5 курс. 1 глава. Обзор, Кашпировский, тандем

По приезду из отпуска, тоски по дому уже не было. Мы возвращались в качестве выпускников, самых старших в училище. По большому счету пятикурсники уже смотрели на курсантскую жизнь несколько со стороны, ну бегает кто-то, суетиться, забавно. Ожидание звезд на погоны становилось все крепче и волнительнее. На пятом курсе кое-что поменялось, наш Юрий Михайлович ушел за званием подполковника работать на кафедру. Ситуация нелогичная сама по себе, офицер, командир и воспитатель до мозга костей вынужден уходить в науку от своего призвания, для повышения. Непосредственно руководящих должностей для него не было. Нередко в советской (да и потом в российской) возникали ситуации, когда военных  вынуждали самим себе искать должность, для продвижения по службе. Возможно, Архипову и нужно было уезжать служить куда-нибудь далеко, но семья, квартира, устоявшийся быт, сплошные ограничения. Хотя, не зная всех обстоятельств, не мне его судить, но командир пропадал классный. Начальником курса назначили старшего лейтенанта Киселева, того самого, кто мне пульнул на первом курсе в лицо раскаленной пластмассой. Мужик был правильный нормальный, совершенно грамотно довел нас до выпуска, главная его задача заключалась в том, чтобы не распустить ребят, но и не закручивать гайки, чтобы самоутвердиться и он справился. У меня о нем остались самые хорошие воспоминания. Для дальнейшего прохождения службы, вместо старшего лейтенанта Козлова, прибыл капитан Сошнев. Он быстро нашел с нами общий язык, был в меру строг, и справедлив, иногда башню то ему сносило, особенно с похмелья, но не припомню, чтобы он был сильно запойным. Много мы услышали от него полезного, о реальной службе в войсках, прежние курсовые офицеры тоже  грамотные и интересные, но весь их опыт службы ограничивался стенами училища. Наконец жизнь в общаге на пятом курсе и вправду начала напоминать студенческую. Мы вполне могли себе позволить в любое время выйти в город, особенно во втором семестре, когда всю полевую форму у нас уже отобрали и оставили только парадную, кроме того зимой мы сдали на склады личное оружие и дневальный исполнял обязанности скорее секретаря начальника курса и нашего дозорного. К концу обучения мы уже могли себе позволить просто закрыть на замок входные двери ночью и всем спать, все равно дежурные к нам уже без уважительной причины не совались. Наверное, внутреннее сознание у большинства к концу настолько изменилось в лучшую сторону, что, несмотря на относительную свободу, гульбищ, пьянства и разврата в стенах общежития не было. Постепенно сиротели и комнаты, многие ребята переженились и жили у жён, самые дисциплинированные тоже перебрались на съемные квартиры. У нас в комнате остались на постоянку только мы с Приходом, Мишка жил у Наташки, Серега Демчук тоже часто не ночевал, пытался быть самостоятельным, правда быстро оценил удобство встать попозже и вернулся. Коля Цыванчук ослабил бульдожью хватку, да и сам уже жил у жены, поэтому вечера стали спокойными, томными и расслабленными. Странная штука, появилась возможность хоть всю ночь смотреть телевизор, но, после первых нескольких ночных бдений, как-то резко расхотелось бдеть. Особый случай – это передачи с господином Кашпировским. Вот это была реальная мания, кстати, со всей великой страной.  К тому времени идеологическое влияние коммунистической партии сильно ослабло и, наряду с благостным возрождением традиционных религий, на свет повылезали всяческие экстрасенсы, чудотворцы и колдуны. Ежеутренне, на всю страну, вешал незабвенный мошенник Алан Чумак, заряжал воду, лечил органы и живописно молчал. Заодно, особо доверчивые, прислоняли к голубым экранам больные органы, в надежде излечиться, наверняка особенно забавно было наблюдать за исцелением геморроя. Объявилась кремлевская провидица Джуна,  газеты запестрели рекламой всевозможных мастеров приворотных-отворотных дел. Но самый яркий мошенник и гипнотизёр был, конечно, товарищ Кашпировский. Не знаю уж кто ему покровительствовал и кто финансировал, но по вечерам, в самое «праймовое» время, по главному каналу страны, вещал человек с дурацкой челкой и хорошо поставленным голосом. Мы, как часть общества,  не могли остаться в стороне от поветрий и послушно садились в комнате первого отделения, для принятия очередной порции отравленного эфирного зелья. Честно