ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
1
Долгожданный май так дохнул малиновым зноем, что очумевший от жары народ не знал, куда прятаться и как себя вести. На речку – вроде рано, не сезон… Но и в каменных или тем паче железобетонных клетушках квартир – уже не усидеть. Настоящие крематории…
От жары страдали все – и взрослые, и дети. Но особо те, кто работал. Причем не в современных офисах, оснащенных кондиционерами, а на оставшихся после разрухи девяностых годов предприятиях. Этим вообще кранты и карачун…
Что ни день, то под тридцать и более. Синоптики наперегонки друг с другом спешат сообщить о новых температурных рекордах. Врачи, тревожась о здоровье сограждан, предупреждают о рисках: сердечных приступах и скачках давления.
И это – в середине мая! А что будет в июне, июле, если тенденция на увеличение тепла продлится?.. Страшно подумать!.. А ведь еще в двадцатых числах апреля во дворах домов лежали снежные сугробы. В ночь с 21 на 22 так запуржило, что просто жуть и мама не горюй!
Утром – не пройти, не проехать… Везде полутораметровые сугробы, наводившие зеленую тоску не только на владельцев автомобилей – железных коней не выгнать из замурованных снегом стойл, но и на всех обитателей областного центра. Общественный транспорт, переполненный сверх всякой меры, ходил с перебоями. А трамваи вообще встали из-за снежных заносов и сугробов.
Ничего не попишешь, имелся такой казус. Природа, подобно норовистой колхозной лошадке, в самом разгаре весны взбрыкнуть соизволила. И вот опять очередной вздыб с невиданной жарой, словно в небесной канцелярии попутали май с июнем…
Над асфальтом – зыбкое марево, подобное тому, которое бывает над полями после таяния снегов, когда земля спешит насытиться теплом. Но то марево – проявление жизни, а исходящее от серого зеркала асфальта – яд. И не просто едкий яд расплавленного битума, а комбинированный, смешанный с бензиновым удушьем выхлопных газов тысяч разномастных автомобилей.
В маршрутном автобусе не продохнуть. Хорошо, что это полупустой ПАЗик, а не переполненный в час пик «Соболь» либо «Газель». Но и в нем находиться лишнюю минуту не хочется. Парилка на колесах, хотя форточки и люки давно с раскрытыми настежь зевами.
«Ну, когда же, наконец, Красная площадь?..» – в очередной раз вытирает увлажнившимся носовым платком потное лицо седовласый пассажир.
Ему давно за пятьдесят. И он – обладатель десятка болезней, одышки и начинающего надоедать самому, не говоря об окружающих, брюшка. Это местный сочинитель полудетективных и полуисторических повестей да романов, которые, если не кривить душой, почти никто не читает. За исключением, разве что, близких друзей-литераторов.
И тому есть причины как объективные, так и субъективные. Сочинитель – ни Пушкин и ни Достоевский. Тиражи его книг, издаваемых на его же деньги, – такой мизер, что и в микроскоп не разглядеть. Да и читателя ныне днем с огнем не сыщешь – пялиться в искристый завораживающий глаз телека либо компьютерного дисплея куда сподручнее. Давно прошло то золотое время, когда Россия считалась самой читающей страной в мире, а писатели получали за свой труд приличные гонорары. Все течет, все изменяется… причем не в лучшую сторону.
Сегодня, по мнению маститого курского писателя Михаила Еськова, «мало издать книгу за свои деньги, надо еще и читателю заплатить, чтобы читал». А уж он-то, лауреат Носовской и Шукшинской премий, повидавший на своем литературном веку всякого и умеющий ценить каждое написанное и сказанное слова, наверное, знает, что говорит. Кроме того, другой курский писатель, а заодно ученый и краевед, Юрий Бугров на одном мероприятии в Литературном музее, посвященном его литературному творчеству, так и заявил: «Я – малоизвестный писатель». – «Как же так!» – возмутились в зале почитатели его таланта. «Да так, – пояснил он без всякой рисовки, – тиражи моих книг ничтожно малы. Отсюда и малотиражный, и малоизвестный».
Сказал обиходно, но какая философия в сказанном, если вдуматься!.. Здесь и горечь истины, и самоирония, и обида на власть предержащих, в своем самодовольстве почихивающих на литературу и литераторов. Они любят распинаться с высоких трибун о культуре вообще, о нравственном воспитании подрастающих поколений, но о главнейшем ответвлении этой культуры, главном кладезе нравственности – литературе – даже думать забыли. Вот и прозябает она на задворках современного бытия, и сиротствует, и влачит жалкое существование.
Впрочем, нашего сочинителя его писательская неизвестность меньше всего беспокоит. Особенно нынче. Тут бы от жары не околеть, а не комплексовать от того, читают твои опусы или не читают. К тому же, как он искренне считал, большими писателями, когда с юности этим делом не заниматься, под шестьдесят не становятся. Поздно. И время упущено, и сил на то, чтобы пробиться до крутого издателя, уже нет. Как говорится, дорого яичко ко велику дню…
Но вот маршрутный автобус, сердито заурчав своим раскаленным железным нутром, зло плюнув в асфальт ядовитым сгустком сизых газов, пополз на взгорок по улице Сонина. Ревниво следя за многочисленными собратьями больших и меньших размеров и самых разных раскрасок, миновал, не задерживаясь, остановку «Цирк». А те, шустрые, верткие и нагловатые, так и норовили обойти его то справа, то слева. Однако «ПАЗик», надрываясь нутром, часто чихая и покашливая, как озябший на ветру старичок, позвякивая на неровностях дороги расшатавшимися суставами салона, не желал уступать занятой посреди дорожного полотна позиции. Но вот и угол здания Электроаппаратного завода, а за следующим крутым поворотом и Красная площадь во всей своей красе.
«Кажется, добрался… Если не вполне здоровым, то пока что живым… – мысленно порадовался скорому окончанию мучений сочинитель, когда автобус, припадая на правый бок при очередном вираже, стал подворачивать к остановке. – И надо же было Николаю Ивановичу затеять совещание именно сегодня!.. – Метнулся мыслями в ином направлении. – Словно другого времени выбрать нельзя… На улице пекло, а ты – кровь из носу – поезжай на совещание… Нужно мне это совещание, как попу гармошка, а зайцу – стоп-сигнал… Да и от моего слова, как во время выборов президента – от голоса, ничего не зависит… Не тот калибр…»
Выкатившись из распахнувшегося со скрипом зева авто румяно-потным колобком, только что пар не шел, он неспешно осмотрелся. Не мешало оклематься, оглядеться и привести себя хоть в какой-то порядок…
2
Если вам, уважаемый читатель, доводилось побывать в Курске на Красной площади, то здание за номером шесть вряд ли ускользнуло бы от вашего внимания. Да-да, это знаменитая в городе «шестерка» – детище архитектора Павла Ивановича Лазаренко. Яркий образец конструктивизма и неоэклектики советского периода индустриализации страны тридцатых годов прошлого века.
С современными надстройками и пристройками из стекла и бетона с «тыльной» стороны оно многогранным фантастическим айсбергом возвышается над асфальтным морем площади и асфальтными реками дорог, окружающих его со всех сторон. А по этим рукотворным рекам беспрерывно, словно многоцветные волны, встречными потоками несутся автомобили.
Здание «шестерки» можно сравнить и с крепостью, где роль водных преград и рвов вполне «достойно» заменяют те же дороги, которые не так просто преодолеть из-за бесконечного автомобильного движения.
А старомодная арка, смотрящая на площадь единственным оком, чем не центральные врата? Врата. Правда, без воротной башни. Зато перегорожена металлическими решетками-створками. На ночь же калитка в этих створках запирается на огромный навесной замок. И тогда они надежно преграждают любой доступ к нутру «крепости» с десятками существующих там подъездов и мало заметных входов и выходов.
Возможно, поэтому в этой «крепости» вполне уютно чувствуют себя чиновники всевозможных федеральных, областных и городских ведомств. Не так-то просто страждущему люду пробиться до них. Все атаки еще на подходе отбиваются автомобильными потоками. А тех, кто все же прорвется, ждут не менее крепкие «валы» и «рвы» – бюрократические препоны. Однако, что о том…
Еще это здание знаменито тем, что оно находится на стыке улиц Урицкого, Дзержинского, Радищева и, конечно же, Красной площади. Это своеобразный пуп исторического центра города. Впрочем, возможно, и открытый, незримо пульсирующий нерв…
Если крепким, внушительным челом и аркой оно выходит на Красную площадь и Первомайский парк, то северным монолитом каменной стены с окнами-бойницами – на улицу Урицкого. А за ней, несколько к западу, – на четырехэтажное здание Дома связи.
На стыке же Красной площади и Урицкого стены здания образуют некое сооружение, подобное четырехугольной башне, устремленной ввысь и «выстреливающей» своей вершиной высоко над двускатной крышей. Так что здание-крепость и собственную башню имеет. Впрочем, не одну: во дворе у каждого подъезда свои башенки возвышается, красуется.
Юго-восточная стена знаменитой «шестерки», выглядывающая на улицу Дзержинского и маленький скверик, о прямизне даже не мечтает. Изгиб за изгибом. На одном из них, ближнем к площади, мемориальная доска земляку курян – Алексею Владимировичу Домбровскому, красному флотоводцу и архитектору, некогда трудившемуся в этом здании. Другой украшается призывным входом и вывеской «Кридит-банк». И, конечно же, зарешеченными оконными проемами, бельмовато таращащимися на мир – яркий признак нового ры-ночного бытия.
Некогда в советское время вместо банка тут располагались общепитовская столовая и вечерний ресторан. Но время внесло свои коррективы. И вот из этого помещения приятно пахнет не борщом, картошкой, укропом да мятой, а более калорийной «зеленью». Правда, не для всех… То ли только для избранных, то ли для жуликовытых и пронырливых… Но что есть, то есть…
Со стороны же улицы Радищева и ее ответвления к улице Дзержинского и частично на Урицкого – радужные и причудливые по формам фасады двух семиэтажных новоделов из железа, бетона и стекла. Это современные пристройки к «шестерке», в стиле постконструктивизма известных курских архитекторов Олега Заутренникова и Дмитрия Кубрина. В них размещаются всевозможные офисы и коммерческий «Банк России». Здесь же, со стороны улицы Радишева, въезд во внутреннюю часть здания-крепости, где, если сказать по секрету, имеется маленький скверик с парой скамеек и десятком деревьев.
Коли бы вам, дорогой читатель, повезло еще по-встречаться с журналистом и краеведом Владимиром Борисовичем Степановым – он часто бывает в этом здании, – то узнали бы не только об истории строительства «шестерки», но и об истории городского центра. Никто лучше этого знатока и певца древностей города и его истории не сможет поведать о том. Не краевед – соловушка. Начнет рассказывать – заслушаешься!.. Впрочем, если и не повезет встретиться лично – не беда. Им столько книг о площадях, улицах и домах родного города написано, что они в значительной мере компенсируют личное общение.
Век с небольшим назад, до Октябрьской революции, на месте «шестерки» задиристыми раскоряками стояли одноэтажные и двухэтажные купеческие дома с подворьями и магазинами. Некоторые – возможно, веками, лишь иногда пристраиваясь, перестраиваясь, ветшая и обновляясь. Многие напоминали своих хозяев-купчишек в момент их подпития: если не спесью, то гонором и русской удалью, когда гулять – так гулять, до последнего алтына за душой… Не верите? Загляните в альбом со старыми фотографиями Курска – и убедитесь.
Рядом с ними, поглядывая свысока, со столичным пренебрежительно-снисходительным прищуром к провинциалам, – горделиво выпячивалась фасадом трехэтажная кирпичная гостиница «Петроградская». В ней любили останавливаться приезжие дворяне, купцы средней руки и чиновный люд.
Улиц Дзержинского, Радищева и Урицкого тогда, конечно, не было, а были Херсонская, Фроловская или Флоровская да Юрьевская.
Почему Херсонская? Так это по названию дороги, стремившейся к Курску от южных пределов России. Проложена она была по генеральному плану строительства города в 1782 году, утвержденному лично императрицей Екатериной Второй, Великой.
Понятно и название Фроловской или Флоровской – это по наличию на ней церкви во имя великих мучеников Флора и Лавра. Кстати, первые документальные упоминания об этой церкви относятся к 1632 году. Но та была деревянная. А каменная, точнее кирпичная, появилась в 1779 году, накануне образования Курского наместничества. Тогда Курск из обыкновенного заштатного провинциального городишка, как в России было сотни, выпрыгнул сразу в губернские.
На ее строительство расщедрилось курское купечество, то ли искренне веровавшее и любившее красоту в камне, то ли немало грешившее да пытавшееся откупиться строительством храма перед Всевышним за грехи… Как бы там ни было, но церковь эта славилась не только богатством внутреннего убранства и позолотой алтаря, но и своей высочайшей пятиярусной колокольней.
Что же касательно названия улицы Юрьевской, то тут история так туманна, что даже краеведческий дар Владимира Борисовича Степанова вряд ли поможет… Впрочем, обратитесь – вдруг да повезет… К тому же попытка не пытка, и за спрос Степанов денег не возьмет. Интеллигент ведь, не олигарх…
Но после Октябрьской революции 1917 года в славном граде Курске много изменений произошло. Сначала не стало прежних названий улиц, затем – купцов, а позже, в 1931 году – и их домов. В сентябре 1935 года взорвали и Флоровскую церковь. Оно и понятно: вступая в новую эпоху, «отречемся от старого мира…». Причем – «до основания»!.. Под снос попала, не уцелев вместе со старым укладом, и гостиница. Возможно, чтобы не кичилась… Зато был заложен дом-коммуна № 6 площадью в 2800 квадратных метров. Отсюда и «шестерка».
Не в одно лето строилась знаменитая «шестерка». То одно мешало, то другое – время тогда было занозистое… Причем такое занозистое, что ни приведи Господь… Вчера строитель мог в героях гоголем расхаживать, а завтра – в кутузке обитать. Только за одно ненароком оброненное словцо или анекдотец. К тому же, как всегла, то стройматериалов вовремя не подвези, то прораб на-пился… Но все же к началу сороковых годов уже горделиво смотрела на Красную площадь и Купеческий сад башней и аркой.
Впрочем, нас интересует даже не само здание, а комплекс помещений, расположенных на первом этаже по левую сторону от арки. По правую, как бы для симметрии окон и дверей, красуется аптека – постоянное напоминание о телесных недугах человека и возможном излечении. Но нас, читатель, сие заведение пусть не касается ни зазывной рекламой, ни безукоризненной чистотой, ни таблетками, ни прочими микстурами. Будем держаться от нее подальше. И сконцентриркем внимание на комплексе помещений слева от арки.
В нем, за темно-зеленой металлической дверью располагается Дом литераторов, куда по жаре в тряском автобусе направлял свои стопы сочинитель. Он же –руководитель Курского городского отделения Курского союза литераторов. Тавтология, конечно, но что поделать… Союз, как видим, один, да отделений в нем, в том числе и городских, несколько. Вот, чтобы не путаться, так и назвали… В сокращенном виде это звучит так: КГО КСЛ.
3
Сочинитель немножко лукавил, когда мысленно сетовал, что по жаре «вынужден» добираться до Дома литераторов. Его и без зова председателя правления КРО СПР Николая Ивановича Гребнева всегда тянуло сюда. И ни зной, ни дождь, ни зимние холода и метели помехой тому не были. Кстати, если вам не понятна аббревиатура КРО СПР, то, пожалуйста: Курское региональное отделение Союза писателей России. Довольно замысловато и внушительно, не правда ли?..
Дом литераторов или кратко Домлит – это любимое детище Гребнева. Сколько было попорчено крови и нервов у Николая Ивановича, пока Домлит стал тем, чем стал, только Богу известно. Возможно – ближайшим родственникам и друзьям председателя правления…
Доставшееся от прежнего руководителя писательской организации наследство находилось в долгах, как собака в репьях или бомж – во вшах и гнидах. Из всех площадей, числившихся за писательской организацией, функционировали только комнатушка, в которой ныне находится полиграфический центр да зал с книжными шкафами и столами-витринами. Остальные арендовались коммерческими организациями, чувствовавшими себя здесь настоящими хозяевами. Недаром же говорят: у кого деньги, тот и музыку заказывает…
Последний ремонт если и имел место, то еще во времена хрущевской оттепели. А санузла тут даже не планировалось при строительстве. Удивительно, но как-то обходились…
Схватка с коммерческими и властными структурами, шедшими в одной связке, за его обладание добавила немало «серебра и платины» в кудри Гребнева. Да и лет у жизни отняла, по-видимому, предостаточно. Одних судебных заседаний состоялось больше десятка… А еще дамокловым мечом долги висели… В сотни тысяч рублей. Для олигархов даже сотня тысяч долларов США, не говоря о российских рублях – капля, тьфу – и растереть, меньше месячной зарплаты, а для руководителя провинциальной писательской организации – сумма неподъемная. Приходилось вертеться и ужиком, и вьюном на горячей сковородке…
Зато теперь перепланированный и отремонтированный Дом литераторов, включающий в себя литературное кафе для чаепитий, актовый зал для встреч и заседаний, кабинет председателя, полиграфический и издательские центры, напичканные оргтехникой и полиграфическими агрегатами – это малахитовый дворец, которым можно и нужно гордиться. Не много найдется в стране писательских организаций, которым так повезло.
Почему малахитовый? Так стены-то внутри окрашены в краски нежно-зеленого колера. Вот и малахитовый.
Впрочем, главным достижением ремонтных работ, по мнению Гребнева, стало появление санузла – важного показателя социального и коммунального прогресса.
Сказать, что в Домлите царила своеобразная атмосфера, значит, ничего не сказать. Там была легкая, светлая аура предвестия каких-то неожиданных встреч, незапланированных открытий, положительных эмоций и сюрпризов, открывающихся перспектив и возможностей. И вообще – некой тайны и таинственности с налетом волшебства. А еще – доброжелательности и радости бытия.
Предположить, что это исходило от всего писательского и литературного сообщества, то вряд ли… Они, писатели и литераторы, конечно, не желчные и не завистливые, но часто ревнивы к творчеству друг друга и обидчивы, как дети малые. Поэтому положительные флюиды постоянно истекать от них всех вряд ли могли… Хотя, с другой стороны, чем черт не шутит, когда Бог спит, а ангелы бастуют?!
Возможно, аура возникла и существовала от их произведений… Ведь на полках стеллажей стоят не только тома сочинений признанного Мастера – Носова Евгения Ивановича, а также Константина Дмитриевича Воробьева, Николая Корнеева, Василия Алехина, Владимира Деткова, Георгия Сальникова, но и книги здравствующих Александра Александровича Харитановского, Бориса Агеева, Михаила Еськова, Александра Балашова, Ивана Зиборова, Николая Шадрина, Владимира Чемальского, Юрия Першина, Юрия Асмолова, Юрия Бугрова, Михаила Лагутича, Алексея Шитикова, Вадима Корнеева, Валентины Коркиной. И многих, многих других талантливых курских авторов…
Чарующую сила произведений этих писателей известна. Особенно всеобъемлющая магия произведений Носова и других метров. К тому же материализацией слова, тем более слова высокой художественной пробы и закалки, уже никого не удивишь. Говорят, наукой доказано. Возможно… Все возможно…
Но, скорее всего, основной причиной тому было ежедневное присутствие в Доме литераторов скромного сотрудника – Домашевой Марины. Как солнышко излучает свет и тепло, так и Марина излучала всем своим юным естеством доброжелательность, внимание, стремление быть полезной и нужной каждому пришедшему писателю и литератору. А то и просто посетителю. И это без какой-либо искусственной натяжки или наигранности, без тени угодничества. По велению души и сердца. Редкость необычайная.
Мягкой, естественной и обворожительной была ее лучистая улыбка на чисто славянском личике. И действовала она, улыбка эта, с волшебной обезоруживающей силой. Даже на самых привередливых представителей пишущей братии. Отчего потенциальные конфликты, лишь наметившись, тут же гасли бесследно.
Не менее обворожительным был и тихий спокойный голос Марины. Он если не зачаровывал, то успокаивал, обволакивал гипнотизирующей силой чего-то чистого и хорошего. Грех было не прислушаться к нему, не подчиниться его доброжелательности и размеренности.
А еще Марина, некогда закончившая один из ВУЗов Курска, в своем лице представляла секретаря, машинистку, оператора компьютера, консультанта, корректора и общественного редактора. И каждому, кто нуждался в ее помощи, совете либо необходимом разъяснении возникшей ситуации или просто устной справке – все это незамедлительно оказывалось с величайшим тактом и безукоризненным вниманием.
Словом, это была не девушка-сотрудница, коих везде много, а ангел во плоти, как говорили наши далекие прабабки. Оттого, надо полагать, и аура Домлита была соответствующей – ангельской, лучисто-чистой, притягательной.
И только в редкие мгновения, когда какой-нибудь особенно назойливый брюзга «доставал» «деву небесной красоты», она, сверкнув по-кошачьи зеленоватым взглядом, тут же меркла, замолкала и… закрывала невидимые створки своей распахнутой настежь души. Впрочем, ненадолго… Стоило появиться в Домлите очередному посетителю – и лучистая улыбка рассеивала туман прежней обиды.
Случалось, что Марина могла показать и «коготки». А как бы вы хотели? Все же не робот, не компьютер офисный, а человек, имеющий не только добрую душу и нежное сердцу, но и нервы. Потому и случалось… Но опять же по-кошачьи грациозно и вкрадчиво мягко. Чирк! – и коготки назад, в ножны. Просто по-другому в тот момент поступить было нельзя… Но делалось это редко-редко, вынужденно и весьма неохотно.
В Домлит хотелось идти, встречаться, общаться, просто стоять у стеллажей с книгами курских писателей и литераторов; то одну, то другую брать в руки и неспешно перелистывать, читая первые попавшиеся на глаза строки. Словом, сочинителя туда тянуло ежедневно. И если случалось, что целую декаду он там по какой-то причине не появлялся, то сердце начинало ныть и настойчиво требовать новой встречи и эмоциональной подзарядки. Да разве его одного?..
Глотнуть живительного литературного воздуха, окунуться в невидимую, но вполне ощутимую ауру Домлита, обменяться литературными новостями средь рабочего дня туда «заскакивал» Николай Иванович Шадрин, писатель с внешностью русского аристократа девятнадцатого века. Это сходство подчеркивается его ростом, статью, а также платиновой паутиной проседи в мощной гриве волнистых волос и бородкой «а ля Ришелье». Впрочем, шестидесятилетний Шадрин не только с внешностью аристократа, но и с манерами. «Ваш бродь!» – любимое дружеское обращение Шадрина к коллегам слышалось в такие минуты довольно часто.
Николай Иванович – автор двух десятков остросюжетных романов и повестей, переведенных даже на французский язык. А еще он – ведущий актер Курского драматического театра имени Пушкина. Потому известен как в России, так и за ее пределами. Однако популярностью не кичится, хотя и цену себе знает. Аристократ, что ни говори…
Находил время «заглянуть на минутку» в Домлит и маститый поэт-правдоруб Алексей Федосеевич Шитиков, некогда трудившийся в известном московском издательстве. Он же – самый последовательный и непримиримый критик многих нововведений председателя правления писательской организации Гребнева, в том числе и организации Курского союза литераторов.
«Их столько, что скоро затопчут нас, настоящих писателей, своей массой…» – сетовал довольно часто.
Слово «стадо» он, говоря о литераторах, которые «затопчут», конечно, не употреблял – все же интеллектуал и интеллигент. Но интонация была такой, где это слово-определение и без произношения подразумевалось.
Не раз встречи Шитикова с Гребневым и другими членами правления КРО СПР заканчивались не только обменом мнений о литературной жизни в стране, не только чаепитием в литературном кафе, но и крепкими спорами. Случалось, что в спорах стороны забывали о «высоком художественном слове» и употребляли, портя ауру Домлита, совсем низкопробные и малохудожественные, почему-то называемые на Руси площадной бранью.
Еще один принципиальный спорщик с Гребневым, отменный поэт, прекрасный оратор и декламатор собственных стихов, Вадим Корнеев, также был не прочь «между делом» заскочить в Домлит. Представитель старого дворянского рода и интеллигент, бог знает, в каком поколении, он, в отличие от «новообращенцев-дворян» и «демократов», советский период страны не хулил. Наоборот, откровенно гордился, особенно его героическими, научными и трудовыми достижениями.
Возможно, кому-то это не нравилось – хулителей советского времени развелось предостаточно. В том числе и в среде литераторов. Но сочинителю, из-за которого весь этот сыр-бор, такое отношение Корнеева к советскому времени было симпатично. Он и сам, сравнивая «совдепию» шестидесятых-восьмидесятых годов двадцатого столетия и двадцатилетнюю «демократию» новой России, радости от рыночной, следовательно, продажной, демократии не испытывал. И если не ностальгировал по прежним временам, то и не хулил их. Тем более – огульно.
Вадим Николаевич представлял также писатель-скую династию Корнеевых, начатую его отцом Николаем Юрьевичем – замечательным поэтом-фронтовиком. Он всегда подтянут, щеголевато одет и цепок взглядом. Не богатырь с виду, но жилист: руку, когда пожимает в приветствии, того и гляди, расплющит ненароком…
Кстати говоря, писательских династий в Курске и Курской области, несмотря на значительное число как бывших, так и современных писателей, не так уж и много. Это Корнеевская да Шадринская. И если династия Корнеевых в литературных кругах известна десятки лет, то династия Шадриных совсем молодая. Не минуло двух лет, как сын Николая Ивановича Шадрина, Лев Николаевич, был принят в Союз писателей России. Так и возникла новая литературная династия.
На «пару минут», оторвавшись от аграрных забот, заглядывал в Домлит и тонкий лирик есенинского склада, поэт Юрий Асмолов. Внешне – балагур и весельчак. Но это внешне. А внутри – весьма ранимый человек, остро реагирующий на любую социальную несправедливость. И эта ранимость выплескивается в его стихах и книгах.
Побудет, перебросится несколькими фразами с обитателями Домлита – и назад, к полям, фермам и природе, чтобы не оскудевали закрома Родины, чтобы не иссякал кладезь вдохновения.
Изредка, по-видимому, в силу возраста, в Домлит заходил известный прозаик и старый советский интеллигент Александр Александрович Харитановский, автор двух десятков книг, в том числе исторического плана и для детей. Ему под девяносто. Изморозь лет давно оставила свой след на гордо вздернутой голове. В глазах – не проходящие боль и печаль от преждевременной потери сына – журналиста и талантливого поэта. Однако стоит ему заговорить – и его пламенная речь трогает сердца любовью к Родине, к многострадальному русскому народу. И отступают годы, и боль утраты в эти минуты, возможно, уже не так остро саднит душу писателя.
Но чаще всех в Домлите – непреходящей гордости Николая Ивановича Гребнева – появляются члены правления Борис Агеев, Михаил Николаевич Еськов и Юрий Петрович Першин. Первые – прекрасные прозаики, лауреаты литературных премий, известные всей стране. А Першин – замечательный поэт, не лишенный прозаического дарования и очарования. И, конечно же, лауреат премий, в том числе Носовской, особо почитаемой среди курских писателей.
Это «три интеллектуальных богатыря», которые поддержали Гребнева в его битве за Дом литераторов с коммерсантами. Да и в спорах с оппонентами они всегда «держат руку» председателя правления. И не потому, что их к этому обязывает статус, а по убеждениям. За убеждения же некогда и на костер шли, в том числе и писатели… в том числе и в России. Вспомним хотя бы протопопа Аввакума…
Агеев не только прекрасный прозаик, известный всей России, он еще литературный критик и редактор, редактуры которого, чего грех таить, побаиваются многие маститые, не говоря уже о прочей литературной братии. В речах немногословен. Говорит только по существу. Возможно, поэтому кажется несколько замкнутым и даже угрюмоватым. Это подчеркивается холодноватой голубизной его глаз, в которые, как кажется, однажды опрокинулось тусклое осеннее небо центральной России… да и осталось навсегда. Но стоит улыбке залучиться на его смуглом морщинистом лице, как глаза оживают, наливаются теплом, и впечатление об угрюмости тут же улетучивается. Так рассеивается утренний туман под лучами солнца, а в небе – диффузионно-инверсионный след от реактивного самолета.
Кроме всех прочих достоинств, Агеев – обладатель усов и шикарной окладистой сивой, с рыжими подпалинами (возможно, от частого курения), бороды. Она придает ему солидность и вызывает ассоциативные сравнения его с видными представителями отечественной литературы – М.В. Авдеевым, И.С. Аксаковым, Л.Н. Толстым, И.С. Тургеневым, А.А. Фетом и другими обладателями великого ума и пышных бород.
Говоря о внешности Агеева, нельзя не поделиться немаловажным секретом. Заключается он в том, что за отстраненным, замкнутым и даже угрюмоватым внешним видом Бориса Петровича скрывается или, если хотите, маскируется добрая душа русского интеллигента, всегда готового придти на помощь ближнему.
Михаил Николаевич Еськов усов и бороды не но-сит. Зато у него одуванчиковой белизны и невесомости бакенбарды, закрывающие значительную часть лица до самого подбородка. Причина их появления описана им в рассказе «Касатка». И кто читал этот рассказ, тот знает…
Этот известный на всю страну прозаик, ученик и почитатель Евгения Носова в обыденной жизни многословьем тоже не страдает. Бережлив и даже скуп на слова. В пустой след и на ветер их не бросает, хотя поговорить по делу всегда не прочь. Речь его скорее тиха, чем громкоголоса, и обязательно размерена и внятна. Надо полагать, что когда-то в своей медицинской юности он был практикующим врачом-психиатром. А там без сеансов гипноза ну, никак нельзя… Вот незатухающие отголоски той поры и остались в его речи.
Другой особенностью речи Еськова является ее насыщенность поговорками, побасенками, присказками, притчами да шутками-прибаутками. Но не скабрезными и зубоскальными, как у ведущих юмористических телепрограмм, а глубоко философскими и поучительными. Они просто так, с бухты-барахты, не высказываются – обязательно по сути разговора. И обязательно – в самую «десятку» бьют, в самую тютельку…
Все любят разглагольствовать о душе человека, но никто твердо не знает, где она находится. Зато все знают, что глаза – это зеркало души. В глазах Еськова не только характерная физиологическая особенность – их искристость, в них – неуемная жажда жизни и творчества. А часто – и доброжелательный прищур с лукавинкой умного, много повидавшего и познавшего человека.
И вообще творить добро – это стиль жизни и творчества Михаила Николаевича.
Юрий Петрович Першин не только поэт и прозаик, он еще, как и Агеев, редактор. Только редактор стихотворных произведений. И, как Агеев, является обладателем бороды. Но борода у него не пышная и окладистая, а чинно-аккуратная и пушисто-белая, как иней. Она, как ничто иное в облике Юрия Петровича, придает ему интеллигентный профессорский вид.
Впрочем, интеллигентность – это неотъемлемая часть Першина как человека и творческой личности, а еще – профессионального врача с многолетним стажем. Такое сочетание в истории русской литературы редко, но случается. В конце девятнадцатого – начале двадцатого века был Антон Павлович Чехов, в наше время есть Першин и Еськов.
Волосы на его голове, те, что остались после долгой битвы с расческами, мягче льняного волокна и также давно припорошены налетом инея – печать лет и жизненных неурядиц. Темно-коричневые глаза излучают тепло и доброжелательность. Впрочем, не всегда. Стоит Юрию Петровичу рассердиться, как его глаза наполняются таким ледяным холодом, что не дай бог!.. И тогда его антидругу не позавидуешь…
Из всех членов правления Юрий Петрович не только чаще всех посещает Домлит, но и больше других общается с литераторами. Особенно с теми, кто пишет стихи. Оно и понятно: родная стихия…
По собственному признанию, раньше он был до-вольно резок в оценке стихотворных опусов, но с годами «подобрел» и стал более снисходительным к поэтическим промахам авторов. Точнее, не снисходительнее, а мягче в их вскрытии, чтобы не травмировать души и самолюбие начинающих поэтов и поэтесс. Такие метаморфозы происходили и в медицине. Поначалу врачи резали прямо по живому: деревяшку в зубы – и скорей вскрывать нарыв. Потом придумали анестезию. Процесс тот же самый – вскрытие гнойника, но уже не такой болезненный.
Першин – полемист. И в жизни, и в стихах. В стихах он полемизирует сам с собой и любит, играючи, привести читателя к парадоксальному выводу. В жизни же – с желающими полемики. А еще он – неиссякаемый кладезь анекдотов, острот, своих и чужих афоризмов, цитат, метких слов и образов, литературных баек и биографий литераторов. Слушать его – одно удовольствие. Особенно, когда он в «ударе». А в «ударе» бывает часто, хотя и говорит, что литературы не любит.
Агеев, Еськов и Першин – очень разные в творче-стве, в характерах и в личностных отношениях даже к литературе персоналии. Что их объединяет, так это феноменальная память, глубинное знание произведений классиков, что понятно, и современников, что удивительно из-за их занятости. И, конечно же, десятки написанных ими книг, а также многочисленные рецензии на произведения и книги коллег и, конечно же, литературные премии.
Еще один член правления, поэт и прозаик Виктор Давыдков, автор многих поэтических сборников и монументального исследования о Курской битве, появлялся несколько реже. Впрочем, выйдя на пенсию, он тут же стал наверстывать упущенные мгновения. И теперь его несколько сутуловатую фигуру с крупной головой мыслителя довольно часто можно видеть в Домлите. По-иному уже не мыслит…
Да разве можно перечислить всех курских писателей, кто стремится хоть на несколько минут попасть в Дом литераторов. И не только из числа проживающих в областном центре, таких как Юрий Бугров, Леонид Медведев, Михаил Лагутич, Евгений Карпук, но и с периферии. Иван Зиборов и Александр Балашов из Курчатова, Геннадий Александров из Железногорска, Николай Шатохин из Хомутовки, находясь в Курске по личным или общественным делам, никогда не упустят возможности хоть на пару минут заскочить в признанное пристанище пишущей братии.
Если не все они, то большинство – литературные глыбы, которым самостоятельности ни в творчестве, ни в жизни не занимать. Почти все – лауреаты литературных премий. К тому же – не одной, а нескольких. Следовательно, вполне состоявшиеся поэты и прозаики. И могли бы без профессионального ущерба для себя обойтись без частых посещений Домлита. Да, могли бы… но тянет…
Словно невиданный по силе магнит, притягивает к себе Дом литераторов как сторонников Гребнева, так и его оппонентов.
Про литераторов и говорить нечего. Эти вообще частые гости. Взять хотя бы Шевцова Вадима Михайловича, Пехлецкую Аллу Федоровну, Останкова Бориса Леонидовича, Зарецкого Ивана Арсентьевича, Грачева Александра Алексеевича, Михина Петра Алексеевича, Чернышева Савелия Ильича, Барышева Валентина Степановича и десятки других. Вьются, словно пчелы возле улья…
Еще Домлит можно сравнить с солнцем, своим притяжением удерживающим планеты писательских личностей на их орбитах. А также не дающим литературным астероидам и кометам покинуть солнечную систему…
Думается, что будь открыт Домлит в вечернее время, так сюда «на огонек» десятками сбегались бы и мастера слова и подмастерья, маститые и начинающие. И до полуночи было бы не «разогнать» их по домам и квартирам…
Так почему же тогда сетовал сочинитель, если его туда тянуло?.. А как без того, чтобы не посетовать, не поворчать… По-человечески даже не солидно как-то… без ворчания-то…
4
Когда сочинитель, преодолев двойной поток автомобилей, вошел в Домлит и проследовал через пустое литературное кафе в зал, там уже находились почти все члены правления и сам председатель. Но не восседал на своем месте за столом, как остальные, а прохаживался с листком бумаги в руке у дверного проема
– Здравия желаю! – по-военному бодро поздоровался от дверей сразу со всеми сочинитель. Потом протянул руку Гребневу, как ближайшей к нему персоне.
– И тебе не хворать, – пожал тот руку, голубоглазо улыбнувшись.
Такая у Николая Ивановича манера обхождения, когда он хотел сделать приятное своему визави. Особенно, если человек ему нравился. Что и говорить, дипломат…
– Проходи, присаживайся… Сейчас начнем… – гася улыбку, продолжил скороговоркой. – Все уже в сборе… Даже наш юрист и законник Александр Грачев на месте… Только Виктора Давыдкова еще нет. Хотя обещался быть… Впрочем, время терпит… – бросил быстрый взгляд на часы.
Грачев, ближе всех находившийся к вновь прибывшему, привстав и полуобернувшись, протянул руку.
– Рад видеть. Что, жарко?..
– Не то слово! – улыбкой на улыбку ответил сочинитель и стал по кругу здороваться за руку с остальными.
– Да-а-а! – философски изрек Грачев. – А где-то, возможно, дожди…
Александр Алексеевич Грачев – поэт и ученый. Кандидат исторических наук. А еще он интеллигент советской закваски и педант. Всегда в костюме, при галстуке и в меру улыбчив. Но нынче даже он отклонился от правил: без пиджака и галстука, с распахнутым воротом светлой рубашки-безрукавки.
Разомлевшие от жары Еськов и Першин, отобразив на раскрасневшихся лицах подобие улыбки, легкими кивками головы дали понять, что рады его видеть. А Борис Агеев, когда очередь дошла до него, вздернув вверх бороду, заглянул сочинителю в глаза и буркнул:
– Привет.
Такая была у Бориса Петровича привычка: обязательно заглянуть собеседнику в глаза. То ли фотографировал своим невидимым внутренним фотоаппаратом, то ли просвечивал рентгеном – мол, что там у тебя, друг ситцевый, за наружной оболочкой… Потом, теряя к объекту интерес, вновь погружался в созерцание внутреннего «я». И какой мыслительнный процесс проистекал в замкнувшейся от внешнего мира писательско-редакторской вселенной, никому не постичь…
Хотя дверь запасного выхода во двор и оконные фрамуги были распахнуты настежь, зной покидать помещение Домлита даже не думал. Впрочем, он все же был куда мягче того, который царил на улице и в маршрутном автобусе.
– Пожалуй, начнем… – присев за стол, произнес Николай Иванович. – Семеро одного не ждут…
Обычно он занимал «руководящее» место в торце, но сегодня, проявляя «демократизм», разместился вместе со всеми. Так сподручнее общаться.
– Нас не семеро, а шестеро, – то ли пошутил, то ли констатировал Першин.
Только он позволял себе перебивать «шефа» репликами, зная, что тот этого на дух не переносит. А кто любит, когда перебивают?.. Да никто.
– Ничего, станет семеро, – слету отреагировал Гребнев. – Марина, возьми журнал протоколов и иди сюда, – повысив громкость голоса, позвал через весь зал, коридор и полиграфический центр.
Домашева, словно ждала этой команды, тут же появилась в воздушном глубоко декольтированном платьице, с журналом и авторучкой. Едва уловимый запах духов, обгоняя ее, с легкостью одержал победу над зноем. По крайней мере, на какое-то время отвлек от него внимание.
Поздоровавшись и одарив присутствующих приветливой улыбкой, Марина примостилась за краешком стола вести протокол совещания.
– Не стесняйся, присаживайся поближе, – недовольно блеснув линзами очков, попросил Гребнев.
– Мне и отсюда все слышно, – тихо отозвалась Марина.
Но тут же смутилась и пересела поближе. Знала, что «шеф» не любит повторять просьбы два раза и что его лучше не злить в такие минуты. Может быть опасен, как рой пчел.
– В тесноте – не в обиде, – тут же поспешил сгладить возникшую неловкость Михаил Николаевич.
Запустив руку в кофр, который всегда держал при себе, достал конфету.
– Держи, – протянул Марине.
Та, мило улыбнувшись, приняла подарок.
– Друзья! – обвел присутствующих внимательно-серьезным взглядом из-под очков Гребнев. – Мы сегодня, несмотря на жару, собрались на расширенное заседание правления затем, чтобы определиться с литературными конкурсами и премиями…
Вступительный монолог для такого краснобая был несколько скомкан. Но что поделаешь – жара. Она и соловья сморит…
– Хорошее дело, – мягко, не перебивая председателя, вставил Еськов.
Соглашаясь с обоими, все закивали головами.
Следует пояснить, что литературные и журналистские конкурсы и премии в области уже имелись. Например, губернаторская премия имени Евгения Ивановича Носова, имевшая Всероссийское значение и довольно солидное денежное наполнение. Среди писателей она ценилась высоко, и многие мечтали стать ее обладателями. Котировались и премии имени Константина Дмитриевича Воробьева и Овечкина Валентина Владимировича. Но они, обходя писателей стороной, присуждались все больше курским журналистам. Так что затеянный председателем правления писательской организации разговор был как нельзя к месту.
– Предлагаю следующие… – продолжил Гребнев, прошуршав бумажками. – …Имени Петра Георгиевича Сальникова – за плодотворное сотрудничество редактора и литератора при издании книги. Хоть прозы, хоть поэзии, – уточнил, найдя нужный листок. – Считаю, одной номинации у этой премии вполне достаточно, – повел взглядом из-под очков, не дожидаясь вопросов.
– Да, достаточно, – отозвался первым Першин, с которым, возможно, предварительный разговор на данную тему уже имел место.
– А денежное наполнение? С финансами как? – ожил Агеев, тогда как сочинитель и Грачев только молча переводили взгляды с одного на другого.
– Думаю, тысяч десять хватит… на двоих… – не-сколько смутился Николай Иванович.
Понимал, что суммы в пять тысяч рублей по настоящим временам мизерны. Но другие откуда взять?.. Тут бы эти как-то наскрести…
– Ну, что ж… – согласился Борис Петрович. – По нашей нынешней бедности и десять тысяч – сумма! Да и не в деньгах дело – важна сама память о Петре Георгиевиче… Ведь столько лет и сил отдал организации…
– Борис, ты прав, – поддержал Агеева Еськов. – Суть не в деньгах, а в добром слове и в памяти. Нашей памяти, – уточнил веско.
– Верно, верно… – подключились с энтузиазмом, но без фанатизма в голосе Грачев и сочинитель. – Память важнее денег…
– В оригинале все-таки звучало: «Борис, ты не прав!» – хмыкнул Юрий Петрович, намекая на историческую фразу, сказанную Егором Лигачевым в адрес Бориса Ельцина на партийном форуме.
Но реплику не оценили, и он больше слов тратить на ее развитие не стал. Тоже согласно кивнул головой. Затем достал носовой платок и убрал капельки пота со лба и носа. И только Марина никак не выразила своего отношения к сказанному: авторучка в ее руке легкокрылой стрекозой металась по странице журнала. Жара жарой, а стенографировать надобно…
– Тогда принимаем решение: литературную премию имени Сальникова учредить, – вновь взял вожжи правления в свои руки Гребнев. – Думаю, что лишней бюрократии нам не нужно, потому обойдемся без голосования. Или есть возражения?
Возражений не поступило.
– Марина, пиши: «Премия утверждена единогласно».
Председатель КРО СПР, прошедший долгую школу комсомольской работы, затем партийной и редакторской в молодежной газете, редакторской на «Гостелерадио», наконец, организационной, административной и редакторской в Издательском доме "Славянка", был настоящим виртуозом ведения собраний и совещаний. Вот и поставил точку в точно выбранном моменте совещания.
– Теперь нужно определиться с Положением о премии, процедурой объявления и проведения, с избранием жюри и его деятельностью, – не упускал вожжей управления Николай Иванович. – Кто возьмется набросать проект? – голубоглазо улыбнувшись за стеклами очков, потянулся к стопке с листами бумаги.
– Так средь нас юрист имеется, – ответил с лукавым прищуром Михаил Николаевич – Ему, как говорится, и бумаги в руки… К тому же и с Положением о Курском союзе литераторов справился – любо-дорого… Если память не изменяет, именно его проект был принят…
Головы совещавшихся тут же обратились в сторону Грачева.
– …И полуюрист, – собрав в легкой улыбке мор-щинки в уголке глаз, бросил камешек в огород сочинителя Агеев.
Писательские головы тут же перенацелились на новый объект, который, как до него Грачев, молча воспринял общественно-литературную нагрузку. До прихода в Домлит сочинитель не был литератором-сочинителем, а был пенсионером МВД. А до пенсиона – следователем. Конечно, следователь – тоже юрист, но юрист, так сказать, узкого, специфического профиля. Следовательно, полуюрист, как подметил Агеев. Обижаться на такое определение никакого резона: произнесено без подвоха, с дружеской иронией.
– Правильно! – просияв за стеклами очков озорно и голубоглазо, поставил вескую точку Гребнев. – Вот вам, друзья, по паре листов, – подтолкнул он листы бумаги в нужном направлении. – Набрасывайте… Потом подкорректируем… А вот образцы, – прошуршав вновь бумагами, достал нужные, – чтобы мороки меньше было…
Грачев и сочинитель, достав из нагрудных карманов рубашек авторучки, углубились в изучение документов.
– Кажется, дело пошло, – по-прежнему на веселой ноте продолжил Гребнев, поправив ладонью вихрастый чуб. – Теперь о литературной премии для детей и семейного чтения. Считаю, что названной ей быть имени Гайдара. Ваше мнение?..
Мнение членов правления было единогласным и созвучным с мнением председателя. Марине Домашевой только оставалось запротоколировать. Теперь без подсказки Николая Ивановича. На основании общего мнения.
Определившись с номинациями гайдаровской премии, приступили к обсуждению следующей – имени Фета.
Что такая литературная премия необходима, понимали все.
– С 1986 года проводятся Фетовские чтения, а премии все нет и нет, – выразил общее резюме Першин. – Нездоровая ситуация получается. Надо срочно эту ситуацию устранять.
– Тебе и быть председателем жюри, – тут же определился Гребнев.
– А кому еще? – поддержал его Еськов. – Как говорится, кесарю кесарево, а поэту поэтово… – заискрился лукавой улыбкой.
Отнекиваться Першин не стал. Перебрасываясь короткими репликами, остановились на трех номинациях: за книгу, за лучшее нигде не опубликованное стихотворение и за ранее напечатанные в межконкурсное время стихи и стихотворные циклы. Когда же обозначился вопрос о финансовой стороне, то вмешался Грачев:
– Есть у меня знакомый бизнесмен, который уже помогал литераторам в издании альманаха, полагаю, и тут в беде не оставит. Надо переговорить…
– Обязательно! – загорелся идеей Гребнев. – Подключай к переговорам и меня: вдвоем веселее будет…
– …На «бабки» разводить, – хмыкнул, встревая, Агеев.
Шутку оценили дружными улыбками.
– Как, кстати, фамилия будущего благодетеля? – поинтересовался Николай Иванович. – Возможно, знаю…
Что база знакомств у Гребнева была обширной, сомневаться не приходилось. Вполне возможно, что мог и знать.
– Извеков, – не подумал секретничать Грачев. – Владимир Иванович, – уточнил после небольшой паузы. – У него строительный бизнес…
– Нет, что-то не припомню… – честно признался председатель, прокрутив в уме файлы знакомств. – Пока что наши пути-дорожки не пересекались.
И тут же, чтобы не терять время на побочные малопродуктивные разговоры, предложил учредить премию имени Василия Алехина за силу духа и волю к творчеству и жизни.
– В нашем союзе несколько человек, которые, не-взирая на телесные недуги, пишут прозу, стихи. Мало того, они издают книги, – уточнил на всякий случай, хотя и писатели, и литераторы с первых слов поняли о ком речь.
Рыльский писатель Василий Семенович Алехин был известен не только как поэт и прозаик, но и как участник Великой Отечественной войны. Война лишила его зрения и одной руки. Но инвалидность не сломила его воли к творчеству. Тернист и сложен был литературный путь Василия Семеновича. Начав писать в сороковые пороховые, только к концу семидесятых издал свои первые книги стихов и прозы. А в 1980 году уже был принят в Союз писателей СССР.
Так что литературный конкурс имени Алехина был не только важен, но и необходим. Потому его учреждение было принято единогласно. Разработка проекта Положения о нем вновь поручалась Грачеву и сочинителю.
– Не обессудьте, – подмигнул заговорщески Гребнев, – но эта работа на вас двоих лежит. Как и по остальным конкурсным Положениям.
– Дедовщина! – вздохнул шутливо сочинитель.
– Вот-вот! – поддержал его Грачев.
– Еще какая, – тут же отшутился председатель. – Средний возраст писательской организации перевалил за семьдесят. Да и у литераторов не лучше – за шестьдесят пять стремится…
Посетовали, что пишущей молодежи мало. Но недолго – тема требовала продолжения. Да и жара подгоняла, поторапливала.
– Еще рыляне посоветовали подумать об учреждении премии имени Шелихова, – заглянув в очередной листок, изрек Гребнев. – Для тех, кто пишет о путешествиях и на темы краеведения. Они же обещают и финансовое обеспечение – добавил вескую гирю на весы решения. – Как мыслите?
– Разумно, – тут же отозвался Еськов. – Разумно. И знаете, – обвел он взглядом коллег, – я тоже хочу учредить собственную премию начинающим литераторам, пишущим о малой родине, о семье, о детстве…
Все с неподдельным интересом устремили взоры на Михаила Николаевича, а он, наливаясь внутренней решимостью, уже развивал мысль далее:
– И назову ее…
– Подожди, – прервал его Гребнев. – Разреши угадать…
– Попробуй, – улыбнулся своей замечательной улыбкой, одновременно и доброй, и несколько снисходительной, и озорно-ироничной, и поощрительной, Михаил Николаевич. – Даже интересно: угадаешь или нет…
– И назовешь ты премию «Дорога к дому»! – брызнул синевой улыбчивых глаз Гребнев. – Угадал?
– Угадал, – возбужденно-радостно подтвердил Еськов. – Честное слово, угадал.
– Не мудрено, – вклинился с репликой Першин, – когда это название твоей первой книги, Михаил.
– И я о том же названии подумал, – позволил себе тихую улыбку Агеев.
– Значит, быть премии ежегодной и долгой, – подвел итог дискуссии Еськов. – Я даю на нее десять тысяч рублей. Из своей шукшинской премии, – уточнил сдержанно-радостно. – Мне дали, и поделюсь… Сказано же, что не оскудеет рука дающего…
Михаил Николаевич Еськов незадолго да этого совещания стал лауреатом премии имени Василия Макаровича Шукшина, имевшей не только равный вес с носовской, но и денежный эквивалент в сто пятьдесят тысяч рублей. Сколько от полученной суммы Михаил Николаевич успел истратить, неизвестно, но вот нашел возможным ежегодно выделять по десять тысяч на учрежденную им премию.
Многие говорят, что болеют за литературу, что живут думой о литературе и о настоящем художественном слове. Есть даже такие, что колотят себя кулаками в грудь. Но не много находится подобных Еськову, которые без крика и помпезности делятся кровным, чтобы литература чувствовала себя чуточку лучше в эпоху рыночных отношений, упадка нравственности и культуры.
– Миша, какой ты молодец! – прямо через стол полез с объятьями эмоциональный Першин.
– Михаил Николаевич, вы действительно молодец, – оставив журнал и авторучку, подошла к нему Домашева. – Разрешите поцеловать вас.
И, не дожидаясь разрешения растроганного Еськова, быстро и нежно чмокнула его в щеку, оставив едва заметный след неяркой помады.
Губки у Марины сочные, как черешенки спелые. И от них даже на расстоянии так и веет утренней свежестью и нежностью.
Сочинитель, Грачев и Агеев, одобряя сей порыв юной души, захлопали в ладоши, а Гребнев пошутил:
– Коли решила целовать, тогда целуй всех. Но начни с меня, как с главного…
– Да ну вас, – смутилась Марина, возвращаясь на свое место. – Вечно в краску бедную девушку вгоняете.
– Я вот что думаю… – посерьезнел Гребнев. – Мы собирались издавать газету нашей организации…
– «Курский литератор», – скупо напомнил название Агеев.
– Да-да, «Курский литератор», – повторил Николай Иванович, загораясь уже новой идеей. – В ней и разместим Положения о литературных конкурсах. Со всеми необходимыми комментариями и пояснениями… А еще с фотографиями. Ну-ка, Мариночка, принеси фотоаппарат и щелкни нас… За работой правления с привлечением литературного актива… Считаю, будет уместно.
– Николай Иванович, пусть сфотографирует Виталик. Он ведь профессионал… – смущаясь, переадресовала просьбу руководителя Марина.
– Верно, – согласился Гребнев. – Виталий Анатольевич, – позвал ведущего полиграфиста, – сфотографируй нас.
– Один момент, – последовал ответ невидимого спеца из помещения полиграфического центра. – Только фотоаппарат возьму…
Пока председатель – этот генератор всевозможных идей – развивал мысль о газете и статьях в ней, появился Федяев Виталий с импортным цифровиком и стал, как настоящий профи, снимать писателей и литераторов с разных ракурсов. Даже по металлической лестнице, ведущей к издательскому центру, расположенному на втором этаже, взметнулся. Чтобы, так сказать, макушки ум-ных голов с верхотуры запечатлеть…
Виталию, точнее, Виталию Анатольевичу, примерно, столько же лет, как и Марине Домашевой. Тридцатнк еще не разменяли. Как и Марина, он трудоголик. Сколько бы раз вы не заходили в Домлит, обязательно застанете его на рабочем месте. Если не за компьютером, то за печатным аппаратом, принтером либо в процессе фотографиования кого-либо. Только в отличие от общительной Марины он больше помалкивает, а если и вынужден вступать в разговор, то отделывается короткими репликами. Правда, весьма часто с некой едва заметной зага-дочной улыбкой.
– Достаточно, – сделал отмашку фотосессии Гребнев. – Вернемся к делам насущным…
– Раз достаточно, то достаточно, – не стал возра-жать «профи» Федяев и тут же удалился в свой закуток, чтобы через несколько минут принести уже распечатанный на принтере цветной печати фотоснимок.
Когда страсти фотосессии несколько утихли, и совещание было продолжено, пришел Виктор Давыдков.
– Не опоздал? – вытирая носовым платком пот с розовой лысины, поинтересовался скромненько.
– Нет, не опоздал, – засмеялся Першин, и на его щеке весело заиграла, запульсировала ямочка, появлявшаяся только при искреннем, заразительном смехе. – Мы пока совещаемся, а за пиршество примемся позже. Так что не опоздал. Стол с напитками и закусками еще впереди.
Посмеялись вопросу и последовавшей шутке. Больше всех – Давыдков, виновник незапланированной разрядки. А когда успокоились, сочинитель предложил учредить премию имени Голикова Ивана Ивановича.
– За произведения исторической направленности, – уточнил скомкано. – Он же первым из курян исторический труд в тридцати томах о деяниях Петра Великого написал… И вообще… ради памяти о нем. А то ни памятника, ни улицы его имени, ни книг о нем… Вновь сплошной синдром беспамятства, так присущий отцам города на протяжении многих веков…
– Да-да, было бы неплохо… – ухватился за мысль собрата Грачев. – Действительно, личность… И верно, что ни ему, ни Феодосию Печерскому памятников в Курске нет.
– И не только им, но и князю Всеволоду Святославичу, и многим другим… – заметил Першин весьма эмоционально. – А надо бы!.. Надо бы, чет возьми!.. Если мы не Иваны, родства не помнящие…
Кое-кто кивнул, соглашаясь, но только не Николай Иванович, всегда четко державшийся собственных планов. А в них последняя инициатива явно не входила. К тому же, возможно, в ней он «увидел» корыстный умысел сочинителя «попользоваться» этой премией. Однако последний думал не о себе, а о таких известных писателях и краеведах как Бугров, Степанов, Лагутич, Борисов, Карпук.
– Исторический труд – это ближе к ученым, к историкам… – откровенно не поддержал он инициативу «низов», одновременно бросив камешек в огород научного сообщества, к которому относился Грачев. – Да и премий мы столько учредили, что дай бог с ними управиться. Больше Боливар уже не потянет, – последовал шуточный намек на известный фильм об американских ковбоях.
– К тому же одна премия имени Голикова уже имеется, – без каких-либо эмоций на лице и в голосе заметил Агеев, намекая на настоящую фамилию Гайдара. – Две – явный перебор.
– Верно, перебор, – отметился репликой вновь прибывший член правления.
– Но если хочется еще раз подчеркнуть имя нашего земляка, то напиши о нем очерк, повесть или роман, – закрывая тему, подсластил горькую пилюлю сочинителю Николай Иванович. – А там: поживем – увидим… Пока же – все в кафе, пить чай. Если кто желает напитки покрепче, то можно и это организовать…
– Жарко! – кратко и веско отверг крепкие напитки Еськов. – Тут от зноя и без спиртного, словно под градусом… Того и гляди, шатать начнет.
Остальные согласились с доводами Михаила Николаевича и, зашумев отодвигаемыми скамьями (стульями Домлит еще не обзавелся), стали вставать, чтобы, пройдя пяток шагов, усесться за столиками кафешки и приступить уже к неофициальной беседе.
– А вы, молодая литературная поросль, – попридержал сочинителя и Грачева Гребнев, – хоть тут, хоть в другом месте обмозгуйте проекты Положений о всех премиях. Да дня через два-три, ибо чего тянуть, приходите с предложениями. Лады?
– Лады, – кивнули согласно головами литераторы. – Постараемся.
И направили стопы свои за старшими собратьями по перу в литературное кафе. Там уже чародействовала вездесущая Марина, весело позвякивая чашками, блюдечками, ложечками. Настоящая Золушка двадцать первого века.
Какие мысли витали в светловолосой голове Грачева и остального писательского конклава, неизвестно, но сочинитель думал о том, что со своим предложением он явно опоздал.
«Пик совещания и «рацпредложений» после заявления Еськова явно пошел на спад, – пришел он к грустному, с привкусом горчинки некой полудетской обиды выводу. – Фаза творческого азарта перегорела и затухала, потому мое предложение уже никого не заинтересовало. Видимо, придется последовать совету Николая Ивановича и приняться за повесть. Историческую повесть. Но не сегодня, а как-нибудь на днях…»
За чаепитием не заметили, как небо заволокло тучами, и пошел сильный, едва ли не тропический ливень. И только когда упругие струи забарабанили по стеклам, а в небесах, набирая силу, загрохотал гром, обратили на это внимание.
– Теперь, слава Богу, жара спадет.
– Дождь всегда к добру, – заметил Еськов Михаил Николаевич. – Старая верная примета…
– Значит, нашим литературным конкурсам долго жить, – белозубо улыбнулся Гребнев. – Сама природа на нашей стороне. За это стоит выпить… хотя бы чаю.
Да, год обещал быть урожайным…
Глава вторая
1
– Да проснись ты, Ларион, – трясла мужа за плечо простоволосая Мария Панкратьевна, в тусклом дрожащем свете свечи похожая на ведьму с разметавшимися волосами. – Проснись, окаянный. Невестка Лушка рожать надумала…
Мария Панкратьевна – вторая супруга курского посадского человека Иллариона Евдокимовича Голикова или, по-уличному, Лариона Голика. Она родилась в многодетной купеческой семье Панкратия Воротникова. В первом венчании была за купцом Лукой Скорняковым. Но, рано овдовев бездетной, вышла замуж за Лариона. Жена последнего, Евдокия, родив сына Ивана, пятого ребенка в их семье, умерла вскоре после родов.
Мария Панкратьевна с детства была отчаянной. Ей бы парнем на белый свет появиться, порты носить, а не сарафан – точно бы атаманствовала. Но небеса распорядились по-иному: быть девкой и бабой. Однако норов дали мужской, сильный. Вот и не побоялась купеческая вдова пойти на пять ртов. Мало того, сама вскоре родила сына – Ивана Младшего.
Курские кумушки злословили: «Из купчих да в мещанки». А что поделать: как говорится, «рад бы в рай да грехи не пускают». В родительский дом не вернешься – там и без нее братьям с их семьями тесно. И в доме покойного супруга не останешься: жил-то под родительским кровом, своего не имел. При Луке хоть и шпыняли свекор со свекровью да золовки со старшими невестками, но терпимо. А как не стало Луки – и житья не стало. Всяк старался ущемить да обидеть, каждым куском хлеба попрекнуть.
Свекор же вообще сдурел: так и норовил зажать в темном углу да попользоваться молодым телом. Еще тот снохач был… Но тут даже свекрови не пожалуешься. Скажет: «Сама, вертихвостка, приманиваешь, подолом крутишь!» – да и отпотчует скалкой.
Про невесток и говорить нечего: к мужьям своим ревнуют и люто ненавидят. Вот и пришлось на чужие рты идти. Пусть много деток, да муж – человек самостоятельный, никаких большаков над ним нет. Сам себе голова. А при голове можно быть и шеей…
А что «чужие рты»? Их-то, по сути, и нет. Белокрылыми птицами разлетелись дочери Лариона и Евдокии по чужим гнездам, чтобы когда-то свить собственные. И дай им Бог в том удачи! Дочери – конечно, сокровища, но чужие. Холь и корми, учи да стереги, но чужим людям отдай все равно…
Пусть и отчаянной слыла Мария Панкратьевна, и серебришко кое-какое от умершего мужа имела, но Ларионом не помыкала, не вертела. Ибо муж, каков бы он ни был, не бабье веретено, а голова. Впрочем, умная жена при голове – шея. Куда шея повернет, туда голова и смотрит. Ларион же не только кряжист да бородат, но и на ум-разум тороват. Потому исподволь, подобно тому, как река незаметно все больше и больше песка наносит на речную косу, подталкивала мужа к переходу в купеческое сословие. Непростая докука, но вполне осуществимая… Многие посадские, поднакопив деньжат, так поступают.
И труды ее не пропали даром. С месяц назад Ларион подал прошение в городской магистрат, то бишь ратушу по-новому, о переводе его из посадских Нижне-Троицкой слободы в купцы второй гильдии. Такую же челобитную подал он и воеводе Ушакову Ефиму Григорьевичу. Воеводу можно было и обойти – дело-то решалось в ратуше. Только потом неуважение могло здорово аукнуться… Вот и приходилось… где мытьем, где катаньем…
Теперь оставалось только набраться терпения, копить денежки и ждать решения. А чтобы дело не попало под спуд и было решено благоприятно, приходилось давать мзду. И не только воеводе да его стряпчим, но и бурмистрам, и ратманам. Каждый мог отнестись к прошению спустя рукава, каждый мог палки в колеса вставить – и тогда жди у моря погоды хоть до второго пришествия. Не подмажешь – не поедешь. Хошь не хошь, а подмазывать надобно. Где дюжиной куриных яичек, где жареной курочкой, где штофом водки, а где и хрустящей купюрой – барашком в бумажке.
– Ась? – наконец размежевал веки Ларион, дебелый муж с сивой всклокоченной куделью бороды. – Пожар что ли ча?.. – заметался сонно-тревожным взглядом вокруг себя.
Несмотря на почтенный возраст, вечером он перебрал лишний лафитник смородиновки, потому оказался в сей важный час так разморен сном. А с кем греха не бывает?.. Случается… Конь о четырех ногах, но и тот спотыкается… А тут всего лишь грешный человек…
– Лушка рожает. А ты, дорогуша, разоспался, что не разбудить… – отпустила мужнину распахнутую едва не до пупа рубаху Мария Панкратьевна. – Говорила же в вечор, не гонись за молодыми, не пей лишку, – не упустила возможность попенять супругу. – А все: «Не учи, баба, не твоего ума… Волос долог, да ум короток… Сам с усам…» – передразнила беззлобно.
– А пусть себе рожает, – повернулся на другой бок Ларион. – Я ей что?.. Бабка-повитуха что ли ча?..
– Да вставай ты, аспид, – не отставала Мария Панкратьевна, цепко хватая мужа за плечо. – То-то и оно, что за повитухой посылать надобно. По первости ведь рожает. Тут без опытной повитухи не обойтись…
– Так пусть Ивашка и отправляется. Умел строгать – ему и помогать. На дворе ночь, поди… да дождь, поди… – не хотел покидать теплой постели на полатях разомлевший от сна бородач.
– И ночь, и дождь, – согласливо поддакивала супруга. – Только Иван-то совсем растерялся и не знает, что делать. Мечется туда-сюда, как угорелый – да все без толку…
– А Сергей? – вспомнил о старшем сыне Ларион, протирая кулаком очи.
– Сергей Ларионович, – по имени-отчеству провеличала пасынка Мария Панкратьевна, – тоже зелья перебравши… Все мычит, да не телится… А мы, бабы, без вас, мужиков, тоже в растерянности. Так что – вставай…
Если Иван Ларионович годом-другим моложе Марии Панкратьевны, то Сергей Ларионович на пяток лет постарше. Впрочем, и того, и другого на людях и в семье она величала по отчеству. С нее не убудет, а мужикам приятно. Опять же и ее они по отчеству величают.
– Не могла что ли, как все люди белым днем ро-жать… – закряхтев, стал вставать с полатей Ларион Ермолаевич. – Среди ночи, ешь тя муха, ей приспичило… А сынов, задери их лешак, точно вожжами попотчую, либо шпандырем отшпандырю – до рождественских морозов чесаться будут. Чтоб пили, да ума не пропивали, а ежели спали, так в полглаза и пол-уха… Молоды еще колодами лежать да дрыхнуть…
Дом у Голикова Лариона пусть не трехъярусные палаты, возводимые рядом с Троицкой церковью, но тоже не из лубка сварганен. Божией милостью не мал – пятистенок изрядный. К тому же с сенями и подклетом. Пятью окнами на Белгородскую дорогу смотрит-лупится. Двумя боковыми – на речку Кур, спрятавшуюся в низине, в лозняке. А вот глухой тыльной стороной, где поветь имеется, повернут под гору, к Тускору.
При доме, как у всех нормальных людей, двор с хлевом, амбары с сусеками и огород с садом. В хлеву, за разными перегородками, и буренка-кормилица, и поросятки, и коняшка смирный Гнедко. А еще там и курочки с петушком имеются, и две гусыньки с гусаком. А как же – без домашней живности в городской слободке не прожить. Да что там, в слободке – и на посаде тоже…
Сад – невелик. Но есть в нем и груши, и яблони, и вишни, и сливы. А еще – кусты крыжовника, смородины и малины. Это – старания не только Лариона, но и отца его, Ермолая. Ларион с сынами только приумножил.
По весне в саду благодать: все бело да изумрудно-розово. А запах-то, запах!.. Как в настоящем лесу. И птицы поют. По осени своя услада: вишенки на солнечном свету – рубины искристые. Глаз радуют. От краснобоких яблок и груш – аромат духмяный. А как не полакомиться малинкой да смородинкой с крыжовником?.. Ягодки хоть небольшие, но сами в рот просятся, стоит только на них взглянуть… Солнечным светом и теплом наполнены.
