Барт и его понимание Завета

58.

Говоря о понятии Завета, Барт так высказывается о Боге: ««Я буду вашим Богом!» есть изначальный выход Бога из всякой нейтральности, из Его благодатного бытия только в качестве Творца и Господа. Это больше, чем творение, чем сохранение, сопровождение и управление Его тварями. Это и есть как раз союз, завет Бога с человеком, которым Бог обязал самого себя относиться к человеку .. Этот Бог – или никакой! Вера в этого Бога, познание и служение этому Богу – или безбожие!» . Безусловно, с этим нельзя не согласиться: суть христианского понимания Бога именно такова, - любить Свое творение, любить человека, приобщить Его вечной радости – близкой радости друзей, а не отдаленной радости рабов. Без этого света, без осознания того, что Бог больше, чем Творец и Господин, христианство невозможно. Тогда остается ислам, где Аллах обладает всеми остальными абсолютными качествами – он творит мир, он управляет всеми сущностями мира вплоть до человека, он заботится о них, и они обязаны служить ему. Можно даже сказать, что он их любит и милостив по отношению к творению. Но: Аллах не соединяет себя с судьбами творения так, чтобы понести всю тяжесть смертного бытия ярчайшего из творений – чтобы даровать свою полноту человеку. Нет, и он желает, чтобы человек радовался вместе с ним в вечности, но это «отделенная» радость рабов, а не радость друзей, с коими Бог разделили плоть и кровь, разделил смертную участь и ад. Рай ислама – это что-то вроде «хозяин оказал тебе милость», - вот тебе гурии, вот тебе изысканная еда, вот тебе отдых, вот тебе Аллах на небе в виде полной луны; да, множество удовольствий для заслуживших их – но это удовольствия от небесного султана своим мелким слугам, которые для самого султана ничего не стоят, и он совершенно никогда и не подумал бы умереть за то, чтобы его слуги эти удовольствия получили; и они тоже это чувствуют, что это – «щедрость с барского стола». Христианский рай – это любовь двух самых близких существ, ведь двое стали одной плотью, одним существом – во Христе. Поэтому здесь такое единение, как между женихом и невестой, - вот что значит «Я буду вашим Богом!»..
Но говоря так, и утверждая Бога во Христе, и то, что нет Бога, кроме Бога во Христе, мы должны отчетливо понимать и такую вещь: Бог, Который сказал «Я буду вашим Богом» - должен одновременно быть и «нашим» Богом. Т.е., поскольку Он – Бог Завета, то не только Он выбирает нас, что, конечно, первично, ибо инициатива исходит от Него; выбрав нас, Он являет Себя «вашим Богом», но окончательно «нашим» становится только, когда мы выбираем Его. Это момент, как можно догадаться, Барт игнорирует: выказывая протестантскую последовательность, он заявляет, что Завет на самом деле не говорит о полной добровольности двух сторон – т.е. это не договор, где две свободные стороны пришли к соглашению. Понятно, что это, действительно, необычный договор, что инициатором выступает Бог, и Он есть главная движущая сила этого договора, - стороны не равны. Но и сводить участие человека в Завете к пустой формальности «подписать то соглашение, которое дадут», - это значит снова исключать человека как личность из Завета. Вот мы и читаем у Барта следующие мнения: «завет.. «не столько двусторонний договор между двумя равноправными партнерами, сколько более или менее односторонне властное распоряжение» (M. Noth). Завет.. должен пониматься как «волевой диктат активного лица по отношению к пассивному» (G. Quell). Он есть «договор о присоединении.. по которому одна из сторон принимает все решения, а другая лишь соглашается с ними» (J. Ellul). Смысл, в котором Септуагинта и Новый Завет говорят о «завете», есть ведь уже и ветхозаветном berith: это «в полной мере властное распоряжение Бога, могущественное провозглашение суверенной воли Божьей в истории..» (J. Behm). Поэтому в 17 веке реформатское богословие завета по праву говорило о «одностороннем договоре»» . Разумеется, в данном случае Барт верен юридической логике и полагает, что завет – это договор правовой. И все бы ничего: в договоре можно увидеть правовую сторону, как ее можно увидеть в искуплении Христовом; нельзя не говорить и о провозглашении воли Бога в истории. Все это верно, но, если быть до конца честным, то непонятно – как вообще возможен односторонний договор? И еще – как в случае с Богом Библии возможен Завет, который не был бы Заветом Любви?
