Исповедь

В это утро снова проснулся в семь, по привычке, хотя накануне после оперы мы еще сидели в ресторане несколько часов, да и после, уже в номере, некоторое время не спали. Девчонка эта, что со мной, даже не шевельнулась, когда я встал.

Я таких знаю. Они просыпаются часам к двенадцати, душ принимают, кофе готовят, перед телевизором валяются. Работа у них ночная, потому и спят так долго. У меня к ним претензий нет – у каждого своя работа, у нее – ее, у меня – моя. А рано еще отец приучил вставать. Он вообще с нами жестко обращался. Подъем в шесть утра, по хозяйству у каждого свои обязанности. Только мама да младшая сестра могли поспать подольше. Мама – потому что после рождения малышки болела и не вставала полгода, до самой смерти, а сестренка – девочка, да еще младше всех; ее работа позже начиналась – она на всех готовила, стирала, убирала…

А пока маленькая была – мы все по очереди за ней ухаживали. Вернее, кто свободен был, тот и нянчился. Только в воскресенье отец сам в шесть вставал, а нам разрешал спать до семи. Все-таки праздник! Наряжались, шли в церковь. Я до сих пор по воскресеньям обязательно в церковь хожу. Каждое последнее воскресенье к исповеди, и в Пепельную Среду, конечно.

Накануне мы в оперу ходили. Здешняя труппа вообще славится. Но, честно скажу – был в моей жизни эпизод. В город приезжала труппа, и с ними – Хосе Каррерас. Я деньги на велосипед копил, а тут не выдержал. В долги еще влез, так дорого билет стоил. Дома говорить ничего не стал – для моих это было бы просто глупой тратой денег. Удовольствие, конечно – до сих пор все внутри переворачивается. А местная хваленая труппа – так себе.

Заказали мы с этой девчонкой в буфете коньяку; тепло внутри. Она вообще в театре первый раз, все время вертела головой, конфеты шоколадные ела. Во втором действии я ей объяснил, что там к чему, она повнимательнее стала, а во время главной арии Риголетто, где он судьбу проклинает и оплакивает свою дочь, глянул искоса – у нее тоже слезка набежала.

Постоянных женщин мне не положено, но, когда приезжаю в другой город, стараюсь с такой сойтись, чтобы в ней хоть что-то было человеческое. Правда, последнее время много ошибаться стал. Думаешь – чем моложе, тем менее испорчена. А оно получается наоборот. Сколько в них цинизма, прагматизма. А еще если только ты им свое слабое место покажешь – картины или природу – боязнь с презрением. Им проще с извращенцем, садистом переспать, чем с таким, по их словам, “шизанутым”.

В этот город я приехал после того, как меня нашел в Кельне Макс. Я его не слишком хорошо знал, но ему про меня рассказали. Дело было чистое, я просто на прикрытии стоял. В парня того, получилось так, я не специально выстрелил. Автомат снял с предохранителя, как обычно, а тут суета, он побежал. Турок с нами был, Халид, в мою сторону что-то закричал, а я нажал на курок. Бил вниз. Потом в газетах написали – прострелили ногу – конечно! Я в ноги и стрелял. Парень остался жив, дал показания. А что толку? Найди нас, попробуй.
Завязываю перед зеркалом галстук, смотрю в отражение – красивая девчонка у меня за спиной валяется; кстати, Николь ее зовут; когда-нибудь я на такой женюсь.

Модно стало в последнее время на судьбу жаловаться. В газетах пишут – у одного детства не было, у другого. Кого работать заставляли, кого учиться, кто балетом занимается, кто – мотоциклетным спортом. Я про себя подумал: а у меня, интересно, детство было? Без дела не сидели. Братьями то по хозяйству, то на подработке, газеты разнести, в саду. Бывало, конечно, в футбол гоняли, на коньках. Старший брат вроде ничем особенным не увлекался, а вот средний то марки собирал, то мастерил что-то. Я сам на курсы по рисованию ходил. Причем мы как-то слишком серьезно ко всему относились. Если в футбол, то два тайма по сорок пять минут. Из-за этого у нас с другими пацанами что во дворе, что в школе, особой дружбы не было. Вечером, дома, после ужина, мы собирались в большой комнате, смотрели новости, фильм иногда какой-нибудь, и расходились спать. До сих пор с нежностью вспоминаю такие вечера. Ни ссор у нас, ни скандалов. Отец вообще мало говорил, в основном по делу – кому чем заниматься, куда сходить, что купить.