Не чета иным многим дом Лариона Голика – давно по белому топится. Но на отдельные покои, как господские дома на посаде и вдоль Большой Московской дороги, не разделен. Есть большая жилая часть с печью да горенка светлая с подтопком – того достаточно. Все под одной крышей обитают. Сам Ларион с Марией Панкратьевной да сыночком Иваном Меньшим в большой половине пребывают. Здесь же Иван Большой с супружницей Лукерьей Сидоровной. А Сергей Ларионович с супругой Домной Федотовной и чадами: десятилетним Иваном и восьмилетним Никитой – в горенке.
Правда, для Ивана Большого и Лукерьи их уголок пологом на ночь задергивается, чтобы сорома не случилось ненароком. И спят молодые не на крышках сундуков, а на хозяйском конике. А чтобы спросонья не упасть, к конику еще широкую скамью подставляют. Так помещаться куда просторнее. Как говорится, коник не подоконник, но ширину свою имеет…
Да, дом этот построил не Ларион Ермолаевич, а его отец, Ермолай Лексеич Голик, бывший бобыль Богородицкого Знаменского монастыря, невесть откуда туда прибившийся. Только после его смерти (уже не бобылем, а посадским человеком Троицкой слободы) дом со всеми дворовыми постройками достался Лариону. Где добыл бобыль Голик уйму деньжищ на постройку дома, как добыл – осталось тайной за семью замками.
Злые языки поговаривали, что Ермоха Голик в граде Курске родни не имел, и какого роду-племени – незнаемо. Словом, перекати-поле.
Поначалу был гол, как сокол, как старый отрепанный березовый веник, откуда и прозвище-то пошло. Ни двора у него, ни кола. Жил за Христа ради при монастыре. Кроме латаных порток с лаптями, замашной рубахи с прорехами от пота да рваного армяка, ничего за душой не имел. Про богатство таких горемык давно сказывают: «с тына да на спину».
Но вдруг, разом, разбогател, семьей обзавелся. Дом на хорошем месте поставил, едва не полпустоши захватив. Пусть не дубовый, а только сосновый и крытый не тесом, а камышом да соломой, но крепкий домишко. Нижние венцы-то все ж из дуба. А дуб, как поговаривают плотники, с годами крепче камня будет.
«Не иначе с нечистой силой спутался, – шушукались на торжище кумушки слободские. – Вот нечистик и отвалил ему золота за душу погубленную». – «Не, бабы, – вращала страшно глазищами их товарка с посада. – Слыхала, что Ермошка один из Кудеяровых кладов откопал. Узнал у монахов слово заветное да на Ивана Купалу и шасть в место то завороженное, да и прошепчи слова волшебные – клад-то и открылся…» – «Если не знаете, то языками, как помелом, не машите, – не соглашались ни с первыми, ни со вторыми казачки из Казачьей слободы. – Мужи наши врать не станут: со Стенькой Разиным Голик хороводился. Грабил да прятал, грабил да прятал… А потом потихоньку от Стеньки откололся да к монастырю нашему и прибился. И стал выжидать до поры до времени…» – «А почто в рваном понитке столько лет хаживал?» – «Так чтобы подозрений не было». – «Ишь ты, хитер бобер…» – «А то! Не нам чета…» – «Точно. Сказано же, что трудами праведными не обзаведешься палатами каменными».
Не раз и не два подобные пересуды курских кумушек доходили до Лариона, но ему на них – плюнуть и растереть. Ни горячо, ни холодно. Понимал, что на чужой роток не накинешь платок, особливо, когда роток женский.
«Собаки лают, а караван идет, – отмахивался всякий раз, когда супруга приносила с базара очередной пересуд. – А батюшка… не пойман – не вор. На меня тоже наговор имеется: будто я в царствование Петра Лексеича на Дон ходил к Кондрату Булаве. Да там тоже кое-чем подразжился… ешь тебя муха… – вспоминал он про любимую присказку. – А я всю жизнь в Курске. Из него ни пяткой, ни стопой… Кроме, как на ярмарку – в Коренную. Но туда все курчане стезю имеют – и чудотворной иконе Божией Матери поклониться, и на ярмарке что-либо присмотреть да купить. То-то… А бабий язык известно – без костей, но чужие кости без конца готов перемывать».
Ранее в доме было куда шумливее: кроме сынов у Лариона от первого брака были дочери Пелагея, Мария да Агафья. Все крикливые да голосистые. Но девицы – ломоть отрезаный, отцу, матери не корысть. Подросли – и вылетели замуж, яко птицы. Пелагея и Мария – за своих слободских парней, Агафья – за Степана Углова с посада. Теперь в чужих семьях живут. Видеться приходится только в церкви во время службы да по праздникам, когда в гости приходят.
Самому Лариону часто посещать дочерей в их новых семьях тоже недосуг. Чтобы прокормить семью, приходилось не только сапожничать, что было основным ремеслом, но и шорничать, и на торгу в лавке стоять, продавая изделия, и пошивом шуб заниматься. К тому же идти в иной дом – это что в чужой монастырь со своим уставом… Не ведаешь, где стать, что сказать… Одна маята да смущение духа. Не зря же в народе говорят: «Когда не вижу своих, то тошно по них; а увижу своих, да много худых, так лучше б без них».
2
Не хотелось Лариону Ермолаевичу покидать теплые полати, да куда денешься: без хозяйского слова пустая беготня да суета, начавшиеся в доме возле кутка Лушки, добром не закончатся. Вон как мечутся, а ладу да ряду-то и нет!.. Только сынка Ивана Меньшого, посапывающего в зыбке, беготней да ахами могут разбудить. Проснется, расплачется – и бегай тогда с ним, аукайся…
Откинув в сторону попону, которой прикрывались во время сна, присел на край полатей. Пошарив ногами, нащупал в полутьме сапоги с короткими широкими голенищами. Помогая руками, подтянул поближе, с кряхтеньем надел на ноги. Благо, что спал не в исподнем, а в повседневных портах и рубахе. Продолжая негромко покряхтывать и поругивать невестку Лукерью за несвоевременные роды, Сергея – за сонливость, Ивана Большого – за растерянность, супругу и старшую сноху Домну – за бестолковую суету, спустился с полатей на печь и припечек, а с печи – по ступеням голбца на пол.
– Накинь дерюжку да иди запрягать Гнедка, – приказал Ивану Старшему. – За повитухой поеду.
Тот, почувствовав уверенный голос отца, тоже взял себя в руки. Набросив на плечи попавшуюся под руки одежонку попроще и затеплив свечу в специальном четырехгранном фонарике-ковчежце со стеклянной дверцей-окошком, поспешил закладывать лошадку.
– Бабы, не мельтешите туда-сюда, как комарье по осени, лучше побольше огня зажгите… И свечей, и светец… Да печь растопите, воды в горшках нагрейте – пригодится. Да чистых полотенец приготовьте, – продолжал распоряжаться Ларион Ермолаевич, войдя в роль хозяина, словно те сами не знали, что им делать. – А ты, Лукерья, не вой, – надевая зипун и малахай, обмолвился через занавесь полога. – Не ты первая рожаешь, не ты последняя… Такова ваша бабья доля – детей рожать, род продолжать.
– Тебе бы, родимый, самому хоть разок сие счастье испытать, – буркнула Мария Панкратьевна, суетясь у печи, тогда как Домна копалась в сундуке Лукерьи, доставая чистую нательную рубаху и рушники, – узнал бы какая это радость… когда белый свет не мил. А то учить да поучать – все горазды.
– Не бурчи, как кипяток в самоваре, Марья, – без-злобно огрызнулся Ларион Ермолаевич, позевывая. – Лучше подскажи, за кем из повитух ехать. Наша слободская Степаниха, что у тебя принимала роды, вроде совсем остарела… Видел недавно: сгорбилась так, что клюка клюкой. Бараний рог, и тот прямее будет. К тому же слепа стала и руки дрожат…
– Да, Степаниха совсем остарела, – согласилась Мария Панкратьевна, не прекращая своих хлопот у печи: то ухватом стукнет, то горшком грюкнет. – Думаю, надобно на посад ехать, за Макарихой.
– Так она ведьмой слывет, – дернул хозяин кудлатой бородой.
Искать гребень да причесывать голову и броду при такой запарке некогда. Каждая минута дорога.
– А пусть, лишь бы дело знала да руку легкую имела… – беззаботно отмахнулась от пустых слов супруга. – А ведьма она или это всего лишь завистливый бабий оговор – нам-то какой убыток-прибыток… Была бы повитухой на руку легкой…
– Может, иную присоветуешь? – замялся Ларион, явно не желавший связываться, да еще ночью, с повитухой, имевшей дурную славу.
– А не струхнул ли ты, Ермолаич? – обернулась усмешливым ликом к мужу.
– Ну, и скажешь тоже… – смутился Ларион и стал поправлять малахай, словно тот не так улегся на его кудлатой голове.
– Можно, конечно, и за другой повитухой съездить, – теперь вполне серьезно рассудила Мария Панкратьевна. – В Ямской слободе славится Пелагея Дормидонтовна, жена ямского десятского Яшки Гудка. Да живет-то она на самом краю слободки. А ночью, да за Тускором… считай, край белого света. Потому недосуг за ней-то…
– Гнедок запряжен, с телегой под поветью дожидается, – вошел в дом Иван Старший. – Что дальше? – Вытер рукавом капли дождевой влаги с лица.
– Сенца свежего в телегу положил?
– И сенца положил, и дерюжку…
– Попону для Макарихи возьмите, – вклинилась в разговор Мария Панкратьевна, не прерывая своих хлопот, – от дождя прикрыться.
– Будто бы сами не догадались… – буркнул Ларион Ермолаевич. – Как там, сильно дожжит?.. – переключился опять на сына.
– Да не очень. Просто морось… холодная, – зябко повел тот плечами.
– Ладно, оставайся тут помощником, а я за повитухой поспешу.
– С Богом! – прямо от печного закутка мелко перекрестила супруга Мария Панкратьевна.
– И вас храни Господь! – направился к выходу старый Голиков.
3
К утру, когда на улице слегка распогодилось, и зыбкий рассвет заглянул в окна изб и хором курчан, когда петухи, приветствуя начало нового дня, загорланили в слободках и на посаде, а цепные псы, досель молчавшие, отозвались им разноголосым брехом, дом Лариона Голикова огласился криком новорожденного.
– Слава Богу! – истово перекрестился Ларион, сидевший с сыновьями в горенке. – Кажись, Лукерья опросталась… Дай Господь, чтобы благополучно!
– Интересно, кто? – не находил себе места раскрасневшийся от смущения – он отец – Иван Старший. – Сын? Или все же дочь?..
Он то присаживался на лавку у стены, то вскакивал и молча начинал метаться по горенке.
– Сейчас Макариха выйдет да скажет, – спокойно заметил Сергей, давно имевший своих деток, спавших тут же на сундуке.
Хоть и крепок он был на сон, но когда Ларион доставил к роженице повитуху, то Сергею спать не дал: «Неча в постели дрыхнуть, когда родитель не спит». Пришлось Сергею Ларионовичу встать и, приодевшись, примкнуть к родителю и брату – виновнику кутерьмы.
Проснулись было и чада Сергеевы. По-птичьи за-вертели головами на длинных детских шейках: «Что, мол, происходит». Но на них цыкнули дружно: «Спите! Днем узнаете». И они вновь убрали головенки под одеяло.
Сергей не ошибся. Не успел он договорить, как в горницу заглянула дородная повитуха.
– Радуйтесь, Бог помощника дал, мальчонку… – как показалось Лариону, лукаво подмигнув ему черным глазом, вымолвила громко и весело. – Богатырь не богатырь, но крепенький и горластенький. Знать, быть ему либо певцом на церковном клиросе, либо в людях начальных, служивых… Можете верить иль не верить – ваше дело – но я редко ошибаюсь, – пояснила с гордостью. Потом, построжав голосом, добавила: – Вскоре можно будет и посмотреть дитятку-то… Но сначала пусть Лукерья малость отдохнет после родов-то… Да, смотрите, ироды, хмельным перегаром на мальца не дыхните – убьете. Знаю я вас…
– Спасибо за хлопоты, – выслушав, поблагодарил Ларион повитуху. – И ты, Иван, не будь орясиной стоеросовой, кланяйся… – споткнулся он на полуслове, не помня, как зовут по имени-отчеству Макариху. – Кланяйся да благодари…
– …Матрену Поликарповну, – насмешливо подсказала та. – Это по уличному меня Макарихой кличут, по покойному супругу, Макару Степановичу, – пояснила кратко, но с уважением к себе и покойному мужу. – Крестили же Матреной… Батюшку звали Поликарпом… Так что не обессудьте: Матрена поликарповна.
– Спасибо, Матрена Поликарповна! За сыночка… – смущаясь, отвесил поясной поклон виновник ночной суматохи.
– За «спасибо» и тебе, молодец, спасибо, – вновь усмехнулась Макариха, у которой слова ни к нёбу, ни к зубам не прилипали. – Только сыночка твово не я сработала, а ты сам. С Божьей помощью, смастерил… – подмигнула игриво, с намеком. – Я лишь супружнице твоей помогла от бремени опростаться…
– Что с нас причитается? – остановил словоохотливую повитуху Ларион.
– Хлопоты эти хоть и ночные, но приятные, – усмехнулась та. – Люблю деток принимать да в жизнь путь указывать. Об остальном не беспокойтесь, с хозяйкой урядимся. В обиде не останемся. А пока прощевайте… пойду к роженице, посмотрю, что да как… Вы же лошадку заложите тем временем: до дому меня отвезете. Не пешком же мне после этой маяты шагать…
– Это мы с большим нашим удовольствием, – тут же отозвался Ларион и, обернувшись к Сергею, приказал: – Закладывай Гнедка. Отвезешь Матрену Поликарповну… куда укажет.
Так хмурым октябрьским утром в доме Лариона Ермолаевича появился очередной внук, а у его сына Ивана Старшего – сын-первенец.
Не успела перегореть золотым огнем курская осень, как первенец Ивана Старшего был крещен в Троицкой церкви. А назван был иереем этой церкви Иаокимом, осуществлявшим обряд крещения, в соответствии со святцами, Иваном.
– Да куда же столько Иванов-то, – смутился Ларион, услышав имя. – Три есть, теперь четвертый появился. Не захочешь да запутаешься, кого кликать…
– Были бы живы да здравы, – назидательно отозвался на то густым баском диакон Варфоломей. – В остальном разберетесь, впервой что ли… Да и не наша это прихоть – так в святцах указано.
– Ну, ежели в святцах… – пришлось смириться Лариону Ермолаевичу. – Тады ладно. Как-нибудь разберемся… Где два Ивана, там и третьему место найдется…
А отец родной, Иван Ларионович Старший да матушка Лукерья Сидоровна, весь обряд крещения простояли молча, как воды в рот набравши. Только время от времени осторожно взглянут друг на друга да улыбнутся тихой счастливой улыбкой. И тут же взоры долу.
Молчали и крестные: Домна, жена Сергея Ларионовича, и сам Сергей Ларионович. Не стал Ларион Ермолаевич в восприемники чужих звать – своими решено было обойтись. Своя рубаха к телу всегда ближе.
Глава третья
1
Декабрь 1741 года ознаменовался в Курске тем, что из столицы пришло известие о воцарении Елизаветы Петровны. Хоть и далеко Санкт-Петербург от Курска, но вести – и плохие, и хорошие – сюда тоже добираются. Пусть не в этот день и не на другой, пусть через седмицу, пусть улитой хромоногой, но добираются. На этот раз вести вроде бы были светлыми…
«Это хорошо, что дщерь Петра на отцов престол взошла, – зашептались в купеческих семьях. – Может, какое послабление купечеству даст… Да и престол ей по праву принадлежит. А то, говорят, столицу немчура, завезенная Анной Иоанновной, заполонила. Бироны да Остерманы разные. Никакого житья от них русскому человеку… Мало ли голов лучших людей в опалу попало да на плаху брошено по навету немецкому. Взять хотя бы князей Долгоруких и Волынского. Долгорукие – Рюриковичи, и на тебе, в опалу, на плаху…»
Ларион Ермолаич, на что с печи да полатей по хвори своей не слазит – прозяб на днях – но и он, взглянув на красный угол с иконами, дрожащими перстами перекрестился:
– Теперь жди перемен…
– Это точно, – вслед за ним перекрестилась на темные лики святых, едва освещаемые бледным светом лампадки, Мария Панкратьевна, – жди перемен… Да дай Бог, чтобы к добру, а не к худу… – И по-старушечьи, хоть ей и сорока нет, поджала обесцвеченные годами губки.
В помещении только Ларион Ермолаевич, Мария Панкратьевна да их пятилетний сын Матвейка. Все другие либо на улице делами занимаются, либо в горнице. Хозяин – на печи, Мария Панкратьевна – у печного кута хлопочет, Матвейша – на полатях под тулупом овчинным посапывает. Супруги Голиковы друг друга не видят, но слышат, а еще больше – чувствуют. Потому и перебрасываются словами, понятными им обоим.
– Каких перемен, деда? – жмется к деду Ваньша, забравшийся на печь, чтобы погреться.
Он только что вернулся с ледяной горки – катели, устроенной слободским парнями и девками на задворках Троицкой церкви. До льда Тускоря проложен с горы ледяной желоб. Рядом с тропинкой, по которой слободские бабы ходят полоскать белье в проруби.
Крута гора тут. Со свистом, с завихрением снежной пыли у кромок проносятся по желобку ледянки да санки. Девки то обмирают до сердечных колик, то визжат радостно; парни молодыми жеребчикам ржут – такие скорости. Весело – страсть! Никто не замечает, как покраснели щеки, носы и уши, как набрались влагой армяки да зипуны, как повлажнели онучи и прочая дерюжина. Шубеек-то почти нет. В шубейках только господа да некоторые посадские щеголяют. Мало и валенок. Все больше в чунях да лаптишках детвора слободская пребывает. Впрочем, кого это интересует: кто в чем, когда катания с горы. А если кто и подзамерз чуток, когда на гору от Тускоря взбирался, и носом шмыгает, избавляясь от соплей, то, мазнул по ним, проклятым, рукавом – и снова стремглав с горы на ледянке.
«Смотрите, в прорубь не угодите», – скажет кто-нибудь из взрослых, ненароком оказавшийся на горе у ледяного желоба. А может, и не ненароком… Только разве признается, что и ему охота со свистом и улюлюканьем промчаться на ледянке, вспомнив детство. Взрослый же… У взрослых признаваться в своих слабостях не принято… Засмеют ведь…
Братья двоюродные Иван да Никита, а с ними и дядька их, Иван Меньшой, по возрасту и росту больше похожий на их племянника, на горке остались. Крепкими парнями растут. Их ни один мороз не берет. А Ваньша помельче братьев будет, вот и продрог. И примчался к деду в волглой от снега одежонке, в отсыревших валенцах и рукавицах. Пар от него валит, как от доброго коня, пробежавшего в санях верст так с дюжину. Впрочем, он не первый: Матвейка обогнал, на печи уже дрыхнет.
Мария Панкратьевна, увидев продрогшего внука, морщась как от зубной хвори, заставила все снять и лезть к деду на печь.
– Отогревайся, пострел, а то лихоманка возьмет, как деда. Тогда станет не до забав и игрищ…
Мария Панкратьевна хоть и ворчит, но добрая. Не то, что мать и отец. Те под горячую руку и стегануть могут… Отец – шпандырем, мать – рушником, свернутым несколько раз и скрученным для пущей силы. Потому Ваньша на глаза родителей попадать не спешит. У деда куда лучше. Не обидят, не заругают…
Мария Пантелевна меж тем, продолжая беззлобно ворчать, собрала брошенную Ваньшей одежду, отряхнула и спрятала в печурки печи. Туда же и валенки, чтобы скорее высохли.
Ваньше бы под тулуп к «дядьке» Матвейке, да и вздремнуть малость, птицей вольной во снах полетать. Ан, нет, к деду жмется. В глаза его заглядывает, словно забыл что-то там и все ищет, ищет …
– Много будешь знать – быстро состаришься, – прокашлявшись, с хрипотцой отвечает дед на Ваньшин вопрос о грядущих переменах.
– И то, – поддерживает его Мария Панкратьевна. – Не суй нос, порося, разрешенья не спрося. Помни: любопытной Варваре на базаре нос оторвали.
Говорит строго, но глаза у нее улыбкой подернуты. Даже лучики-морщинки в уголках глаз собрались. Добрые-добрые… И вообще Мария Панкратьевна, в отличие от деда, напоминающего сучковатую, занозистую палку, похожа на калач, только что вынутый из печи: пышненькая, румяненькая, мягонькая и тепленькая. Ваньшина мать тоже не худа, но сдобностью да мягкостью от нее не веет. Молчалива и строга.
Получив от деда укорот, Ваньша прикусил язычок, но ушки еще больше навострил. Ни одного слова мимо них не пролетит, не проскочит.
– Надо бы до архимандрита Михаила дойти, – прокашлявшись, продолжает дед делиться мыслями с супругой. Впрочем, возможно, просто рассуждает сам с собой вслух. У стариков, как заметил Ваньша, такое случается. Сами с собой говорят. – Он ведь в молодые годы в полках Петровых священником службу нес. Приходилось не только крестом да кадилом размахивать, но и фузею в руках держать. Для священника – грех сие, да куда деться, коли ворог живота лишить может…
– Да неужто так?! – ахнула бабка. – А с виду такой благообразный, смиренный да степенный. Кажись, козявки не обидит… А обходительный, обходительный-то какой…
Архимандрита Богородицкого Знаменского мужского монастыря, Михаила Нефонтова, или просто владыку Михаила, Ваньша знал. Тот не раз приходил к деду и отцу или к дядьке Сергею с разными докуками. Всегда был в чистой шерстяной рясе и с посохом. Говорил громко и много. Взрослые его уважали, а Ваньша немного побаивался. Как же, самый главный посредник в общении с Богом! Запомнились его черные глаза, черная же, с рыжими подпалинами, борода и высокий рост. И дед, и отец при нем выглядели куда ниже и щуплее.
Видел Ваньша и сам монастырь, раскинувшийся в пределах бывшей крепости, в ее челе. Гордо возвышался он над округой не только главным храмом – Знаменским, но и каменными церквами – Богоявленской и Петропавловской, а еще колокольней, службами и братскими кельями. И все это – за каменной стеной с башенками под черепичными верхами.
Приходилось младшему Голикову бывать с матушкой да Марией Панкратьевной и внутри монастыря, и в самих божьих храмах. Красота там неописуемая – свечей не счесть, лампадок – тоже. Все горят, язычками пламени теплятся, в золоте иконостаса и так и сяк отражаются, дробясь и множась. А иконы-то, иконы какие?! В рост человека, а то и того больше. Хороша строящаяся каменная Троицкая церковь, но до храмов Знаменского монастыря ей не дойти. Небо и земля, как говорят, сравнивая, слободские мужики.
– Вот тебе и «неужто», – веселеет и молодеет прямо на глазах дед. – По молодости, слыхал, владыка еще тем хватом слыл… После встреч с ним не одной Матрене да Алене бывало пузо ветром надувало. Кхе-кхе! – оглаживает он ладонью бороду.
Ваньше и раньше приходилось слышать из разговоров взрослых о том, что некоторым бабам либо девкам ветром пузо надувает. Но как это происходит наяву, он не знал и понять не мог. А интересно. Вот бы деда расспросить… Однако, помня дедов укорот, помалкивает. А то рот раскроешь – и шпандыря получишь… Дед добрый-то добрый, но коли что не так, то быстро за шпандырь или за вожжи – да и по мягкому месту… Деда даже отец слушается. И не только отец, но и дядя Сережа. А про Ивана Меньшого и Матвея даже говорить не приходится. Хоть и сыновья деду, но боятся его куда больше, чем Ваньша и прочие внуки.
– Ну, ты и скажешь, родной, – нарочито сердится Мария Панкратьевна. – Точно бают: седина в бороду, а бес в ребро… Лучше бы о сути досказал, чем про глупость всякую буровить. Да еще при мальце-то…
– А суть такова, – блекнет дед взглядом, сразу становясь стареньким да хворым, как и прежде, – Михайло-то с Петром Лексеичем и под Полтавой Карлоса шведского бивал, и в Прутском походе бывал, и семейство его видал. Не раз и не два о том при случае рассказывал. Только при императрице Анне Иоанновне многое не договаривал. Сама знаешь: язык не только до Киева или святого града Иерусалима может довести, но и…
– Знаю, знаю… – вновь придержала Мария Панкратьевна деда. – О сути сказывай, – напомнила мягко.
Опять не дала Ваньше дослушать, куда может довести язык, который-то и ног не имеет, лишь во рту за зубами на одном месте сидит. Все что язык может, так это шевелиться да нёба коснуться. Ну, если дразниться, то его, конечно, и высунуть можно…
Проверяя возникшую мысль, Ваньша пошевелил языком во рту. Но высовывать его не стал – можно и подзатыльник от деда получить. Еще подумает, что дразнить его надумал.
– А тут и сказывать уже нечего, – совсем блекнет дед. – Архимандрит Михаил мог бы, как мне мнится, более полно о делах столичных поведать. Ученый человек, не нам чета… Да вот хворь к нему не пустит, – вздыхает он. – А сам-то святитель к нам без острой нужды не хаживает…
– Не расстраивайся, Ермолаич, – спешит с утешениями Мария Панкратьевна. – Вот оклемаешься – и сходишь. Или он сам к нам подвернет, чай, не последние в Курске люди. Тогда и наговоритесь по душам.
– Так-то оно так… – вздыхает дед. – Только красно яичко ко велику дню…
Но Марию Панкратьевну вздохами на жалость не пронять. Нет в ее доброй душе места унынию – греху тяжкому. Она уже из печи глечек взвара, настоянного на травах, вынимает – значит, будет чаем потчевать. И точно: «Разговоры – такой товар, – молвит она как бы сама себе, – который от времени не портится, только вкуснее да слаще становится». – И разливает взвар по глиняным кружкам.
– Будем чаевничать.
Чаевничать, так чаевничать. Тут можно и с печи сползти. Хотя бы на припечек…
2
Прежде чем продолжить, уважаемый читатель, повествование о семействе Голиковых, обратим наши взоры на некоторые страницы отечественной истории. Ведь без истории, как и без воды – «ни туды и ни сюды», если верить герою одного кинофильма советской поры.
Как известно, Петр Великий, скончавшийся 28 января 1725 года после почти месячной тяжкой болезни, возможно, не без помощи дражайшей супруги своей Екатерины Алексеевны, смертельно прижавшей его напоследок к своим пышным персям, наследника российского престола не назначил. Или все же назначил, да Екатерина Алексеевна, исходя «слезами горючими» над покойником, о том позабыла… Как бы там ни было, но вокруг престола началась чехарда.
Далекая от политических амбиций при Петре старая и новоявленная российская знать (по нашему времени – элита), ранее только подворовывавшая из государственной казны да роднившаяся между собой, вдруг очнулась после четвертьвековой дремоты и прострации. Очнулась – и рванула во все тяжкие. И вот в Российской империи уже две непримиримых партии образовалось. Правда, партиями они тогда не назывались – это более позднее определение историков для простоты восприятия и интерпретации событий того времени. Более подходящее объяснение тому явлению, на наш взгляд, не партии, а группировки или кланы… Впрочем, будем придерживаться принятого термина.
Одну партию составили представители старой аристократии – Долгоруковы и Голицыны, а также примкнувший к ним генерал-фельдмаршал Аникита Репнин. Эти ратовали за то, чтобы на престол взошел внук Петра Великого от его казненного сына Алексея – десятилетний Петр.
Вторую группировку представляли сподвижники Петра Великого, поднятые им из низших сословий: светлейший князь и генерал-фельдмаршал Александр Меншиков, генерал-прокурор Павел Ягужиский, генерал Иван Бутурлин, генерал-адмирал Федор Апраксин, граф Петр Толстой, архиепископ и член Священного Синода Феофан Прокопович. Эти жаждали видеть на российском престоле императрицу Екатерину Алексеевну, супругу Петра Великого. Та тоже была не царских кровей – всего лишь дочь литовского крестьянина Самуила Скавровского по имени Марта. Как говорится, рыбак рыбака, свояк свояка не только отличают от других, но и видят издалека… К тому же, как сообщают историки, некогда между светлейшим князем Меншиковым и Мартой Скавронской была романтическая интрижка.
Понимая, что они – ягодки одного поля, и что друг без друга у кормила власти им не удержаться, эти сподвижники Петра вынуждены действовать заодно. Главной пробивной силой у них стала, конечно, императрица. Вот она и была поставлена во главе угла.
То обстоятельство, что по традиции государственного правления Руси на троне должны находиться мужчины, а не женщины, мало кого смущало. Ведь правила когда-то великая княгиня Ольга, вдовая супруга Игоря Старого. Она даже признана святой, хотя кровушки славянской, древлянской, пролила немало. Да и сестра Петра Алексеевича, Софья Алексеевна, не так давно тоже являлась правительницей. И ничего – справлялась с ролью властителя самодержавного. Правда, малость баловалась по амурной части… Так кто без греха?..
Неизвестно, как бы сложилось противостояние двух кланов, если бы Александр Меншиков не подсуетился. Но он вовремя дал команду гвардейским полкам придти во дворец. И вот перед рассветом, пока сторонники противных партий пикировались между собой, преображенцы и семеновцы окружили императорский дворец, а офицеры явились прямо в залу. Вопрос был решен. Под барабанный бой гвардейских полков Феофан Прокопович объявил Екатерину Алексеевну государыней Российской, а Меншиков вручил ей скипетр.
Императрица Екатерина Первая была, конечно, разбитной женщиной. Мало того, она свободно говорила на русском, шведском, польском, немецком и французском языках. Но писать не умела и заниматься государственными делами не очень-то желала. Однако и тут находчивый светлейший князь Меншиков нащупал выход: в 1726 году был создан Верховный тайный совет, который и управлял страной, подмяв под себя даже Сенат.
В него вошли Меншиков, Апраксин, канцлер Головкин, первый начальник Тайной канцелярии Толстой, барон и вице-канцлер Остерман и князь Дмитрий Голицын. Несколько позже по просьбе императрицы туда включили (к неудовольствию Меншикова) зятя императрицы герцога Карла-Фридриха Голштинского. Во главе Верховного совета стояла сама Екатерина Алексеевна, но практически им руководил Александр Данилович, который фактически и являлся правителем страны... Так что из «грязи не только в князи», но и в правители… Бывает. Это же Россия…
В том же году императрица Екатерина стала часто болеть. Догадываясь, что дни императрицы сочтены, Александр Данилович Меншиков обратил свой взор на царевича Петра Алексеевича. В политике всегда так: думают одно, говорят другое, делают третье. И всегда с оглядкой…
С опорой на Верховный совет и послушную его воле императрицу, путем интриг Меншикову удалось расстроить помолвку одиннадцатилетнего Петра Алексеевича и его же тетки, семнадцатилетней Елизаветы Петровны. По «воле» больной Екатерины малолетнему царевичу была «навязана» дочь Меншикова Мария Александровна, которой исполнилось восемнадцать лет.
Противники Меншикова попытались оттеснить Александра Даниловича от престола, даже добились от императрицы приказа на его арест. Но за него вступился министр голштинского двора граф Бассевич, и решение об аресте было отменено. Сиятельный князь затаил обиду, но до поры до времени терпел и ждал удобного случая.
16 апреля 1727 года такой случай представился.
Граф Антон Мануилович Дивиер, генерал-полицмейстер Санкт-Петербурга, несмотря на то, что был женат на родной сестре Меншикова, Александра Даниловича тайно ненавидел и поддерживал сторону его противников. И во время очередного приступа болезни императрицы имел неосторожность «сморозить» непростительную глупость: в интимной беседе с цесаревичем запросто сказал о ее скорой смерти, добавив, что, впрочем, печалиться не стоит, а лучше выпить рюмку вина.
Зацепка была найдена, и как только императрице полегчало, генерал-полицмейстер оказался под следствием. Под пыткой он показал, что не сам по себе говорил «великие предерзости» и «злые намерения», но имеет сообщников. И, конечно, сообщниками оказались те самые сановники, которые добивались ареста Меншикова: Петр Толстой, Иван Бутурлин, Александр Нарышкин, Андрей Ушаков и обер-прокурор Григорий Скорняков-Писарев. 5 мая последовала опала: все эти сподвижники Петра Первого оказались в ссылке, кто в Соловецком монастыре, кто в Якутске.
6 мая скончалась императрица Екатерина Алексеевна, а 7 императором был провозглашен внук Петра Великого, Петр Алексеевич, который вскоре возвел Меншикова в генералиссимусы. Но триумф этого «баловня счастья и полудержавного властелина» оказался недолог.
Понадеявшись на свое всесилие, Александр Данилович допустил три ошибки. Во-первых, уж очень беспардонно навязывал в невесты юному императору свою дочь. Во-вторых, желая угодить старой знати, неразумно близко допустил до императора князей Долгоруковых, особенно Ивана Алексеевича, ставшего «неразлучным другом» Петра Алексеевича. И не обратил внимания на набиравшего политический вес воспитателя императора (обер-гофмейстера) – Андрея Остермана. В-третьих, опрометчиво распустил по квартирам преданный ему Ингерманландский полк, стоявший до того на Васильевском острове. Что ж, и на старуху бывает проруха… Конь о четырех ногах и подкован, но спотыкается, а тут человек, едва умевший расписываться, которому власть зашорила глаза.
Остерман и Долгоруковы не замедлили воспользоваться оплошностью светлейшего князя, и 9 сентября 1728 года Меншикову «было велено ехать в Ранненбург». Началась опала не только самого Александра Даниловича, но и всей его семьи. За опалой последовала ссылка в селение Березово Тобольской губернии. Там в 1729 году сначала скончалась его дочь Мария Александровна, а затем, 22 октября, и сам Александр Данилович.
Княжна Мария Александровна, если верить ее со-временникам, «кроткая, нежная, отлично воспитанная», не имела соперниц в Санкт-Петербурге. Отличалась стройностью стана, удивительной белизной лица, «на котором всегда играл румянец». Черные, «огненные глаза», обворожительная улыбка, красивые локоны волос, небрежно спадавшие на юные плечи, – дополняли портрет красавицы. Не влюбиться в нее было просто невозможно. Но… юный император ее не любил. Не любил из-за того, что ее ему насильно навязывали в жены.
Император Петр II Алексеевич, находясь «под опекой» князей Долгоруковых, также питавших надежду женить его на Екатерине Алексеевне Долгоруковой, на российском троне находился недолго. В ночь с 18 на 19 января 1730 года, на шестнадцатом году жизни, он умер от оспы. Назначенная на утро 19 января свадьба с Екатериной Долгоруковой не состоялась.
В отечественной истории Петр II запомнился тем, что любил пиры, охоту и безделье. А еще тем, что 29 сентября 1729 года подписал указ, запрещающий духовенству носить гражданское платье.
В тот же день собрался Верховный тайный совет в составе Гавриила Головкина, Дмитрия Голицына и Василия Долгорукого. (Хитрый Остерман не явился, а Федор Апраксин к этому времени уже как год давал отчет перед Господом на небесах). Чтобы предать больший вес предстоящему решению, на заседание совета пригласили Михаила Васильвича Долгорукого и двух фельдмаршалов – Михаила Михайловича Голицына и Василия Владимировича Долгорукова. В обход второго внука Петра Великого от его дочери Анны и Карла-Фридриха Голштинского – двухлетнего Карла-Петра-Ульдриха – «верховники» решили посадить на русский трон Анну Иоанновну.
Тон задал Дмитрий Михайлович Голицын: «Ваша воля, кого назначить, только надобно нам себе полегчить». – «Как это полегчить?» – удивился Головкин, выпячив по-рачьи глаза на Дмитрия Михайловича. «А так полегчить, чтобы воли себе прибавить», – нисколько не смутился тот. «Хоть и начнем, да не удержим этого», – выразил сомнение Василий Лукич Долгорукий, почесав пятерней затылок. «Удержим, – был непоколебим в своем мнении Дмитрий Голицын, – если будем заодно».
Итогом совещания стал документ из восьми «кондиций», в которых шла речь о добровольном ограничении самодержавного правления в пользу аристократической олигархии. Если кратко, то это выглядело так: «Обещаемся не вступать в супружество и не назначать себе приемников, а также ныне уже учрежденный Верховный тайный совет из восьми персон всегда содержать и без его согласия ни с кем войн не начинать и мира не заключать. Верных наших поданных никакими новыми податями не отягощать. В знатные чины, как в статские, так и военные, сухопутные и морские, выше полковничьего ранга не жаловать, к знатным делам никого не определять. А гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета. У шляхетства живота, имения и чести без суда не отымать. В придворные чины как русских, так и иноземцев без одобрения Верховного тайного совета не производить. Государственные доходы в расход не употреблять. И всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать. А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны Российской».
Звучит неплохо…
Анна Иоанновна – вторая дочь брата Петра Первого, царя Иоанна (Ивана) Алексеевича и его супруги Прасковьи Федоровны – в 1710 году была выдана замуж за герцога Курляндского Фридриха Вильгельма. Тот, по-видимому, от бесконечной радости обладания невиданным счастьем в следующем году скончался. Бывает…
Овдовев бездетной, Анна Иоанновна несколько раз пыталась выйти замуж за европейских принцев, но терпела неуспехи в этом непростом предприятии. Желающих обладать мужеподобным телом герцогини что-то не находилось. Впрочем, в 1727 году очередная ее попытка выйти замуж за саксонского принца Морица – преемника бездетного герцога Фердинанда – почти увенчалась успехом. Но тут вмешался Александр Данилович Меншиков, примчавшийся в Митаву, и расстроил брак.
Прозябая в Курляндии, она даже не мечтала о короне Российской империи. Потихоньку развлекалась с небогатым дворянином Эрнестом Бироном, «подложенным» к ней в постель хитроумным бароном Кейзерлингом, также в свое время попробовавшим вкус царственных ласк. И вдруг такой поворот!
Не задумываясь, она принимает предложение Верховного тайного совета. Установленные им ограничения монаршей власти ее не пугают. Одни установили, другие могут и отменить… И не ошиблась, найдя могущественного покровителя в лице Остермана. Недаром он не участвовал в заседании Верховного тайного совета.
Прибыв в Россию, Анна Иоанновна в аристократический Санкт-Петербург не поехала, а направила стопы свои в патриархальную Москву. Поддержанная в своем самодержавном стремлении московским дворянством, первым делом прилюдно и к радости народной порвала бумагу с «кондициями». Верховный тайный совет был ликвидирован, а Сенат не только восстановлен в своих правах, но и расширен в количественном составе до двадцати одного человека. (Господи, сколько раз потом русский народ вот так же радостно приветствовал надеваемые на него оковы каждым новым правителем… Вспомним хотя бы господина Ельцина, разорвавшего под грохот танковых орудий «кондиции» советской Конституции. Как тогда радовались некоторые… Потом, правда, радовавшийся народ стал вымирать сотнями тысяч в год, а то и миллионами).
Короновавшись, Анна Иоанновна, тут же призвала из Митавы фаворита со всем его многочисленным семейством, присвоив чин гофмейстера императорского двора. С подачи последнего, в Санкт-Петербурге появилась целая плеяда иностранных авантюристов – братья Рейнгольд и Карл Левенвольд, Дивен, Корф, Кейзер-линг, Мегдей и десятки других. А большинство «верховников» и их сторонников попало в опалу. И не просто в опалу, а стали ежедневным посмешищем двора, получив придворные чины шутов. Князь Голицын стал Квасниным, князь Волконский обязан был присматривать за гончей собакой императрицы. Не лучше была роль Апраксина и Балакирева. О печальной участи Долгоруковых и Голицына сказано выше, поэтому повторяться не стоит. Воистину, «когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет, а выйдет из него не дело, только мука…»
Если одна часть бывших сподвижников Петра Великого – члены Верховного тайного совета – была низвергнута с «политического Олимпа», то другая – Павел Ягужинский, Алексей Черкесский, Гавриил Головкин, Андрей Ушаков и Артемий Волынский были приближены ко двору. Правда, в конце царствования Анны Иоанновны, Артемий Петрович Волынский поплатился головой. Зато Ушаков стал главой Тайной розыскной канцелярии, учрежденной императрицей в 1731 году для сыска политических противников и расправы над ними. Как говорится, каждому свое…
Анна Иоанновна обласкала не только любовника. В 1731 году она вызвала в Санкт-Петербург племянницу – дочь сестры Екатерины и герцога Мекленбург-Шверинского Карла Леопольда – двенадцатилетнюю Анну Леопольдовну. «Нечего прозябать на задворках Европы, – рассудила она. – В России места всем хватит».
В 1739 году Анна Иоанновна выдала племянницу за брауншвейгского принца Антона Ульриха, хотя ее фаворит Бирон желал пристроить в мужья Анне Леопольдовне своего сына Петра. Но капризная племянница на дух не переносила Биронов, поднявшихся «из грязи да в князи». (К этому времени Бирон был уже герцогом Курляндским). Она предпочла Петру Бирону Антона Ульриха, воспитывавшегося также при дворе императрицы Анны Иоанновны.
Как ни странно, но история с женихами и невестами у российского престола вновь повторяется. И в каждом случае, в опровержение известного изречения, она комедией не была. Только трагедией.
12 августа 1740 года у Анны Леопольдовны и Антона Ульриха родился сын Иван Антонович. 15 октября манифестом императрицы Анны Иоанновны он был провозглашен императором. А 16 октября все того же, 1740 года, другим императорским манифестом регентом при нем объявлялся Эрнест Бирон. Как говорится, хоть не мытьем, так катаньем властолюбивый временщик старался удержаться на вершине государственной власти при угасающей императрице.
17 октября императрицы Анны Иоанновны не стало. Не успели тело покойной императрицы предать земле, как последовал очередной дворцовый переворот. Анна Леопольдовна с помощью фельдмаршала Бурхарда Миниха, некогда приглашенного в Россию Петром Великим, арестовала Бирона и провозгласила себя правительницей при малолетнем сыне-императоре.
Но прошел год, и наступила для кого-то морозная, для кого-то жаркая ночь с 24 на 25 ноября, когда дочь Петра Великого, Елизавета Петровна, опираясь на гвардейские полки, свергла Брауншвейгскую фамилию. Теперь многие немцы, находившиеся на службе российской короны, познали не только, что такое взлет, но и что такое падение в России.
Остался в ссылке в Пелиме Бирон. Туда же в Пелим, словно в насмешку, был сослан Миних, способ-ствовавший Анне Леопольдовне доставить в этот «счастливый» край всесильного временщика и несостоявшегося регента. Так два ядовитых паука оказались как бы в одной банке. К казни был приговорен Остерман, погубивший в свое время немало представителей русских фамилий, в том числе Рюриковичей. Однако смертная казнь ему вскоре была заменена на высылку в Березово. В то самое Березово, где некогда окончил свои дни «по-лудержавный властелин» Александр Меншиков.
Как видим, Россия огромная, а «избранные места» одни и те же.
Политическим переменам, связанным с восшествием на отеческий престол Елезиветы Петровны, с надеждой внимали не только столичные жители, но, как видим, и в далеком от столицы Курске.
3
В доме Голиковых свои перемены. Ларион Ермолаевич Голиков, оклемавшийся от простудной хвори, ныне купец второй гильдии. Добился все-таки перевода из мещан в купцы. Не пропали даром приношения да подарки разные. И ратманы, и бурмистры совестливыми оказались, не забыли «подмазки». Воевода тоже милость проявил, не стал препятствовать желанию Лариона Ермолаевича вступить в гильдию.
Ларион понимает, что не «подталкивай» его к сей перемене в сословном статусе супруга, не быть бы ему купцом, а его сынам – купеческими детьми. Потому с ней всегда добр в обхождении. Ни слова грозного да злого, ни рукоприкладства, как другие, действуя по поговорке: «Бабий быт – битой быть» да «уча уму разуму».
А Мария Панкратьевна, в свой черед, ни словом, ни полусловом о своем вкладе. Все удачи в заслугу мужу ставит да приписывает. Только и слышно от нее: «Учитесь у отца! Берите пример с отца! У отца уму-разуму набирайтесь…» Это всем сыновьям: и Сергею, у которого борода уже не меньше отцовой, и Ивану Большому, родителю Ваньши, и Ивану Меньшому, и Матвею. А внукам: «Берите пример с деда! Сам в люди выбился и сынов выводит…»
Видя добрый пример, Ларионовичи также стараются жен своих не забижать и меж собой жить в ладу. Хотя непросто это, ох, непросто. Дом один, а семей с большаком три. И каждая угол свой иметь желает…
«В тесноте – не в обиде», – рек Ларион, оделяя углами сынов и их семьи. Рек-то рек, да на деле от тесноты и обиды случаются, и глаза недобрым огнем загораются, и слова злые на кончик языка просятся. Взять, например, печной кут. Там утром три бабы собираются, но с ухватами зараз всем в печь не сунуться. А по очереди – так кто-то всегда последним будет… Но и тут Мария Панкратьевна, помня свое первое замужество и мытарства, связанные с ним, сама у печи осталась стоять, а все невестки – на подхвате. Так и спорее дело идет, и пригляд хозяйский за всем имеется. И каша не подгорит, и щи пересолены не будут.
Взрослые – народ понятливый, мирно уживаются. С молодой порослью куда сложнее.
У Сергея Ларионовича и Домны Федотовны двое огольцов. Первенцу Ивану шестнадцатый пошел, Никите – четырнадцатый. Еще не женихи, конечно, но и не мальцы сопливые. Силушкой стали набираться, как дубки молодые вешним соком. Кровушка у них – не водица речная, уже бурлит, играет, в голову горячей волной ударяет. Глаз да глаз за ними нужен. А тут к ним добавились Иван Меньшой, Ваньша и Матвейка. Если начнут бузить – куча мала получается. Но взрослые, «поросль» на «свою» и «чужую» не делят. Как увидят, что бузят, тут же цыкнут: «А ну, тихо!». И той приходится мигом присмиреть, чтобы шпандыря не схлопотать. Лишь глазками поблескивает, да ждет нового удобного случая. Это дома. А на улице «поросль» друг за дружку горой стоит. Стоит задеть одного, как вмиг стенка из молодых Голиков выстраивается: «Это кто тут хочет красной вьюшки испробовать? Это у кого кости давно не трещали?»
Правда не обходится и у самих без разбитых носов и синяков. Ведь и у других слободских либо посадских огольцов братьев да дядьев немало. Тогда матерям приходится ахать да охать, а отцам и деду криво ухмыляться: «Что ж, за одного битого двух небитых дают. Лишь бы было в науку, а не в обычай».
Ваньша драки не очень обожает, хотя за себя, дядьев и двоюродных братьев постоять всегда готов. Зато дядька его, Иван Меньшой, который всего годом старше, до драк и прочих проделок всегда охоч. Как же – дядька! А дядька – известное дело, в семье стоит выше племянников, хоть от горшка – два вершка… И занозист – меры нет! Главное, затеет бузу – и тут же за спины племянников – Ивана и Никиты. А тем деваться некуда – приходится кулаками махать. Не оставлять же «дядьку» в беде…
Впрочем, они и сами сему делу рады-радешеньки: когда еще удаль молодецкую показать. Особенно меньшой, Никита. Тоже занозист, как куст крыжовника, и цепок, как репей. Пристанет – не оторвешь… К тому же уже несколько зим подряд в кулачных боях на Масленицу за слободских против посадских выступают. Вот тогда-то бывает настоящая потеха. Сначала мальцы сопатки друг другу красят, потом юнцы, а завершают «кулачки» матерые мужики, идя стенка на стенку. При этом деления на сословия тут нет. Есть только «наши» и «не наши». «Наши» – слободские, «не наши» – все остальные.
Если взрослые Ларионовичи с женами спят за пологом в своих кутках на лавках да скамьях, подставленных друг к друг и прикрытых сенниками, то ребятня – на материнских сундуках. Тут тоже сенники, но поменьше и поизбитее – не одно поколение Голиков через них прошло. Так и перебиваются.
А вот за стол – завтракать ли, обедать или вечерять – садятся все вместе. Ларион Ермолаевич – в красном, святом углу. Он же, прижав ковригу хлеба к груди, отрезает ножом нужное количество кусков – по числу едоков. Рядом с ним супруга. Потом по старшинству все Ларионовичи с женами. Ребятишки – в конце большого дубового стола. К трапезе приступают после молитвы, читаемой самим хозяином. Реже – кем-либо из старших сынов.
Раньше на столе стоял один единственный горшок с кашей либо большая глиняная миска со щами или саламатью. И еду черпали оттуда по очереди. Сначала хозяин, потом хозяйка, за ними – сыновья по старшинству и их половины. А уж ребятишки в последнюю очередь. Но вот Ларион стал купцом, его дети – купеческими сынами. И пришлось перенимать купеческий обычай: обзавестись мисками на каждого члена семьи. Мало того, и для возможных гостей пришлось припасти. И не только миски, но и чашки да кружки под чай и молоко. А то купечество засмеет. Мол, лезет в волки, а хвост-то собачий… А с волками жить – по волчьи выть.
Летом – благодать. Весь день-деньской, если дождя нет, можно на улице прибывать. Да и спать отправляйся хоть в амбар, хоть на сеновал, хоть в телегу под поветью. Места и тепла везде хватит. Зимой скуднее – на улице не поспишь, в амбаре или на сеновале не прикорнешь… Холод везде достанет.
Впрочем, оттого, что стал Ларион Ермолаевич купцом, мало перемен в жизни Голиковых. Ишачить, как выражался сам большой, приходится ничуть не меньше, если не больше прежнего. Капиталец сам по себе не появляется, не скапливается – по копеечке собирается. А копеечный капиталец, он и есть копеечный. Особо не развернешься.
На семейном совете решили открыть на торгу лавку, чтобы торговать москательным товаром. «Городок наш расстраивается, – заметил Ларион Ермолаевич резонно, – ремесла множатся, значит, спрос на лаки и краски будет постоянным. Не должны прогореть». – «Не должны», – согласились Сергей Ларионович и Иван Большой. И поставили лавку. За прилавок встал Сергей Ларионович, остальные – на подхвате.
Лавка дала прибыток, но не такой, на который рассчитывали. Приходилось прежним ремеслом – сапожным да башмачным делом промышлять, торговлишку всякую ладить. А еще животинку разную держать да про огород не забывать. В урожайный год и садовина на продажу идет, и овощи. Хоть полушка с такой продажи – да в свой карман. Полушка – не телушка, но алтыну подружка, его стережет и рубль бережет.
Ваньше Голику, которому на седьмой годок повернуло, шептания деда и Марии Панкратьевны о столичных событиях, по большому счету, ни к чему. Мал еще, чтобы в их суть вникать. Хотя, конечно, рассуждения деда всегда интересно послушать… От кого еще столько умного-разумного узнаешь, почерпнешь?..
Но разговоры разговорами, а по улице со сверстниками побегать либо на ледянках с горы покататься куда веселей. Хорошо бы на санках или лыжах… Летишь птицей с горы – ветер свистит, снег искрится, сердце радостью заходится!. Счастье.
Однако где эти санки или лыжи взять – дорого стоят. Впрочем, лыжи можно и самому соорудить – только хлопотно это. Да и силенок пока не хватит доску, как следует вытесать, потом запарить в котле с варом, чтобы носки загнуть. Потому на ледянках – лучше не придумать! Плетушку старую нашел, днище жидким коровяком намазал – уже полдела. На ночь на мороз выставил – к утру готова. Сенца внутрь набил, чтобы седалищу было тепло и мягко, и катайся за милую душу.
Но это вообще… Пока же Ваньше на печи, с дедом рядом, тепло и уютно. Набегался так, что уже и на горку с ее ледяной кателью не тянет. Потому на печи благодать… А если прислушаться – услышишь, как ветер в печной трубе гудит, как сверчки в подпечке перекличку ведут. Так ребята слободские в лесу перекликаются, когда с лукошками по грибы-ягоды ходят. Один крикнет – и молчит, прислушивается, кто и где отзовется. Потом другой то же самое сделает.
«Эх, хорошо летом в лесу», – мечтательно вспоминает Ваньша прошедшее лето и тихонько вздыхает. Не скоро быть этой чудесной поре.
Ваньша достиг такого возраста, когда по улице особо не побегаешь. Пора уже и к делу быть приставленным: отцу-матери помогать, дядьям и теткам.
– Хватит, Ваньша, баклуши бить да в бирюльки играться – пора за ум браться, – выводит его из мысленных чар о лете голос деда. За своими мыслями не заметил, как дед и Мария Панкратьевна перестали говорить о слухах из столицы, переключившись на домашние заботы. – Я тут с дьячком нашим, Назарием, беседу о тебе имел… на днях… Так он согласен письму и цифири тебя обучить… Ныне, ешь тя муха, без грамотки никак нельзя… Недаром в народе сказывают: «Кто грамоте горазд, тому не пропасть». Так-то!
– И много просит? – тут же поинтересовалась Мария Панкратьевна, оставляя свои дела и выглядывая из кутка. – Не заламывает ли цену?..
– Цену не заламывает, божескую берет, – успокоил ее дед. – Мы уже и по рукам ударили…
Дьячка Троицкой церкви Назария Ваньша знал. Не раз видел, как тот с пономарем Степаном после службы в божьем храме отправлялись на посад в кабак. Оттуда же возвращались, пошатываясь. Оба жили в Троицкой слободе. Назарий был щупл, неказист, но гонорист, по определению Марии Панкратьевны, сверх всякой меры. Бороденка у него топорщилась узким клинышком, как у козла. Маленькие глазки сверлили буравчиками. Приятного от общения с ним было мало, а от обучения, как прикинул про себя Ваньша, и того меньше. «Желчный человек, склочный. Только что делать?.. Сказать, что не хочу учиться, то тут же шпандырем попотчуют. Да и не учиться нельзя: дед каждый божий день повторяет: «Ученье – свет, а неученье – тьма. За ученого двух неученых дают, да и тех не берут. Не учась и лапти не сплетешь». А дед пустого не скажет. У него каждое слово к месту да к делу. Тут ничего не поделаешь, придется идти к дьячку Назарию в обучение.
– А Иван Меньшой тоже будет грамоте обучаться? – вздохнув, включается Ваньша в разговор.
– Будет.
– А Матвейка? – заглядывает Ваньша деду в лицо.
– Да куда же ему без вас… – то ли хмурится, то ли улыбается в кудластую бороду тот. – Хоть и мелок еще, и зеленоват, но за вами, как нитка за иголкой, тянется. Потому – все вместе…
Ваньшу так и подмывает поделиться этой новостью с Матвейком. Ползком направляется к нему, чтобы разбудить да рассказать. Но дед предостерегает:
– Не буди, пусть дрыхнет. Еще успеете… И обсудите, и наговоритесь всласть.
Приходится сдерживать порыв, хоть сердце то тревожно, то сладко бьется в груди. Почти так, как у птахи малой, когда ее, голубушку, приходится держать в кулачке. Тревожно – потому, как там сложится обучение. Сладко – учиться не одному, а всем юным Голиковым вместе.
…Две зимы обучал дьячок Назарий грамоте Ваньшу, Ивана Меньшого и Матвейку Голиковых. И буквицам научил и цифири. Теперь они любую грамотку прочесть могут. Да и написать тоже. Что и говорить – грамотеи!
Нелегко досталась грамота. Немало поту и слез было пролито юными Голиками, пока все взяли в толк. Немало розг было отрепано Назарием об их зады – буквицы не очень-то хотели складываться в слога, а слога – в слова… Да и с цифирью мороки было не меньше. Зато теперь все от зуб отскакивает.
«Идти в науку – терпеть муку, – любил приговаривать дьячок, стегая розгами. – Без муки нет и науки. Розга зад сечет, а ум вострит».
Глава четвертая
1
Как и полагал Ларион Еромолаевич в разговоре с супругой, перемены в связи с восшествием на престол Елизаветы Петровны наступили. Перво-наперво в 1742 году в Курске была проведена перепись населения. Правда, не всего, а только мужского, хозяйственного да добычливого. Распорядился о том губернатор из Белгорода, а осуществлял курский воевода и советник Александр Денисович Кошелев и его служивые люди.
Это событие живо обсуждалось в семье. Всем было интересно знать, сколько же человек живет в граде.
– Александр Денисович теперь всех на чистую воду выведет, – делился мыслями Сергей Ларионович. – А то, как на храм божий либо тягло какое платить, так многие в нетях оказываются. Рядом живут, по одним стежкам-дорожкам ходят, с тобой здороваются – вроде наличествуют, но как только речь о денежках – то и нет… Одни тени остались.
Ваньшин отец, Иван Ларионович Большой, согласно кивает головой, но как всегда отмалчивается. Не любит он языком чесать, ибо то, по его разумению, все без толку. Зато дед, задирая бороду кверху, горячится:
– Правильно! Всех на свет божий вывести, как перед страшным судом, ешь тя муха. И каждому место указать. А то кто-то пуп рвет и хребет гнет, а кто-то день-деньской спит либо по кабакам шастает. Потом же кричит: «Подайте Христа ради. Сам голодаю, семья помирает». А всем подавать – можно и руку надорвать… Да и где на всех напасешься. За гильдию десятину отдай, на храм божий положи, торговую пошлину уплати, на содержание ратуши выдели, воеводе и его служивым отсчитай, подорожную отнеси… Тут никаких денег не хватит!
Ваньша только глаза с одного на другого переводит, но язык за зубами крепко держит. За не так сказанное слово под горячую руку можно и подзатыльник запросто охватить. А надо ли? Потому лучше помолчать да взрослых послушать. Это куда пользительнее.
Перепись показала, что в Курске проживает 3282 мужчины. Из них купцов и купеческих сынов да братьев – 437. Остальные – мещане слободские да посадские, однодворцы, лица духовного и военного звания, дворяне, крепостные крестьяне, бобыли, иноверцы и иноземцы.
– Это только мужей-кормильцев, – подводит свою арифметику Сергей Ларионович, – а едоков, почитай, раз в пять больше… Ну-ка, Ваньша, сочти, сколько всего народишку в граде живет? – кладет он ладонь на плечо подвернувшегося под руку племянника.
– Сам пять – это многовато будет, – не соглашается дед. – Сам четыре – в самый раз. Считай, Ваньша, сам четыре, – распоряжается привычно.
– Хорошо, – не спорит с ним Сергей Ларионович. – Пусть так будет. Считай, племяш.
Ваньше бы грифельную доску да кусок мела, с помощью которых обучал его дьячок, да где их взять… Приходится по памяти.
– Более тринадцати тысяч, – перестав шевелить губами при устном подсчете, отвечает он. – А если точно, то тринадцать тысяч сто двадцать восемь.
– Не ошибся? – на всякий случай переспрашивает Сергей Ларионович, недоверчиво прищурив глаз: уж больно быстро Ваньша подсчитал. К тому же устно. Его ребята, хоть и много старше, но так не могут. Ни Иван, ни Никита.
– Нет, не ошибся, – заверяет юный грамотей и косит на деда глаз: что, мол, тот скажет.
– Молодец, унучек, – одобряет тот и продолжает прежний разговор: – Ты смотри, какая прорва народу живет! – то ли удивляется, то ли негодует. – Это же надо такую уйму прокормить…
Не успели улечься страсти по переписи населения, как из столицы новое распоряжение: всему купечеству разделиться на три гильдии. Каждой гильдии избрать на год старшину, старосту и его товарища. Выборным от младшей гильдии подчиняться выборным от старшей.
– Помельчали мы, – узнав о новшествах, кручинится Ларион Ермолаевич.
Судя по его вздохам и охам, рассчитывал на луч-ший расклад.
– Были купцы второй гильдии, стали ныне купцами третьей, ешь тя муха.
– Вот и дождались перемен, – подзадоривает его Мария Панкратьевна. – А ты все гудел: «Елизавета Петровна да Елизавета Петровна… Дщерь Петра да дщерь Петра… Вот и догуделся, – поддразнивает беззлобно, лишь бы нить беседы не прервать.
Ни дед, ни Мария Панкратьевна не знают, что Ваньша дремлет на полатях. Набегавшись по слободке, приустал и воротился домой в их отсутствие. Решив малость отдохнуть, забрался на полати. Прилег – да и задремал. Проснулся же от тихой беседы. Объявиться сразу спросонья не сообразил, а потом стало как-то неудобно. К тому же интересно, о чем они речь ведут. Вот и лежал молча, словно продолжая сон.
– Ладно, еще не вечер… – отбивается тем временем дед от скорой на острое слово супруги, сидя вместе с ней за столом. – Поборы, слава Богу, не увеличили. Можно и в старшины либо в старосты попасть. Ведь не худшие же в городе… Есть и послабее нас…
– Вот это правильно, – соглашается Мария Панкратьевна. – И вообще, что Бог не дает, все к лучшему…
– Так-то оно так… – чешет бороду дед в сомнении. – Только одна докука сама по себе не ходит. Другую следом ведет…
– Что там еще? – настораживается Мария Панкратьевна и начинает теребить передник.
Она всегда так делает, когда волнуется или чем-либо озабочена.
– Да вот Сергей мой выделяться надумал… – делится очередной заботой Ларион Ермолаевич. – Дело-то, вроде, правильное. У него уже семья своя большая… Пора самостоятельно жить… Только раздели капиталец – и себе, и мне становую жилу подорвет… Опять придется из ямы безденежья и скудности наверх карабкаться. А я уже стар… для новых карабканий-то. Покоя хочется.
– А пусть выделяется, – встает на сторону Сергея Ларионовича Мария Панкратьевна. – Муж он самостоятельный, хозяйственный. Дела у него ладятся. Не пропадет. Через год-другой отменным купцом станет. А сыны его, Иван да Никита – тому порука и крепкая подпора. К тому же не ныне, так завтра о женитьбе заговорят. Особенно меньшой, Никита, – хихикнула лукаво, – настоящий проказник и девичья погибель. На днях видела, как за Марфой Ивана Семенова, отставного драгуна, ухлестывал да вьюнком вился… Так что не держи. Пусть от-деляется, – возвратилась к сути разговора.
– Ты так считаешь? – несколько огорошен реакцией супруги Ларион Ермолаевич.
Ожидал, что та воспротивится разделу. А тут такое дело… Право, есть от чего всей пятерней в затылок залезть.
– Да, считаю, – твердо заявляет Мария Панкратьевна. – Мало того, думаю, что и Ивану Большому стоит идти вместе с ним.
– А это еще зачем? – откровенно недоумевает дед.
– А затем, что у нас еще двое сынов растут. О них надо побеспокоиться, об их будущем… Мы-то не вечные… Сам говоришь, что старый… что покоя хочется… И я немолода…
– Да куда тут денешься, коли это правда, – тускнеет взором Ларион Ермолаевич.
Понимая, что со старостью ляпнула невпопад, Мария Панкратьевна спешит исправить оплошность:
– Впрочем, ты у меня еще ого-го! Любому молодому нос утрешь…
– Ладно, – машет тот рукой, – чего себя обманывать и Бога гневить. Отпрыгался жеребчик, отбегался. А потому согласен с тобой: пусть Сергей и Иван со своими семьями отделяются. Будем меньших поднимать да на ноги ставить… пока кое-какая силенка еще сохранилась…
Вроде бы и все обговорили, и верх остался за Марией Панкратьевной, но той не терпится продолжить беседу.
– Хорошо бы, – говорит она раздумчиво, – и Ивану Большому отдельный дом поставить… чтобы с Сергеем Ларионовичем не теснился. Только силенок на то не хватит, – вздыхает сожалеючи. – Можно жилу становую надорвать… Тогда всем гибель неминучая.
– Да, хорошо бы… – соглашается Ларион Ермолаевич.
И теребит досадливо свою пушистую бороду. Понимает, что два отдельных дома ему с сыновьями не потянуть. Точно жилы надорвешь, хоть и двужильные…
– Если строить один, но шестистенок и с подклетом… – то ли раздумывет вслух, то ли ищет совета и поддержки у своей половины. – Один вход, одна крыша, но домов как бы два… Две печи, две прихожих, две горенки…
– Правильно, правильно, – спешит поддержать его Мария Панкратьевна. И улыбается: – Вон ты у меня какой молодец, Ермолаевич! Умный да разумный. И в старики себя зря записываешь… Смотрю, по уму молодым за тобой не угнаться.
Ваньша на полатях, затаясь, помалкивает, словно его и в доме нет. Даже не шевелится. Знает, что в таком серьезном разговоре он лишний. Так зачем же быть пятым колесом в телеге?.. Но, забывшись, неосторожно поворачивается. Раздается скрип доски да такой громкий, словно щелчок пастушьего бича. Дед и Мария Панкратьевна прерывают разговор и устремляют взгляд на полати. Ваньша понимает, что неосторожным движением выдал свое присутствие, и притворяется спящим.
– Ваньша, ты что ли ча? – строго вопрошает дед. – Подслушиваешь, ешь тя муха?.. Вот я тебя шпандырем!
Ваньша ни гу-гу. Лишь сочно чмокает губами, как бы во сне.
– Да спит он, – успокаивает деда Мария Панкратьевна. – Набегался, небось, да и дрыхнет без задних ног…
Дед успокаивается. Однако разговор уже не возобновляется.
Так без лишних трений и обид решился вопрос об отделении старших Ларионовичей. Вечером, когда вся семья собралась за столом, об этом было доведено до всех. Решили, что дом для Сергея Ларионовича и Ивана Большого будут строить на пустыре, неподалеку от родительского.
– И простору много, и от других строений на безопасном расстоянии на случай пожара, – аргументировал Ларион Ермолавеич выбор места.
– А еще от родительского дома опять же недалече, – поддержала мужа Мария Панкратьевна. – Помогать друг другу сподручно.
– С деньгами и со строительством помогу, – продолжил Ларион Ермолаевич – а хлопоты в ратуше и у воеводы на себя берите. Не те годы у меня, чтобы с горы на гору козликом скакать да поясно всем кланяться. За зиму же лесу навезем да сруб поставим.
– Хорошо бы кирпича прикупить, на подклет и погребец, – размечтался Сергей Ларионович. – Ныне крепкие купцы, взять хотя бы Климовых или Полевых, не только подклеты из камня возводят, но и дома им обкладывают. На века строят.