Послушать цитируемых Бартом реформатских авторов (да и его самого) – так отношения между Богом и Израилем, Богом и Церковью – как будто и не предполагают на первом месте любовь; скорее это «брачный контракт», причем с одной стороны есть властное распоряжение, демонстрация суверенного могущества, волевой диктат активного лица, - а вторая сторона только пассивно и безропотно соглашается с этим. Вы бы сочли, что это и правда идеал отношений между Богом и человеком? Разве возможен между Богом и людьми контракт – брачный, или какой-либо еще? В Ветхом Завете мы читаем: «Итак, Израиль, чего требует от тебя Господь, Бог твой? Того только, чтобы ты боялся Господа, Бога твоего, ходил всеми путями Его, и любил Его, и служил Господу, Богу твоему, от всего сердца твоего и от всей души твоей, чтобы соблюдал заповеди Господа и постановления Его, которые сегодня заповедую тебе, дабы тебе было хорошо. Вот у Господа, Бога твоего, небо и небеса небес, земля и все, что на ней; но только отцов твоих принял Господь и возлюбил их, и избрал вас, семя их после них, из всех народов, как ныне [видишь]» (Втор. 10, 12-15). Любовь предполагает союз, взаимное согласие воль, но явно не «односторонний брачный контракт». Никто не спорит с тем, что Бог и человек не равны, и Бог в Завете ведет Себя как Господь, а человек служит Ему. Но Его служение – это добровольность любви, а не «страх перед волевым диктатом». Конечно, мотив страха и запрета играет свою роль в Ветхом Завете, но и это – ради возвышения в любви, ради того, чтобы человек воскликнул: «любить Его всем сердцем и всем умом, и всею душею, и всею крепостью, и любить ближнего, как самого себя, есть больше всех всесожжений и жертв» (Мк. 12, 33). О взаимной и свободной любви Бога и Его народа, Бога и человеческой души – мы читаем и в Песни Песней: «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему» (Песн.песн. 2, 16). Так что глубокое желание взаимной любви со стороны Бога по отношению к человеку, и ответное любовное чувство с нашей стороны, - не могут быть описаны только ссылкой на правовую сторону, и только с акцентом на абсолютном могуществе Бога – иначе это означает принуждение к «браку», «принуждение к любви» - а какое у Истинной Любви может быть принуждение к ней? Наоборот, Истинная Любовь и от других жаждет такой же свободной отдачи себя другому.
