Подвал. Глава 1

Представленные в рассказе события привязаны к далеким 1970-м годам

                **************************
Сегодня жена решила все-таки сдержать слово – уразумев это, Генка убрал палец с кнопки надсадно заливающегося звонка и приложил ухо к замочной скважине. За дверью, вроде бы, никто не стоял, зато из кухни доносилось сердитое громыхание посуды.
– Черт возьми! – выругался Генка. – Что она – спятила! Хороши шуточки! Хороши!

Выругавшись еще раз, Генка сел на ступеньки и закурил. От бутылки портвейна и четырех кружек пива клонило ко сну. Однако заснуть у порога своей квартиры, где за ним сохранялось полное право на диван, казалось оскорбительным, и он, борясь с зевотой, сосредоточенно искал выход из сложившегося положения.

Причина Генкиных мучительных раздумий крылась в вине. Пил он давно и крепко. И хотя Зеленый Змий имел в его лице  усердного почитателя, пьяницей он себя не считал. Закладывал в основном с левых денег, да с аванса и расчета урывал по пятерке (с левых – потому что они левые, а в аванс и расчет сам бог велит выпить!), зарплату, следовательно, почти всю приносил домой, в вытрезвителе никогда не числился. Так что пристрастие к алкоголю расценивалось им всего лишь как маленькая слабость. Впрочем, слабость эта часто перевоплощалась из недостатка характера в обыкновенную физическую немощь, и тогда он добирался домой в состоянии полной прострации, на заплетающихся ногах, или на «автопилоте». По утрам наступала расплата. Генка крепким чаем выгонял хмель из головы, глубоко вздыхал и старался не встречаться с мрачным взглядом жены. Если она, нахохлившись, молчала, то Генка каялся и просил прощение; если начинала ругаться, то утыкался в газету с таким интересом, словно только вчера вышел из десятилетнего летаргического сна.

В последнее время, однако, жена перестала молчать или ругаться – она тихо и горько плакала и, всхлипывая, просила: «Перестань, Гена! Ради сына перестань! Не то уйду… Вот увидишь – уйду! Или тебя в дом не пущу.  Валяйся под забором, как свинья! Не могу я терпеть твой пьяный вид. Понимаешь – не могу!» 

Женских слез Генка не переносил. Хлопнув дверью, он выбегал во двор, размышляя на ходу: «Надо что-то предпринимать – совсем житья нет! Пилит  будто я конченый алкаш! Разводом пугает! Ну, подумаешь, выпил – кто нынче не пьет!.. А может действительно – малость притормозить с этим делом?..» Однако вечером он вновь встречался в «Пескарях» с приятелями. После первого стакана горячительная жидкость разливалась по телу, и возможный развод становился далеким и незначительным. Домой он возвращался навеселе, а утром все повторялось.

Красный огонек добрался до фильтра. Генка швырнул окурок, поднялся со ступенек и снова нажал звонок.
– Валь, открой, Валь, пожалуйста!..
Просьба осталась без ответа. Тогда Генка забарабанил в дверь кулаком и закричал:
– Открывай! Кому говорю – открывай!

Стук гулко разносился по подъезду, а Генка все колотил и колотил, пьяно думая: «Пусть люди знают, какой у нее муж! Пусть! Сама напросилась!». Разойдясь, он собрался было треснуть по двери ногой, как вдруг вспомнил об Антоне Игнатовиче. Антона Игнатовича, соседа с первого этажа, седоусого машиниста тепловоза, Генка уважал за солидную неторопливость; за то, что он при встрече, в отличие от прочих жильцов, не косился на него с любопытной опаской, а, протягивая руку, спрашивал: «Как дела, Геннадий?»; и еще за то, что в День Железнодорожника приглашал распить графинчик водки. Из всего подъезда только Антон Игнатович мог выйти во двор и утихомирить любого разбушевавшегося дебошира.

