Мои прошлые...

Каждое утро превращает вчерашний день в прошлую жизнь. Это такая избирательная память — она за ночь покрывает события прошедшего дня узором морщин и потертостей, надтреснутых линий, как дорогую памятную фотографию, которую носишь в кармане по полгода, и только когда края забахрамятся, догадается переложить в твердую записную книжку. Сколько уже было таких фотографий! Все они остались в прошлой жизни, или, если хочешь, во вчера.
Избирательная память как матовым, не везде прозрачным стеклом, покрывает прошедшее, открывая, казалось бы, произвольно разные моменты той жизни — не всегда хорошие, но и не только обиды. Это прекрасно — всех событий палитра разорвала бы даже совершенный мозг. А так — рассматриваешь старые фотографии как бы из чужого альбома и переживаешь — не больше, чем от испанской мелодрамы шестидесятых — с изобилием слез и откровенностью чувств, ничего общего с подлинными не имеющим.
Каждое утро — новое рождение. Воплощение детской мечты или мечты стариков — быть молодым, но умудренным знаниями, накапливающимися под старость. Опыт, позволяющий с каждым разом совершать все меньше ошибок; а ежеутренняя молодость все равно подбрасывает все новые и новые испытания. Но когда архаичная, отмирающая память пытается сказать :”в прошлый раз было так же, тебя же предупреждали”, плюешь ей в лицо, так как с восьми утра сегодняшнего дня ты есть абсолютно новый, свежий человек, которому лежит целый чистый лист целой жизни впереди, а предстоящая ночь — как старательная резинка; утро — и жизнь начинается заново.

В одной из прошлых жизней этот сумасшедший Кассий Брут подбил меня вместе с его дружками выйти встречать Цезаря. Я не знал, что они прячут под плащами кинжалы, а то бы ни за что на пошел. Когда уже окровавленный, предательски истыканный в спину Гай Юлий Цезарь обернулся, все попрятали лица, и только я, остолбенев, стоял прямо перед ним — он был подслеповат последнее время, да еще кровь заливала ему глаза; он часто нас путал и потому сказал “и ты, Брут?”. Я не стал возражать а лишь подхватил падающее тело и потащил к купальне; зная, что спасти его невозможно, мне просто хотелось, чтобы он не нуждался перед смертью: ведь все умирающие хотят пить, хоть это и приближает их кончину, зато делает ее менее горькой. И я не давал никакой клятвы Гиппократа — до последнего момента удерживать умирающего на этом свете, даже вопреки его воле. ‘Думаю, предательски убитый на этом свете, на том свете он будет иметь поблажку. Убитый подло в этой жизни, в следующей жизни он понял свою ошибку и простил мне, и стал мне близким другом, а, будучи моложе, сумел многому у меня научится за годы долгих странствий между Меккой, Иерусалимом, Римом и Византией.
В другой своей жизни, расталкивая стоящую толпу, лез я по горе на Голгофу, провожая трех разбойников, тащивших перекладины своих распятий, чтобы сделать последнее в своей жизни дело — повиснуть на гвоздях под палящим солнцем и мучительно умереть, шепча проклятия и выплевывая кровь из разрывающейся груди. Один из них был весьма изможденным и на разбойника не походил; он все время падал, несколько раз, и ведущие его стражники злились этим задержкам. Когда он упал в очередной раз, одна из женщин выскочила из толпы и отерла ему лицо, а потом показала платок всем — на платке отпечатался лик бедняги; но стражникам было не до чудес, они оттолкнули женщину в сторону. Я подбирался поближе, пытаясь рассмотреть удивительный платок;
один из стражников сказал, чтобы я помог осужденному добраться до места казни. А тот поднял на меня глаза, и, возможно, путая меня с одним из своих друзей, сказал: “А, это ты, Симон Киринеянин; возьми крест и следуй за мной”. И я понес Его крест, размышляя, можно ли считать это добрым делом — я облегчил Его ношу, но я несу Его гибель.