И никто с ним не спорил – раз надо, так надо. Он сам это “надо” четко понимал и всегда так и поступал. Когда маму хоронили, у него и слезинки не упало. А, может, он и поплакал, но никто этого не видел. Когда стали гроб выносить, он первый схватился. Ему не позволили – близким родным нельзя гроб нести. Тогда отец рядом встал, как бы потерявшись, словно не знал, куда себя деть. Пошли по улице. Соседки да бабки плачут, причитают, а он шел молча, и написано было у него на лице, что идет он сейчас, потому, что идти ему “надо”, просто “надо”, что положено так, а ни, там, “в последний путь”, или еще какие глубокие переживания. Думаю, некоторым должно было показаться, что он черствый и бессердечный, но это не так. Просто на людях, на похоронах, он, как вдовец, должен был идти за гробом, и он шел. Потому, что так надо.
После смерти матери, года через полтора, когда Кристинка стала ходить в сад, к отцу приходила сначала как бы по-женски по хозяйству помогать, а потом вроде бы как жить, одна женщина. Спокойная, хорошая, работящая. Но ей у нас в конце концов неуютно стало, именно из-за такого отношения. Это отцовское “надо” человеку непривычному нет-нет, да и встанет поперек горла.
Отец этой женщине особо ничего не говорил, потому, что думал, что то, что она приходит, тоже – надо. Но сам в глубине переживал, потому, что был человеком верующим, а венчаться с ней не торопился, и в грехе жить не хотел. Так что женщина та ушла в конце концов, но тоже – без слез и скандалов, просто потому, что время вышло – подождала, не получается нормальной жизни, значит, надо где-то дальше счастья искать.

Уходя из номера, я этой Николь даже записки оставлять не стал. Думаю, что раньше вернусь, чем она проснется; а если нет – то ей не впервой, догадается что-нибудь приготовить. А если до вечера не появлюсь – уйдет и дверь захлопнет. Знает, что если она мне будет нужна – я ее найду, а нет – так я не один такой, с кем можно в номере ночь поваляться. Но она мне понравилась, честно скажу. Не как другие – не сама на первого встречного поперечного кидается, а сидит, ждет, подойдет к ней кто-нибудь – она оценит, посмотрит, поговорит. С кем попало не пойдет. Она мне рассказывала – были в ее коротенькой жизни и придурки, на которых она обожглась. Один ей ногу хотел отпилить ножовкой, другой наркотиками накачать – кое как от них вырвалась. Теперь ученая. Наркотиков не принимает. Так, вино, коньяк, мартини.

Отец почти не пил. После смерти матери, правда, несколько вечеров сидел на кухне с ее фотографиями, молча, с бутылкой собственного самогона, но утром все равно вставал первым, нас будил, и по лицу не поймешь – напился накануне или нет. Так, тени какие-то на щеках. Да и мы не пили. Как-то, помню, с братьями – у нас разница в год-полтора – решили попробовать на праздник, что это за штука такая, выпивка. Отец на заработок уезжал в другой город, ну, мы взяли бутылку, разлили, выпили. Сначала не понравилось, но пьем дальше. Просидели часа три, наверное. Мутило нас и шатало, и из-за стола расползлись по разным углам спать не раздеваясь.

Утром глаза продираю, во рту как кошки нагадили, голова гудит, живот свело – не разогнуться, а по комнатам в ночнушке ходит Кристинка и на всех с недоумением смотрит.

Церковь от гостиницы, где я номер снимаю, находится кварталах в трех. Очень симпатичная, старая, с огромными обитыми железными полосами дверями. По местной традиции, церковный двор позади, а перед входом доска объявлений, каменные ступеньки, нищий какой-то, типа румына. Я подошел, когда служка только отпирал двери. Священника в конфессионале еще не было, он в закрестии, видимо, одевался и разговаривал с кем-то по телефону.
Я опустился на колени у бокового алтаря, помолился Деве Марии, как отец научил, все грехи еще раз вспомнил, чтобы потом не путаться, формулу исповеди повторил про себя – по привычке. Люблю, чтобы у меня все в порядке было. Служка, похоже, понял, что я к исповеди, сказал об этом священнику, и тот прошел в конфессионал.