Генка не сомневался, что соседи по лестничной площадке давно следят через глазки за развитием событий, а кто-то, быть может, уже вызвал милицию. Но если стукнуть покрепче, всполошатся остальные – и Антон Игнатович тоже. Милиции Генка не боялся, а вот нарваться на Антона Игнатовича и услышать его строгое «Негоже так, Геннадий! Негоже!» не хотелось. И опустив занесенную ногу, он медленно побрел вниз по лестнице.

Жил Генка в старом четырехэтажном кирпичном доме, сданном накануне революции в жилищном строительстве. Такими домами предполагалось застроить весь микрорайон, но генплан пересмотрели – и теперь кругом высились многоэтажные панельные башни. И хотя на фоне современных новостроек кирпичный ветеран выглядел неказистым, квартиросъемщики не печалились, так как их дом обладал одним существенным преимуществом – подвалом. Если в «небоскребах» банки с вареньями и соленьями хранили на балконах, а велосипеды, лыжи, санки – в коридорах, то в старом доме все это сносилось в подвальные сараи. Еще в сараях держали старую мебель, сломанные детские коляски, вышедшие из моды абажуры и прочий хлам.

С подвалом у Генки было связано много воспоминаний. Малышом он, затаив дыхание, осторожно входил в его темный и длинный коридор, делал несколько шагов и стремглав бежал назад, преследуемый воображаемыми бабайками. В младших классах ребята до одури играли здесь в прятки и войну. Позже, когда у Генки уже пробивались усы, он с приятелями спускался в подвал, чтобы выпить, кривясь с непривычки, бутылку дешевого портвейна, а потом болтаться до полуночи в парке. Придя из армии, пить Генка стал открыто, но подвал посещал по-прежнему регулярно. Теперь сюда после непродолжительного обхаживания он водил девиц, с которыми знакомился на танцах. Девицы были развязны, и Генка с ними особенно не церемонился. Но однажды случился конфуз: Валентина, тогда еще не жена, а порывистая девчонка с длинными русалочьими волосами, пощечиной отреагировала на недвусмысленный намек осмотреть достопримечательности подвала – и, быть может, за эту пощечину он ее полюбил…

«Ну, и жену бог дал! Ну и ну!..» – сумбурно думал Генка, осторожно ступая по крутой подвальной лестнице. – «Как дальше жить-то – в подвале, что ли?..  А как прежде хорошо было – до свадьбы… Странное то было время – как не свой ходил. Думал пройдет, забудется – мало ли девчонок кругом, а не прошло… Пить даже бросил… Ради нее!.. И вдруг сорвался!.. Не наткнись тогда Кудинов в сарае на бутыль смородиновой настойки, все, глядишь, по-другому сложилось… На дармовщину потянуло! У, дурак… А все подвал проклятый! От него все беды, от него… Он нас сблизил, он, видно, и разъединит… Чтоб ему провалиться!»

На этом месте размышления Генки прервал кирпич, о который он споткнулся. Чертыхнувшись, Генка двинулся дальше и скоро достиг цели своего пути. Привыкшие в темноте глаза различили в конце тупикового коридора старую потертую тахту с вывороченными наружи пружинами. Удобно устроившись на поскрипывающем ложе, Генка сладко зевнул и отметил, что подвал вообще-то не так уж плох и пока ему рано проваливаться в преисподнюю.

Генка уже погружался в дремоту, когда притупленный слух уловил тихое сопение – совсем рядом, чуть ли не под боком. «Крысы! Видно гнездо свили в тахте», – подумал он спросонья, но прислушавшись, понял, что ошибся. Раздававшиеся звуки скорее походили на жалобное хныканье, чем на агрессивную  возню крыс.  «Что такое?» – озадачено произнес Генка и полез в карман за спичками. Вспыхнувшее пламя осветило на мгновение часть коридора и юркнувшего за тахту щенка.

– Ты как сюда попал, малыш? – удивился Генка, наклоняясь к нему.

