Криптография и антиномии Государства и революции 2

ОГЛАВЛЕНИЕ

Преамбула

Глава 1.”Государство    и    революция”:  Основные идеи    концепции     пролетарской демократии.    Антиномии    концепции

1.1.Две группы политических идей «Государства и революции». Теоретические предпосылки большевистской концепции    демократии

1.2.Идеал радикально-примитивной, прямой демократии масс — декларируемая основа большевистской концепции пролетарской демократии
0
1.3.Мифологемы и идеологемы ленинской концепции «управляющие/управляемые» («у/у») в контексте большевистской концепции    демократии
1.3.1.Проблема   аутентичного   реконструирования ленинской концепции «у/у».Три слоя «управляющих»
1.3.2.Первая и вторая аксиомы большевистской концепции «у/у»
1.3.3.Критика Л. фон Мизесом второго постулата В. И. Ленина
1.3.4.Третья аксиома В. И. Ленина
1.3.5. Два плана ленинской концепции «у/у» и ее практическая и теоретическая неоднозначность

1.4.Несостоятельность критики В. И. Лениным атрибутов “буржуазной” (всенародной, общегражданской) демократии

1.5.В. И. Ленин о количественных и качественных аспектах «новизны» пролетарской демократии

1.6.Государство — коммуна (республика Советов) как адекватная институциональная форма пролетарской демократии

1.7. Квинтэссенция большевистской политической технологии завоевания власти

1.8. Антиномии ленинской концепции демократии
1.8.1.Первая антиномия концепции: противоречие между идеей всевластия и единовластия Советов и идеей монополии большевистской партии на власть и два способа его разрешения
1.8.2.Вторая    антиномия концепции: противоречие между идеей поголовного участия всего пролетариата в управлении и идеей единого всепролетарского государственного «синдиката»
1.8.3.Третья антиномия концепции: противоречие между декларацией о пролетарской демократии и положением о привлечении всего пролетариата только к ограниченной функции учета и контроля за мерой труда и мерой потребления

1.9.Криптография «Государства и революции»: Неизбежность метаморфозы радикально-примитивной пролетарской демократии в партолигархический режим с опорой на контролируемое участие в управлении пролетарских масс
1.9.1.Три главные оппозиции атрибутов ВНД/ДР-МКПД/РС
1.9.2.Метаморфозы радикально-примитивной пролетарской демократии в партолигархический режим с опорой на контролируемое участие в управлении пролетарских масс

1.10. Институт двойного (революционно-демократического снизу и партократического сверху) контроля как важнейшая черта контролируемой пролетарской демократии и проблема его совместимости/несовместимости с российской политической традицией и спецификой российской цивилизации

1.11. Проблема насилия и террора в большевистской концепции МКПД (ДП)
1.11.1. Два   вида революционного   террора:   стихийный террор масс и санкционированный партией институционализированный террор
1.11.2. Эволюция высказываний В. И. Ленина о насилии и терроре в период между Февралем и Октябрем 1917 г.
1.11.3. Проблема ответственности большевиков за стихийный террор масс

1.12. Квинтэссенция концепции пролетарской демократии

Глава 2. Концепция    «государства—коммуны»: критика А.Богданова    и    соавторство Н. Бухарина

2.1. Вводные замечания

2.2.А.Богданов и концепция «государства—коммуны»

2.3. Проблема авторства (соавторства) концепции «государства—коммуны» в большевизме: метаморфоза освещения вопроса в 20-х гг.
      
Итоги   и   выводы 175

Литература и примечания 183

НАЧАЛО ЗДЕСЬ - http://proza.ru/2014/08/05/146


1.9.Криптография «Государства и революции»: Неизбежность метаморфозы радикально-примитивной пролетарской демократии в партолигархический режим с опорой на контролируемое участие в управлении пролетарских масс

1.9.1.Три главные оппозиции атрибутов ВНД/ДР-МКПД/РС


     Таким образом, в «Государстве и революции» Ленин редуцировал принципиальное — количественное и качественное — отличие пролетарской демократии от буржуазной главным образом к институциональному отличию «государства—коммуны» (PC) от «буржуазной» демократической республики (ДР), оставляя практически без внимания более масштабные и сложные различия между постреволюционной политической системой(ПС-2) и дореволюционной(ПС-1) в целом, статусы и роли в них общественно-политических организаций (и прежде всего партий, особенно социалистических), не говоря уже о различиях правовых, нормативных, политико-реляционных (в типе властных взаимоотношений, хотя данный ключевой момент Лениным затрагивается), идеологических, политико-культурных (в типах политической культуры и правосознания) в революционном и дореволюционном обществах.

В российской специальной литературе даже в период поздней перестройки высказывалась мысль, что проектируемая Лениным пролетарская государственность по типу государства—коммуны должна была на практике «обеспечить высочайшим уровень демократических прав и свобод для большинства населения — трудящихся» и быть диктаторской только по отношению к явному меньшинству—эксплуататорам[33, С. 33].

Схожую точку зрения представляли, те, кто продолжал видеть в Советах (как триединой форме пролетарской государственности, народовластия и самоуправления) институт, позволяющий массам «в кратчайшие сроки приобщиться к демократической культуре, пройти школу демократии» [45, с.73].

В связи с подобными мнениями нам необходимо, не ограничиваясь внешним, феноменальным описанием ряда базисных оппозиций атрибутов ДР и Г-К (PC) (они общеизвестны), выявить второй, более глубокий теоретический смысл, план доктрины (ее сакральную тайну), а также ее концептуальную метаморфозу в ходе практической реализации, чтобы с исчерпывающей полнотой показать, о какой все же «новизне» демократии у Ленина идет речь.

Посмотрим с позиции этой задачи на первые три главные оппозиции атрибутов ДР и PC

1.Вместо  особых,   «отчужденных»   от  гражданского  общества институтов «государственно - организованного насилия», «классового подавления» (постоянной армии, полиции, суда, других правоохранительных органов),  действующих в конституционном и правовом поле  (ДР), — всеобщее вооружение   пролетариата,   непосредственно,   по   прямому   почину осуществляющего аналогичные функции   (Г-К,PC)[12,с.43,90-91].

     2.Вместо особого, отделенного от общества привилегированного социального  слоя,  профессионально занимающегося государствен-ным управлением   (бюрократии), и особого бюрократического аппарата  управления   (ДР)   —  упразднение бюрократии, всеобщая выборность, сменяемость и отчетность всех должностных лиц,  для   которых  установлен  оклад   не выше средней зарплаты  квалифицированного  рабочего,  поголовное участие на первых порах в управлении всего пролетариата, и прежде всего в учете и во всеобщем контроле над должностными лицами (Г-К, PC)[12, с. 43-44, 50, 109,114-115].

3.Вместо  разделения   и   баланса   властей  и  парламента как законодательного органа, где прежде чем принимать законы, долго «говорят», чтобы согласовать, примирить сталкивающиеся интересы и позиции социальных слоев и сил, их представляющих (ДР), — соединение властей в такой полновластный и всевластный представительный орган, в котором долго не «говорят», а действуют, одновременно и законодательствуя, и исполняя законы, и контролируя их исполнение, и отчитываясь перед избирателями(Г-К,PC)[12,с.46-48,109].
 
     [Имеются и другие оппозиции, которые здесь мы рассматривать не будем.Например, вместо государственного централизма, скрепленного «военно-бюрократической машиной» и профессиональными органами правопорядка (добавим от себя: и соответствующим правовым и национальным самосознанием),— добровольный «полугосударственный» демократический централизм объединенных классовой солидарностью «в деле разрушения буржуазного господства и буржуазной государственной машины» местных пролетарских «коммун», «общин», основывающийся на широком региональном и местном самоуправлении и на отмене всех региональных и местных должностных лиц, назначаемых центральной властью.[12,с.51-54,71-74].
 
     (Симптоматична разность терминологических нюансов в текстах Ф. Энгельса и В. Ленина, отражающая, однако, существенную разницу исторических традиций и политической культуры Запада и России, которую, думается, хорошо чувствовал и понимал вождь большевизма: если классик марксизма, которого цитирует Ленин, использует термин «полное», применительно к региональному и местному самоуправлению[12,с.74], то классик большевизма употребляет в том же случае термин «широкое»[12,с.73]).]

Прежде всего, спросим себя: в чем состоит сокровенный смысл «иной», «новой» демократии (сокрытый в словесных ребусах текста Ленина), мимо которого прошли, в частности, и те исследователи, которых мы цитировали?

Думается, они (как и многие другие) не учитывали многомерность внутренней структуры «пролетарской демократии» (у Ленина лишь на поверхности, для непосвященных, речь идет о примитивном ее характере), специфику ее проявления в революции и, что особенно важно, ее нестабильность, трансформацию во времени. Что мы имеем в виду?