– Мысли хороши, да на какие шиши, – оборвал его строго Ларион Ермолаевич. – Нам сие не потянуть, ешь тя муха. У нас таких капиталов, как у Климовых либо Лыковых или, тем паче, Полевых, нет. Тут хотя бы дубочком на нижние венцы подразжиться, чтобы крепче было… А ты о кирпиче толк ведешь. Вот построй заводик кирпичный и тогда хоть палаты каменные возводи… А до той поры лучше помалкивать.
– А что? И построю, – ухватился с жаром за слова родителя Сергей Ларионович. – Одному, оно, конечно, не потянуть, а на паях с кем-либо – за милую душу. Спасибо, отче, за подсказку.
Ни Ваньшин отец, Иван Большой, ни Ваньшина матушка, Лукерья Сидоровна, ни супруга Сергея Ларионовича, Домна Федотовна, не говоря уже о юной «поросли», в разговор этот не встревали. Тут, как говорится, каждый сверчок, знай свой шесток. Но по тому, как заблестели глаза у Домны Федотовны и у матери, Ваньша понял, что они безмерно рады. Наконец-то будут в доме полноценными хозяйками, наконец-то выйдут из-под опеки Марии Панкратьевны. Добра она к невесткам, но все же в доме главная. А какой женке это понравится? Да никакой. Никто кланяться не любит, да приходится. Ваньшина мать ровесница «свекрухи», а Домна Федотовна вообще старше – и на тебе, почитай да кланяйся…
Как ни силились невестки скрыть свою тихую радость, опустив очи долу, но Марию Панкратьевну не проведешь. Едва заметная улыбка снисхождения тронула ее губы. Потом была общая молитва и недолгая вечеря перед сном. На ночь грех наедаться – сны дурные будут сниться, а поутру – голова болеть.
А вскоре еще одно важное событие, случившееся в семье Голиковых, подтолкнуло их на скорейшее выделение семейства Сергея Ларионовича и закладку нового дома. И было это событие не очень приятным. Оказалось, что Никита Сергея Ларионовича не просто ухлестывал за девицей Марфой, но и обрюхатил ее, стервец.
Как ни пытались молодые греховодники укрыть от родителей последствия своей связи, да куда там!.. Мать Марфы, Прасковья, первой заметила перемены в жизни дочери. За косы ее и к мужу: «Рассказывай, сучка, отцу, с кем грешила». Марфа в слезы: «С Никиткой Голиковым… на их сеновале». Иван Семенов плеть в руки, дочь животом на лавку – и давай ее охаживать по мягкому месту. Иссек за милую душу – той седмицу не присесть. Но греховный плод-то не на заднице, он под сердцем девичьим. И оттого, что заднее место у девки горит, плод не рассосется, не исчезнет…
Оставив ревущую белугой дочь и хлюпающую супругу (той тоже перепало за недосмотр) в избе, Иван Семенов направил стопы свои к Лариону Ермолаевичу.
«Что будем делать? – заявил отставной драгун Иван Семенов, изложив с глазу на глаз суть визита и уставившись глазами-шипами в бороду соседа. – Или стыд прикроет свадьбой, или порубаю саблей подлеца».
Ларион Ермолаевич, наливаясь гневом, велел по-звать сына Сергея и внука Никиту: «Нам этот срам тоже ни к чему».
Пока Ваньша, сломя голову, метался по слободке и посаду, разыскивая обоих, дед угощал соседа чаем и куличами. Пили молча, не глядя друг другу в глаза. Каждый думал о своем.
Никита отпираться не стал. И был нещадно бит отцовским ремнем, пока не вмешалась Мария Панкратьевна: «Поркой дела не поправишь». – «А чем?» – огрызнулся вспотевший от «учения» сына Сергей Ларионович, но ремень опустил. – «Венчанием, – заявила она. – Впереди очередной мясоед. Вот и окрутим… без лишнего шума». «Это поперед Ивана-то?» – возмутился Сергей Ларионович. – Придется и поперед, – не смутилась Мрия Панкратьевна. – Ибо кто знает, когда Иван Сергеевич надумает семьей обзаводиться… А о девке слава дурная может в любой час пойти. Известно: добрая молва за печкой лежит, а худая по дворам бежит… Так что ждать нечего». – «Точно, нечего, – хлопнул ладонью о столешницу Ларион Ермолаевич, закрывая вопрос. – На мясоед и окрутим. Ивана Семенова знаю давно: хоть и не купеческого сословия, но мужик крепкий. Да и Марфа его – девка работящая. А что грех случился, то с кем его, греха-то, не бывает, ешь тя муха!»
Свадьба была сразу же после Покрова. Венчал знакомый поп, не очень-то вдаваясь в подробности. Прошла без особых в таком случае пышностей, шума и гама. Собрались только свои. Хмельного пили мало. Больше налегали на закуски. Родители молодоженов, с обеих сторон, сидели хмурыми да пасмурными, как осенняя непогодь. Зато молодые, хотя и смущенны от общего внимания к своим особам, но улыбчивы друг к другу. Такое на свадьбах не часто случается.
«Кажись, любят, голубки друг дружку, – определила Мария Панкратьевна. – Знать, жить им долго и детей иметь много. И слава Богу!»
Местные кумушки, догадываясь об истинных причинах столь поспешного сватовства и венчания, посудачили-посудачили, да и притихли. А Голиковым пришлось потесниться и выделить отдельный куток Никите и его молодой жене.
Потому строительства нового просторного дома все ждали с особым нетерпением.
2
В конце 1742 года в Троицкой слободе наконец-то было завершено строительство храма. И не только завершено, но и прошло освещение.
– Какой красавец-храм! – восхищался дед делом рук человеческих, остановившись после торжественной литургии с младшими сыновьями и Ваньшей напротив паперти. – Как гордо и крепко стоит! Как белоснежной колокольней и золотыми крестами в синь небесную рвется! Красота! Лепота, как говаривали в старину. Любо дорого посмотреть!
Дед, придерживая рукой треух, задирает голову, чтобы лучше рассмотреть в небесной лазури кончики крестов на куполе храма и колокольни. Вслед за головой задиралась и его сивая борода, обнажая острый кадык на смуглой шее. Дед сглатывает слюну. При этом его кадык, словно живой, существующий отдельно от него, двигается вверх-вниз под морщинистой кожей, натягивая ее и на какое-то время разглаживая морщины.
Следуя примеру деда, задирают головы Иван Меньшой и Матвейка. Не отстает от них и Ваньша. Также задрал головенку и любуется строгими гранями собора, покатой крышей купола, окрашенной яркой голубой краской, огромным шаром, завершающим восьмигранный белоснежный барабан, над которым, словно руки, распростер крестовины крест в лучах искусственного солнца.
– А знаете ли вы, отроки несмышленые, – опускает дед голову до естественного положения, – что начало строительства храма было положено еще за год до твоего рождения, Иван, – указует перстом на сына Ивана Меньшого. – И за два года до твоего рождения, Ваньша, – переводит перст на внука. – Почти десять лет шло строительство. Зато какой красавец! – вновь восхищается храмом. – Правда, и деньжищ съел уйму, – резко переходит от восхищения к сожалению. – Только я из своей калиты передавал с дюжину рублей… ежегодно.
– А что, до этого тут никакого храма не было? – интересуется Ваньша.
– Как не было? – смотрит на него, как на неразумного, дед. – Был. Правда, деревянный. Как сказывали старики, строен был еще по велению царя Бориса Годунова, кажись, в 1601 году по Рождеству Христову.
– Ишь ты! – подает голос Иван Меньшой.
– Тут даже монастырь имелся, – не обращая на реплику сына никакого внимания, продолжает Ларион Ермолаевич. – Но в Смуту, опять же, кажись… – чешет он затылок, – в 1612 году… приходили поляки пана Ходасевича и пограбили…
– И град тоже? – едва не в один голос вопрошают Иван Меньшой и Ваньша, мало заботясь, что в вопросах своих перескакивают с пятого на десятое.
– Нет, сам град-то они, ешь тя муха, не взяли – детинец крепко бился. А монастырь взяли и ограбили, – нисколько не сердится на отроков Ларион Ермолаевич за непоследовательные вопросы. – Воевода Юрий Игнатьевич Татищев град отстоял, хоть и туго приходилось, – поясняет более подробно для сынов и внука. – Но монастырь не уберегся…
– И что же? – задает вопрос Иван Меньшой.
– А то, что его вскоре восстановили, – с нежностью окидывает оком сына Ларион Ермолаевич, радуясь его любознательности. – Только ненадолго, ешь тя муха… Да, ненадолго…
– Почему? – спрашивают сразу в три голоса молодые Голиковы.
– В 1634 году по Рождеству Христову вновь поляки и поганые татары к граду пришли, – делится познаниями старший Голиков. – Град вновь не взяли, а монастырь разграбили. Мало того, всех монахов и послушников саблями иссекли.
– Да-а-а, – печалятся отроки, не удосужась спросить, кто из воевод на сей раз возглавлял оборону. – Грустный сказ…
– Зато ныне каков красавец-то! И рядом с нашим домом, – вновь наполняется радостью Ларион Ермолаевич.
– Деда, и откуда ты все знаешь? – восхищенно пялится на Лариона Ермолаевича большими, круглыми, как у совенка, глазищами Ваньша.
Набежавший из-за Тускоря сухой ветерок треплет его русые кудри, недавно стриженные под горшок матушкой.
– Да вот в детстве своем был таким как ты, унучек, – щурится в улыбке Ларион Ермолаевич. – Тоже всем встречным-поперечным вопросы задавал да возле умных людей отирался, уму-разуму набирался. А ежели, Ванюша, – ласково величает он внука, – серьезно, то большую жизнь уже прожил. А жизнь – это самый лучший, самый мудрый учитель.
Ваньша не только внемлет деду, но впитывает каждое сказанное им слово. Так впитывает дождевую влагу в знойный летний день земля, истосковавшаяся по ней. Все пьет, пьет – и никак не насытится…
3
Следующий год для семьи Голиковых был знаменит не только тем, что Сергей Ларионович и Ваньшин отец, Иван Ларионович Большой, заготовив за зиму сосновые и дубовые бревна, срубив сруб, занимались строительством дома для своих семейств, но и тем, что Ларион Ермолаевич был избран купечеством третьей гильдии в гильдейские старшины. Раньше про то только мыслилось, ныне же сбылось.
Немало купеческих семейств претендовало на эту должность, взять хотя бы Лыковых или Лесковых. И в купечестве дольше состоят, и капиталу свободного поболе имеют. Но судьба подмигнула Голиковым – повезло Лариону Ермолаевичу. Правда, прибытку от этой выборной должности никакого, одни беспокойства, но зато почет и уважение. Зато свободный доступ в магистрат и в воеводское присутствие. Зато частые встречи с самим воеводой. А это вам не фунт лиха и не понюх табака. Это – деловые связи, это – открывающиеся возможности для сынов. Это…
«Невелика корысть, да честь весома», – говорила всякий раз Мария Панкратьевна, когда заходила речь о выборной должности главы семейства. «Что, верно, то верно», – соглашался с супругой Ларион Ермолаевич.
И хотя годы гнули старого Голикова к земле – давно на седьмой десяток повернуло – должность заставляла забывать про ноющие боли в спине, про отекающие ноги, не очень-то торопящиеся ходить, про частый утробный кашель, одолевавший в последнее время. Ларион Ермолаевич выпрямлялся, расправлял плечи, расчесывал гребнем поредевшие на голове волосы и бороду, улащивал последние лампадным маслицем для пущего блеска, и шел в присутственные места. А там мог часами собачиться с собратьями по купеческому сословию и ратманами да бургомистрами, отстаивая интересы гильдии и свои собственные.
В 1743 году императрица Елизавета Петровна провела очередную реформу городского самоуправления. Вместо ратуши, вновь вводились магистраты, подчинявшиеся местному воеводе и вышестоящему магистрату. Вышестоящим для курского был губернский, находящийся в Белгороде. А для тамошнего – столичный. Величался он Главным магистратом.
Но до столичного далеко, а свой, городской, под боком. Вот в него-то с помощью образовавшихся связей да друзей и провел сына Сергея Ларион Ермолаевич.
– Порадей обществу, – напутствовал он своего первенца, – а общество порадеет за тебя.
– Уж порадею, – ответствовл тот. – Не осрамлюсь.
Итогом этих взаимных радений явилось то, что к осени 1744 года новый дом-шестистенок Сергея и Ивана Большого Голиковых был полностью построен. И снаружи, и изнутри обмазан глиной и побелен. Светлая тесовая крыша надежно укрывала его от дождей и снегов, от жары и холода. Улыбаясь солнечным лучам, весело смотрели на белый свет аккуратные оконца верхнего яруса. Несколько подслеповатей – окна подклета. Да и подклет ли это, когда почти цельный нижний ярус, под полом которого обширные подвальные помещения. Почти такие же, как в палатах бояр Ромодановских, что стоят неподалеку. Широкое крыльцо, также крытое тесом, завершая лестничный марш, упирается в сени второго яруса. Под ним – вход в подклет.
На подворье амбары, хлева, хозяйственные помещения, в которых можно и работать, и жить. Все подворье огорожено крепким забором.
«Да, развернулся Сергей Голиков, – завистливо шепчутся соседи. – Ишь, какие хоромы отгрохал!..» – «Трудами праведными не быть с палатами каменными, – брызжут слюной злопыхатели. – Что-то ни у меня, ни у моих соседей таких домов не видать… А ведь день-деньской спины гнем да хребет тянем…» – «Так купец же, торговый человек, – встают на защиту некоторые сердобольные слобожане. – Тут не обманешь, сам ноги протянешь…» – «Да, в торговле так, – соглашаются с неохотой некоторые «костомои», – не солгать, так и не продать. Ибо если товар не хвалить, так его и с рук не свалить».
Про Сергея Ларионовича судачат, а про Ивана Большого, Ваньшина отца, помалкивают. Знают, что не Иван Ларионович делом заправляет, а его старший брат-хват. Иван же только на подхвате у Сергея Ларионовича и его сына Никиты. Слишком совестливый второй сын Лариона Ермолаевича. А совестливым в торговых делах везти не может. В накладе останутся.
Так уж случилось, что первым помощником у Сергея Ларионовича не брат Иван Большой, как стоило ожидать, и не старший сын Иван, как можно было бы предположить, а второй сын Никита, о чем и подуматься не могло. По старшинству – вроде ни в какие ворота. Но… Этот пострел везде поспел. Не только детей строгать обладился (супруга Марфа уже и Степана родила, и Егором одарила), но и в торговле своего не упустит. Пусть к рублю рубль не прирастит, но к алтыну алтын точно прибавит. Ухватистый малый, весь в родителя.
А родитель на месте не стоит, достигнутым не довольствуется. Ему мало родственников в деле – двух крепостных работников приобрел. Крещенного башкирца Прокофия Иванова и крещенного же калмыка Алексея Петрова. Поселил их во дворе в одной из хозяйственных построек. Оказались хорошими умельцами кожи выделывать. Хоть телячьи, хоть жеребячьи. Опять прибыток.
«Спасибо покойной государыне Анне Иоанновне, – горделиво щерится он крепкими, крупными, как у молодого жеребца, зубами, – удружила купечеству, разрешив крепостных покупать».
Родители Ваньши, перебравшись в новый дом, заняли левое от сеней крыло. Оно поменьше правого, где разместился Сергей Ларионович со своими домочадцами – сыновьями и внуками, но тоже добротное и уютное. Ваньше нравится. Впрочем, и в старый дом, к деду, по-прежнему тянет. Но Ваньша о том родителям ни слова ни полслова: вдруг обидятся... Они-то, как дети малые, рады-радешеньки такому приобретению.
«Вот оженим тебя, – подшучивает отец, сияя карими, как и у Ваньши, глазами от привалившей благодати, – будешь с молодухой в горенке обитать. А мы с матерью в прихожей ютиться станем. В прихожей – оно нам привычней… Правда, мать?» – «Дай-то Бог! – шепчет богобоязненная матушка. – Живем, как у Христа за пазухой. Хоть в прихожей, хоть в горенке светлой. Не все благородные господа в Курске так живут…»
Глава пятая
1
Как-то днем Ваньша Голиков сидел за столом и писал под диктовку деда «тягловые сказки» по годам. Никто из внуков и сынов деда не любил заниматься писаниной. «Не про нас сие, – густо краснея, а то и потея, отнекивались они. – Нам куда проще копейкам да рублям счет вести. Пусть Ваньша писаниной занимается. У него это лучше получается».
Вот и приходилось Ваньше, оставив прилавок на отца либо кого из двоюродных братьев, за всех отдуваться да помогать деду в его трудах.
Ныне же Ларион Ермолаевич решил навести порядок в «бумагах» за многие минувшие лета, чтобы «потомству проще было судить о делах его скорбных». Даже денег на хорошую плотную бумагу не пожалел, несмотря на всю свою природную прижимистость.
«…В год тысяча семьсот двадцать второй от Рождества Христова, – неспешно диктует Ларион Ермолаевич, поглаживая окладистую бороду темной заскорузлой ладонью, величиной едва ли ни с полотно хлебной лопаты, – тягла с мескотинова товару плачено семнадцать рублей двадцать семь алтын и три деньги».
Склонив голову набок и высунув от усердия кончик языка, Ваньша добротным каллиграфическим почерком выводит цифирью: 17 рублей 27 алтын и 3 деньги…
Гусиное перо у Ваньши остро заточено, чернила в стеклянном пузырьке добротны, строчки на бумаге выходят ровные, без помарок и клякс. Дед за этим строго следит. Если что не так, то и подзатыльник недолго заработать.
«…В год тысяча семьсот двадцать третий…» – начинает дед диктовать следующую дату, но завершить событие не успевает: в сенцах раздается стук входной двери, потом чьи-то грузные и в то же время осторожные шаги, явно не своих, Голиковых, и блуждание чьей-то руки по двери в поисках ручки.
– Кого это нечистый несет… прости Господи, – недовольным голосом комментирует происходящее Ларион Ермолаевич и косится на входную дверь.
Он явно раздосадован, что некто незваный и нежеланный «гость» прерывает столь важную работу. Ваньша более спокойно воспринимает происходящее, но тоже устремляет в сторону двери заинтересованный взгляд.
Наконец незнакомцем ручка найдена, дверь отворяется, и на пороге возникает крепкая фигура в черной рясе.
«Кажется, сам архимандрит Михаил…» – узнает пришедшего Ваньша по черной рясе и черной же скуфейке, но более того – по обличью. Узнает и прижимается к столешнице, чтобы стать незаметнее.
Как ни важен в городе воевода – государев человек, но по Ваньшиному разумению архимандрит куда важнее. Если воевода посредник между императрицей и народом, то настоятель Знаменского монастыря – между Богом и всем людом.
– Мир дому сему, – басит от порога архимандрит Михаил. – Спаси и сохрани дом сей от бед и напастей, – сноровисто крестится на образа в святом углу, едва освещаемые бледным огоньком лампадки.
– Милости просим! – вскакивает со скамьи Ларион Ермолаевич, преображаясь в мгновение ока. От его недовольства и следа нет. – Милости просим! – Спешит припасть губами к протянутой деснице священника. Потом ведет на почетное место под святым углом. И тут же, зыркнув обжигающе на внука, распоряжается: – Что сидишь, как мышь! Встань да поклонись, да под благословение подойди. Не каждый день такая честь!..
Ваньша, робея, спешит исполнить указание деда. А тот уже зовет Марию Панкратьевну, и когда та, оставив свои хлопоты, в пол-лица выглядывает из-за печного кута, приказывает:
– Что есть в печи, все на стол мечи! Такой гость у нас, такой гость!..
– Нет, нет, – тихим баском остужает порыв деда настоятель Знаменского монастыря. – Если возможно, только чай. Грешен: люблю сей божественный напиток, особенно в прикуску с медком… – поясняет скороговоркой. – Либо с малиновым вареньем.
Когда Мария Панкратьевна успевает переодеться в чистое, только Господу да ей известно. Но выходит под благословение она уже в новой кофте, расшитой цветными нитями душегрее и праздничной поневе. Шествует степенно и степенно же, с достоинством прикладывается к руке архимандрита. Потом неспешно удаляется в печной кут, чтобы через несколько минут выйти с подносом, на котором исходит паром и сладким ароматом чай в двух белостенных чашках. На блюдце – два румяных, с хрустящей корочкой калача.
– Чем богаты, тем и рады, – кланяется поясно.
Пока дед и архимандрит Михаил пробавляются чаем с калачами, Ваньша сидит не шелохнувшись, едва дышит. Но вот чаепитие окончено. Настоятель отставляет чашу в сторону и благодарит хозяев за угощение.
– Такого чудного чая я еще не пивал, – басит добродушно, поблескивая агатом черных глаз. – Даже потом от взвара на травах душистых прошибло…
Достав из складок рясы носовой плат, усердно вытирает пот с лица. Вздохнув облегченно, прячет плат на свое место и словно только что замечает Ваньшу.
– А чем занимается этот благочестивый отрок?
– Помогал мне перечень тягловой цифири по годам составить, – спешит с пояснением дед.
– Значит, грамоте обучен… – наполняет раскатистым басом немалую прихожую Голиковых. – Похвально, похвально…
– И грамоте, и цифири. К тому же славно пишет, – говорит с горделивой ноткой в голосе Ларион Ермолаевич, купеческим нутром почуяв возможный прибыток. – А ну-ка, Ваньша, подай владыке Михаилу лист бумаги со своим крючкотворством, – приказывает, не упуская момента.
Ваньша уже немного пообвык к присутствию в доме благочинного и с места стрелой рванул исполнить дедово поручение. Лестно, что такой важный и ученый человек, как настоятель монастыря, проявил интерес к способностям отрока.
– Что ж, недурно, недурно… – просмотрев выведенные Ваньшей буквицы и цифры, отметил архимандрит, возвращая хозяину лист. – У кого учился? – обращается непосредственно к Ваньше.
Но не успевает тот и рта раскрыть, как Ларион Ермолаевич опережает:
– Так у дьячка Назария. Все мои у него обучались. И Иван Меньшой, и Матвейка… Но ладнее всех получается у внука Ванюши. Это сын Ивана Большого, – поясняет дед на всякий случай родословные корни виновника разговора.
– Не самый плохой учитель, не самый… – замечает настоятель Знаменского монастыря и тут же присовокупляет: – Правда, к хмельному зелью излишнее пристрастие имеет. Ущербность личности от этого… Но с другой стороны, кто без щербинки? Горшок на что кругл да гладок, но приглядись – и в нем щербинку найдешь!.. А тут слабый духом человек…
– Вестимо, так оно, так… – кивает седовласой головой дед. – Все мы грешны, только Господь без греха. Ибо – Господь! – указует вверх перстом.
– А внук у тебя, Ларион Ермолаевич, как вижу, отрок смышленый. Вон и лоб, как у великого мыслителя Сократа, высок да крут.
Кто такой Сократ Ваньша не знает. Может, какой посадский человек, может, дворянин либо боярский сын, а то, возможно, и из духовных лиц. Бог его ведает… Но уверен, что хороший, раз архимандрит о нем по-доброму речь ведет.
– Слава тя, Господи, – мелко крестится дед, – не обидел Вседержатель разумом. Смышлен и сноровист не по годам…
– У меня для такого грамотея небольшая работенка имеется, – еще раз окинув юного Голикова пристальным взглядом с ног до головы, басит архимандрит. – Надобно с некоторых моих бумаг копии снять. А то мало ли что… – поясняет довольно туманно деду. – Все под Господом ходим…
– Завсегда рады помочь, – частит тот скороговоркой. – Завсегда и с превеликим удовольствием… – Про себя думает: «А почто своих иноков не посадишь на перепись-то? Надо полагать, там такое имеется, что бедным черноризцам и знать не следует. Впрочем, нам-то что? Мы ко всякому привычны. И к слову соленому, и к матерку ядреному».
– Сможешь? – тем временем задает архимандрит вопрос непосредственно Ваньше.
И буравит, буравит его черными буравчиками глаз до самого нутра.
– Я постараюсь, – заливается румянцем отрок, не давая деду опередить себя.
– Похвально, что осторожен в словах и не бахвалишься, как некоторые, что «одним махом всех побивахом», – убирает «буравчики» от Ваньшиной души владыка. – Тогда в понедельник после обедни и приходи, – как о деле решенном говорит он. – И не бойся, с оплатой не обижу, – подшучивает благодушно. – А проявишь усердие, так и сверх меры положу. Пока же оставь нас: мне с Ларионом Ермолаевичем с глазу на глаз переговорить надобно.
– Иди, Ваньша, погуляй, – выдворяет его и дед.
И как ни хочется юному Голику послушать, о чем поведется речь, но делать нечего: приходится покинуть дедову половину и идти во двор.
2
В понедельник, как и уговаривались, Ваньша, приодетый поприличнее и причесанный матерью, уже стоял возле дома архимандрита. Сказав служке о своем прибытии, ждал, когда позовут.
Домик сей располагался рядом со Знаменским монастырем. На полугоре, ближе к Куру. Дойти до него из Троицкой слободки – раз плюнуть. Сначала по дороге, идущей со стороны Белгорода, к мостку, а от мостка – все в гору да в гору, пока к монастырю не выйдешь. А тут и дом архимандрита Михаила.
Снаружи особой красотой дом не блистал – на посаде и на территории бывшей крепости были палаты и попригляднее. Однако внутри был просторен, высок, чист и уютен. К тому же о двух ярусах. На нижнем – печь, кухня и службы разные; на верхнем – покои и рабочий кабинет. В нем-то и предстояло трудиться некоторое время юному Ванюше Голикову.
Архимандрит встретил радушно. Самолично провел в кабинет, хорошо освещаемый через стрельчатое окно дневным светом. В святом углу небольшой киот с иконами. Завешен светлыми шелковыми шторами, полы которых раздвинуты. Перед киотом небольшая лампадка изумрудно-зеленого стекла на трех золотых цепочках. В ней теплится огонек. Огонек мал, но трепещет живой бабочкой-крапивницей.
«Деду бы такую… – невесть почему пронеслось в голове Ваньши при виде красивой лампадки. – То-то бы радовался».
– Здесь будешь работать в урочные часы, – подведя к небольшому, но крепко сколоченному из дубового наряда столу, возле которого стоял стул такой же добротной работы, сразу же определился настоятель монастыря с местом и временем. – Переписывать же станешь мои памятные тетради. Это заметки о походах покойного императора нашего Петра Алексеевича, царствие ему Небесное. Слыхал о таком? – уколол острым взглядом до самого сердца.
– Немного от деда… – стушевался Ваньша, вспомнив вдруг подслушанный им разговор между Ларионом Ермолаевичем и его супругой, о котором он, правду сказать, и думать забыл.
– Плохо, что «немного», – гуднул басовито над ухом архимандрит. – О таких устроителях земли Русской, чадо, надо много знать. Ибо они, – поднял он вверх указующий перст, – есть альфа и омега государства нашего. А Петр Алексеевич – наипервейший в этом пантеоне. Да уж ладно, – смилостивился над струхнувшим Ваньшей, – будем наверстывать. В процессе работы.
Два месяца Ваньша переписывал «памятные тетради», снимая с каждой по две копии. Одну было разрешено снимать для себя.
«Вижу: отрок ты толковый. Потому, может, пригодится… когда-нибудь, – проникся добрым расположением архипастырь Михаил Нефонтов и выделил бумагу для этой копии из своих запасов. – Пиши, не ленись. Руку набивай».
Самому юноше достать десяток листов бумаги было не по силам: слишком дорого стоила.
Переписывая «памятные тетради», Ваньша немало узнал о деяниях царя православного и императора Петра Алексеевича. О его походах под Азов, о войне со шведским королем Карлусом, о неудачном походе русского воинства под Нарву, затем победоносном сражении при Лесной и блистательной Полтавской битве. А еще он узнал и об амурных похождениях императора и самого архимандрита, в те далекие времена всего лишь полкового священника. Но, переписав соромные места, даже виду не подал, что они имелись, хотя владыка Михаил не раз и не два посматривал на него испытующе.
Впрочем, не только из «памятных тетрадей», но и из живых рассказов архимандрита Михаила. Как ни был он загружен службой, но находил все же время, чтобы то внести пояснения по какому-либо событию, то поведать новый эпизод из жизни императора, то рассказать о его многочисленных сподвижниках: участнике Азовских походов и первом генералиссимусе российском Алексее Семеновиче Шеине, неутомимом искателе приключений и воинской славы Александре Даниловиче Меншикове. О князе-кесаре Федоре Юрьевиче Ромодановском, от одного упоминания имени которого трепетали князья и бояре, и о мудром дипломате Петре Андреевиче Толстом. О Лефорте и Гордоне.
Добрым словом отзывался архимандрит и о сподвижниках государя, которые не раз побеждали врагов Отечества на суше и на море: Борисе Петровиче Шереметеве, Федоре Алексеевиче Головине, Аниките Ивановиче Репнине, Михаиле Михайловиче Голицыне.
«Не люди – титаны при божественном императоре! – каждый раз восхищался, забывая о сане и благочестии.
В такие мгновения глаза священника не сияли – они полыхали. Полыхали живым обжигающим пламенем. Да таким явственным, что Ваньше становилось не по себе.
Найдя в Ваньше Голикове благодарного слушателя, владыка Михаил не скупился на детали и уточнения, на картины бывших баталий и курьезных случаев. В итоге, перед взором отрока вставал величественный образ русского богатыря, сравнимый разве что с былинными Ильей Муромцем и Святогором, бившими всех ворогов Руси. Потому и приходили на ум позабытые слова из сказа, слышанного на торжище из уст слепого гусляра: «..Как схватил он Калина-царя да за ноги, да и стал татарином помахивать; раз махнет – улочка, вдругорядь – переулочек. И не стало поганого воинства».
Впрочем, не только о государе Петре Алексеевиче и его сподвижниках рассказывал Ваньше настоятель Знаменского монастыря. Поведал он и о знаменитом жителе древнего Курска Феодосии Печерском, жившем во времена великого князя Владимира Святославича, крестившего Русь по христианскому обряду.
«Почитай, семь веков до твоего, Иван Иванович, рождения, – шутливо величал архипастырь Ваньшу по имени-отчеству, – ушел он отсель, постигнув мудрость божественную в Курске. И ведомый Господом нашим, пришел к пещерам киевским, чтобы там, вдали от людской суеты, вместе с другим светочем веры христианской, преподобным Антонием, обустроить монастырь и дать устав монашеского общежития. Впрочем, как справишься с работой, дам я тебе, чадо усердное, Житие преподобного сего почитать. Летописцем Нестором оно написано. Самого же Нестора преподобный Феодосий семнадцатилетним отроком презрел да на путь божий и наставил. Словом добрым да обхождением заботливым. Подобно тому, как я сейчас наставляю тебя, чадо мое неразумное».
И не забыл слово свое: как только Ваньша справился с дневным уроком, принес большущую книгу «Пятерик Печерский», в которой наряду с житиями других русских православных святых находилось и Житие преподобного игумена Печерского Феодосия.
«Читай отсель и досель», – показал, какие страницы предстоит прочесть.
Ваньшу просить два раза не надо, а уж приказывать, тем паче. Тут же приступил к чтению. Буквицы крупные, печатные, читаются легко. Не прошло и часа, как это «Житие» прочтено от корки до корки. А в голове картины древнего Курска и огромного Киева, Феодосия с котомкой за плечами и его же, но уже игумена строящегося монастыря. Образы великих киевских князей Изяслава и Святослава Ярославичей, игумена Никона и схимника Антония.
Рассказал архимандрит и о чудесном обретении на корню древа Курской Коренной иконы Божией Матери «Знамение» и о строительстве Знаменского монастыря.
«А знаешь ли ты, отрок, – громоподобно восклицал в повествовательном запале архимандрит, – что один из колоколов монастырю подарил сам Петр Алексеевич с братом своим Иоанном Алексеевичем. Хочешь взглянуть?» И не дожидаясь согласия, собственноручно вел на колокольню и показывал бронзовый колокол. «Вот он, богатырь наш, – гладил широкой дланью позеленевшую от времени бронзовую грудь колокола. – Пятьдесят пудов!»
Ваньша слушал, не только раскрыв рот от удивления, но и распахнув свои большие, как у совенка, светло-карие глаза. Даже моргать забывал. Все так было завораживающе интересно. Все так ново, все так необычно, что просто жуть…
А еще архимандрит, видя усердие юного Голикова в переписи памятных тетрадей, так расщедрился, что дал прочесть сочинение сподвижника государя Петра Алексеевича – Шафирова Петра Павловича – с довольно странным названием «Рассуждения о причинах Свейской войны».
«В Санкт-Петербурге печатано, – пояснил для чего-то. – Можешь и выписки для себя сделать, если не поленишься».
Ванюша Голиков не поленился, и «выписки» добавились к копиям «памятных тетрадей». «Когда-нибудь пригодятся…» – мысленно повторил он слова архимандрита, сказанные в отношении копий с «памятных тетрадей».
Когда архимандрит Михаил убедился, что Голиков прислушался к его словам и сделал выписки, то посетовал, что не имеет в своей библиотеке труда другого сподвижника государя, Бориса Ивановича Куракина.
«Сей фолиант «Гистория о царе Петре Алексеевиче» называется. Редкость необыкновенная. Если доведется в Москве либо Санкт-Петербурге бывать, найди и прочти. А лучше – приобрети». – «У меня-то и денег нет…» – растерялся Ваньша. – «Ничего, к тому времени, даст Бог, появятся, – улыбнулся владыка детской наивности переписчика. – Тут главное желание и жажда познания. А это, как я заметил, в тебе присутствует».
В общении с настоятелем монастыря Ваньша за два месяца узнал столько нового и интересного, сколько раньше и за несколько лет жизни не познавал. А еще он честно заработал целый рубль – огромные по его пониманию деньги.
– Вижу, справился с уроком? – улыбнулся дед, когда Ваньша показал ему рубль. – Такие деньги просто так не дают. И у нас дело ладится, – поделился секретом. – Надумал настоятель при монастыре мастерскую по изготовлению карет да прочих экипажей наладить. Вот и сговорил меня на поставку красок да лаков для такого дела. Опять живая копейка будет. Кареты ныне большой спрос имеют.
ПРОБА КРЫЛА
В любой профессии лучшие специалисты всегда бывают прекрасными коммерсантами.
С. Цвейг
Первое правило бизнеса – поступай с другим так, как он хотел бы поступить с тобой.
Ч. Диккенс
Продать то, чего у тебя нет, тому, кому это не нужно – вот это и есть бизнес.
С. Крамер
Бизнес по-русски: украсть ящик коньяка, коньяк выпить, посуду сдать, а на вырученные деньги купить бутылку водки и… выпить.
Неизвестный автор
Торговать – это целое искусство с тысячью приемов. Цель которого сводится к одному – возбудить в раздумчивом и колеблющемся покупателе страсть к приобретению
Ален
Продавцу нужен язык, покупателю – глаза.
Я. Ипохорская
Хороший человек узнается в торговле.
Турецкое изречение
Распродажа: вещи, которые вам не нужны, за цену, пе-ред которой вы не смогли устоять.
Л. Левенсон
Купец, что стрелец – оплошного ждет.
Русская пословица
Торговать – по сторонам не зевать. Прибылью не хва-лись, а убыли берегись.
Русская пословица
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
1
«Где родился – там и пригодился», – говорит народная мудрость. Спорить с этим бессмысленно. Однако в жизни случается всякое. И чем бытие ближе к современности, тем исключений больше.
Сочинитель родился в участковой больнице села Любимовка Фатежского района. Но этого он помнить, конечно, не мог. Знал по рассказам родителей.
Смутно, сквозь пелену, помнил момент нахождения в Волково, где у него оказалось сразу несколько заботливых теток и бабушек, имена которых он, весьма подвижный и непоседливый, как и все дети, поначалу бессовестно путал. Там его отучали от материнской груди, которую привык локтать и не хотел «за просто так» в родительском доме оставлять. Отучили. Да так удачно отучили, что он, запомнив, наконец, имена бесчисленной родни, забыл имя матери. И когда был доставлен в отчий дом, то называл маму именами бабушек и тетушек. Тут же спохватывался, что ошибся, и вновь, спеша исправить ошибку, ошибался. Тогда, если верить родительскому слову, ему «от роду было не больше году».
Зато последующие детские годы, проведенные в Нижних Халчах почти до школьной поры, помнились отчетливо. Маленький эгоист, заласканный родной бабушкой, а в большей мере – двумя невестившимися тетками, сестрами матери, превращался в деспота. Вечерами, когда они собирались идти на танцы в клуб, устраивал такие сцены ревности и «концерты», не желая их отпускать, что без девичьих слез не обходилось. И какие после этого танцы? Какие ухажеры?..
Потом на постоянной основе было Жигаево и годы учебы в школе. А все остальное – Волково и Нижние Халчи – проходящими моментами. В старших классах – шестых и восьмых – посильная помощь семье и колхозу. Родительский огород и колхозное поле. А также посильная помощь в копании торфа – главного топливного материала сельской глубинки. Того самого торфа, добыча которого так талантливо воспета в повести Михаила Еськова. И еще уйма прочитанной литературы. Причем без всякой системы. Все вперемежку. Зарубежные и отечественные классики чередовались по прихоти: «Хочу это!» или по воле случая: «Раз попалась – прочтем!»
После школы – четыре года в Рыльском педагогическом училище. Первые свидания с однокурсницами и первые поцелуи, когда горячая кровь бьет не только в голову… При этом девушки – воплощение чистоты, нежности и волшебства, а окружающий мир видится не только светлым, но радужным и бесконечным.
Первые неуклюжие стихотворные строчки, посвященные девушкам, и осознание собственной никчемности в музыке. Игра на баяне была каторгой, на альте в духовом оркестре – мукой. Оказывается: медведь на ухо наступил задолго до рождения. И это при том, что мать была голосиста, а отец немножко играл на гитаре, балалайке и гармони.
Позже – ряд проходящих населенных пунктов до, во время и после службы в армии. Женитьба на односельчанке в Жигаево. И конечная точка – Курск. Из семейного предания следовало, что род пошел от бывшего жителя города Курска – курчанина. Купца и солдата. Потому в селе за всеми потомками родоначальника кроме фамилии закрепилось прозвище Курчанины. И вот круг замкнулся: откуда пошел род, туда он, на потомке в шестом колене и вернулся. Не думалось, не гадалось, но случилось!
Можно ли назвать все те места, которые оказались на жизненном пути сочинителя, родными, если где родился – не пригодился, в детстве где ютился – не пригодился, где учился – не пригодился, где женился – тоже не пригодился?.. Кто знает, кто скажет?..
Только почему начинает частить сердце и увлажняются глаза, когда подъезжает к селу Жигаево или стоит на привокзальной площади Конышевки, где в студенческие годы не раз ждал прибытие поезда до Льгова? Почему перехватывает дыхание, когда пересекает Сейм по длинному мосту в Рыльске или поднимается на гору Ивана Рыльского? Почему?..
В Курске сочинитель, как видим, не родился, но пригодился ли?! Трудно сказать… «Лицом к лицу – лица не увидать, большое видится на расстоянии…» – вещим озарением выплеснулся некогда гениальный поэт Сергей Есенин. В любом случае сердце если и трепещет, то от житейских невзгод и переживаний. От этого же туманятся глаза.
Зато Курск сочинителю точно пригодился: дал работу и жилье, позже – пенсион. А еще познакомил с литераторами и писателями, с краеведами и историками, с художниками и музыкантами – личностями творческими, утонченными, порой не от мира сего.
2
Курск…
Сколько ему лет, точно неизвестно. В 2012 году отмечали 980. Многие журналисты, ученые, археологи с данной датой не соглашаются, считая, что Курску давно за тысячу лет стукнуло. Но власти решили и… дату отметили.
Давно известно: на Руси властям все лучше других ведомо. Сказано «люминий» – значит, и есть «люминий», хоть будет на самом деле это медь или цинк. Власть – она и есть власть… Точнее – люди, обличенные властью. Непогрешимы, как боги и как боги всезнающи. По крайней мере, им так кажется…
От какой же опорной точки, от какой вехи отталкивались «отцы и матери города», когда остановились на дате 980 лет? А от данных Жития преподобного Феодосия Печерского, помещенного в Патерике Печерском – летописном труде многих поколений монахов.
Согласно этим данным, в далеком уже 1032 году, скорее всего, в летнюю или раннюю осеннюю пору, юный житель Курска Феодосий, которому шел двадцать четвертый год, покинул град Курск и матушку с младшим братцем, да и отправился с купеческим обозом в Киев. В самом деянии будущего святого, надо полагать, был промысел Божий. А вот дата…
Во-первых, дату 1032 год многие ученые считают позднейшей припиской к «Житию» преподобного, автором которого считается монах Нестор-летописец. Если само «Житие» было написано им в конце XI – начале XII века, то «Патерик Печерский», в котором собрано и систематизировано в хронологическом порядке несколько «Житий» – продукт более поздних времен. Оформление «Патерика» началось в 20-х годах XIII века с переписки владимиро-суздальского епископа Симеона и монаха Киево-Печерского монастыря Поликарпа. Окончательно он сформировался в 1460 году. А дата могла появиться в еще более поздних списках. Так что…
Во-вторых, есть Устюжский летописный свод, в котором указывается возраст преподобного – 82 года. Зная о дате смерти – 3/16 мая 1074 года, не трудно подсчитать дату рождения – 992 год. И если «отталкиваться» от этой даты и возраста в 23/24 года, когда Феодосий покинул Курск, то «выплывает» новая дата 1015 год.
В-третьих, если даже взять за основу 1032 год как дату покидания Феодосием Курска, то куда же девать 17/18 лет, прожитых им в Курске?! А ведь в Курске он не только жил с родителями (с отцом до тринадцатилетнего возраста), но и учился, и стал проходить первые ступени духовного подвига. При этом, как видно из «Жития» в Курске уже было, как минимум, две церкви. Возможно, каменных. И вновь «выплывает» из тумана неопределенностей дата – 1015 год.
Как видим, Курску в любом случае тысяча лет. А археологические данные говорят о еще большем возрасте. К тому же есть ссылки исследователя и переводчика древних текстов Александра Игоревича Асова на Булгарскую летопись, в которой Курск и Путивль упоминаются за IX век в связи с конфликтом между Олегом Вещим и сыном Рюрика – Игорем Старым.
Но власти… Но люди во власти, которые, если послушать их, всегда все лучше всех знают… Пока не копнешь. А копнешь?.. Копнешь и узнаешь, что книг они давно не читают, ни художественных, ни научных. Это им ни к чему. Уметь бы руководящие циркуляры издавать да отписки сочинять. А это они весьма умеют. Виртуозно наловчились.
Курск…
С 1095 года он – удельный град второго сына Владимира Мономаха, Изяслава Владимировича. С 1125 по 1129 год в нем княжит внук Мономаха – Изяслав Мстиславич, будущий великий киевский князь.
А с 1136 года, после Супойской битвы, Курск – удельная вотчина Ольговичей, потомков Олега Святославича, названного в «Слове о полку Игореве» Гориславичем. Правда, во второй половине 40-х годов, во время княжеских междоусобиц, в нем некоторое время вновь княжили Мономашичи. Это сыновья Юрия Долгорукого Иван и Глеб, а также сын уже упоминаемого Изяслава Мстиславича, Мстислав Изяславич.
Но уже с 1149 года Святослав Олегович крепко-накрепко закрепил Курск за собой и своими детьми – Олегом и Всеволодом, названным в «Слове о полку Игореве» Буй-туром и Яр-туром.
В 1185 году поход северского князя Игоря Святославича с братией на половцев был весьма неудачным на фоне других походов русских князей того периода. Но именно он послужил тому, что автор «Слова» устами курско-трубчевского князя Всеволода Святославича прославил курян на все века. Помните: «А мои-то куряне…»
1223 год. Несчастная Калкинская битва. Много погибло, в том числе бесславно, русских князей и воев. Отличилось же мало. Среди отличившихся – потомок Святослава Олеговича Северского и Курского, Олег Курский – князь хоробрый.
Весна 1238 года. Полчища Батыя огнем и мечом прошлись по княжествам Северо-Восточной Руси. После героической защиты и падения Козельска пришла очередь и Курску. Можно было сдаться до полета первой вражеской стрелы и спасти город. Но куряне со своими князьями решили сражаться до конца, по-видимому, сказав врагам привычное для гордых русов: «Возьмете град – все будет ваше».
Сколько дней и ночей сражались куряне, летописи не зафиксировали. Некому было фиксировать. Курские монахи-летописцы пали вместе с другими защитниками города. Свидетельством героической борьбы курян и их князей стало обнаружение «костища на кострище» при строительных работах во второй половине ХХ века на улице Сонина. Не покорились врагам, как другие, курские князья.
В 1246 году монголами были казнены последние представители княжеской династии курских князей. Не стало Курского княжества, не стало и Курска.
Во второй половине XIV века Курская земля, как и многие земли Южной и Западной Руси, попала под власть Литвы, отсидевшейся в тиши за спиной Руси. Литовское владычество продолжалось до начала XVI века. В результате победоносных русско-литовских (или русско-польских) войн в 1508 году Курск отошел к Московскому государству. Но в нем было такое малолюдство, что городом он назывался чисто номинально. Однако его расположение имело стратегическое значение для Московского государства, окруженного со всех сторон врагами. И в нем, надо полагать, находились пограничные отряды. По крайней мере, в документах той поры есть упоминание, что в 1556/57 году в Курске или возле него находился отряд воевод Михаила Репнина и Петра Татева.
Осенью 1596 года воевода Иван Полев и голова Нелюб Огарев возвели в Курске крепость на «старом городище». И с этого времени на постоянной основе в Курске, сменяя друг друга, находятся воеводы и воинские отряды.
Великая смута начала XVII века не миновала Курска. Но уже в 1612 году он стойко выдерживает осаду польско-литовских интервентов. Не менее храбро сражаются куряне с поляками и их союзниками в 1616 и 1634 годах.
Курск поставляет государству не только храбрых воинов, но и первых просветителей, первых отечественных писателей, поэтов и библиографов – Сильвестра Медведева и Кариона Истомина.
В 1779 году Курск становится столицей Курского наместничества, а с 1797 года – центром Курской губернии.
Первым наместником императорского двора в Курске был выдающийся русский полководец генерал-фельдмаршал Петр Александрович Румянцев-Задунайский, находившийся на этом посту с 1779 по 1783 год. В переходный период между наместничеством и губернаторством служили генерал-поручик Александр Андреевич Беклешов (1792-1797) и генерал-майор Степан Данилович Бурнашев (1792-1798). Первым губернатором вновь образованной Курской губернии был действительный статский советник камергер Михаил Иванович Комбурлей (1798-1799).
И с этого времени пошло активное развитие города, в том числе и в культурном отношении. В 1782 году (26 февраля) утвержден первый Генеральный план застройки города. В следующем, 1783 году открыто училище для детей дворян, в 1796 году преобразованное в Народное училище. 1792 год ознаменовался тем, что в городе появился театр и типография. Начался стремительный рост населения.
Если в 1785 году проживало 15 291 человек, то незадолго до уничтожения позорного явления в России – крепостничества, в 1859 году, в Курске проживает 34202 человека, а в пореформенном 1865 году – 37321. При этом в 1859 году большинство жителей составляли мещане – 23800 человек. А дворянство, духовенство и купечество – привилегированные сословия – составляли незначительную часть – всего 3041 человек. Дворянство: потомственное – 290, личное – 952; духовенство (белое и черное) – 703; купечество – 1096.
Но именно представители этих сословий держали в своих руках все нити городской власти. И город Курск оставался торгово-ремесленным. В конце XIX века в городе имелось 994 магазина, лавки и иных торговых предприятий, располагавшихся в центральной части. В том числе на Красной площади имелось три торговых ряда: Рыбный, Толчок и Флеровский (по названию Флоровской церкви). Здесь имело место 40 каменных магазинов и 220 деревянных лавок. На Мучной площади (ныне Центральный рынок) имелось 23 каменные и 21 деревянные лавки. Кроме этого, существовало 23 кабака, и их количество постоянно росло.
Промышленное производство и учреждения культуры довольно медленно внедрялись в жизнь курян.
Так, в восьмидесятых годах XVIII века грамотного населения среди курских мещан было 26%, среди купечества – 48%. Дворянство и духовенство имело более высокий процент грамотных людей, в том числе и женщин. Правда, в Курске имелось 16 церквей и два монастыря, поддерживавшие духовную основу населения. И, конечно же, достаток самих духовных лиц, немалая часть которых проживала уже в каменных домах. Носителем же светской духовности стал известный в России поэт, автор «Душеньки» и других произведений, Ипполит Федорович Богданович, живший в Курске с 1798 по 1803 год.
3
Курск…
Первая Всероссийская перепись населения 1897 года, проведенная накануне Октябрьской революции 1917 года, показала, что в городе проживает 75721 человек. А переписи послереволюционного периода выявили тенденцию снижения роста населения. Так, в 1920 году в Курске с пригородными слободками проживало около 79 тысяч человек, а в 1926 году – 82440 жителей.
Но начавшаяся в стране массовая коллективизация и индустриализация придали новый импульс росту городского населения. По данным первой Всесоюзной переписи 1939 года в Курске уже проживало 119972 человека. В городе работало 45 государственных промышленных предприятий и 32 промысловые кооперации.
Коренным образом изменился социальный состав населения. Сословия были отменены, и теперь в городе проживали с семьями и трудились рабочие и служащие. По разным оценкам численность рабочих Курска выросла с 1387 человек предреволюционного периода до 14 тысяч.
Имелся довольно большой частный сектор, по-прежнему занимавшийся индивидуальным кустарным промыслом.
Город из ремесленно-торгового превратился в промышленный и культурный центр края. В нем работали такие промышленные объекты как кожевенный завод имени Серегина, машиностроительный завод имени Калинина, дрожзавод, кирпичный завод, табачная, швейная, трикотажная, кожгалантерейная и обувная фабрики. Действовали две электростанции, паровозное и трам-вайное депо, отделение железной дороги, водопровод, несколько котельных, обеспечивающих теплом дома, типография.
В городе появились первые высшие учебные заведения – педагогический и медицинский институты, готовившие специалистов в области образования и здравоохранения. Кроме этих ВУЗов, действовало около десятка средних специальных учебных заведений и техникумов. Работало 29 общеобразовательных школ.
В Курске имелось две больницы на 1290 койкомест, несколько здравпунктов на крупных предприятиях, венерологический и туберкулезный диспансеры, 11 клинико-диагностических лабораторий, 8 рентгенкабинетов, 9 физиотерапевтических кабинетов, санэпедстанция и санбаклаборатия. Функционировали Дом санпросвета, Дом ребенка, роддом, несколько детсадиков и яслей. С каждым годом расширялась сеть аптек. Курская биофабрика, на которой, в том числе, выпускались и лекарства, была одной из лучших в стране. Из 825 врачей, работавших в области, значительная часть приходилась на Курск.
Из социально-культурных объектов в городе имелось пять бань, механизированная прачечная, Дом колхозника на 600 мест, две гостиницы. К имеющемуся Первомайскому парку добавились новые скверы и парки, в том числе «Боева дача», «Солянка». Появились стадионы. В Курске действовали областной драматический театр, несколько кинотеатров и клубов, 12 библиотек и музей. Были введены в строй цирк и картинная галерея. Полным ходом продвигалась радиофикация и телефонизация.
Неслыханными темпами шло жилищное строительство. Жилищный фонд составил 600 тысяч квадратных метров. Правда, попутно закрывались и сносились церкви, а духовенство подвергалось репрессиям. Впрочем, репрессиям подверглось не только оно, но и рабочие, и крестьяне, и представители интеллигенции. Если служителей религиозного культа в период с 1930 по 1940 год в Курской области было расстреляно 49 человек, то крестьян (в том числе и колхозников) – 465, рабочих – 252, представителей интеллигенции, совпартслужащих и военнослужащих – 416. К сожалению, по всем социальным слоям курян прошлась сталинская репрессивная машина.
Да, это было… Однако были и огромные достижения во всех областях человеческой деятельности.
Но плоды титанического труда курян были перечеркнуты нападением фашистской Германии. За период оккупации в городе было замучено и расстреляно более 10 тысяч человек, около 30 тысяч юношей и девушек угнано в Германию. Все государственные предприятия, здания школ, техникумов, вузов, медицинских учреждений, учреждений культуры и быта были взорваны, сожжены, разрушены. Из жилищного фонда города отступающими фашистами уничтожено полностью 440 домов, а 1515 – значительно повреждены. Общий ущерб составил более 600 миллионов весомых довоенных рублей.
Курянам пришлось восстанавливать все заново. Но уже к концу марта 1943 года было восстановлено 23 предприятия, 19 артелей, 54 учреждения образования, 24 учреждения здравоохранения. Начали работать кинотеатр имени Щепкина, драматический театр имени Пушкина, библиотеки, радиоузел, музей, картинная галерея, телеграф. Отремонтирована первая очередь водопровода, запущена электростанция, открылись 25 магазинов. А к первой годовщине освобождения Курска было восстановлено и отремонтировано 1800 жилых домов, 60 предприятий, 69 мастерских бытового обслуживания, 77 магазинов, 5 техникумов, 60 столовых.
К концу 60-х годов ХХ века в Курске десятки фабрик и заводов союзного значения, на которых трудится по несколько тысяч человек. Многие их них значатся среди лучших предприятий Европы и мира. Только во вновь образованном Промышленном районе Курска такие гиганты, как завод резиновых технических изделий (РТИ), завод «Аккумулятор», завод тракторных запасных частей, станкостроительный завод, курский трикотажный комбинат, кожевенный завод, производственное объединение «Химволокно», «Элеватормельмаш», ЖБИ, ДСК, КПД и другие. Несколько автотранспортных предприятий, дорожно-строительных и механизированных колонн, молокозавод, мясокомбинат, комбинат хлебо-продуктов, реалбаза и хлебная база. Всего не перечислить.
К прежним двум ВУЗам добавились сельскохозяйственный и политехнический институты, к общеобразовательным школам – десятки новых, а также спортивные, музыкальные и художественные школы. Выросло количество больниц и поликлиник, здравпунктов и медпунктов, аптек. В дополнение к клубам появились Дворцы культуры. Увеличилось число кинотеатров и площадок культурного отдыха, парков и лесопарков.
Зная это, сочинитель не мог не гордиться городом и его жителями. Особенно теми земляками, которые своим трудом и творчеством прославили край не только в стране, но и за ее пределами. Причем в самых разнообразных сферах человеческой деятельности. Это и писатели, и художники, и композиторы, и певцы. Это и ученые, и историки, археологи, и врачи, и инженеры, и архитекторы. Это и герои военных лихолетий, и честные труженики, ковавшие мощь страны, и государственные деятели разного пошиба. Если кого-то затрудняет необходимость вспомнить их по именам и фамилиям, то стоит обратиться к трудам нашего незаурядного земляка, краеведа, ученого, поэта, прозаика Бугрова Юрия Александровича. Хотя бы к изданным по его инициативе и под его редакцией краеведческому словарю-справочнику «Курск» и трем томам «Большой Курской Энциклопедии» с персоналиями.
4
Курск…
Откуда бы вы летом ни подъезжали к Курску, сначала вашему взору открывается в зыбкой дымке лесное ожерелье города. И только несколько позже над этой зеленой массой начинают превалировать бело-серые коробки зданий. Но, даже вкатившись в город, вы на каждом шагу видите зеленые насаждения. Аллейки, парки, скверики буквально испещряют городские кварталы, как кровеносные сосуды тело человека. И кто знает: возможно, не улицы с их асфальтобетонными полотнами дорог и не многочисленные подземные коммуникации действительно являются артериями города, а именно аллейки да парки со сквериками…
Блистая стеклом и железобетоном, дробясь на цветные квадратики кирпичной кладки, город еще не стал каменными джунглями, подобно своим собратьям в Западной Европе, где на протяжении нескольких кварталов не увидеть живого деревца. В его парках и скверах, в зеленых дебрях старых кладбищ, не говоря уже о лесных массивах пойм Тускари и Сейма, до сих пор весной можно слышать соловьев. Ни воробьев, ни синиц, а именно соловьев, прославивших край.
Симбиоз живой природы и творений рук человеческих, легендарное историческое прошлое и мощь советского периода вдохновили немало курских журналистов, писателей и композиторов на создание произведений посвященных Курску. Так поэт Николай Асеев, воспевая Курск и Курский край, создал целый цикл стихотворений «Курские края» и «Богатырскую поэму». Вслед за бессмертными строками «Слова о полку Игореве» «А мои-то куряне…» крылато вспорхнули две строчки из стихотворения Николая Сидоренко: «Еще Москва качалась в колыбели, а город Курск уж защищал Москву».
Немало прекрасных строк посвятили городу Егор Полянский, Тамара Грива, Владимир Степанов, Николай Борисов, Николай и Вадим Корнеевы, Юрий Першин и Юрий Асмолов, Николай и Алексей Шитиковы, Валентина Коркина и Тамара Кравец, Вадим Шеховцов и Алла Пехлецкая. А также еще десятки и десятки творческих людей, неравнодушных к красотам и истории Курска.
Но… Но вот пришли «лихие девяностые» ХХ столетия и «безыдейные, безнравственные, опустошенные нулевые» XXI века. Находящиеся у власти люди, по определению курского писателя Алексея Тимонова «укушенные дьяволом», под лозунгами о демократии и всеобщем процветании стали править «рыночный» бал. Да так «удачно» правили, что, по словам Президента Владимира Путина, все «раздрабанили».
Не минула сия «горькая чаша» и Курска. «Романтики рыночной экономики» под корень извели Курский завод тракторных запчастей (КЗТЗ), на котором работало более девяти тысяч рабочих и ИТР. Та же участь постигла и станкостроительный завод. Не стало мясокомбината и пивзавода. На ладан дышат такие гиганты индустрии, как бывший РТИ, КТК, «Аккумулятор», «Химволокно», некогда по лекалам, изготовленным на Западе, переданные по глупости властителей из государственной собственности в руки частных предпринимателей.
На них давно уже нет десятитысячных коллективов рабочих. Даже слово «рабочий» выведено из лексикона и заменено нейтральным «производственный персонал». Так вот, на РТИ этого самого «производственного персонала» осталось около тысячи. На других – и того меньше.
И если раньше вся индустриальная мощь работала на благо всей страны, на ее обороноспособность и процветание, то теперь – на благо своих владельцев. Большинство же их них – это продукт «лихих девяностых», лишенный совести, любви к ближнему своему и Родине, плюющих на нравственные устои, на патриотизм и собственную историю. Для них нет ничего святого, кроме разве что денег – золота и долларов США.
А если бы властители, все эти Ельцины, Чубайсы, Гайдары и прочие младореформаторы рыночники хоть немного интересовались отечественной историей, то бы знали: это уже проходили. По Указу императрицы Елизаветы Петровны в 1754 году все винокуренные и металлургические заводы, принадлежащие купцам и государству, были переданы дворянам-помещикам. И что? А то, что если ранее они приносили прибыль, то у помещиков стали убыточны.
Русский историк и писатель Николай Иванович Павленко, автор книг о сподвижниках Петра Первого «Полудержавный властелин», «Птенцы гнезда Петрова», обратный эффект подарочной политики правительницы объяснил просто и логично: «Все заводовладельцы из дворян вели промышленное хозяйство теми же примитивными, хищническими приемами, какими они вели хозяйство в крепостной вотчине. Потребительская манера ведения хозяйства сказалась даже в том, что дворяне, получив в свое распоряжение такие существенные источники пополнения бюджета, как заводы, не только не по-правили свои финансовые дела, но даже ухудшили их». Правда, он еще добавляет, что «дворяне-землевладельцы оказались в неоплатном долгу у казны и частных кредиторов».
Современные же «дворяне, владельцы «заводов, газет, пароходов», фабрик и объединений, выйдя из-под опеки государственного контроля, так повели дело, что и производства угробили, и в долгу перед «казной» не оказались.
За двадцать лет в Курске не построено ни одного промышленного предприятия. А те, что были построены в послевоенный период, фактически уничтожены. И регресс продолжается. «А торговые центры? – возразит приверженец рыночной экономики. – А банки?» И улыбнется скептически и самодовольно. Мол, ущучил.
Да, торговые центры, напирая на улицы и соседние дома неказистыми, лишенными архитектурных изяществ железобетонными громадинами, растут, как грибы-мухоморы после теплого летнего дождика. Тут не поспоришь. Только чем они торгуют? Отечественной продукции в них почти не увидеть. Следовательно, они работают на радость иностранных производителей, на мощь чужих государств.
Да, отражая серый асфальт улиц и небесную лазурь зеркальными стеклами то ли окон во всю стену, то ли стен, состоящих из одних окон, банки горделиво стоят на каждом углу. А банкиры, недосягаемые в своих зеркальных офисах, как Снежная королева в Ледяном дворце, для простых смертных, с пренебрежением поглядывая на копошащихся внизу людишек, крутят в них деньги. Только деньги эти на развитие промышленности, обороны, культуры не идут. Просто, как воздух, чаще всего перегоняются из одного банка в другой и, обрастая процентами, возвращаются на исходные позиции, обогащая своих владельцев. Не брезгуют там и криминалом, ибо, как говорится, деньги не пахнут…
И превратился Курск вновь в ремесленно-торговый город. Откатился в своем развитии в XVIII век. Правда, на новом витке исторической спирали. Если раньше были кабаки, то их сменили рестораны, пивные бары и ночные развлекательные центры. А эти учреждения – далеко не кладези духовности…
«Зато церкви реставрируются, новые храмы строятся», – возразят некоторые.
Да, строятся, да, возводятся. Только что-то духовность падает, только что-то нравственность ниже городской канализации… Только что-то многие носители духовности и православной веры на аскетов не похожи. Подкатывают к храмам не на отечественных автомобилях – на престижных иномарках стоимостью по несколько миллионов рублей…
Все это напрягало сочинителя. И к чувству гордости за Курск исторический примешивалась боль от современной действительности. И он был полностью согласен со словами поэта Юрия Асмолова, сказанными им по отношению ко всей стране, но относящиеся, несомненно, и к Курску: «…Я все чаще Родину жалею и все реже Родиной горжусь».
5
– Марина Геннадиевна, здравствуйте! Виталий Анатольевич, привет! – войдя знойным июньским днем в полиграфический центр Домлита, поздоровался сочинитель. – Все работаем, все трудимся… Вас и зной не берет…
Те поздоровались. Марина Домашева, как всегда, весьма приветливо и улыбчиво. Даже жара ей не помешала в этом, хотя красивое личико, обрамленное русыми волосами, более обычного отмечалось алостью щек.
Федяев Виталий – нейтрально, не отрывая взгляда от мерцающего экрана плоского жидкокристаллического монитора. Он, на взгляд сочинителя, вообще был малословен и необщителен. По крайней мере, с людьми из литературно-писательской среды. С компом же общался не только ежеминутно, но и ежесекундно. Причем с любовью и нежностью, достойными прекрасного пола. Он для него, как Ленин для истых коммунистов, был «живее всех живых» и роднее всех родных.
– Что привело? – перевела Марина взор с сочинителя на рукопись, лежавшую перед ней рядом с клавиатурой компьютера.
Не трудно догадаться, что верстала очередной опус кого-либо из многочисленной армии литераторов, перекинувших этот труд с собственных плеч на ее хрупкие.
– Да вот на малую родину собираюсь. Пришел попросить у Николая Ивановича книг курских писателей в качестве подарка. Из собственной библиотеки штук двести уже отложил да своих с десяток. Теперь хотелось бы порадовать конышевцев книгами курских авторов… – довольно многословно и путано объяснил сочинитель причину очередного появления в Домлите. – А чем еще в наше время скромный сочинитель, существующий на пенсию, может отблагодарить родной край? Ничем. Так пусть хоть книги…
– Николай Иванович недавно звонил, скоро сам будет, – не отрывая взора от рукописи, тут же дала необходимую справку Золушка Дома литераторов, как ее в шутку величали литераторы. – Подождите немного… Думаю, не откажет в вашей просьбе…
Ее тонкие пальчики с наманикюренными ноготками веселыми бабочками невесомо и быстро порхали по кнопкам клавиатуры.
– Что-то не видно Юрия Петровича? – поинтересовался через какое-то время сочинитель, не наблюдая самого добросовестного сотрудника Домлита на общественных началах и бесплатной основе, а также с легкой руки Гребнева его заместителя по творческой деятельности. – Не приболел ли?
Но, поинтересовавшись, почувствовал неловкость оттого, что отрывает своими вопросами от работы занятых людей. Затоптался на месте, потом попятился к распахнутой настежь двери, чтобы покинуть помещение полиграфического центра.
– Был и скоро подойдет опять, – отозвалась коротко Марина, не переставая порхать пальчиками по клавиатуре. – И слава Богу, здоров.
Печатала она профессионально, «вслепую», не бросая даже краткого взгляда на клавиатуру, все внимание сосредоточив на буквах-каракулях текста. Возможно, иногда сбивалась, но тут же исправляла досадную ошибку и продолжала дальше расшифровывать рукописный текст, автоматически переводя его в электронно-печатный. Неловкости сочинителя она, скорее всего, даже не заметила. А если и заметила, то тактично оставила без последствий.
Побродив по залам Домлита, полистав книги в «Книжной лавке», сочинитель вновь вернулся к полиграфистам. Хоть и нехорошо отрывать занятых людей от работы, но как не поинтересоваться судьбой нового выпуска литературного альманаха, издаваемого литераторами.
– На какой стадии готовности? – успел он задать вопрос, когда в помещение полиграфического центра вошел Першин.
– О чем это вы? – здороваясь с сочинителем, задал вопрос Юрий Петрович.
– Да о последнем выпуске литературного сборника… – первой ответила Марина.
– А, о братской могиле… – улыбнулся Першин, и на его левой щеке розочкой обозначилась ямочка.
– В чем дело, Юрий Петрович? – не понял сочинитель.
– Да о коллективном сборнике, которые во времена Носова и Сальникова наши писатели иронично величали «братскими могилами», – пояснил тот. – О нем самом… родимом.
– Ну и юмор у вас… был… – оказался явно озадачен и растерян сочинитель.
Привыкший к тонкому, интеллигентному юмору Першина, он никак не ожидал услышать такое.
– Профессиональный, – нисколько не смутился Юрий Петрович. – А у вас… по месту твоей прежней работы разве черного юмора не было? И вообще я тебе удивляюсь…
– Был. Но стоит ли сравнивать ментуру и литературу?..