Щенок, забившись в угол, дрожал всем тельцем и не скулил, а всхлипывал, как всхлипывает слабое и беззащитное существо, когда у него кончились силы плакать. Генка осторожно взял в руки щенка, и необыкновенная легкость теплого комочка молниеносной догадкой осенило затуманенное алкоголем сознание. «Выбросили! Вот сволочи! Маленького… Есть же такие люди! Не нужен, хотя бы во дворе оставили – кто-нибудь да взял. А эти – в подвал, крысам на растерзание! Паразиты!» – с ненавистью думал Генка, прижимая щенка к груди. Потом, остыв от гнева, лег на тахту, удобно пристроил щенка возле себя и, поглаживая мягкую шерстку, ласково зашептал:

– Ну-ну, песик, успокойся. Никто тебя не обидит…Ну, не плачь. Меня тоже ведь, считай, выкинули, как и тебя, а я, смотри, не плачу. Ты, видно, здорово проголодался. Что ж, тут, брат, ничего не поделаешь – придется терпеть до утра… Ну, перестал плакать – вот и молодец! Теперь давай спать. А утром что-нибудь придумаем…

Проснулся Генка в начале восьмого. Щенок, свернувшись, спал у него под боком. При слабом свете, проникавшем в подвал сквозь узкие приямочные окна, Генка внимательно рассмотрел свою находку. Щенку дымчато-белой масти было не больше трех недель от роду; на лбу красовалось черное пятно, хвостик заканчивался смешной кисточкой. Закурив, Генка задумался – что делать со щенком? Отсюда его, конечно, надо забрать. Но что дальше? Может, свести тетке в Березовку? Или Антон Игнатович возьмет? А если домой?.. Нет, вряд ли прокатит – самому туда еще, наверно, с боем предстоит попасть, а со щенком… Глухой номер! Жаль – хороший песик… Но это все – дело десятое. Сейчас главное – накормить его. Да и на работу уже пора.

Генка слегка пощекотал щенка под горлышком, говоря «Ну, просыпайся, приятель, нам пора». Щенок открыл глаза, немного позевал и лизнул Генкину ладонь. Генка улыбнулся, подхватил щенка, спрятал его за пазуху и вышел на улицу, под моросящий дождь.

На остановке толпа приступом брала подходящие автобусы. С трудом протиснувшись в раздвинувшиеся двери, Генка буркнул «Проездной» и принялся отвоевывать место на задней площадке. После нескольких секунд энергичной борьбы, во время которой он распихивал спрессованную публику, его рука, наконец, коснулась поручня. Подтянувшись, Генка вплотную приблизился к окну, оттеснив какого-то кудлатого парня. Парень было огрызнулся, но Генка цыкнул «Ша, молодой!», и тот притих. Автобус тронулся. Генка, широко расставив ноги и крепко уцепившись в поручень, стоял как вкопанный, сдерживая спиной натиск пассажиров, чтобы не придавило щенка. Когда тряска уплотнила людей и стало свободнее, он осторожно расстегнул куртку. Щенок зашевелился и высунул мордочку. Маленькие глазки-бусинки внимательно посмотрели на Генку, потом покосились в окно – и внезапно панорама большого города развернулась перед ними. Щенок вздрогнул и с завороженным испугом уставился на мир, в котором ему предстояло жить.
 
– Это какой же породы он будет? – обратился к Генке упитанный дядька в нахлобученной на лоб шапке (к этому дядьке Генку прижало на последней остановке, и теперь он с удовольствием, как на спинку кресла, валился на его необъятный живот).
– Не знаю, – пожал плечами Генка.

– На южнорусскую овчарку смахивает, но что-то и от сенбернара определенно есть. Сколько ему?
– Да не больше месяца, думаю.
Толстяк многозначительно посмотрел на Генку и коротко спросил:
– На толкучку, что ли, везешь?