говоря, я, как и большинство моих друзей, был материалистом и скептиком, советское образование приучило нас смотреть на вещи, скорее с научной точки зрения. Конечно, отрицание всяческой мистики, в том числе религиозной, был явный перебор, зато позволял отметать, в том числе и так называемую «черную магию». Но все-таки существовала в голове некоторая внутренняя  защита. Итак, свет в комнате выключался, мы рассаживались перед телевизором и начиналось…. На сцене в зале сидел тот самый Кашпировский и просто рассказывал, как надо лечится от всех болезней, постепенно погружая зал в гипноз, публика закрывала глаза и начинала плавно вертеть головой, как будто слышала какую-то неведомую музыку. Большинство зрителей в нашей общаге довольно спокойно реагировали на его манипуляции, но исключение все- таки было в лице Юрки Дудко. Человек тонкой душевной конструкции и взрывного итальянского темперамента, несмотря на сибирское происхождение, медленно засыпал и начинал мотать головой в такт слов Кашпировского. Мы не понимали, почему так происходит, да и Юрка сам не догонял, но было любопытно. Со временем мои сокурсники стали приходить не на Кашпировского, а на Дудко. Его гипнотический сон вызывал и улыбки и растерянность, на наших глазах происходило необъяснимое с нашим боевым товарищем и от этого становилось ещё неуютнее. Я вот сейчас думаю, хорошо, что Юрок учился с нами, со своими друзьями, имея свой твердый внутренний стержень, он ещё и в училище поднабрался жизненной силы, неизвестно что бы было ним на гражданке в те лихие времена. Ещё один экземпляр Гена Прохоров, просто сладко засыпал и похрапывал, но я уверен, что это происходило не под воздействием  Кашпировского, а под влиянием потребностей здорового  молодого организма.
Учеба в последнем семестре, когда нам преподавали новый материал, давалась легко, на основе ранее полученных знаний, и пришло время задуматься о дипломе. Отличников разобрали по кафедрам ещё на четвертом курсе, остальной же массе было предложено самими побеспокоиться о руководителях выпускных работ. В этом случае я проявил несвойственную мне расторопность и проворность. Начался у нас на пятом году спец.курс непосредственно организации службы ракетно-артиллерийского вооружения от взвода до полка и вел его очень уважаемый в училище кандидат наук подполковник Ермолин. Здоровый мужик с головой невероятных размеров и таким же незлобным огромным лицом, больше похожим на хорошую чугунную сковороду. Знающий преподаватель, хорошо относящийся к слушателям и готовый делиться своими знаниями. На первых же занятиях, я как-то проникся и пятерки пошли одна за другой. Тут-то и настал мой час, после одного семинара, получив очередное «отлично», я подошел к Ермолину и попросил его стать руководителем моего диплома. Внимательно изучив журнал, кандидат наук с удовольствием согласился. После этого я слегка подзабил на его предмет, но он меня быстро привел в чувство, под угрозой отказа от кураторства. Как я писал диплом под его руководством отдельная история, но об этом позже.
Остальная учеба уже была непосредственной подготовкой к службе в офицерских должностях. На бумаге то оно все было ясно и просто, но многие из нас столкнулись потом в войсках с реалиями, которые оказались немного сложнее, тем более в трагический для нашей Родины момент поражения в холодной войне. А пока что открывались для нас блестящие карьерные перспективы, молодые, здоровые, обученные в училище которое имело хорошую репутацию в войсках.
Наша комнатка жила размеренной жизнью, мы, с Костяном, стали проводить свободное время вместе, а Агеев купался в любви к Наташке. Кстати о Мишке, в период ухаживаний, по непонятным причинам, к нему домотался прапорщик Соболев, как репей к собаке. Он служил на курсе с первых дней и обязанности его были на редкость разнообразными. В моей памяти Соболев остался главным по банно-прачечному хозяйству, а это не просто. Вообще училищная баня понятие было довольно условное, рядом с котельной располагалось помещение с небольшим предбанником, где мы соответственно оставляли форму, далее, голышом, проходили в залу, размером сорок на сорок, где вдоль стен были прикреплены тонкие трубы с распылителем на конце, изображавшие душ. На первых курсах мы получали мочалку, изготовленную из кукурузной сеточки, невероятно вонючее «солдатское» мыло и шли смывать с себя недельную