинаковую проповедь: двадцать приемлют с готовностью, верой и покорностью, остальные либо не придают никакого значения, либо смеются, либо негодуют, либо проклинают» (III 24, 12) … При этом то, как звучат все эти высказывания, свидетельствует, что фактом, побуждавшим Кальвина к его рассуждениям и созданию его учения, было не противоречие между церковью и языческим миром, которого вовсе не достигло Евангелие: нельзя сказать, чтобы в контексте учения о предопределении Кальвина особенно занимала эта сторона проблемы. Не было этим фактом и позитивное наблюдение, что Евангелие все же достигло внешне многих людей, и многих, как кажется, и внутренне.. Ясно даже и то, что Кальвину хотелось бы выдвинуть на передний план именно эту сторону дела.. Но уже потому, что он понимает в качестве опытной данности и эту позитивную сторону, он не может смотреть на нее иначе как на ограниченную другой опытной данностью, возбуждающей боль и разочарование, фактом сопротивления, равнодушия, насмешек и самообмана, которыми сопровождается восприятие слова Божьего у столь многих людей (у 80 процентов, как говорит в этом месте Кальвин). И именно этот опыт ограничения, это негативное в его конкуренции с позитивным есть то главное, на что обратил внимание Кальвин, та с аксиоматической определенностью данная предпосылка, из которой и проистекают для него «великие и трудные вопросы», на которые он находит ответ в том, чему учит об избрании Писание, и на которые, как он полагает, служит ответом его собственное учение об избрании, якобы извлеченное из Писания. В церковной сфере Кальвин видит людей, в бытии, словах и делах которых в отношении проповеданного им Евангелия он может различить только то, что в Писании описывается как идущее рука об руку с Божьим избранием Божье отвержение, а значит, исходящий от Бога отказ в спасении. Конечно, эти люди и образ их действий воспринимаются Кальвином только как оборотная сторона того, что он благодарно находит на другой стороне, в живой вере церкви и, конечно, в собственной личной вере, и что есть позитивный результат божественного избрания. Он с полной ясностью осознает и то, что это не его собственная заслуга.. «Если кто-либо ответит, что разница проистекает из их злобы и извращенности, то таким образом он еще не получит удовлетворительного ответа: ибо и у них самих (верующих) ум был бы объят той же самой злобой, если бы Бог добротою своею его не исправил..  одни превосходят других не собственной добродетелью, но только благодатью Божьей (III 24, 12). Кальвин также хорошо сознает, что нет принципиально однозначных признаков божественного отвержения определенных людей.. подобно тому как и избрание человека невозможно с полной уверенностью вывести ни из какого опытного факта. Вместе с Августином.. Кальвин исповедует: «»Мы не знаем, кто относится, а кто не относится к числу предопределенных» (III 23, 14).. Тем не менее слишком очевидно то, что для Кальвина те, кто были, если и не прямо отверженными Богом, но, во всяком случае, глупыми, лживыми, злобными людьми, кто были.. дураками, злодеями, канальями всякого рода, а таковых, как ни печально, большинство, - все эти люди, и особенно противные Кальвину богословы, воспринимались им с уверенностью, граничащей с полной очевидностью, - как по меньшей мере чрезвычайно подозрительные в том плане, что они отвергнуты Богом.. и что он на словах и на деле обращался с этими людьми соответственно» .