– Везде живые люди… – решил закрыть тему Першин. – Сам-то только из-за альманаха пожаловал или с иными проблемами?.. А может, красивой девушке голову мороками разными забиваешь? – закончил вопрос на шутливой нотке.
– Собирается на малую родину поехать, книги там в библиотеку подарить, – опередила сочинителя с ответом Домашева. – Пришел у Николая Ивановича книг с произведениями курских авторов попросить…
Сочинитель где-то читал, что римский император Юлий Цезарь одновременно мог выполнять три дела. Но до русских женщин, по-видимому, и ему далеко. Казалось бы, Домашевой, поглощенной работой с рукописью, ее расшифровкой и одновременным печатанием на компьютере, никакого дела нет до чужих бесед. Но не тут-то было! Оказывается она не только все слышала, но и анализировала, и откладывала на «полочках» памяти, чтобы в нужный момент выдать «на гора». И выдала. Просто так, мимоходом, за «между прочим».
– Дело стоящее, – вполне серьезно заметил Юрий Петрович. – Только, думаю, Николай Иванович, это дело в сыром, неотредактированном, неотретушированном виде не оставит.
– Что-то не понял? – насупил брови и сморщил нос сочинитель, явно поставленный в тупик последними словами собеседника. – Пяток книг что ль пожалеет?..
– Да при чем тут книги, – хмыкнул с довольной усмешкой Першин. – Вот увидишь: он твоей самодеятельности не одобрит. Даже готов поспорить, что не одобрит…
– Спорить не стану, лучше самого дождусь.
– Как знаешь…
…Юрий Петрович не ошибся. Когда Гребнев через какое-то время появился в Домлите и выслушал просьбу сочинителя, тут же отреагировал:
– Так дела не делаются.
– А как? – был озадачен сочинитель.
– Друзья, посмотрите на этого чудодея, – патетически обратился Гребнев к таящему улыбку Першину, искоса и со знаменитым ленинским прищуром поглядывающему из-за монитора Виталию и оставившей работу Домашевой. – Хочет избавиться от своего библиотечного хлама да еще слова благодарности, по всей видимости, ждет.
– При чем тут хлам? – надул губы сочинитель. – Я повезу прекрасные книги русских и зарубежных классиков, несколько своих и с десяток-другой курских авторов.
– Видите, он даже не понимает, что собирается сотворить! – продолжал апеллировать к «общественности» председатель правления писательской организации и директор Издательского дома «Славянка». – Но мы ему этого не позволим. Никакой самодельщины и отсебятины! Есть организация, и надо действовать соответствующе…
– А я и не отказываюсь… действовать соответствующе, – подыграл шефу сочинитель, разобравшись в столь долгой патетико-назидательной прелюдии. – От имени организации куда солиднее. Только книг не забудьте дать… от этой организации.
– Вот то-то… – наконец, заискрился улыбкой Николай Иванович. – А то «я да я», когда надо говорить «мы» и действовать не от себя, а от имени нашей организации. Это куда солиднее. К тому же действо частного лица – это просто действо, а действия посланника организации – это уже общественное мероприятие с большим политическим подтекстом. Верно, Юрий Петрович?
– Верно, – продолжал светиться улыбкой Першин, означавшей справедливость его предвидения подобной реакции «шефа». – Вернее не бывает.
Марина и Виталик, поняв, что самый интересный момент шефской импровизации шутливого гнева окончился, погасив улыбки, вновь уклюнулись в работу. Впрочем, Марина нет-нет, но бросала взгляды на Гребнева, ожидая указания на выдачу книг сочинителю. А тот уже развивал мысль далее:
– Чтобы мероприятие стало мероприятием, а не скомканным блином на не сдобренной маслом сковородке, надо подключить тамошних журналистов. И это ответственное и ключевое дело я возьму на себя, – достал он мобильник и набрал номер кого-то из администрации губернатора.
Переговорив с абонентом, тут же стал звонить в редакцию конышевской районной газеты.
Судя по коротким фразам, ни главного редактора, ни знакомых журналистов – а их у Николая Ивановича имелось бесчисленное множество – на месте не оказалось. Однако это обстоятельство нисколько не смутило его. Он уже «втирал» мозги бухгалтеру редакции о проводимой курской писательской организацией акции «Литераторы – малой родине».
– Надеюсь, вы понимаете необходимость достойной встречи первопроходца этого общественно-культурного мероприятия, – начальственно-властным баритоном рокотал он в невидимый микрофон мобильника. – Смотрите, не подведите.
Сочинитель и Першин весело переглядывались между собой, любуясь разворачивающимся на их глазах действом. Театр одного актера, да и только!..
– И ты, – закончив наставления представителю редакции, вновь обратился он к сочинителю, – не забудь там, в сиянии софитов, в лучах народной славы сказать об этом. Так и так, мол, с меня запускается новый проект по всей области…
Шутил, конечно. Но в каждой шутке, как известно, есть доля правды.
– Вот так и зарождаются общественно-социальные акции, – подмигнул Першин сочинителю. – Учись, как надо рвать подметки на ходу!
Тот, уже немного зная то веселый до бесшабашности, то взрывной до гневливости, то искрометный характер Гребнева, его любовь к импровизациям, к неожиданным поворотам, согласно кивнул головой. Про себя же отметил, что Николай Иванович – это вечно действующий генератор идей и предложений. Однако о цели своего визита, несмотря на чары «шефа», не забыл.
– А книги? – напомнил тихо.
– Сколько?
– Сколько не жалко. Еду-то на машине… Не на себе понесу.
– Там у нас есть книги Алехина, Сальникова…
– Эти уже отложены. Мне бы ваших да земляка нашего Леонида Наливайко…
Марина, выдай ему пару моих книг да пару книг Наливайко. И ни грамма не наливай-ка, – пошутил Николай Иванович, подмигнув голубоглазо.
Что-что, а расточительным Николай Иванович никогда не был.
Глава вторая
1
Конец сороковых годов для многочисленного семейства Голиковых ознаменовался тем, что у Сергея Лариновича и Домны Федотовны в 1746 году родился сын Михаил, а у родителей Ваньши в 1748 году – дочь Мария.
Крестным отцом у Михаила был курский купец второй гильдии Лоскутов Григорий Матвеевич, а у Марии – рыльский купец Щелехов Иван Афанасьевич. Последний довольно настойчиво искал пути сближения, а то и породнения через браки детей с курскими купцами Голиковыми и Полевыми. Возможно, поэтому часто бывал в Курске. В 1747 году у него самого родился сын Григорий, потому во время крещения он тихонько шутил, что крестит будущую супругу для сына.
«В жизни всяко может быть, – отшучивался также вполголоса Иван Ларионович. – Как говорится, приведи Господь, со своими жить и с чужим не расстаться».
Лукерья Сидоровна, слыша сие, помалкивала, лишь улыбалась тихо да виновато. Столько раз она тяжелела, да Бог деточкам жизни не давал. Прибирал к рукам сразу же после родов. А тут, вроде, услышал материнские молитвы, оставил в живых. Вырастет – точно будет чьей-то невестой и женой. А чьей – время покажет. Была бы жива да здорова, а суженого ни пеше не обойдешь, ни на коне не объедешь.
Не дремали и Никита Сергеевич с супругой Марфой Ивановной. В начале 1748 года у них родился Иван, а уже в середине следующего – Афанасий.
– А Никита нас перещеголял, – шутил Сергей Ларионович в семейном кругу, когда все Голиковы в очередной раз собрались в родительском доме на чаепитие. – Переплюнул, стервец. Мы с Домной Федотовной, матушкой его, троих к моим пятидесяти годам едва осилили. Михаила – так на излете… по сусекам едва наскребли… А они в свои восемнадцать уже четырех мужиков на белый свет пустили. Что ни год, то новый сын, а нам внук…
– И на этом не остановимся, правда, Никита Сергеевич?.. – толкала в бок улыбчивого супруга бойкая Марфа, поблескивая агатами глаз. – Еще столько обязуемся наплодить. Чтобы Голиковскому роду не было переводу.
Марфа, несмотря на частые роды, по-прежнему по-девичьи стройна и грациозна. И одевается, скорее, как благородная дворянка, нежели жена купеческого сына. Этим, возможно, и подкупает свекора, который в ней души не чает и всегда встает на защиту как от собственной женушки, так и от сына. Но Марфа не щеголиха. Она и работница – каких поискать. Все в ее руках горит да спорится. И за детьми успевает присмотреть, и о муже не забывает: на люди в непостиранной да невыглаженной рубахе никогда не выпустит. «Ты же купец, – напоминает, – так держи масть купеческу».
Вот и на чаепитие он пришел такой нарядный, словно на Святой неделе в церковь. Рубаха шелковая, алого цвета, кушак узорчатый, поддевка и порты тонкого сукна, сапожки навакшены и начищены до такого блеска, что в них смотреться, как в зеркало, можно.
– А почему не наплодить? – несколько смущается Никита (видимо, сказывается присутствие родителей). – Наплодим, коли в доме достаток. К тому же родятся, слава те Господи, одни помощники… Опять прибыток, а не убыль.
– Я же говорила, что любят друг дружку и что будет у них куча детей, – напоминала Мария Панкратьевна присутствующим. – Вот все, слава Богу, и сбылось.
Сказав, она украдкой тихо вздыхает. Возможно, вспоминает свои молодые годы. Потом смотрит на Лариона Ермолаевича, молчаливо сидящего на привычном месте под святым углом. Старший Голиков за последний год сильно сдал, часто жалуется на телесные хвори, на ноги, не желающие ходить, на глаза, отказывающиеся видеть. И чтобы его хоть как-то поддержать и приободрить, сыновья приходят со всем семейством. Смотрит – и снова вздыхает.
Лариону Ермолаевичу по одним ревизским сказкам за семьдесят пять перемахнуло, по другим – около семидесяти. Сколько точно, он и сам не знает. Да это и не важно. Важно то, что одряхлел, что смертушка не за горами. Уже у изголовья с косой стоит, часа своего дожидается.
Ваньше жаль деда. Рад бы помочь – да нечем. Жалеет родителя и Иван Меньшой – на его неокрепшие плечи ляжет забота о матери и младшем брате Матвее. Но как был он в детстве боек да задирист, таким и продолжает оставаться в отрочестве. Доставшееся от родителя торговое наследство крепко в руках держит. Не выронит. Правда, действует пока не от своего имени, а от имени Лариона Ермолаевича. Многие курские купцы его на примете уже имеют – в зятья для своих дочерей. Но более других усердствует в этом Климов Петр Нестерович, у которого дочь Анна, Иванова ровесница, подрастает. Вот-вот заневестится.
Девичья пора короткая, как у вишни, цветущей в саду по весне. Блеснула нежной белой красой, порадовала глаза и сердце – да и отцвела. Только у вишни, груши, яблони либо черемухи или какого иного древа все повторяется каждой новой весной, а у девицы – один единственный раз в жизни!..
Не бедствует и Сергей Ларионович. Пока в ратманах городских да старшинах гильдейских хаживал, ступая по родительской дорожке, и кирпичный заводик на паях с купцами Поярковыми да Лоскутовыми поставил, и кожевенную мастерскую развернул. В ней ныне без отдыха трудятся новообращенцы в веру Христову бессловесные Прокофий и Алексей. Да еще, кроме них, пяток, а в сезон и десяток слободских либо посадских людишек безпоместных.
На торгу две лавки им выстроены. Причем одна каменная, с подвалом и складским помещением. В последнее время на Большой Московской дороге харчевню ладит рядом с постоялым двором и к кабаку прицеливается. Впрочем, не столь к кабаку, как к торговле хмельным зельем в нем – говорят, прибыльное дело. А уж если корчемством по-тихому промышлять – озолотиться можно.
Худо, что корчемство под запретом: на въезде в город солдатские заставы стоят, возле кабаков полицейские ярыжки носами водят. Ежели изловят – острога да кандалов не миновать. И на горные работы могут сослать, и в Сибирь – на поселение. Но чем черт не шутит, когда бог спит… Да и волков бояться – в лес не ходить…
Потому наиболее смелые да рисковые баловались, приторговывали. Курчане, особенно соседи ближайшие, знали о том не по догадкам, а наяву. Знали, но помалкивали.
По осени через Курск из южных краев некоторые купцы стада бычков да отары овец в сторону Москвы гонят, табуны коней. Так и тут Сергей Ларионович в доле: и сена загодя прикупит, и загон для скотины ладить с сыновьями снарядится. Все у него удается да ладится, каждое дело деньгу приносит.
2
Город Курск исстари у тороватых гостей славой пользуется. Через него проходят торговые пути не только из Крыма и Слободской Украины, но и других иноземных городов. Из немецкого Лейпцига, из польского Гданьска, из австрийской Вены, из литовской Вильны. А то и из Турции, и из Персии, и из далекого Китая.
Из Украины через Путивль и Рыльск до пересылочного Курска везут овчину, кожи, шерсть, сало, воск, чертово зелье – табак, сукно грубошерстное, селитру, порох, косы литовские и австрийские, чулки шерстяные да башмаки кожаные немецкие. Оттуда же поступали не только крымские, но и турецкие товары: кумач, бархат, овечья шерсть и нити, мыло, купорос, а также изюм, корица, чернослив, лимонный сок и ладан.
В обратную сторону из Москвы, Калуги, Костромы, Тулы и Орла переправляют партии пушнины, крашенины, холста, выбойки, пестряди, железных изделий. Это все изделия отечественного производства. Из иноземного же везли немецкий текстиль, китайку и шелк, хлопчатобумажные ткани, бумагу и книги.
В Курске любили останавливаться и вести оптовый торг купцы из Калуги, Тулы, Орла, Мценска и Болхова. Немало было и украинцев – черкесов и хохлов. Появлялись тут и нежинские греки, и крымские татары.
Широкий поток иноземных товаров стал причиной появления в Курске таможни. Таможенные сборы приносили в казну по несколько тысяч рублей золотом. Правда, курчанам от этих сборов ничего не перепадало – все уходило в столицу.
Возы же с житом и баржи с ним же двигались во встречных потоках. Кто-то нуждался в сбыте пшеницы и ржи, кто-то – гречки и проса, а кто-то – гороха и овса. Находились оптовые покупатели и на семя маковое, и на семя конопляное, и на ячменное зерно.
Торговые потоки шли едва ли не круглый год. Как по суши, так и по рекам. В зимнюю пору – по зимнику и ледяным дорогам рек, летом – на баржах по речной глади либо гужевым транспортам по шляхам и большакам.
И только в межсезонье, в весеннюю и осеннюю распутицу, когда из-за грязи на дорогах было не про-ехать, торговые потоки временно прерывались. В сезон же только не зевай: денежки сами в карман просятся. Вот Сергей Ларионович и не зевал. Волчком вертелся, чтобы везде успеть да поспеть. Порой и часу в сутки не спал.
За хватку и тороватость почет и уважение Сергею Ларионовичу от курчан. А где и смухлюет да сжульничает малость – в торговле не без того – с него, как с гуся вода. Смеется, зубы скалит: «На то и щука в реке, чтобы карась не дремал».
Но до судебной тяжбы дело не доводит, предпочитает мирно разойтись. Судиться – себе дороже: и прав будешь, да гол останешься. Дьяк да судебные приставы, прежде чем допустить до судьи, обдерут, как медведь липку. Ибо дьяк у места, что кошка у теста, а как дьяк на площади, то, Господи, пощади!
Если в губернском Белгороде на неделе торговые дни – понедельник, среда и пяток, то в Курске лишь понедельник и пяток – пятница. Но это не мешает Сергею Ларионовичу двери лавок держать открытыми едва ли не всю седмицу. Всегда кто-то заглянет да что-то присмотрит. Если не купит, то в долг возьмет. Долговая книга, как и сметная, всегда под рукой. И записей в ней только прибавляется. А в записях значится не только, кому и сколько дадено, но и срок оговорен, и процент долговой. Он небольшой, право, божеский, но имеется. А как иначе? Купцу да без процента в долг давать – неслыханное дело.
Значительная часть товаров, приобретаемых курскими купцами у купцов из других городов, сбывалась дворянам, духовным лицам и служивому люду. Спросом пользовались готовая одежда, летняя и зимняя, материя, головные уборы и обувь, укращения из серебра и золота, бумага и писчебумажные принадлежности, бакалейные и москательные товары. С продажи обуви да москательного товара когда-то и поднялся род Голиковых. Сумел крепко встать на ноги Ларион Ермолаевич. Есть на что опереться его детям. Потому у Сергея Ларионовича и ладится дело.
А вот у отца Ваньши, Ивана Ларионовича Старшего, все из рук валится. За что ни возьмется – обязательно крах потерпит. Не умеет народ дурить. Все по чести да по совести желает, а получается – себе в убыток.
Когда же был за отцом да за старшим братом, то вроде все получалось. И торговлишка шла, и прибыток был. Денежек скопил, собственное дело открыл. Не сыном купеческим и не братом купеческим – купцом стал, хозяином. Вот тут и начались докуки: то спросу на товар нет, то богатые купцы цену перебьют да покупателей переманят – и торгуй в убыток. А то и того хуже: товар подпортится. Не то что продать – задаром отдать не получится… Вот и выходит, что с таким барышом семья ходит нагишом.
Недавно сговорился с московским купцом Родионом Осиповичем Журавлевым красным товаром торговать. И товар у него в долг взял, и денег под небольшие проценты позаимствовал. На торгу лавку поставил в ряду прочих. А как дело пойдет, лишь Господь Бог ведает…
Немалые надежды питает Иван Ларионович Большой на Коренскую ярмарку, проходящую ежегодно после Пасхи с девятой пятницы. На нее съезжаются не только купцы, но и люди разных чинов. И тут красный товар – наипервейший. Только до ярмарки надо еще дожить…
3
Город Курск же, словно сказочный русский бога-тырь, рос не по дням, а по часам. Расширялся и посадом, и слободками. Этому в немалой мере способствовали торговые пути, проходящие через него. А еще и Коренская ярмарка, набирающая популярность и престиж с каждым годом. Торговые обороты тут исчислялись уже не десятками тысяч рублей и даже не сотнями – миллионами.
Ванюше Голикову как-то довелось услышать из уст самого воеводы, что в число торговых связей курского купечества с иногородним вошло 50 человек, торгующих к портам Азовского, Черного и Балтийского морей; 450 человек, торгующих в городе; и 970 человек, торгующих по паспортам внутри России. Огромная сила. Потому с купечеством и считаются в Курске. Потому купцам почет и уважение, особенно – первой и второй гильдии.
Центральную часть города, где некогда стояла крепость, занимал Знаменский монастырь, окруженный со всех сторон каменными стенами с башнями. Башни были крыты муравленой черепицей. Там же находилось несколько деревянных изб и соборная церковь.
От посада монастырь отделялся рвом, через который был переброшен мост. Городской посад состоял из слобод или приходов, располагавшихся вокруг церквей. Центр составляли Преображенский, Фроловский, Николаевский, Сергиевский, Московский, Божедомский, Городовой и некоторые другие. Они заселены дворянами и их дворовыми, купечеством и ремесленным людом, занимавшимся торговлей.
За Куром, или в Закурье, шли Солдатская, Рассыльная, Подьяческая, Нижне-Троицкая и Черкасская слободки. Основное население последних – однодворцы, мелкий ремесленный люд, а также прибивавшиеся к ним крестьяне, стекавшиеся из ближних и дальних окраин Курска.
Кроме перечисленных слободок были еще пригородные: Стрелецкая и Кожевенная – за Тускорем, на его левом берегу; за Божедомской слободой, держась правого берега Тускоря, располагалась Ямская. За сенокосной долиной Кура, заливаемой в половодье, примостилась Казацкая. А возле Московской, занимавшей левобережье Кура до самой Большой Московской дороги, тянулась в полуночную сторону приземистыми избами Пушкарная.
Меж слободками пустыри и огороды. Здесь же, подальше от изб и домов городских жителей кузни стоят да кирпичные заводики купечества.
Растет город, увеличивается число его жителей. Это в свою очередь требует появление новых церквей и храмов. Русскому человеку да без христианского напутствия и благословения ну никак нельзя. Где еще можно свои горести и печали излить да грехи сбыть-оставить?.. Где благословение на брак получить?.. Только в церкви, только в храме.
Ныне их в Курске с дюжину имеется. Да строятся еще новые. Любят курчане храмы божии. Сам сыт не будет, а копеечку на храм пожертвует. А вот священ-ство, хоть белое, хоть черное любовью не балуют. Столько приговорок о них придумали, что и не сосчитать. «Попова душа не живет без барыша. Попово брюхо из семи овчин сшито. Служат соборно, а едят подворно. Попу да вору – все в пору. Родись, крестись, женись, умирай – за все попу деньгу подавай. Кто попу не сын – тот сукин сын». Это только малость из большой «любви народной». Та, что попристойнее. А есть такое, что и срамно сказать.
Давно стоят каменные церкви и храмы Знаменского монастыря. На Монастырской стороне блистает красой недавно отстроенная Троицкая церковь. В Ямской слободе имеется деревянная Введенская. К Московской дороге выходят Воскресенско-Ильинская церковь бывшего Можедомского мужского монастыря и Ахтырская. Ближе к Знаменкому монастырю стоит Благовещенская церковь, которую купцы собираются перестроить из камня. Здесь же, в центре, Фроловская и Николаевская на торгу. В Казацкой слободе – деревянные Михайловская и Спасская. В Пушкарной – Успенско-Никитская.
В Монастырской слободе вместо одряхлевшей и отжившей свой век деревянной начали строить каменную Георгиевскую церковь. И так по всему Курску: что-то сносят, что-то строят, что-то обновляют.
Духовенства же белого и черного более сотни человек. Некоторые священники, глядя на купцов, стали каменными домами обзаводиться. Кто-то уже построил, а кто-то лишь к строительству приступил. Если раньше крыши домов крыты камышом да тесом, то каменные красуются уже черепичными.
Ванюша Голиков за время работы «мальчиком» в лавках дяди и отца, хорошо узнал город, все его улочки и закоулочки, все овраги и яруги. Впрочем, будучи и приказчиком, также приходится бегать с холма на холм, чтобы оказать внимание и уважение постоянному покупателю. Нет в городе улиц прямых да ровных. Даже Большая Московская дорога, на что наиглавнейшая, но и та, огибая подворья, вихляет туда-сюда, как пьяный мужик после посещения кабака. Подобна ей и Белгородская, спускающаяся своей дальней стороной к переправе через Сейм, берега которого затенены лесными зарослями. Про остальные же и говорить нечего – заячий след так не петляет, как дороги по курским улочкам да переулочкам.
Глава третья
1
Под зиму 1750 года не стало Лариона Ермолаевича. Прибрал Бог в свои чертоги главу рода Голиковых.
Отпевали его в Троицкой церкви в пределе святых благоверных князей Бориса и Глеба, расположенном на первом ярусе. На втором располагается предел святой Живоначальной Троицы. И там, и там любил бывать при жизни во время службы Ларион Ермолаевич. И одному, и другому пределу в свое время пожертвовал он немало денежек на украшение серебром и златом иконостасов. Но отпевание было решено проводить на нижнем ярусе, чтобы не трясти напрасно покойника при подъеме по лестнице.
Похоронили с честью здесь же на церковном кладбище. Едва ли не вся Нижне-Троицкая слобода присутствовала на погребении. А нищие, так те не только со всего Курска сползлись, но и всей волости. Знали, что поминки будут богатые. И не ошиблись. Голиковы не поскупились – тризну по покойному справили честь по чести. Только хмельного зелья не один бочонок вынесли, а про закуски и говорить не стоит. И жареное, и пареное, и вареное, и соленое, и квашеное. И грибочки, и капустка с яблочками, и огурчики с морковкой…
– Помяните раба божьего Лариона, царствие ему небесное.
Народ и поминал добрым словом. О покойниках, как водится, либо хорошо, либо ничего. Хулить не принято. А Лариона Ермолаевича за что хулить, когда он не одному соседу помог. Кому денежными ссудами, кому советом добрым. Ну, а если кого ненароком и обидел, то да простится ему… Ибо кто не без греха…
Мария Панкратьевна как надела черные траурные одежды, так их больше уже не снимала. И не услышать уже ее ясного голоса, не увидеть улыбки. Даже ликом как-то сразу почернела да сморщилась. За одну седмицу постарела. А вот Иван Ларионович Меньшой с утратой родителя справился быстро. Дело того требовало. В торговле чуть зевнул, чуть запнулся – и пошли убытки да неудачи. Упущенный момент не скоро наверстаешь… Вот он и старался не допустить сбоя в отлаженном деле, днями пропадая в лавках, амбарах, складах, подсчитывая и перебирая товары, заключая или расторгая сделки с другими купцами и ремесленниками – поставщиками мелочевки. И первым помощником у него брат Матвей. Ему четырнадцать. Но и в лавках, и в доме старается быть наравне со старшим братом.
Со счетом у всех младших Голиковых лады. До последней денежки все учтут и запишут. Тут, как говорится, охулки на руку не возьмут. Но ежели какую бумагу сочинить – все к Ваньше: «Выручай, друг. У тебя лучше получается. И складно, и ладно. Нам так не суметь».
Да что там младшие, здесь и старшие Ванюшиной помощью не брезгуют. Собственный родитель и тот: «Отпиши, Ванюша, воеводе… Составь, Ванюша, грамотку в Москву купцу Журавлеву Родиону Осиповичу…»
Ванюше, прошедшему у дяди и отца службу «мальца», зазывающего покупателей в лавку и разносящего товар в дома господам, служивым людям, духовным лицам, а то и купцам, доросшего уже до приказчика, написание грамоток тягостью не является. Он с удовольствием выводит ровные буквицы, а из них – строчки на листах бумаги. Для сего дела у него всегда под рукой и чернильница и остро отточенные гусиные перья имеются. Рад любому услужить. Родным, само собой, бесплатно, а сторонним – за денежку малую.
Ванюше ныне шестнадцать годков. На семнадцатый повернуло. Он уже не отрок, а молодец. Да такой, что девицы слободские заглядываются да тайно вздыхают: завидный жених. Ростом почти в родителя вымахал. Только тельцем еще щупловат да в плечах не раздался. Но и это не за горами… Глаза же большие, круглые, карие и с веселой искоркой. Оттого умом и добротой так и светятся. Нос – прям, губки – розовы, бровки – пологими дугами. Личико – круглое, чистое, светлое. Лоб – высок. Русые волосы – волнами до самых плеч. Ну, как девицам на такого молодца да не заглядываться?!
Только Ванюша – не то что его двоюродный брат Никита. Соблазнять курских красавиц не спешит. И себя блюдет, и их девичью честь. Впрочем, сердцу не прикажешь. Стал и он посматривать в сторону поповой дочки Ненилы. Понимает, что не его поля ягода, но глаза так и ищут ее в толпе прихожан Троицкой церкви. Плохо, что зимой не ходит Ненила на гору с ледяной кателью, где можно и вместе на санках либо ледянках скатиться, и в снежки переброситься. Не является она и на карагоды, устраиваемые слободской молодежью весной и летом по воскресным дням. На них принято не только с понравившейся девицей переглянуться, но и словом перемолвиться. А при игре в ручеек – и за руки подержаться.
Но даже невинные «поглядки» Ванюши во время церковных служб в сторону Ненилы не укрылись от материнских глаз. Мать – она все видит и все примечает. Если не глазами, то сердцем…
«Не по себе сук рубить собираешься, – заметила как-то Лукерья Сидоровна после очередного посещения праздничной службы. – Если у купеческого сословия и есть некоторые послабления в этом, то у духовенства все строго. Сын попа женится только на поповой дочке, а попова дочь предназначена только попенку. Так-то, сын… Ищи суженую в нашем сословии. А вообще, не забивай голову этим. Время приспичит – батюшка укажет, на ком жениться… Плохого, верь, не посоветует».
Ванюша не маленький. Сам все понимает. Только сердечку от одного вида Ненилы и томно, и сладостно, и радостно, и тревожно одновременно.
2
Давно примечено: пришла беда – отворяй ворота. Не успели похоронить старого Голикова, как на торгу случился пожар. Погорели лавки многих курских купцов да ремесленников. Сгорела вместе с красным товаром и лавка Ваньшина отца. А это сотни, если не тысячи рублей. Суммы неслыханные, неподъемные.
– Все! Кабала! – закачавшись из стороны в сторону телом, схватился за голову обеими руками Иван Ларионович Большой. – А то и того хуже: Сибирь и каторга… Я же никогда с благодетелем моим Никоном Осиповичем не рассчитаюсь.
Держится руками за голову, повторяет одно и то же. Да еще всем станом из стороны в сторону шатается, словно тронулся умом. Видя это, мать Ваньши, Лукерья Сидоровна, часами ревет. Ей и добро жаль, и мужа, и себя, горемычную, и деток. Глаза от слез красные, нос распух, волосы седыми куделями выбиваются из-под плата. Глядя на мать, куксится и крохотная Мария, которой всего два годика.
Нелегко и Ваньше. Он-то у отца был первым приказчиком, тоже старался к рублю копеечку прибавить. И вот на тебе – ни лавок, ни товаров! Одни долги да дымящееся серым чадом пожарище!.. Были Голиковы, стали головешкины…
Пострадал от пожара и Сергей Ларионович со своим семейством. Но не столь страшно. У него-то капиталы в разные дела вложены. И общая прибыль покроет убыток с лихвой, бедствовать ни самому, ни сыновьям не придется. Потому за голову руками не хватается, а мыслит, как с меньшим уроном беду пережить.
Когда первые страсти и горести несколько утихли, когда пожарище было расчищено, а убытки подсчитаны до копейки, Голиковы собрались у Сергея Ларионовича. Он теперь во всем роду старший, ему обо всех радеть и печалиться.
– Что скажете о пожаре? – угрюмовато оглядев братьев и сынов, задал он вопрос. – Пожар по чьей-то дурости и неосторожности с огнем или же умышленный поджог?
– Поджог! – почти в один голос заявили Иван Большой, Иван Меньшой и Никита.
– Как пить дать – поджог! – Был согласен с остальными и Ваньша. – Злой умысел.
– А кто мог поджог устроить, разумеете? – продолжил речь Сергей Ларионович
– Да мало ли кто!.. – вновь схватился за голову Иван Ларионович Большой. – Могли и однодворцы, и ремесленники из слободок, и казачки-шутники. Наше купечество им всем не дает свободно торговлишку вести. Всех с торгу гонит, у всех товар отбирает. Вот и обозлены… Вот и учинили пожар… Но разве дело в том, кто поджег – то пусть воевода Андрей Иванович Татищев со своими служивыми ищет да дознание ведет. Ты лучше ответь, что мне делать? Как перед московским купцом Журавлевым ответ держать?
Иван Большой нисколько не преувеличивал, когда упомянул об обозленности курского ремесленного люда против купечества. Так оно и было. И виной всему сами купцы.
Воспользовавшись послаблениями для торговли, возможностью решать многие проблемы города в магистратуре через своих представителей – ратманов и бургомистров, которых большинство, они стали злоупотреблять своим положением. Запретили однодворцам, городским и монастырским бобылям, мелкому ремесленному люду из слободок и посада продавать свои изделия.
А куда тем податься? Некуда. Или купцам свой товар по дешевой цене уступай, или с голоду всем семейством помирай. Либо христорадничай. Помирать голодной смертью никому не хотелось, христорадничать – тоже. От уже имевшихся бродяжек да попрошаек и так к церковным папертям не подойти.
Пробовали жаловаться в магистратуру. А там – все купцы сплошь да рядом. Подняли жалобщиков на смех: «Со свиным рылом – и в калашный ряд?.. Не много ли чести?!»
Кинулись к воеводе, но и там все служивые – крапивное семя – купцами куплены да перекуплены. Известное дело: рука руку моет – обе сытно живут. Подняли на смех: «Шалишь, кума, не с той ноги плясать пошла».
Пробовали жаловаться губернатору в Белгород на самоуправство купцов. Только толку-то никакого. «Вступайте в гильдию», – советуют. А как вступишь, когда капиталов нет. Занять у купцов – те охотно в долг под проценты ссуду дадут – так это же кабала. Широк вход, да узок выход.
Находились и горячие головы, вздумавшие бороться с купечеством. Посадский кожевник Фрол Спесивцев сговорился с кузнецами, братьями Жировыми, торговать своими товарами на торгу, невзирая на запрет. «Нас ведь много, не тронут», – заверял он.
Ошибся: купцы оказались дружнее и сплоченнее. Навалились скопом и не только с торговой площади прогнали, но и по шеям наваляли, и товар отобрали. «Впредь наука будет!»
Спесивцев и Жировы с жалобой в столицу. Да толку-то… Народ разве даром поговорку придумал: с сильным не борись, с богатым не судись? Нет, не даром. Выстрадал.
Вот и пошли распри да обиды. Вот и полыхнул пожар.
– Что делать, что делать… – с неприязнью уставился Сергей Ларионович на младшего брата, задавшего слишком много непростых вопросов. – Изворачиваться надобно да долг погашать…
– Ужом что ли изворачиваться?! – вспылил Иван Ларионович Большой.
– Хоть бы и ужом…
– А толку то?.. Нужна помощь. Твоя брат помощь. Деньгами. Товаром. А не словами. Со слов прибытку не будет…
Назревал конфликт. Все притихли, как перед грозой. Только глазами туда-сюда, туда-сюда…
– А нельзя ли долг отработать? – решил сгладить накал страстей Ваньша. – Если можно, то отправь, батюшка, меня.
– Куда «отправь»? – заморгал, не понимая, Иван Ларионович Большой.
– Да к купцу Журавлеву… Долг отрабатывать.
– Так это же кабала. Его и за десять лет не отработать… – растерялся родитель.
– Ничего, я постараюсь…
– А Ваньша дело говорит, – ухватился за мысль племянника Сергей Ларионович, когда Иван Большой еще продолжал «переваривать» слова сына. – Лишь бы Журавлев не возражал. Сегодня же и отпишем ему. Ты, Ванюша, – с подозрительной вкрадчивостью и ласковостью в голосе констатировал он, – и отпишешь. Другие-то балбесы балбесами растут, а ты у нас – грамотей.
На том и остановились.
Когда Лукерья Сидоровна узнала, что сын может вскоре отбыть надолго, если не навсегда, в Москву, пытаясь удержать кровинушку возле себя, тихонько спросила: «А как же Ненила?» – «Вот разлука и покажет: серьезно это или нет, – совсем по-взрослому отбоярился он. – Да и зерна мы злаков разных…»
3
Полицейские служки под нажимом воеводы Раевского Артемия Семеновича, сменившего на этой должности поручика Татищева, провели дознание. Как и в семье Голиковых, полицейские ярыжки выдвинули несколько версий о сословной принадлежности поджигателя. Под подозрение попали все лица, некогда обиженные купечеством из-за торговли. А это сотни человек. Да и сами представители купечества не остались вне подозрений. Не все мирно да ладно жили меж собой. Стоило только копнуть, как обид с три короба набралось. То кто-то кому-то денег задолжал, то кто-то ссуду не вовремя возвратил, а проценты по ней вообще не думает отдавать. А кому-то пожар помогал от гильдейских пошлин укрыться либо прошлые долги «списать».
Словом, дело потянулось. Недаром говорят, что закон, как паутина: шмель проскочит, муха увязнет. На мир – беда, а воеводе нажиток. Да что там воеводе, всем судебным и полицейским ярыжкам пожива: не подмажешь, хоть и прав, в участок поволокут. А там и за правду плати, и за неправду плати. Дело же не потому тянется, что виноватый нравится, а потому тянется, что виноватого искать нравится. Пока виновный сыщется – не один по-терпевший вздыбится. А чтобы не попасть на дыбу, откупайся, чем можешь.
Скольким курским купцам да мещанам пришлось откупиться, то осталось тайной. Явью же стало то, что в виновные записали двух курских межедомов-попрошаек Ивашку Худого да Никишку Лаптя. Оба пьяницы запойные, оба страстные курильщики. Оба больше прочих возле Никольской церкви попрошайничали да на торгу отирались, мозоля своими лохмотьями да язвами глаза. И всем изрядно поднадоели. Они-то и стали козлами отпущения.
Если дознание велось долго, то суд был скор и лих: «Виновны. Снисхождения не заслуживают. Обоих отправить на каторгу в Сибирь».
– А как же быть с ущербом? – заегозили купцы. – Кто убытки возместит?
– С них и истребуйте, – отмахнулись судейские. – Это уже не наша докука.
– Да с них же взятки гладки, – возмутились купцы, особенно те, кто как Иван Голиков Большой, больше прочих пострадали от пожара.
– Это ваше дело, – ухмыльнулись судейские, изрядно нагревшие руки мздой с купцов и ремесленников во время дознания. – Мы же свое исполнили.
На том и расстались. Каждый – при своих интересах…
Были ли виновны Худой да Лапоть в поджоге или нет, кто дознается. Под батогами да на дыбе и невиновный молвит: «Виноват», лишь бы мучений более не терпеть. А как еще вину доказывать, коли ни свидетелей, ни послухов?.. Без битья да ломки кто же сознается? Никто. А раз сознались, и суд осудил, значит, виновны.
Если купцы кручинились, то должники их тихонько радовались: вместе с товарами сгорели и долговые книги. Теперь попробуй докажи: брал в долг или не брал в долг, вернул долг или еще не вернул.
4
– …Я же говорил, что дознание и суд ни к чему не приведут. Ничем начнутся, ничем и закончатся, – горячился Иван Ларионович Большой, когда после суда все собрались на половине Сергея Ларионовича.
– А кто, братец, иначе думал? – ответствовал ему Сергей Ларионович. – Никто. Потому и послали грамотку в Москву. Будем надеяться, что войдет в твое положение и разрешит Ванюше долг отработать. По мне – я бы вошел и разрешил…
– Ты бы лучше капиталом помог, а не словами, – огрызнулся Ванюшин родитель. – Слова разные мы все говорить горазды …
– А ты еще ссору затей! – уязвил Сергей Ларионович. – Глядишь, капитал и явится…
Намек был очень прозрачен и недвусмысленен.
Иван Ларионович затевать ссоры со старшим братом не хотел. Тот и так – последняя надежда. И лишиться ее – глупость непомерная. Потому еще больше нахмурился и замолчал. А вскоре ушел на свою половину. За ним двинулся и Ванюша.
Трещина, возникшая с пожаром на торжище в роду Голиковых, расширялась. Холодок отчуждения медленно, но устойчиво переходил в сквознячок.
Что повлияло на московского торгового гостя Журавлева – повинное ли письмо, стремление ли к возмещению убытков, природная ли доброта – только Богу известно. Но он согласился взять юного Голикова Ванюшу к себе в услужение.
«Пусть прибывает, – писал в ответной грамотке, доставленной с оказией. – Поначалу рассыльным побудет. А там, что Бог даст. Зарекомендует себя, так и в приказчики возьму. Деньгами не обижу. Умеренную плату положу».
Прочтя грамотку, Иван Ларионович тихо произнес:
– Собирайся, сын. Придется тебе порадеть за нашу семью. Уж прости… – опустил он долу глаза.
Мать, прижав концы темного плата к бесцветным губам, пустила слезу. Страшно было отправлять юнца в неизвестную Москву к неизвестным людям.
– Не печалься, батюшка, не горюнься, матушка, – попытался успокоить родителей Ванюша. – Верю, что все будет хорошо. И долг отработаю, и сверх того заработаю да дело свое открою.
– Откуда уверенность-то? – поинтересовался отец.
– Так цыганка на торгу как-то нагадала…
– Ты им, цыганкам, больше верь… – хмыкнул родитель. – Они еще не то нагадают…
Мать, не выдержав, всхлипнула в голос. Плечи ее мелко-мелко затряслись.
Глава четвертая
1
В Москву въезжали утром.
Белокаменная встретила людским шумом и гулом колоколов. От невиданного скопления народа, телег, возов, многоярусных домов у Ивана Голикова в глазах рябь, голова – кругом. Как галчонок голодный, крутит ею туда-сюда, надивиться не может.
Хоть в Курске он и бодрился, отправляясь к чужим людям, но холодок страха душу постоянно сжимал: «Как оно-то на чужбине?.. Сладко слушать скомороха, как играет на гусельках про чужой край, где рай, а сам начнешь играть – так в первый ряд родной дом вспоминать»
Однако за длинную дорогу с попутным купеческим обозом, острота страха притупилась, тоска по дому и родителям сменилась интересом к путешествию.
Ивану и раньше доводилось слышать от бывалых людей, что от Москвы до Курска пятьсот верст. Цифра, конечно, огромная, завораживающая, дух захватывающая. Но одно дело – всего лишь сказанная, другое – с обозом пройденная.
Проходилась же она непросто. Двигались только днем. Верст сорок-сорок пять, а то и того менее. И не по одиночке, кому как замыслится, а скопом, человек тридцать-сорок, а то и пятьдесят. На добрых четверть версты растягивался обоз. И совсем замечательно было, когда случалось, что рядом с обозом воинская команда двигалась.
Как не смазывались дегтем оси колес у телег – скрип под тяжестью возов стоял вязкий, бесконечный, за версту слышимый. Московская дорога – известный большак. Как медоносные цветы притягивают к себе не только пчел, но и ос, и шмелей, и трутней, так и Московская дорога облюбована была не одними мирными поселянами, но и разбойным людом. И хотя времена Кудеяра и прочих атаманов давно прошли, но поганого люда по-прежнему хватало. Шалили и станичники, забывшие страх божий, шалили и дворяне со своими дворовыми.
В Курком крае их называли воропанами. Возможно, потому, что ворами были паны, господа. Отсюда и воропаны.
Потому купеческие обозы двигались только в светлое время и только скопом. От стана к стану, от яма к яму, от одного постоялого двора к другому.
Но и днем, при белом свете, когда приходилось пересекать заболоченное лесное место либо долгую балку, купцы и приказчики, крестясь и кряхтя, вынимали пистоли и меняли порох на запальных полках. «Господи, пронеси!» А их работный люд доставал дубины и мешочки с песком. Дубинами – отбиваться, а песком – слепить глаза нападающим.
Ивану Голикову еще в Курске доводилось слышать о помещике Поповкине, собравшем в 1749 году ватажку из пятидесяти беглых рекрутов и беспаспортных крестьян, да и выходивших с ними то «на большую дорогу», то «в поле» для угона чужих лошадок. Мало того, он так осмелел от безнаказанности, что напал на сельцо соседнего помещика Нестерова Глинцы. И учинил форменный разбой, убив нескольких крестьян. Слышал Иван и об отставном прапорщике Сабельникове, в прошлом, 1750 году, бесчинствовавшем с разбойной партий в сорок человек по всей Белгородской губернии. Эти не только грабили и убивали, но и жгли людей заживо.
А уж сколько юному Голикову довелось услышать новых страшных баек за время пути, то просто жуть. Ведь последние три года были засушливые, голодные. К тому же еще Господь за прегрешения людские саранчу наслал. Курские земли сия злая чаша миновала, а воронежские да слободские украинские ее в полной мере испили.
Лишь достигнув постоялого двора, можно было перевести дух. Но и тут расслабляться никак нельзя. Ухо надобно держать востро: многие хозяева постоялых дворов и кабаков были в приятелях атаманов разбойных шаек. Нередко случалось, что именно они наводили станичников на богатых купчиков.
Дом купца Журавлева находился в Замоскворечье – излюбленном месте купечества. Если дворянство селилось в Белом городе, раскинувшемся в окрестностях Кремля, то купечество – в Замоскворечье. Так повелось издавна, так и продолжалось…
Московские приказчики, нанятые отцом проводить до Журавлева, по прибытии в древнюю столицу прямо заявили:
– Москва – не Курск. Тут, друже, держи кушак туже, ходи – не зевай, ворон не считай. А то сомнут – и не заметят. Ушами не торгуй – наврут с три короба. Глазом моргнуть не успеешь, как облапошат да еще и посмеются. Помни: если стольный Питер – бока вытер, то Москва бьет с носка и слезам не верит, все на свой аршин мерит. Знай еще: московские люди землю сеют рожью, а живут ложью.
Что Москва не Курск, Иван Голиков и сам понял, как только въехали в город. В Курске церквей да храмов с дюжину, а в Москве вообще сорок сороков. И все каменные да белоснежные. В Курске монастырей два, а в Москве с десяток будет. Это мужские Данилов и Андроников, Новоспасский и Симонов, Сретенский и Заиконоспасский, Андреевский и Донской. А еще женские Новодевичий и Страстной. О некоторых из них ему дорогой рассказали попутчики. О некоторых он слышал еще в Курске как от архимандрита Михаила, так и от отца с дедом.
Больше всего говорилось о Заиконоспасском монастыре, где некогда жил и трудился курский еретик Сильвестр Медведев, принявший сторону царевны Софьи и вора Федьки Шакловитого да вставший против государя Петра Алексеевича. Там же некоторое время находился и другой курянин, Карион Истомин.
Карион хоть и был слаб до женского полу, но нос держал по ветру. Сразу же принял сторону Петра Алексеевича. Тому еще и десяти лет не было, а Карион подарил Наталье Львовне, матушке государя, букварь для обучения царственного отрока грамоте. Именно по этому букварю думный дьяк Никита Зотов и учил Петрушу уму-разуму.
Некогда служивые роды Медведевых и Истоминых в Курске были в чести. Но казнь Петром Алексеевичем Сильвестра Медведева навела опалу и на его родичей. Из тех, кто остался жив, «выбиться в люди» никому не удалось. Ныне живут однодворцами на окраине посада. Зато Истомины, избежавшие участи опальных людишек, купечествуют. Правда, и они далее второй гильдии не продвинулись.
«Ибо торговать, не букварики рисовать. Тут сметка да хватка нужны, а не умение буквицы красиво выводить да киноварью заполнять», – злословили по данному поводу недоброжелатели.
2
Замоскворечье располагалось на полдень от Кремля за Москвой-рекой, в ее излучине. Поразило обилием каменных домов в два и три яруса, цветными черепичными крышами и чистотой. Улочки ровные, бревнами мощенные. В некоторых местах – булыжником. Телеги ли, кареты ли, катя по ним, погромыхивают металлическими ободьями колес. Дворики огорожены кирпичными же заборами. Внутри сады да деревья. Часто доносится грозный лай цепных псов – хранителей хозяйского имущества и покоя.
– Вот и дом Журавлева Родиона Осиповича, – остановив подводу, батожком указал сопровождающий на двухярусный дом за забором. – Будь осторожен: за калиткой злые собаки.
Как бы в подтверждение этих слов из-за забора послышался захлебывающийся лай нескольких псов.
– Спасибо, – поблагодарил Голиков возницу, направляясь с узелком, собранным матушкой в дорогу, к калитке. – Теперь я уж сам… как-нибудь.
Кроме сменного бельишка в узелке лежали свернутые в тугую трубочку листы бумаги – копии «памятных тетрадей архимандрита Михаила и другие пометки о деяниях государя Петра Алексеевича. Не пожелал отрок Иван расстаться с ними. Взял с собой на всякий случай.
– Бог в помощь! – пожелал удачи возница и стегнул лошадку плеткой. – Но-о-о, сивка!
Подойдя к воротам, Иван осторожно постучал. Псы залились еще громче.
– Кого это… несет? – подал голос кто-то из работников, не упоминая ни черта, ни ангелов со святителями, что в Курске было обычным делом.
– Так это Иван Голиков из Курска к его милости Родиону Осиповичу… – оробев, стал объяснять через дубовую дверь калитки юный курчанин. – Долг батюшки моего, Ивана Ларионовича, отрабатывать…
– Коли так, то обожди. Сейчас хозяину доложим… – послышалось из-за забора.
Так как псы, звеня цепями, не думали замолкать, то на них неизвестный работник Журавлева громко прицыкнул: «Цыц вы, песье племя! Марш в будки». Окрик подействовал, и бешеный лай прекратился.
«Совсем как у нас в Курске, – подумалось Голикову, – с цепными псами… Добро хозяйское охраняют».
3
Родион Осипович был невысокого расточка, седобород и лысоват. Личико его смахивало на праздничный кулич – розовое, лоснящееся, с небольшими бусинками черных, остреньких, как кончики ножей, глаз. И вообще он имел схожесть с колобком: живот большой, ручки и ножки полные и короткие, пальцы рук – пухленькие, голосок мягкий, акающий. Говорил с прибаутками. Колобок пасхальный да и только!
Сколько лет ему за усами и бородой не разглядеть, спрятались годы за густой растительностью. Но явно, что постарше Иванова отца будет. Да что отца – и дядьки Сергея Ларионовича, надо полагать… Впрочем, кто знает… Один – и ликом дрябл, да молод, другой – и розово-щек, да в годах… Тут не угадать.
– Как добрался, отрок? – поинтересовался Родион Осипович, как только доставленный в его хоромину Иван Голиков, поспешно смахнув с головы треух, перекрестился на образа и поздоровался.
– Слава Богу, хорошо.
– Как батюшка? Как матушка?
– Слава Господу, живы, здоровы…
– А дядюшка, Сергей Ларионович?
– И дядюшка со всем семейством в добром здравии…
– Зазнобушка, чай, уже имеется? – уколол острым взглядом Родион Осипович.
– Пока не имеется, – густо залился краской Иван. – Молод еще…
– Ну, это дело поправимо. В Москве сыщем, – заулыбался веселым колобком Журавлев. – В Москве невест, что грязи на Руси. Не меряно и не считано, на любой вкус нарожено, напитано. Можно подобрать… И молодость – не порок, а отрада. Я бы сейчас и рад стать молодым, да грехи в рай не пускают… – развел он руками.
Голиков потупился. Такие разговоры были как-то не по душе. Только куда денешься, когда не ты стаканчик с игральными костяшками держишь, а другой… Приходится терпеть.
– Ладно, хватит из пустого да в порожнее переливать, – перешел на серьезный тон Журавлев. – Поговорим о деле. Тебе вестимо, зачем ты ко мне пожаловал?
Его маслянистые, иссиня-черные, как плоды колючего терновника, глазки своими остриями сошлись на переносице Ивана.
– Известно, – выдержал взгляд Голиков. – Требуется родительский долг отработать…
– Верно, – потеплел взором Журавлев. – Долг платежом красен. И как думаешь отрабатывать?..
– А как вашей милости будет угодно. Не в моем положении выбирать да ряд рядить…
– Вижу, умом не обойден, – хмыкнул в бороду Родион Осипович. Надо полагать, и грамоте обучен?
– Обучен. И письму и цифири… – без напускного бахвальства ответствовал Иван. – Отцу и дяде в лавке помогал. Сначала «мальчиком» куда пошлют, потом и приказчиком… в лавке.
– Это хорошо. Однако в приказчики здесь тебе пока рановато… – степенно огладил ладонями бороду Журавлев. – Сначала город узнай да цены товаров московских… С другими мальцами-разносчиками год-другой побегай по купцам да заказчикам. И помни: Москва не Курск. Здесь, куда ни плюнь, в князя либо родовитого боярина угодишь. Да и наш брат, купец, любит обхождение да внимание… Потому дурость свою деревенскую не показывай, будь со всеми любезен да внимателен. Дуропутов и грубиянов тут не привечают.
– Я постараюсь…
– Уж будь добр, постарайся, аршин тя в дышло, – усмешливо хмыкнул Родион Осипович вновь в сивую бороду. – И последнее: есть будешь с нашего стола, а жить – во флигельке с домашними работниками. Там одна малая коморка имеется. Тебе подойдет.
– Спасибо, – поклонился Иван, придерживая левой рукой малахай и узелок.
Несколько колючая присказка московского купца больше слов располагала к нему. По мнению Ивана, люди, употребляющие в разговоре прибаутки, злыми быть не могут. Он помнил, как любил подобное соленое словцо его покойный дед. А дед, царство ему небесное, злым никогда не был.
– А в узелке что? – словно впервые заметив узелок, спохватился Журавлев. – Бельишко какое?..
– И бельишко – матушка дала, чтобы голодранцем не ходить по Москве. И записи кое-какие о деяниях покойного государя Петра Алексеевича… – потупился Иван.
– А сие даже очень забавно… – подивился Журавлев. – Такого за моими людьми еще не водилось. И на что тебе это? Хоть ни пить, ни есть не просит, но и барыша, я думаю, не приносит…
– Так ради интересу… – поспешил с пояснениями Голиков. – У нас в роду государя Петра Алексеевича все уважали да почитали…
– Ладно, – решил подвести конец беседе Родион Осипович. – Интересуйся. Лишь бы этот интерес делу помехой не был.
– Не будет, – заверил твердо отрок.
– И ежели будешь хорошо работать, – не обращая внимания на заверения, продолжил Журавлев, – то я тебя с таким человеком сведу, который почившего в бозе государя Петра Алексеевича не раз лично видел и служил ему. Пусть только появится в Москве…
– Спасибо, – вновь поклонился Голиков.
– Теперь иди. Дворовые проводят. Эй! – крикнул Родион Осипович в сторону входной двери и, когда на его зов показался работник, приказал: – Отведи во флигель. Там коморка ему приготовлена. Покажи. Это наш новый работник. Зовут Иваном.
«Вот и начинается новая жизнь… – шагая за дворовым человеком московского купца, подумал Иван Голиков. – Интересно, как она сложится?»
4
Прошел год, как Иван Голиков, отрабатывая родительские долги, начал трудиться на московского гостя и владельца суконной фабрики, торговавшего красным товаром, Родиона Осиповича Журавлева.
В Курске Ивану не раз доводилось слышать, что Москва сонлива, что в ней спят едва ли не до полудня. Может, оно и так. Только не у Журавлевых.
Едва мрак рассеивался, ни хозяин, ни его работники в постелях не валялись. Умывшись и помолившись, спешили во двор и лавки, чтобы к заутрене выложить все товары на полки и подготовить их к продаже. Если в Курске торговыми днями были понедельник и пятница, то в Москве все дни недели, кроме субботы и воскресенья. В субботу готовились к следующей торговой седмице, перебирали товары, подержанный заменяли свежим. В воскресенье полдня посвящалось посещению ближайших храмов и долгим богослужениям. Вторая половина, до вечери – личным мелким делам.
Иван Голиков, хоть и был поначалу смущен московским многолюдством и гамом, но быстро освоился. И через месяц уже знал не только ближайшие окрестности первопрестольной, но и довольно удаленные окраины. Сметки и старания ему было не занимать, и вот он уже замечен не только хозяином, но и его соседями купцами.
«Откуда у тебя такой обходительный да грамотный малый? – не раз спрашивали те у довольного собой и своим делом Родиона Осиповича. – Эк, все ловко у него получается. И товар во время доставит, и все как следует обскажет да покажет. Не парень, а прямо таки ухарь, молодец! Хоть в долг попроси…» – «Не сам нашел, беда прислала, – огладив бороду, отвечал на то со степенностью и основательностью Журавлев. – Дал я в позапрошлом году под честное слово красный товар курскому купцу Ивану Ларионовичу. А того беда постигла: то ли проторговался, то ли пожар все слопал. Вот и при-слал он мне своего сына в работники – долг тот немалый отрабатывать. Парень с понятием, вот и трудится честно».
Лестно слышать Ивану такие речи о себе. Но виду не подает. Знает, зазнаек в Москве не привечают. Особенно среди купечества. Такую славу зазнайке создадут, что ни в один приличный дом на порог не пустят.
Обжился Иван в Москве. Привык к своей коморке с маленьким окошком под потолком. Но о курском доме, об отце и матушке по-прежнему не забывает. И пусть первоначальной тоски-кручины уже нет, но с каждой удобной оказией он передает привет родителям и всем родичам. А недавно на денежки от благодарных клиентов Родиона Осиповича купил несколько листов бумаги, чтобы грамотки писать да родителям посылать. Кстати, денежки те он хотел отдать Журавлеву, но тот только добродушно усмехнулся и разрешил оставить себе: «Интересно, на что истратишь?» Когда же узнал, что истрачены на покупку бумаги, то ничего не сказал, только испытующе побуравил черными глазками-терновинками да хмыкнул: «Ну-ну…»
В коморке Иван находится совсем мало. Не потому, что тесно, а потому, что весь световой день трудится как муравей. Только спать приходит. Упадет на топчан – и сразу в сон.
Как сказал Родион Осипович, что Иван будет кормиться со стола хозяев, так оно и стало. Старинных обычаев придерживается Журавлев. Завтракают все вместе: и родные, и работники. А уж обед и ужин – каждый сам по себе. Впрочем, ужинать как-то не принято. «Подтяни кушак туже – вот тебе и ужин, – довольно часто шутят по этому поводу. – Пузо едой на ночь набить – только домового злить. Спать спокойно не даст до самого утра: будет душить да мучить-морочить».
Особых разносолов на столе не было. Каши разные да щи наваристые. По праздникам кус мяса либо шмат сала да битки, сваренные вкрутую. Напоследок – кружка молока либо жбан ядреного ржаного кваса в прикуску с хлебом или с пирогами, горохом да капусткой с морковкой начиненными. В постные дни вместо скоромных яств щи пустые, капустка да яблочки моченые, огурчики, грибки соленые. Вместо молока кисель жиденький, на травяном отваре приготовленный, потому всегда вкусно пахнущий.
Хозяева едят из разных мисок. Работники – из од-ной большой, общей, установленной посередине стола. Черпают по очереди, по старшинству. Иван Голиков самый молодой – его деревянная ложка к миске тянется последней. Впрочем, яств всем хватает; едят неторопко. Торопливость, как водится, при ловле блох уместна, но не при еде. При еде, как и при беседе, пристойность важна.
Из родных Журавлева за столом бывают только его супруга Домна Петровна да младший сын. Его, как сразу уразумел Голиков, Игнатом зовут. Домне Петровне лет сорок пять. Возможно, несколько больше. Не спросишь же… Как и Родион Осипович, она пухленькая да румяненькая. Волосы прикрыты дорогим платом, реже – будничной кичкой. По праздникам будничную кичу сменяла нарядная, душегрею – кацавейка. Сарафаны либо юбки – всегда сдержанных тонов. И такие пышные да длинные, что из-под их подолов домашние коты редко показывают свои кожаные носки.
Если Родион Осипович порой и поговорить не прочь, не зря же Москва слывет хлебосольной да словоохотливой, то Домна Петровна на слова и речи скупа, неулыбчива. Впрочем, за столом речей не ведут, там, помолившись, мечут еду…
Игнату Журавлеву лет двенадцать-тринадцать. Он курнос и конопат. Еще – не по отрочески важен. Как же – наследник родительских капиталов. С курским молодцем дружбы не ищет, на работников покрикивает. Впрочем, и Иван старается его обходить стороной. Как говорится, дерьмо не тронь – не пойдет и вонь. Важность важностью, а вот здоровьица Господь наследнику журавлевских капиталов явно не додал: часто хворает. Особенно в зимнюю студеную пору. Другие отроки и в рваных отцовских дерюжках по улицам бегают, а этот и в меховой шубке носа из хором за ворота не кажет.
Два старших сына, Федор Родионович и Иван Родионович уже отделены. Женаты на купеческих дочерях. Живут со своими семействами на другом краю Замоскворечья. У Федора есть сын, а Иван пока бездетен. Родителей навещают только по праздникам. У каждого свои дела и свои заботы. Все, примерно, так, как было с семейством Иванова деда, Лариона Ермолаевича, в Курске.
Старания Ивана были не только замечены, но и оценены. Уже с седмицу минуло, как он не «мальчик» на побегушках, а помощник приказчика в главной лавке Журавлева, называемой магазином. Отсюда красный товар не только рознично продают, но и оптом отпускают. Иногда, с разрешения самого Родиона Осиповича, в долг, под будущую реализацию. Как некогда отцу Ивана, на чем тот и погорел, как в прямом, так и в переносном смысле. И здесь Иван скрупулезно, буковка в буковку, циферка в циферку заносит в толстую долговую книгу с желтыми разлинованными и разбитыми на графы листами данные о должнике, количество товара, его стоимость и процентный рост.
Чтобы не ошибиться, он по несколько раз все просчитывал и пересчитывал на счетах. Да так шустро и расторопно – поднаторел в этом деле еще в Курске, – что костяшки веселыми птахами летали с места на место по железным прутикам, звонко постукивая друг о дружку.
Видя такое усердие юного работника, Родион Осипович стал звать его в контору, чтобы помогал вести подсчеты всему обороту торговых дел. Конторка располагалась тут же, в большой кирпичной лавке. Только в отдельной каморке с зарешеченным металлическими прутьями окошком.
«Только языком, как сорока на заборе, не тренькай, – предупреждал всякий раз. – А то я знаю вас, молодых, аршин тя в дышло… Коли своего не имеете, то чужим готовы хвастаться».
Голиков хвастаться чужими делами и капиталами не собирался. И вообще старался меньше говорить, а больше внимать другим. Впрочем, помня слова Журавлева свести его с человеком, знавшим государя Петра Алексеевича, его не раз подмывало напомнить благодетелю об этом. Но он сдерживал свои порывы. Знал, что Журавлев никогда ничего не забывал. А раз не вспоминал про разговор, значит, имел на то свои резоны. «Не беда, подождем, – успокаивал себя Иван, – больше ведь ждали».
К тому же об увлечении Ивана историями о Петре Алексеевиче Родион Осипович уже шепнул своим знакомым купцам. Те поудивлялись, покачали головами и вроде бы забыли об этом напрочь. Но вот позавчера один из них, щеголевато одетый купец первой гильдии, Афанасий Афанасьевич Скобяков, специально заглянул в лавку, где Иван трудился над записями в книге.
– Это ты что ли деяниями покойного императора Петра Великого интересуешься? – освоившись в полумраке лавки, спросил он чуть небрежно и с долей собственного превосходства, когда Иван, оставив книгу, поспешил предложить свои услуги важному клиенту.
– Я, – несколько стушевался Голиков, не ожидавший такого поворота.
– Так имей в виду, что у меня в лавке ныне книга некоего господина Шафирова имеется. «Рассуждения о Северной войне» называется. Могу продать, если в цене сойдемся…
– Сколько же она стоит? – загорелся Иван.
Хотя у него и были выписки из этой книги, некогда сделанные им в Курске по милости архимандрита Михаила, но иметь настоящую книгу – верх желаний. О таком даже и не мечталось.
Скобяков назвал цену. Таких денег у Ивана, конечно же, не было.
– Спасибо за предложение, – извинился он, – но купить не смогу. Не располагаю нужной суммой.
– Могу и в долг дать… под небольшой процент с рассрочкой на полгода, – не был смущен отказом Афанасий Афанасьевич.
– Благодарствую, – поклонился со всей учтивостью Иван, – только в долг ничего ни у кого не беру. Уж простите великодушно.
– Это вы о чем речь ведете? – выйдя из конторки и поздоровавшись с гостем, поинтересовался Родион Осипович.
– Да вот уламываю твоего работника книгу у меня купить о Петре Великом. Только он заладил одно: «Денег нет, а в долг не возьму».
– Значит, в долг не берет?! – довольная улыбка отобразилась на смуглом лике Родиона Осиповича.
– Не берет.
– Ну, это же похвально. По средствам жить хочет.
– Что похвально, то похвально, – не стал спорить Скобяков. – Такое отношение и мне нравится. Но книга-то для него нужная. Сейчас не приобретет, потом и за большие деньги не достанет…
– О чем же книга сия? Не Библия ли случайно, что в прошлом году в Санкт-Петербурге на славянском языке печатана, – прищурил испытующе глаз Журавлев.
– Нет, не Библия. Хотя и ту достать могу.
– Так достань. Для меня. За ценой не постою, торговаться не стану. Что положишь, то и заплачу. По рукам?
– По рукам, – протянул Афанасий Афанасьевич широкую, как донце хлебной лопаты, ладонь.
– И все же о чем книга, из-за которой весь сыр-бор? – вернулся к сути дела Журавлев.
При этом он внимательно, как показалось Голикову, застывшему, словно изваяние, и боявшемуся даже шелохнуться при разговоре этих почтенных людей, скользнул взглядом глаз-бусинок с головы до ног по Афанасию Афанасьевичу. Затем оценивающе повторил все в обратном направлении, пока не уперся в лицо собеседника.
– О деяниях покойного императора нашего, царство ему небесное, – мелко перекрестился Скобяков, – Петра Алексеевича. Один из его сподвижников, некто Шафиров сочинил.
– Надо полагать, книга стоящая… – раздумчиво произнес Родион Осипович. – Хотя мне она, прости Господи, – в свою очередь осенил себя крестом он, – и даром не нужна. А тебе, Иван, нужна? – немигающе и испытующе уставился на Голикова.
– Лукавить да запираться не стану: желал бы иметь такую книгу… – отозвался Иван тихо. – Но денег нет, а в долг брать не буду. Так что… – с сожалением развел руками.
– Что ж, – степенно огладил дланями бороду Журавлев, – говоришь ты разумно. Но книгу все же купишь…
Голиков от удивления раскрыл рот: «Как купишь? За какие такие грошики-копеечки?..»
Не менее был удивлен такому повороту и Скобяков. Но тут же взял себя в руки и с интересом посматривал то на Журавлева, то на его работника.А Родион Осипович меж тем продолжил, обращаясь к гостю:
– С седмицу тому назад Иван помог мне составить документы и провести сделку, прибыль от которой превысила все мои прежние расчеты. И я собирался отблагодарить целковым своего помощника за труды.
Сказав сие, он полез правой рукой в карман кафтана и выудил оттуда серебряный рубль.
– Держи и распоряжайся, как хочешь.
От неожиданности Иван протянул руку, и рубль оказался в его ладони, тут же почувствовавшей приятную прохладу и тяжесть металла. Таких деньжищ у Ивана отродясь не было. На них можно было купить не только предлагаемую книгу, но и несколько десятков подобных книг. Как ни жаль было расставаться с богатством, но Иван решил вернуть деньги своему благодетелю.
– Родион Осипович, возьмите… – протянул он рубль Журавлеву. – Спасибо за доброту вашу. Однако я таких денег не мог заработать. Потому не приемлю.
Но хозяин рубль назад не взял, только отстранился:
– Я сказал «заработал», значит, заработал. Владей и распоряжайся.
– Сразу видать деревенского простофилю, – ухмыльнулся Скобяков и добавил: – Бери, когда дают, и беги, когда бьют. Вот это, брат, по-нашему…
Так Иван Голиков нежданно-негаданно оказался обладателем книги Петра Шафирова «Рассуждения о Северной войне».
«Кажется, жизнь налаживается, – вспомнив о дан-ном происшествии, подумал Голиков. – Я не только родительский долг отрабатываю, но и кое-какую копеечку уже зарабатываю. А в скором времени, как обещал благодетель, приказчиком стану. Тогда жизнь еще приятнее будет. Недаром говорят: «Не было бы счастья да несчастье помогло».