1.9.2.Метаморфозы радикально-примитивной пролетарской демократии в партолигархический режим с опорой на контролируемое участие в управлении пролетарских масс

     Во-первых, идеальный тип «примитивной» демократии, как многократно отмечали политические мыслители прошлого, начиная с Платона, и как подтверждал исторический опыт (и что, несомненно, было известно Ленину), на практике фатально нестабилен, быстро трансформируется — через промежуточную стадию оголтелой охлократии и анархии — в автократию демагогов, вождей.
Подобная метаморфоза неизбежна потому, что, с одной стороны, уже сам факт воплощения примитивной демократии в современных обществах свидетельствует о нестабильном, переходном, революционном состоянии социума, распаде макрообщественной и государственной целостности. С другой стороны, в природе примитивной демократии (как и в обществе, ее порождающем) отсутствует система необходимых и достаточных, самоподдерживающих ее как стабильный политический процесс взаимосвязанных в масштабе всего социума и политической сферы условий [см. 42]. А, кроме того, примитивная демократия сама по себе не может сыграть в рамках всего общества роль интегратора.

Пролетарская «примитивная» демократия начала XX в. в этом смысле ничем не отличалась бы от примитивной демократии времен Платона, Аристотеля и Полибия. И, думается, Ленину это было понятно. Поэтому если воспринимать концепцию “государство-коммуны” - «Г-К» буквально (первый план), то нет оснований восторгаться ею как моделью истинной демократии (как это делали и делают апологеты  ленинизма), ибо такой тип демократии на практике нежизнеспособен, несмотря на оговорки Ленина о том, что примитивная демократия на техническом и культурном базисе капитализма, обусловливающем всеобщую грамотность и дисциплинированность пролетарских масс, совсем не то, что примитивная демократия прежних времен («в первобытные или в докапиталистические времена»)[12, с.43-44; 13,с.271].

Возникает вопрос: как же Ленин предполагал добиться устойчивой формы пролетарской примитивной демократии, стабилизировать её? В ответе на этот вопрос и заключается второй план его концепции пролетарской демократии. Разгадка проста, и кроется она в том, что, по Ленину, спонтанная «примитивная» демократия пролетариата в условиях политической свободы и плюрализма просуществует короткое время, а затем установится ограниченная, направляемая и контролируемая большевистской партией пролетарская примитивная демократия.

Итак, во-вторых, речь идет об установлении первоначально биполярного (бинарного) политического режима, где, с одной стороны, властный потенциал первого полюса (пролетариата), его политическая активность и участие во власти и управлении, проявляемые в различных формах и прежде всего, непосредственно через Советы и рабочую милицию, с течением времени снижаются (а его свободная политическая деятельность — самодеятельность — постепенно ограничивается), но не до нуля, останавливаются на определенном уровне, а затем колеблются вокруг него, как бы пульсируют, а с другой стороны, властный потенциал второго полюса (авангардной партии) и его роль в принятии решений повышаются, вплоть до единовластия, опираясь вместе с тем — что очень важно подчеркнуть — на поддержку, согласие первого полюса, периодически, но все реже инициируемого и на более активные действия и все шире привлекаемого к управлению в рамках уже принятых не им решений.

Подобная схема динамики биполярных властных отношений крайне важна в социально-психологическом плане. Концепция Г-К (идеологически) и первый этап ее реализации — спонтанная примитивная демократия (практически) — должны были породить и породили у пролетариата не только чувство сопричастности власти, но и чувство своей идентичности с нею — со своею, «родною», «рабоче-крестьянской» властью (в большей степени — с властью Советов, в меньшей — с властью РКП (б)).

 Последующая трансформация одного из полюсов в суверенный, полновластный субъект за счет властного потенциала другого полюса не изменила у основной массы пролетариата и беднейшего крестьянства (политически и культурно не развитых) подобного восприятия уже партолигархической власти, олицетворяющей и выражающей, по их мнению, рабоче-крестьянские коренные интересы, не отвратила от отождествления себя с нею.

Поэтому неправы, упрощают и омертвляют противоречивый, сложный и динамичный политический феномен, лишая его самодвижения, те исследователи, которые видят в политическом режиме, смоделированном Лениным в «Государстве и революции» и частично установленном после Октября 1917 г., только узурпацию власти большевиками и свертывание ими политической свободы и демократии, не замечая определенной степени и МКПД и ВКПД, которые были запрограммированы в самой ленинской концепции пролетарской демократии, а не были допущены только по политико-прагматическим и тактическим соображениям, тем более что политическая несвобода и частичное свертывание самой пролетарской демократии молчаливо санкционировались и одобрялись значительными слоями пролетарских и полупролетарских масс, были сродни им в силу своеобразия их политической культуры и общественной психологии; неправы и те, кто видит в модели «новой» демократии, в Г-К (Республике Советов), пик демократии, демократической культуры, игнорируя факт ее ограниченности, управляемости и контролируемости, не говоря уже о революционно-демократическом ее характере на первом этапе (на чем мы остановимся ниже в пункте третьем) и о том, что примитивная демократия сама по себе, не сопровождаемая партийными автократическими структурами власти, пронизывающими сверху донизу всю Россию, не смогла бы интегрировать в целое российский социум.

      Здесь следует сделать одно замечание.

Ленинская модель в своем первозданном виде сложного, амбивалентного по структуре и трансформирующегося во времени политического режима, первоначально биполярного (революционно-примитивно-демократического и партолигархического) с последующей необратимой метаморфозой его в «полутораполюсной» [где диктатура большевистской партии, ее вождей — полновластный полюс — сопряжена и тесно связана с ограниченным и контролируемым (партией) участием части пролетариата — все более расши-ряющейся — в управлении, с пульсацией ее политической активности, энтузиазма и поддержки единовластия и политики большевиков, в том числе террора (и участия в нем), проявляемых непосредственно через Советы, прежде всего местные, децентрализованную структуру республики советов, а также санкционированные собрания, митинги трудовых коллективов, общественных организаций], позволяла на практике более или менее вписаться в многообразные колебательные, циклические экономические, политические, социокультурные процессы, протекающие как в мировой истории (перечислим ряд дуальных оппозиций, между которыми колеблется «маятник» массового сознания и поведения: порядок—развитие, свобода—равенство, индивидуализм—коллективизм, либерализм—консерватизм, либерализм—социализм, либерализм—радикализм, авторитаризм—демократизм, реализм—мессианизм, универсализм—традиционализм, абсолютизм—релятивизм, макроцентризм—микроцентризм и др. [см.43]), так и в российской, (в частности, колебания политических пристрастий российского общества между соборным и авторитарным идеалами, локализмом и авторитаризмом — А. С. Ахиезер[см.44].

Конечно, кроме этой дуальной оппозиции России присущи и другие), адаптироваться к специфическим социокультурным, политическим, полиэтническим условиям, традициям России как в нормальном, стабильном, так и в революционном состоянии, преодолеть раскол субкультур, целеустремленно канализировать энергетический потенциал «разбуженных» народных низов для модернизации в кратчайшие сроки российского общества и, в конечном счете, стабилизировать макрообщественную динамическую систему и интегрировать ее в единое целое.

     В-третьих, очевидно, что у Ленина в «Государстве и революции» под термином «пролетарская демократия» подразумевается не только и не столько «нормальная», «примитивная» демократия пролетариата, поступательно расширяющаяся и углубляющаяся по мере роста культурного уровня и компетентности все новых слоев рабочего класса, а, как и в годы первой русской революции в работе «Победа кадетов и задачи рабочей партии», прежде всего режим пролетарской революционной демократии, функционирующий на первом, разрушительном этапе революции.
 
     Другими словами, речь идет о не ограниченной правом, опирающейся на прямое насилие массово-стихийной/непосредственно действующей власти вооруженного большинства — вооруженного пролетариата и его союзников (первоначально лишь частично контролируемой большевистской партией и только затем подпадающей под все больший ее контроль и ограничения) в условиях гражданской войны, ожесточенной классовой борьбы, революционного переходного периода.

Только такая власть и никакая иная могла быть одновременно (но лишь на короткое время) спонтанно демократической — революционно-демократической, — для большинства и диктаторской для меньшинства.

     Но тогда о каком   высочайшем уровне демократических прав и свобод для большинства населения и о формирова¬нии какой именно демократической культуры идет речь?

Ясно, что речь идет о такой власти — революционно-де-мократической, революционно-охлократической,— при которой нет ни индивидуальной, ни публичной свободы, нет сфер общества автономных, а тем более независимых от нее, ибо нет точно очерченных правовых и конституционных границ поля деятельности власти, при которой в ходе принятия решений не учитываются отличные от интересов большинства интересы и права отдельного человека и социальных меньшинств, стало быть, индивидуальное подчинено коллективному, меньшинство — большинству, часть — целому. Причем, содержание интересов большинства, коллективного и целого выявляется не в свободном волеизъявлении этого большинства, коллективного и целого, а определяется партийной олигархией по собственному ее усмотрению.