И далее Барт делает заключение: «кто.. решился бы утверждать, что эти черты (хотя отчасти здесь повинна желчность Кальвина) не принадлежат к великим чертам его характера? Не забудем и о том, что эпоха Кальвина была эпохой Контрреформации: это было время непристойного возмущения всех мирских и духовных сил против едва начавшегося обновления церкви, со всеми болезненными слабостями, бездумностью и извращениями в самой якобы уже обновленной церкви, со всеми своевольными, необдуманными и опасными побочными движениями в этом обновлении, и все это вполне могло побудить умного и решительного человека с огорчением и ужасом обособиться и отвернуться от большей части современного ему рода человеческого. И когда же и где не проявлялся с такой настойчивостью этот факт.. в пространстве церкви – факт противоречия и ужасного неправильного численного соотношения между массой в том или ином плане непригодных, тех 80%, которых хотелось бы отвергнуть на все 100%, и малым стадом тех, которые «правильны». Кальвин был еще относительно мягок, когда счел возможным оценить число этих последних все же в 20 процентов от общего числа!.. приходится возразить Кальвину, что такой опыт может касаться только лишь человеческого достоинства и значения. Какие бы теоретические и практические последствия из него ни проистекали, они.. не могли и не могут претендовать на характер откровения.. они не могли и не могут стать аксиомой, исходя из которой следовало бы задавать вопросы Писанию, а тем самым толковать и Писание.. Уже то находится под вопросом, соотносятся ли друг с другом божественное избрание и отвержение.. так, как соотносятся, согласно свидетельству опыта, особенно впечатлившему самого Кальвина, малое стадо правых и великое множество каналий в рамках самой церкви. Там, где определенная статичность этого свидетельства опыта, усиленная аффектом столь умного и столь решительного видения, каким было видение Кальвина, может создавать исходную точку для размышлений о благодатном избрании Бога, - там Писание определенно уже не в состоянии свободно говорить то, что оно желает сказать.. Кальвин «в самом начале, еще не открыв Библии, уже принял решение, которое определило характер его воззрений на предопределение тем вопросом, который ставит опыт, - независимо от ответа Писания» (H.Otten). Но это как раз то, чего нельзя допускать. В противном случае возникает величайшая опасность – и Кальвин ее не избежал, - что подлежащий исследованию и изложению выбор Бога обретет слишком большое сходство с очень.. обоснованным и достойным, но все же именно человеческим выбором соответствующего мыслителя-богослова, что сам избирающий Бог, которого мы при этом увидим, станет слишком похож на этого выбирающего и (в основном) также и отвергающего богослова» .

44.

Как видим, вывод, к которому приходит Барт, - образ Бога у Кальвина похож на самого Кальвина. – напрашивается сам по себе, практически любому, кто изучает его богословие и его жизнь. Вывод, на наш взгляд, слишком уж очевидный. Если когда-то было сказано «каков философ – такова и философия», то тут впору сказать «каков богослов, таково и богословие». Но было бы слишком просто все сводить к «личному фактору в истории». Пусть Кальвин был желчен и обладал суровым нравом: мало ли католических богословов могли быть такими (да и православных) – почему же у них «не заработало» учение о предопределении? И почему оно так «зафонтанировало» у Лютера, Кальвина, Цвингли и многих других – именно в 16веке? Видимо, стоит предположить, что дело не только в личном характере, но и в характере самой эпохи. Барт касается этого вопроса: нравственный и религиозный кризис самого католичества, жесточайшая полемика с обеих сторон, которую невозможно назвать христианской по духу, нравственный кризис уже самих возникших реформированных церквей, когда на смену «плохим» католикам приходят едва ли не худшие протестанты. Отсюда и аффектация, озлобленность на большую часть мира – причем у Лютера, по крайней мере, если судить по его словам, аффекты и озлобление были значительно больше, чем у Кальвина. И можно в связи с этим бесконечно задавать вопрос: как можно верить богословию таких людей, где озлобление против всех врагов зашкаливает – это ли христианский дух? Вспоминать про сожжение Сервета в связи с Кальвином даже как-то не хочется.. Ясно лишь то, что религиозный кризис западного христианства действительно накрыл с головой многих людей, включая богословов. И разочарование римским вариантом христианства было огромным – нам до конца не понять, насколько. И, вероятно. Это разочарование породило ощущение бессилия – человек ничего не может сделать для спасения, римская церковь пыталась это сделать, но все оказалось ложью, их «заслуги» себя не оправдали и христианство исказилось еще больше. Отсюда повышенная аллергия на любую попытку оправдать возможность человеческого сотрудничества с Богом в деле спасения. Нет, человек слишком низко пал – посмотрите на Рим, - он не в состоянии хоть как-то способствовать своему спасению. Отсюда только один выход из тупика, тем более он казался таким прославлением Бога, о котором забыли католики, - только Бог спасет человека, только Его благодать. К этому добавляются эмпирические наблюдения Кальвина: да, только Бог спасает человека, но почему-то многие люди ведут себя так, как будто никакого Евангелия не существует – причем это именно христиане, а не язычники. Как это объяснить? Конечно, можно было бы сказать, что они сами отвергают благодать Божью, но – опять опыт. Опыт крайне пессимистического восприятия человека, превратившегося в ничтожества, - и, по контрасту, всемогущая благодать Божия: чем ничтожнее человек, тем сильнее Бог. Кто может противостоять Богу? Бог бесконечно велик! Значит, дело не в том, что люди отвергли благодать Бога, а в том, что они и не получали никакой благодати: дальше до учения о предопределении оставались считанные шаги..