Глава пятая
1
Родион Осипович Ивана Голикова не обманул, назначил его приказчиком по делам торговым. И не просто приказчиком, а старшим над другими. К тому же величать по имени-отчеству заставил. Те косились, кляли «деревенщину» и «выскочку» про себя, но против хозяина идти не смели. А когда Иван Иванович, как теперь величали его работники, вывел двух старых приказчиков на чистую воду, уличив в присваивании хозяйских денежек, то совсем замолчали.
Грусть по родительскому дому настолько притупилась, что Иван порой ловил себя на мысли, что в Курск его уже не тянет. И вообще он словно бы родился и жил всю жизнь в Москве. О Нениле даже не вспоминал.
За прошедшие годы из безусого юнца он превратился в крепкого, ладно сложенного молодца. На подбородке и верхней губе появился первый пушок. Из родительской одежды давно вырос и теперь донашивал одежды, особенно верхние да зимние, старших сыновей Родиона Осиповича, стоившие ему сущие грошики. Или же нескольких часов кропотливой работы над расчетами их коммерческих проектов. Как и отец, они торговали красным товаром, являлись совладельцами кирпичных заводиков и фабрик по производству ситцевой мануфактуры. Были в дольщиках и у собственного родителя на суконной фабрике.
Родительский долг, возможно, отрабатывался бы несколько быстрее. Но Родион Осипович, узрев в новом работнике большое прилежание и способности в коммерции, стал часть заработка выдавать Ивану деньгами. «На мелкие расходы, аршин тя в дышло», – озвучивая принятое решение, замаслянел он хитро глазками-терновинками.
Родион Осипович искал и находил выгоду, на год, а то и другой, продляя срок отработки долга. Впрочем, это обстоятельство Голикова особо не печалило. Возвращаться в Курск предстояло в любом случае не завтра. Так лучше позже и с деньгами, чем несколько раньше, но без оных. К тому же из родных мест вести доходили не столь утешительные: отец и мать часто хворали, торговые дела родителя, подорванные пожаром, налаживались с трудом. Зато коммерция дяди Сергея Ларионовича процветала. И его вновь избрали ратманом в бургомистрат.
«Как щука в воде, так дядя в коммерции себя чувствует – не единожды восхищался про себя способностями Сергея Ларионовича Иван Голиков. – Но ничего, придет время, будет и на нашей улице праздник, как говорят москвичи».
Не бедствовал и Никита Сергеевич, полностью отделившийся со своим семейством от родительского гнезда. Еще живя с родителями, он принялся за строительство на Закурной стороне каменного дома. Теперь дом был готов, и немалое семейство – в 1752 году у Никиты и Марфы родился сын, нареченный также Никитой – перебралось в новые хоромы.
«Этот на Бога уповает, но и сам не зевает, – радовался за двоюродного брата Иван. – Ибо был бы нерасторопен да плох, то бы и Господь не помог».
А вот зависти Иван к брату не испытывал. Каков бы ни был у того достаток, но живет-то он в Курске, а не в первопрестольной. Иван же хоть и на чужбине, хоть и в подневолье, но в Москве. А Москва – она мать всем городам русским!
И чем больше Иван Иванович находился в Москве, тем больше она ему нравилась. Нравилась своим размахом, своей ширью и высью. Нравилась малиновыми голосами колоколов сорока сороков церквей. Нравилась рождественскими гуляньями и захватывающий дух катаниями в санях на тройках, когда ветер в ушах свистит, а из под копыт разгоряченных коней, окутанных облаками пара, снежные искры жемчугами летят. Нравилась крещенскими купаниями в парящих от мороза купелях Москвы-реки и Яузы. Нравилась масленичными блинами, кулачными боями и игрищами, когда шум и гам по всему городу. Даже банями-мыльнями, в которые по субботам и чистым четвергам ходил мыться вместе со всем простым московским народом. Богатые да знатные мылись, конечно, в собственных банях, выстроенных в их подворьях. Имелась баня и у Журавлева. Но туда ходил только он со своим семейством. А все его работники, в том числе и приказчики, мылись в торговых, кому где сподручнее. Мытье в торговых банях стоит грошик, а удовольствия на целую седмицу, а то и более!
Ивану, привыкшему с детства мыться в дедовой баньке, к тому же только в мужском обществе, поначалу было соромно обнажаться в городской, где одновременно мылись и мужчины, и женщины, и дети. Порой целыми семействами. Но постепенно пообвык и уже не только не стеснялся собственной наготы, но и наготы других, в том числе женщин и девиц. А что стесняться, коли вокруг клубы пара, сквозь который только очертания тел видать… Да и те – в мыльной пене. Бери дубовую шайку, да и обливайся с головы до пят себе на здоровье, не особо зыркая по сторонам. Или же попроси соседа мочалкой спину потереть либо березовым веничком малость похлестать, ежели доведется на полке местечка свободного дождаться. Ну, а коли стыда не имеешь, то и поводи блудливым взглядом по женским телам. Особенно по молодым, стройным да статным, жарким жизненным соком налитым. Тут и клубы пара, и мириады водяных брызг помехой не будут. Все подробности разглядеть сумеешь. Только случайно на одряхлевшее да ожиревшее тело взглядом не натолкнись – плеваться от таких телес потянет. А плеваться в бане – грех… Банный дух, банник или баенник подсмотрит и типун на язык посадит. Вот тогда уж не до плевков станет.
Впрочем, и откровенно пялиться на обнаженных красоток в бане не стоит – можно в ухо получить от ревнивого супруга либо родителя девицы.
Старые москвичи сказывают, что парни молодиц себе не в церквях во время служб присматривают, где все благочинны да скромны, а в банях, где телесная красота во всем своем естестве царствует. Наверное, оно и так. Только Голикову до этого дела нет: мыслей о женитьбе даже на миг не допускает. Тут бы долг родительский отработать. А уж потом о чем ином думать да мыслить…
Приняла и Москва пришлого курчанина. Многие купцы и дворяне не понаслышке знали расторопного приказчика гильдейского гостя Журавлева. Друзья-приказчики вообще спешили первыми пожелать здравия. Москвички же, на что бойкие да языкастые, но и те, задержав взгляд на статной фигуре Ивана, теряли красноречие и лишь пунцовели больше прежнего.
Если кто и невзлюбил Голикова, так это «наследничек», как про себя называл Иван Иванович последнего отпрыска славной семьи Журавлевых. При каждом удобном случае недоросль старался уколоть молодого приказчика либо бранным словом, либо пакостным действом. Словно без этого и жизнь ему была не в радость.
Измажет рубаху либо поддевку мелом и стоит улыбается, смотрит, как старший приказчик вычищает. То на столик конторки, за которой чаще всего находится Голиков, водицы нальет, то на скамью, где сидеть доводилось – благо, что не чернил либо лампадного масла – и опять рот до ушей. То псом обзовет, то деревенским хорьком, то почему-то ябедником… Хотя сам ябедник такой, что не приведи Господь.
Сколько Голиков ни ломал голову, почему пришелся не по нраву Игнату, ответа не находил. И в любом случае козни отрока решил не замечать. «Лучше делать вид, что ничего не случилось». Не пойдешь же жаловаться Родиону Осиповичу на проделки его любимца… Тот, возможно, и приструнит шкодуна, а возможно, и самого жалобщика милости своей лишит… Тогда себе дороже. К тому же не одного меня он «жалует». Других «своими заботами» тоже не оставляет: каждому гадит по мере сил и умишка. Одним словом – пакостник».
«Приходится терпеть, – сделал себе зарок Иван Иванович. – Подрастет, возможно, выдурится и пакостить прекратит… А не прекратит – и Бог с ним… Не на его работаю – на родителя. А родитель его, то бишь Родион Осипович, мужичок крепенький. Лет пятнадцать еще запросто проживет. К тому времени, Господь даст, и долг будет отработан».
Настроив себя таким образом, Иван Голиков по-прежнему целыми днями отдавался работе. И как следствие – был в чести у Журавлева старшего. В воскресные или же праздничные дни, отстояв заутреню в ближайшей церкви, спешил к себе в коморку, чтобы при свете свечи (лучины жечь в доме Журавлевых категорически запрещалось) полистать книги о Петре Великом.
Если через год своей работы он, благодаря милости Родиона Осиповича, приобрел одну книгу, то за три последующих – несколько. И среди них книги господина Писарева, напечатанные в Афинах и переведенные с греческого на русский, «Краткая История Петра» и «Летопись о зачатии и рождении Петра».
Книги, что и говорить, прекрасные, столько уму и сердцу дающие. Они ныне для Ивана и богатство, и радость.
2
Три последующих года были не только неплохими в судьбе Ивана Голикова, но и в судьбе России они оказались тихими да мирными. А если бы не неурожайный 1754 год, подпортивший благостную картину, то эти годы можно было считать одними из лучших в истории государства Российского.
В марте 1752 вышел Высочайший указ Ея Императорского Величества Елизаветы Петровны, разрешающий купцам покупать крестьян на мануфактуры. Что-то подобное торговые люди давно ждали, вот и дождались.
– Слава Богу, услышал наши молитвы, – радостно обсуждали данное событие знакомые Журавлеву купцы, имевшие, как и он, мануфактуры и заводики. – Теперь развернемся ого-го! А то без закона этого были связаны безлюдьем по рукам и ногам. С крепостными крестьянами можно особо и не церемониться…
– Главное, платить за их труд придется уже не столько, как наемному работнику… – радостно блестел чернотой глаз Родион Осипович. – Куда меньше… И все по закону. Тут и комар носа не подточит.
«Конечно, – мысленно соглашался с хозяином и его знакомцами Голиков, – от крепостных работников хозяевам один навар и никаких убытков. Жаль, что дед мой, Ларион Ермолаевич, царство ему небесное, до сего времени не дожил. Вот бы порадовался. Ведь он, как никто другой, так боготворил Елизавету Петровну, так верил в ее блистательное царствование».
В апреле следующего года последовали Указ «Об отмене смертной казни в Российской империи».
Этот Указ также живо обсуждали и хвалили императрицу за ум и любовь к русскому люду. Такого милосердного акта на Руси испокон веков не было. «Матушка-благодетельница… – слышалось со всех сторон. – Так радеет, так радеет о народе русском…»
По церквам молебны да хвалебные песнопения во здравие помазанницы божьей Елизаветы Петровны. Колокола московских церквей целыми днями звучат весело да радостно – благовествуют. Всех сословий народ, словно в пасхальные да рождественские дни, валом валит в храмы – помолиться Богу о здравии императрицы и о даровании ей долгих лет жизни.
О наличии телесных наказаний, продолжавших существовать в Уголовном уложении Российской империи, никто не вспоминает. Усечения языка, рвание ноздрей, сечение кнутом, битье палками – это такая малость по сравнению с лишением живота, что ее и в расчет брать не стоило. А если кого и засекут насмерть, то виноват сам засеченный: слишком хлипкий был на расправу…
По случаю обнародования милостивого Указа Родион Осипович также милость явил: всем работникам приказывалось оставить работу на целых полдня и принять участие в молебнах. Сам же с семьей также провел несколько дней в походах по храмам во время церковных служб и торжественных литургий.
Когда же был обнародован в 1754 году Указ «Об учреждении в Российской империи земского, дворянского и купеческого банков», то Замоскворечье ликовало так, словно на земле, наконец, наступил всеобщий рай. А Иван Голиков в очередной раз с сожалением подумал: «Эх, жаль, дед не дожил до такого благоденствия. Вот то-то бы порадовался».
Январь 1755 года ознаменовался тем, что в Москве был основан университет. А в нем, как поговаривали москвичи, со следующего года должны были появиться библиотека и типография.
«Университет, типография, библиотека – это, конечно, прекрасно, – слушая такие речи, размышлял Иван Голиков. – Только все не про нас, смертных. Это для людей благородных да родовитых. Впрочем, что Бог не дает, все к лучшему».
Размышлять размышлял, но, тем не менее, непонятно отчего, наполнялся тихой светлой радостью.
Другим новшеством стало появление в белокаменной школы повивальных мастериц. Такого на Руси также отродясь не было. Существовали бабки-повитухи, помогавшие роженицам освободиться от бремени. Из поколения в поколение они передавали свое ведовство внучкам да правнучкам, но чтобы школа…
– Ну, все… – скалили зубы мужики по этому поводу. – Теперь дитятки, как цыплятки, по науке будут появляться. Без крика и писка, без боли и крови…
– Вам бы, аспиды, хоть раз родить… попробовать… – были более восприимчивы к новшеству бабы, – тогда бы узнали, как это по науке или без оной… Слава Господу нашему, что надоумил милостивую императрицу Елизавету Петровну на сие богоугодное дело. Оно, может, и при ученых повитухах без боли и крови не обойтись, но все как-то надежнее будет… рожать-то…
Знать бы им, что не пройдет и трех лет, как императрица новым Указом запретит рвать ноздри женщинам. То-то бы порадовались. Оказывается, что кроме Спасителя и Богоматери, есть еще заступник и на земле грешной. Но предвидеть это они не могли. Чего не дано, того не дано. Узнают в свое время. Впрочем, усечение языка императрица для них не отменяла. Видимо, за чрезмерную болтливость, которая, как известно, до добра не доводит.
3
– Ну, что, Иван, готов к встрече с человеком, лично знавшим покойного государя Петра Алексеевича? Не остыла ли тяга к деяниям его? – внося в лавку с улицы колючий холодок и облако морозного пара, прямо с порога, без лишних обиняков спросил Журавлев. – Помнишь, я тебе обещал?..
– Помню, – растерявшись от такой хозяйской напористости, даже вспотев под мышками, промямлил Голиков. – Правда, с того разговора, благодетель мой, Родион Осипович, столько времени прошло, что я уже, честно говоря, и не надеялся…
– Экий же ты маловер, аршин тя в дышло… – укорил Журавлев, но смотрел весело, задорно. – Знать должен, что мое слово – кремень. Сказал, что сведу, значит, сведу. Просто надеялся, что он появится в Москве-голубушке… Да все не выходило сие… А ты сразу: «Я не надеялся». Нехорошо, брат. Да уж ладно, прощаю. Но ты мотай на ус, благо, что и усы какие-никакие выросли, – подмигнул совсем по-молодецки.
– Я уж постараюсь… – был смущен старший приказчик.
– Старайся, – сдернул с головы теплый лисий малахай Родион Осипович, видать, упарившись. – Старайся. Ибо старания да труд только на пользу идут, аршин тя в дышло, чтоб худого не вышло… А коли серьезно, – поискал он глазами, куда бы положить малахай, чтобы рук не занимал, – то предстоит тебе, приказчик мой первый, Иван Иванович Голиков, дальняя дорога…
«Не в Курск ли? – окатило теплой волной голову Голикова. – Вот было бы добро… отца, матушку повидать, сестренку то ж… Да и братцев двоюродных с дядьками… Только какие там встречи с людьми, знавшими государя?.. – тут же одернул себя Иван. – Был один, архимандрит Знаменского монастыря, отче Михаил, да и тот умер».
Но Журавлев, положив малахай на крышку сундука с разными бумагами, покрытую узорчатой попоной, расстегнув полы волчьей шубы, надеваемой для дальних поездок либо важных встреч, и, словно прочтя мысли своего приказчика, уточнил:
– Поедешь подальше, чем в Курск. В Оренбург поедешь. Вот там и встретишься с губернатором тамошним Неплюевым. Кстати, он тоже Иван Иванович… – хмыкнул-хрюкнул усмешливо. – А потому, полагаю, столкуетесь… Тезки все же…
«Как же, столкуешься… – мысленно опроверг оптимистический настрой хозяина Голиков. – Он-то вельможа, высь невообразимая… А я кто – пыль да тлен. Чихнет – и меня не станет. К нему даже на порог не пустят…»
– Вижу, ты опять, как Фома неверующий, весь в сомнениях, – пытливо пощекотав приказчика острыми кончиками глаз, усмехнулся Родион Осипович. – Мыслишь, что такого быть не может. Ан, может! Когда капиталец имеется, то не только бурмистр либо асессор какой с тобой знаются, но и вельможи из свиты государыни да и сама государыня. А с оренбургским губернатором у нас давно добрые отношения… – самодовольно огладил он бороду, влажно-лоснящуюся после оттаявшего в тепле лавки инея. – Еще с бытности его московского градоначальства. Так-то! Коммерция, брат, коли она честно ведется, к любым хоромам ключик подберет, к любому дворцу тропку проложит-проторит…
Ивану оставалось только развести руками, каясь в своем недоверии, да поясно поклониться милостивцу. А тот, довольный произведенным эффектом, продолжил, но уже серьезно и назидательно, словно церковный начетчик:
– Я только что от московского градоначальника, – пояснил столь неожиданно бурное появление. – На днях из Москвы в Оренбург воинская команда отправляется. То ли казну везут для тамошних служивых, то ли зелье огневое… Впрочем, нас это не касаемо. Пусть везут, что хотят, либо просто так проминаются… Важно иное. Я и некоторые другие купцы подрядились солдатиков и их командиров в розвальнях туда доставить, то бишь извозчиков нанять… Чтобы государственной казне урону не было. Заодно, как понимаешь, планируем свои товары туда отправить. Пусть солдатики поберегут их малость в пути от разбойных людишек... Нечего задарма на чужих горбах кататься да хлеб проедать.
– Умно! – только и вымолвил Голиков, дивясь сметливости да тороватости торговых гостей, решивших использовать солдат в качестве бесплатной охраны.
– Вот и направишься ты к оренбургскому губернатору не по своему пустяшному делу, а по делам мануфактуры и коммерции. Мыслю приобрести в Оренбурге хорошую партию шерсти, кож да юфти. Там они дешевы – значит, прибыль будет.
– Тут даже к гадалке не ходи – быть прибыли! – подтвердил Иван Иванович, но Журавлев, словно не замечая услужливой реплики приказчика, продолжал:
– Туда же отвезешь по просьбе оренбургского купечества и самого губернатора партию красного товару. Супротив нашего, он там в цене. Следовательно, опять прибыль, даже если все оптом сбыть… А ты, – подмигнул со значением, – в коммерческих делах малый толковый, значит, и товар скоро с рук сплавишь, и убытку не поимеешь. В отличие от родителя своего, – не удержался все же от легкого шипа, на который Голиков внешне никак не отреагировал, хотя внутренне недовольно по-ежился. – Но чтобы губернатор тебя принял, мы грамотку сочиним. Я продиктую, а ты напишешь… Потому не стой, как столб верстовой, доставай бумагу и перо…
Голикову два раза одно и то же повторять – только время терять. Мушкетной пулей метнулся к конторке, где всегда были наготове и бумага, и чернильница с парой остро заточенных перьев, и счеты, и мисочка с мелким песочком для присыпания свеженаписанных документов. Догадливо достал дорогую гербовую бумагу, на которой пишутся самые важные документы. Но достал ее не для черновой записи, а для того, чтобы бала под рукой, когда с черновика начисто потребуется переписывать. Для чернового письма пригодится и простая. Выбрал перо поострее оточенное, чтобы клякс не случилось. После этого присел, показывая всем своим видом, что готов к написанию грамотки.
Пока Иван суетился за конторкой, Журавлев по-хозяйски неспешно, даже по-барски вальяжно подошел к ней и, поправив полы шубы, чтобы не мешали, присел на крепкую скамью. Такие небольшие скамейки, прикрытые свернутыми в несколько рядов попонами либо ковриками, специально ставились для важных персон. Так удобней вести переговоры.
– Готов?
– Готов.
– Тогда пиши…
– С большим удовольствием.
4
Зима в этот год была и снежная, и морозная. Однако Голикову с его людьми и другим купеческим обозникам везло. Ни метелей тебе, ни буранов за весь долгий путь. Даже крещенские морозы оказались милостивее прошлогодних, когда птица на лету мерзла и деревья трескались от лютого холода.
Зимник оказался таким накатанным, что возы по нему не катились, а летели, словно ледянки с ледяных горок-кателей. Кони, хоть и покрывались легким инеем, особенно на мордах и крупах, но бежали ходко, без видимых усилий.
Возчики, чтобы не дремать, время от времени подергивали вожжами и чмокали губами и беззлобно покрикивали: «Но-о-о, милай!» Однако кнут в дело не пускали, был без надобности. Лошадки, всхрапнув, удивленно косились лиловыми глазами в ободках изморози на ресницах: мол, и так бежим едва ли не во все лопатки. Прибавляли рыси, но тут же возвращались к прежнему бегу трусцой.
Солдатики, покрепче прижавшись друг к другу, дремали, укрывшись рядном да тулупами. Сопровождавший их офицер держался отдельно, занимая со своим денщиком сани с воинским грузом.
Из Москвы путь пролегал, где прямо по замерзшей Оке, где по ее берегу до Рязани. Места лесистые да глухие. Но Бог миловал. Возможно, людская молва, которая, как известно, бежит быстрее любого коня, довела до нужных ушей, что при обозе воинская команда, вот разбойнички и поопаслись нападать…
От Рязани двигались в сторону Саранска. Здесь лесов поменьше, а степных просторов, дремлющих под искрящимся снежным покрывалом, больше. И снова Господь хранил от бед и тягот.
От Саранска же дорога лежала к Синбирску. Синбирск – небольшая крепостица, построенная на высоком берегу Волги по указу царя Алексея Михайловича в 1648 году. И если Рязань еще напоминала Голикову Курск своей разбросанностью по холмам и многолюдством, то степной Синбирск резко отличался. Крепость – она и есть крепость. Земляной вал. По валу бревенчатая стена. За стеной – десятка два домишек, деревянная церквушка, несколько опушенных инеем деревьев с вороньими да галочьими гнездами на вершинах. Немного-численные государевы люди, несколько сотен мещан, десятка два купцов да воинские команды… Вот и все достопримечательности.
Дальше путь пролегал к Самаре по льду Волги. А от Самары – уже по бескрайней оренбургской степи до самого Оренбурга. Сначала – вдоль русла реки Самары, потом – все степями да степями, которым, казалось, ни конца, ни края нет.
Для Ивана Голикова в этом путешествии все было впервые, все необычно. И новые города, и долгая дорога, и бескрайние степные просторы, и летящие навстречу редкие офицерские кибитки, за полозьями которых по морозцу взвихривалась мелкая снежная взвесь, искрящаяся под косыми солнечными лучами всеми цветами радуги. И одинокие скуластые башкиры да калмыки на низкорослых лошадках. Все, как один, в зимних стеганых халатах и лисьих малахаях, из-под которых только носы торчат да глазки-щелочки посверкивают.
– А что, они и татей не боятся? – спрашивал он у бывалых возниц, глядя с изумлением на удаляющуюся напряженно-согбенную спину степного наездника. – Один, как перст, и никого не боится. Ну и ну… Дивны дела твои, Господи!
– А чего им татей да разбойников опасаться, ежили они сами такими являются, – хмуро щерились те. – Это они мирны да смирны, когда нас много… А встреть одного – сразу аркан на выю и к себе в кочевье пленником. Оттуда же ни ходу, ни выходу… И пропадает христианская душа. Так что избави нас бог от ненужных встреч с ними! – крестились истово. – Думаешь, он в степи один?
– Да, вроде бы, один… – оглядевшись по сторонам, отвечал Голиков, но уже без уверенности в голосе.
– А ты не верь глазам своим, – советовали возницы. – Знай, другие рядом рыщут. Просто невидимы… Степь для них – дом родной. Даже снежная и морозная. Вместе с конем укроет так, что и в трех шагах не разглядишь… А одиноко проскакавший по дороге – всего лишь, надо полагать, разведчик. Видит, что нас много, товарищей предупредит: «Не вылазь! Сиди смирно!» Заметит приотставшего ротозея, тут же сигнал подаст: «Налетай!» И налетят!
– Неужто так? – невольно поеживался не от холода, а от неприятных мыслей Голиков.
– А то!
В то, что встречные башкиры да калмыки – сплошь разбойники, как-то не верилось. Впрочем, чем черт не шутит, когда бог спит…
Все увиденное да услышанное Иван старается за-помнить, чтобы потом, при случае, хоть хозяину, хоть кому иному рассказать да поведать. Часто же жалел, что нет под рукой чернильницы с пером и бумаги. Записать бы, пока свежо и зримо. Но на морозе любые чернила вмиг замерзнут – какая уж тут писанина! Приходится запоминать. Благо, что память была острой, емкой.
5
Зимний день короток. Не успел глаза по утру продрать да на небо взглянуть, как золотой колобок солнца уже к закату спешит. Однако светлого времени вполне хватало, чтобы от стана к стану добираться.
Если для государевых служивых людей на почтовых ямах и станах должны были находиться и находились свежие лошади, то купцам сие не полагалось. Своими лошадками обходись, как хочешь. Ничего. Обходились.
Добравшись до очередного стана, возы ставили тесненько один к другому. Так их с добром купеческим проще было охранять. Стан хоть и огорожен забором со всех сторон, но татю да вору забор – не помеха. Воробьем в оба конца перемахнет и добро уведет. Украдет чужое – возвращать придется свое. Потому, от греха подальше, снаряжали на ночь по жребию еще и караульных из числа обозников и возчиков. Лучше ночь не поспать, чтобы днем не страдать. Следующим днем в пути, примостившись среди узлов с поклажами, укрывшись тулупами, могли выспаться досыта.
Солдатики в охране купеческого добра участвовать не желали. В дороге, мол, ежели нападет кто, то встретим оружно… чего уж там. А на постоялых дворах будем охранять только то, что прикажет офицер – казну да воинский наряд. Но так как сундучок с казной и бочонки с огненным зельем всегда находились под примотром офицера и его денщика, то дрыхли без задних ног, вызывая беззлобные усмешки у возниц: «Опухнут со сна».
А вот старший приказчик купца Журавлева, Иван Голиков, этими ночами почти не спал. Ибо свой глазок – смотрок. По несколько раз за долгую холодную темную ночь выходил во двор, чтобы проверить, не спят ли караульщики. Убедившись, что не спят, что имущество и лошадки целы, возвращался в шуршащий тараканами и кишащий клопами закуток постоялого двора. Снова спал-дремал в полглаза и опять вскакивал, чтобы, вновь взяв подслеповатый переносной фонарь с теплившейся в нем свечкой, ежась от холода, в накинутом на плечи нагольном тулупе идти проверять караульных.
Конечно, терпел неудобства, зато надежда имелась, что и возы с добром, и лошадки целы будут. Это в поговорке бается ладно, что при верном псе и сторож спит. А коли нет верного пса, то самому лучше бдить да псом быть, чтобы потом биту не быть…
Упарившихся за дорогу лошадок выпрягали, отводили в утепленный, крытый соломой либо камышом задворок – конюшню. Ибо надсаженный конь, как и надломанный лук – с виду вроде бы и добр, и огонь, но при езде да беде – не друг. Подведет. Давали отстояться и остыть. Потом поили теплой водой, запас которой всегда имелся при постоялом дворе. И только после этого задавали в ясли корма – душистого сена либо мягкой овсяной соломы вперемежку с овсом и пшеницей. «Хрумкай на здоровье».
Утром, чуть забрезжит, все – на ногах. Коней поят, чистят да по двору водят – разминают перед дорогой. Потом в сани впрягают и возы проверяют: ладно ли уложены, крепко ли увязаны. Ибо «без крепкого узла и в сорок сажень вервь порвется», как сказывает народная мудрость. А если что-то порвется либо развяжется, значит, остановка неминучая. А остановка – всему обозу задержка. Один воз на дороге не оставишь – разбойные людишки мигом налетят да разграбят. И задержка обоза – никому не в радость. Выбьешься из времени в пути – кони отдохнуть не успеют. Следовательно, снова сбой, снова задержка. А это никому не нужно. Потому за укладкой возов, за крепостью «повивальных» веревок да упряжи зорко смотрят. Тут небрежение да спешка – себе дороже. Спешка при ловле блох хороша, но не в пути с обозом… В пути же – основательность да осмотрительность потребны, зоркий ум да бережение.
6
Сколь ни долог путь, сколь ни томителен, но и он, слава Богу, счастливо завершен.
Солнце уже клонилось к окоему, поджигая розоватыми лучами заснеженную степь, когда Оренбург неожиданно вывалился из этого холодного пламени. Не было, не было – и вдруг, раз, и встал перед обозниками серой громадой своей крепости.
– Все, – вздохнули облегченно возницы и попутчики, – в один конец, слава богу, добрались целы и невредимы. Можно и передохнуть малость… перед обратной дорогой.
Что-то визгливо шумнул на своих солдат офицер, ранее почти не слышимый. (С ним Иван Голиков за весь долгий путь и не познакомился, и не поговорил. Отталкивала холодная заносчивость дворянчика). Задвигались, прогоняя сонную одурь, солдаты. Повскакали, затопали, загомонили, забряцали ружьями, до этого мирно лежавшими на санях.
«Это вы можете передохнуть, – вздохнул про себя Голиков. – У меня же только работа начинается… И как она сложится, еще неизвестно. Особенно встреча с самим губернатором».
Только опасался зря. Губернатор Иван Иванович Неплюев, в отличие от офицера-попутчика, принял журавлевского приказчика радушно. Милостиво расспросил, как добрались, не было ли какой докуки в дороге. Неспешно прочел грамотку, присланную Журавлевым, то и дело отрывая от нее взгляд и внимательно, даже с интересом, всматриваясь водянисто-серыми глазами в подателя сего документа.
– Похвально, весьма похвально… – окончив чтение, побарабанил пальцами, унизанными перстнями, по столешнице массивного дубового стола.
Несмотря на почтенный возраст (ему было уже далеко за шестьдесят лет) и грузность тела, сноровисто встал с кресла, легким, едва уловим жестом сухощавой руки поправил светлолоконный парик, явно закрывающий немалую плешь. Затем оправил изящный кафтан зеленого сукна с малиновыми отворотами и клапанами карманов, надетый поверх светлого шелкового камзола. Вышел из-за стола. Раздумчиво, несколько сутулясь, ибо роста был высокого, прошелся туда-сюда по кабинету, словно забыв про посетителя.
Какие мысли витали в это время в губернаторской голове, укутанной напудренным париком, трудно сказать. Но явно не государственного либо коммерческого масштаба. Скорее всего, воспоминания далекой молодости овладели Неплюевым.
Остановившись напротив не сводившего с него глаз посетителя, вымолвил:
– Из каких будешь?
– Дед был купцом, отец – братом купца и купцом. Следовательно, я – купеческий сын, – ждал подобного вопроса Голиков, а потому ответил без заминки.
– Почему же в приказчиках? – все тем же суховато-строгим тоном спросил губернатор.
Но Голикова этим врасплох не застать.
– Так родитель мой из-за пожара задолжал Журавлеву Родиону Осиповичу большие деньги. Вот долг тот и отрабатываю… – честно пояснил он.
– Не тяжко-то отрабатывать? – в голосе губернатора, как на миг показалось Голикову, появилось какое-то участие.
– Грех жаловаться.
– Вижу, в доверии ты у Журавлева, – тут же уколол льдинками глаз Неплюев. – Хотя, зная сего купчину, я бы не сказал, что он каждому довериться рад…
Голиков промолчал. А что он мог молвить, когда последние слова губернатора только констатировали факт и не требовали ответа.
– Вот что я тебе скажу, – продолжил Неплюев, цепко, словно новый золотой ефимок на ладони, ощупав взглядом собеседника. – Как закончишь свои коммерческие дела с нашим купечеством, приходи ко мне. Я распоряжусь – тебя в любой час ко мне допустят. Тогда и поговорим о покойном императоре Петре Алексеевиче, заслуженно величаемом Великим.
– Превелико благодарствую! – поклонился поясно Иван Голиков, честно сказать, не очень-то рассчитывающий на такой прием и такое внимание к собственной особе. – Непременно воспользуюсь вашим милостивым снисхождением…
– Кстати, что тебя натолкнуло на мысль собирать о нем известия да справки? – пропустил мимо ушей последние слова собеседника Неплюев, привыкший к ежедневной лести своих подчиненных.
– Это все дед покойный да архимандрит курский, настоятель Знаменского мужского монастыря Михаил Нефонтов, ныне тоже покойный… – перекрестился Голиков, – Царство им небесное.
– А что? Дед твой был знаком с императором? – несколько удивленно и в то же время весьма снисходительно хмыкнул губернатор, возвращаясь за стол.
Хоть в заданном вопросе и звучала снисходительная ухмылка, но жизнь показывала, что покойный государь мог и с рядовым солдатом, и с простым мастеровым запросто быть знаком. Тем только стоило привлечь его внимание либо своим геройским поведением в сражении, либо сметкой и мастерством. Иван Иванович Неплюев сам немало знал подобных примеров.
– Вряд ли, – откровенно пожал плечами Голиков. – Просто любил его. А вот архимандрит наш, тот точно был знаком. Служил священником в его полках.
– Ну-ну! – подтолкнул губернатор поощряющим кивком головы к продолжению рассказа о курском архимандрите.
– Он мне сам рассказывал и даже разрешил снять копии с его памятных тетрадей, – с радостью ухватился Голиков за поощрительный жест. – Сии самые записные тетради столь сильное сделали во мне впечатление, что, несмотря на мое малолетство, – мне тогда лет двенадцать-тринадцать было – так возбудили во мне крайнюю охоту узнать больше о государе, что я несколько ночей спать не мог. А потом дал себе зарок собрать все написанное о нашем великом государе.
– Эк ты, братец, загнул, – сдержанно улыбнулся Неплюев уже из-за стола. – Да таким штилем серьезным, что только нашим пиитам подстать. Феофану Прокоповичу, князю Антиоху Кантимиру, Василию Тридиаковскому да Михайло Ломоносову. Кстати, слышал о таких? Что-либо их читал?
Голиков, возможно, что-то и слышал о ком-то, например, о Феофане Прокоповиче, но уж точно ничего не читал. Потому виновато развел руками:
– Не довелось как-то…
– А вот это стыдно, братец, – вновь кольнул льдинками глаз Неплюев. – К твоему сведению, Феофан Прокопович лично знал государя и писал о нем. Пишет о Петре Великом и Михайло Ломоносов. Раз ты интересуешься деяниями Петра Алексеевича, то прочесть сочинения этих пиитов тебе сам Господь велит.
– Я прочту! Обязательно прочту! – стал пылко заверять сановника Голиков. – Спасибо за подсказку…
– Верю, – убрал холодок из голоса и потеплел взглядом оренбургский губернатор. – А теперь ступай. И меня, и тебя ждут дела. Как справишься со своими, приходи обязательно. Поговорим…
Поклонившись и неуклюже пятясь задом, Голиков покинул кабинет столь высокого сановника.
7
Поездка в Оренбург, как и предполагалось, прошла удачно. Все встречи состоялись. Все переговоры прошли с пользой. Все торговые сделки да ряды оказались прибыльными. Закупленные на вырученные от продажи привезенного товара деньги партии шерсти, кож и юфти ждали погрузки и отправки в Москву. При этом закупочные цены оказались столь смешно низкими, по сравнению с московскими, что в это даже верить не хотелось. Барыш ожидался неслыханный. Каждый истраченный рубль два обещал. Но что было, то было. Можно и отправляться восвояси. Однако Голиков от губернатора Неплюева, которого не раз посетил, узнал, что из Оренбурга в Москву возвращается воинская команда, доставившая казну и огневой наряд, и решил держать обратный путь вместе с ней.
Оренбургский губернатор в беседах немало поведал интересного о жизни Петра Великого. Иван Голиков скрупулезно записывал за ним каждое слово, каждый эпизод. Старался ничего не упустить, не оставить в туне. Эта скрупулезность и дотошность импонировали Неплюему, и тот снизошел до того, что рассказал о собственной богатой на приключения жизни.
Родился Иван Иванович Неплюев в 1693 году в Москве в старинном боярском роду Неплюевых, корни которого уходили в XIV век. Если ныне царствующий дом начал свой род от Алексея Ивановича Кобылы, то род Неплюевых имел истоки от его брата Андрея Ивановича. Праправнук Андрея Ивановича Кобылы Федор Иванович имел прозвище Неплюй. Отсюда все остальные стали Неплюевыми. Многие предки Ивана Ивановича в XVI – XVII веках были воеводами.
В 1714 году, когда Ивану Ивановичу шел двадцать первый год, в соответствии с Указом Петра Великого «О недорослях», он был отдан в Новгородскую математическую школу. Оттуда в 1715 году, после учреждения в Санкт-Петербурге Морской академии, переведен в эту академию.
«Самое смешное во всем этом то, – вспоминал с туманно-ироничной улыбкой Иван Иванович Неплюев, – что я уже был женат. И на тебе – студеозиус! Мне-то – ладно, куда ни шло, мужчина все-таки… А супруге моей молодой-то, Аннушке, каково?.. Крик, слезы, причитания, как по покойнику».
Почти пять лет пришлось проплавать новоиспеченному мореходу Неплюеву в водах Средиземного моря и Атлантического океана, чтобы быть допущенным к экзаменам на звание морского офицера и инженера.
«На экзаменах, проходивших в 1720 году, присутствовал сам император, – рассказывал далее Неплюев. – Мне, просоленному морскому волку, повидавшему немало штормов, он тогда показался великаном, подобным Святогору из народных былин. Гигантом, глыбой, скалой. А я перед ним – муравьишком малым. Даже струхнул чуток. Но взял себя в руки и четко ответил на все вопросы.
Петр Алексеевич в экзамены не вмешивался. Но когда они были сданы, пыхнув трубкой, милостиво заметил: «В этом малом будет толк». И тут же назначил меня главным командиром над всеми судами, строящимися на стапелях Санкт-Петербурга.
Передыху не было. Работать приходилось целый день, от зари и до зари. И все – на ногах, и все – бегом. Не дай бог Петр Алексеевич нагрянет – а он любил неожиданно появляться на верфях – да и увидит какой-либо непорядок. Тогда беда… Любого нерадивца, невзирая на чины и звания мог огреть со всего маху палкой, с которой никогда не расставался».
Во время этого рассказа Ивана Голикова так и подмывало спросить, не «попотчевал» ли император дубинкой самого Неплюева? Но удерживался. Вдруг тот обидится и прикажет выгнать вон зарвавшегося купеческого приказчика.
С семьей Ивану Ивановичу Неплюеву видеться удавалось дорывками. Везти супругу на постоянное жительство в сырой и стылый, строившийся на болотистой местности Санкт-Петербуг ему не хотелось. Людская смертность в новой столице, по выражению рассказчика, была «ужасной».
С 1721 по 1734 год Иван Иванович Неплюев в качестве русского резидента пребывал в Турции, в Константинополе. И очень сожалел, что не смог участвовать в церемонии погребения великого императора Петра Алексеевича.
Через год после отбытия Неплюева из Турции началась русско-турецкая война. И знания Неплюева о турецкой действительности использовались русским правительством во время военных действий.
В 1737 году, как уже известному дипломату и знатоку нескольких иностранных языков, ему пришлось участвовать на Немировском конгрессе. Конгресс окончился ничем, и военные действия между Россией и Турцией были продолжены. Но значительные победы русских войск под командованием Миниха в 1739 году заставили Турцию пойти на новые мирные переговоры. 1 сентября в Белграде состоялось подписание предварительных условий мирного договора, а 19 сентября – окончательное. Иван Иванович Неплюев принимал самое активное участие в заключении Белгородского мирного договора.
Рассказывая об этом факте из своей жизни, он искренне жалел, что итоги были незначительными. За Россией из всех завоеванных земель удалось оставить только Азов. «Австрия, участвовавшая в переговорах, много гадила, сводя на нет все наши усилия, – возмущался он. – Как вражеские крепости брать, так это русские… А как торговаться из-за земель – так тут австрияки мастера. Может быть, мы бы и их уломали, да покойная императрица Анна Иоанновна торопила: «Подписывайте скорее». Пришлось подписывать…»
После этого Иван Иванович Неплюев был назначен главным военным командиром и наместником в Малороссию. В этой должности находился до 1741 года. С восшествием на престол Елизаветы Петровны Неплюев попал в немилость. Кто-то из завистников оклеветал его, и он был арестован, лишен наград и поместий.
«Только Бог милостив, – окинув водянистыми глазами слушателя, подвел итог повествованию о себе Неплюев, – императрица разобралась в моей невиновности. Клеветники были выведены на чистую воду и наказаны, а я назначен наместником в Оренбургский край, где и пребываю ныне с семьей. Чтобы обезопасить сей край от разбойных башкир и киргизов строю крепостицы по рекам Сакмаре, Яику, Ую, Тоболу и другим. Недавно вот со своими солдатушками да воинскими начальниками муллу Батарму Алеева поймал. Тот инородцев мутил, собирался всех мусульман против русских поднять. От греха подальше думаю отправить его с воинской командой в столицу. Пусть там думают, что с ним делать… А мне тут и иных забот хватает».
8
Иван Иванович Неплюев не только о себе поведал и рассказал немало интересных сведений о Петре Великом, он еще свел Голикова со своим чиновником Петром Ивановичем Рычковым.
«Это мой первый помощник, моя правая рука во всех делах, в том числе военных, – охарактеризовал подчиненного. – К тому же пишет изрядно. Тебе, братец, с ним будет полезно пообщаться».
Рекомендации оренбургского наместника возымели действие: Рычков также согласился поделиться своими знаниями о деяниях Петра Великого.
«Есть у меня подлинный журнал Персидского по-хода императора, – выслушав Голикова, сказал он. – Разрешаю прочесть и произвести выписки, коли такая любовь к покойному государю. Только в моем доме, – поставил непременное условие. – Уж извини, братец, но это такая ценность, которую я выносить за пределы дома никому не разрешаю».
Голиков, услышав предупреждение, от всего сердца поблагодарил Петра Ивановича. Ибо «непременные условия» как нельзя лучше подходили московскому гостю. Теплый кров над головой, стол для работы, вкусный обед и неограниченное время для изучения документа и выполнения записей – что еще надо?!
«Журнал» дал сведения о едва ли не ежедневных заботах и трудах императора во время блистательного, но в то же время и долгого похода к древнему Дербенту и Баку. Мало того, общаясь с семейством Рычкова и его домашними, Голиков выяснил немало и о самом помощнике оренбургского губернатора, которому шел сорок пятый год. Оказывается, его старший сын Андрей, в звании майора, нес службу в военном гарнизоне Синбирска; второй – Николай – был всего годом младше самого Голикова. Он пошел по ученой стезе, обучаясь в Императорской Академии наук Санкт-Петербурга. «Ученым человеком будет наш Коленька», – откровенно радовалась за сына супруга Петра Ивановича, Татьяна Павловна, добровольно возложившая на себя опеку над нечаянным гостем. Возможно, видела в нем разлетевшихся из роди-тельского гнезда собственных чад.
Татьяна Павловна, в отличие от супруга, невысокого, худощавого, темноглазого и темновласого, стремительного в движениях и жестах, была высокой, статной и степенной. Двигалась плавно, с выпрямленной спиной и гордо поднятой главой, тронутой сединой. От этого ее бюст, спрятанный за белоснежными кружевами кофточки и кацавейки, бесстыже выпирал вперед. Говорила она грудным бархатным голосом неспешно, внятно и в то же время словоохотливо.
Гостить у четы Рычковых, если бы не коммерческие дела и обязанности приказчика, одно удовольствие. Здесь Голиков почувствовал себя так, словно вернулся в родительский дом. Но время торопило. Следовало до распутицы, пока держался санный путь, вернуться в Москву.
Когда настала пора покидать гостеприимный дом четы Рычковых, Татьяна Павловна передала два письма. Одно сыну Андрею в Синбирск. «Ты ведь едешь через сей город, так будь добр, передай грамотку Андрею Петровичу. Не сочти за труд…» – попросила мягко своим грудным бархатным голосом. «Какой же это труд?.. – расчувствовался Иван. – Это радость вам услужить за гостеприимство ваше и вашу бесконечную доброту». – «Вот и хорошо».
Второе письмо предназначалось сыну Николаю. Но не просто родительское, а с просьбой оказать всяческую помощь подателю письма в его поисках документов о деяниях Петра Великого.
«Так я в Санкт-Петербург не еду… – смутился Голиков. – И буду ли там когда-либо – неизвестно». – «Ничего, – улыбнулась по-матерински тепло Татьяна Павловна. – Бог даст – поедешь. Тогда, может, и пригодится…»
Неплюев Иван Иванович в последний день держался официально. Однако попросил передать его московскому знакомцу Журавлеву Родиону Осиповичу большое спасибо за подарки, а также пожелал удачи в делах коммерции.
«Передам! Обязательно передам, – заверил Иван Голиков наместника. – Всенепременно передам».
Еще Неплюев написал собственноручные рекомендации к некоторым петербургским вельможам, в том числе адмиралам Семену Ивановичу Мордвинову, Алексею Ивановичу Нагаеву и Талызину Ивану Лукьяновичу, чтобы те оказали содействие «купеческому сыну и приказчику московского торгового гостя Журавлева Ивану Голикову в сборе материалов о деяниях Петра Великого».
– Покойного императора любили и должны помочь.
– Дай-то Господь.
Отдельную грамотку он написал своему знакомцу по санкт-петербургской и кронштадтской корабельным верфям Крекшину Петру Никифоровичу.
– Этот и сам многое поведает, и с нужными людьми сведет, – заверил твердо, передавая грамотку. – Езжай с Богом.
О таких подарках от важных чиновников и дворян, о которых он ранее и слышать не мог, даже мечтать не приходилось.
Обратная дорога, благодаря воинской команде, сопровождавшей плененного муллу, прошла также благополучно.
В Синбирске Иван Иванович Голиков улучил минутку, разыскал майора Рычкова Андрея Петровича и передал ему письмо родителей. Тот порадовался весточке, Голиков – за него.
Глава шестая
1
– Рассказывай, как съездил, как дела? – встретил Журавлев Голикова кучей вопросов, едва тот переступил порог его дома и перекрестился на иконы в святом углу.
Черные глазки-терновинки купца, словно острые жала каленых стрел, так и прыгали по лицу Голикова, стараясь проникнуть не только в его плоть, но и саму душу.
– Съездил, благодетель мой Родион Осипович, как мне видится, удачно, – стал обстоятельно и со знанием дела отчитываться Иван Иванович. – За дорогу, слава Богу, ни одной лошади не пало, ни полметра ткани не пропало. Все довезено в целости и сохранности.
– Это хорошо! – не переставая язвить глазами своего старшего приказчика, от удовольствия потер ладошки купец. – А как сделки прошли? Удачно?..
– По моим подсчетам удачно: на каждый вложенный рубль должно два рубля прибыли быть. Не менее…
– Замечательно, – не скрывал радости Родион Осипович, перестав, наконец, буравить Голикова. – Замечательно. Но об этом после. Когда привезенный товар по полочкам разложим да пересчитаем. Сам знаешь: на слово доверяй, но проверяй, аршин тя в дышло… К тому же свой глаз – алмаз.
– Понимаю… – развел руками Иван Иванович. – Коммерция счет да учет любит.
– Ладно, о том опосля… – перевел разговор в иное русло Журавлев. – Поди, устал…. Путь-то неблизкий… Да в два конца…
– Есть немного, – не стал возражать Иван Иванович, которого в самом деле клонило в сон после многих бессонных или малосонных ночей на постоялых дворах. – Недосыпать приходилось.
– Что так? – тут же по-козлиному вздернул бородой Журавлев
И вновь его глазки зашевелились буравчиками.
– Проверял сохранность возов, а заодно и караульщиков, чтобы не спали, – пояснил Голиков и зевнул, не удержавшись. – Но вот схожу в баньку, попарюсь – думаю, усталость как рукой снимет, – перекрестил он зевающий рот, чтобы бесы внутрь плоти не попали.
– В баньку – это правильно, – согласился вроде бы Журавлев. – Только вначале товар в амбары с возов перенести требуется. Ты уж потерпи. В баньку попозже сходишь. А то без тебя бестолочи наши все попутают…
– Сам понимаю. Товар с рук на руки передам. О баньке – это к слову пришлось.
– Правильно понимаешь, – ухмыльнулся Родион Осипович. – Только я не о том хотел тебя порасспрашивать…
– О чем же?
– А о том, как встретил тебя оренбургский губернатор? Оказал ли помощь?..
– Встретил по-доброму. И помощь оказал немалую, спасибо вашей грамотке.
– Вот и добре.
В этот мартовский день Ивану Голикову сходить в баню так и не пришлось. Вместе с Родионом Осиповичем занимался выгрузкой из возов, пересчетом и складированием привезенного из Оренбурга товара. Когда справились, и Журавлев убедился, что слова старшего приказчика не расходятся с делами, милостиво разрешил:
– Теперь можешь отдыхать. Хоть… два дня. После этого о новом деле потолкуем.
– Спасибо, – поблагодарил милостивца Голиков и побрел в свой закуток отсыпаться.
Спал в эту ночь Иван Голиков без сновидений. Хоть и был молод, но долгая дорога да ее тревоги сказывались…
2
Два дня Родион Осипович не беспокоил своего старшего приказчика. Держал слово. За это время Иван успел и отоспаться, и в баньке попариться. Когда приступил к работе, к его конторке подошел хозяин. Был улыбчивый и не колючий. Поздоровавшись, поинтересовался, как отдыхалось.
– Хорошо отдыхалось, – честно ответил Иван Иванович. – Давно так не отсыпался. А после баньки, словно заново родился. Кажется, горы могу свернуть…
В конторке как обычно царил густой полумрак, который бывает только в зимнюю либо предвесеннюю пору. Покупателей по раннему времени еще не было. Самое время для общения.
– Кхе-кхе, – заюлив маслянистыми глазками и не-сколько раз огладив бороду, преступил Родион Осипович к обещанному разговору. – Баешь: горы можешь свернуть… Ну-ну…
Голиков промолчал, давая возможность хозяину развить мысль.
– Оно и видно, – обвел тот острым оценивающим взглядом фигуру своего приказчика, – вымахал – будь здоров! Настоящий жеребчик!
И вновь Иван Иванович предпочел промолчать, лишь слегка дрогнул в знак непонимания нехлипкими плечами. Этот жест не только не смутил Родиона Осиповича, но как бы подтолкнул его к ускорению развязки.
– Думаю, что настала пора жеребчика стреножить… шелковыми путами…
– Это как? – не сдержал удивления Голиков, не поняв, куда клонит хозяин. – В чем моя вина?
– А в том, – усмехнулся Журавлев, – что вымахал ты с Коломенскую каланчу. Следовательно, пора тебе, братец, жениться. И есть у меня на примете молодушка одна, племянница от моей сестры Прасковьи, Наталья Павловна.
О сестре Родиона Осиповича Ивану доводилось слышать. Как-то пришлось даже видеть – этакая богомольная старушка-купчиха, каких в Замоскворечье можно встретить на каждом шагу.
Полненькие, пухленькие, опрятно одетые, часто – в темном вдовьем, они стайками ходят от храма к храму. Много молятся. Но еще больше занимаются тем, что «перемывают» со всем своим бабским усердием косточки ближним.
Слышал он и про дочь Прасковьи Осиповны Наталью Павловну. По слухам, та находилась замужем за престарелым купцом первой гильдии Хлебниковым Матвеем Исаевичем. Старый хрыч женился на ней то ли вторым, то ли даже третьим браком. Ревновал и поколачивал. И вот на тебе – женись на ней! Это как женись… на замужней?.. Очумел что ли хозяин от деньжищ?.. С ума спятил…
Вся гамма этих противоречивых чувств, по-видимому, тут же выплеснулась на лицо Ивана Ивановича, так как Родион Осипович тут же поспешил с пояснениями:
– Овдовела племянница. В тот самый день, как ты с обозом выехал из Москвы. Так что ныне она женщина свободная, бездетная и с кое-какими капиталами…
Вдовство и капиталы, конечно, дело меняли коренным образом. Только по церковным канонам должно пройти не менее года, когда вдовец либо вдова могли о новом венчании мыслить. Ранее – и думать не моги! К тому же не стара ли она, не крива ли на око, не ряба ли ликом, не хрома ли на ногу?.. Если покойный муж часто бивал, то мог и покалечить…
И снова Родион Осипович, словно прочтя мысли Голикова, постарался развеять и эти сомнения:
– Конечно, ранее года о свадьбе и говорить не стоит. Грех. Но год пролетит – не заметишь. Уже, считай, два месяца прошло. А там и весна с летом промчатся – моргнуть не успеешь. К тому же, аршин тя в дышло, – подмигнул заговорчески, – мыслишку имею опять направить тебя по коммерческим делам… Ты не против?..
Голиков только плечами пожал. Вопрос прозвучал двусмысленно: не против поездки или не против женитьбы… Если речь о поездке, то какие тут могут быть возражения. Если же речь о женитьбе на племяннице, то…
– Вот год и пройдет… – гнул свою линию Журавлев. – Наталья немного старше тебя. Но это пустяк. В постели небольшая разница в возрасте теряется… среди перин и подушек. Кстати, тебе ныне сколько?
– Двадцать один скоро исполнится…
– А ей… – почесал в плешивом затылке Родион Осипович, – кажись, двадцать шесть… Разница в пять лет – это ничто. Это, повторяю, пустяк… Согласен?
– Жениться? – переспросил Иван.
– Да нет! – осерчал Журавлев на недогадливость Голикова.
Ведь все так ясно разъяснял – и на тебе! Глупый встречный вопрос. И от кого? От самого смышленого приказчика.
– Согласен, что разница в пять лет – пустяк? – повторил с нажимом.
– Согласен.
– А жениться на моей племяннице согласен?
– Согласен, если родители благословят… – немного помявшись, не совсем уверенно ответил Голиков.
А что ему, приказчику и подневольному человеку, отрабатывающему родительский долг, оставалось отвечать?
– Об этом не беспокойся, – усмехнулся Журавлев. – Я уже сослался с твоим батюшкой и моим должником, – не преминул в который раз вставить шпильку, – и он дал свое благословение. Матушка твоя, кстати, тоже.
– Если так, то что ж… Тогда я готов… Только как сама-то Наталья Павловна на это дело смотрит. Может, она не согласна вдругоряд замуж-то?.. Может, первого замужества ей на всю жизнь хватит?..
– Она-то точно согласна, – замахал на Голикова руками хозяин. – Жизнь со стариком – не мед. Может, до сих пор бабской радости не испытала да все в девках девственных хаживает, раз ребеночка Бог не дал. А ты «не согласна». А коли и была бы не согласна вновь замуж идти, то куда ей деться. В воле сестры мой Прасковьи ходит. И моей – тоже…
– Ежели она согласна, то я согласен, – зарделся Иван.
– Согласен, даже не взглянув на невестушку? – ухмыльнулся Родион Осипович. – А вдруг она страшней осенней ночи, когда темь непроглядная, гром гремит и молнии сверкают… Тогда как?…
– Батюшкин долг важнее, – хотя и смурно, но вполне по-житейски рассудил Иван Иванович. – В народе говорят: стерпится – слюбится…
– Экий ты… правильный… – казалось, был разочарован скорым согласием да сговорчивостью приказчика московский купец. – Хоть бы для виду покочевряжился…
– А толку-то?..
– Что верно, то верно: любое супротийство бестолку… И насчет племянницы не сумлевайся: не красавица, но и не дурнушка. Баба, как говорят, – замаслянел глазами старый греховодник, – в соку и в теле. Все при ней. И спереди, – показал руками, что у племянницы спереди, – и сзади. – Вновь понятный округлый жест руками. – Век благодарить будешь, как распознаешь да поймешь…
– А я и так вам, Родион Осипович, завсегда благодарен. За себя и за родителя, – со всей серьезностью заверил Голиков. – Не будь вашей милости – по миру пошли бы…
– Ладно, ладно… Чего уж там… – вроде бы смутился Журавлев. – Русские же люди… Христиане… Помогать друг другу должны… Вот женишься на племяннице – я еще часть долга скощу. Только все равно некоторое время придется поработать у меня приказчиком, – словно устыдившись своей минутной слабости, тут же вернулся к обычной своей манере поиска барыша. – А когда станешь самостоятельным хозяином, то с капитальцами в долю к себе возьму, если живы будем. Капиталы нельзя дробить. Они единение любят. Тогда прибыль.
«Эх, когда же это будет, когда стану самостоятельным хозяином? – вздохнул Голиков. – Как бы дожить до того момента?»
А что касаемо смотрин, то это мы устроим. На ближайший праздник в гости пригласим вдовую племянницу – тут и посмотрите друг на дружку. Полагаю, понравитесь.
3
Поездка по коммерческим делам купца Журавлева в Санкт-Петербург началась в середине мая месяца. В Москве ходили смутные разговоры о какой-то большой войне вот-вот должной начаться в Европе. И что Россия непременно примет в ней участие. Эти слухи или что иное послужило толчком, но первогильдейский купец Родион Осипович Журавлев решил подсуетиться с сукном своей мануфактуры. И попытаться оптом сбыть его казне для пошива солдатского обмундирования.
– Обязательно добейся встречи с начальником Коммерц-коллегии. Покажи ему образцы нашего сукна и прочего товара, – напутствовал он своего расторопного приказчика. – Если где надо подмазать, сунуть барашка в бумажке – подмазывай. На это не скупись. Если дело выгорит – все возвратится сторицей!
– Буду стараться, – заверял хозяина Иван Голиков. – Верь, милостивец, не подведу…
– И за товаром следи, – колобком катался вокруг возов Родион Осипович. – Не дай украсть либо подпортить. От дождя рогожами да дерюгами лучше укрывайте… А коли с утра тучи и хмарь, то лучше на постоялом дворе переждите. Понятно?
– Уж куда как понятно…
– А еще грамотки… Грамотки, мною писанные к нужным людям, смотри, не потеряй. Доставь, куда след…
– Не потеряю. В надежном месте храню, – прикасался Голиков к груди, обозначая «надежное место». – Доставлю, кому надо. Не сомневайтесь.
О том, что вместе с хозяйскими грамотками он хранит и грамотки оренбургского наместника Неплюева, сообщать Журавлеву считал лишним.
– Да разбойных людишек опасайтесь, – продолжал поучать Родион Осипович, попутно проверяя крепость узлов на возах, нет ли где порчи, нет ли слабины, все ли прочно и надежно увязано да утянуто. – В зимнюю пору их куда меньше. Холод – не тетка, в избы гонит. А в теплынь – под каждым кустом приют, аршин тя в дышло. Так что опасайтесь… И на постоялых дворах ртов не раззявайте – вмиг обчистят. В оба смотрите!
– Не малые дети, сами понимаем, – заверял в который раз Голиков. – Побережемся…
– А ружьишко-то взял? – вспомнил вдруг и об этом Журавлев. – Ныне ведь воинской команды, как прошлой зимой, не будет. Только на себя надежда да на Бога.
– И ружье взято, и огневое зелье, и картечь в наличии, – старался успокоить купца Иван. – И молебен отслужен, и свечка Николаю Угоднику, покровителю находящимся в пути, поставлена.
Наконец все наказы даны, все узлы и возы проверены и перепроверены. И вот обоз, состоящий из десятка телег с хозяйским товаром, пропитанием для людей и кормами для лошадей, поскрипывая и погромыхивая колесами, выполз на дорогу, ведущую к Тверскому тракту.
Летний путь – не зимний. День – длинный, теплый. Все вокруг, будь то поле, луг или лес – полно жизни. Жужжат пчелки и жучки, спеша куда-то по им одним понятным делам; пощелкивают, посвистывают, позвенькивают птахи, промышляющие о потомстве. Ластится ветерок, гладит неведомой рукой первые нежные стебельки травки, изумрудные листочки на деревьях, веточки и даже лица людей.
Встречные березовые рощи так напитались солнечным светом, что, кажется, сами лучатся им, испуская из своих недр. И этот свет уже не простой, а подкрашенный легкой зеленоватой дымкой, подслащенный нежным березовым соком. Подставь под него жбан, наполни до краев – и пей долго-долго неспешными мелкими глотками. А воздух-то, воздух! Дыши – не надышишься! Пьянит без вина.
Луга еще покрыты жухлой прошлогодней травой. Но властвовать ей осталось недолго. Молодая сочная поросль рвется к солнышку, раздвигая своими упругими стебельками сбитые ветрами, дождями и снегами серые кудели отмершей травы. И прозрачно-изумрудный цвет уже торжествует над серо-коричневыми тонами, заставляя их стыдливо прижиматься к самой матушке-земле.
Иногда на лугах, особенно по берегам рек и речушек, встречаются пасущиеся стада. Буренки, лошадки, телятки, жеребятки и разношерстные овцы яркими цветными живыми пятнами передвигаются по шелковой ткани долин.
Попадающиеся на пути вдоль дороги поля под яровыми еще голы. Но серой тоской и печалью от них не веет. Наоборот – от них тугой волной исходит ожидание скорого чуда. А вот под озимыми – сплошной бархат изумрудно-малахитового цвета. Стоит взгляду остановиться на этой красе, как он замирает и не спешит перемещаться еще куда-то.
И над всем этим изумрудно-золотистым земным раем царствует пронзительно лазоревое небо. Оно, словно свод огромного храма, ласково укрывает земное волшебство. Эту картину довершает солнышко, рыжим игривым котенком взобравшееся на лазурь небосвода, в самую его пуповину.
Дорога уже накатана, но пыли еще нет. Нет и глубоких колдобин, образующихся после весенней распутицы. А вот колеи просматриваются явственно. По ним, как по желобкам, вихляя неровностями железных ободков, катятся колеса телег. Лошадки пока свежи, трусят ходко, изредка похрапывая и пофыркивая, похлестывая себя по чреву и бокам длинными хвостами – отбиваются от надоедливых оводов и мух.
В жизни как? Чего надо – того мало. А чего и даром не надо – того навалом. Например, деньги и лошадки. В хозяйстве – нужные и полезные. Но их мало. А вот мухи, оводы, слепни, прочий кровососущий гнус – и ненужные, и вредные, и их много. К тому же никакая чума их не берет. Прямо-таки какое-то Господнее наказание для людей и доброй домашней скотины.
Дорога между Москвой и Санкт-Петербургом куда оживленней и люднее той, что между Москвой и Оренбургом. На это обстоятельство Иван Голиков сразу же обратил внимание. Как и на то, что верстовые столбы тут стоят почти везде. Видимо, местный губернатор за этим строго следит. Вдоль дороги немало и постоялых дворов с кабаками. А в городах, подобных Твери, Вышнему Волочку, Волдаю либо Новгороду, по несколько.
Но Ивана Ивановича Голикова большими городами уже не удивишь. За время путешествия обвык. К тому же в каждом из них есть схожесть. В центральной части, как правило, на высоком мыску – древний детинец. К детинцу теснятся посады, на окраинах – слободки. У многих слободок те же названия, что и у курских: Пушкарная, Солдатская, Стрелецкая.
Как и при поездке в Оренбург, Голиков во время ночевки на постоялых дворах выставляет караул из работников и возчиков. Помнит заповедь, что только береженого Бог бережет. И, конечно, сам спит мало, по несколько раз за ночь проверяя сохранность грузов, лошадей и бдительность стражей. Случалось, что заставал караульщиков сонными либо дремлющими. И тогда разговор короткий – кулаком в зубы: «Не спи, такой-сякой!»
То ли собственное береженее, то ли Бог хранил, но до Санкт-Петербурга добрались благополучно. Ни лошадки не пали, ни возы не растряслись, ни товары не пропали. Даже из ружья пальнуть не удалось. Определились, как и советовал Журавлев, на Гостином дворе. Здесь у Журавлева были компаньоны. И теперь товар был под надежной охраной. Можно было расслабиться и спокойно вздохнуть.
Если пройденные города лишь слегка волновали Голикова своей новизной, то Санкт-Петербург покорил длинными, прямыми, мощеными булыжником прошпектами, многоэтажными каменными дворцами, домами вельмож и сановников, с белыми, как первый снег, колоннами и бесконечными, как сама вечность, анфиладами. «Сей новый великолепный город единым на него взором открыл мне неизмеримое никаким оком поле дел Петровых, – написал он в свои «исторические тетради» в первый же день своего пребывания в столице Российской империи. – Ни один город в России и, надо полагать, в мире, не сравнится с ним».
Все в столице: и улицы, и дома, и гранитные набережные, и Петропавловская крепость, и стоящие на рейде корабли – говорило о силе и мощи Российской империи, начало которой было положено покойным императором Петром Великим.
4
Сколь ни был покорен и заворожен столичным городом Иван Иванович Голиков, но о делах коммерческих не забывал. С помощью компаньонов и знакомцев Журавлева удачно «пристроил» привезенный из Москвы товар. Барыш, как и предполагали с Журавлевым еще в Замоскворечье, обещал быть изрядный.
Когда же попробовал ходатайствовать на размещении партии сукна для солдатского обмундирования, то начались сбои. Чиновники Коммерц-коллегии не прочь были взять журавлевские презенты, но дать гарантии, что дело будет решено положительно, отказывались. Пробиться к президенту Коммерц-коллегии все не удавалось и не удавалось.
«Попробую с другой стороны, – решил Голиков. – Вдруг да повезет… Часто бывает, что не прямые пути-дорожки, а обходные стежки выводят к нужной цели». И направился со своими письмами-рекомендациями по адресатам. Начал со своего сверстника Рычкова Николая Петровича, студента Императорской академии.
Расчет не подвел. Прочтя письмо матушки, Николай Петрович долго расспрашивал о житье-бытье родителей – видать, соскучился страшно. И Голиков, как мог, старался удовлетворить его интерес. Когда же «голод» по родительскому дому был утолен, вернулся к просьбе матери об оказании помощи «подателю письма» в сборе документов о Петре Первом.
– Интересуешься историей? – задал вопрос студент Рычков, пристально рассматривая собеседника.
– Скорее деяниями государя Петра Великого, – не стал преувеличивать своего интереса к отечественной истории Голиков. – Они меня волнуют.
– Что же, и это хорошо, – несколько менторским тоном заметил слушатель академии.
Он, проштудировавший не один курс академических наук, считал себя, что свойственно молодому максимализму, едва ли не ученым «сухарем». Вот и позволил со своих «высот» назидательный тон по отношению к самоучке-дилетанту. Только «задеть» таким образом Голикова не смог: того работа приказчика научила быть весьма снисходительным к гонору дворян и богатых купцов.
– И чем я могу помочь?