 Поэтому установление демократических прав и свобод для большинства при таком режиме, таком характере власти приведет неизбежно к спонтанному деспотизму и произволу большинства, причем со временем деспотизму и произволу уже в выполнении ключевых решений партийной олигархии.

Ясно также, что речь идет о такой «демократической культуре» — революционно,-примитивно-демократической культуре, — которая базируется на идеях конфронтации, классовой, социальной непримиримости, ненависти к «классовому врагу», насилия и террора по отношению к нему, идеях, которые вместе с тем, с одной стороны, порождают и поддерживают террористические методы осуществления революционно-демократической власти по отношению к «классовому врагу», внесудебную и псевдосудебную расправу с ним, с другой стороны, способствуют разжиганию низменных страстей у широких слоев вооруженного пролетариата и его союзников, вовлечению их непосредственно в акции террора, репрессий, подпитывают их энтузиазм, направленный на поддержку своей «рабоче-крестьянской» власти, и позволяют консолидировать их вокруг своего «авангарда» — большевистской партии.

     Но здесь крайне важно подчеркнуть один момент.
Подлинный, сокровенный смысл соответствующих мест текста «Государства и революции» не совпадает с тем, что прочитывается в этих же фрагментах с первого взгляда, без соотнесения данного высказывания с контекстом всей работы, без учета явных и неявных противоречий даже в одном и том же предложении, не говоря о сочинении в целом.

Данное обстоятельство отчетливо обнаруживается как раз при анализе ленинского утверждения о том, что пролетарская примитивная демократия, будучи демократией для большинства, одновременно является диктатурой и насилием, направленными против меньшинства. Причем в данном случае речь у Ленина идет не об актах насилия в ходе завоевания и упрочения власти, направленных против сопротивляющегося «классового врага», а о насилии в ходе стабильного функционирования власти, уже после осуществления революционного преобразования экономики по отношению к «ничтожному меньшинству», уклоняющемуся от контроля и надзора со стороны властвующего субъекта (большинства) над производством и распределением, над мерой труда и мерой потребления.



1.10. Институт двойного (революционно-демократического снизу и партократического сверху) контроля как важнейшая черта контролируемой пролетарской демократии и проблема его совместимости/несовместимости с российской политической традицией и спецификой российской цивилизации


     При текстуальном анализе не составляет большого труда убедиться в том, что Ленин одновременно и декларирует, что уклоняющиеся от такого контроля составят «ничтожное меньшинство», уповая на утопическую идею быстрой переделки человеческой природы вслед за революционным преобразованием общественных отношений, и вместе с тем реалистично полагает, что уклоняющиеся будут не только из состава буржуазии, но и из среды интеллигенции (той ее части, которая, по словам родоначальника большевизма, желает сохранить «капиталистические замашки»), и из рабочего класса (из тех, кто, по Ленину, глубоко развращен капитализмом)[12,с.101—102].

Во-первых, это означает, что рабочий класс должен будет надзирать не только за «социально чуждыми» — бывшей буржуазией и значительными слоями интеллигенции, но и сам за собой и в случае необходимости доносить сам на себя (в чем, согласно логике большевизма, ничего зазорного, безнравственного нет, ибо это не донос классово чуждой тебе власти, а публичное или тайное информирование своей, классово родной власти, участие в которой принимаешь и ты, т. е. — донос самому себе).

Во-вторых, чтобы знать, не нарушается ли мера труда и мера потребления в обществе, необходимо знать, кто, что и сколько потребляет и как «живут» в быту, семье его родные и близкие, словом, каков их уровень и образ жизни, а, следовательно, необходим контроль и надзор за частной жизнью граждан (включая пролетариев), что в свою очередь с неизбежностью приведет к регламентации и унификации частной жизни вслед за публичной в экономической, социальной и политической сферах.

Очевидно, что проектируемая Лениным система всеобщего и тотального контроля и доносительства несовместима с моделью либеральной демократии и с ее составляющей — индивидуальной свободой (а значит, прежде всего, с протестантской «моралью»), следовательно, в странах, где имеются устойчивая политическая традиция либерально-демократического политического устройства, политическая культура индивидуальной свободы и правосознание правового государства, ленинская система тотального контроля гипотетически может быть установлена (отвлекаясь от способов осуществления и всех иных обстоятельств), а тем более стабильно функционировать, только лишь посредством систематического и массового применения государственного насилия, террора.

Но реальная проблема состоит вовсе не в констатации этого банального факта, ибо противопоставление, а стало быть, указание на несовместимость норм и институтов «буржуазной» и «пролетарской» демократии есть альфа и омега большевистской политической доктрины.
 
Она — в другом: во-первых, в том, что модель пролетарской демократии (со всепролетарским участием и тотальным контролем над меньшинством), которую теоретически сконструировал вождь большевизма, в случае ее воплощения в практику оказывается фатально нестабильной и краткоживущей и неизбежно трансформируется в иную модель, тоже пролетарской демократии, но уже не спонтанной, свободной прямой демократии масс, а управляемой, несвободной, где контроль над меньшинством имеет тенденцию преобразиться в контроль над подавляющим большинством и для своего стабильного функционирования нуждается в систематическом применении насилия; во-вторых, она в проблеме совместимости/не-совместимости ленинской системы тотального контроля с российской исторической традицией и политической культурой, сопряженной с православной системой ценностей.

Действительно, как многократно демонстрировала революционная практика (в том числе в России 1917—1918 гг.), попытка установления всеобщего и одновременно всепролетарского (всенародного) контроля приводит к разгулу революционной демократии, насилию, анархии, взаимным обвинениям, сведению личных счетов, бессудной или/и псевдосудебной расправе. (Что происходит, когда на волне революционного энтузиазма народ широко" привлекается к управлению, контролю, достоверно и в высокохудожественной форме изображено А. И. Солженицыным в «Марте Семнадцатого» в сюжете с А. Пешехоновым. Нас не должно смущать то, что А. И. Солженицын описывает события марта 1917 г., а у В. И. Ленина речь идет о воплощении концепции «государства—коммуны». Социально-психологический механизм и массовое политическое поведение идентичны.)

Такой поворот событий быстро вынудит правящую партию (так и произошло впоследствии на практике) отказаться от спонтанного всепролетарского контроля. Вместо него на втором этапе упрочения и стабилизации власти с неизбежностью должен быть установлен только руководимый и контролируемый партией всеобщий организованный контроль.

И здесь мы оказываемся перед двумя основными вариантами развития.
Дело в том, что хотя вождь большевизма в «Государстве и революции» специально не обговаривает вопроса о вариантах воплощения в практику идеи «государства—коммуны» в зависимости от того или иного культурно-исторического контекста (дихотомия «Запад/Восток»), ибо полагает, что его проект пролетарской демократии имеет универсальное, всемирно-историческое значение, эта проблема реально существует, и следует выделить в качестве отдельного вопрос о мере совместимости/несовместимости ленинского проекта с российским конкретно-историческим контекстом 1917 г.

Но вначале еще раз, более пространно о том, что само собой разумеется, для стран с либерально-демократической традицией: всеобщий контроль за частной жизнью, от которого «некуда будет деться», вызовет у реального (а не вымышленного) человека XX в., приверженного ценностям индивидуальной свободы и правового государства, естественный протест и стремление уклониться от него, в результате чего граница между большинством (контролирующими) и меньшинством (уклоняющимися) станет подвижной до такой степени, что «ничтожное меньшинство» (всего лишь! — по гипотезе Ленина) уклоняющихся от такого контроля, противного политической культуре и правосознанию человека, сформировавшегося в лоне западноевропейского общества Нового времени, быстро трансформируется в большинство.

Чтобы этого не произошло и чтобы стабильно могло функционировать общество с таким режимом и необходимо систематическое и организованное насилие.
Таким образом, проектируемая Лениным диктатура тотального контроля над «ничтожным меньшинством» со временем самопроизвольно не может не преобразоваться в странах с либерально-демократической традицией, вопреки ленинскому замыслу, в диктатуру против большинства.