Конечно, не стоит все упрощать: объяснение того, почему именно Кальвин предложил самый жесткий вариант теории предопределения, должно включать в себя все факторы, - и характер, и эпоха, и логика богословского развития, и много чего еще. В конце концов, всегда остается тайна, а тайна в данном случае зловещая. Разумеется, наивно думать, что виной всему опыт Кальвина – ведь в сущности это обычный опыт любого христианина. В любой общине, в любом приходе есть более или менее благочестивые люди. Нередко присутствуют и люди «высокого благочестия» и чересчур «низкого». Но почему-то из такого стандартного наблюдения теория предопределения в самом непристойном виде возникла именно у Кальвина, а не, скажем, у православного священника. Хорошо, пусть 20% общины благочестивы, а остальные – наоборот. Но ведь любой скажет, что такое наблюдение поверхностно. Кальвин в том примере с процентами, говорит о реакции на проповедь: но ведь это первая реакция! Допустим, одни слушают проповедь, как кажется, с верой и покорностью, а другие равнодушно или даже негодующе. Но разве отсюда можно сразу же придти к глобальным выводам? Ни в коем случае. Для этого надо тщательно исследовать жизнь именно этих людей – причем годами. Только тогда можно придти к каким-то выводам, да и то лишь более или менее вероятным. Даже если человек с радостью и согласием откликается на проповедь – это еще не значит, что он теперь станет уверенно благочестивым христианином. Это может быть просто момент, аффект, «минутная слабость», да и просто сентиментальность – быстрые слезы, «желание покаяться». Посмотрите на проповеди неопротестантских проповедников: там, можно подумать, чуть ли не все собрание в диком восторге от того, что им говорят – но что дальше? Как изменилась их жизнь, скажем, лет через пять? Я сильно сомневаюсь, что среди этих «харизматических масс» Кальвин нашел бы и 2% «избранных». Поскольку же мы, как правило, не в состоянии, проследить духовную жизнь людей на протяжении многих лет – то никаких четких и однозначных аргументов в пользу «избранности и отвержения» просто не может быть по определению. Разве что приходской священник (или пастор) может знать какие-то «детали» о жизни свои постоянных прихожан – есть таинство исповеди, личное общение. Впрочем, у протестантов нет таинства исповеди – значит, остается личное общение. Но и оно не может дать исчерпывающих аргументов – чужая душа, как известно, потемки, и даже исповедь и личные контакты все равно не позволяют осветить все темные или светлые уголки другой души. Если только Бог сверхъестественным образом не укажет на них.
И потом, теория, что путем наблюдений можно разделить людей на «овец» и «козлищ», является ложной еще и потому, что она предполагает некую статичность в человеке, хотя человек – это динамичное и свободное существо. Предположим, что мы в течение года наблюдаем за духовной жизнью (насколько это возможно) двух людей. И вот один кажется нам весьма благочестивым, рьяным прихожанином, интересующимся духовными вопросами и т.д. А другой – он и службу посещает редко, и ведет себя как-то пассивно, да похоже он еще пьет, курит и нецензурно ругается.. Вот и семья у него неблагополучная.. Если следовать кальвиновской методике, то мы должны придти к выводу, что первый из них избран, а второй явно отвергнут. Но через год, как периодически бывает, первый из них стал увлекаться «восточным оккультизмом», и постепенно забыл дорогу в церковь; а второй, глядишь, пить перестал, ходить стал чаще на службу, и даже в семье у него вроде бы получше.. Что же, нам теперь придется думать, что первый все-таки отвергнут, а второй – скорее всего избран? Но ведь ситуация может еще не раз поменяться до их смерти. Человеческая жизнь, в том числе, духовная жизнь, - она, знаете, как зебра, - с черными и белыми полосами. И потом, кто-то может разочароваться в христианстве только под конец жизни, а кто-то наоборот – лишь в канун смертного часа. Благоразумный разбойник, судя по всему, не демонстрировал в своей земной жизни подвигов благочестия, не слушал проповеди в православном или реформатском приходе, но в самый последний момент, когда никаких надежд не оставалось – уверовал в Христа. Методика Кальвина и здесь ошиблась бы.. Барт обращает внимание, что Кальвин все же понимал: эмпирических свидетельств никогда не будет достаточно, и даже говорил, что мы не знаем, «кто куда» предопределен. Да, наверно, это говорилось искренне, но ведь при этом сам Кальвин, несомненно, верил, что он предопределен к спасению, а не к проклятию. Потому что если СЕРЬЕЗНО, - мы не знаем, кто предопределен, - тогда и о себе нельзя утверждать, что ты предопределен, и ни один человек в мире не должен утверждать этого. А между тем, есть миллионы протестантов, уверяющие себя и весь мир, что они все-таки «спасены». Видимо, «своя рубашка ближе к телу» - надо в это верить, а иначе – полное отчаяние. Ведь и наша с вами жизнь, если мы начнем ее «глубоко копать», явит такие глубины ада, что от гарантий спасения не останется ни одного процента. Вот и Августин, веривший в предопределение, считал себя величайшим грешником – его «Исповедь» тому свидетельство. Тогда протестанту остается просто верить, - наперекор голосу совести, - что он все равно спасен. А голос совести, говорящий, что ты погряз в грехах, о какой святости и спасенности можно говорить?! – всегда можно объявить голосом дьявола, что и делают успешно все протестанты, начиная с Лютера.