– Да тем, чтобы свести меня с людьми, хорошо знавшими покойного государя. Например с Крекшиным Петром Никифоровичем или Талызиным Иваном Лукьяновичем либо Мордвиновым Семеном Ивановичем… У меня к ним есть рекомендательные письма. Но это такие вельможи, что идти к ним немного трушу. А вот вдвоем... Вдвоем – не одному…
– А знаешь, Иван, я с удовольствием помогу тебе в этом деле, – загорелся идеей Рычков. – Мне и самому лестно познакомиться с такими знаменитыми соратниками Петра Великого.
Вскоре они не только нанесли визиты старым «морским волкам», как называл адмиралов Николай Рычков, но и в Мануфактур-коллегию, и в Коммерц-коллегию.
«Морские волки», как только услышали, что речь идет о любимом ими императоре и жгучем интересе «молодого человека купеческого звания» к деяниям Петра, то распахнули тяжелые двери своих дворцов и с радостью поделились воспоминаниями. Могли поделиться и письменными документами Петровской поры либо самим Петром подписанными, но требовались деньги, чтобы выкупить. Денег у Голикова не было, и он упросил их немного обождать. «Как только разбогатею, то обязательно выкуплю». – «Верим, – смеялись наивности приказчика московского купца адмиралы. – А потому – до лучших времен. Нам ведь уже спешить некуда. Костлявая же подождет… Но и ты со своим делом не затягивай. А то другие найдутся да перекупят».
Почти везде повторилось то же самое, как в доме у Рычковых: долгие беседы, пометки в журналах для памяти – сразу ведь всего не запишешь, сытные обеды…
Громкие имена помогли и в вопросах коммерции. Они «открыли» двери в кабинеты президентов Мануфактур-коллегии и Коммерц-коллегии, оказавшиеся закрытыми перед доброжелателями Журавлева, и подряд на поставку сукна для нужд армии был решен положительно. Правда, пришлось потратиться. Но траты эти еще в Москве обговаривались, поэтому о деньгах и богатых подарках Голиков не печалился. Не из его кармана.
Из Санкт-Петербурга Иван Иванович Голиков возвращался вполне довольный собой. Ведь не каждому удается в столь короткое время и коммерческие дела решить, и собственные интересы соблюсти. Да еще такими нужными и полезными связями в столице обзавестись, которым не только купцы, но и многие дворяне позавидуют.
5
Отчет о поездке в Санкт-Петербург вполне удовлетворил Журавлева. Еще бы не удовлетворить, когда такой ряд на поставку сукна подписан, что на год, а то и два у владельца фабрики никакой головной боли. Казенные деньги хоть и не великие, но надежные. Никаких сбоев не предвидится.
– Отлично! – потирал ладошки Родион Осипович. – Даже не верится… Вот посылал тебя, – весело поблескивал он черным агатом глаз, – наставлял тебя, а у самого в душе веры в успех не было… Молодец! Каков молодец… – обнимал он своего верного приказчика.
А тот смущался и не знал как себя вести. Поэтому помалкивал, давая возможность хозяину излить свои чувства. К тому же в обычной жизни Журавлев не очень расточителен на похвалу.
– Это же надо – такое дело провернуть, аршин тя в дышло! – вновь и вновь восклицал Родион Осипович, от избытка радостных эмоций тормоша Голикова. – Точно, быть тебе моим компаньоном. Вот сыграем свадебку с племянницей Натальей – и в компаньоны.
Когда страсти улеглись, Журавлев перестал дергать Ивана Ивановича и уже серьезно поинтересовался:
– Что о войне в столице говорят? Ты ж с самими адмиралами речи вел… Что они мыслят?
– Да ничего определенного… – смутился Голиков, которому в Санкт-Петербурге, честно говоря, было не до слухов о войне. – Примерно то же самое, что и у нас в Москве. Правда, некоторые среди прочего обронили, что если к осени чего-либо не случится, то в этом году уж точно войны не будет.
– Но и Бог с ней, с войной-то… – оказался несколько разочарованным Журавлев, ожидавший новой поживы во время военной компании. – У нас и без нее коммерция неплохо идет.
И все-таки военные действия начались в этом году. 18 августа войска прусского короля Фридриха вторглись на территорию Силезии, а 1 сентября императрица Елизавета Петровна подписала постановление Сената об объявлении войны Пруссии. Русская армия под командованием престарелого фельдмаршала Степана Федоровича Апраксина двинулась к западным границам.
Так Россия «вляпалась» в войну, которую позже назовут Семилетней.
«То-то обрадуется Журавлев, – узнав о начале военных действий, подумал Голиков. – Теперь точно попрут новые подряды. Солдатики гибнут, а купцы, подобные моему хозяину, прибыль имеют. Воистину: война – кому горе и беда, а кому мать родна».
6
Следующий год в судьбе Ивана Ивановича Голикова стал знаменит тем, что состоялось его венчание с племянницей Журавлева Родиона Осиповича – Натальей Павловной. Свадьба была тихой да скромной. Со стороны невесты присутствовала ее мать Прасковья Осиповна да сам Родион с семейством – супругой, сыновьями, невестками. Отец невесты, Павел Иванович Сухоруков, купец второй гильдии, умер еще до первого замужества дочери.
Со стороны жениха – ни родителей, ни дядьев, ни двоюродных брательников. Родители сослались на частые хвори, остальные – на недосуг.
Кручина Ивану на сердце. Обида на родичей комом к горлу подступает, дышать не дает. Словно он не сын родителей, а сирота казанская. Но терпит Иван. Только глаза украдкой кулаком протрет, чтобы не туманились ненужной влагой.
– Оно, брат, и к лучшему, – приобняв приказчика-жениха за плечи, выразил свое отношение к данному обстоятельству Родион Осипович. – Меньше шума да пьяного гвалта – больше пользы и дела. К тому же я тебе тоже не чужой. Почитай, родитель… Всегда о твоем благе пекусь.
И, как обещал, сократил часть отцовского долга. Но не на много. Так что кабала продолжалась.
Во время венчания и свадебного застолья, проходившего в доме Журавлева, Иван опасался какой-либо выходки со стороны «наследничка». Но Игнат Родионович, на удивление, вел себя сдержанно. Даже небольшой подарок подарил. «Кажется, выдурился, парень, – вздохнул тогда с облегчением Голиков. – Вот и слава Богу».
Скромными подарками одарили молодых «на счастье» Федор и Иван Родионовичи. Умели Журавлевы беречь копеечку, не кидались денежками, как некоторые купчики московские, «просаживавшие» за одну ночь в кабаке все свои капиталы.
С невестой Иван повидался за несколько месяцев до свадьбы. Вновь Журавлев слово свое сдержал: свел будущих молодоженов в своем доме во время одного из праздников. Те поглядели друг на друга – Иван жадно и с вниманием: ведь вместе жить придется, Наталья Павловна со стеснительной улыбкой и жарким румянцем на ланитах – и ничего не сказали. А что говорить, когда за них все давно сказано и решено…
Наталья Павловна была худа телом и остроноса. Большие голубые глаза постоянно грустны и опущены долу. На впалых щеках нездоровый румянец.
«Видать, прежний муж действительно часто бивал ее, – отметил с непонятным чувством жалости Иван Иванович. – Вон как забита да измождена… А ты бить будешь? – задал он себе вопрос и тут же ответил: – Бить жену – грех!»
А еще Голиков отметил, что, как он ни прислушивался к себе, звоночка невидимого колокольчика в своей душе не услышал. Да как его услышать, как ему зазвонить, коли никакой любви между ними не было. Да, видать, и не будет… Сердечные колокольчики же звенят, когда любовь.
7
После свадьбы, кроме переезда Голикова в дом супруги, никаких существенных изменений не случилось. Он, как работал на Журавлева приказчиком, так и продолжал работать, как гнул спину на чужого хозяина, так и продолжал гнуть.
– Еще не время в хозяева выходить, – сдерживал его порывы Родион Осипович. – Потрудись пока приказчиком. У тебя это неплохо получается. А чтобы тоска да зависть не ели, я тебе полтинник против прежнего положу, – умасливал денежной надбавкой к заработку.
– Так вы же обещали… – заикался несмело Иван.
– Э, брат,.– откровенно смеялся Журавлев, посверливая маслянистыми глазками-терновинками, – обещанного три года ждут. Но я тебя, – крестился и божился он, – ждать три года не заставлю. Потерпи малость. Самую малость… У меня ныне такие расходы, что боже упаси!.. Ты ведь ничего не знаешь о моих непредвиденных тратах да затратах…
– Откуда же мне про все знать, – соглашался Голиков. – Знаю то, что вы считаете нужным сказать…
– Вот-вот, – тут же ухватился за сказанное Родион Осипович. – Я не хотел тебе говорить, чтобы не огорчать, да, видимо, придется…
– Что еще? – насторожился Иван.
– А то, что хотели тебя в рекруты забрить. Пришлось, брат, откупаться! А ты – «в компаньоны да в компаньоны». Тут надо сидеть тихо, не высовываться, пока волна рекрутчины схлынет, аршин тя в дышло, чтоб худого не вышло. Так-то брат…
Правду ли баял хозяин или кривдой забавлялся – не проверишь. Не пойдешь же к приставам, не спросишь, что да как… Приходилось верить и терпеть.
А Журавлев, пользуясь своим положением, не только вкладывал в товар да производство собственные деньги, но и деньги племянницы. Те, провернувшись через купленный и проданный товар, приносили ему немалый барыш, а Наталье Павловне – только небольшой, чисто символический процент.
– Обворовывает нас твой дядюшка и наш милостивец, Родион Осипович, – жаловался Иван супруге, лежа с ней на супружеской постели. – Не берет в настоящие компаньоны. Только деньгами твоими пользуется… как своими.
В опочивальне, где находится супружеское ложе Ивана и Натальи, густой мрак. На дворе ночь, и блеклый свет луны и звезд едва пробивается сквозь узкие оконца в горенку. Его не рассеивает и зыбкий огонек лампадки, висящей перед киотом в святом углу. В печной трубе то ли ветер гудит, то ли домовой шебуршит, тихо и неопасно, по-видимому, тоже спать укладывается. Под печью сверчок нудит, дрему нагонят.
– Да Бог с ним, милый Ваня, – смиренно отвечала та. – На паперти с протянутой рукой не стоим, милостыню не просим – уже хорошо… Лишь бы мы сами живы да здравы были…
– Да я вот, Наталья Павловна, собирался книги о государе нашем, Петре Алексеевиче, прикупить для нашей библиотеки, – поделился докукой Иван, величая супругу по имени-отчеству. – Но стеснен в суммах требуемых… Боюсь, книги те уйдут…
– А нужно ли то, Ваня?.. – не поднимая глаз, тихонько спрашивала Наталья Павловна супруга.
– Нужно, очень нужно… Душа просит.
– Ну, ежели душа… Тогда найдем.
– Это как? – напрягается Иван.
– Да у меня в банке нашем, купеческом, некий капиталец, неизвестный для дядюшки, лежит. Вот возьмем да купим то, что требуется. А дядюшку не будем просьбами да заботами нашими беспокоить. Он этого не любит. Еще, не дай бог, осерчает…
– Спасибо, лапушка моя, – обнимает Иван супругу, чувствуя, как та подается ему навстречу всем своим худеньким тельцем и тихо шепчет:
– Это тебе, Ваня, спасибо.
– Мне-то за что? – приподымаясь на локте, пытается заглянуть в глаза супруги разомлевший от ласковых слов Иван, но ночной мрак так густ, что глаз и их выраженья не разглядеть.
– Да за доброту твою, – жарко шепчет прямо в ухо та. – Ранее такого-то не было…
Сразу после свадьбы Иван и Наталья поначалу по ночам стеснялись друг друга. Супружеские обязанности исполняли, как по необходимости. И радости от соития не получали. Но потихоньку невидимая стена отчужденности между ними растаяла, постель не пугала, объятья становились все крепче и жарче. И супружеский долг уже не казался обременительным. Только забеременеть Наталье все не доводилось и не доводилось. По-видимому, сказывались годы ее прежнего несчастливого замужества.
«Не печалься, – успокаивал ее Голиков, – видать, срок еще не подошел. Походим по храма, помолимся Господу. Он услышит наши горячие моления и даст ребеночка. Ты кого хочешь: сына или дочь?» – «Дочку хочу», – стеснительно прикрывала глаза Наталья. «Значит, будет нам дочка», – заверял он.
Но время шло, а ребеночка Господь все не давал и не давал.
8
Прошло три года. Много чего случилось за эти годы как в судьбе Ивана Голикова, так и в жизни России и мира в целом.
Иван Иванович Голиков, наконец, отработал родительский долг. И из купеческого приказчика стал полновластным купцом второй гильдии. Долговая кабала спала. Однако с прежним своим хозяином Родионом Осиповичем отношений не только не порвал, но и укрепил их, став компаньоном. Выгода была обоюдная. У Журавлева – мануфактура и старые коммерческие связи, у Голикова – умение проводить нужные выгодные сделки, приносящие неплохой барыш. Да и связи его в кругах столичных сановных лиц, которые он поддерживал систематической перепиской, небольшими презентами по случаю дней ангела, тоже что-то да значили. Пусть подарок невелик, да дорого уважение. Умные поймут и оценят, а с неумными Голиков предпочитал не общаться.
Коммерческие дела, как и родственные, вдруг остро потребовали поездки в Курск. Да не одному, а вместе с супругой. Надо же ее, наконец, показать родителям.
– Поедем, Наталья Павловна?
– С радостью, милый. Хочу повидать те места, где ты родился…
– А родителей моих, родственников?
– И их, конечно. Их – в первую очередь, – поспешила исправить свою оплошность Наталья Павловна, густо покраснев.
– Вот и прекрасно, – приободрил улыбкой супругу Иван, словно не заметив ее конфуза. – С первой же оказией и поедем.
Сказано – сделано. С первым весенним купеческим обозом, двинувшимся через Курск в Слободскую Украину, отправилась и чета Голиковых. Только путь держали не в тряской телеге или дрожках среди тюков и прочей клади, как некогда Иван, добиравшийся до Москвы, а в отдельной легкой карете, запряженной парой гнедых лошадок. Купец Голиков мог позволить себе такое транспортное средство. Да и престиж обязывает. И пусть нанятая карета не царская, не на металлических рессорах, но в ней не так тряско, как на простой подводе. К тому же не страшны ни дождь, ни хмарь, ни жаркие солнечные лучи.
И вот позади пятьсот верст, отделяющих Москву от Курска. Замелькали с детства знакомые загогулины Большой Московской дороги, приземистые домишки, окраин, купола-луковички церквей, шпили колоколен, увенчанных крестами. Вот позади торговая площадь, прогромыхал под конскими копытами и колесами кареты мост через Кур. Еще несколько тянущихся до бесконечности минут – и Иван Иванович, приодетый, как преуспевающий московский торговый гость, вместе с супругой переступает порог родительского дома.
Девять лет он не был у отца с матерью. И вот долгожданная встреча. Женщины ахают, кончиками платков убирают набежавшие слезы радости. Мужчины обнимаются, либо похлопывают по плечам – в зависимости от того, дядья это или братья двоюродные да племянники. Курский выводок Голиковых немал.
Когда первые страсти улеглись, а привезенные из Москвы подарки разошлись по рукам и сундукам, потекли более спокойные разговоры о житье-бытье. Иван Иванович вдруг открыл для себя, что Сергей Ларионович сильно постарел и стал похож на покойного деда. Такой же седой да морщинистый. Впрочем, это не мешало ему держать в руках не только коммерческие дела, но и вопросы городского самоуправления. При избрании ратманов и магистратов в городской магистрат, к его советам прислушивались. Способствовало этому то, что «подбирал» Сергей Ларионович ключики к курским воеводам. И к коллежскому асессору Мясоедову Илье Мартыновичу – известному мздоимцу, и в таких же чинах Щенину Федосею Михайловичу, и к надворному советнику Аргамакову Петру Семеновичу. Все брали. Не отказывались.
Сам же он отошел от непосредственного участия в работе магистратуры, но постоянно проталкивал туда брата Ивана Меньшого да сына Никиту. И те вместе с представителями семейств Полевых, Мухиных, Бесходарных и иных известных купеческих родов заправляли всеми делами городской жизни Курска.
Иван Ларионович Меньшой недавно женился.
– Надоело в бобылях хаживать, – улыбчиво пояснил он данное изменение в своей судьбе. – Все уже давно охомучены, а я все в жеребчиках необъезженных… Каждому древу свой жук-короед нужен, а то так и падет неисточенным. Вот и завел себе…
Супругой Ивану Меньшому стала дочь курского купца второй гильдии Петра Ивановича Климова Анна Петровна. Темноликая, русоволосая, черноглазая Аннушка не была красавицей. Но в ее миловидном личике с чуть вздернутым кверху кончиком носика таилась непонятная притягательная сила, заставляющая ею любоваться. По возрасту она уступала супругу всего лишь двумя годами, по смелости и хваткости – ни вершка.
– Ну, дядя, а двоюродных брательников мне когда собираетесь нарожать? – шутливо поинтересовался Иван Иванович у Ивана Ларионовича Меньшого.
– Пусть пока Никита с Марфой стараются, – отшутился тот. – Мы с Аннушкой малость подождем. И без того дел невпроворот…
Да, дел у Ивана Меньшого было на троих. Он – и купец, и публичный нотариус, и владелец нескольких магазинов и лавок. А еще за компенсацию казенного долга в восемь тысяч за алмаз, вывезенный из Персии и проданный государыне, получил на пятнадцать лет в аренду казенную мельницу и воскобойню.
Алмаз вывез курский купец Иван Никифорович Лоскутов, сестра которого, Мария Никифоровна, была супругой Петра Климова и, соответственно, матерью Анны Петровны. Иван Никифорович проводя одну сделку с зятьком Иваном Ларионовичем Меньшим, оказался должен тому значительную сумму. Чтобы не быть в должниках у зятя, рассчитался алмазом. А Иван Ларионович по-ступил умно, продав «камушек» по сходной цене императрице. Одним махом он несколько полезных для себя дел свершил: и казне помог, и государыне стал известен, и сам обогатился, получив мельницу и воскобойню.
Помимо этого в руках Ивана Меньшого оказались соляной промысел и винный откуп в Курске.
Если Сергей Ларионович показался постаревшим, то несколько лучше выглядела жена Сергея Ларионовича, Домна Федотовна. По-видимому, на ее облике сказывался достаток и семейное благополучие. При этом она оставалась все такой же тихой да молчаливой. А вот вдовая Мария Панкратьевна, проживавшая с сыном Иваном Ларионовичем Меньшим, вроде осталась в той же самой поре. Словно годы не касались ее.
– Как, унучек, живется на калачах московских? Слаще они курских али нет? – пошутила с грустинкой. – Наверное, слаще, раз вон какой вымахал! – провела взглядом с ног до головы. – На полголовы выше родителя удался…
– По всякому было, Мария Панкратьевна, – ответил он, по имени-отчеству, как в детстве, величая пестовавшую его бабку. – Но Бог миловал… Ничего живу…
– А мы вот все стареем да стареем, – поджала она по-старушечьи губы. – Деда своего, Лариона Ермолаевича, царство ему небесное, – перекрестилась мелко, – вспоминал ли или как?..
– Конечно, вспоминал. И его, и тебя, и всех-всех…
– Спасибо, коли так.
Вместе с матерью и старшим братом Иваном в дедовском доме жил и Матвей Ларионович. Около двух лет тому назад он женился, взяв в жены дочь мелкого курского уездного дворянина Григория Ивановича Скоробогатова Анну. И у них уже появился первенец, названный в крещении Михаилом.
Было прибавление и в семействе двоюродного брата Никиты Сергеевича. Марфа Ивановна родила ему дочь Наталью.
– Не думаете останавливаться на достигнутом? – намекая на немалое число детей – а их уже было шесть – шутливо поинтересовался Иван Иванович у Никиты Сергеевича..
Тот только заухмылялся да руками развел, мол, на все воля божья. А Марфа Ивановна не стала ни руками разводить, ни стесняться:
– Вот еще одну дочку родим, тогда, быть может, и остепенимся.
Хорошо жили Никита и Марфа. В доме достаток да лад, детки все ухожены. И в торговых делах преуспевание постоянное. Из купцов второй гильдии в первую перейти мыслит. Как тут не порадоваться за брата? Радуется Иван Иванович, радуется и супруга его Наталья Павловна.
Выбрались из долгов да нужды и родители Ивана Ивановича. Покинули они гостеприимный дом Сергея Ларионовича. Зажили в собственном, купленном по сходной цене тут же, в Нижней Троицкой слободе. Он не кирпичный, но добротный, крепенький. При нем и подворье доброе имеется, и сад небольшой.
Выбравшись из нужды, отец и мать, как показалось Ивану, даже ликами посвежели.
«Вот что, значит, сбросить груз тяжких забот да невзгод, – порадовавшись за родителей, отметил Иван про себя. – Как они человека гнут да крутят. По себе знаю».
Вместе с детьми Никиты Сергеевича – Иваном, Афанасием, Никитой – подросла и родная сестра Ивана Ивановича Мария. Когда он покидал Курск, ей было три годика. Теперь около двенадцати.
«Год-другой – и заневестится, пожалуй… – отметил он произошедшие перемены в облике сестры. – Тогда родители останутся совсем одни. А что делать, коли так устроен мир. То густо, то пусто».
Хорошо в гостях, особенно по вечерам, когда соловьи в кустах у Тускоря трелями заходятся, да дом родной ждет. К тому же и дела коммерческие требуют присутствия Ивана Ивановича в Москве.
– Пора, – говорит он в большом семейном кругу, собравшемся вновь в дедовском доме. – Спасибо всем за хлеб-соль. Приезжайте погостить к нам в Москву.
За столом глухо загудели. Мол, когда-нибудь и приедут…
– А возьми, брат, меня с собой, – вдруг нарушил черед и степенное застолье четырнадцатилетний Михаил, сын Сергея Ларионовича. – Хоть мальцом на побегушках, хоть приказчиком в лавку… Мне все равно. Только возьми.
– Я-то с радостью: в доме места хватит. Верно, Наталья Павловна? – ищет поддержки у жены, и та согласно и одобрительно кивает. – Только как отец, мать?.. – переводит взгляд с брата на дядю Иван Иванович.
– А пусть поедет, мир посмотрит, себя покажет, – неожиданно соглашается Сергей Ларионович. – Хватит за материнскую юбку держаться. Пора и на самостоятельную стезю вставать.
Так еще один представитель рода Голиковых через некоторое время оказался в белокаменной. А вот задержится он в ней или же скакнет дальше, про то только время скажет.
9
Ладились у Ивана Ивановича Голикова и собственные семейные дела. Наталья Павловна не только поправилась и налилась телом, но и, наконец-то, затяжелела. Сразу же по возвращении из Курска. Видать, ее жаркие молитвы были услышаны на небесах. Возможно, помогли и травницы, к которым она зачастила в последний год.
Узнав о беременности супруги, Иван Иванович тут же оградил ее от всех работ по дому, наняв прислугу.
– У тебя одна задача ныне, – тихонько обнимая за плечи, шептал он проникновенно, – выносить плод. Потому – никаких работ, никаких тяжестей.
– Так от скуки можно околеть, – сияя глазами, а не нездоровым румянцем щек, как было в первые дни их совместной жизни, говорила она.
– А чтобы не скучать, можешь библиотеку нашу приводить в порядок, расставляя книги и рукописи по полкам, – посоветовал Иван Иванович, обнаружив у супруги тягу к чтению. – Да и то с должной аккуратностью. Более одной книги либо рукописи в руки не бери. А еще можешь список всех книг составить… каталогом прозывается. Правда, этим я и сам хотел заняться, да все недосуг… Так что помогай.
Библиотека у Голикова, конечно, не сравнима с библиотекой Московского университета, куда он, благодаря своим связям, не раз заглядывал и где про книжный каталог впервые услышал. Однако и она не только радость для души, но и немалое богатство, украсившее собой жилище Голиковых. Не у многих московских сановников, не говоря уже о купечестве, подобные имеются. Потому Иван Иванович, не скрывая, гордится ею. Более полутора тысяч книг, рукописей и свитков, рассказывающих об эпохе Петра Великого ныне собрано Голиковым и нахо-дится в ней.
Именно из-за наличия библиотеки в дом купца Голикова зачастили не только дети купеческие, как и он, жаждавшие знаний, но и духовные лица, и некоторые дворяне московские. Те, что не так родовиты да спесивы. Причем не просто глазели да охали – это тоже бывало, но, к счастью, нечасто – но и свои истории о жизни великого государя рассказывали, и рукописи приносили. История в большем случае – пересказ с чьих-то слов. Но Голиков от них не отмахивался, все старался выслушать и записать. Рукописи же иногда дарились, но и выкупать приходилось. Ни Иван, ни его супруга на это денег не жалели.
Книги книгами, но и общение, непринужденное, многопредметное, общение со множеством людей разных сословий чего-то стоило. Все московские новости довольно часто обсуждались да и узнавались в библиотеке дома Голиковых. Иногда – за чашкой крепкого сбитня. Наталья Павловна сама готовила сбитень и любила угощать им гостей в прикуску со сдобными калачами.
Именно от своих посетителей Иван Иванович впервые услышал, что русские войска под командованием графа Захара Григорьевича Чернышова взяли Берлин и обложили немцев контрибуцией.
«Так им, колбасникам проклятым, и надо, – радовались многие купцы. – А то всю коммерцию перебивают. Что ни начни делать, чем ни начни торговать – ан, там уж немец сидит да делами заворачивает…»
Здесь же шепотком передавали друг другу, что императрица Елизавета Петровна в последнее время часто хворает. Что все больший и больший вес набирает ее племянник Петр Федорович с супругой немкой, получившей в православном крещении имя Екатерины Алексеевны.
«Говорят, чуть ли не все петербургские сановники спешат с поклоном к молодым царственным особам», – по несколько раз передавали друг другу под большим секретом
И очень сожалели о том, боясь немецкого засилья, как во времена Анны Иоанновны и ее дружка сердечного Бирона. Императрице же, которую искренне любили как дворяне, так и купцы, всегда желали здоровья и молили Господа о том. Во благо России.
ДЕЛО ВСЕЙ ЖИЗНИ
Не все то золото, что блестит.
Много на свете умного, да хорошего мало.
Русские пословицы
Главный признак таланта – это когда человек знает, че-го он хочет.
П. Капица
Прекрасное, отрадное явление в русской жизни этот Голиков!
Тридцать томов остались памятником его благородного рвения, и в безыскусном его рассказе нередко заметно одушевление.
Явись Голиков у англичан, французов, немцев – не было бы счёта его жизнеописаниям; изображения его продавались бы вместе со статуями Наполеона, Вольтера, Русо, Франклина; портреты выставлялись бы в окнах художественных магазинов, виднелись бы на площадях и перекрестках.
В.Г. Белинский
Труды Ивана Ивановича Голикова особенно ценны тем, что он, издав собранные материалы, увековечил их существование, так как личные архивы многих сподвижников Петра утеряны или погибли.
М.Ф. Шехирев
В наше время имя Голикова по праву заняло место в Большой Советской энциклопедии, в которой говорится, что «главную ценность сочинений составили многочисленные документы и более 2 тысяч писем Петра, его мероприятия по развитию торговли и промышленности, заботы о купечестве».
Ю.А. Бугров
Куряне – испокон веков прекрасные воины, но хранители памяти о своих земляках никчемные. Нет в Курске памятников ни Феодосию Печерскому, ни князю Всеволоду Святославичу Буй-туру, ни Ивану Голикову, ни многим иным. Жаль…
Н. Пахомов
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
1
Новый, 1761 год, принес две радости в семью московского гильдейского купца Ивана Ивановича Голикова.
Во-первых, благополучно опросталась от бремени девочкой супруга Наталья Павловна. При крещении дочь нарекли Пелагеей.
Как ни был рад этому событию Иван Иванович, но радости его супруги Натальи Павловны, казалось, не было границ. День и ночь она, словно квочка, нянчилась с ребенком. Не успеет малютка рот открыть, а Наталья Павловна уже тут как тут: то на руки возьмет да приголубит, то в зыбку уложит да баюкать начнет. А уж кормит да пеленки меняет – чаще некуда. Что значит долгожданный ребенок, родная кровинушка!
Во-вторых, Иван Иванович был избран депутатом от Курского уезда Белгородской губернии для работы в Уложенной Комиссии, учрежденной Указом императрицы. Комиссии вменялось пересмотреть старые законы, внесенные в Соборное Уложение 1649 года, еще во времена царствования Алексея Михайловича. Они в сложившихся условиях развития Российской империи фактически изжили себя и мешали применению новых, изложенных в Указах. Потому и требовалось исключение прежних и включение в Уложение новых. Развитие торговли, рост мануфактур, заводов и фабрик, их имущественная принадлежность, да и само время настойчиво требовали кодификации российских законов.
Как такое случилось, что именно купец Иван Голиков вдруг стал представителем интересов белгородского и курского купечества в Комиссии, он и сам не понимал. Просто офицер фельдъегерской службы однажды пришел в дом и, уточнив, что имеет пред собой того, кого надо, вручил пакет с гербовыми печатями и императорским вензелем.
«Распишитесь в получении», – вежливо подсунул журнал. И как только Иван Иванович поставил свою подпись в нужном месте, откланялся.
«Чудеса да и только», – вскрыл удивленный купец пакет. Вскрыл, прочел гербовую бумагу – и понял, что отныне он депутат Уложенной Комиссии. «Что делать? – растерялся от неожиданности. Такая честь и такая ответственность!..» И за советом к супруге. Та, выслушав, решила, как отрубила: «Глупый, чего расстраиваешься?.. Радуйся, что о тебе на Курщине помнят и в столице знают. Езжай, не раздумывая. Такое счастье раз в жизни выпадает…» – «А ты? А ребенок?» – «О нас не печалься – Бог сохранит». Последний довод был настолько весом, что все сомнения пропали.
А обстоятельство, приведшее Ивана Ивановича в депутаты Уложенной Комиссии, было очевидно. Имя купеческого сына, приказчика московского гильдейского купца и, наконец, крепкого московского купца уже было известно не только в Курске и Москве, но и в столице. И не только из-за его коммерческих способностей, но и из-за того, что он, единственный из купечества, столько сил, времени и капиталов уделял сбору документов о Петре Великом. И когда в Санкт-Петербурге встал вопрос о кандидатах в депутаты, то столичные сановники тут же вспомнили о Голикове. А вспомнив, шепнули кому след – и вот уже в провинциальный Белгород на имя тамошнего губернатора летит депеша, указующая на то, чтобы среди депутатов было и имя двадцатишестилетнего Ивана Ивановича Голикова.
«Ишь ты, – удивился белгородский губернатор, читая депешу, – видать важная птица, коли в Санкт-Петербурге о ней пекутся». И отписал бумагу в губернский магистрат. Оттуда попала она в магистратуру Курска. Ну, а в Курске… В Курске род Голиковых среди купечества в почете. Так нежданно-негаданно и стал Иван Иванович, к собственному удивлению, депутатом Уложенной Комиссии.
Сборы в дорогу были недолгими, но кропотливыми. Ведь заседать в Комиссии, где будут депутаты от многих сословий, в том числе и от родовитых бояр да дворян – это тебе не в лавке купеческой за конторкой стоять. Тут надо и вид достойный иметь, и платье приличествующее. Да не одно, а несколько. В одном – участвовать в работе Комиссии, в другом – посещать нужных и важных столичных персон, в третьем – находиться дома, в снимаемом уголке.
Когда сборы были закончены и настало время прощаться, пообещал супруге: «Как только обживусь в столице, непременно заберу тебя с дочуркой. Без вас тоска заест». – «Обживись, обустройся сам сначала, а потом дело будет видно… Ребеночку долгая да трудная поездка еще рановата. Вот подрастем малость, тогда поглядим… К тому же хмарь петербургская известная… Мы уж в хлебной да теплой Москве поживем, а братец твой Михайло нам помощником побудет. Верно, Михайло?». – «Верно, – буркнул стоявший неподалеку сын Сергея Ларионовича, которому, как понимал Иван Иванович, ой! как хотелось в столицу. – Буду». – «Только пиши чаще, Ваня», – осенила крестным знаменем.
«Каждую седмицу писать стану, Наталья Павлов-на», – искренне пообещал супруге Иван Иванович и отправился впервые в жизни за казенный счет на почтовых перекладных в сановно-важный Санкт-Петербург.
2
Столица встретила Голикова не только осенней хмарью, мрачным, почти черным небом, пронизывающим до самых костей ветром и полуденной стрельбой пушки в Петропавловской крепости на Заячьем острове, но и слухами о тяжкой болезни императрицы.
«Видно, действительно, плохи дела нашей благодетельницы Елизаветы Петровны», – подумал Иван Иванович. – Ибо не бывает дыма без огня». И направил стопы в Петропавловский собор. Там поблагодарил молитвой Господа Бога за благополучное прибытие, возжег свечи и заказал молебен во здравие рабов божьих Елизаветы, Лукерьи, Натальи и Пелагеи.
Так как депутаты только начали собираться и знакомиться друг с другом, то Комиссия работала не шатко и не валко. Оказалось предостаточно свободного времени, которое Иван Иванович, уже снявший приличный уголок в доме питербургского купца Петра Симоновича Ошкурова, употреблял как для писем супруге и родителям, так и для посещения старых знакомцев по его первому посещению столицы. Первым, конечно же, был Рычков Николай Петрович.
– Братец, Иван Иванович, – кинулся навстречу он, раскинув для объятий руки, – какая неожиданность?! Рад! Рад!
Поцеловались, не чинясь, троекратно по русскому обычаю, как старые знакомцы.
– Какими ныне судьбами? Письмо от матушки?.. Рассказывай! – сыпал вопросами Николай Петрович.
С первой встречи молодой Рычков внешне изменился существенно. Стал солидней и степенней, хотя, как отметил Голиков, прежние душевные порывы еще до конца не утратил. А еще обзавелся небольшой бородкой и аккуратными усиками.
– К сожалению, матушку вашу видеть не довелось, не бывал больше в Оренбурге… – приступил к рассказу Иван Иванович. – А в столице по причине того, что избран депутатом Уложенной Комиссии. Располагая свободным временем, решил старых знакомцев навестить. Ты – первый.
– Вон оно как… – сбавил пыл Николай Петрович. – Что ж, поздравляю! Рад, рад…
– А сам как поживаешь? Все учишься?..
– Уже отучился. Теперь преподаю науки студентам.
– Прекрасно! – порадовался за своего знакомца Иван Иванович. – А я вот, – тут же посетовал он, – как отучился у дьячка нашего две зимы «аз» и «букам», так и хожу с этим багажом. По-прежнему живу неучем… И искренне завидую ученым людям.
– Ладно, Иван Иванович, не прибедняйся, не уничижай себя, – не согласился, запротестовал Рычков. – Знай, не каждый ученый историей Петра Великого, как ты, занимается. То-то, братец.
– Так то для души, – смутился Голиков. – Сам не знаю, почему, но душа требует. Вот и собираю понемногу…
– А хочешь, я тебя с настоящим ученым сведу? – загорелся вдруг новой идеей Николай Петрович. – Да что там «хочешь?», – не дожидаясь ответа, поправил он себя, – обязательно сведу. С Михаилом Васильевичем Ломоносовым. Он у нас профессор. И дружен с самим Шуваловым Иваном Ивановичем, президентом Академии художеств и вообще наук. А также фаворитом самой императрицы… – добавил полушепотом.
– Я-то не против… – вздохнул Иван Иванович, – но захочет ли он со мной общаться. Ведь профессор!..
– Так это такой профессор, который простого народа не чурается, – стал заверять Рычков. – Ведь сам-то будет из поморских крестьян. К тому же и о государе Петре Алексеевиче пишет. И в стихах, и в прозаическом трактате, и в художественно-изобразительном тоже…
– Это как, в художественно-изобразительном?.. – переспросил Голиков.
– Так картины рисует, или, как говорят художники, пишет, – пояснил Николай Петрович и продолжил: – Полагаю, что он тебя будет рад видеть. Но это не сегодня. Как-нибудь на днях… А сегодня сходим в ресторацию – тут неподалеку есть одна замечательная – где по чаре винца выпьем да поговорим о том о сем, – красиво отделался молодой ученый от приглашения купца, хоть и депутата, в свой дом.
Ресторация, куда привел Рычков Голикова, была таким же кабаком, как и все другие, только боле благозвучное название имела да принадлежала какому-то обрусевшему французу. Публика была пестрой. Тут и чиновники средней руки, и дворяне невысокого полета, и офицеры в мундирах, и духовные лица в черных рясах, и студенты в черных кафтанах, и купчики приезжие в шубах до пят.
– Хоть и приличное заведение, – шепнул мимоходом Рычков, – но ухо держи востро. Запросто могут ножом пырнуть и карманы от кошеля с деньгами очистить. Нравы тут еще те…
Предостережение оказалось не напрасным. Когда трапеза подходила к завершению, и половой поглядывал: не пора ли убирать освободившуюся из-под еды и пития посуду, в ресторацию вошли два подвыпивших субчика в засаленных от долгого употребления шапках и рваных зипунах. Подсели за столик, где мирно беседовали Голиков и Рычков. Мало того, что громко и бесцеремонно разговаривали между собой, но стали вдруг задираться к Рычкову, явно вызывая на конфликт.
– Господа, уймитесь! – попробовал призвать их к порядку Николай Петрович. – Стыдно же перед людьми.
Но тех это только раззадорило.
– Что, барин, в рыло хочешь? – замахнулся один из них. – Так я это мигом.
Но не успел он нанести удар, как Иван Иванович, вскочив пружинисто с лавки, двинул ему кулаком в подбородок. Буяна как ветром снесло. Снести-то снесло, но не очень далеко. Растянулся он на соседнем столике, где трапезу справляли два дюжих офицера, один напротив другого, и какой-то дьячок.
Офицеры, даже не вставая со своих мест, одними руками, особо не напрягаясь, сбросили инородное тело со стола под лавку
– Тут тебе место, пьяная рвань!
– Истинно так, – перекрестился дьячок. – Прости нас грешных, Господи. – Однако этим не удовлетворился и вдобавок к сказанному пинком ноги оттолкнул задиру от себя подальше. – Лежи с Богом, чадо неразумное…
Между тем второй буян выхватил из-за голенища сапога нож и двинулся медведем на Голикова. Только Ивану Ивановичу не пятнадцать лет. Долгая приказческая жизнь в Москве, поездки по градам и весям научили постоять за себя. Схватив чару с недопитым вином, он выплеснул ее в звериные зенки кабацкого драчуна. И пока тот бессмысленно моргал, пытаясь очистить взор, чтобы хоть как-то видеть белый свет, Иван Иванович так двинул его кулаком под «дыхалку», что пьяньчуга не только согнулся пополам, но и выронил нож.
– Пошли отсюда, пока приставы не набежали, – схватив Голикова за рукав, потащил к выходу Рычков. – И надо же нам было с дерьмом связаться.
– Это не мы с дерьмом связывались, это дерьмо нас пыталось обидеть.
– Пусть так, – не стал спорить ученый преподаватель Императорского университета, – но отсюда нам стоит уйти подальше.
У Ивана Ивановича после случившегося так же никакого желания оставаться в этой ресторации не было. И они поспешили удалиться до возможного прихода полиции.
3
Посетить в университете профессора Ломоносова Михаила Васильевича все как-то не получалось. Хотя старых знакомцев-адмиралов Талызина, Нагаева и Мордвинова Голиков проведал без каких-либо осложнений. С их же подсказки встретился с бывшим денщиком государя Захаром Мишуковым и его же «арапом» – Абрамом Петровичем Ганнибалом.
Все они, изрядно постаревшие, как и молодой Рычков, были рады встрече с любопытствующим купцом, к тому же депутатом Уложенной Комиссии, куда и их самих приглашали в качестве почетных гостей и консультантов по вопросам, связанным с морскими законами и артикулами. Снова были долгие задушевные разговоры под чару-другую дорогих вин.
Но то – старые знакомцы, выручавшие его рассказами и книгами и не раз получавшие от него презенты. А профессор университета Ломоносов – другое дело. Без Николая Рычкова к нему не пойдешь. Не зря же говорят, что незваный гость хуже татарина…
Однако то одно, то другое отодвигало это посещение и желанную для Голикова встречу. Правда, некоторым утешением стали книги Михаила Ломоносова, приобретенные Иваном Ивановичем у купцов, торговавших этим товаром. Это были только что вышедший из университетской типографии «Краткий Российский летописец с родословием» и «Слово похвальное государю императору Петру Великому». С помощью Николая Рычкова удалось достать и прочесть оды, посвященные как Петру Великому, так и продолжателю его деяний Елизавете Петровне. И то, и другое потрясло Голикова. Таким слогом он не владел. Да и у других авторов слог письма был куда проще.
«Что поделаешь, – утешил Иван Иванович себя, – ученый. Нам до него, как земле до неба: и рядом, но не дотянуться. У окоема вроде и сходятся, да только это одна видимость и обман зрения».
Случившаяся же вскоре смерть императрицы Елизаветы Петровны и последующие события, связанные с ее погребением и коронацией на престол императора Петра III Федоровича вообще на частном общении надолго поставили крест.
Новый император не распустил Комиссию, как предположили некоторые депутаты из провинции, соскучившиеся по семьям стремившиеся поскорее оказаться у родных очагов. Он на нее внимания не обращал. Зато заключил мир с Пруссией, вернув фактически побежденному Фридриху II все завоеванные земли, города и крепости. А вскоре столицу наводнили гвардейские офицеры. Глухой ропот недовольства неправым миром стал завсегдатаем салонов вельмож, дворцовых залов и частных домов.
Отзвуки этого ропота докатывались и до членов Комиссии, но они предпочитали делать вид, что ничего не видят и не слышат. Так голова на плечах целее будет. Главное, что из государственной казны для работающих депутатов денежные суммы поступали без проволочек.
Если и обмолвится кто ненароком о государе императоре Петре Федоровиче, то только о его любовных похождениях с иностранными актрисами, фрейлинами Елизаветы Петровны и графиней Елизаветой Воронцовой, с которой он открыто сожительствовал и которую за ее грубую резкую речь, высокий рост и полную фигуру, изъеденное оспой лицо, иначе как «гренадером» или «трактирщицей» в придворных кругах не величали. Однако заглазно. В глаза всесильной фаворитке говорить опасались.
Впрочем, адюльтер – супружеская неверность и альковные похождения – в высших кругах общества не считались дурным тоном и чем-то выходящим за рамки приличия. Супруга Петра Федоровича, если довериться осведомленным в дворцовых интригах людям, тоже монашеский образ жизни не вела. Поговаривали, что ее сын Павел был рожден не от взбалмошного супруга, не способного осчастливить «плодом любви» ни одну из фавориток, а от любовника, графа Сергея Салтыкова. Среди любовников Екатерины Алексеевны называли также польского шляхтича Станислава Понятовского и Григория Орлова.
Чтобы как-то успокоить недовольное дворянство, Петр Федорович подписал манифест «О даровании вольности и свободы всему Российскому дворянству». Теперь дворяне вольны были в выборе воинской и статской службы. А также могли вообще нигде не служить, ведя праздный образ жизни.
Но этот царственный жест тут же был перечеркнут введением в русской армии прусской формы и муштры. Доходило до того, что гвардейские полки во время одного из смотров «не заметили» императора, выехавшего к полкам в форме прусского генерала и с прусской орденской лентой через плечо. Ни конные гренадеры, стоявшие в первых рядах, ни пешие роты семеновцев, преображнцев и измайловцев даже и не подумали приветствовать его появление громогласным «Ура!», как требовал того воинский артикул.
Напружиненные шеренги встретили появление императора тяжелым ледяным молчанием. Дважды взмахивал фельдмаршальским жезлом граф и гетман малороссийский Кирилл Григорьевич Разумовский, подавая сигнал к приветствию, но старая, проверенная в битвах с пруссаками гвардия по-прежнему хранила гробовое молчание. И только голштинцы и прибалтийские немцы, составляющие личный набор императора в гвардию и еще не нюхавшие пороха, проявляли восторг при его появлении пред ними.
Конфуз был страшный. Император побледнел. Простодушный Разумовский поспешил хоть как-то исправить положение: «Ваше императорское величество! Простите их! Не ведают, что творят… Видно, в прусском мундире не признали вас». Чем и добил окончательно. Император разгневался и… покинул плац.
Кроме этого, воспитанный в лютеранской вере Петр Федорович с нескрываемым пренебрежением относился к православию и русским традициям. И первое, что он сделал, чтобы откровенно досадить русскому духовенству, так это издал именной Указ о передаче монастырских вотчин в ведение Эконом-коллегии. А в добавление к указу приказал закрыть домашние церкви. Тут уж к глухому ропоту гвардейских офицеров прибавился ропот духовенства, мелкопоместного дворянства и гильдейского купечества, также имевшего домовые церквушки. Словом, всего православного люда.
4
В конце мая 1762 года Иван Иванович по делам Комиссии отбыл в Курск, чтобы забрать из магистратуры наказы и пожелания жителей Курска и Курского уезда Уложенной Комиссии. Они были собраны еще по повелению уже покойной императрицы и тихо пылились в городской ратуше.
Дорога из столицы пролегала через Москву, и Ивану Ивановичу удалось дважды побывать в собственной семье и пообщаться с родственниками в Курске. Не забыл он и о компаньонах, с которыми вел коммерческие дела. Наталья Павловна, как ни была занята заботами о дочери, но по отсутствующему супругу явно скучала. Потому встрече с ним была рада несказанно. Так что Ивану Ивановичу пришлось вместо запланированных двух-трех суток провести в Москве целую седмицу.
«Ничего, – махнул он рукой на дела государственные, – в Комиссии и без меня как-нибудь справятся. Зато Наталья Павловна вновь почувствует себя замужней женщиной, а не вдовой при живом-то муже…»
Впрочем, общение с супругой не помешало и встречам с компаньонами. Родион Осипович в последнее время часто хворал, и коммерческими делами занимался теперь Игнат Родионович. Он полностью остепенился, женившись вскорости после самого Ивана Ивановича, на дочери московского купца Родиона Андреевича Баташева – Александре. И у них уже был сын, названный в честь дедов Родионом.
Пообщавшись с Родионом Осиповичем и пожелав тому скорейшего выздоровления, на что тот тут же отозвался едким замечанием: «Могила скоро от всех болезней и хворей излечит, аршин тя в дышло», Голиков отправился на половину Игната Родионовича. Ибо коммерческие дела из-за депутатства страдать не должны.
– Вот ждем прибавления, – покосив игривым взглядом в сторону нарядно одетой супруги, пояснил Игнат Родионович. – А дела наши скорбные вроде бы в полном порядке. Фабрики работают, сукна и тонкая полотняная мануфактура спросом пользуются. Соляная торговля ладится. Так что со спокойной душой блюди интересы купечества в Комиссии. А мы тут за нашими присмотрим. Если желаешь взглянуть на бумаги и расходно-приходные книги, то, пожалуйста…
– Чужой глазок – смотрок, но свой глаз – алмаз, – не стал церемониться да доверять на слово Иван Иванович. – Давай полистаю… посмотрю, что к чему.
Прошли те времена, когда Иван Иванович, будучи всего лишь приказчиком, молча исполнял хозяйские указания. Теперь он компаньон, а компаньон вправе все знать и видеть собственным оком.
Но записи показали, что слова Игната Родионовича не расходятся с делами.
– Вот и отлично, – возвратил Голиков учетные книги Журавлеву.
– Ты, Иван, трудись в Комиссии и не сомневайся во мне, – без обиды и оскорбленного самолюбия заверил Игнат. – Это в детстве я был шкодлив да проказлив. Теперь-то понимаю, что к чему…
– А не скажешь, почему поначалу мне житья не давал? – поинтересовался Иван Иванович, воспользовавшись возникшим задушевным разговором. – Признаться, когда был в «мальчиках»… да и потом, в приказчиках, ежедневно ждал от тебя очередной пакости. Почему?..
– Надо полагать, из-за природной своей шкодливости, – улыбнулся Игнат Родионович. – А во-вторых, ревновал тебя к родителю.
– А это с какой стати?
– Так он все с тобой да с тобой… «Иван – то, Иван – се…» – передразнил родителя. – А я – сын родной – и как-то в стороне. Вот и мстил, как мог. Но ты – молодец! Отцу ни разу не пожаловался.
– А стоило?
– Думаю, вряд ли…
– Так и я мыслил, – открылся с ироничной улыбкой Голиков. – Потому и терпел… И вообще, Игнат Родионович, хорошо то, что хорошо кончается… Ты лучше о братьях расскажи. Как они? А кто старое помянит, тому глаз вон.
– Но кто забудет – тому оба, – досказал пословицу Игнат Родионович.
Оба весело, облегченно рассмеялись. И смех, как весенние лучи плавят сугробы снега, разметал остатки прежней холодной отчужденности, существовавшей между ними долгие годы.
– А что до братцев, то живы-здоровы и с коммерцией, слава Богу, все в порядке. У Ивана, наконец-то, появился сын первенец Николай. Но это, как говорится, лиха беда – начало… Будут и другие.
– Надо навестить да поздравить с первенцем, – тут же решил Иван Иванович. – Хоть время и поджимает, но возьму презент и навещу. Ибо по русской поговорке долг платежом красен.
– Навести, – искренне поддержал Игнат. – Брат Иван рад будет.
Если в Москве дела обстояли благополучно, то Курск встретил печальным известием: умер и был похоронен Сергей Ларионович.
– Рядом с родителем своим и моим незабвенным Ларионом Ермолаевичем лежит, – пояснила Мария Панкратьевна. – Думала я там примоститься, да вот Сергей Ларионович опередил. Вон оно как вышло…
Теперь старшим в роду становился отец Ивана Ивановича. Но это формально. Практически же выходило так, что самым авторитетным среди Голиковых являлся Иван Ларионович Меньшой, у которого в друзьях был сам курский воевода, коллежский асессор Шатилов Никита Иванович.
– Вся власть у меня вот где! – показывал немного захмелевший во время застолья Иван Ларионович Меньшой сжатый кулак. – Не веришь?
– Верю.
– Вот и верь. А ежели сомневаешься, то я тебе императорскую грамотку покажу. Вот это документ так документ!.. Всем документам документ…
– Да верю, верю я.
– Нет, ты посмотри, – доставал он из-за божницы гербовую бумагу с Указом Правительствующего Сената от 2 июня 1759 года о бытии купцу Голикову в Курске публичным нотариусом с правом производить и купеческий промысел и об освобождении дома его от постоев.
И только показав грамоту и заставив раза два прочесть текст, успокоился.
– А давай, племянник, еще по чаре выпьем… Помянем брата моего. Это ведь он нас всех в люди вывел. Ну, и отец наш, Ларион Ермолаевич, конечно…
– Чего ж не выпить и не помянуть… – подносил к губам чару Иван Иванович. – Помянем…
Но пил мало, глоточек-другой… Не любил хмельного зелья. От него, невесть почему, болела голова.
Это не ускользнуло от взгляда Ивана Ларионовича Меньшого, хоть и затуманенного хмельным зельем, но, тем не менее, довольно острого и цепкого.
– А почему не пьешь? Или гребуешь, московский и столичный гость, с простым курским купцом выпить? Так помни, что в столичные депутаты тебя направил я. И ты, племянник, мне всем обязан… То-то…
Слушать такое откровение было неприятно, но приходилось. Не доводить же спором и отрицанием дело до скандала. Да и доля правды в этом была. Не подсуетись Иван Меньшой в магистратуре и перед воеводой, кто знает, стал бы Иван Иванович депутатом Уложенной Комиссии или не стал…
Лучшим выходом из создавшегося курьеза было последовать просьбе дяди и выпить чару до дна.
– Царство небесное Сергею Ларионовичу и деду Лариону Ермолаевичу.
– Вот так-то лучше… – успокоился тот.
Следом за Иваном Меньшим по торговому делу и наличию капиталов шел Никита Сергеевич. И уж за ними – Иван Ларионович Старший, родитель Ивана Ивановича.
– А бог с ними, – не рвался в родовое старшинство он. – Молодые, ретивые – им и карты в руки. А мне на мой век и чарочка сойдет…
В последний год Иван Ларионович Старший, к вящему неудовольствию Лукерьи Сидоровны, что-то зачастил с чарочками.
– Совсем из ума выжил старый, – тайком жаловалась та сыну. – Едва ли не каженный день под хмельком. А нам ведь еще Марию замуж выдавать. Боюсь, опозорит девку, хорошей партии не сыщется…
– Бог даст, все утрясется да уладится, – пришлось Ивану Ивановичу утешать мать.
Марии исполнилось четырнадцать лет. И она уже заневестилась. Бегала по вечерам на слободской карагод, собиравшийся недалеко от Троицкой церкви, вместе с подружками весело повизгивала, когда слободские парни пытались ущипнуть за лакомые места.
«Да, пора и о ее суженом подумать, – глядя на сестру, размышлял Иван Иванович. – Если не в Курске, то уж в Москве стоит кого-либо приглядеть».
5
После посещения Курска, где пришлось «загрузиться» кипой всевозможных бумаг, наказов и жалоб, а также узнать о низвержении гвардией с престола Петра Федоровича и возведении на оный его супруги Екатерины Алексеевны, на обратной дороге вновь была Москва. Здесь последовал тягостный для обоих разговор с Михаилом, оставшимся без родителя. И жаркие ночи с Натальей Павловной.
Михаил не плакал, но просился в столицу. Пришлось пообещать взять в следующем году.
– Дочь подрастет, ты повзрослеешь – и летом все поедем…
Кроме общения с двоюродным братом и супругой, также имели место короткие встречи с компаньонами. И только после этого – возвращение в столицу.
Всю дорогу интересовал вопрос: как встретит Санкт-Петербург и что будет с Уложенной Комиссией при новой императрице?..
Однако Санкт-Петербург, на удивление, встретил теплой солнечной погодой, немалой редкостью для этих мест, и новым известием – смертью в Ропше низложенного императора Петра Федоровича. А также неслыханно быстрым, даже поспешным его погребением в Александро-Невской лавре.
Траура не было. По прошпектам прогуливались празднично одетые господа. Много было гвардейских офицеров. Слышался смех, веселые громкие речи. Словом, город жил – не тужил.
Никуда не делась и Уложенная Комиссия. Действовала не шатко и не валко. Как всегда… Словом, жизнь продолжалась, поскрипывая мельничным жерновом…
– Что-то, я смотрю, народ не очень убивается по покойному императору? – встретившись с Рычковым Николаем Петровичем, поделился впечатлениями Иван Иванович. – Везде гуляния, празднества…
– Э, брат, – снисходительно улыбнулся тот, – то ли было, когда стало известно о низвержении императора и возведении на престол Екатерины Алексеевны. – Не поверишь, – народ ликовал! Открыто ликовал.
– Чудны дела твои, Господи! – перекрестился Голиков. – И как все произошло? Хотя бы в двух словах…
– Если в двух словах, то это выглядело так: в гвардейских полках кипело недовольство действиями императора, заключившего мир с Фридрихом. Это недовольство всячески подогревали братья Орловы, Алексей и Григорий. Последний, если верить людской молве, был любовником нынешней императрицы и даже ребеночком ее наградил.
– Неужели? – не мог сдержать возгласа удивления Голиков. – Может, оговор клеветников?..
– Может, и оговор… – не стал убеждать в обратном Николай Петрович. – Только одиннадцатого апреля сего года «матушка» Екатерина родила сыночка, которого вскоре тайно вывезли люди Григория Орлова в одну из его вотчин, где окрестили Алексеем Бобринским.
– Бог им всем в делах неправедных да греховных судья, – решил соскользнуть с дурно пахнущей темы Иван Иванович. – Лучше об интересующих событиях… – поторопил собеседника.
– Братьев Орловых поддержали гвардейские офицеры Пассек, Теплов, Дашков и другие, а также сановники граф Панин, граф Разумовский, Бецкой, Барятинский, Глебов и прочие. Но самое главное, как ныне стало известно, душой заговора являлась Екатерина Дашкова, дочь брата нынешнего канцлера Романа Воронцова. Именно она шла во главе заговорщиков в казармы гвардейцев, чтобы те присягали на верность императрице Екатерине. Вот это женщина!.. И, говорят, образована да умна!..
– С этим, вроде, все понятно, а вот со смертью-то государя как? Правда, что несчастный случай во время геморроиндического припадка? – дождавшись, когда Рычков насладится собственным восторгом по поводу Дашковой, едва выговорил название болезни Голиков.
– А вот тут, брат, дело темное, – оглянувшись по сторонам, не слышит ли кто, произнес, едва шевеля губами знаток петербургских новостей и событий. – Поговаривают, что во время ссоры, кто-то из друзей Орловых и придушил его офицерским шарфом. Но я о том тебе не говорил, а ты не слышал!
– Конечно, конечно, – заверил Иван Иванович, так же по примеру собеседника своего, оглядываясь по сторонам. – Об этом лучше не распространяться. И язык цел останется, и голова… на плечах.
Поговорив о том, о сем, Иван Иванович поспешил в снимаемый им уголок. Предстояло разобраться с бумагами, привезенными из Курска. Неизвестно, оставит ли Уложенную комиссию новая императрица или упразднит, но с бумагами стоило позаниматься. Хотя бы ради собственного удовольствия.
Придя домой, засел за бумаги. Однако предполагаемого удовольствия от их чтения не получил. Однодворцы жаловались на засилье купцов и бездействие городских и уездных властей; купцы – на произвол дворян и опять же на местные власти.
«Вот же дерьмо собачье, – плюнул в сердцах Голиков и оставил все жалобы и наказы до лучших времен. – Никуда не денутся. Это такой товар, который и цены не имеет, но и тлену не поддается».
Глава вторая
1
Работа новой Уложенной Комиссии началась с того, что в декабре 1766 года вышел высочайший Манифест о выборах представителей сословий в Комиссию по составлению нового Уложения. Прежняя же Комиссия, учрежденная еще Елизаветой Петровной, по повелению императрицы Екатерины была распущена в 1766 году.
«Вижу, не в коня корм, – совсем как-то по-мужицки выразила свое отношение к работе Елизаветинской Комиссии Екатерина Алексеевна. – Народу, вроде, густо, но на выходе – пусто».
С противоречивыми чувствами покидал тогда столицу Иван Иванович. С одной стороны – не удалось довести до конца начатое дело, с другой – тянуло домой, к семье. Хотелось побывать и в Курске, где вышла замуж за курского купеческого сына Макара Григорьевича Лоскутова сестра Мария. И где вскоре после этого на тридцатом году жизни скончался самый младший из Ларионовичей – Матвей, оставив после себя вдовой супругу-ровесницу Анну Григорьевну, шестилетнего сына Мишу и только что родившуюся дочь Катю.
Радовало только то обстоятельство, что через посредничество Николая Петровича Рычкова состоялись встречи не только с профессором университета Ломоносовым, но и с Шуваловыми, и с Разумовскими, которые с большим одобрением отнеслись к его затее по сбору документов о деятельности государя Петра Алексеевича. Состоялось его знакомство и с братом Екатерины Дашковой – Александром Романовичем Воронцовым, дипломатом и интереснейшим человеком. А несколько позже – и с ней самой. Правда, первый вскоре отбыл в Англию полномочным министром, а вторая, в связи со смертью своего супруга, удалилась от двора и стала вести затворнический образ жизни.
После встречи с Екатериной Дашковой он восторгался ею также пламенно, как некогда его друг и благодетель Николай Рычков. Да, это была действительно женщина необыкновенная: и изящная, и красивая, и умная, и обходительная.
Радовало и то, что из Оренбурга в столицу прибыл с семьей Неплюев Иван Иванович, и он, Голиков, на правах старого знакомца ежедневно и подолгу бывал у него, предаваясь излюбленной теме – разговорам о Петре Великом. К тому же Неплюев, став заядлым театралом, познакомил его с Сумароковым Александром Петровичем, директором Российского театра.
Работа в Комиссии близко свела с представителями российского купечества, также одобрившего его действия по сбору документов об эпохе Петра Великого. А такие, как братья Сериковы, Евреинов, Лапшин, Барсуков, Полуярославцев, Скорняков, не только одобрили, но и сами помогали собирать книги для библиотеки, организовывали встречи с людьми, знавшими покойного государя или же его ближайших сподвижников.
Иван Иванович, покидая Санкт-Петербург, уже не думал, что когда-нибудь ему вновь удастся поучаствовать в государственных делах. «Теперь только коммерция – мой удел да семья, – поставил он перед собой главную задачу на весь оставшийся жизненный путь. – А еще, быть может, составление описания жизни и деятельности государя Петра Алексеевича. Материалов собрано достаточно. Только надо их все разложить по хронологии… Да, возможно, проехать по тем местам, где ступала нога этого великого человека. Но это как-нибудь… Не в один день и даже год…»
Однако судьба распорядилась по-своему. Когда вышел высочайший Манифест императрицы Екатерины Алексеевны и был доведен до губернаторов, воевод и магистратов городских, то тут же в первую очередь вспомнили о прежних депутатах. Не был забыт земляками и Иван Иванович Голиков. Возможно, вновь подсуетился дядюшка Иван Ларионович, постоянно находившийся в тяжбах с курским купечеством по векселям и долговым обязательствам. Чего стоит только его тяжба с купцом Петром Васильевичем Мошниным, в ходе которой последний лишился не только данных Ивану Ларионовичу денег в сумме 1640 рублей, но и всего имущества, отошедшего по описи воронежскому купцу и владельцу суконной фабрики Ивану Потаповичу Горденину. Теперь Иван Ларионович Меньшой сутяжился с Гордениным и с Полевыми. Везде, где только дело касалось денег и барыша, было плутовство и обман ближнего…
2
Вновь пришлось собирать вещи и отправляться из Москвы в Санкт-Петербург. Но теперь уже не одному, а со всем семейством. Подросшая и окрепшая дочь Пелагея позволяла это. Рвался в столицу и Михаил Сергеевич, которому перевалило за двадцать лет.
– Достаточно в скудости московской прозябать, пора и в свет выходить, людей повидать, себя показать.
– Да ведь и года не прошло, как столицу покинули, – удивился Иван Иванович. – Какое же тут прозябание?.. На мой взгляд, – отдых от столичной суеты и сутолоки. Если что и «пора», так это пора тебе, братец, жениться. Хватит в молодчиках бегать.
– Жениться – не напасть, женившись, не пропасть бы, – с ходу «отпел» тот. – Успеется…
Что тут скажешь?..
Даже всегда спокойная и рассудительная супруга Наталья Павловна, и та вознамерилась подышать сто-личным воздухом, пока представлялся, по ее мнению, случай:
– А то, быть может, и не удастся больше… Жизнь-то… она короткая…
– Осталось только дочери Пелагеи потребовать переезда, – перевел в шутку последние слова супруги Иван Иванович. – И деваться некуда – все за переезд.
Наталья Павловна тут же подхватила шутку и спросила нарядно одетую дочурку, державшуюся пухленькой ручонкой за подол материнского платья:
– Хочешь в Санкт-Петербург?
– Хосю, – не задумываясь отозвалась та, намериваясь пальчиком свободной руки забраться к себе в носик.
– Вот видишь? – отвела детскую ручонку от объекта исследования Наталья Павловна. – А ты говоришь…
– Вижу, – улыбнулся Голиков. – Вижу и сдаюсь.
Так все семейство оказалось в новой столице.
Прежний угол был хорош для холостяка, но для большого семейства не подходил. Тесноват. Пришлось искать большую съемную квартиру. Помогли прежние связи. Сняли три просторные комнаты в доме купца Ивана Федоровича Денисова в Адмиралтейской части, недалеко от дома Неплюевых. Здесь же, по соседству, располагались и дворцы старых знакомцев-адмиралов, некогда выпестованных великим государем из недорослей в известных государственных и военных деятелей.
Однако сырой и влажный климат Санкт-Петербурга, вскоре плохо сказался на здоровье Натальи Павловны. Даже по ночам приступы кашля не давали ей спокойно спать.
– Не по мне, видать, столица, – не выдержала как-то она и попросила отвезти в Москву. – А то сиротой оставлю доченьку.
Делать нечего. Нанял карету и сопроводил супругу и дочь до белокаменной. Там Наталье Павловне действительно стало гораздо лучше. А тут и Указ императрицы о работе новой Комиссии в Москве подоспел. Причины возвращаться в Санкт-Петербург, где оставался Михаил Сергеевич, не было.
Первое заседание Комиссии произошло только 30 июля 1767 года в Грановитой палате Кремля. На заседании присутствовали все 573 депутата, представляющие дворянство, купечество, горожан, государственных крестьян и казачество. Перед тем, как преступить к работе, был совершен молебен и зачитан Наказ императрицы, состоящий из 22 глав и 655 статей. Суть наказа сводился к тому, чтобы в Российской империи главенствовала просвещенная самодержавная власть, опиравшаяся на сильную армию, флот и непредвзятое судопроизводство, с сохранением крепостного крестьянства и сословного устройства общества.
Так как каждый депутат привез с собой и наказы с мест, то Голиков, вспомнив о «своих», в том числе полученных от курских однодворцев, пришел к выводу, что они несколько отличаются от того, чего желает иметь матушка-императрица.
Выслушав Наказ императрицы Екатерины Алексеевны, депутаты единогласно решили присвоить ей титул «Великой и Премудрой матери Отечества». Но императрица, проявив такт, отклонила этот титул, заявив: «Буду ли я достойна этого, только время покажет. А пока воздержимся».
А потом были рабочие будни. Да такие, о которых при покойной Елизавете Петровне и не снилось. Императрица, как оказалось, не только обладала невиданной работоспособностью – вставала в шесть часов, а спать укладывалась в десять вечера – но и депутатов Комиссии по новому Уложению едва ли не такой режим работы соблюдать заставляла. По крайней мере, деятельность Комиссии контролировала лично и жестко. Даже начавшаяся в 1768 году война с Турцией не помешала ей продолжать этот контроль.
Противоречия же наказов с мест, озвученные депутатами Григорием Корбьиным и Яковом Козловским – от дворян, Ильи Чупрова и Игната Жеребцова – от крестьян, воронежского казака Алексея Алейникова и белгородского однодворца Андрея Маслова, показали, что договориться о единстве мнений никогда не удастся. Одни критиковали крепостничество, ставшее преградой на пути развития общества, мешавшее торговле и промышленности; другие, особенно дворяне, наоборот, ратовали за усиление крепостной зависимости крестьян от помещиков. И все требовали справедливости, взывая к совести остальных депутатов. Сам же Иван Иванович Голиком предпочитал помалкивать и больше слушать других. «Так можно и за умного сойти», – отшучивался он.