грязь. Конечно, наслаждаться теплым душем было недосуг, народу  много, а «сосков» мало, поэтому приходилось проявлять чудеса ловкости, чтобы сначала намылиться, а потом смыть серую пену. К слову, несмотря на всю «ароматность» мыла, эффект был достаточно хорошим, помню в первый отпуск я, по привычке, привез его домой и поставил в ванной, матушка потерпела пару дней, а потом выкинула его на помойку. На втором курсе нашу «баню» закрыли на ремонт и мы ходили в городскую, строем, через весь город, только что не с песнями. Надежды заядлых банщиков не оправдались, на время нашего присутствия парилки закрывались…С четвертого года появилась возможность принимать ежедневный душ и надобность посещать училищное заведение отпала сама собой, хотя некоторые по-прежнему ходили туда раз в неделю, по привычке что ли? А что касается Соболева, то банный день для него являлся несомненным главным в неделе, как говориться «пик карьеры». Ещё с самого утра он собирал каптерщиков и тщательно разрабатывал стратегический план посещения «храма чистоты». Плечи его расправлялись, взгляд становился орлиным, жестким и внимательным, как есть маршал Жуков, перед Берлинской операцией. Голос крепчал, появлялись командные нотки, руки за спиной, головной убор по уставу. Я бы не удивился, если бы он в эти дни одевал парадную форму. Нужно было многое успеть, обеспечить мылом всех курсантов, посчитать, перенести и выдать белье, проследить, чтобы помылись все те, кто несет службу в наряде, да и вообще всё, сумасшедшая ответственность! К вечеру, когда баня поглощала курсантов голова за головой, выпускавшая чистеньких человечков, наш прапорюга уже орал как резанный, водил руками и бегал из казармы в баню как ужаленный. Для него сей процесс был, что для поэта написание нового произведения, сущее вдохновение и тяжелая работа одновременно. Его отношение к процессу характеризуется маленьким эпизодом, случившимся на курсе четвертом, когда в баню уже ходили единицы. Нёс службу в наряде знаменитый Серега Рябов, жесткий шутник, стоит себе у оружейной комнаты, вечереет, вдруг на курс заходит Соболев, в своих прапорщицких мыслей, Серега, как положенно, отдает честь и представляется: «Дежурный по курсу сержант Рябов!», прапор отдает честь, удаляется в свой кабинет и на автомате спрашивает: «Рябов, а курс где?», и он возьми и ляпни: «В бане…». Очень короткая пауза, Соболев резко разворачивается, глаза его наполняются гневом, ужасом и легкой растерянностью и первый вопрос профессионала: «А чистое белье взяли?», на что Серега искренне ответил: «По-моему нет…». Стремительный забег Соболева в каптерку, под причитания: «Как же так, почему не сказали? Что же теперь будет?». Через три минуты прапорщик уже несся через все училище с охапкой свежего белья. А Серега….Серега буквально рыдал на тумбочке от своей столь удачной шутки. И не думал о последствиях, что не сделаешь ради такой сценки?
Так вот, возвращаясь к Мишке и Соболеву, воспылал на пятом курсе прапорщик особой «любовью» к моему другу, как на хоз.работы, так Агеев, как внештатная уборка, опять он. В принципе, Мишка человек очень терпеливый и сносил это стойко и философически, но и его терпению пришел конец, на старших курсах Соболев уже часто исполнял свои непосредственные обязанности старшины и осторожно пытался командовать будущими офицерами. С утра, после призыва «на зарядку», на построение по большому счету выходили лишь самые сознательные, наша комната в полном составе дрыхла. Почему-то прапорщик заходил именно к нам и, хорошо поставленным голосом, вещал: «На зарядку выходи! Агеев, почему лежим?». При этом на нас с Приходом он внимания не обращал. Мишка медленно вставал и начинал собираться, а прапорщик ещё и подгонял: «Давай быстрее, курс ждет!». По первости, мы с Костяном лишь сильнее натягивали одеяло, авось не заметит, но Соболев совсем нас игнорировал. После нескольких случаев, мы уже чуть ли не в голос ржали над  Мишкой бедолагой. Агеич пытался у нас спросить: «Чего он ко мне домотался?», ну  мы то откуда знали, что у Соболева там, под фуражкой? В очередной раз прапорщик, уже традиционно, стал теребить утром спящего Мишку, в конце концов тот поднялся во весь свой богатырский рост и тихо сказал Соболеву: «Ещё раз домотаешься, получишь в лицо…», ну это на литературном языке. Пригрозив моему товарищу скорой служебной расправой, прапор слинял, но больше Мишку не доставал.