В подтверждение нашей интерпретации ленинских воззрений приведем соответствующий фрагмент текста, убедительно свидетельствующий, что осуществление означенного контроля и реагирование на уклоняющихся от него первоначально будет носить, по Ленину, не просто примитивнодемократический, а революционно-примитивнодемократический характер: <<...когда все научатся управлять и будут на самом деле управлять самостоятельно общественным производством, самостоятельно осуществлять учет и контроль тунеядцев, баричей, мошенников и тому подобных «хранителей традиций капитализма», — тогда уклонение от этого всенародного учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьезным наказанием (ибо вооруженные рабочие — люди практической жизни, а не сентиментальные интеллигентики, и шутить они с собой едва ли позволят), что необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого человеческого общежития очень скоро станет п р и в ы ч к о й>>[12,с. 102.Подчеркнуто нами].

В приведенном пассаже обратим внимание на два ключевых момента.
     Первый. Согласно Ленину, именно вооруженные рабочие, поголовно участвующие в милиции, непосредственно будут «быстро» и «серьезно» наказывать уклоняющихся от контроля и учета, а значит и уклоняющихся от установленного экономического и социального порядка, при котором все «общество будет одной конторой и одной фабрикой» и все граждане будут служащими и рабочими <<одного всенародного государственного «синдиката» «с равенством труда и равенством платы>>[12,с.101].

Конечно, постановка вопроса о наказании крайне абстрактна. Ленин не конкретизирует, посредством каких институтов и процедур будет осуществляться наказание (как и контроль). Но сама быстрота его исполнения (очевидно, что «вероятно» использовано для отвода глаз) дает все основания утверждать, что у Ленина речь идет о вне - или псевдосудебном порядке осуществления наказания на основании революционного и пролетарского «правосознания», прямого почина вооруженных масс.

Виртуальная же суровость наказания, причем не по отношению к активно сопротивляющемуся классовому врагу, а к «тунеядцам» и «мошенникам», в том числе и из рабочего класса, которое должны понести уклоняющиеся, сполна характеризует Ленина как приверженца насилия в качестве главного средства формирования нового общественного порядка и воспитания нового человека.

Кроме того — и это существенно важный дополнительный момент,— сам критерий определения «тунеядцев» и «мошенников» весьма расплывчат, что уже чревато большим произволом, а поскольку устанавливать вышепоименованные категории нарушителей будут полуграмотные, революционно-возбужденные, «освобожденные» от правовых норм и государственных институтов массы на местах, руководствующиеся «классовым самосознанием», собственным — преломленным сквозь специфику своей общей и политической культуры — пониманием партийных лозунгов и задач дня, то простор для произвола, злоупотреблений, сведения личных счетов, жестокостей станет поистине беспредельным. Впрочем, в отмеченном моменте сочинения теоретической новизны нет.

Напомним, что в годы первой русской революции Ленин точно так же призывал народные массы самостоятельно и непосредственно «чинить суд и творить революционное право» (на чем мы подробно останавливались в первой книге “Метаморфозы и парадоксы демократии” [14, с.319—320.]).

Второй момент. Вопреки взглядам Маркса, согласно которым в ходе революционных преобразований общественных отношений одновременно будет изменяться индивидуальное и общественное сознание принимающих в них участие людей, Ленин придает репрессиям непомерно большое значение в деле формирования у взрослых людей дисциплинированности и требуемой «сознательности». По сути дела, он полагает, что только страх перед  репрессиями будет вынуждать людей соблюдать правила человеческого общежития и превратит их в привычку.

Нет нужды объяснять, как далеки от реальности подобные предположения вождя большевизма, означающие на практике систему государственного террора и ГУЛАГа.
Много сложнее ответить на вопрос, в какой мере всеобщий контроль совместим с российской политической традицией.

     Казалось бы, чего проще, ведь в гражданскую войну 1918—1920 гг. значительная масса россиян восстала против большевистской политики «военного коммунизма», включающего в себя и жесточайшую регламентацию и революционно-демократический  контроль.

Но для специалиста, очевидно, что причинами (не одной причиной) восстаний, сопротивлений, несогласий широких народных масс в годы гражданской войны являлся комплекс разнообразных факторов, включающий и экономические, и социальные, и политические, и карательные акции большевистской (и пробольшевистской) власти, где, в частности, террор продотрядов или комбедов в ответ на саботаж крестьянами продразверстки вызвал у последних ответную реакцию в виде вооруженных выступлений. Это, с одной стороны.

С другой стороны, то, что многие пролетарии, крестьянская беднота, учащаяся молодежь, служащие нового поколения в 20-е гг. (задолго до «Большого террора») воспринимали становящуюся систему если не тотального, то близкого к этому контроля как должное, само собой разумеющееся установление, наводит на мысль, что они психологически были согласны на такой политический порядок, а не следовали ему только из страха (или не столько из страха). Такой порядок был созвучен их политической культуре, традициям и образцам политического поведения, которые они усвоили в ходе своего формирования, а затем революционной практики, коммунистической пропаганды и агитации.

Данная, казалось бы, частная (хотя и важная) проблема непосредственно соотносится с более широкой и общей, дискутируемой в российской литературе начиная с середины XIX в. и вплоть до начала XXI в., где она вновь подвергается всестороннему обсуждению [См.:46]: об особости российского пути, о евразийской природе России, о существенной специфике российской политической традиции, менталитета, политической культуры, что не может не детерминировать специфику политического устройства, формы правления, политического режима.

Прежде всего, следует напомнить очевидное: в революционное время главным фактором, обусловливающим специфику политического поведения масс, становится не особенность культурно-исторического контекста (как может показаться на первый взгляд) той или иной страны, в которой происходит революция, а то общее, что присуще всем революционным странам и связано с особенностями психики и поведения больших масс людей, участвующих в революционных событиях: ускоренная по сравнению с мирным, эволюционным этапом динамика социально-психологических состояний революционных масс, не менее значительная амплитуда пульсации их общественной энергетики, усиление роли иррациональных, подсознательных, эмоциональных детерминант политического поведения, в результате чего происходит «помутнение» рассудка, «озверение» нравов, повышение агрессивности и деструктивности революционных масс, что, кроме всего прочего, ведет к повышенной их манипулируемости со стороны демагого-популистских радикальных партий [См.:47].

[Мы не будем касаться дискуссионного вопроса о природе агрессивности и деструктивности революционных масс людей. Достаточно констатировать очевидный факт всплеска насилия, террора, жестокости, зверства в ходе революции, ибо для нашего исследования не имеет особого значения, обусловлено ли проявление агрессивности человеческой природой (широко распространенная концепция врожденной агрессивности человека) или «деструктивным потенциалом, который произрастает в определенных постоянно действующих условиях» (Э. Фромм [48]) и дает резкую вспышку лишь в результате травмирующих обстоятельств].

Обозначенная специфика поведения революционных масс и обусловливает установление режима, который мы называем режимом революционной демократии.
 
Особенность же того или иного культурно-исторического контекста революционных событий, в том, что, воздействуя на объем вовлекаемых в революцию масс, длительность этих событий, ту или иную форму, меру жестокости, деструктивности проявления революционно-демократического типа политического поведения масс, в то же время не выводит эти различия за рамки указанного типа и не детерминирует возникновение иных типов поведения масс в революции. Весь революционный опыт человечества свидетельствует: тип поведения спонтанно действующих в революции масс при всех культурно-этнических различиях один и тот же — только революционно-демократический.

Этот тип выражается, в частности, как в создании революционными массами таких политических институтов, которые обеспечивают им возможность свободного прямого действия, устраняя препятствующие этому институционные и правовые преграды, так и в том, что революционный компонент (или революционное состояние) политической культуры и общественной психологии масс функционирует в качестве главнейшей детерминанты поведения не только у большинства непосредственных участников, субъектов революции, но и у последующих (по угасающей) поколений (разумеется, при соответствующей системе воспитания и образования), что сглаживает (вначале в большой, затем в меньшей степени) влияние культурных различий на характер функционирования политических институтов, отношений.

Однако по мере естественного угасания революционно-демократических проявлений поведения масс (могущих, правда, ненадолго искусственно продлеваться, что не меняет сути дела) и соответственно ослабления роли революционного компонента в политическом сознании нарастает влияние на характер политического поведения культурно-исторических факторов, способствующих трансформации революционной демократии в тот или иной возможный (в рамках данного культурно-исторического контекста) вариант политического режима.

Варианты метаморфоз революционной демократии зависят от множества причин, в частности от близости (или отдаленности) характера самой революционной демократии к политико-культурной и исторической традиции страны. И здесь мы переходим ко второй стороне темы.

2. Специфика российской политической культуры и менталитета широких масс не вызывает сомнения, и большинство полемизирующих не оспаривает этого факта. Камнем преткновения для них является проблема адекватной интерпретации особенностей российского исторического пути, российской цивилизации в целом, политической культуры в частности, и прежде всего (ввиду раскола российского общества на несколько субкультур) политической культуры народных масс.