Когда Барт говорит, что Завет Бога – это изначальный выход Его из «нейтрального состояния» Творца и Господа, - он говорит как раз о Любви Творца. Но односторонний договор реформатов не очень-то на нее похож, ибо это Любовь с одной стороны, но без свободного ответа другой. Наш теолог говорит: Бог Сам Себя так обязал относиться к человеку – но это и значит полную добровольную взаимность. Ибо если она неполная и недобровольная, то это значит отношение Бога к человеку в качестве какого-то предмета, а не образа Божьего. А то выходит, что Бог сначала скорее «нейтрален», Он – Суверенная Мощь, Он – Абсолютная Воля, Он – Творец и Распорядитель сущего, а затем Он «переходит» к любви, выходит из нейтральности, осуществляет Завет, но даже в этом случае Он переходит к любви не полностью: в Завете Он все равно сохраняет Свой волевой диктат – т.е. то, что не «больше, чем творение, чем сохранение, сопровождение и управление Его тварями», как пытается нас уверить Барт. Если бы эти творения были неживыми, или были живыми, но не были человеческими личностями, - мы бы не сочли волевой диктат чем-то особенным и непонятным. Но когда речь идет о свободной личности человека, и с ней заключают «односторонний договор», то ясно, что кальвинистский Бог так и не достиг состояния совершенной любви, не стал до конца нашим Богом, не вышел без остатка из сокрытости Сокрытой Воли. Так и вынуждены кальвинисты всю свою историю метаться между двумя образами Бога: Бога Любви, Который желая нас спасти, рассчитывает на то, что мы свободно откликнемся на Его зов, или Бога Воли, Который просто желает демонстрировать Свою абсолютную непреодолимую мощь – в спасении, или проклятии. Постоянные попытки эти образы соединить и порождают те смешанные черты, которые мы видим у реформатских авторов, в том числе, у Барта: получается Бог, Который привязывает нас к Своей любви (не всех, правда) как собаку к цепи. После этого неудивительно, что Завет с людьми рассматривается ими как односторонний договор – а какой еще может быть договор в таком случае? И с кем договариваться о взаимности? Был человек, да после грехопадения кальвинисты не видят в нем свободной личности, выбирающей (пусть и со склонностью в дурную сторону) между добром и злом. Да и «до» грехопадения и «после» искупления – видят ли они свободу человека так, как ее видит Церковь? Видимо, нет: свобода человека от них надежно скрыта колоссальными вечными столбами двойного и безусловного предопределения. Не оказался бы этот колосс глиняным..
Хотя Барт и говорит о 17 веке: «в ту эпоху.. богословы желали держаться того странного положения, что Иисус Христос умер не за всех людей, но только за «избранных». Далее из этого делался вывод, что благодатный завет есть некое сепаратное соглашение между Богом и этими людьми, избранными.. так, уже при самом формировании понятия завета богословы оказывались в тупике, ибо выходило, что завет может касаться не всех, а только некоторых – избранных, которые состояли в особых, личных отношениях с Богом. А ведь это находится в полном противоречии с позицией всех подлинных слушателей слова Божьего, всех подлинных партнеров Его дела! Как будто в отношении к Богу, действующему в Иисусе Христе, не следовало с надеждой смотреть и на всех остальных людей, чуждаясь всякого партикуляризма! .. Мрачный, пессимистический, человеконенавистнический психологизм мог затем в любой момент – и в 18 веке это и произошло – без особого труда превратиться в свою оптимистическую противоположность, то есть в дешевый универсализм» . Гуманистический протест нашего теолога понятен: Бог должен любить всех, а Христос не может не быть за всех распятым; и, конечно, для христианского миссионерства это было бы костью в горле, сказать необращенным людям: среди вас есть множество, которое не любит Бог и за которое не умер Христос. Вот уж воистину мрачное человеконенавистничество.. Неудивительно, что по закону маятника, отталкивание от этого пессимизма породило универсализм – убеждение в спасении Богом всех. Так ведь когда-то и пессимизм католической доктрины спасения породил протестантский оптимизм мгновенного оправдания по вере – чему уж тут удивляться? Но ведь и сам Барт напрасно настаивает на гуманизме своей концепции и антигуманизме старых реформатов. Мы уже много раз убеждались, что сам он ближе именно к ним, чем к традиционному гуманизму церковной сотериологии. Его проповедь универсальной любви Бога везде наталкивается на его же доктрину абсолютного избрания где избираются только некоторые, и избираются безо всякого свободного отношения к этому избранию – только решением Бога, и навсегда. Об участи остальных, неизбранных, Барт говорит мало и как-то не совсем понятно: они сопротивляются любви Божьей? Но почему тогда одних сопротивляющихся Бог преодолевает непреодолимой благодатью, а другие так и остаются сопротивляться, а затем погибают? О, это тайна за семью замками! Однако же ясно, что у Барта хотя и присутствует любовь Бога ко всем и жертва Христа за них, но действенной и неодолимой плоды эта любовь и эта жертва оказываются почему-то только для избранных. Почему? Да потому что Барт так и не решил, с кем он – с Богом Своеволия или с Богом любви. Он хочет быть и гуманистом, и сторонником безусловного предопределения, но это – противоречие по сути. Следовательно, он, как и его единоверцы, продолжает блуждать в лабиринтах реформатства – между волюнтаристским Богом Кальвина и любящим Богом Церкви. И блужданию этому несть конца..