Пара эпизодов, связанных с шутником Серегой Рябовым, чтобы было понимание, что неспроста он издевался даже над Соболевым. В комнатах мы убирались по военному, выработанному годами, принципу: середина блестит, а все, что поленились убрать – под кровати. Таким образом, под спальными местами скапливалось куча пылищи и «утерянных» вещей. По идее можно было найти много интересного. Так вот, если в комнату к Сереге заходил наивный курсантик и задавал не менее наивный вопрос, типа: «Серег, а утюг есть?», следовал неизменный ответ: «Да, там, под кроватью». Лопоухий дурачок, не сомневаясь в искренности этого здорового мужика с добрым-предобрым лицом, пыхтя, лез в царство пыли, грязи, ненужных тапок и несвежих носков. Учитывая серьезный полумрак в указанном месте, товарищ мог провести в «аду» некоторое время. Наконец, возмущенный, с красным лицом и грязнущей формой, курсантик вылезал, готовя Рябову гневную тираду, но видел перед собой только беззвучно трясущегося от смеха товарища и неповторимую добрую ухмылку на этом хитром лице. С тех пор на курсе это стало своего рода присказка, на любой вопрос: «Где?», следовал ответ: «Под кроватью».  Командиров это вводило в некоторый ступор, но потом, задав уточняющий вопрос, они получали более адекватный ответ, то есть рябовское: «под кроватью», стало своего рода словом паразитом в шестой роте. Я, было, несмотря на общую субтильность, перенял у Сереги некоторые привычки. Ещё до переезда к своим «хохлятам», я валялся в «пещере» и ко мне заглянул Мишка Агеев, с довольно глупым вопросом: «Петруха, а радиоприемник есть?». Учитывая режимность объекта, вопрос звучал вопиюще тупо. Чисто на «автомате» я, естественно, ответил: «под кроватью». Честное курсантское слово, я и не надеялся, что мой проверенный годами друг, купится на эту фигню, однако Мишган, кряхтя и сгибаясь в три погибели, полез-таки под кровать. При этом он бурчал себе под нос, что если не обнаружит там желаемого, то жить мне боле не придется. Чтобы не закончить свои дни вот так глупо, я быстренько ретировался в самый дальний угол общаги, давясь от истерического смеха.
Однажды в учебном центре, курсе на третьем, прогуливались мы с Серегой вдали от палаточного лагеря, благо появилось свободное время. Неспешный разговор о жизни, о друзьях, о гражданке. На одной из полянок паслись коровы из нашего подсобного хозяйства, а под березкой мерно дремал пастух-солдатик. Рядом с ним пощипывал травку старый мерин, транспортное средство местного «ковбоя». Наш разговор сам собой зашел о лошадях, и тут, типун мне на язык, похвалился я, что в свое время занимался конным спортом. В силу юношеской и характерной склонности к преувеличениям, мои три месяца в секции превратились в полгода, а спортивные лошади в диких мустангов. Серега, по доброте душевной, попросил меня продемонстрировать навыки на примере старого мерина. Мои доводы, что, мол, и седла на нём нет, и стремян, и что негоже «профи» кататься на деревенских клячах, не возымели своего действия, и, чтобы не опозорится, кое-как залез я на коня. Как сейчас помню, что лошадиный позвоночник впился мне в ягодицы, а спина его была вся в мелкую дырочку, в которых копошились мелкие мошки. Я, было, торжественно обернулся, чтобы, если и не услышать аплодисменты, то хотя бы  увидеть восхищение в Серегиных глазах, однако я лицезрел лишь Рябовскую физию, с характерной доброй усмешкой, после чего он радостно огрел мерина здоровенной дубиной и меня понесло…Благо, в силу возраста, лошадка аллюром и рысью передвигаться не могла, но потрясло меня крепко, ещё и заднице было больно. Мне ничего не оставалось, как неуклюже упасть на мягкую травку, а мой товарищ все хохотал на удачную, на его взгляд, шутку. Вот такой он был, Серега Рябов, да таким и остался, добрым, здоровым, но ухо с ним нужно держать востро.
Ну а у нас, с Приходом, были приключения в городе, мы ходили почти все время вместе, в хорошие компании, общались с приличными девушками, которые хотели замуж, но что он, что я, были тверды в желании окончить училище холостяками. В основном, конечно, знакомился Костя, в силу мужского обаяния, а потом мне искали подругу подруги. Однажды мы пришли в гости к его пассии, и мирно сидели не только под чай, они миловались и улыбались, а мне было несколько одиноко. Вдруг Оля (именно так её звали) сказала: «А хочешь, я тебя познакомлю со своей бывшей одноклассницей? Приходи в следующий раз, я её позову!». Вот это уже дело! Мы попросили показать фотографию, но Оля дала нам общее фото всего класса и кокетливо произнесла: «Угадайте!». Мы с Приходом, в свойственной циничной манере нашли самую страшненькую и начали хихикать, что именно она придет, самое смешное, что в следующий раз пришла именно она! Я, конечно, не выдержал удара и ретировался со свидания, под благовидным предлогом. В целом было веселое и беззаботное время, когда вроде о женитьбе задумываться рановато, но общения, даже просто общения, уже хочется. Некоторые подружки, имея виды на будущих офицеров, даже знакомили потенциальных «женихов» с родителями, как-бы накладывая уже теперь определенные обязательства, но мы как легко входили в семьи, таким же образом и выходили. И с бабушками нас знакомили, и семейные фото показывали и даже галерею портретов маслом, все было тщетно, мужик сказал, мужик сделал, не женюсь!