 (Говоря о специфике российской цивилизации, мы исходим, с одной стороны, из того очевидного положения, что какими бы факторами ни обусловливалась особенность российской цивилизации и российской политической культуры и в чем бы она ни состояла, отмеченная особенность для россиян первой четверти XX в. являлась данностью, в лоне которой они сформировались, пребывали и действовали.

 Вместе с тем, с другой стороны, своеобразие российского пути, воплощенное в своеобразии политического менталитета масс, будучи одной из детерминант их политического поведения, не является неизменным, тем более не укоренено в генофонде русских, всех россиян и поэтому со временем,  несомненно, трансформируется в направлении, все более сближающим его с политической культурой родственных цивилизаций, прежде всего западно-христианской.)

Непосредственно из первой следует вторая проблема. Она состоит в выявлении меры и характера детерминации отмеченными особенностями специфики политических институтов, норм и отношений, устанавливающихся в России на том или ином этапе современной истории.

Частной разновидностью разрешения второй проблемы как раз и является отыскание ответа на вопрос: в какой мере система тотального контроля над массами и вместе с тем контроля самих масс, т. е. массового самоконтроля трудящихся, разработанная Лениным, совместима с политической культурой именно российских и именно революционных масс, с их правосознанием, с политической традицией государства, этнопсихологической спецификой русского народа, исторической ролью русской православной церкви и т. д.
 
Причем речь идет о проблеме совместимости ленинского проекта тотального контроля с двумя последовательно сменяющими друг друга в ходе естественной метаморфозы режимами: вначале с революционной демократией, затем с партолигархическим большевистским режимом, опирающимся на согласие, поддержку и контролируемое участие в управлении значительных масс.

Нам представляется (не аргументируя, а постулируя здесь наше утверждение), что основная масса российских низов первой четверти XX в. была привержена не ценностям индивидуально-либеральной демократии и гражданской культуры (что вполне понятно), а биполярной модели политического устройства, в которой особый, патримониальный и этатистский авторитаризм верховной власти и подданническая культура народных масс сочетались с особой коллективистской и ограниченной по сфере компетентности демократией внизу, в сельской общине.

Данная особенность политической ментальности и позволяет сделать вывод, что ленинский проект тотального контроля, встроенный в бинарный (одной из составляющих которого является революционная демократия), а затем в «полуторный» режимы, вполне совместим с традициями политической культуры российских низов.

Таким образом, ленинский проект, неприемлемый в первой четверти XX в. для стран западно-христианской цивилизации, вполне был приемлем для России того же времени, если бы только его осуществление не сопровождалось социальным бедствием трудящихся масс, что, естественно, не могло не вызвать их стихийного протеста и сопротивления.

С социально-психологической точки зрения важно не то, что всеобщий и двуединый — сверху и снизу — контроль и учет, как показали многие исследователи, на практике неосуществим, а то, что массы на первом, революционно-демократическом этапе спонтанно вовлекаются в него, идентифицируя себя с властью (не замечая, что подобного рода самоконтроль равнозначен по сути дела самоистреблению пролетариата, одних пролетариев руками других), вследствие чего на втором этапе они согласны довольствоваться лишь ролью субъекта -  руководимого партией -  контроля и учета.




1.11. Проблема насилия и террора в большевистской концепции МКПД (ДП)

1.11.1. Два   вида революционного   террора:   стихийный
террор масс и санкционированный партией институциона-лизированный террор

     Здесь нам необходимо несколько подробнее рассмотреть воззрение вождя большевизма дооктябрьского периода на проблему насилия, террора в процессе осуществления диктатуры пролетариата (ДП), моноклассовой пролетарской демократии (МКПД).

В период, предшествовавший семнадцатому году, сама формула «подавление сопротивления эксплуататорских классов» раскрывалась Лениным, как правило, предельно абстрактно, без детального указания на формы, средства и методы революционного подавления, насилия, террора, объем и характер ограничений демократии по отношению к указанным классам. И, на первый взгляд, кроме предполагаемого акта насильственного подавления свергнутых классов, который, по логике абстрактной постановки, должен наступить лишь после свершившегося события, факта сопротивления этих классов, не согласных добровольно примириться с экспроприацией их собственности и насильственным отстранением от власти, но отнюдь не превентивно, ничто не должно было ограничивать демократическое поле МКПД (ДП).

Но подобный взгляд ошибочен. Из виду упускается то обстоятельство, что, согласно большевистской политической доктрине, на первом, разрушительном, революционно-демократическом этапе завоевания власти должна будет установиться биполярная — охлократическая и партолигархическая — модель власти. А последняя, как явствует из самого определения, включает в себя два вида террора: а) стихийный террор масс и б) санкционированный партией, институционный, впоследствии государственный, планируемый верховной властью террор.

     Исходя из этого, для аутентичного реконструирования большевистской политической доктрины чрезвычайно важно учитывать именно то обстоятельство, что доктрина предполагала осуществление обоих видов террора:и институцио-анализированного, санкционированного, государственного как составной и центральной части подавления сопротивления эксплуататорских классов, реализуемого под руководством, контролем и с непосредственным участием большевиков, и стихийного террора масс, который должен был выполнять важную доктринальную роль в плане завоевания, упрочения и стабилизации режима, хотя сами большевики могли контролировать его (стихийный террор масс)— уже по определению — лишь частично.

Апологеты большевизма в течение десятилетий пытались представить дело таким образом, будто большевики не причастны к стихийному террору революционных масс, и на них не лежит вина за эксцессы толпы, революционной охлократии.

Однако подобный довод недостоверен, искажает аутентичный большевизм. Как раз наоборот: стихийный террор масс, по Ленину, являлся системообразующим фактором революционной диктатуры. Он должен был выполнить большой объем черновой предварительной работы по разрушению старых государственных властных, управленческих, правоохранительных структур, подавлению классового врага, иногда вплоть до физического уничтожения, ему отводилась значительная роль в нагнетании страха, парализации воли к сопротивлению, деморализации классового противника. (Мы не касаемся здесь иной, не менее важной, роли террора масс, в частности в социально-психологическом или организационном плане).

     О благотворной роли стихийного террора масс открыто в большевистских текстах, как правило, не говорилось, но это само собой подразумевалось, исходя из второго плана доктрины. Первичный стихийный террор народных масс являлся основой большевистских воззрений на способ завоевания, упрочения и стабилизации и на методы осуществления власти. [См.:49].

     Конечно, система причин, совокупность благоприятствующих факторов и пусковой механизм стихийного движения масс, в том числе и стихийного террора, весьма сложны, и в стабильный период никакие теоретические догмы, пропагандистские и агитационные лозунги не могут подвигнуть массы к масштабным беспорядкам, насилию, террору.

Но в смутнoe, нестабильное, кризисное, особенно переходное время роль  лозунгов, идей, созвучных настроению взбудораженной, недовольной существующим положением, преисполненной завистью к «богатым», ненавистью к «чужим» толпы, неизмеримо возрастает, а как раз все основные элементы большевистской доктрины и соответствовали психологии возбужденных масс в конкретно-исторической и национально-культурной ситуации России и были устремлены к одной цели: наэлектризовывать их еще более, разжигать страсти, будить инстинкты, инициировать, провоцировать стихийные возмущения, насильственное движение масс с неизбежным атрибутом стихийного террора, который большевики, повторяем, надеялись, в конечном счете, использовать для захвата и удержания власти, манипуляции большими массами людей.

И большевистский лозунг превращения империалистической войны в гражданскую, и деятельность большевистской партии между Февралем и Октябрем (как до и после) по разжиганию любых классовых конфликтов, антагонизмов, и конфронтационная политическая культура, распаляющая в массах чувства социальной ненависти, нетерпимости, зависти, злобы, и призывы к массовым действиям, насилию, прямому «захвату свободы», почину масс на местах — все это в совокупности и означало, что при разрушении существующего государственного строя и правопорядка и завоевании власти большевики делали одну из главных ставок на стихийный террор масс.

Здесь мы не будем углубляться в вопросы о концептуальной взаимосвязи и взаимообусловленности двух видов террора, о подвижности и условности грани между ними на практике, о том, что и сам государственный террор, согласно большевистской концепции, включал на первых порах стихийный террор народных низов. Для нас принципиально, важна сама констатация наличия двух видов террора в большевистской концепции и проистекающих из этого различий в теоретической и пропагандистской постановке вопроса.

Первое различие состоит в том, что в связи с имплицитно содержащейся в большевистской политической доктрине идеей стихийного террора народных масс не должна вводить в заблуждение абстрактная постановка вопроса в формуле «подавление сопротивления».

При анализе вопроса следует постоянно иметь в виду и подразумеваемый виртуальный стихийный террор масс, который в значительной мере изменяет масштабы и характер подавления сопротивления эксплуататорских классов в сторону его ужесточения, спонтанности. Именно данный существенный момент не учитывался апологетами, да и рядом критиков большевизма, когда они пытались отделить стихийный террор народных низов от большевистской формулы «подавление сопротивления» в ее абстрактной постановке.
 