Когда Его распинали, я находился поодаль и глядел, разминая оттянутые бревном руки, как солдаты бросали кости, решая, кто возьмет Его одежду; как их начальник написал на дощечке “IHRJ” и приколотил ее на верх распятия. Мне не хотелось дожидаться, когда они начнут умирать, и я медленно пошел с горы. Вслед неслись крики несчастных и причитания их близких, а потом вдруг подул ветер и солнце на небе померкло. Я встал, прижавшись к теплой стене дома, а мимо, сшибаясь, носились перепуганные люди и кричали, что это кара Господня за то, что был ныне распят сам Мессия, Царь Иудейский, Иисус из Назарета, называемый Христос; а потом мимо меня пробежал один человек с факелом горящим к горе, крича, что стон прошел по земле, небо померкло и завеса в Храме Иерусалимском порвалась надвое.
Я искал потом Того Распятого но не нашел Его вновь родившимся, потому что Он чудесным образом умер и воскрес из мертвых, став снова живым и Ему не было нужды в новом рождении, так как Он существует всегда. А живым я встречал Его в каждой последующей жизни, и часто, снова путая меня, как тогда, Он говорил :”Возьми крест и следуй за Мною””. И я нес этот крест, размышляя, что же я такое несу, гибель или спасение?
В еще другой жизни я сидел на корточках у своего дома, когда из леса вышли пятеро крепких, но бедных парней, и их ноги были обернуты берестой. Они были вооружены палками и топорами, а у одного было здоровенное железное копье и меч за поясом, а поверх меховой шубы белый плащ, немного замазанный грязью, и звали его Эйстейн Девчушка. Они набирали ополчение, чтобы сражаться с незаконно узурпировавшим трон Эрлингом Ярлом, опекуном Магнуса, которому впоследствии надлежало стать Конунгом Норвегии. Мне тоже было предложено — или лишиться всего хозяйства вместе с головой, или примкнуть к ополчению. Я счел за лучшее пойти с ними, наказав младшему брату присматривать за скотиной и молиться обо мне каким-нибудь богам; моего возвращения особо не ждать; но, если вернусь, то пусть будет все в порядке. И, взяв топор, пошел я с “берестениками” по дороге в Вик, грабя на своем пути тех, кто отказывался к нам примкнуть; мерзли по трое суток, толклись мы по одной ночи в доме, который сжигали наутро; и каждый из них мог бы быть моим домом, потому что бедная наша земля носит на себе множество шаек, что не желают работать, а лучше будут поддерживать неизвестно каких королей, которых тоже великое множество, ибо пришлый король был не слишком разборчив и плодил принцев направо и налево, чтобы, вырастая, терзали они простых людей, обещаниями и угрозами перетягивая их из войско в войско; грабежами и убийствами прокладывая путь к трону. Ведь настоящий мужчина живет только во время боевого похода, а еще лучше — во время битвы; в одну из таких битв мне стало сильно везти — отрубили ногу; а я, прислонившись к мачте, чувствовал, как кровь из меня выливается на и без того скользкое днище драккара; но орал боевой клич и размахивал отяжелевшей внезапно секирой. Тут-то и пронзило меня железное копье, приближая следующее рождение.
Грудь моя до сих пор в том месте иногда побаливает.
Потом в одной из своих жизней я был любящим отцом и стоял рядом с любимой дочерью на берегу, заслонив рукой глаза от садящегося в океан солнца, и смотрел на незнакомый богатый корабль, входящий в гавань. И сердце мое было полно нехороших предчувствий. И верно — корабль оказался английским, и офицер с корабля поселился в доме моем, где, увидев, что дочь моя очень красива, захотел обладать ей, и овладел, потому, что бедняжка не смогла ему в этом перечить, ее ведь наставляли во всем ублажать заморского гостя. Он, уезжая, звал с собой мою Чио-Чио Сан; она не могла покинуть берегов родной Японии, и только плакала, стоя на берегу, понимая, что ее жизнь теперь погублена безвозвратно, и даже отчий дом она теперь должна покинуть. Он думал, что это слезы любви на ее глазах, но это были слезы печали.