На толкучку!.. Генку даже в краску бросило от такого предположения. Конечно, он знал, что многое можно продать и купить. Более того, если б ему в руки попала глупая откормленная болонка, и кто-нибудь пожелал купить ее, он продал бы собаку. Но щенок… Щенок, который доверчиво прижимался к нему под курткой, с которым они, согревая друг друга, провели вместе длинную ночь в сыром подвале… Нет, свести такого щенка следующим утром на толкучку и продать незнакомому человеку было бы предательством. Обида и гнев на любопытного толстяка мгновенно охватили Генку, и он резко бросил:

– На работу я, дядя, еду и щенка везу туда же. На работу, а не на толкучку! Дошло?
– А-а… – кивнул толстяк, словно слету уяснил, на какую работу едет Генка и почему на ней должен присутствовать щенок.

На следующей остановке Генка вылез из автобуса, пересек чахлый сквер и, смешавшись с потоком людей, несущих портфели и папки, вошел в большое солидное здание. Хотя Генка скрылся за дверьми учреждения, представляющего  один из форпостов науки, он не был научным работником, а работал в переплетной мастерской. Весь институт, все тысяча двести инженеров и кандидатов ломали головы над какими-то важными научными проблемами, а четыре мастера-переплетчика брошюровали, склеивали и переплетали в коленкоровые корки их выкристаллизовавшиеся на бумаге мысли. Генку не интересовало, что писалось в толстых  отчетах; ему  нравилась его работа – нравилось обрезать кромки листов и сворачивать длинные простыни чертежей, нравился густой запах казеинового клея.

Часто в мастерскую заглядывали люди с «чистых этажей» и просили старшего мастера, пронырливого дядю Михея, переплести частным образом диссертацию или еще какую-нибудь писанину. Дядя Михей охотно брал заказы, а также причитающиеся в качестве вознаграждения деньги. Сразу же Веня, смешливый малый в очках, исключенный за нерадивость из техникума, командировался в магазин за вином. Пили втроем –  угрюмый алиментщик Митрохин всегда брал свою долю деньгами. На этом, однако, питие не заканчивалось. Захмелевший дядя Михей объявлял день алкогольным, и заканчивали они его в соседней шашлычной.

Когда Генка появился в дверях мастерской, дядя Михей, развалившись на рулонах бумаги, рассказывал свои вчерашние приключения. Веня то и дело заливался веселым смехом, Митрохин молчал, дивясь чужой расточительности. 

– А ты, Гень, как домой добрался? Чего раньше-то ушел? – заметил собутыльника дядя Михей.
– Нормально добрался, – ответил Генка и вытащил щенка.

– Хе! Живность какую-то приволок! –  усмехнулся Митрохин, а дядя Михей удивленно спросил:
– Где ты его раскопал, Гень?
– В подвале подобрал. Кто-то выкинул, видать.

– А тебе-то он зачем сдался? – вопросительно уставился на Генку Митрохин.
– Как зачем? Жалко! Пропадет он в подвале. А потом – щенок породистый, должно быть. Люди говорят, сенбернар…

– Сенбернар! – засмеялся Митрохин. – Будут тебе сенбернара выбрасывать! Жди! Самая обыкновенная дворняга, притом дохлая! Ишь, на сквозняке качается. Ему одна дорога – кирпич на шею и в пруд!
– Тебя бы самого в пруд! – разозлился Генка и угрожающе двинулся в сторону Митрохина.
– Ну, ты брось-брось… – попятился тот. – Из-за псячины какой-то драться лезешь.  Сдурел, что ли?

Но Генка передумал бить труса – смерив его презрительным взглядом, он принялся устраивать щенку подстилку из куска мешковины. Зато дядя Михей накинулся на отступившего в угол Митрохина.