     Подобные попытки облагораживания большевистской концепции тщетны и исторически недостоверны, ибо стихийный террор трудящихся масс имплицитно присутствует в большевистской интерпретации формулы «подавление сопротивления», даже если эта формула дана в абстрактной постановке.

Здесь уместно кратко обозначить главное субстанциональное различие двух видов террора: если масштабы и характер санкционированного, институциоанализированного, государственного террора, в общем и целом прогнозируемы, контролируются, опять-таки в целом, верховной властью (точнее, центральной революционной властью, ибо при режиме «революционной демократии» верховная власть в собственном смысле отсутствует; об особенностях — чуть ниже), поскольку обусловливаются политической целесообразностью, логикой развития классового и политического противоборства, максимами доктрины, превалированием рациональных моментов над иррациональными, то стихийный террор масс в силу своей по преимуществу иррациональной природы непредсказуем и практически неконтролируем, может принять самые дикие, зверские формы, лавинообразно разрастись в цепном процессе до масштабов общества в целом.

Но и самому санкционированному, институционализированному, государственному террору потенциально присущи особые моменты, опасные тенденции, которые сближают его со стихийным террором масс и могут актуализироваться при стечении благоприятных обстоятельств в действительность: аберрация предписаний команды о терроре во время прохождения иерархической вертикали сверху вниз; искажающая суть упомянутой команды самодеятельность властей на местах и в результате опасность лавинообразного нарастания террора внизу и на местах, террора, не контролируемого из центра, преступающего предписанные сверху масштабы и характер.

[Высокохудожественное и вместе с тем достоверное, строго документальное изображение, чередующееся с удачно подобранной фактографией эпизодов стихийного террора масс, мы находим в романах А. И. Солженицына «Март Семнадцатого» и «Апрель Семнадцатого».
«Грянула — именно сегодня (1 марта 1917 г. — Э. В.), — адекватно и точно фиксирует А. И. Солженицын одну из особенностей стихийного террора масса,— эпидемия или вакханалия арестов. Показалось, что революция катится к гибели: она кончится тем, что все граждане переарестуют друг друга! » [50]].


1.11.2. Эволюция высказываний В. И. Ленина о насилии и терроре в период между Февралем и Октябрем 1917 г.

     Другое различие подходов к двум видам террора состояло в том, что если по общей проблеме «подавление сопротивления» (включая государственный террор) в период между Февралем и Октябрем 1917 г. Ленин в публичных выступлениях занимал двойственную позицию (на чем мы подробнее остановимся ниже), то по вопросу о стихийном терроре народных масс, являющемся атрибутом режима революционной демократии, публичная позиция вождя большевизма и в отмеченный период (как и до и после него) оставалась неизменной: открыто и прямо не призывая к террору, Ленин подразумевал его осуществление необходимым для режима революционной демократии, к установлению которого он призывал изо дня в день.

Так, незадолго до Февраля 1917 г. в речи на съезде Швейцарской с.-д. партии 4 ноября 1916 г. Ленин, отвергая индивидуальный террор как тактику, обосновывал правомерность (в который уж раз) террора масс в революционной борьбе. [См.:51].
В период после Февраля 1917 года, хотя Ленин открыто и не писал о благотворной для успеха революции роли террора масс, его наличие в ленинской теоретической конструкции подразумевалось. В частности, в работе «О двоевластии» (апрель 1917 г.), где он дает определение своеобразию советской власти как власти, опирающейся непосредственно на революционный захват, на почин вооруженных народных масс снизу и на местах, а не на закон, принятый централизованной государственной властью, незримо присутствует и стихийный, спорадический виртуальный террор масс [См.:17, с. 145].

     И в ряде других работ этого же периода, в которых Ленин обосновывает необходимость безотлагательного установления режима революционной демократии, везде подразумевается в завуалированной, латентной форме развертывание террора масс. На этот террор Ленин прямо не указывает, но его осуществление предполагается возможным в любое время и, в любом месте как атрибут революционно-демократического режима, революционной диктатуры охлократии [52, с. 204].

Иной, двойственной публичной позиции придерживался Ленин в период между Февралем и Октябрем 1917 г. по проблеме санкционированного подавления эксплуататорских классов, насилия вообще и государственного террора в частности.

     Первоначально, в первые два месяца после возвращения в Россию, в силу сложившейся в апреле—мае политической конъюнктуры и характера стоящих перед ним и большевистской партией первоочередных задач политической борьбы, вождю большевизма практически не представлялась возможность сколько-нибудь пространно высказаться по ней, а если все же такой случай выпадал, то он, как правило, проявлял осторожность, ограничиваясь повторением классических марксистских формул.

     В этом плане типична постановка на Петроградской общегородской партийной конференции вопроса в самой общей форме о насилии в ходе революционной диктатуры рабочих и крестьян. [См.:53].

В резолюциях же Апрельской Всероссийской конференции, начавшейся через день после завершения общегородской, вообще никак не освещались вопросы о роли насилия, террора в условиях революционной диктатуры рабочих и крестьян или при ДП, об ограничениях политической свободы для свергаемых классов[34, с.241-260].

Более того, дело порой доходило до курьеза. В одной из своих статей в «Правде» от 6(19) мая 1917 г. (<<На зубок новорожденному... «новому» правительству>> Ленин, откликаясь на речь известного монархиста В. Шульгина, прозвучавшую на частном совещании членов IV Государственной думы 4(17) мая 1917 г., преступил, видимо, в политической запальчивости и популистском раже, даже ту меру демагогии и лицемерия, которая как-то еще допустима в «нормальной» политической жизни.
 
В. Шульгин в своей речи обратился к «советской демократии» (не отличая ее особо от большевиков) с обещанием примириться даже с насилием против господствующих классов, если только советская демократия спасет Россию от порабощения Германией. Процитировав из речи В. Шульгина слова: «Мы предпочитаем быть нищими, но нищими в своей стране. Если Вы можете нам сохранить эту страну и спасти ее, раздевайте нас, мы об этом плакать не будем»,— Ленин сопроводил их следующим комментарием: «Не запугивайте, г. Шульгин! Даже когда мы будем у власти, мы вас не «разденем», а обеспечим вам хорошую одежду и хорошую пищу, на условии работы, вполне вам посильной и привычной!»[54].

Вообще-то подобных казусов, когда произносились слова, противоречащие основному содержанию, доктрины, в текстах Ленина немало. В связи с ними возникает вопрос: как можно их правильно интерпретировать? Как демагогию и лицемерие политика, преднамеренно рассчитывающего на неосведомленность неграмотной или малообразованной массы, составляющей большую часть читателей «Правды», не знакомой с программными установками политического большевизма и которой, вследствие этого, можно было высказывать положения, несовместимые с основным содержанием политической доктрины?

Или же, как перехлесты политического темперамента Ленина, озабоченного в данный момент только опровержением оппонента и как бы забывающего вчерашние свои высказывания и не думающего о завтрашних?

Или, может быть, как беспринципный, но сиюминутно эффективно действующий политический прагматизм, гибко, а порой и решительно меняющий лозунги, аргументы, тактику вслед за колебаниями настроений масс, учитывающий их желания, ожидания, чаяния?

     Или все же и как отражение имманентной противоречивости политической доктрины большевизма, согласно которой должен быть установлен бинарный политический режим, соединяющий несоединимое — пульсацию свободной общественно-политической активности народных низов, их непосредственного участия в политической жизни и автократический партолигархический строй, интересы пролетариев и интересы большевистских иерархов, менталитет и политическую культуры трудящихся масс и догмы классического марксизма?

Но в любом случае, очевидно, что ленинские высказывания типа процитированной ремарки к словам В. Шульгина, не выражая (а точнее, маскируя) сокровенные максимы большевистской политической доктрины по вопросу о насилии, терроре в условиях революционной диктатуры, в то же время наглядно демонстрировали характер приемов и методов, уровень полемики, пропаганды и агитации вождя большевизма.

На фоне умолчаний, осторожных и абстрактных повторений классических формул и прекраснодушных, лицемерных обещаний более или менее спокойной и обеспеченной жизни для свергаемых классов диссонансом воспринимаются ключевые положения ленинской речи от 4 июня 1917 г. на I Всероссийском съезде Советов, которые, однако, всего лишь адекватно воспроизводят прежние, времен первой русской революции, публичные высказывания вождя большевизма о революционной диктатуре; в первые месяцы после Февраля он предпочитал не вспоминать о них.