Из Санкт-Петербурга все чаще и чаще стали поступать если не гневные, то недовольные замечания императрицы о работе Уложенной Комиссии.
– Кажется, государыня Екатерина Алексеевна скоро прихлопнет нашу лавочку, – как-то поделился Иван Иванович своими мыслями с супругой. – Уж слишком много противоречий с ее Наказом. К тому же много слов и мало дела…
– Давно пора, – беззаботно отозвалась та. – А то за депутатством своим ты, супруг любезный, коммерцией почти не занимаешься. Другие, вон, наживаются на воинских поставках, а ты все споры споришь да диспуты из пустого в порожнее переводишь. Забываешь, что у нас дочь подрастает, что надо о ее приданом уже думать…
Хоть о женщинах и говорят, что у баб волос долог, да ум короток, но жизнь убеждает, что народная мудрость не всегда верна. Вот Наталья Павловна, вроде почти ничего такого-этакого не сказала, но попала точно не в бровь, а в глаз.
Предчувствия Ивана Ивановича не подвели. В январе 1769 года, после 203 заседаний, высочайшим распоряжением последовал роспуск Комиссии. Мотивацией такого решения стала все разраставшаяся война с Турцией, требовавшая от России напряжения сил и концентрации властных устремлений.
4
Прекратив законотворческую деятельность, Иван Иванович Голиков полностью переключился на коммерческую, занявшись со своими московским компаньонами поставкой продовольствия и фуража в действующую армию. Сидение в Москве коммерции не способствовало, требовалось вновь быть в Санкт-Петербурге, блице к императорскому дворцу, правительствующему Сенату и Коммерц-коллегии. Только там могли дать «добро» на серьезные сделки и поставки, на серьезные откупа.
Вновь пригодились старые связи, без которых, как без рук. «Подмазав» где следует и кому следует всучив барашка в бумажке, получив из Коммерц-коллегии право на откуп, а из казны – необходимую сумму на закупку зерна, муки и фуража в южных губерниях, оставив в столице координатором и компаньоном Михаила Сергеевича, отправился в Москву.
Уверенность в успех вселяло и то, что Михаил Сергеевич, двоюродный братец, в Санкт-Петербурге не сидел спустя рукава, а уже нашел подходы к новому фавориту императрицы, камер-юнкеру и помощнику обер-прокурора Синода, а ныне камергеру Григорию Александровичу Потемкину. Сошелся он и со старым знакомцем Ивана Ивановича – петербургским купцом Скорняковым, положив глаз на его дочь Марфу Афанасьевну.
«Этот купец – настоящий молодец – порадовался за двоюродного брата Иван Иванович. – Своего не упустит да и чужое подберет, коли плохо лежит. Весь в покойного родителя пошел».
Старого благодетеля, Журавлева Родиона Осиповича, уже не было в живых – Бог прибрал еще в 1768 году вместе с супругой. Зато сыновья его, особенно Иван и Игнат, процветали. Порадовав успехами в Санкт-Петербурге, показал универсал на откупа и, утяжеленный их денежными вкладами, махнул в Курск. Оттуда имел намерения побывать в Воронеже, Белгороде и Слободской Украине – Харькове, Полтаве, Чернигове, Сумах, Глухове.
Находясь в Курске, похоронил престарелого родителя, который умер у него на руках. Прошептав: «Слава Богу, дождался». Теперь в Курске проживало три купеческие вдовы Голиковых – Мария Панкратьевна в доме Ивана Ларионовича Меньшого, Домна Федотовна в доме сына Никиты Сергеевича и Лукерья Сидоровна в доме покойного мужа, переходившего теперь по наследству Ивану Ивановичу. Все были старенькие и открыто ратовали за то, чтобы Господь поскорее отправил их на тот свет, на встречу с покойными мужьями.
«Да поживите еще, – то одной, то другой, то третьей, то всем вместе, когда они собирались у Лукерьи Сидоровны, говорил Иван Иванович с жалостью и болью – туда всегда успеете. А здесь хоть внуков да правнуков порадуете рассказами о прежней жизни. Иначе, от кого они про то узнают. Родителям из-за коммерции ведь некогда о том с ними баять, все о рублях да алтынах мыслят». – «Спасибо, милый, – отвечали они. – Но деток учите сами. А мы на этом свете достаточно пожили. Теперь бы скорееча к мужьям нашим».
А вот молодая вдова покойного Матвея Ларионовича, Анна Григорьевна, на тот свет не спешила. Да как ей туда спешить, когда деток поднимать надобно. Справив траур, вторично вышла замуж за курского купца Егора Семеновича Елисеева, состоявшего с Голиковыми в кумовстве.
Такова жизнь… кто-то рождается, кто-то умирает, а кто-то и замуж выходит…
5
Начатая турками война для них же складывалась неудачно. Русские армии под командованием генерал-аншефа Александра Михайловича Голицына и графа Петра Александровича Румянцева нацелились на Хотин. Две флотские группировки адмирала Спиридова Григория Андреевича и Эльфинстона из Кронштадта, огибая Европу, двинулись в Средиземное море.
Вскоре под Хотином Голицын разбил войско турецкого военачальника Караман-паши.. А на Кавказе русские воинские силы заняли Кабарду.
Посчитав, что западные армии действуют нерешительно, Екатерина Алексеевна сменила командование. Голицын был отозван, а во главе первой армии был поставлен Румянцев. Вторую армию от него принял граф Петр Иванович Панин. Военные действия русских армий пошли куда активнее и успешнее.
17 июня 1770 года Румянцев, имея в своем распоряжении 39 тысяч солдат, на берегу Прута, возле урочища Рябая могила, разбил сразу три армии турок, насчитывавших 72 тысячи солдат. Правда, у русских было 115 орудий, а у турок только 44. Все эти орудия стали воинским трофеем Румянцева.
В этом сражении отличились военачальники Федор Баур, Николай Репнин, Иван Салтыков и Григорий Потемкин, проведший по указанию Румянцева четырехтысячный отряд в тыл туркам, чем привел их в окончательное смятение.
Командующие армиями турок Абды-паша, Абаз-паша и Каплан-Гирей поспешили увести расстроенные и деморализованные отряды разбитых армий в безопасное место у реки Ларги.
Но и здесь 7 июля 1770 года Румянцев одержал очередную победу. Если в первом сражении турки потеряли убитыми около 400 человек, то у Ларги на поле боя их полегло более трех тысяч. В этом сражении отличился отряд Петра Племянникова.
Теперь турки отступили к реке Кагул. Сюда поспешала еще одна армия турок под командованием Галилбея. Силы турок увеличились до 100 тысяч при 150 орудиях. В распоржении Румянцева было только 34 тысячи солдат, так как около десяти тысяч необходимо было оставить в тылу для защиты обозов от 80-тысячной татарской конницы.
21 июля 1770 года граф Румянцев одержал блестящую победу при Кагуле. 20 тысяч турок остались лежать на поле боя, 2 тысячи сдались в плен. Наголову был разбит 10-тысячный отряд янычар, составляющий турецкую гвардию. Трофеями стали 138 орудий. Русская армия потеряла всего лишь около 1500 человек.
За это сражение графу Румянцеву было присвоено звание генерал-фельдмаршала.
Преследуя дезорганизованного противника, армия Румянцев в течение трех последующих месяцев овладела турецкими городами-крепостями Измаилом, Калией, Браиловом. На долю второй армии выпал штурм и взятие города Бендеры. 12 тысяч пленных турок и 348 орудий стали военным трофеем этой армии.
Успех сопутствовал и русскому флоту. В период с 24 по 26 июня 1770 года русская объединенная эскадра под общим командованием графа Алексея Григорьевича Орлова одержала блистательные победы в Хиосском и Чесменском сражениях. Турки потеряли 15 линейных кораблей, 6 фрегатов и более 40 вспомогательных судов, а также около 11 тысяч своих моряков. Трофеями нашего флота стали один линейный корабль и пять галер. Потери русского флота составили всего 11 человек.
Победный марш русского флота вызвал патриотический подъем среди греческого населения, находящегося под турецким игом. Началось освободительное движение. Русские десанты совместно с греческими повстанцами овладели городами Мисистрией (древней Спартой), Навариным.
Новый год принес новые победы русскому оружию. Армия Румянцева взяла под полный контроль Дунай, нанося туркам поражения в небольших стычках, на которые те еще отваживались.
Вторая армия под командованием Панина направила острие своих атак на крымское направление. Следовало раз и навсегда покончить с набегами крымских татар на южные окраины России.
В ночь с 13 на 14 июня 1771 года русские войска экспедиционного корпуса Василия Михайловича Долгорукова при поддержке Азовской флотилии Сенявина начали штурм Перекопа. 15 июня Перекоп был взят. Вскоре пала крепость Арабат на Арабатской косе Сиваша.
В октябре 1771 года русский отряд Вейсмана разбил турок у Бадабага, а отряд Репнина – у стен Будапешта.
Имелись успехи и в Польше. Поднявшие там голову католические конфедераты Барской конфедерации несли одно за другим поражения от русского экспедиционного корпуса под руководством генерал-майора Александра Васильевича Суворова.
6
Несмотря на то, что русские армии одерживали победы, война продолжалась. Следовательно, продолжались и военные поставки для армии.
Взятые Иваном Ивановичем Голиковым откупа на поставку продовольствия, фуража, а несколько позже – коней и конской сбруи, себя оправдали. Все займы и кредиты были полностью погашены. Прибыль разделена между компаньонами. Причем разделена так, что никто не был обижен, никто в накладе не остался.
– Ты, племянник, – ухмылялся дядюшка Иван Ларионович, – как-то неправильно коммерцию ведешь. Нет у тебя ни кредиторов обманутых, ни компаньонов обделенных, ни купцов, особо нажившихся.
– Однако же что-то получается. Хоть и невелик барыш, но у всех имеется, – отшучивался Иван Иванович. – По иному дела вести не учен…
– То-то и оно, что у всех… – хмыкнул разочарованно дядя. – А надо, чтобы у ближних родственников, и уж потом у остальных. – Помолчал, посопел, потом, словно решившись поделиться сокровенным, продолжил: – Я вот думаю до Иркутска податься, меховой торговлей заняться. Меха, или по-нашему рухлядишько, ныне в цене.
– Что ж, попытайся. Только, смотри, не прогори…
– Не прогорю.
Этот разговор происходил незадолго до начала в Москве чумы, выкосившей там добрую четверть жителей. Жертвой чумы, якобы завезенной с юга, из Молдавии, московскими купцами с партией шерсти, среди прочих москвичей стали супруга Ивана Ивановича – Наталья Павловна и только что родившаяся у них дочь, которую и окрестить-то не успели. А когда? Сам Иван Иванович вечно в разъездах по делам коммерции, а Наталья Павловна после родов была слаба. Чума же, проклятая, не ждала. Так и ушла новорожденная на тот свет некрещеной и без имени. Хорошо, что Пелагея в ту пору находилась при Михаиле Сергеевиче в Санкт-Петербурге. Обучалась грамоте, иностранным языкам и хорошим манерам в частном пансионе. А то бы и ее, бедняжки, скорее всего не стало.
Не обошла чумовая смерть и Журавлевых. Прибрала Игната и Федора со всем их семейством. А у Ивана Родионовича умерла только жена. Сам он и двое его деток, десятилетний Николай и семилетний Андрей, выжили.
Когда пришла чума, престарелый градоначальник генерал-фельдмаршал Петр Семенович Салтыков, которому шел семьдесят пятый год, растерялся. Одно дело сражаться с видимым противником, даже пруссаками. И другое – с невидимым, выкашивающим ежедневно десятки, а то и сотни человек. Растерялся и, не найдя лучшего выхода, покинул столицу, не получив на то разрешения императрицы.
Из-за чумы в Москве, оставшейся фактически без власти и управления, начался бунт.
Ополоумевшие москвичи убили архиепископа Амвросия, запретившего молебны и крестные ходы. Собирались ворваться в Кремль, где спрятались некоторые дворяне и иностранцы, чтобы учинить над ними расправу. По темноте своей считали, что именно иностранные врачи и завезли чуму специально. Чтобы выморить русский народ. Да и пограбить древние хранилища сокровищ мечталось. Хорошо, что в Кремле вместе с другими оказался сенатор Еропкин Петр Дмитриевич. Этот не растерялся. Собрав вокруг себя отряд из солдат и полицейских – всего 150 человек, встал на пути погромщиков. Сначала пытался уговорами пресечь бунт. Но когда в него и собранных им служивых полетели камни и дреколья, приказал палить из пушек. Залп картечью подействовал куда действеннее слов увещевания. Кремль и люди в нем уцелели. А прибытие в Москву графа Григория Орлова с воинской командой, жестко наводившего порядок, положило конец буйству чумы.
Кроме жены и дочери, у Ивана Ивановича умерла в Курске и матушка Лукерья Сидоровна. А в 1770 году там же умерли Мария Панкратьевна и Домна Федотовна. Древо рода Голиковых освобождалось от старых, высохших сучьев, давая место новым побегам.
Ни на одних из этих похорон Иван Иванович не присутствовал – всему виной проклятая коммерция, откупа, кредиты, векселя, обязательства.
Оставшись без супруги, решил в московское Замоскворечье, в дом покойной Натальи Павловны больше не возвращаться. Слишком тягостны были бы воспоминания. Местожительством для себя определил родительский дом в Курске, за которым присматривал Никита Сергеевич, и снимаемые комнаты в доме петербургского купца Ивана Денисова.
В зимнюю январскую пору 1773 года, когда о чумном поветрии в Москве и думать забыли, через посредничество Журавлева Ивана Родионовича продал московский дом, а вырученные от его продажи деньги положил в Купеческий банк.
«Это материнское приданое для дочери», – решил твердо. И ни копейки от продажи дома не пустил в оборот по своим коммерческим делам.
Собранную библиотеку переправил к Журавлеву. Самого же Ивана Родионовича свел с петербургским купцом Суровщиковым Василием Глебовичем. А вскоре Журавлев женился на засидевшейся в девках дочери Суровщикова Наталье Васильевне. Ей на эту пору, как и сестре Ивана Ивановича, шел двадцать второй год.
И Журавлев, и курские родственники, и петербургские знакомцы предлагали повторно жениться и самому Ивану Ивановичу. Но он всем доброхотам заявлял одно и то же: «Такой, как покойная Наталья Павловна, уже не будет, а иных мне не надо. Есть дочь Пелагея. Буду думать о ее будущем…»
Пелагея также тяжело переживала потерю матери и долго горько оплакивала ее смерть. Но молодость и занятия в частном пансионе делали свое дело. И по истечении нескольких месяцев она вновь была весела и общительна.
«Скоро у моей ласточки вырастут крылья, и улетит она вить свое гнездышко», – глядя на нарядно одетую, словно дворянская отроковица, дочь, теплел взором Иван Иванович.
Глава третья
1
Несмотря на опасения Ивана Ивановича, задумка его дяди и сверстника Ивана Ларионовича Меньшого о начале дела с сибирской рухлядью продолжилось. Мало того, что Иван Ларионович не отказался от своей затеи, он еще взял в казне откуп на винную поставку в Иркутск и Тобольск. Когда же, ближе к зиме 1772 года, собрался в далекий путь, чтобы добраться до Иркутска по зимнику, то неожиданно ему попутчик и компаньон сыскался. Сын рыльского купца Ивана Афанасьевича Шелехова Григорий. Некогда Иван Афанасьевич прочил Григория в мужья сестре Ивана Ивановича Марии. Но, как известно, человек полагает, а Господь располагает. Марии судьба в мужья уготовила курского купца Лоскутова Макара, и они уже ждали пополнения в семье. А Григорий Шелехов, которому исполнилось двадцать пять годков, продолжал казаковать холостым парнем. И сколько бы он еще ходил в знатных рыльских женихах, неизвестно, если бы не случай.
Война с Турцией и с польскими конфедератами, хоть и была победной для русского оружия, но потери также давала немалые. Они постоянно требовали пополнения армий новыми рекрутами. И однажды летней порой 1772 года в Рыльск прибыл офицер для рекрутского набора. А Иван Афанасьевич в ту пору был в ссоре с рыльским чиновниками. Вот и «пал» жребий на Григория Ивановича.
Иван Афанасьевич попытался выкупить у кого-нибудь из рыльских помещиков «рекрутскую квитан-цию» и выставить за сына крепостного крестьянина. Однако те заломили такую цену, что с этой затеей пришлось распрощаться. Казалось, все: готовься, Григорий Иванович, к «забритию лба». Но тут на выручку пришел сторож Вознесенской церкви Пимен, который спрятал Григория Ивановича на колокольне церкви Вознесения, некогда построенной семейством Шелеховых. Офицер с чиновниками поискали-поискали да и успокоились.
А через несколько дней Григорий Иванович оказался в Курске у Голиковых.
Мир велик. Но происходит зигзаг судьбы – и мир в мгновение ока уменьшается до таких размеров, что позволяет встретиться, казалось бы, далеким друг от друга людям.
«Я намерен ехать в Сибирь, – без долгих обиняков заявил рыльскому беглецу Иван Ларионович. – Поедешь со мной? Или здесь прячась, судьбу попытаешь?» – «Еду – без раздумий ответил Шелехов. – Только документ надо надежный раздобыть, чтобы в дороге не пойматься». – Об этом не волнуйся. У меня в магистрате – сплошь знакомцы. За небольшую мзду какой угодно документ состряпают…»
Так что из Курска Иван Ларионович Голиков выбыл вместе с Григорием Ивановичем Шелеховым, точнее Шелиховым. Ибо в метрике рылянина буковка «е» была искусно подправлена на «и». Изменена одна буква, но уже совсем иное лицо значится в документе. И если власти искали Шелехова, то никоим образом не Шелихова.
Иван Иванович, хоть и считал затею дяди рисковой, но тоже вложил небольшой капитал в винный откуп. Еще ни разу не было случая, чтобы кто-то «прогорал» на этом деле. «А если и убыток случится, то не велика беда, – рассудил по-купечески взвешено, – как-нибудь переживу». И продолжал заниматься прежними коммерческими делами, поставляя для армии продовольствие, фураж, лошадей и конскую сбрую.
2
В 1773 году Иван Ларионович, оставив в Иркутске дела на приказчика и Григория Шелихова, вернулся в Курск. Вернулся с неслыханной до сей поры прибылью. Каждый вложенный рубль почти два рубля дал.
Слух о его богатстве тут же разнесся по окрестностям, достигнув ушей Полевых. Тут, видно, постаралась его собственная супруга Анна Петровна, доводившаяся родной сестрой Пелагее Петровне, супруге Полевого Евсея Осиповича, сгинувшего где-то в окрестностях Оренбурга, охваченных Пугачевской смутой.
– Иван Ларионович, благодетель, – прибежала Пелагея Петровна в сестрин дом, – не оставь племянника свово Лексея без презрения. Христом Богом молю! – перекрестилась истово. – Осиротели мы… Сгинул где-то кормилец наш Евсей Осипович… Слух был, что Пугач его убил…
– Иван Ларионович, возьми Алексея, – попросила и супруга Анна. – Не пропадать же племяннику без родителя. Да и Афанасию Никитичу, которого ты берешь, веселей будет в чужом городе.
– Сколько лет мальцу? – обвел взглядом «благодетель» супругу и свояченицу, догадавшись об их сговоре.
– Тринадцать, четырнадцатый… – поспешила с ответом Пелагея Петровна.
– Грамоте обучен? – зыркнул строго, совсем как некогда отец его покойный Ларион Ермолаевич. – В Сибирь не струсит ехать?
– Обучен, милостивец, обучен, – зачастила бабьим полуплачем свояченица. – Не струсит, не струсит…
– Тогда пусть готовится. Скоро отъедем.
– Вот спасибо, милостивец, – поклонилась поясно Пелагея, встряхнув пышными телесами.
– А ты не надумал с нами? – разобравшись с женскими просьбами, обратил внимание Иван Ларионович на оказавшегося в этот день и час в Курске Ивана Ивановича. – А то бросай свою мелочевку – и с нами в Сибирь! Вот где, брат, разворот так разворот… Так повернем дело, что небу жарко станет!
– Уж уволь, Иван Ларионович, – отказался от заманчивого предложения Иван Иванович, по-прежнему не имевший расположения к риску в коммерческих делах. – Я пока прежними делами предпочитаю заниматься. Не нужен мне журавль в небе. Пусть будет синица. Но моя синица, в моей руке!..
– Что ж, вольному воля, спасенному рай, – не стал больше настаивать дядя, оставляя в покое племянника-погодка. – Только, смотри, чтобы потом не пожалел. А то знаешь: близок локоток, ан не укусишь…
Вскоре Иван Ларионович с новыми помощниками и примкнувшим к нему Михаилом Сергеевичем отправился в Иркутск. Путь пролегал через те края, где со своим крестьянским войском колобродил Емельян Пугачев, для кого-то вор и тать, а для кого-то государь-надежа Петр Федорович. Рискового Ивана Ларионовича это обстоятельство не очень-то пугало. «Бог не выдаст – свинья не съест, – отмахнулся он с пренебрежением на предупреждения близких. – Я верю в мою счастливую звезду. Она не подведет».
Исполнив свои дела, покинул Курск и Иван Иванович Голиков, держа путь в стольный Санкт-Петербург. По дороге планировал завернуть в Москву, встретиться со своим компаньоном Журавлевым Иваном Родионовичем.
3
Январь 1775 года в столице Российской империи выдался на редкость студеным и метельным. Низкое, свинцового отлива, небо опустилось едва ли не до крестов на шпилях церквей и храмов. За пургой и поземкой, зло стелющейся не только по подошвам дорог, но и вдоль прошпектов, в двух десятках шагов ничего невидно. Порой мнится, словно само тяжелое небесное полотно, устав от снежной круговерти, упало на землю. И ни пройти, ни проехать…
Редкие прохожие, кутаясь в зипуны и тулупы с огромными воротниками, что даже носов не было видно и только щели глаз поблескивали, горбясь от порывов ветра и снежных вихрей, размывчатыми тенями брели по своим делам. Хотя в такую погоду, как говорит народная мудрость, добрый хозяин и пса на холод не выгонит. Но одно дело пес, о котором есть кому побеспокоиться, а другое – человек, которому, как говорится, закон не писан. Метель ли, мороз ли, но прижмет нужда, – и в несусветную круговерть пойдешь…
Иногда из снежной пелены и взвеси, словно призраки, выскакивали сани-кибитки. Лошади и сани, запорошенные снегом, казались нереальными, диковинными. И растворялись в снежной круговерти так же быстро, как и появлялись. От всего этого происходящее казалось каким-то чародейством, колдовством.
Если пешеходы были вынуждены пробиваться сквозь метель по неотложным, как смерть, делам, то пассажиры кибиток спешили в Зимний дворец. Там давался бал по случаю свершения суда над государственным преступником Емельяном Пугачевым и его казни. Конечно, повод весомый… Только сама природа, казалось, противилась этому веселому балу.
1775 год ознаменовался не только казнью Емельяна Пугачева и его подручных, но и целым рядом Указов императрицы, направленных на упорядочения торговли, развитие промышленного производства, и оптимизации административно-территориального устройства Российской империи. Так, в марте вышел Указ, объявляющий свободу заведения предприятий во всех ремесленных отраслях. Этим же Указом отменялись все сборы с мелких промыслов. «Всем и каждому дозволялось и подтверждалось добровольно заводить всякого рода станы и рукоделия производить, не требуя на то иного дозволения от высшего до низшего места». А вскоре новые дополнения к этому Указу императрицы освободили домашние станы от всех сборов. К тому же купечество освобождалось от подушной подати, внося в казну всего один процент от объявленной суммы капитала. Правда, ценз причисления к гильдии возрос. К первой гильдии могли быть причислены купцы, обладающие капиталом свыше 10 тысяч рублей, ко второй – от 1 до 10 тысяч рублей, к третьей – от 500 до 1000 рублей. Но и это новшество не портило общей картины.
Если к началу царствования Екатерины Алексеевны во всей стране существовало около 200 крупных текстильных предприятий, из которых 73 – суконных, 85 – полотняных, 60 – шелковых мануфактур, то после выхода Указа общее количество мануфактур должно было вырасти до 1000. Лишь суконных и полотняных, в коих занимался на паях с компаньонами и Иван Иванович Голиков, должно было стать более полутора сотен в ближайшие годы.
Узнав о выходе такого закона, Иван Иванович откровенно порадовался и за себя, и за все купечество, занимавшееся мануфактурным производством. На радостях он тут же написал письмо Ивану Ларионовичу и с первой же оказией отправил его в далекий Иркутск. Но пожаловавший через полгода ответ несколько поубавил пыл. Иван Ларионович советовал не распыляться по мелочам, а все устремления направить на винные откупа. «Вот где поистине нескончаемый золотой поток – писал он. – Барыши, словно золотые рыбки, плывут в руки. Только успевай подставлять сети и отлавливать их». А еще он сообщал, что Григорий Иванович Шелихов женился в Иркутске на молодой купеческой вдове и красавице Наталье Алексеевне. И с оной отправился в «забытый Богом Охотск» за мехами морского зверя. «Прибыль их ждет неслыханная», – сообщал о планах своего «крестника» Иван Ларионович.
Акты об устройстве губерний и городского управления, вышедшие в конце года, не только 23 бывших губернии разделили на 50, не только вводили наместников и генерал-губернаторов, но и городских глав во главе магистратов вместо воевод. Причем в городские главы могли избираться из представителей купечества.
Это обстоятельство также не могло не радовать Ивана Ивановича Голикова, челноком сновавшего по коммерческим делам между Санкт-Петербургом, Москвой и Курском. Коммерция и все возрастающая жажда наживы настолько захлестнули его, что он прекратил заниматься сбором документов о деяниях Петра Алексеевича. Даже в библиотеку или вивлиофику, как ее величали в ученых кругах, по-прежнему хранившуюся в доме Журавлева, если и заглядывал, то буквально на несколько минут.
«Может, наконец, прекратится мздоимство курского воеводы Полонского, – подумалось ненароком. – Совсем совесть потерял Николай Григорьевич. Мало денег, лошадьми берет, гончими собаками… Ни одного дела без мзды не дает сделать. А от этого убыток торговле и казне».
4
Стылым ноябрьским днем уходящего на убыль 1778 года Иван Иванович, лежа одетым поверх постели, отдыхал в своей комнате, когда туда без стука и прочих церемоний приличия ворвались Иван Ларионович и Михаил Сергеевич. Не вошли, а именно ворвались, внося с собой шум и суматоху и стылую сырость улицы. Оба в дорогих собольих до пят шубах, шапках из морского бобра. Румянощекие, лупоглазые, хмельно-веселые.
– Хватит дрыхнуть! – прямо с порога бросился к постели Иван Ларионович. – Тут родственники из самого Иркутска прибыли, а он, видите ли, нежится.
Михаил, оставив у дверей огромный узел, сняв шапку и распахнув полы шубы, бухнулся на кресло у стола. То от дородства Михаила жалобно заскрипело.
– Уф! Наконец-то дома…
– Брось, племяш, – тут же одернул его Иван Ларионович, не переставая тормошить Ивана Ивановича – У нашего брата купца дом везде, где есть прибыль да барыш. У меня и Курск – родной, и Иркутск – родной, и Охотск, откуда меха морского зверя поперли – тоже родной…
Повинуясь такому шквальному напору, Иван Иванович встал. Привычным движением рук привел в порядок одежду. Пятерней, вместо расчески, раз-другой пробежал по волосам, чтобы не топорщились.
– Медведи сибирские, вы хотя бы лбы перекрестили, – попенял дяде и двоюродному брательнику. – Самовар? Штоф? Закуски? – спросил обоих. – Кухарке прикажу – доставит… – И полез с объятьями: – Как я вам, братцы мои, рад!
– И то, и другой, и третье. И как можно больше, – ответил Иван Ларионович, по-медвежьи тиская племянника-ровесника. – Михаил верно говорит: мы только что с дороги. К тебе – прямо с постоялого двора, где оставили лошадей. И, почитай, не евши… Так что, что есть в печи, все на стол мечи. А лбы перекрестить, мы и сейчас успеем, – сняв дорогую шапку, положил крестное знамение. – Дочка-то где? Почитай, невеста теперь…
– В своей комнате. Либо рукодельем занимается, либо читает… – вырвавшись из объятий дяди, перешел к объятьям вставшего навстречу Михаила. – Если надобно, то покличем…
– Зови, – тут же распорядился Иван Ларионович. – У нас ей подарочек небольшой имеется… А ну-ка, Миша, вынь гостинчик… Посмотрим, к лицу ли…
– Это мы мигом, – засмеялся Михаил Сергеевич, отпуская хозяина дома, и двинулся к узлу.
Иван Иванович, не мешкая, вышел в коридор и, подойдя к двери комнаты дочери, постучал:
– Пелагеюшка, вставай и иди к нам. Гости дорогие пожаловали из Иркутска.
Когда Пелагея, приодетая соответствующим образов, вошла в комнату, то Иван Ларионович и Михаил Сергеевич ее ждали уже с распахнутой собольей шубкой.
– Здравствуйте, Иван Ларионович! Здравствуйте, Михаил Сергеевич! – сделав книксен и зардевшись, поздоровалась она.
– Невеста! Как пить дать – невеста! – залюбовался красотой внучатой племянницы Иван Ларионович, едва не забыв о приготовленном подарке.
– Думаю, что такой подарок, – встряхнув шубой так, что она загорелась живым огнем по всему ворсу, пришел на выручку дяде Михаил Сергеевич, – нашей невесте будет как нельзя кстати.
Высокая и статная, с тонкой девичьей талией, перехваченной по платью шелковым поясом, русоволосая, с большими, как у родителя, карими глазами и аккуратным носиком Пелагея действительно смотрелась красавицей, привлекая к себе мужские взгляды. Слова Ивана Ларионовича, продолжавшая искриться шубка добавили алой краски в ее личике.
– Хватит зубоскалить и смущать отроковицу, – поспешил на выручку дочери родитель. – Своих заводите, взращивайте и любуйтесь… Кстати, Ты, Михаил Сергеевич, дома у себя побывал, супругу Марфу Афанасьевну повидал?
– Да когда? Прямо к тебе. С супругой еще успеется… Не один год ждала, а уж день подождет…
– Сказано же, – поддержал его и Иван Ларионович, – с дороги прямо к тебе. А супруга – не серая утица, из гнезда родимого не улетит.
– Дело, как говорится, хозяйское, – не стал больше докучать родственникам ненужными байками Иван Иванович. – А ты, Пелагеюшка, бери шубку и примерь. Посмотрим, угадали родственнички наши дорогие с размером или же нет. Подарок, надо признать, царский. Не всякая боярышня в таком хаживает… Но… вдруг да не подойдет.
– Подойдет, подойдет! – в один голос заверили Иван Ларионович и Михаил Сергеевич. – Мы старались…
Невесомая шубка была несколько великовата, но все мужчины заверили Пелагею, что ей она впору.
– Ладно, доченька, поблагодари наших бескорыстных дарителей и иди к себе, – решил спровадить дочь от слишком пристальных и совсем не родственных взглядов Иван Иванович. – У нас тут, как я понимаю, мужской разговор намечается. А мужские разговоры не для нежных девичьих ушек. И направь к нам кухарку: пусть стол накрывает для гостей.
Сделав книксен прямо в шубке, Пелагея покинула мужчин.
– Невеста, – проводил ее жадным мужским взглядом Иван Ларионович. – Настоящая невеста. А моя Мария только подрастает… – вспомнил вдруг о дочери.
– Не печалься, – усмехнулся Иван Иванович, – девицы быстро растут. Не успеешь и оком повести, как надо приданое собирать да замуж отдавать.
– Знаешь, друг, ты нам зубы не заговаривай, – перебил его Иван Ларионович. – Со своим чадом я еще успею разобраться. Время не торопит. Ты лучше скажи: Пелагеюшке достойную пару присмотрел или еще не успел за коммерцией?
– Да на днях с Мухиным Иваном, у него сын Василий имеется, двумя-тремя годами старше Пелагеии, – пояснил на всякий случай, – баяли. Вроде на следующий год сговорились… о свадьбе-то…
– Это из наших, курских, что ли ча?..
– Да, из курский, – кивнул головой Иван Иванович. – На посаде живущих… Впрочем, ныне на Москву поглядывающих.
– Что ж, не самая плохая пара, – согласился Иван Ларионович. – Если в родителя пойдет, то ухватистый малый будет.
– Куда денется, пойдет! – вставил словечко Михаил. – Мы же пошли в наших родителей…
Так то мы, – бесцеремонно перебил его Иван Ларионович. – Да и то не все одинаково… – бросил многозначительный взгляд на хозяина жилья. – Однако достаточно о том. Есть куда более важный разговор…
Тут вошла кухарка, и беседу пришлось прервать.
Кухарка накрыла стол свежей скатертью. Потом принесла три серебряные тарелки, три ножа, три ложки, три вилки и три чары. Тоже серебряные. Спустя какое-то время появился штоф водки и стеклянные стопки.
– Смотрю, племянник, у тебя, как у знатных бояр… – заметил по данному поводу Иван Ларионович.
Заметил то ли со скрытым удовольствием, то ли с неудовольствием и раздражением – не понять. Поэтому Иван Иванович отозвался нейтрально:
– Положение обязывает…
– Ну-ну… – хмыкнул «дядюшка» при бесстрастном молчании Михаила Сергеевича.
Его, долгое время жившего в столице, ведшего собственное хозяйство, таким обилием посуды было не удивить.
Вскоре на столе, распространяя приятный аромат, исходил паром горшок с вареной картошкой – с некоторых пор излюбленной пищей богатых домов, миски с солеными огурцами и капустой, котелок с кашей и блюдо с жареным мясом. В деревянном вазоне лежали аккуратно нарезанные кусочки хлеба.
Расставив все, кухарка уставилась сонливым взором на Ивана Ивановича, ожидая дальнейшего распоряжения: удалиться или прислуживать за трапезой. Иван Иванович сделал знак рукой, и стряпуха удалилась
– Приступим, братия, к трапезе – пригласил родственников за стол хозяин. – Откушаем, помолясь, что Бог послал…
– И побеседуем, – перекрестившись на образа, добавил Иван Ларионович.
– Побеседуем, – согласился Иван Иванович.
Они беседовали и не знали, что в Курске в это время не стало брата Михаила, Никиты Сергеевича. Казалось бы, с капиталами такими живи да радуйся, а род Голиковых редел. Видать, для жизни капиталы не главное…
5
Итогом же беседы стало решение о создании компании по откупу винного производства в обеих столицах, Архангельске, Иркутске, Тобольске и ряде иных городов. Когда же вопрос зашел о компаньонах, то остановились на Журавлеве Иване Родионовиче – торговля в Москве будет под присмотром, хозяине дома, где Иван Иванович снимал комнаты, Иване Денисове и тесте Михаила – Афанасии Скорнякове. Быстренько сослались с нужными людьми, заручились их поддержкой и капиталами. Но так как купцов, охочих до винных откупов было немало, то «протаранить» нужное разрешение через Сенат взялся Михаил. «Зря что ли я дружбу заводил с Григорием Александровичем Потемкиным, – усмехнулся плутовато он. – Слышал, сей друг ныне в большом фаворе, повыше Орловых будет… Вот к нему и обращусь. А что решит он, то одобрит и Сенат, надо полагать… Да и шубы, соболья и бобровая, хорошие гири на чаше весов…»
Михаил Сергеевич смог пробиться через все препоны и преграды, преграждающие доступ простым смертным до ясного ока сиятельного Григория Александровича. Хорошую службу сослужили барашки в бумажке.
А в декабре все того же 1778 года на руках у Ивана Ларионовича имелся документ – контракт, утвержденный Сенатом. Из него следовало, что «вышеуказанные купцы обязуются содержать в обеих столицах и всех подсудственных им местах, кроме Ладоги, винную, водочную, пивную и медовую продажи, а также сбор с казенных и наемных питейных домов с 1 января 1779 года по 1 января 1783 года из платежа в казну на 2 миллиона 320 тысяч рублей».
«Действуйте да ртов не раззявайте, ворон не ловите, – напутствовал Иван Ларионович, отправляясь в Иркутск. – А я назад, в Сибирь. Из Охотска, с берегов Восточного океана, должен Григорий Шелихов вернуться. Надо посмотреть, что да как… Не забывайте моих чад и супругу почаще навещать – все не так скучать без главы будут. К тому же Анна Петровна вновь непраздна…»
Новый, 1779 год, начался довольно обычно. В господских домах прошли шумные рождественские балы. Именитое купечество также старалось не отставать от боярства и дворянства – устраивали семейные празднества. Но тише и скромнее.
Ну, а остальной народ? А кто как…. Кто, когда говел, не ел, а кто и, отговевши, сидел не евши… Народ, он и есть народ… У него каждый год то засуха, то недород… То чрево пучит от голодухи, то голову от непотребных мыслей… о еде.
Россия, показав в войне с Турцией и в конфликте с польскими конфедератами доблесть российского оружия, тихо почивала на лаврах мира.
Известный московский издатель из дворян старинного рода и старый знакомец Ивана Ивановича Голикова по Уложенной Комиссии Николай Иванович Новиков учредил компанию по открытию в Москве частной типографии. Он несколько лет активно вел полемику с самой императрицей на страницах своих журналов и вот решил стать коммерсантом, владельцем типографии.
Не бедствовал и большой род Голиковых. Кроме достатка и прибыли от торговли, винных откупов, суконных и полотняных мануфактур, пушного промысла, что само собой разумеется, имели место и другие интересные моменты.
Супруга Ивана Ларионовича, Анна Петровна, родила в Курске дочь, нареченную Александрой – защитницей. Ибо имя Александра в переводе с греческого обозначает «защитница».
Иван Иванович выдал дочь Пелагею за купца Мухина Василия. В качестве приданого купил молодоженам дом в Москве на Мясницкой улице напротив церкви Архидиакона Евпла. Туда же вскоре была перевезена от Журавлева и его обширная библиотека.
Благодаря своим связям и природной пронырливости, Михаил Сергеевич, по протекции Григория Потемкина, даже не нюхая пороха, был зачислен на воинскую службу и получил патент на чин капитана второго драгунского Оренбургского полка. И теперь щеголял в северной столице в мундире драгунского офицера. А еще, подобно многим офицерам, завел себе любовницу из итальянских певичек, чего Иван Иванович одобрить никак не мог.
Не прошел этот год бесследно и для Курска с округой. Указом императрицы было образовано Курское наместничество с административным центром в Курске. И первым наместником стал герой русско-турецкой войны, генерал-фельдмаршал Петр Александрович Румянцев. За воинскую доблесть, по воле императрицы Екатерины Алексеевны, получил еще благозвучную приставку к фамилии – Задунайский. И теперь во всех документах писался как граф Румянцев-Задунайский.
Злые языки поговаривали, что Петр Александрович Румянцев-Задунайский – это незаконнорожденный сын государя Петра Великого. Дело в том, что родителями этого героя-полководца были денщик Петра Алексеевича – Александр Иванович Румянцев и графиня Мария Андреевна Матвеева. В 1724 году, когда Мария Андреевна должна была затяжелеть, супруг ее был послан Константинополь послом. Так что, то ли он успел преуспеть в сим интимном деле, то ли нет… Вот отсюда молва толпы и приписала факт появления на свет младенца у графини Марии в 1725 году амурным похождениям императора.
Примерно то же самое эти языки болтали и о Михаиле Васильевиче Ломоносове. Мол, любвеобильный царь во время посещения Белого моря и строительства первых кораблей осчастливил там своим царским вниманием смазливую поморку, жену рыбака Василия Ломоноса.
И хотя дыма, как известно, не бывает без огня, но Ивану Ивановичу Голикову, уже немало познавшему о жизни великого государя, верить в такие небылицы как-то не хотелось. Ведь толпа – она и есть толпа, а молва… Про Петра Алексеевича недруги тоже шептали, что он не сын законного родителя – царя Алексея Михайловича, а плод преступной любви Натальи Кирилловны и патриарха Никона. Но верно ли сие? Вряд ли…
О таких непотребствах думать не хотелось. Хоть они, непотребства эти, словно черви, лезли в голову. Но Иван Иванович их мужественно гнал прочь. Куда приятнее были мысли о Курске и Курском крае.
«Теперь-то наш Курск выскользнет из вековой дремоты, заиграет красками просвещения и культуры, – радовался за свой родной город Иван Иванович. – Хватит прозябать в провинциальном захолустье». И мечтал, как будут построены широкие просторные улицы с высокими светлыми каменными домами вдоль них. Как развернутся в обновленном граде новые коммерческие пред-приятия, магазины, гостиницы, а возможно, театры, библиотеки, типографии и училища. Все как в столице…
Глава четвертая
1
Как известно, жизнь прожить – не поле перейти… Жизнь, как и год, имеет свои времена – весну, когда человеческие силы хлещут через край, лето – расцвет деятельности, осень – угасание, подслащенное периодами ярких красок, и зима – когда… Впрочем, про зиму человеческой жизни лучше и не вспоминать. Жизнь изменчива, как русская погода. То солнечна и радостна, то смурна и печальна, словно осенняя дождливая слякотная пора. А то так запуржит да завьюжит, что и жить-то неохота…
Вот и у Ивана Ивановича Голикова до середины 1780 года случались и светлые, и пасмурные дни, но от изморози, когда душа не в ладу с собственным телом, Господь миловал. Но тут – раз – и как обухом по темечку… А все жадность людская, не ведающая ни границ, ни края…
Винные откупа Голиковым и всем остальным компаньонам приносили ощутимую прибыль. Казалось, живи да радуйся!.. Но нет, червь алчности разъедал души, бес наживы не давал спокойствия, постоянно нашептывая: «Еще урви! Еще добавь!»
Чтобы иметь прибыль чистоганом, минуя государственную казну, задумали завезти в Россию из Франции партию вина и пустить его в оборот без пошлин и акцизов. Заводилой всему постыдному делу являлся Иван Ларионович. Он уже имел опыт уклонения от уплаты процентных сборов за винные откупа в Тобольске в 1776 году. Тогда Тобольская губернская канцелярия прислала в Курский городской магистрат требование о взыскании с него 275 рублей, 45 копеек. Но курские знакомцы Голиковых, сидевшие ратманами да бурмистрами в магистрате, отписались, сославшись на то, что Иван Ларионович живет не в Курске, а в Иркутске либо в самом Тобольске. Пока суть да дело, пока государственная машина скрипела, Иван Ларионович так разбогател, что погасить задолженность ему стало раз плюнуть. Словом, то плутовство сошло с рук, и теперь замахнулись на куда больше. Только не выгорело. В Рижском порту таможенники оказались ушлыми ребятами – и обман всплыл. Началось следствие.
В Верхней Расправе Санкт-Петербурга, где проходило следствие, намекнули, что в деле можно оставить только одного ответчика. Остальные компаньоны за определенную мзду могли выйти в свидетели. О деньгах речи не было – сумма мзды была посильной. Но встал вопрос: кому суждено быть козлом отпущения и остаться под следствием.
«Иван Иванович, Ванюша, друг и брат любезный, – заговорили все в один голос, – слезно умоляем, порадей за все товарищество». – «Я же вас отговаривал от этой затеи, – попрекнув компаньонов, воспротивился Иван Иванович Голиков. – Так почему я?»
Ему, как и всем остальным, ой! как не хотелось отправляться на каторгу в Сибирь.
«Иван Иванович, дорогой, ты не серчай, но кроме тебя некому. У всех то дети малые, то жены больные… А ты ныне как перст. Жены нет, дочь – замужем. Порадей! Христом Богом просим. А мы и деньгами поможем, и капиталы твои приумножим, и замужней дочери опорой будем. Да и тебя, верь, втуне не оставим… Будем ходатайствовать… Выручай, порадей…»
Доводы компаньонов были вескими. Пришлось вину брать на себя. Все облегченно вздохнули. Даже прокурор, ведший дознание. Ему тоже не хотелось со всей «бандой» плутней заморачиваться – это пуд бумаги исписать да перевести. С одним подозреваемым куда как проще! Особенно, когда он не запирается и вину признает полностью, а свидетели ее дружно подтверждают.
Так Иван Иванович к осени 1780 года оказался в камере Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Здесь содержались преступники средней руки, в отличие от больших государственных, заточаемых в Алексеевском равелине. Деньги помогли и камеру подобрать посуше, и с видом получше – на Петропавловский собор. К тому же, можно было в любой час встать с нар и Богу помолиться, что Иван Иванович, каясь, делал с усердием. Когда был на свободе, и в храмы ходил, и Богу молился, но такого усердия к вере православной, которое обрелось в неволе, не было.
Оставшиеся на свободе компаньоны не дремали, особенно Михаил Сергеевич, находившийся в приятельских отношениях с самим Потемкиным и вхожий не только в присутственные места, но во многие дворцы сановников. И вскоре Иван Иванович был переведен в городскую тюрьму. Тут внутренний режим содержания был куда проще, разрешалось посещение родственниками. Правда, камера часто бывала переполнена ворами, мошенниками и убийцами. Все сословия поставляли в тюрьму сей продукт общества – и дворяне, и купцы, и городские мещане, и крестьяне. Даже бывшие священники попадались... Но и тут «золотая подмазка» сделала свое дело. Нашлась небольшая камера с «приличными» сидельцами, которых можно было не опасаться, засыпая тревожным сном.
2
Год шло следствие. Иногда Ивана Ивановича вызывали на допрос к следователю. И он был рад таким дням – хоть какие-то изменения в монотонности заключения. Но основное время приходилось день и ночь проводить в осточертевших, пропитанных потом, страхом, злобой и ненавистью стенах узилища.
Осенью 1781 года состоялся суд. Ивана Ивановича приговорили к лишению чести, конфискации движимого и недвижимого имущества и ссылке в Сибирь на каторжные работы в рудниках.
Хоть и ждал что-то подобное – другого наказания уголовное Уложение просто не предусматривало – но сражен был наповал. Несколько дней и ночей после суда не ел и не спал – одолевали думы. Потом наступила апатия, полное безразличие ко всему, в том числе и к собственной жизни.
Товарищи по несчастью, как могли, пытались растормошить, расшевелить, заставить думать о жизни, о чем-то светлом, хотя бы в прошлом. А как думать о светлом, когда впереди только тьма и мгла непроглядная, как в могиле, только муки и терзания.
А прошлое? Оно и есть прошлое… Да, там было всякое…и светлое, и скверное. Было – и прошло. Когда-то пытался заработать первую сотню рублей и заработал. Потом тысячами крутил и был купцом второй гильдии. Даже на первую, кажется, замахивался. А толку-то… толку?.. Еще вроде и жив, но как бы и нет. Нет купца, нет капиталов… Ничего нет! В прошлом от купца Ивана Ивановича Голикова уже ничего нет! А скоро и об имени забудут. Оказывается, все что делал, все, чем жил – всего лишь тлен! Тлен. Прах. Труха. Пустота. Ничто! Так для чего жить?.. Для чего жить, когда нет никакого будущего? И жить не хотелось.
От самоубийства спасал только страх греха – не отпоют и не похоронят со всеми на кладбище, а как пса смердящего закопают за оградой. Рядом с бездомными бродягами и прочими нехристями.
3
Дни шли за днями, недели – за неделями. Одинаково бесконечные и беспросветные в любую пору года. Впрочем, Иван Иванович Голиков, находясь во власти безразличия, этого не замечал.
Но однажды сквозь многомесячную толщу апатии вдруг пробилась и шарахнула по больному мозгу мысль: «А ведь ты дело всей своей жизни еще не сделал: труд о государе Петре Алексеевиче не написал… А ведь собирался… Собирался, но в погоне за призрачным счастьем наживы и коммерческого барахтанья забыл. Как же так? Почему не разглядел настоящего в череде никчемного и пустого? Да, все верно. Только что теперь о том, когда в узилище… Как что? Жизнь-то не кончена. Надо думать, как главное дело жизни, возможно, предначертанное свыше, исполнить».
С этой минуты Иван Иванович перестал хандрить и стал цепляться за ускользающую жизнь и свободу. Добился свидания с Михаилом Сергеевичем. Тот заверил, что меры по освобождению горемыки из тюрьмы и от назначенного наказания принимаются ежедневно. «Потерпи, брат, еще чуток, – говорил проникновенно Михаил, не пряча взора. – На днях Григорий Александрович шепнул, что в императорском дворце и Сенате готовится какой-то акт милосердия. Что ты обязательно под него попадешь. То же самое говорит и новый президент Каммерц-коллегии граф Александр Романович Воронцов, твой старый знакомец. Он тебя помнит. Так что, потерпи, брат…»
Приходилось терпеть и строить планы о будущих книгах деяний Петра Великого. Это хоть как-то скрашивало бесконечно долгие дни заключения.
4
Как-то во время очередного посещения Михаил Сергеевич рассказал, что в Курске в 1781 году был страшный пожар, не пощадивший ни слобод, ни посада, ни домишек ремесленного люда, ни домов господ, ни казенных мест, ни божьих храмов.
– Впрочем, я тебе о том говорил, но ты тогда был э-э-э… малость невменяем, – пояснил глухо.
– Прости, но не помню, – с виноватой улыбкой на истощенном лице извинился Иван Иванович перед двоюродным братом. – Если не затруднит, напомни некоторые детали.
И, заходясь в приступе кашля, загукал, задрожал, затрясся исхудавшим туловищем. Сырой и спертый воздух узилища здоровья явно не прибавлял.
– Не затруднит, – тут же отозвался на просьбу Михаил, с болью и сочувствием взглянув на брата.
После чего кратко, избегая подробностей, снова поведал о знаменитом курском пожаре, начавшемся где-то в Пушкарной слободе и с ветром докатившимся до Троицкой.
– Пламя, по рассказам очевидцев, гудело так, что, казалось, плавилось и стонало само небо, – поставил он точку в повествовании.
– И Гостиный двор на торжище сгорел?.. – уточняя, переспросил.
– И Гостиный двор.
– И лавки с магазинами?..
– И лавки с магазинами.
– И Троицкая слобода на Закурной стороне?
– И Троицкая…
– А наши дома?
– Новые кирпичные, хоть и без крыш, но уцелели, а старый, дедов, сгорел полностью.
– Ужас. Такой урон всем, что ни приведи Господь… По сравнению с курским большим горем даже мое меркнет, – печально вздохнул Иван Иванович.
– Урон страшный, – согласился Михаил. – Все подчистую выгорело. Только остовы каменных зданий уцелели.
– Нелегко будет отстраиваться…
– Да, нелегко, – подтвердил Михаил Сергеевич. – Весь город ныне живет в землянках…
– Это почему? – несколько удивился и даже ожил загоревшимся взором Иван Иванович. – Неужели у дворянства и купечества капиталов не стало для строительства домов. А банки? А ссуды в банках?..
– Все так. Но государыня наша, императрица Екатерина Алексеевна, запретила бесплановое строительство, – стал пояснять сидельцу Михаил. – По ее повелению подготовлен Генеральный план застройки Курска с прямыми, подобно петербургским, улицами и переулками. И план этот потихоньку претворяется в жизнь. Только сам понимаешь – это дело не одного дня и даже года. Потому многим приходится перебиваться либо у соседей, либо во временных землянках… Зато город будет как город! Так-то, брат…
– А наши, Голиковы, отстраиваются или как?..
– Да по-разному… Кто старые дома ремонтирует, а кто и новые, согласно плану, строит. Причем кирпичные, двухярусные, с подклетями и подвалами. Тут Иван Ларионович, дай Бог ему здоровья, всем нашим помогает.
– Эх, хоть бы одним глазком взглянуть… – потускнел взором и вновь раскашлялся Иван Иванович.
– Ничего, брат, взглянешь еще, – стал утешать его, тихонько поглаживая ладонью по согбенной, содрогающейся от приступа кашля спине, Михаил Сергеевич. – Какие твои годы…
Действительно, Курск – центр Курского наместничества – медленно отстаивался. И уже не хаотично, как раньше, кому как и где заблагорассудится, а в соответствии с Генеральным планом.
Со стороны Пушкарной слободы к торговой площади и Знаменскому монастырю протянулись прямыми линиями улицы Большая Московская – по центру, Фроловская – справа от нее и Сергиевская – слева. За Фроловской шли еще Верхняя Лазаретная и Нижняя Лазаретная. А за Сергиевской – Монастырская. Их пересекали Верхняя Мещанская, Белевцевская, Солнечная, Чикинская, Золотая, Можаевская, Гостиная и Юрьевская.
Генеральный план коснулся и Закурной стороны: Троицкой, Солдатской и иных слобод, а также церковных приходов.
От моста через Кур, в сторону большой дороги к Белгороду, осевыми линиями легли улицы Херсонская, Преображенская и Троицкая. Справа от Херсонской и параллельно ей пролегли Покровская и Солдатская. Их пересекали Золотаревская, Пастуховская, Чумаковская, Рассыльная и другие.
Пересекающиеся под прямым углом улицы делили город на квадраты и прямоугольники – жилые кварталы, которые и подлежало достраивать и застраивать. При этом дома требовалось строить по одной линии, названной красной. Она находилась в сажени либо в полутора саженях от проезжей части улицы. И дома не должны были выпячиваться за красную линию. Кроме того, предписывалось строить вдоль главных улиц дома кирпичные, двух и трех ярусные, чтобы взору было «ласкательно», то есть приятно.
Если уцелевшие от пожара домишки обывателей лежали на месте прокладки улиц, они подлежали сносу. И тут ни слезы, ни мольбы несчастных обладателей таких домов на столичных чиновников не действовали. На Руси, как известно, лес рубят – щепки летят… Правда, городская казна обязывалась таким владельцам оказывать помощь с приобретением строительных материалов для строительства новых домов.
Только, как всегда, гладко было на бумаге, да забыли про овраги… Помощь если и оказывалась, то тем, кто был ближе к власти, губернской, наместнической или городской. Большинству приходилось перестраивать домишки на собственный кошт. И тогда действовали толокой: набегали соседи да родственники, и соединенными силами по бревнышку разбирали домишко и перетаскивали его на новое место.
В апреле 1782 года правительствующим Сенатом был утвержден Устав благочиния или полицейский. Согласно этому Уставу, в каждом городе учреждалась Управа благочиния или полицейская, в которой заседали Городничий, Пристав уголовных дел, Пристав гражданских дел и два ратмана. В наместническом Курске Городничий был под наместником. В остальных, где имелись Обер-Коменданты, Городничим быть под Обер-Комендантами.
Для лучшего поддержания порядка и благочиния, исполнения распоряжений и предписаний властей города делились на части по 200-700 домов в каждой, и определялся Частный Пристав. Части в свою очередь делились на кварталы по 50-100 домов. Здесь определялся Квартальный Надзиратель и Квартальный Поручик – помощник Надзирателя.
Въезд в город со стороны Московской дороги украсился Триумфальной аркой, а со стороны Белгородской – каменными Херсонскими шпилями. Улицы начали моститься булыжниками.
Древний Курск, отстраиваясь и перестраиваясь, преображался…
Глава пятая
1
День 7 августа 1782 года запомнился Ивану Ивановичу Голикову на всю оставшуюся жизнь. Начинался он как обычно: подъем, утренняя молитва, прием скудной тюремной пищи. Но вот в камеру вошел надзиратель Голоштанов и объявил, что Голиков вызывается к начальнику тюрьмы.
Не успел Иван Иванович войти в сопровождении конвоира в помещение начальника скорбного заведения, как тот встал и, расплывшись в радостной улыбке, выпалил:
– Ты свободен, Иван Иванович! Высочайшим соизволением Ея Императорского Величества амнистия объявлена! Ты свободен. Поздравляю!
– Как свободен? Какая амнистия? – опешил Голиков, едва устояв на подкашивающихся, ставших вдруг ватными, ногах.
– Амнистия по случаю открытия памятника работы итальянского мастера Фальконе государю императору Петру Первому.
– Где? – вырвалось помимо воли у Голикова.
– Как где? – округлил глаза главный тюремщик, забыв, что его давнишний «постоялец» совсем ничего не знает о закладке и возведении памятника. – На Сенатской площади. Можешь сам туда прошествовать, коли есть желание. Ты – свободен. Вот приказ о твоем освобождении из вверенного мне заведения, – указал кивком головы на лист гербовой бумаги. – Не многим повезло попасть под эту амнистию. А ты – счастливчик! Так что прощай и не поминай лихом…
– Спасибо за доброе известие, – наконец стал приходить в себя и верить, что происходящее не сон, а что ни на есть чистая реальность.
– Спасибо скажешь или воздержишься от него, – иронично повел глазами начальник тюрьмы, – когда прочтешь и распишешься вот тут, – ткнул толстым пальцем в какую-то строку, – об ознакомлении. Читай, – небрежным жестом пододвинул ближе лист.
Иван Иванович бегло прочел и поискал глазами перо и чернила, чтобы поставить свою подпись.
– Ознакомился?
– Да.
– Понял, что отныне тебе запрещается заниматься какой-либо коммерческой деятельностью?
– Да.
– Тогда бери перо и подписывай, – указал взглядом на массивную каменную чернильницу, стоявшую по правую руку от него.
Голиков аккуратно вынул из чернильницы перо, убедился, что на его конце нет волосков и прочих инородных частиц, и поставил подпись в нужном месте.
– Все, теперь можешь быть свободен, – теряя всякий интерес к бывшему сидельцу, молвил скороговоркой. – Желаю на свободе всех благ. Дай нам Бог больше не свидеться тут.
– Спасибо, – еще раз поблагодарил Голиков своего тюремщика. – Только зарекаться от сумы и от тюрьмы в России как-то не принято. И разрешите вопрос…
– Разрешаю, – дернул недовольно мохнатыми бровями тюремный начальник.
– Я могу свои зимние вещи раздать товарищам по несчастью?
– Можешь. Раздавай быстрее и выметайся.
– Я – мигом! – заверил Иван Иванович. – Честное слово, задерживаться здесь даже лишнюю минуту не хочется.
2
Покинув узилище, Иван Иванович, как был в измятой и замасленной одежде сидельца, так в ней и припустил, не чувствуя ног под собой, на Сенатскую площадь. А там народу – не протолкнуться! Тьма тьмущая. И все валит и валит… Здесь и сановники в парадных мундирах, и господа в праздничных нарядах, и служивые в форменных одеждах, и чиновники во всем черном, словно воронье, и духовенство со крестами золотыми и без оных, и купцы в воскресных поддевках, и ремесленный люд в холщовых рубахах от мала до велика.
Невзирая на многоглавую, многоголосую толпу, Иван Иванович встал не колени и во весь голос поклялся отливающему тусклой медью грозному и величественному государю, что напишет книги о его деяниях.
– Есть, спать не буду, а книги напишу!
Народ, кто с интересом, кто без интереса, с едва скрываемой брезгливостью, поглядывал на Голикова.
– Тебя ли я вижу, друг мой? – кто-то осторожно тронул Ивана Ивановича за плечо. – Вот так встреча!..
Голиков поднял подернутые туманной поволокой глаза и увидел Рычкова Николая Петровича.
– Меня, меня… – подтвердил со слезами печали и радости.
– Что случилось?
– Да вот даю обед государю по случаю моего освобождения из узилища, что напишу о его деяниях труд…
– Труд о деяниях великого императора – это прекрасно. Но зачем же на коленях-то?.. Вставай и рассказывай… Ведь столько лет не виделись…
Говоря это, Рычков протянул руку коленопреклоненному Ивану Ивановичу, чтобы помочь встать на ноги с брусчатки.
3
Погостив какое-то время у Михаила Сергеевича и его супруги, приведя себя в порядок и проведав курских родственников, Иван Иванович направился в Москву. Решил поселиться в доме дочери и зятя, некогда купленном им в качестве приданого, чтобы там, вдали от петербургской суеты предаться главному делу жизни. А если повезет, то понянчиться с только что родившейся внучкой.
Зять и дочь звезд с неба не рвали, но и не бедствовали. Даже прислугу наемную имели. А еще в их доме обреталась некогда собранная Иваном Ивановичем библиотека. Поэтому сама судьба указывала, куда направить свои стопы одинокому сорокасемилетнему человеку, решившему начать жить по-новому.
Прибыв в Москву, был по-доброму встречен налившейся женским соком Пелагеей и покладистым зятем Василием. Оба откровенно радовались его прибытию, но от помощи по уходу за внучкой отказались: «У нас на это есть кормилица и нянька. Занимайся своим делом. Мешать не станем. Дом, спасибо тебе, большой, места всем хватит».
На денежки, собранные компаньонами за взятие вины на свои плечи, закупил хорошей писчей бумаги, пару чернильниц, десятка два остро отточенных перьев и дюжины три свеч, чтобы работать вечерами. Можно было приступать. Только с чего начать? Начал с просмотра книг и рукописей, чтобы освежить все в памяти – ведь столько времени за них не брался. Но память, стоило только взять в руки несколько книг и свитков, сразу же откликнулась: «Это – про то… а это – про…»
Потом был стол, белоснежный лист бумаги на нем, перо в руке и первая запись: «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам».
Работа так увлекла, что происходящие вокруг события, словно случались в ином мире и не касались его. Он почти не реагировал на смерти бывшего компаньона Журавлева Ивана Родионовича и супруги Ивана Ларионовича – Анны Петровны. А когда услышал, что Иван Ларионович во втором браке венчался с вдовой Журавлева, Натальей Васильевной, приняв в свой дом и под свою опеку двух ее взрослых пасынков – Николая да Андрея, а также ее родного сына, восьмилетнего Романа, лишь бровями пошевелил. То ли от досады, что пустяками забивают голову, то ли от удивления: вот, мол, дядя на склоне лет вытворяет…
Труд о деяниях великого государя Петра Алексеевича писался довольно легко. С самых первых строк Иван Иванович решил вести повествование в свободном стиле – так, как разговаривают в обыденной жизни простые люди. А не как пишут высоким штилем и слогом пииты или чиновники в государственных учреждениях. «Главное, – установил он для себя правило, – чтобы наборщики в типографии разобрать могли». Потому старался, как можно меньше вычерчивать замысловатые завитушки в буквицах, на которые так мастеровиты писцы в присутственных местах. Ведь вычурности при написании букв не любил сам государь Петр Алексеевич, однажды значительно упростивший старославянскую азбуку и начертания буквиц.
Несмотря на то, что писалось легко, и страничка за страничкой написанного текста ложилась в росшие не по дням, а по часам аккуратные стопочки, для большей объективности и проникновенности описываемых событий, требовалось собственноличное посещение тех мест, о которых шла речь. Это стало такой же душевной необходимостью, как и само написание труда о деяниях великого государя.
Посещая те места, где некогда ступала нога великого императора, Иван Иванович пополнялся жизненными и духовными силами, подталкивающими его к написанию новых и новых глав. Так бывает с человеком после чистой и горячей молитвы, когда он вдруг ощущает в себе такие силы, которых при других обстоятельствах никогда не бывает. Кажется: еще чуть-чуть – и полетишь, и начнешь парить, словно птица…
4
Шесть лет полузатворнической жизни с ежедневным двенадцатичасовым сидением за письменным столом даром не прошли. Исписанные и пронумерованные листки бумаги, аккуратно разложенные в стопки, упакованные и перевязанные шелковыми ленточками ждали отправления в типографию.
С типографией заморочек не было – Николай Иванович Новиков любезно предложил свою, московскую. Докука была с оплатой тиража. Деньги требовались немалые. Правда, часть расходов брали на себя Московский университет, Коммерц-коллегия во главе с президентом Александром Романовичем Воронцовым и Санкт-Петербургская Академия наук, возглавляемая Екатериной Романовной Дашковой. Но они не покрывали и третьей части расходов. Своих же капиталов у Ивана Ивановича, отошедшего от коммерческой деятельности и жившего фактически на содержании зятя и дочери, не было.
Ранее теплилась надежда на двоюродного брата Михаила Сергеевича. Уже с 1778 года Михаил оказывал меценатскую помощь Вольному Экономическому обществу, жертвуя ежегодно по 300 рублей на приобретение машин, семян, книг. Кроме того, покровительствовал известному литератору и секретарю Коммерц-коллегии Михаилу Дмитриевичу Чулкову и его сыну. Обещал некую сумму и двоюродному брату. Но 27 января 1788 года он скоропостижно скончался, оставив бездетной, но с долгами по взятым обязательствам поставок вина и коней, супругу Марфу Афанасьевну.
Впрочем, бедствовать Марфе Афанасьевне не приходилось. После смерти Михаила она стала владетельницей каменного дома в Санкт-Петербурге, двух каменных и одного деревянного – в Москве, трех винокуренных заводов в Пермской, Тульской и Тобольской губерниях. А также рудников на реке Ивановке, земель в новой Тавриической губернии, пая в Северо-Американской компании, где на его куш были построены корабли «Три святителя» и «Архистратиг Михаил», и складов с пушниной в Иркутске. Однако на щедрость вдовы Иван Иванович не рассчитывал: баба скорее удавится, чем пожертвует копейку.
Оставалась надежда только на Ивана Ларионовича и его компаньона Григория Ивановича Шелихова, учредивших несколько промысловых компаний по добыче мехов морских животных, в том числе и у берегов Америки.
Из всех Голиковых самым везучим и удачливым купцом-коммерсантом был Иван Ларионович Меньшой. Ни отец, Ларион Ермолаевич, ни брат Сергей Ларионович в вопросах коммерции ему и в подметки не годились. С самого детства он был пронырлив и предприимчив. Порой даже рисков. Но удача – эта непредсказуемая и капризная дама, как известно, любит рисковых.
Когда в 1783 году в Курске было учреждено учи-лище для дворянских детей, Иван Ларионович, кроме жилых домов на Троицкой улице, начал строительство здания под училище для купеческих чад на улице Золотаревской. Правда, ради этого просил у наместника и городского главы разрешение на строительство в Гостином дворе шести каменных лавок, доходы с которых жертвовались им в вечное пользование училища. И быть бы в Курске еще одной обители знаний, мудрости и культуры, но вмешался купец Карп Первышев, пустивший слух, что детей в училище станут брать неволей. Возникла тяжба.
Обличая Первышева и его сторонников, Иван Ларионович писал наместнику: «От такой безрассудной мысли и зависти рождается в простых людях ко мне ненависть». И отдал готовое здание в наследство двухлетнему сыну Николаю. А на улице Херсонской, недалеко от Триумфальных врат, построил постоялый дом для лиц, прибывающих из Белгорода и Крыма, только что присоединенного к Российской короне.