– Злой ты человек, Федор, очень злой!  Нет в тебе доброты. Да будь он даже дворнягой, все равно грех так говорить. Утопить! – живое ведь существо губить предлагаешь. Чувствуешь, живое!.. И своих детей ты от злости бросил. Не можешь ты любить, много в тебе желчи!..
– Кого любить? – огрызнулся Митрохин. – Вон сколько развелось их, бездомных кобелей и сук. Рыщут по свалкам, помойкам – заразу, как мухи, разносят…

Генка спешил и не стал дожидаться, кто победит в споре – проповедующий гуманизм дядя Михей или Митрохин, придерживающийся санитарно-эпидемиологических взглядов. Уложив щенка, он занял у Вени рубль и выбежал на улицу. В гастрономе через дорогу купил пачку молока – щенку, а себе батон, два плавленых сырка и сигареты. Щенок заволновался, спрыгнул с подстилки и засопел, едва Генка поставил на пол надрезанную пачку молока. Но пить из пачки ему было не под силу – он тыкал мордочкой внутрь, высовывал розоватый язычок и все равно не доставал до молока, а лишь нюхал дразнящий аромат и еще сильнее сопел.

– Надо бы блюдце, – сказал дядя Михей. – Сходи к бабе Варе, у нее есть.

Уборщицу бабу Варю Генкина просьба изрядно удивила.
– Зачем тебе блюдце, милок? Неужто водку пить будешь! Так стакан бы брал, как всегда! – вытаращила она глаза.
– Не для себя, баба Варя, для щенка беру, – схватив блюдце, торопливо ответил Генка и, уже отбегая, услышал, как старушка заохала:
– Господи! Совсем спился парень…
 
Щенок лакал молоко жадно и долго. Генка дважды подливал из пачки, и он с прежним азартом кидался к блюдцу. Дядя Михей и Веня с интересом наблюдали, как зримо ширится его подрагивающий при глотках живот. Наконец, щенок рыгнул, косолапо переваливаясь, отвалил от блюдца, сел, снова рыгнул и вдруг очутился в центре большой лужи.

– Во, дает! Быстро же он молоко переварил! – засмеялся дядя Михей, а Генка, легонько шлепнув сконфуженного щенка, принялся убирать следы его невоспитанности.
– Что, напрудил? – пробурчал Митрохин. – Так я и знал. Подождите, он скоро нам всю мастерскую уделает!

– Ты сам-то, небось, до трех лет под себя ходил, – вступился за щенка дядя Михей. Чего же от такой малой крохи хочешь – глуп еще, не понимает.
– Глуп – значит учить надо! – пискляво крикнул Митрохин и, обращаясь к вытиравшему тряпкой лужу Генке, добавил: – Ты его мордой туда, мордой! Пусть знает, как гадить!

Проигнорировав совет Митрохина, Генка перенес заметно потяжелевшего щенка на подстилку и торопливо принялся за свой завтрак – щенок щенком, а работы и халтуры в последнее время хватало. Дядя Михей и Митрохин уже склонились над кипами бумаги, и только Веня беззаботно развлекался – привязанный к шпагату кусок поролоновой губки то дергался перед мордочкой щенка, то внезапно пропадал. Однако щенок не проявлял желания преследовать навязчивого врага – удобно вытянувшись на подстилке, он урчал от сытости и лишь изредка лениво тянулся к губке лапой. 

– Ген, а как ты его назвал? – оторвался вдруг Веня от своего занятия.
– Еще никак, – жуя хлеб, ответил Генка.
– А как думаешь?
– Ну, Рекс или Пират… – что-нибудь в этом духе.

– Знаешь, назови Подвалом! – весело улыбнулся Веня. – Ты же в подвале его нашел, верно? Вот и будет он у тебя вроде Пятницы – читал Робинзона!
– Что ж, можно и Подвалом, – согласился Генка.

– Подвал! Подвал! На-на-на-на-на! Ко мне! – заплясал вокруг щенка Веня, а немного спустя, когда он тоже взялся за работу, свое мнение по поводу крестин высказал Митрохин:
– Подвал! Ну и имечко придумали! Еще бы Чердаком назвали или Мусоропроводом! Чудаки! 