Теперь же, на I съезде Советов, Ленин впервые после Февраля не считает нужным скрывать свое кредо по данному вопросу и откровенно, определенно, ясно указывает на государственный террор как на лучшее, эффективнейшее средство преодоления экономического кризиса и скорейшего заключения мира, причем на государственный террор, действующий превентивно и внеправовым порядком.

Полемизируя с эсерами и меньшевиками по поводу их плана обуздания промышленной анархии и кризиса путем создания государственных органов контроля и регулирования промышленности, Ленин предложил в противовес свою «программу» избавления страны от разрухи: «Опубликуйте прибыли господ капиталистов, арестуйте 50—100 крупнейших миллионеров. Достаточно продержать их несколько недель, хотя бы на таких же льготных условиях, на каких содержится Николай Романов, с простой целью заставить вскрыть нити, обманные проделки, грязь, корысть, которые и при новом правительстве тысяч и миллионов ежедневно стоят нашей стране. Вот основная причина анархии и разрухи...» [55, с.268].

Аналогичная мера государственного террора — арест без суда и следствия — должна была бы сыграть, по Ленину, роль «палочки-выручалочки» и во внешнеполитической деятельности, т. е. способствовать немедленному заключению всеобщего мира. «Наш первый шаг, который бы мы осуществили, если бы у нас была власть: арестовать крупнейших капиталистов, подорвать все нити их интриг. Без этого все фразы о мире без аннексий и контрибуций — пустейшие слова...» [55,с.269].

Мы не будем здесь касаться ошибочности взгляда Ленина (в полной мере подтвердившейся в годы «военного коммунизма») на роль государственного террора как главного, всесильного средства разрешения ключевых, жизненно важных внутренних и внешних проблем страны. Нам важно как можно полнее реконструировать подлинные политические воззрения большевиков на характер, теоретическую модель государственного красного террора по отношению к политическим противникам в период революционной диктатуры, в том числе и в условиях ДП.

Решение первой задачи повлечет за собой решение второй: развенчание господствующего в советской историографии мифа о вторичном, вынужденном характере красного террора.

При анализе текста Ленина нас не должно вводить в заблуждение то, что террор, репрессивные меры нагнетания страха предлагаются Лениным в данном случае в смягченной форме и незначительном масштабе: арест «50-100 крупнейших миллионеров» на несколько недель. (Н. Суханов настаивал в своих «Записках», что Ленин на съезде называл цифру 200—300 человек, подлежащих аресту, а не ту — 50—100, что фигурировала в изложении его речи в газете «Правда» [56, С. 261.].)
Принципиально важным является другое.

Во-первых, у Ленина речь идет не просто об инициируемом, активируемом партией, но в основном разворачивающемся стихийно терроре масс в условиях революционной демократии, а о предполагаемых актах государственного террора, осуществляемых сознательно, преднамеренно под общим руководством и непосредственно членами большевистской партии, взявшей верховную государственную власть.

Во-вторых, необходимость политики государственного террора в данном случае Ленин обосновывает исходя не из более или менее ясно диагностируемых и юридически установленных актов террора со стороны свергаемых классов, а из гипотетически инкриминируемой буржуазии деятельности, якобы являющейся первопричиной и экономического кризиса, и продолжения войны, и других негативных явлений государственной и общественной жизни России.

Другими словами, предвосхищая практику санкционированного большевиками государственного красного террора 1918-го и последующих годов (о стихийном терроре масс здесь речи нет, хотя оба вида террора взаимосвязаны), Ленин идеологически обосновывает политику санкционированного красного террора (пусть пока в смягченной форме) не только в ответ на белый, контрреволюционный террор, что является в марксизме само собой разумеющимся, но и как средство решения внутренних и внешних проблем, возникших якобы всецело по вине внутренних классовых врагов.

Но нас интересует не взгляд Ленина на террор как метод управления экономикой, а человеческие последствия такой концепции. Кажущееся незначительным различие в постановке вопроса в действительности очень велико: в первом случае тот или иной акт белого террора и его авторство в принципе можно установить с достаточной определенностью и соответственно предпринять оправданные ответные меры, во втором же случае меру действительной, а не вымышленной вины свергаемых классов в возникновении кризисов, разрухи, хаоса (за исключением случаев явного саботажа) в революционную эпоху установить неизмеримо труднее (если вина вообще существует), вследствие чего создается безграничное поле для произвола, беззакония, до того, в первом случае, огромное.

В-третьих, еще более существенным является то, что речь у Ленина идет не просто о государственном терроре, а о государственном терроре, носящем превентивный и внеправовой характер. Ведь Ленин предлагает превентивно (до установления вины в ходе дознания, следствия, судебного разбирательства в порядке, принятом в обществах западно-европейской либерально-демократической и правовой цивилизации) арестовать 50—100 человек «миллионеров», руководствуясь только своей субъективной, произвольной, но вместе с тем вождистской, а значит непогрешимой оценкой их деятельности.

Для него наличие причинно-следственной связи между деятельностью буржуазии и экономическим кризисом, войной и другими бедами, в стране не требует правового, в установленном законом порядке, доказательства, ибо она ему очевидна со всей ясностью и безусловностью. Правда, непонятно, дана ли эта очевидность Ленину в сверхчувственном озарении, интуитивном постижении сакральной, эзотерической истины или же она является результатом логической операций правильного применения абсолютной истины марксизма к анализу данной конкретной ситуации.

     Таким образом, анализируемый текст существенно колеблет тиражировавшийся и пропагандировавшийся КПСС десятилетиями миф о вынужденном, вторичном, ответном характере санкционированного красного террора, ибо Ленин идеологически обосновывает как раз обратное: превентивный, первичный характер красного террора.

     [Здесь специально следует оговориться, что речь идет о теории красного террора, а не о конкретном историческом процессе. после Октября 1917 г.]
Конечно, давать окончательную оценку и взглядам большевиков на санкционированный красный террор, и самой его практике только по данному тексту преждевременно, ибо последняя обуславливалась не столько (или не только) взглядами большевиков на террор, сколько (но и) культурно-историческим контекстом России, конкретной политической ситуацией. Точнее, взаимопереплетением в конкретном развитии тех и других элементов.

Но и в любом случае в тексте речи Ленина от 4 июня 1917г. обозначены (хотя и контурно, в смягченной форме) все основные составляющие большевистской модели санкционированного красного террора[57].

Через три дня после выступления на I съезде Советов, 7 июня Ленин опубликовал в «Правде» статью «О врагах народа», где еще раз вернулся к обсуждению темы революционного террора, пытаясь усилить убедительность своей аргументации.
Лейтмотив данной небольшой статьи-заметки можно свести к двум пунктам: 1) для решения кардинальных проблем текущего момента необходимо использовать революционную меру — санкционированный, государственный террор, — уподобляясь в этом якобинцам; 2) вместе с тем якобинцам XX века — большевикам — нет нужды применять революционные меры террора в такой крайней форме, как гильотинирование. Для достижения целей достаточны будут «мягкие» формы устрашения — временный арест полусотни-сотни наиболее богатых представителей буржуазии.

<<Пример якобинцев, — симптоматично подчеркивал Ленин в своей статье, — поучителен. Он и посейчас не устарел, только применять его надо к революционному классу XX века, к рабочим и полупролетариям. Враги народа для этого класса в XX веке — не монархи, а помещики и капиталисты, как класс.
Если бы власть перешла к «якобинцам» XX века — пролетариям и полупролетариям, они объявили бы врагами народа капиталистов, наживающих миллиарды на империалистической войне, то есть войне из-за дележа добычи и прибыли капиталистов.

«Якобинцы» XX века не стали бы гильотинировать капиталистов — подражание хорошему образцу не есть копирование. Достаточно было бы арестовать 50—100 магнатов и тузов банкового грабительства; достаточно было бы арестовать их на несколько недель, чтобы раскрыть их проделки, чтобы показать всем эксплуатируемым, «кому нужна война». Раскрыв проделки банковых королей, их можно бы выпустить, поставив под контроль рабочих и банки, и синдикаты капиталистов, и всех подрядчиков, «работающих» на казну>> [58].

В процитированном фрагменте, как в капле воды, отражена квинтэссенция большевистской доктрины. Этот текст поражает своей внутренней противоречивостью и ужасает зловещим подтекстом. Хотя, казалось бы, на первый взгляд, он даже безобиден -  ведь Ленин предлагает не гильотинировать «врагов народа», как это делали его предшественники, якобинцы XVIII в., а «всего лишь» арестовать на несколько недель 50—100 человек из числа «врагов народа» XX в.

     Однако зловещий смысл цитируемому придает то обстоятельство, что Ленин априори — до суда и вне суда, до любого дознания, следствия — твердо уверен в казнокрадстве и грабительстве всех крупных предпринимателей, банкиров, купцов и навешивает на них ярлык «врагов народа». Приговор вождя, не подлежащий обжалованию, уже прочитан, и вина легла как на класс капиталистов в целом, так и на каждого отдельного его члена.