В 1785 году императрицей Екатериной Алексеевной было подписано два важных законодательных акта: Жалованная грамота дворянству и Жалованная грамота городам. Первая давала новые льготы, права и свободы дворянству, а также разрешала и даже приветствовала дворянские собрания как в губернии или в наместничестве, так в округах и уездах. Вторая определяла сословия городского населения, упорядочивала отношения сословий между собой и с государственной властью в лице чиновников, назначаемых императрицей.
В Жалованной грамоте городам уточнялась гильдейская принадлежность купечества, а также расписывались права купцов каждой гильдии. В ней также расписывался порядок избрания городского главы, бургомистра, ратмана – сроком на три года, старосты и судьи Словесного суда – ежегодно. И предписывалось городскому магистрату в обязательном порядке иметь Обывательскую книгу, в которую в алфавитном порядке в соответствующие части, – их было шесть, – вносились все жители города. Городским обывателям разрешалось иметь Городскую Думу, из представителей которой избрать шестигласую Думу. Последняя обязывалась представлять интересы всех сословий в городском управлении и размещалась в одном помещении с городским главой.
Сразу же по выходе этой Жалованной грамоты главой города был избран Иван Ларионович. Именно он 13 июня 1787 с представителями шестигласой Думы, членами магистрата и преподавателями училища принимал участие во встрече императрицы, возвращавшейся из путешествия в Крым. И среди прочих даров поднес ей в качестве презента карту с изображением «странствий к берегам Америки кораблей Григория Шелихова». И именно он добился строительства в Курске нового Гостиного двора – приемника Коренской ярмарки. Что и говорить – удачный был купец Иван Ларионович…
Однако Иван Ларионович, хоть и на короткое время. но выехал в Сибирь – встречать вернувшегося от берегов Америки Григория Ивановича Шелихова. Их обоих в столичном Санкт-Петербурге ожидал прием у императрицы. А потому бог весть, когда появятся в Москве и появятся ли вообще…
Попытал Иван Иванович счастье и среди купечества. Но охотников оказывать помощь в издании книг (а это – дело рискованное, которое вряд ли принесет барыши) нашлось мало. Все те же Лапшин, Скорняков, Барсуков да Сериковы. Но и они были весьма осторожны, деньги давали только под собственные экземпляры.
Зато неожиданно для Ивана Ивановича откликну-лись известные в России заводчики Демидовы – Григорий и Николай – потомки знаменитого тульского кузнеца Никиты Демидовича Антуфьева. Еще в 1720 году царь Петр Алексеевич жаловал самого Никиту и весь его род дворянским званием.
Проявил интерес и потомок знаменитого рода Строгановых – граф Александр Сергеевич, президент Академии художеств.
«А все-таки мир не без добрых людей… – отметил для себя отзывчивость представителей известных фамилий Иван Иванович. – Их хоть и мало, но они есть».
Когда же, наконец, из далекого Иркутска прибыли в Санкт-Петербург Григорий Шелихов и сопровождавший его Иван Ларионович, туда отправился и Иван Иванович. Жизненный опыт подсказывал ему, что эти друзья-товарищи, если им своевременно не напомнить, в эйфории собственного успеха могут забыть об обещаниях.
Так бы оно и случилось. Обласканные императрицей, награжденные золотыми медалями с портретом государыни Екатерины Алексеевны, серебряными шпагами, усыпанными бриллиантами, похвальными грамотами и дворянскими чинами надворных советников, Иван Ларионович и Григорий Иванович, ставшие в одночасье «высокими благородиями», точно бы забыли о деньгах для издательства книг. Но Иван Иванович подоспел во-время, и нужные суммы были получены.
А вскоре типография Николая Новикова, получив огромный заказ, заработала на всю мощь. К середине 1789 года было издано двенадцать томов «Деяний Петра Великого».
5
Интерес просвещенного общества, к несказанному удивлению Ивана Ивановича, несмотря на войны с Турцией и Швецией, был столь велик, что книги раскупались, едва покинув типографское хранилище. Президент Коммерц-коллегии граф Александр Романович Воронцов сообщал, что собрания сочинений приобретают не только известные сановники, но и военные чины. Если с первыми понятно – не хотят быть в глазах императрицы неотесанными чурбанами, то со вторыми совсем иначе – по велению сердца.
В ответном послании Иван Иванович, не скрывая радости и гордости за свой труд, сообщал: «Книги мои по счастью толико полюбились обществу, что ни одни иные так скоро не раскупались, как мои. И мне известно, что многим желающим их иметь, просто не достается. А еще, ваше сиятельство, читающее общество постоянно присылает все новые и новые рукописи и документы о деяниях нашего великого государя. И что мне делать с ними, ума не приложу…»
С последним обстоятельством Иван Иванович немного хитрил, он знал, что делать, но хотел услышать мнение своего благодетеля и покровителя. И услышал: «Продолжать издание новых томов о деяниях государя Петра Алексеевича. А ученая сестра моя, княгиня Екатерина Романовна, предлагает объявить подписку. Это поможет собрать необходимые средства для издания. Дерзай, голубчик Иван Иванович».
И Иван Иванович дерзал. Во-первых, свою библиотеку он довел до трех с половиной тысяч экземпляров книг, рукописей и документов. Во-вторых, отдельными томами готовил к изданию рукописи «Историческое изображение жизни Лефорта и Гордона», «Сравнение свойств и дел Константина Великого, первого из римских христианских императоров, с свойствами и деяниями Петра Великого, первого всероссийского императора, и происшествий в царствовании обоих сих монархов случившихся».
В 1790 году умер зять Василий Иванович. Смерть – всегда неожиданна. А тут оказалась неожиданней неожиданного. Он богатырем, конечно, не был, колесо от телеги через амбар, шутя и играючи, не перебрасывал, однако на здоровье и силушку никогда не жаловался. А тут в одной из поездок простудился и, вернувшись домой, дня три провалялся в постели, кашляя, а на четвертый Бог и прибрал. Дочь Пелагея в слезы – кто будет Александру на ноги поднимать?.. Как жить без кормильца…
Пришлось Ивану Ивановичу отложить свои труды над деяниями государя и заняться приведением в порядок дел покойного зятя. Не успел с этим разобраться, как кто-то из прежних кредиторов на самого в суд подал. Надо было оплачивать старые долги по векселям. Что делать? Не в узилище же вновь за долги садиться?.. Нужда заставила вновь кланяться графу Воронцову Александру Романовичу. Слава Богу, тот вошел в положение и помог рассчитаться с кредиторами. Дело замяли, не доводя до судебных тяжб.
В марте 1791 года Пелагея Ивановна второй раз вышла замуж. На этот раз за дворянина и подполковника на русской службе Георга Бланкеннагеля, которого на русский манер все величали Егором Ивановичем. Зять-немец, на удивление, оказался отменным добряком и семьянином. Падчерицу Александру полюбил как собственную дочь. Имел имение в сельце Анашкино Троицкой волости Звенигородского уезда Московской губернии, куда вскоре после венчания перевез Пелагею и Александру. Звал и тестя – Ивана Ивановича. Но Голиков отказался, сославшись на необходимость работы над новыми книгами о деяниях Петра Великого.
«Тогда приезжай в любой день и час, – заверил зять. – Будем рады. Двери нашего дома всегда будут открыты».
6
К 1796 году в типографии Новикова были повторно отпечатаны двенадцать томов «Деяний Петра Великого», два тома «Сравнения деяний Константина Великого и Петра Великого», «История жизни Лефорта и Гордона» и почти все пятнадцать томов тиража «Дополнений к деяниям Петра Великого».
Иван Иванович искренне благодарил княгиню Екатерину Романовну Дашкову и ее брата, графа Александра Воронцова, организовавших подписку почти на весь тираж книг. В противном случае неудача точно бы поджидала сочинителя и издателя. Ибо в 1795 году скончался Григорий Иванович Шелихов, обещавший финансовую поддержку, а дядя, предприниматель и надворный советник Иван Ларионович Голиков, так погряз в судебных тяжбах с курскими, иркутскими и столичными купцами, что ему уже было не до книг племянника. Дело в том, что все хотели «нагреть руки» возле бесчисленных капиталов Ивана Ларионовича. Алчность и жажда наживы привела к тому, что даже облагодействованные им люди, как племянник Михаил Матвеевич и бывшие приказчики, вроде Полевого Алексея Евсеевича или Скорнякова Ивана Ивановича, стали обворовывать и жульничать с векселями и акциями.
В начале 1796 года Ивану Ивановичу сановные лица не раз намекали, что к нему прониклась благоволением сама императрица Екатерина Алексеевна, которой весьма понравились его сочинения о деяниях великого государя. И вполне возможно, что в ближайшее время Иван Иванович может быть приглашен во дворец для награждения. Но 6 ноября 1796 года великой императрицы не стало. На Российский престол взошел ее сын Павел Петрович, ненавидивший ее сановников. И по-следним теперь было явно не до сочинителя Голикова – спасти бы собственные головы, чины и имения.
Закончив издание последних томов сочинений, постаревший, полысевший и располневший Иван Иванович в 1797 году покинул Москву и переехал в сельцо Анашкино. Подальше от суеты и соблазнов. Главное дело жизни было сделано, и теперь он мог позволить себе отдых в сельской тиши на лоне русской природы.
Общественная жизнь интересовала мало, но за литературными и историческими новинками, выходившими в России, следил охотно. Почти как в далекой юности, активно продолжал собирать книги, пополняя уже немалую библиотеку. Поблескивая позолотой добротных кожаных переплетов, на полках стояли томики сочинений Татищева, Ломоносова, Дашковой, Державина, Чулкова, Тредиаковского, Сумарокова, Богдановича, Карамзина, Болотова, Щербатова, Хераскова, Новикова, Фонвизина, императрицы Екатерины Великой и запрещенного Радищева. Все авторы, не очень-то дружные в жизни, мирно уживались на полках библиотечных шкафов.
Это мирное соседство всегда вызывало тихую и немного грустную улыбку Ивана Ивановича. И чего в ней было больше: осознания краткости и тленности человеческой жизни или же бесконечной, если не вечной, памяти, запечатленной о них в их трудах, он бы и сам не мог сказать.
Понимая, что старость надвигается с катастрофической быстротой, и что, быть может, никогда больше не удастся посетить родные места, в 1798 году Иван Иванович с внучкой Александрой, так похожей личиком на его покойную жену, посетил Курск. И пусть это был уже не Курск его детства, бугристый, овражистый, с изломанными и запутанными улочками и проулками, а чопорно-размеренный, с прямыми улицами и четкими кварталами губернский город, но сердце радостно затрепетало в груди. Горячая волна заполонила все тело и прильнула вдруг к лицу. В единый миг ожили и пронеслись перед ним картины прошлого: достраивающаяся Троицкая церковь, старый дом, дед Ларион, молодые отец и мать, ледяная горка, мальчишеские драки, забияка Иван Меньшой. И все-все, о чем в иную минуту захотел бы вспомнить, да не смог бы. А тут, пожалуйста: вспомнилось даже то, на что и внимания не обращал в свое время…
7
Да, Курск был иной. Вдоль главной, Московской, улицы, особенно ближе к Гостиному двору и Знаменскому собору даже низкого, одноэтажного дома не увидеть – все двух- да трехэтажные стоят. Некоторые или кирпичные, или облицованы кирпичом хотя бы с лицевой, фасадной стороны. И как один – с большими, лупастыми окнами, в которых игривые лучики солнца весело плещутся. Узорчатые резные наличники обрамляют их, а створки ставней, закрывающиеся только в ночное время, словно часовые почетного караула, находятся по бокам. И опять же – с резными финтиклюшками и выкрутасами для прочей красоты.
А если есть на этой улице одноярусные да подслеповато-оконные, так те скромно прячутся в глубине городских кварталов. Да так, что их и не видать среди зелени многочисленных садов. Куряне – и дворяне, и купцы, и мещане, и однодворцы, и приказные, и духовенство, не говоря уже о жителях Казацкой, Ямской, Пушкарной и Стрелецкой слобод – сады любят. А потому, куда ни кинь взгляд – везде сады. Яблоневые, грушевые, вишневые, сливовые. Немало и иных деревьев: берез, кленов, лип, ясеней, дубов, елей и сосен. Эти больше для красоты.
Что осталось без значимых изменений, так это местонахождение курских храмов. Почти все остались на своих местах, так или иначе вписавшись каменными и чугунными ограждениями в очертания улиц. Ныне без ограждения ни храма, ни даже небольшой церкви не видать. Надо полагать, губернаторы и городские главы за этим строго следят. Если места остались прежними, то сами храмы, правда, не все, а некоторые, имели изменения. Вместо деревянных возведены кирпичные.
Самым ярким примером сего является храм Казанской иконы Божией Матери и Сергия Радонежского на улице Сергиевской. Как выяснил Иван Иванович, благословение на строительство храма дал епископ Белгородский и Обоянский Иоасаф, деньги пожертвовали курские купцы, в том числе основную сумму внес Карп Первышев – завистливый соперник Ивана Ларионовича. Подряд же на строительство взял Исидор Мошнин, а когда он умер, то строительство продолжила его вдова Агафья Фотиевна.
Имена купцов натолкнули Ивана Ивановича на мысль, что время могущества рода Голиковых уходит, а на смену ему идут Первышевы, Дружинины, Золотаревы, Гладковы и иные, прежде бывшие в тени. «Такова жизнь, – вздохнул Иван Иванович. – Кто гнется к земле, а кто-то как молодой дубок, устремляется ввысь. Тут ничего не поделаешь. Дай только им Бог сделать столько, сколько сделано нами. Впрочем, можно и больше…»
Коснулись изменения и Знаменского монастыря. Были снесены старые Воскресенская и Пятницкая церкви, а также другие ветхие здания. А вот Троицкая церковь, где в детские годы чаще всего бывал Иван Иванович, осталась без серьезных изменений и порадовала тускнеющий взор, как и в прежние годы.
Приятны взору были и каменные здания городского магистрата и губернатора, построенные на средства курского купечества, а также здания трех училищ и театра. Последние – плоды деятельности просвещенной императрицы Екатерины Алексеевны. Как, впрочем, и помещения аптек и здание госпиталя на улице Верхней Лазаретной.
Прохаживаясь неспешно по деревянным тротуарам центральных улиц, Иван Иванович вдруг подумал: «Интересно, а сколько же ныне в Курске проживает людей, хотя бы купеческого сословия?» И чтобы утолить возникший интерес, заглянул в городской магистрат, к главе города Дружинину Ивану Семеновичу.
– Ну, на сей день и час не скажу, – заулыбался тот хитроватым прищуром, – еще не подсчитывали. Зато дам посмотреть книги губернского землемера Ивана Башилова и прокурора Верхней Расправы Сергея Ларионова. В них есть ответы на твои вопросы. Правда, только за 1785 и 1786 годы. Но, думаю, что с обывателями больших изменений за эти годы не случилось…
– Чего не скажешь, например, о численности ка-менных домов, судя по бурному их строительству, – не возразил, а, скорее, сделал комплимент городским властям Голиков.
– Что есть, то есть… – теперь расплылся в улыбке Дружинин.
Покопавшись в каком-то шкафу, достал и передал две книжицы в кожаных переплетах:
– Кстати, отпечатаны в нашей губернской типографии… – пояснил с нескрываемой гордостью. – Правда, малым тиражом… Для местных чиновников. Большой-то нам ни к чему… Это же не твои, Иван Иванович, сочинения о деяниях Петра Великого, которые всем образованным людям просто необходимы, – подмигнул многозначительно. Мол, и мы не лыком шиты и не пальцем ляпаны. Хоть и в провинции обретаемся, но тоже что-то понимаем и значим в этой жизни.
– Спасибо! – поблагодарил Иван Иванович и, найдя в присутственном месте уголок потише, принялся листать книги.
Пролистав, пришел к выводу, что данные авторов, написавших свои труды по Курскому наместничеству с разницей в один год, о населении имеют несущественные отличия. Так, в книге Башилова за 1785 год купцов мужского пола значилось 1919 человек, а у Ларионова за 1786 год 1883, мещан у Башилова – 2303, а у Ларионова – 2230, духовенства, соответственно, 70 и 181. Всего же, по данным Башилова, в Курске проживало 7962 обывателя мужского пола и 7329 женского пола, а по данным Ларионова – только обывателей мужского пола несколько больше восьми тысяч и примерно семь с половиной тысяч женского.
Утолив жажду познания, Иван Иванович возвратил книги главе города и покинул магистрат с мыслью, что теперь, за прошедшие тринадцать лет, население города увеличилось на три-три с половиной тысячи человек.
«Каждый год по триста-четыреста человек прибавляется…» – подсчитал без особого труда он.
Покидая Курск, Иван Иванович вез с собою куп-ленную в одной из лавок на торгу книгу «История города Курска и обретения иконы Знамение Курской Коренной Божией Матери». Как пояснил ему приказчик, это была первая книга, отпечатанная в курской типографии.
Хоть и с грустным чувством расставался Иван Иванович с городом своего детства, но книга об истории родного города несколько сглаживала грусть: «Хорошее прибавление к моей библиотеке».
8
Когда, возвращаясь домой, проездом был в Москве, то там удалось достать и прочесть уже в Анашкино книгу старого знакомца Рычкова Николая Петровича, адъюнкта Российской Академии наук. «Кто ищет, тот всегда находит», – с грустной улыбкой отметил этот подарок судьбы Иван Иванович.
Рычков рассуждал о причинах и последствиях крестьянских волнений под предводительством Емельяна Пугачева. Семейство Рычковых, как и многие иные, пострадало от крестьянских волнений. Во время осады пугачевцами Синбирска погиб Андрей Петрович, старший брат Николая, дослужившийся уже до полковника.
Со многими выводами, изложенными автором в книге, Иван Иванович был согласен. В связи с этим написал благодарственное письмо автору в Санкт-Петербург. Ответ не замедлил последовать. Завязалась переписка.
По-видимому, Николай Петрович не только писал пространные письма Ивану Ивановичу, но и всколыхнул сановный Санкт-Петербург. Ибо в 1799 году, на закате восемнадцатого века, император Павел Петрович пожаловал сочинителю «Деяний Петра» чин надворного советника и права потомственного дворянина. Наконец-то, высшая власть оценила многолетний труд бывшего купеческого сына и курского купца. Но его это уже почти не волновало. Как говорится, дорого яичко ко велику дню…
Искренне поздравила дочь Пелагея, по-немецки сдержанно – зять Георг. Зато заневестившаяся внучка Александра (ей шел семнадцатый год, и к ней сватался овдовевший Василий Назарович Каразин) радовалась бурно и шумно, заставив блеснуть улыбкой большие, добрые, но тускнеющие глаза Ивана Ивановича.
– Деда, наконец, ты дворянин не по духу, по которому ты уже давным-давно такой есть, а по юридическому значению и сословной принадлежности.
Александра Васильевна не только красивая и воспитанная девица, но и грамотная, и образованная, и много читающая. Добрую четверть библиотеки, собранной дедом, прочла. А уж его книги о деяниях Петра Великого – так вообще запоем. Настоящая благородная барышня, что несказанно радует Ивана Ивановича.
Вспомнил о нем, несмотря на коммерческие дрязги, и поздравил Иван Ларионович, недавно выдавший младшую дочь Александру за грузинского князя и российского сенатора Кирилла Александровича Багратиона. Старшая же, Мария, уже лет как пять находилась за воронежским заводчиком Гордениным Николаем Яковлевичем.
На закате лет Ивану Ларионовичу приходилось несладко: приказчики и компаньоны мошенническими путями лишили его половины капиталов. Тут ни дворянство, ни титул надворного советника не помогали. И только вмешательство зятя-сенатора в какой-то мере прекратило этот «разбой средь бела дня».
«Что ж, дело сделано, близкие и власть предержащие меня не забыли… Теперь можно и на вечный покой со спокойной душой, – подвел черту своего жизненного пути Иван Иванович. – Интересно, вспомнят ли обо мне потомки лет этак через двести-триста?..»
В последнее время Иван Иванович часто болел.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
1
Каждую вторую субботу месяца в курском Доме литераторов проводили мастер-класс писатели Агеев Борис Петрович – по прозе и Першин Юрий Петрович – по поэзии. И городские литераторы, «яко пчелы на мед», по иронично-доброжелательному выражению организатора всей этой канители Николая Ивановича Гребнева, спешили в Домлит. Впрочем, не только они. Не желали «бездельничать» и сотрудники издательского дома «Славянка» и мастера полиграфического центра Домашева Марина и Федяев Виталий.
Первые – читали и анализировали свои новые произведения, выискивая в груде словесной шелухи «золотые зерна и крупицы». Вторые – организовывали фотосессии заседаний для очередного выпуска литературной газеты «Курский литератор», обсуждали с авторами макет и внутренний дизайн, а также художественное оформление обложки будущих книг.
Словом, детище Правления КРО СПР и лично Председателя Гребнева Николая Ивановича – Курский союз литераторов – жило полноценной жизнью общественных организаций. То есть, существовало на собственном энтузиазме и без экономической поддержки властных структур города и области.
Который год Николай Иванович, проявляя свой недюжинный административно-организационный опыт, личные связи и природное обаяние, пытался достучаться до лиц власть предержащих. Как в чопорно-консервативных коридорах губернатора и главы города, так и в шумно-эмоциональных помещениях областной Думы. Но тщетно. Все его действия – лишь глас вопиющего в пустыне чиновничье-бюрократической системы.
На словах – все, вроде, рады помочь: «Как же, писатели, литераторы, властители людских умов!..» А как до конкретного дела, так никого с помощью и нет.
На этот раз, во вторую субботу месяца, кроме традиционного мастер-класса, планировалось и обсуждение мероприятий со стороны литераторов по празднованию девяностолетия одного из патриархов писательской организации, которой, кстати говоря, исполнялось пятьдесят пять лет.
Как ни поторапливался сочинитель прибыть в Домлит пораньше, чтобы до начала общей кутерьмы переговорить с Домашевой Мариной о верстке его новой книги, а с Федяевым Виталием – об обложке к ней, но прибыл, когда там уже находились Гребнев Николай Иванович и Першин Юрий Петрович.
Гребнев, как обычно, восседал за своим председательским столом, заваленным «под самую крышу» книгами, журналами и рукописями, и с кем-то общался по мобильному телефону. По-видимому, абонент был приличным человеком, и Николай Иванович вел разговор без «напряга», на вполне интеллигентном языке.
Першин, чтобы не мешать ему, удалился в помещение полиграфистов и, сидя рядом с рабочим столом Федяева, пролистывал какую-то книгу. А тот, не обращая внимания на соседа, кудесничал на крутом компе.
В глубине помещения, перед шкафом, забитым книгами, папками и образцами продукции, на своем рабочем месте находилась Домашева. И как всегда, одновременно что-то вычитывала из очередной рукописи, автоматически расшифровывая буквы и слова, и тут же печатала на черноликой «клаве».
Слева от них, ближе к единственному окну, занимая большую часть помещения, мирно «дремали» печатные, копировальные, ламинаторные аппараты, станки и станочки.
Гребнев – известный острослов и щедрый человек – на должности в Домлите не скупился. А чего скупиться, когда они имеют общественный статус и материальных затрат не требуют. Вот и Першин, мало того, что давал мастер-класс по поэзии, еще являлся еще «заместителем Председателя Правления КРО СПР по организационно-творческой деятельности на общественных началах». Название должности длинное, звучное, но Юрий Петрович не возражал бы, если бы название должности вмещалось в одно-два слова, а к нему прилагался весомый денежный оклад. Однако было то, что было… И Домашева ныне не просто сотрудник, а «директор Домлита и заместитель Председателя Правления КРО СПР по общим вопросам». Само собою – на общественных началах и без должностного оклада. Кто и остался без звучного должностного портфеля, так это Федяев Виталий Анатольевич. Но, возможно, до поры до времени…
– Всем пламенный привет! – переступив порог полиграфического помещения, поздоровался сочинитель.
– Привет, – не отрываясь от компа, буркнул Виталий, демонстрируя свою занятость и полное безразличие к пришедшему, не являющемуся клиентом либо прямым начальством..
– Здравствуйте, – подняв головку, плеснула своей фирменной обвораживающей улыбкой Марина.
Плеснула и вновь, мгновенно сосредотачиваясь, вцепилась в свою работу. Не желала терять ни минуты до начала основных организационно-литературных мероприятий и мастер-класса.
– А-а-а, это ты, – отрывая взор от странички книги и поднимая его поверх очков, обмолвился Юрий Петрович. – Привет.
Он встал и протянул руку.
Першин находился в полосе яркого солнечного света, льющегося золотистым потоком, разделенным переплетами рамы на несколько трапециевидных полос, из окна. Преломляясь и отражаясь от гладкой поверхности пола, сверкающих белизной поверхностей полиграфической техники, заполнявшей большую часть помещения, касаясь одуванчиковых волос поэта, свет создавал эффект едва уловимого нимба над его головой. Такое до-вольно часто присутствует на фотоснимках, хотя наяву встречается крайне редко. Но вот случилось…
– Привет, – с видимым удовольствием пожал протянутую руку сочинитель.
Ладонь маститого поэта и бывшего профессионального врача была теплой и крепкой.
– Поздороваться заглянул или как?.. – улыбнулся Юрий Петрович хоть и сдержанно, но тепло и открыто, отчего на его левой щеке заиграла ямочка.
Последнее «или как?» из его уст, возможно, прозвучало без скрытого смысла, чисто механически и житейски, но сочинителю напомнило бородатый анекдот про русскую женщину, желавшую сохранить целомудрие, но так и не сумевшую это сделать.
Поспешая на работу, взяла такси, но забыла дома кошелек с деньгами. И когда наступила пора расплачиваться, то оказалось, что нечем. И тогда от таксиста прозвучала реплика: «В милицию поедем или как?» Пришлось бедной женщине согласиться на «или как». Пока занималась «или каком», опоздала на работу и там от руководителя услышала сакраментальное: «Штраф или как?». Выбрала «или как». Потом были дантист и гинеколог. Словом, так повторялось весь день и вечер, с кем бы она ни общалась. И на следующий тоже…
Сочинитель более пристально взглянул на Першина, стараясь обнаружить признаки скрытого смысла в «или как», но на этот раз, кажется, их не было. Мастер на парадоксы, афоризмы и тонкие «шпильки» на этот раз выразился без скрытого смысла.
«Пуганая ворона собственной тени боится», – укорил себя сочинитель и поспешил с ответом на вопрос:
– И поздороваться, и за помощью к властелинам компов, «клав» и «мышек», – кивнул седой головой в сторону Федяева и Домашевой.
– Это за какой, если не секрет? – поинтересовался Першин.
– А в возведении маленького памятника одному нашему замечательному земляку…
– Не Гребневу ли? – озорно блеснув взором, хихикнул Юрий Петрович, явно настраиваясь на ироническую волну.
– Гребнев, конечно, заслуживает памятника, но несколько позже, – подыграл сочинитель. – Но пока речь о Голикове… Однако не Гайдаре, вечная ему память и множество памятников от облагодетельствованного им народа, а Иване Ивановиче Голикове, авторе тридцатитомного сочинения…
– …Деяний Петра Великого, – перебивая, досказал Юрий Петрович. – Но не из песка же в песочнице ты со своими помощниками собираешься возводить ему памятник?.. Тут, кстати, и песочницы во всей округе нет. Да и вы, – окинул он скептическим взглядом сочинителя и его потенциальных «помощников», – как мне видится, давно из детского возраста выросли… Или я ошибаюсь? – подпустил очередную шпильку.
– Конечно же, не из песка, – вполне серьезно ответил сочинитель, нисколько не обижаясь на талантливого поэта за дружеские подколки. – Я закончил историческую повесть. Вот и требуется помощь Марины Геннадьевны в ее верстке и книжном макете, а от Виталия Анатольевича – в художественном оформлении обложки. Он на такие дела, по моему убеждению, крупный спец… Вот и выйдет, как хочется в это верить, маленький памятник… Раз местные власти и так называемая общественность за двести с лишним лет не удосужились поставить памятник великому земляку, то хотя бы мы… в виде книги.
– Тогда почему «маленький» памятник, а не большой… «нерукотворный»? – не оставляя иронический подтекст, поинтересовался Першин под уже молчаливое, но явно проснувшееся внимание Домашевой и Федяева.
– На большой у меня и таланта, и денег не хватает, – вздохнул сочинитель.
– Ну, зачем же так уничижительно… с талантом, – сразу посерьезнел Юрий Петрович.
Как бы развивался диалог между Першиным и сочинителем далее, трудно сказать, но он был прерван появлением Председателя Правления КРО СПР.
– Это вы о чем? – входя в полиграфический центр и здороваясь с сочинителем, задал вопрос Гребнев.
– Да все о том же, – первым отозвался Першин, – о Дон Кихотах и ветряных мельницах… А если серьезно, то вот господин сочинитель в качестве своеобразного памятника хочет книгу о земляке нашем Иване Голикове издать, чтобы таким образом хоть как-то память о нем в народе всколыхнуть.
– Книгу – это хорошо… – тут же отреагировал Николай Иванович. – И что ни где-то, а у нас в издательстве «Славянка» – тоже правильно. Кстати, у этого Голикова, случайно, никакого юбилея не предвидится?.. Ну, рождение… или дата смерти?.. Чтобы чиновников из областного департамента культуры в очередной раз поднапрячь…
Вопрос прозвучал как бы для всех, но в первою очередь касался сочинителя, и тот среагировал:
– Сожалению, но дата рождения его настолько расплывчата, что тут трудно определиться…
– Однако ты, кажется, определился… – голубоглазо подмигнул Гребнев.
– Да, я определился, выбрав из размытого спектра в три года одну единственную, приглянувшуюся мне. А как другим – не знаю…
– Вот видишь… – разочаровался Николай Иванович. – А дата смерти, как полагаю, для всех константа?
– Что верно, то верно, – отозвался сочинитель. – Иван Иванович Голиков, знаменитый автор тридцати томов «Деяний Петра Великого», тихо скончался в сельце Анашкино Звенигородского уезда Московской губернии в ту самую ночь с 11 на 12 марта 1801 года, когда в Санкт-Петербурге заговорщики крались в спальню императора Павла, чтобы лишить его жизни.
– Какие подробности! – нарочито оценил Гребнев мимикой и голосом скромные познания сочинителя. – Но юбилейных признаков тоже не видать, – теряя интерес к теме, добавил тут же. – Потому на поддержку комитета по культуре надеяться не стоит. Остается одно: издать книгу на собственные средства.
– Об этом и собираюсь поговорить с Домашевой и Федяевым…
– Что ж, поговори, а мы с Юрием Петровичем, чтобы не мешать вашему разговору, пойдем в зал. Там литераторы, судя по многим голосам, собираются… Однако долго с переговорами не тяни – пора заседание открывать.
– Буквально пару минут…
– Это верно, что Голиков умер в ту же ночь, когда был убит император Павел? –отрываясь от компьютера, поинтересовалась Марина, как только Гребнев и Першин покинули полиграфический центр,. – Или так, для красного словца?.. – улыбнулась одновременно и извинительно, и обворожительно она.
– Все сказанное – без дураков, – подтвердил сочинитель. – Просто совпадение. Такое часто случается, когда фигурируют большие числа… В ту ночь, надо полагать, кроме двух названных персоналий, еще тысячи умерли. Но оказались безызвестными…
– Понятно, – мягкой улыбкой сгладила небольшую неловкость Марина. – А от нас с Виталием что требуется? В чем наша помощь заключается?
– В принципе я уже сказал: макет книги, обложка и уточнение количества экземпляров тиража.
– Тираж от суммы зависит… – по-прежнему с улыбкой, но уже перестраиваясь на деловой лад, задала вопрос Золушка Домлита. – Какой вы располагаете?
Сочинитель назвал.
– Понятно, – без особого восторга от озвученной суммы протянула Золушка. – А в остальном мы поможем, верно, Виталий?
– А чего не помочь хорошим людям, – отозвался тот, не отрываясь от своего компа. – Поможем. Все же памятник земляку, а не хухры-мухры… К тому же мы не какие-нибудь городские чинуши, которым и двести лет на это не хватило, – прищурился хитровато, почти по-ленински из известного советского кинофильма. – Нам и недели достаточно.
– Вот и ладушки, – заторопился в зал сочинитель.
Там в очередной раз разворачивались литературно-дискуссионные события, и бил невидимый творческий родник. И кто знает: не рождались ли в эти минуты здесь новые Голиковы и Носовы, Асеевы и Воробьевы, Полянские и Корнеевы…
А вопрос: останутся ли они в памяти курян, или, как Голиков Иван Иванович, будут забыты потомками, оставим открытым…
ПРИМЕЧАНИЯ-ПОЯСНЕНИЯ
Алтын – русская монета достоинством в 3 копейки. С 1704 года чеканилась из серебра, а с 1840-х годов – из меди.
Амбар – хозяйственное строение, в котором находились также закрома (сусеки) для хранения зерна, муки и другого имущества.
Армяк – грубая повседневная верхняя одежда бедных людей и крестьян в России.
Архиерей – представитель высшего православного духовенства (епископ, архиепископ, митрополит, патриарх).
Архимандрит – в Русской Православной церкви высший сан настоятеля монастыря.
Архипастырь – неофициальное именование архиерея.
Аспид – в данном случае ругательство, так как аспид – это один из видов ядовитых змей.
Банник или баенник – нечистый дух, обитавший (по поверью русских людей) в банях.
Битки – куриные яички.
Бобыль – крестьянин или горожанин, не имевший земельного надела по бедности или одиночеству; одинокий, бесприютный человек.
Большак – в данном случае не дорога, а старший в семье чело-век: отец, старший брат.
Бурмистр (бургомистр) – выборный на три года член городской ратуши или магистрата.
Верховный тайный совет – утвержден в 1726 году. В него входили Александр Данилович Меншиков (ок.1670-1729), Федор Матвеевич Апраксин (1671-1728), Гавриил Иванович Головкин (1660-1734), Петр Андреевич Толстой (1645-1729), Андрей Иванович или Генрих Иоанн Фридрих Остерман (1686-1747), Дмитрий Михайлович Голицын (1665-1737).
Владыка (владыко) – титул обращение к архиерею.
Воевода – должностное лицо в гражданском управлении в XVIII веке. Назначался на 1-3 года с двумя товарищами или дьяками и подьячими в город с уездом. Представлял административную, по-лицейскую, судебную и финансовую власть, а с 1730 года – все отрасли местного самоуправления. Был начальником всех приказных людей. Должность воеводы упразднена в 1775 году.
Выя – шея.
Глечек – глиняный горшок (кувшин) с одной ручкой. Мог быть с расписными стенками.
Голбец – припечек, небольшая деревянная пристройка по боко-вой стенке русской печи. В голбце устраивалась лесенка для подъема на печь, а оттуда – на полати.
Городской магистрат – городское учреждение, орган само-управления торгово-промышленного населения с 1721 года. Состоял из выборных бургомистров. Ратманов. С 1727 года назывался ратушей и подчинялся воеводе. С 1743 года вновь восстановлен в названии, но с подчинением городской администрации.
Деньга – русская медная монета достоинством ; копейки.
Дерюжка (дерюга) – толстая грубая домотканная ткань; одежда крестьян и небогатых ремесленников.
Диакон (дьякон) – православный священник низшей ступени, оказывал помощь при богослужении иерею.
Докука – досада, проблема, незадача и т.д.
Душегрея – вид женской верхней одежды (кофты).
Дьячок – в православной церкви церковнослужитель, не имевший сана, помогавший диакону и иерею при богослужении и отправлении треб вплоть до уборки храма. Относился к «белому духовенству». В любое время мог отказаться от церковного служения и заниматься любым ремеслом.
Замашная рубаха – рубаха, сшитая из грубого замашного полотна – замашек, поскони – изготовленного из волокон конопли.
Зимник – сокращенное название зимнего пути, санной дороги.
Золовка – сестра мужа.
Иерей – в православной церкви священник 2-й ступени, обладающий правом благодати и исполнения всех церковных треб.
Кацавейка – вид женской верхней одежды, длинной однобортной кофты с широким отложным воротником и длинными рукавами.
Кича (кичка) – в данном случае женский головной убор, сложной конструкции.
Клирос – в православном храме площадка у алтаря, на которой стоял церковный хор, который также назывался клиросом.
Коврига – круглый каравай хлеба, испеченный на поду в печи.
Коллежский асессор – гражданский чин 8-го класса Табеля о рангах. До 1884 г. соответствовал воинскому чину майора.
Коник – лавка с ларем и подъемной крышкой. Располагался в доме в мужском углу. В нем хранилось всевозможное имущество. На нем, как правило, спал хозяин дома. Коник назывался иногда и кутником (кут – угол).
Коты – женская обувь в виде кожаных башмаков с суконной оторочкой по краям и завязками.
Красный товар – ткани и полотна.
Кут, куток – угол.
Литургия – торжественное богослужение в христианских церквях.
Ледянка – приспособление для катания с ледяной горки.
Лубок – в данном случае внутренняя часть коры, подкорье.
Мескотинный товар (устаревшее) – москательный товар (лаки, краски, клеи, технические масла, деготь, смола).
Нагольный тулуп – теплая зимняя, длинная до пят, с большим воротником, одежда мехом внутрь, не покрытая сверху тканью.
Надворный советник – гражданский чин 7-го класса Табеля о рангах. Владелец этого чина титуловался «Ваше высоблагородие».
Невестка – жена сына по отношению к его родителям и другим родственникам (братьям, сестрам, другим невесткам).
Поветь – хозяйская пристройка, примыкавшая к глухой стене дома. В повети хранили сани, телегу, колеса, сбрую. Укладывали сено или солому. Летом там моли спать.
Повитуха – повивальная баба, женщина, не имевшая медицинского образования, но владевшая навыками оказания помощи роженицам и принятия новорожденного.
Подклет (подклеть) – нижний полуподвальный ярус дома с земляным полом, служивший для хранения имущества, содержания мелкого скота, птицы или для производства работ в ненастную погоду. Как правило, располагался под холодной нежилой частью дома (под сенями или под клетью).
Подтопок – малая печь, грубка.
Полати – широкий дощатый настил над входом под потолком между двумя смежными стенами и печью, с которой поднимались на полати. Доски опирались на особую балку – воронец. В «воронец», как в матицу, иногда вкручивался металлический крюк – оцеп, к которому подвешивалась люлька (зыбка).
Полушка – ; копейки.
Пониток – крестьянское домотканое полусукно из пеньковой или льняной основы с шерстяным утком. Так же называлась и одежда.
Порты – брюки.
Пятистенок – тип рубленного бревенчатого дома. Состоял из двух неравных половин, разделенных капитальной стеной. В большой, основной жилой части пятистенка ставилась русская печь, в меньшей располагалась горница.
Ратман – выборный член городского магистрата, ратуши или управы благочиния.
Ратуша – орган городского самоуправления с 1699 года. С 1720 по 1727 гг. упразднен и заменен магистратом. Восстановлен в 1728 году. Вновь упразднен в 1743 году. В очередной раз восстановлен в 1775 году.
Свекор – отец мужа.
Свекровь – мать мужа.
Светец – глиняная плошка с лампадным маслом и фитилем. До появления керосиновых ламп – основной (после подсвечника со свечами) осветительный прибор в городах.
Седмица – неделя.
Сени – помещение в жилой или общественной постройке перед входом в основное помещение, без потолка, но под единой крышей с домом. Из сеней можно было забраться на чердак. В сенях часто делались закутки, чуланы, в них же хранились некоторые предметы домашнего обихода.
Сенник – матрац или тюфяк, набитый сеном.
Смурно – хмуро.
Снохач – свекор, склоняющий к сожительству жену сына (невестку).
Сундук – вид мебели в виде ящика с крышкой, в котором хранились носимые вещи и предметы обихода. Оковывался железом, медью. Расписывался узорами. Имел навесной или внутренний замок. Каждая девушка на выданье желала иметь собственный сундук с вещами.
Тускорь – так в мужском роде в начале XVIII века называлась река Тускарь, которая, кстати, в разные периоды в своем названии имела разные вариации этого слова: и Тускур, и Тускор, и Антурскар.
Чуни – лапти, сплетенные из пеньковых веревок.
Шпандырь – широкий толстый кожаный ремень, которым сапожник во время работы пристегивал к колену сапог.
ПЕРСОНАЛИИ
Алексей Михайлович (1629-1676) – царь, вторым браком (1671) был женат на Наталье Кирилловне Нарышкиной (1651-1694), родившей будущего императора Петра Великого.
Анна Иоановна (Ивановна) Романова (1693-1740) – вторая дочь царя Иоанна (Ивана) Алексеевича и Прасковьи Федоровны. Императрица Всероссийская. Была замужес за герцогом Курляндским Фридрихом Вильгельмом с 1710 г., но овдовела в 1711 г.
Анна Леопольдовна (1718-1746) – правительница Российской империи (1740-1741), дочь герцога Мекленбург-Шверинского Карла Леопольда и Екатерины Ивановны (Иоанновны), старшей дочери царя Ивана Алексеевича.
Анна Петровна Романова (1708-1728) – дочь Петра Великого и Екатерины I. Жена герцога Карла Фридриха Голштинского. В 1727 году, после ссоры мужа с Меншиковым, выехала в Голштинию. Здесь. Родив сына Карла-Петра-Ульриха, будущего императора Петра III, умерла.
Антон Мануилович Дивиер (Дивьер) (1682-1745) – граф, сподвижник Петра Великого, зять А.Д. Меншикова, генерал-полицмейтер и генерал-аншеф.
Антон Ульрих Брауншвейг-Люнебургский (1714-1774) – муж Анны Леопольдовны, отец несчастного принца Ивана VI Анто-новича.
Антоний Печерский (983-1073) – основатель и первый игумен Печерской лавры.
Антуфьев Никита Демидович (1656-1725) – тульский кузнец, родоначальник рода Демидовых. Лично был знаком с Петром I и от него получил дворянское звание. Организовал строительство металлургических заводов на Урале. Его потомки были известными в Рос-сии меценатами и покровителями науки и культуры.
Апраксин Степан Федорович (1702-1758) – фельдмаршал, сын сподвижника Петра I Апраксина Федора Матвеевича (1671-1728).
Аргамаков Петр Семенович (?-?) – из дворян, надворный советник, курский воевода в 1760 году.
Багратион Кирилл Александрович (1750-1828) – князь, сена-тор, муж Голиковой Александры Ивановны (1779-1853), дочери И.Л. Голикова (во втором браке). Их дети: Наталья, Анна и Дарья.
Барятинский Иван Сергеевич (1738/40-1811)– представитель древнего дворянского рода, князь, Рюрикович, государственный деятель. При императрице Елизавете Петровне – ординарец. Вместе с братом Федором играл важную роль в заговоре против Петра III.
Батый (1208-1255) – монгольский хан, внук Чингисхана, завоеватель русских княжеств и Центральной Европы.
Башилов Иван Федорович (1749-после 1792) – губернский землемер, архитектор, автор «Топографического описания Курского наместничества» и «Атласа Курского наместничества».
Беклешов Александр Андреевич (1743-1808) – из дворян. Орловский и Курский губернатор.
Бецкой Иван Иванович (1704-1795) – государственный деятель, советник при императрице Екатерине II по школам и просвещению. Участник заговора против Петра III.
Бирон Эрнест Иоганн (1690-1772) – из курлядских немцев. С 1724 года фаворит Анны Иоанновны и всесильный временщик с 1730 по 1740 гг.
Бланкеннагель Георг (Егор Иванович) (1750-1813) – муж во втором браке Мухиной (Голиковой) Пелагеи Ивановны, дочери И.И. Голикова.
Бобринский Алексей Григорьевич (1762-1813) – незаконно-рожденный сын Екатерины II, родоначальник графского рода Бобринских.
Бурнашев Степан Данилович (1743-1824) – из дворян.
Бутурлин Иван Иванович (1661-1738) – сподвижник Петра Великого.
Владимир Святославич (?-1015) – великий киевский князь.
Владимир Всеволодович Мономах (1053-1125) – великий киевский князь.
Волынский Артемий Петрович (1689-1740), далекий потомок Дмитрия Волынского-Боброка, сподвижника Дмитрия Донского. В 1740 году обвинен в заговоре против императрицы Анны Иоанновны, пытан на дыбе и казнен.
Воронцов Александр Романович (1741-1805) – граф, сын Воронцова Р.И., брат Дашковой Екатерины, государственный деятель и дипломат. Президент Коммерц-коллегии.
Воронцов Михаил Илларионович (1714-1767) – граф и канц-лер, родной дядя по брату Екатерине Романовне Дашковой (Ворон-цовой).
Воронцов Роман Илларионович (1707-1783) – генерал-аншеф, брат канцлера М.И. Воронцова, отец Елизветы, любовницы Петра III, и Екатерины Дашковой – фаворитки Екатерины II и в будущем президента Российской Академии наук, Александр – президента Коммерц-коллегии.
Ганнибал Абрам Петрович (1696-1781) – арап Петра Велико-го», военачальник.
Гарденин Николай Яковлевич (1759-1799) – воронежский купец, владелец суконной фабрики, муж Голиковой Марии Ивановны (1770-?), дочери И.Л. Голикова
Глеб Юрьевич (?-1171) – сын Юрия Долгорукого, курский и киевский князь.
Голиков (Голик) Ермолай (Ермошка) Алексеевич (?-после 1677) – прадед И.И. Голикова
Голиков Ларион (Илларион) Ермолаевич (ок.1672 или 1683 – после 1747) – дед И.И. Голикова. А первом браке был женат на Евдокии (ок.1670–ок.1704 или 1712). Имели детей: Пелагею, Марию, Сергея (ок.1697 или ок.1704-после1747), Агафью, Ивана Большого (старшего) (ок.1704 или 1712/13 – после 1747) – отца И.И. Голикова. Вторым браком был женат на Марии Панкратьевне (ок.1703-1770). От этого брака имели детей: Ивана Младшего (меньшего) (22.11.1734-17/18.11.1805), Матвея (ок.1736/39-1766).
Голиков Иван Илларионович (Ларионович) Старший (Большой) (ок.1704 или 1713 – после 1761) – отец И.И. Голикова (1.10.1735-1801) и Марии (1748-1792).
Голиков Сергей Илларионович (ок.1697 или ок.1704-после1747) – дядя по отцу И.И. Голикова. Был женат на дочери по-садского человека – Домне Федотовне Шульгиной. Имел сыновей: Ивана (1725/28-после1740), Никиту (1729/32-1772), Михаила (1746/47-27.01.1788).
Голиков Иван Сергеевич (1725/28-после1740) – старший сын Сергея Илларионовича Голикова, двоюродный брат И.И. Голикова.
Голиков Никита Сергеевич (1729/32-1772) – второй сын Сергея Илларионовича Голикова, двоюродный брат И.И. Голикова. Был женат около 1740 года на дочери отставного драгуна и посадского человека Ивана Семенова – Марфе Ивановне Семеновой (ок.1738-после1792). Имели детей: Степана (1741-1809), Егора (1742-1779), Ивана (1747/48-после1815), Афанасия (1749-1808), Никиту (1752-?), Наталью (17760-?), Пелагею (1770-?).
Голиков Михаил Сергеевич (1746/47 – 27.01.1788) – третий сын Сергея Илларионовича Голикова и двоюродный брат И.И. Голи-кова. Был женат на Марфе Афанасьевне (?-1792).
Голикова Пелагея Илларионовна (ок.1693-?) – тетя по отцу И.И. Голикова.
Голикова Мария Илларионовна (ок.1695-?) – тетя по отцу И.И. Голикова.
Голикова Агафья Илларионовна (ок.1700-?) – тетя по отцу И.И. Голикова.
Голиков Иван Илларионович (Ларионович) Меньшой (22.11.1734-17/18.11.1805) – дядя по отцу И.И. Голикова. В первом браке был женат на дочери курского купца Анне Петровне Климо-вой (ок.1736-1787). От первого брака имел детей: Петра, Марию, Александра и Николая. Во втором браке был женат на вдове москов-ского купца Журавлева – Наталье Васильевне Журавлевой (Су-ровщиковой) (1748-1797). Детей от второго брака не имел.
Голикова (Климова) Анна Петровна (ок.1736-1787) – первая жена Голикова Ивана Ларионовича Меньшего. Мать Петра (1762-1762), Марии (1770-?), Александры(1779-1853), Николая (1781-1842).
Голиков Матвей Илларионович (Ларионович) (ок.1736/39-1766) – дядя по отцу И.И. Голикова. Был женат на Анне Григорь-евне (1736-?). Имели детей: Михаила, Екатерину.
Голиков Михаил Матвеевич, племянник И.И. Голикова, ро-дился в 1760 году. Попытался вести собственное дело, взяв у Голи-кова И.Л. в долг 1400 рублей, но прогорел. Остался приказчиком.
Голикова-Мухина-Бланкеннагель Пелагея Ивановна (ок.1760 -1807) – дочь И.И. Голикова. В первом браке была за купцом Мухиным В.И. и имела дочь Александру (ок.1782-1861), ставшую женой Каразина В.Н.; во втором браке была за Бланкеннагелем Г.И., детей от этого брака не имела.
Голицыны – в первую очередь имеется в виду «верховник» Дмитрий Михайлович Голицын (1665-1737), потомок князей Гедиминовичей.
Голицын Дмитрий Михайлович (1665-1737), потомок князей Гедиминовичей.
Голицын Михаил Михайлович (1675-1730) – князь, Гедиминович, сподвижник Петра Великого, генерал-фельдмаршал, член Вер-ховного тайного совета.
Голицын Александр Михайлович (1718-1783) – генерал-фельдмаршал. Третий сын фельдмаршала М.М. Голицына.
Головин Федор Алексеевич (1650-1706) – граф, соратник Пет-ра I. Участник Великого посольства.
Гордон Патрик (1635-1699) – шотландец по происхождению на русской службе. Генерал и контр-адмирал. Один из учителей и сподвижников Петра I.
Дашков Михаил Иванович (?-1764) – князь, супруг Екатери-ны Романовны «Воронцовой) Дашковой. Один из участников заговора против Петра III.
Долгорукие (Долгоруковы) «верховники» – здесь речь идет, во-первых, о Алексее Григорьевиче Долгорукове; во-вторых, о его родственниках Сергее и Иване Григорьевичах и Василии Лукиче, попавших в опалу при императрице Анне Иоанновне.
Долгоруков Василий Владимирович (1667-17460 – князь, фельдмаршал. Противился ограничению самодержавия императрицы Анны Иоанновны. Но позже за нелестные высказывания в ее адрес был подвергнут опале. Возвращен ко двору императрицей Елизаветой Петровной.
Долгоруков Василий Лукич (1672-1739) – князь, Рюрикович, сторонник призыва на российский престол Анны Иоанновны и ограничения ее в правах. Казнен в 1739 году.
Долгоруков Василий Михайлович (1722-1782) – князь, вое-начальник.
Долгоруков Иван Алексеевич (1708-1739) – князь, Рюрикович, инициатор подложного духовного завещания от лица императора Петра в отношении Екатерины Алексеевны Долгоруковой о назначении ее престолоноследницей. Казнен по приказу императрицы Анны Иоанновны через колесование.
Долгоруков Иван Григорьевич (?-1739) – князь, Рюрикович.
Долгоруков Михаил Васильевич – князь, Рюрикович.
Долгоруков Сергей Григорьвеич (?-1739) – князь, Рюрикович, выдающийся дипломат. Казнен по приказу Анны Иоанновны.
Екатерина Иоанновна (Ивановна) (1691-1723) – старшая дочь царя Ивана Алексеевича, племянница Петра Первого, супруга герцога Мекленбургского Карла Леопольда, мать Анны Леопольдов-ны.
Екатерина I Алексеевна (1684-1727) – урожденная Марта Скавронская, супруга Петра I, мать Анны и Елизаветы.
Екатерина Алексеевна Долгорукова (1712-1745) – княжна, дочь князя Долгорукова Алексея Григорьевича (?-1734), невеста им-ператора Петра II.
Екатерина II Алексеевна (1729-1796) – урожденная Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская, супруга Петра III, императрица Российская.
Екатерина Романовна (Воронцова) Дашкова (1743-1810) – дочь графа Р.И. Воронцова и племянница канцлера М.И. Воронцова, княгиня, президент Российской Академии наук.
Елизавета Петровна Романова (1709-1761 – дочь Петра Вели-кого и Екатерины, императрица Российская.
Елизавета Романовна Воронцова – дочь графа Романа Илларионовича Воронцова, сестра Екатерины Воронцовой-Дашковой, лю-бовница Петра III.
Еропкин Петр Дмитриевич (?-1805) – сенатор, генерал-аншеф. За подавление чумного бунта в Москве награждался 4 тыс. крепост-ных крестьян, но от этой награды отказался.
Иван (Иоанн) V Алексеевич (1666-1696) – царь. Брат Петра I. Отец Екатерины и Анны Иоанновны.
Иван VI Антонович (1740-1764) – принц и император Российский, сын Анны Леопольдовны и Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургского, проведший жизнь в темнице. Убит при попытке его освобождения Мировичем.
Иван Юрьевич (?-1147) – сын Юрия Долгорукого, курский князь в 1146-1147 гг.
Игорь Святославич (1151-1202) – путивльский, северский и черниговский князь, главный герой «Слова о полку Игореве».
Изяслав Владимирович (1078-1096) – третий сын Владимира Мономаха, первый курский удельный князь.
Изяслав Мстиславич (1097-1154) – внук Владимира Монома-ха, второй курский удельный князь и великий князь киевский.
Изяслав Ярославич (1024-1078) – сын Ярослава Мудрого, великий киевский князь.
Кантимир Антиох Дмитриевич (1708-1744) – князь, сын молдавского господаря Дмитрия Кантимира, сподвижника Петра Вели-кого по Прутскому и Персидскому походах. Дипломат на русской службе, поэт.
Каразин Василий Назарович (Назарьевич) (1773-1842) – публицист и просветитель, инициатор открытия университета в Харькове.
Карл Фридрих Голштинский (1700-1739) – супруг Анны Пет-ровны, дочери Петра I; отец императора Российского Петра III.
Карл Леопольд – супруг Екатерины Иоанновны, отец Анны Леопольдовны.
Карлус – Карл ХII (1682-1718 – король Швеции. Военный и политический противник Петра I.
Кейзерлинг Герман Карл (1695-1764) – курляндский барон, позже герцог на русской службе. А с 1733 года – президент Российской Академии наук.
Комбурлей Михаил Иванович (1761-1821) – из дворян.
Кондрат Булава – Кондратий Афанасьевич Булавин (1660-1708), донской казак, предводитель антифеодального восстания на Дону в 1707 году.
Крекшин Петр Никифорович (1684-1783) – дворянин, сподвижник Петра Великого, при котором был смотрителем работ в Кронштадте. Писатель. Историк. Автор нескольких работ, которыми пользовались В.Н. Татищев, И.И. Голиков и князь Щербатов.
Кудеяр – знаменитый разбойник Курского края. Герой курских легенд.
Куракин Борис Иванович (1676-1727) – князь и свояк Петра Великого, так как был женат на родной сестре первой супруги царя Евдокии Лопухиной, Ксении Федоровне.
Ларионов Сергей Иванович (?-после 1786) – прокурор Верх-ней Расправы Курского наместничества, автор сочинения «Описание Курского наместничества».
Лефорт Франц Яковлевич (1655-1699) – шотландец на русской службе. Учитель и сподвижник Петра I.
Ломоносов Михаил Васильевич (1711-1765 – первый русский ученый мирового значения, историк, поэт, художник, поборник отечественного просвещения.
Мария Александровна Меншикова (после 1707-1729) – дочь А.Д. Меншикова и Дарьи Михайловны Арсеньевой.
Меншиков Александр Данилович (ок.1670-1729) – сын ко-нюха и светлейший князь, сподвижник Петра Великого, фаворит Екатерины I, государственный деятель, генералиссимус.
Миних Бухард Христофор (1683-1767) – граф и фельдмаршал.
Мишуков Захар Данилович – денщик Петра I.
Мстислав Изяславич (ок.1130-1170/71) – правнук Владимира Мономаха, курский удельный князь и великий киевский князь.
Мордвинов Семен Иванович (1701-1777) – из дворянского рода. После учебы в Морской академии, учился за границей. Адмирал, автор нескольких трудов по морскому делу и навигации..
Мясоедов Илья Мартынович (?-?) – коллежский асессор, курский воевода с 1754 по 1758 год.
Нагаев Алексей Иванович (1704-1781) – из дворян. Адмирал. Учился в Морской академии. Автор нескольких трудов по гидрографии и картографии.
Нарышкин Александр Львович (1694-1746) – племянниц царицы Натальи Кирилловны и двоюродный брат Петра I.
Неплюев Иван Иванович (1693-1773) – дипломат, государственный деятель. В 1720 году сдавал экзамены лично Петру I.
Нестор (1056-1114) – монах Киево-Печерской лавры, автор первых «Житий» и «Повести временных лет».
Никон – Никон Великий (?-1088) – русский религиозный дея-тель, философ, писатель, игумен Киево-Печерского монастыря. Со-ратник Антония и Феодосия Печерских. Автор летописного свода 1073 года, одного из источников «Повести временных лет».
Никон – в миру Никита Минич (1605-1681) – патриарх Московский и Всея Руси.
Олег Святославич (Гориславич) (1055-1115) – сын Святосла-ва Ярославича, внук Ярослава Мудрого.
Олег Святославич (ок. 1130-1179/80) – сын Святослава Олеговича, внук Олега Гориславича, курский удельный князь с 1158/59 по февраль 1164 года. Далее князь северский. Отец Святослава Олего-вича – первого рыльского удельного князя.
Ольга Святая (?-969 – великая княгиня, супруга киевского князя Игоря Рюриковича.
Орлов Григорий Григорьевич (1734-1783) – фаворит Екатерины II. Один из главных инициаторов и участников заговора против Петра III. В дальнейшем – граф, генерал-аншеф, князь Римской империи. Имел братьев-сподвижников Ивана (1733-1791), Алексея (1737-1808), Федора (1741-1796) и Владимир (1743-1831). Был женат на фрейлине Зиновьевой. Детей у них не было.
Орлов Алексей Григорьевич (1737-1808) – граф, генерал-аншеф, победитель турок при Чесменской битве, в связи с чем к его фамилии была добавлена приставка Чесменский.
Остерман Генрих Иоанн Фридрих или Андрей Иванович (1686-1747) – сын лютеранского пастора, писарь у Петра I. Член Верховного тайного совета, обер-гофмейстер, Приверженец Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны.
Павел I Петрович Романов (1754-1801) – российский император. Официально сын Петра III Федоровича (1728-1762) и Екатерины II Алексеевны (1729-1796; неофициально – незаконнорожденный сын Екатерины II Алексеевны и ее любовника Станислава Понятовского.
Панин Никита Павлович (1718-1783) – граф, дипломат, воспитатель Павла I, участник заговора против Петра III.
Панин Петр Иванович (1721-1789) – граф, военный деятель.
Петр I Алексеевич Романов Великий (1672-1725) – царь и первый император Российский.
Петр II Алексеевич Романов (1715-1730) – император Всероссийский, сын царевича Алексея Петровича и Софьи Шарлоты Бланкенбургской, внук Петра Великого.
Петр III Федорович (1728-1762) – Карл-Петр-Ульрих, сын герцога Голштейн-Готторпского Карла-Фридриха и Анны Петровны, внук Петра I – по матери и Карла ХII – по отцу.
Племянников Петр Григорьевич (?-1775) – генерал-аншеф.
Полевой Алексей Евсеевич (1759-1822) – родился в Курске; иркутский и курский купец, отец знаменитого издателя «Московского телеграфа», журналиста, писателя Н.А. Полевого (1796-1846), критика и издателя К.А. Полевого (1801-1867), писательницы и собирателя сказок для детей Е.А. Авдеевой (Полевой) (1789-1865).
Полонский Николай Григорьевич (?-?) – последний курский воевода (до 1775 или 1779 г.). За мздоимство попал под суд.
Потемкин Григорий Александрович (1739-1791) – фаворит императрицы Екатерины II, князь, генерал-фельдмаршал, государ-ственный деятель.
Пугачев Емельян Иванович (ок.1740 – 1775) – донской казак, предводитель крестьянского восстания.
Разумовский Кирилл Григорьевич (1728-1803) – из черниговских казаков. Граф и фельдмаршал. Гетман Украины. Брат фаво-рита Елизаветы Петровны и канцлера России Разумовского Алексея Григорьевича (1709-1771). Разумовский К.Г. – активный участник заговора против Петра III.
Репнин Аникита (Никита) Борисович (1668-1726) – Рюрико-вич, князь, сподвижник Петра Великого, военачальник.
Репнин Николай Васильевич (1734-1801) – князь, известный военачальник.
Ромодановский Федор Юрьевич (ок.1640-1717) – князь, сподвижник Петра I и фактический правитель страны в его отсутствие.
Румянцев-Задунайский Петр Александрович (1725-1796) – граф, генерал-фельдмаршал, первый курский наместник.
Рычков Петр Иванович (1712-1777) – из дворян. Но его отец занимался торговлей. Прославился как писатель. Имел сынов Андрея и Николая, возраст которых в повести автором увеличен на десять лет.
Рычков Андрей Петрович (1740 – 1773) – старший сын Рычкова П.И. Погиб, защищая Симбирск от войск Емельяна Пугачева.
Рычков Николай Петрович (1746-1784) – младший сын Рычкова П.И. Адъюнкт Императорской академии наук.
Рюрик (?-879) – легендарный русский новгородский князь.
Салтыков Сергей Михайлович – камер-юнкер императрицы Елизаветы Петровны. Представитель обширного дворянского и графского рода Салтыковых.
Салтыков Иван Петрович (1730-1805) – граф и военачальник.
Салтыков Петр Семенович (1698-1773) – граф, генерал-фельдмаршал, участник войны со шведами в 1742 и Семилетней вой-ны. После чумного бунта в Москве (1771) попал в немилость к императрице Екатерине II и удалился в родовое имение.
Святослав Олегович (ок.1093/96-1164) – князь новгородский и курский, северский и черниговский. Сын Олега Гориславича.
Святослав Ярославич (1027-1076) – сын Ярослава Мудрого и великий киевский князь.
Скорняков-Писарев Григорий Григорьевич (1675 – по-сле1747) – обер-прокурор. Писатель.
Сократ (ок.470-399 до н. э.) – древнегреческий философ.
Софья Алексеевна Романова (!657-1704) – дочь царя Алексея Михайловича и Марии Милославской, сводная сестра Петра Великого. Царевна-правительница.
Спиридов Григорий Андреевич (1713-1790) – адмирал.
Станислав Понятовский (1732-1798) – сын графа Августа Понятовского. Последний король Польши. В 1764 году с помощью рос-сийской императрицы Екатерины II избран на польский престол.
Стенька Разин – Степан Тимофеевич Разин (1630-1671), донской казак, предводитель крестьянского восстания в 1670-1671 годах.
Строгановых Александр Сергеевич (1733-1811) – граф, сена-тор, президент Академии художеств.
Суворов Александр Васильевич (1730-1800) – генералиссимус.
Сумароков Александр Петрович (1718-1777) – писатель, драматург, директор театра.
Талызин Иван Лукьянович (1700-1777) – из дворян. Адмирал. Член Адмиралтейств-коллегии. Окончил в 1716 году Морскую академию. Учился за границей. Во время дворцового переворота 1762 года командовал Кронштадтской крепостью и не позволил Петру III скрыться в ней.
Татищев Юрий Игнатьевич (?-после 1629) – князь, боярин, Рюрикович в 23 колене, курский воевода с 1612 по 1616 гг.
Татищев Андрей Иванович (?-?) – историческая личность, поручик; в период с 1748 по 1749 гг. был воеводой в Курске.
Теплов Григорий Николаевич (1720-1770) – государственный деятель и писатель. Сторонник Екатерины II во время заговора против Петра III.
Толстой Петр Андреевич (1645-1729) – граф, сподвижник Петра I, дипломат.
Тредиаковский Василий Кириллович (1703-1768) – русский поэт, филолог, академик Петербургской Академии наук.
Ушаков Андрей Иванович (1672-1747) – сподвижник Петра Великого, граф, начальник Тайной розыскной канцелярии. Производил следствие по делу А.П. Волынского и А.И. Остермана.
Ушаков Ефим Григорьевич (?-?) – историческая личность, воевода в городе Курске во второй четверти XVIII века.
Фальконе Этьенн Морис (1716-1791) – французский скульптор, автор памятника Петру I «Медный всадник».
Феодосий Печерский (ок.1008 – 1074) – первый известный по летописям земляк курян, живший в Курске до 24 лет. Церковный философ, писатель, государственный деятель, создатель монашеского общежития, наставник монаха Нестора-летописца.
Феофан Прокопович (1681-1736) – знаменитый церковный иерарх, сподвижник Петра Великого. Архиепископ Новгородский, член Священного Синода, ритор, писатель, философ, государственный деятель.
Фридрих Вильгельм Курлядский (?-1711) – герцог курляндский, муж с 1710 г. Анны Иоанновны, будущей императрицы Российской.
Фридрих II Великий (1712-1786) – король Пруссии.
Ходасевич – в данном случае имеется в виду Я. Ходкевич, польский воевода, не раз приводивший вражеские полки в Московское государство во время Смуты.
Чернышев Захар Григорьевич (1722-1784) – граф, генерал-фельдмаршал.
Чулков Михаил Дмитриевич (1740-1793) – известный русский писатель, издатель.
Шатилов Никита Иванович (?-?) – курский воевода в период с 1760 по 1765 год.
Шафиров Петр Павлович (1669-1730) – первый российский барон, вице-канцлер, сподвижник Петра Великого.
Шеин Алексей Семенович (1662-1700) – боярин, воевода, первый генералиссимус России, участник Азовских походов.
Шелихов Григорий Иванович (1747-1795) – сын рыльского купца, промышленник и путешественник, писатель и меценат, надворный советник.
Шереметев Борис Петрович (1652-1719) – граф, генерал-фельдмаршал, сподвижник Петра I.
Шувалов Иван Иванович (1727-1797) – государственный деятель и фаворит Елезаветы Петровны.
Щенин Федосей Михайлович (?-?) – надворный советник, курский воевода в 1758 году.
Юрий Долгорукий (ок.1090-1157) – князь суздальский и великий князь киевский.
Ягужинский Павел Иванович (1683-1736) – сподвижник Петра Великого, граф, генерал-прокурор.
Деяний Петровых сказитель. Историческая повесть
© Copyright: Николай Пахомов, 2014
Свидетельство о публикации №214081402071
Свидетельство о публикации №214081402071
Рецензии