Моя бедная опозоренная дочь поселилась в хижине за кладбищем; все время напивалась, и когда стала старше, шаталась от дома к дому, швыряя бутылки и камни в закрытые ставни и громко кричала горькие слова обиды и правды. А ночью я приходил, взваливал на плечи ее бездыханное тело и тащил по задворкам, таясь, к дому ее за кладбищем. А потом стоял на коленях, ничего не говоря богам, а только вытирая рукавом халата мокрые щеки, уча себя в следующей жизни быть с детьми осторожней.
В дальнейшей, одной из следующих жизней, я вместе с дедом, морским офицером, стоял у готового отчалить в Стамбул парохода и все пытался плотнее прикрыть на груди расстегнутую шинель, щурился, глядя в колючие дедовы глаза и искал в них что-то. Набежавшую слезинку смахнул кулаком, как маленький — бывает, набежит слезинка от холодного морского соленого ветра — крепко обнял деда и еще минут десять смотрел в его спину, провожая глазами его гордую, прямую фигуру — как он подымался по трапу, — не для того, чтобы бежать из этой раздираемой распрями страны, а сопровождая свою жену, мою любимую бабушку Софью, для которой жизнь в этом полувоенном районе стала слишком опасной при ее болезни; а я остался отдать свой долг внезапно разодранной в клочья России, потому что дал клятву и присягу на верность, и был еще молод и мог выполнять свой долг полкового офицера. Впоследствии вместе с другими офицерами был взят в плен при обороне села Белокуриха и расстрелян. С нами расстреляли священника отца Никанора и его изнасилованную жену двадцати девяти лет, их сына, мальчика с выгоревшими волосами лет восьми, а так же четырех сельчан, ничем не примечательных, за исключением подозрения в пособничестве нашей армии; т.е. свей родине.
Я потом встречал тех, кто нас расстреливал, после того, как их тоже в свою очередь расстреляли. Мы вместе сидели в одном бараке, но старались держаться друг от друга — не из-за того, что в прошлой жизни мы стояли “по разные стороны баррикад”, а просто мы сидели по политическим статьям, а они по уголовным.
Еще я в нескольких жизнях был священником, разбойником, дровосеком и прачкой; торговцем пряностями и погонщиком верблюдов, ловцом рыбы и художником по имени Питер Брегель; я был ребенком с холодным взглядом пронзительных голубых глаз, когда перед самой смертью, в возрасте семи месяцев, внезапно перестав плакать, на несколько мгновений уставился в высокое прозрачное небо над своей головой.
Во вчерашней жизни я отгородился от тебя книгой, которую безуспешно читал на протяжении нескольких жизней до этого; чтобы не смотреть передачу для семейного просмотра о семейных проблемах вместе с тобой, потому что я ненавижу и тебя, и эти передачи, потому что моя память держит за матовым грязным стеклом тысячи прожитых жизней. Я не раз смотрел на экран телевизора на людей, которыми ты восхищается, и вспоминал их жизнь во время своих прошлых рождений — и вот тот, что не научил себя чисто и нежно любить, а отцовские деньги тратил на покупку дешевых портовых шлюх, каждая из которых была благородней его; и теперь те же шлюхи сидят напротив него в мягких креслах и рассуждают на темы морали, выдавая собственные фантазии за откровенность. Мне жаль — в том числе тебя, ты как бы сидишь в этом зале, жадно внимая глупостям этого трепа; они говорят “вчера”; так как для них есть вчера и прошлой жизни они не помнят. А вчера, так же, как и позавчера, они чистят картошку, расставляют ноги в поисках новой “любви” и болеют с похмелья — “немного”, ведь мама учила не пить, когда сама “немного” болела с похмелья. Они, как и ты, в обиде на весь белый свет, что он так не справедлив, и вы все заслуживаете большего. Больше того — мир должен вам, и, сволочь, не отдает, так его растак; а я один из этого мира, кто должен вам отдавать. Мне бы не жалко — но когда надоедает брать деньгами вы требуете понимания, любви, душевного тепла, абсолютно не представляя, что это такое.
А когда мне хочется Веры, вы думаете, что это имя. Я совсем не Мессия. Но когда мне хочется посидеть одному — почему мне так скучно с другими?