59.

Барт, обсуждая понимание кальвинистами «богословия завета», упоминает и такой «тип завета», как завет между Отцом и Сыном, который кальвинист 17 века Кокцей полагал необходимым для искупления: «Взаимный договор между Отцом и Сыном, по которому Отец отдает Сына, как Искупителя и Главу народа предузнанного, а Сын.. представляет себя для совершения этого искупления» . Конечно, и в православии можно говорить о предвечном совете Троицы – другое дело, что это следует понимать богоприлично, но никак не антропоморфно или в юридическом духе. Богословие «Завета между Отцом и Сыном» Барт подвергает жесткой критике: «действительно ли требуется для того, чтобы Бог мог быть милостив к грешному человеку, некое чрезвычайное божественное соглашение? Если такой декрет требуется, тогда, конечно, становится понятным возникновение вопроса о Божьей воле, в которой это обязательство еще не действует.. праведность Бога и Его милосердие все же постоянно должны существовать порознь.. Если бы прислушивались только к Евангелию, если бы направляли взгляд только на Иисуса Христа как на полное и окончательное откровение существа Божьего.. Именно в вечном декрете.. о.. Сыне.. и было познано существо Бога как Его изначальное праведное милосердие.. Для этого следовало бы отказаться признавать.. абстрактно праведного Бога.. проблематично и представление о внутрибожественном договоре, как соглашении между «лицами» Отца и Сына. Как будто можно представлять себе первое и второе «лицо» триединого Божества как двух божественных субъектов права, ведущих друг с другом переговоры и принимающих на себя обязательства друг перед другом! Это мифология, в отличие от верного понимания тринитарного учения о трех способах бытия Бога.. Бог есть Единый – и Единое, если речь идет о высшем и единственном субъекте права. И если мы имеем в виде Его делание в мире вечных решений или декретов Его воли, то здесь могут действовать не божественные «лица» Отца и Сына, но только один Бог – Отец, Сын и Дух Святой. Те, кто основывал благодатный завет на договоре между двумя лицами Бога, вносил в Божество новый дуализм.. Это может сделать сомнительным то, действительно ли.. в Откровении мы имеем дело с волей единого Бога. Если бы в Боге существовали не только различные, изначально противоречащие друг другу свойства, но и различные Субъекты, как тогда можно было бы увидеть в истории благодатного завета нечто однозначное и обязательное, первое и последнее слово Бога?» .