Стало быть, Кальвин тоже, до определенной степени, «оттеснил вглубь» голос разума и совести, говоривший, что на основании «опытных заключений» мы не можем верить в безусловное предопределение: «нюансы» говорят нам о явной неопределенности в вопросе избрания и отвержения, исходя из наблюдения за людьми. Но суть Кальвина в том, что он отвергает «нюансы», отвергает «многоцветность» реальной жизни, и выбирает «черно-белую» теорию, где все четко поделены на спасенных и проклятых уже с рождения. Т.е. женевский реформатор поступил как нечистоплотный ученый, который из всего многообразия фактов выбрал именно те, которые подходят для его теории. В этом смысле как раз слишком наивно думать, и то, что Кальвин вывел свое предопределение из Библии, и то, что он вывел его из опыта наблюдения за прихожанами. Вышецитированные высказывания Барта вообще полезно прочитать тем протестантам, которые полагают, что все богословие их церкви взято непосредственно из Библии, - вот открыл пастор нужную страничку, и сразу пришел к многосотстраничным богословским выводам! Но и эмпирический базис тут явно недостаточен, как уже было сказано – сам пример Кальвина, честно говоря, вызывает сомнения. Не знаю, о каких проповедях он говорит (видимо о реформатских), но наблюдая множество проповедей в православных храмах, очень сложно придти к выводам о каких-то определенных «процентах»: люди не реагируют на проповеди настолько явно, чтобы можно было их сразу «сортировать» на «граждан рая» и «граждан ада». В основном реакция скорее сдержанная, без благочестивых восторгов и явного пренебрежения. Но в любом случае понятно: Кальвин не из опыта наблюдения вывел свою жесткую теорию, а, напротив, он уже с помощью имевшейся теории прокомментировал этот опыт, а затем и Библию. Откуда у него появилась такая теория – об этом мы высказывали предположения ранее, но ясно, что за вычетом всех вероятных факторов остается тайна, известная только Богу и Кальвину. Вот как раз этой тайны в других людях Кальвин не захотел учитывать, поскольку это лучше подходило для доктрины двойного предопределения. Он пытался судить об избранности или отверженности других людей, исходя только из известных ему фактов, и словно игнорируя то обстоятельство, что многих фактов он может не знать, и что есть масса фактов, которые известны только данному человеку и Богу, и только Бог знает все обо всех. Здесь же нарушение известной заповеди «не судимы, да не судимы будете», - в суждениях об избрании и неизбрании Кальвин претендует на роль Господа Бога, Который знает все о жизни людей, и знает, кто из них будет в раю, а кто в аду. Но на место Божьего решения он пытается подсунуть лишь человеческую уверенность, - и это не просто прискорбно, это, по сути дела, уверенность люциферианская. Кроме гордыни, здесь еще виден кальвиновский рационализм: гораздо проще игнорировать «нюансы» духовной жизни людей, их повороты, зигзаги, внезапные изменения, - и думать при этом, что все статично и окончательно решено. Ведь что такое эта печальная доктрина? Это предопределение без нюансов, это предопределение, игнорирующее всю свободу, всю сложность поведения человека. В итоге получается «компьютерная», прямолинейная, математическая и логическая теория, поражающая своей бездушностью. Как будто сердце задавила формальная логика. И неудивительно, что даже сам Кальвин возмущался ужасностью собственной доктрины – но почему-то не изменял ее, - почему? Такова тайна Бога и Кальвина, Кальвина и дьявола – такова драма Реформации.