Когда я был маленький, я очень волновался перед исповедью. Думал – ну как чужому человеку про все свои дела рассказывать? А потом понял – у меня своя работа, у него своя. Я ему что-то рассказываю, он что-то слушает. Таких, как я, в его жизни огромное количество. Так, что он слышит только слова. А не принимать близко к сердцу у него с опытом приходит, чтобы с ума не сойти, понимая, как печален бывает этот мир и какие демоны в нем скрываются.
Николь, с которой я сейчас, умная девочка. Как только познакомились, спросила разок.
- Ты чем занимаешься?
Я просто плечами пожал. Она посмотрела внимательно так и говорит:
- А, поняла.
Мы потом с ней разговаривали, в том числе и про церковь, она рассказала, что стесняется на исповедь идти, как я в детстве. Я ей все объяснил, она вроде как даже со мной собиралась, но я ее будить не стал. Лучше сама одна сходит потом, это дело, уж извините, интимное.

Встал я на колени у зарешеченного окошечка, перекрестился.
- Мое имя Доминик (я сказал свое имя, которое взял при конфирмации), последний раз был на исповеди месяц назад, с тех пор оскорбил Господа своими грехами…
Сначала я рассказал об обычных грехах, бытовых, можно так сказать. А в конце рассказал, что ранил того парня. Пауза.
- Расскажите подробнее, как было дело.
Проснулся священник. Я этого ожидал. Не каждый день в таких грехах каются. Коротко рассказал. Священник снова помолчал. Судя по голосу, еще не старый, не то, чтобы любопытный, но все равно для обычных прихожан рано, и, может быть, ему просто хотелось поговорить.
- В этих и других грехах каюсь и намереваюсь больше не грешить.
Он пошевелился в своей будочке.
- Вы, как я понял, верующий и добрый человек. Почему же вы занимаетесь таким делом?
- Как-то так само получилось. – честно ответил я.
- И что же, вот так и будете до старости?
- Нет. Еще несколько лет, счет у меня в банке есть, посчитал, скоро закончу.
- Что будете потом делать?
- Рисовать. Я в детстве посещал курсы по рисованию. Куплю дом, буду рисовать картины, просто для себя.
Он снова замолчал, побеждая свое любопытство. Тогда я спросил.
- А вам не жаль иногда, что существует тайна исповеди?
- Нет. Мне, как и вам, я думаю, людской суд не так страшен, как суд Божий. Так что – вы сами для себя решайте, что вам делать.
- Я делаю свою работу, стараюсь делать ее тщательно. Вы – свою.
- А вы уже убивали людей?
- Нет, никогда.
- А если придется?
- Не знаю.
Мы замолчали, он – обдумывая весь разговор, я – ожидая епитимьи.
- Вам придется часть денег перечислить на один счет, — осторожно сказал он, опасаясь протеста с моей стороны, и назвал счет одного благотворительного детского фонда.
- Хорошо, — сказал я.
- А так же прочтете … — он перечислил положенные молитвы и главы из Евангелия, после чего по-латыни прочел разрешительную и отпустил меня.
В храме было так же пусто. Служка возился у алтаря, расставляя и зажигая свечи, поправляя цветы в высоких вазах. Лампочка над конфессионалом потухла, но дверь оставалась закрытой. Я прочел положенные молитвы, на это ушло около десяти минут. Встал, еще раз бросил взгляд на закрытый конфессионал, зная, что священник не хочет выходить, чтобы не увидеть моего лица, и тем самым уберегая себя от соблазна сообщить в полицию; и ушел.

В ближайшем отделении я перевел деньги анонимно на счет, который он мне сказал, приехал в гостиницу. Николь была одета и ждала меня с завтраком. Я сказал ей, что собираюсь уехать из города, и, возможно, из страны. Возможно, во Францию.

Николь напросилась со мной, по дороге в Марсель, где жили двое ее одноклассников-гомосексуалистов и через три недели начинался курортный сезон. Наличных денег нам хватало на двоих с запасом, да и у нее были какие-то сбережения, и мы уехали на следующий день, проведя ночь в мотеле.