Перед обедом Генка и дядя Михей вышли перекурить. В большой и темной курилке никого не было. Генка, развалившись в трескучем кресле, флегматично пускал в потолок кольца дыма. Непоседливый дядя Михей ходил взад-вперед, футболя пустой спичечный коробок.

– Слышь, Гень, а что ты собираешься делать со щенком? – наконец подсел он к приятелю.
– Пока не знаю…

– Домой его, сам понимаешь, тебе брать не светит… Трое в одной комнате, да еще собака – тут не очень-то разгуляешься! Твоя Валентина его быстро шуганет!
– Может шугануть, – кивнул головой Генка. – Я уже думал об этом. Придется, видно, кому-нибудь из соседей предложить, а не возьмут – в субботу свезу его к тетке, в Березовку – может, там пристрою...

– Бывал я в Березовке, – почесал затылок дядя Михей. – Участков в ней, конечно, много, но почти все они, понимаешь ли, дачные. А дачники собак редко заводят. Как с ней осенью быть? Не тащить же в город. Так что, Гень, в Березовке ты вряд ли пристроишь щенка. Однако ты, Гень, не тужи, я подсоблю в этом вопросе. Есть у нас на чистых этажах одна дама. Образованная женщина, умная. Нельзя сказать, что в годах, но и не первой молодости – так, лет тридцать пять-тридцать семь. Муж у нее большой начальник. Детей им бог не послал. К чему я это, Гень, говорю? Да к тому, что ни забот, ни хлопот у нее особых нет. И решила она, что неплохо бы завести собачку. У меня как-то спрашивала, нет ли у вас, Михаил Яковлевич, на примете хорошего щеночка. Я сдуру пообещал достать щенка, думал, пройдет скоро ее хотение, ошибался – помнит, при встрече интересуется. Конечно, найти щенка – не проблема! Но вот в чем загвоздка: приспичило ей иметь пса редкой породы, спаниеля какого-то… Думаешь, она в собаках разбирается? Куда там! Слово ей больно нравится – спаниель! Шифоньер у нее в квартире стиля ампир, коньяк в баре марки «Камю», ну а собака будет спаниеливой породы. Звучит? То-то! Это тебе не затасканный бульдог или шпиц. Вот и подумал я, Гень, а не толкнуть ли ей Подвала. Щенок он породистый, спору нет! Если и не сенбернар, то доберман-пинчер – обязательно! Сам погляди на его морду и лапы – о, какие! А хвост? Хвост тоже породистый. Да и люди тебе о том же твердили – правильно? Так что с этого края нам, Гень, совеститься нечего. Мы же ей не кота в мешке подсунем, а настоящего породистого пса. А то, что она на спаниеля запала, – здесь, Гень, положись на меня. Я ее попробую переубедить. Чем на самом деле сенбернар хуже спаниеля, а? Да ни чем – такой же иностранец!.. Ну, что скажешь? Я ведь верную мысль предлагаю. Зачем тебе, понимаешь ли, тащиться в Березовку, когда можно решить вопрос на месте. Лучше, поверь мне, ты щенка нигде не пристроишь. Он у нее как Жужутка в басне жить будет – помнишь, у дедушки Крылова «Живу в довольстве и добре, и ем и пью на серебре…»

Дядя Михей говорил дельно, и Генка не возражал. Действительно, отдать сейчас щенка заинтересованному человеку было разумнее, чем надеяться на соседей или березовских дачников. Однако он не предполагал, что судьба Подвала решится столь быстро, и колебался. Хитрый дядя Михей понял причину его колебания и вкрадчиво спросил:

– Так я схожу за ней, Гень? Пусть она посмотрит. Хорошо?
– Ладно, валяй! – вздохнул Генка и глубоко затянулся сигаретой.

Окончание см. http://www.proza.ru/2014/08/26/1854