О тринитарном богословии самого Барт мы уже говорили: стоит снова подчеркнуть, что отвергая наличие в Троице Трех Субъектов или Трех Лиц, и утверждая в противовес этому «три способа бытия Бога», он ставит нас перед сложной проблемой, - если понимать «субъектов» в Троице на человеческий лад, то критика Барта верна, - как раз именно потому, что в этом случае будут три разные воли, в состоянии противоречить друг другу, и, по сути, мы получим три, разных до разрыва, личности в Троице, т.е. попросту тритеизм. Вряд ли реформатские «теологи завета» в 17 века мыслили о Троице буквально в таком духе. Тем не менее, Барт совершенно адекватно говорит о том, что слишком юридическое, земное понимание «внутритроичного договора» между Отцом и Сыном, действительно может породить ощущение, что Бог как бы «переходит» из состояния абстрактной праведности к милосердию – раз Лицам Троицы надо еще «договориться» о спасении человека! Барт здесь опасается схоластики, когда из абстрактной сущности Бога «задним числом» выводится Его любовь, личностность и Троичность. Кроме того, есть основания думать, что наш теолог боится здесь и отголоска волюнтаризма, когда предвечное избрание предшествует спасению во Христе. Во всем этом блуждает вечный призрак кальвинизма: сначала Бог Абсолютная Воля, и только потом Он уже милосердие к избранным. Верны слова Барта и о том, что «соглашение» Лиц Троицы как субъектов права, может породить мысль, что у них разные воли, которые еще как-то нужно согласовывать применительно к спасению человека – как будто они изначально не едины и могут противоречить друг другу. Если такую логику последовательно продолжать, то Ипостаси Троицы станут тремя человеческими личностями, возведенными в абсолют, а именно это и критиковал Барт в схоластическом богословии. Наконец, нельзя не признать правоты швейцарского реформата и в критике дуализма такого «богословие внутрибожественного завета»: почему-то речь идет только о двух Лицах Троицы, хотя Бог Триедин, и обязательно в спасении должна идти речь о равнобожественном участии Трех – Отца, Сына и Духа. По сути, это разрушает Троицу, противопоставляя первые два Лица Троицы – Духу, и, тем самым, делая Его божественность более низкой, чем у Отца и Сына. При этом Барт не учитывает, что такой дуализм «богословия завета» есть лишь логическое следствие католического догмата filioque, признаваемом и протестантами (Барт тоже защищает это мнение): согласно этой западной ереси, Святой Дух предвечно исходит от Отца и Сына как единой причины; такое мнение позволяло считать, что Отец и Сын благодаря этому общему свойству как бы более «родственны», чем Святой дух, Который ведь не может «изводить» Сам Себя.
Это снижение божественного статуса Духа видно и здесь: Отец и Сын решают что-то о спасении человека, а Дух остается вне – снижая таким образом божественность Духа, «понижают» и Его личностность – кажется, что Дух это просто безличная связь любви Отца и Сына, как часто говорят западные теологи. Конечно, они не отрицают, что Святой Дух является Личностью, но при этом Он несколько «вторичен» по отношению к Сыну и Духу. И хотя Барт во многом справедлив в критике «богословия завета» - и за разрушение единства в Троицы, и за антропоморфное понимание Бога, заключающего с Собой «договор о милосердии», но все же при этом нельзя отрицать в Троице Три Личности и использование образа «предвечного совета» в Троице относительно нашего спасения – при условии, что мы не понимаем это человекообразно. Поскольку «внутритроичный совет» вечен, то речь ни в коем случае не должна идти о каком-то юридическом договоре или о каком-то переходе Бога из абстрактной праведности к милосердию – Бог есть изначальное милосердие, желающие спасти всех людей во Христе. Барт упускает из вида, что поскольку Отец, Сын и Святой Дух есть Личности, и бесконечное различие Ипостасей означает их бесконечное единство, в котором не может быть противоречий, то речь всегда должна идти о триедином действовании и триединой воле по формуле: от Отца через Сына в Духе. Более конкретно у отцов можно встретить такое понимание: Отец есть источник Премудрости, Сын — сама Премудрость, Дух — сила, усвояющая нам Премудрость; Отец есть Источник любви, Сын — любовь, Себя открывающая, Дух — любовь, в нас осуществляющаяся. Отец посылает Сына воплотиться и умереть за нас, Сын умирает и воскресает, осуществляя тем самым спасение человечества, соединяя божественное и человеческое, а Святой Дух, посланный Отцом, соединяет каждого человека с Христом, усвояет нам Христовы плоды спасения. Это обычное тринитарное богословие, но реформаты в 17 веке, видимо, попытались его неудачно применить: что же, антропоморфизм и схоластика часто идут бок и бок..