Первое обстоятельство в практическо-юридическом плане влечет за собой второе: масштаб и характер репрессий не будут зависеть от количества действительно виновных (ибо виновны все представители класса) и характера их деяний (ибо все они виновны, используя сегодняшнюю терминологию, в хищениях в особо крупных размерах), а в случае реализации ленинского плана будут произвольно определяться «якобинцами XX в.» в центре и на местах исходя из личных качеств, политической целесообразности (а не права), логики классовой борьбы.

А это в свою очередь означает, что террор (пусть пока и в мягкой форме) может быть распространен в любой момент на любое количество «врагов народа XX в.» вплоть до всего класса в целом. Для ненаказанных на данный момент репрессии не отменяются, а отсрочиваются. «Врагам народа» предстоит, по большевистской логике, жить в условиях полной негарантированности личной свободы и самой жизни, под постоянно висящим над ними дамокловым мечом абсолютного бесправия, произвола, мечом, могущим опустить¬ся на их головы в любой момент. Чувства страха, обреченности, бессилия и безысходности должны беспрестанно сопровождать их.

Что же касается «мягкости» форм террора, то она не должна вводить в заблуждение. И. Церетели, комментируя анализируемую нами ленинскую статью, в своих «Воспоминаниях о Февральской революции» справедливо замечал: << Ленин забывал или, точнее, не хотел припомнить, что и якобинцы в начале французской революции не обнаруживали большого пристрастия к гильотине. Но логика диктатуры, логика объявления «врагами народа» целых классов привела их к массовым смертным казням, уничтожавшим не только людей, принадлежавших к классам, объявленным «врагами народа», но и просто всех инакомыслящих.

Противники диктатуры и террора не раз указывали большевикам на эту железную логику развития принятых ими принципов. Да вряд ли и сам Ленин, и его сторонники сомневались, что для укрепления в России большевистской диктатуры им придется прибегнуть к террористическим мерам в таких размерах и формах, которые затмят все ужасы Якобинского террора>> [59, с. 177—178].

Возникает вопрос: если вождю уже точно известно, что такие-то лица повинны в таких-то злодеяниях, то зачем вообще арестовывать кого бы то ни было и проводить следствие по поводу того, что не вызывает сомнений, кроме как для того, чтобы предать подозреваемых, а точнее, виновных (так как для вождя они уже до суда являются не подозреваемыми, а виновными) суду и покарать преступников. Кажется, налицо явное противоречие: с одной стороны, вождю большевизма доподлинно известно, что крупные буржуа — казнокрады, а с другой стороны, он полагает необходимым для «раскрытия их проделок» арестовать этих буржуа на несколько недель.

Однако то, что является противоречием с точки зрения формальной логики и правовой науки, не является таковым с точки зрения большевистской политической логики, действующей в русле классического марксизма. Ленин сам в тексте объясняет цель ареста: чтобы сами арестованные признались перед всеми эксплуатируемыми в своих преступлениях («проделках»).

Очевидно, что подобная позиция В.Ленина в главном по сути дела предвосхищает «теорию судебных доказательств» государственного обвинителя на трех больших московских процессах 1936—1938 гг. А. Вышинского с его основным тезисом о том, что признание обвиняемых является царицей доказательств [См.:60].

Не А. Вышинский и тем более не И. Сталин в 30-е гг., а именно В. Ленин еще летом 1917 г. примерял изуверский принцип средневековых процессов ведьм к будущему «царствию рабочих и крестьян».
 
(Однако, уточним, большевики не были уникальны. Как раз наоборот, практически во всех революциях вплоть до наших дней  в той или иной мере творилось подобное).

Правда, указанный принцип Ленин использовал, строго говоря, не в целях судебного доказательства или карательной политики в целом. Уже установленный вождем политический факт виновности «врагов народа» никем не мог быть оспорен. Но само их признание играло огромную роль в механизме манипулирования психологией, сознанием широких трудящихся масс. Поэтому и в данном пункте Ленин идеологически обосновывал ту роль, которую суждено было сыграть открытым московским процессам второй половины 30-х гг.

И, наконец, возникает еще один вопрос: как должны были, а точнее, вынуждены были поступать живые, а не вымышленные следователи, работающие с «врагами народа», в ситуации, когда вина последних была уже установлена вождем, но от самих «врагов народа» за несколько недель ареста все еще не удавалось получить признаний. Думается, понятно, что в реальной следственной практике подобная ситуация разрешалась всегда однозначно: следователи, вынужденные подтвердить правоту вождя, любыми средствами и любой ценой добивались того, чтобы уже известное вождю, а, следовательно, и самому следователю — преступление врагов народа — стало известно также со слов врагов парода и всем «якобинцам XX в.».

И опять-таки именно подобная позиция Ленина (отдавал он себе отчет в этом или нет, в конечном счете, не столь важно) косвенно идеологически обосновывала использование любых средств (даже пыток) для получения признательных показаний «врагов народа», предвосхищала подобную практику к способствовала ее установлению в широких масштабах в СССР в 20—50-е гг.

Не И. Сталин, а именно В. Ленин является идеологом такой системы, что видно из процитированного, казалось бы, безобидного фрагмента ленинского текста.
В «Государстве и революции» и в подготовительных материалах к этой работе содержатся оба положения Ленина — и о стихийном терроре масс, и о санкционированном, институционализированном терроре, также опирающемся на непосредственный, в значительной мере подконтрольный партии террор масс и отражающем не столько максимы марксизма (через большевиков), сколько политическую культуру, менталитет, социальную психологию трудящихся масс.

Причем о виртуальном стихийном терроре масс можно лишь строить предположения, а о санкционированном институционализированном терроре ставится вопрос только в абстрактной форме как тезис о необходимости подавления большинством сопротивления свергнутого меньшинства.

Так, в работе «Марксизм о государстве» Ленин характеризует МКПД (ДП) как демократию «для бедных, для 9/10 населения», включающую «подавление силой сопротивление богатых». Здесь же он дает и вторую формулу ДП— МКПД: «демократия почти полная, ограниченная только подавлением сопротивления буржуазии» [15, с. 181.].

     В окончательном варианте, изложенном в «Государстве и революции», эта мысль звучит следующим образом: «Демократия для гигантского большинства народа и подавление силой, т. е. исключение из демократии эксплуататоров, угнетателей народа,— вот каково видоизменение демократии при переходе от капитализма к коммунизму»[12, с. 89].

В связи с процитированным текстом напрашивается цепочка вопросов. Ленин не мог не знать социальную структуру России 1917 г. Поэтому возникает естественный вопрос: как можно интерпретировать цифру «9/10» или выражение «подавляющее большинство», исходя из того очевидного факта, что диктатура пролетариата в условиях России не могла означать диктатуру подавляющего большинства.

Имеем ли мы дело с ленинской пропагандистской демагогией (но для себя в рукописи зачем?) или все же ключ к решению загадки в другом: речь у Ленина идет — как и десять лет тому назад (и в этом смысле никакой принципиальной новизны в постановке вопроса в 1917 г. по сравнению с 1907 г. нет) — о весьма динамичном и сложном по структуре первом этапе (по критериям классического марксизма, собственно говоря, предэтапе) диктатуры пролетариата в функциональном состоянии революционной демократии — стихийной,разрушительной,охлократической, неинституциона-лизированной или малоинституционализированной власти пролетариата и крестьянства в значительной степени с опорой на стихийный или лишь отчасти санкционированный террор масс.

(Нет нужды распространяться о том, что по критериям опять-таки классического марксизма пролетариат в условиях России был культурно недозревшим для успешного строительства социализма, а крестьянство, кроме как в воображении Ленина, вовсе не стремилось к созданию пролетарского социализма.)

Поэтому суть доктринальной формулы МКПД (ДП) не сводится к разночтению субъекта власти в классическом марксизме (по которому установление ДП (МКПД) возможно лишь в условиях, когда пролетариат составляет большинство населения) и у Ленина (у него значение терминов «бедные» или «гигантское большинство» относится кроме пролетариата и к бедному крестьянству).

Данный момент в политическом плане имеет второстепенное значение.
Суть ленинской формулы в процитированном тексте заключалась первоначально в убеждении, что диктатура пролетариата означает ограничения демократии и изъятия из политической свободы только для классов и социальных слоев, не составляющих субъекта власти, и подразумевает только насилие-I.
 
Само собой разумеется, что отмеченные ограничения и изъятия вовсе не должны распространяться вовнутрь декларируемого субъекта власти и включать насилие-II.

Кроме того — и это очень важное уточнение — Ленин в «Государстве и революции» делает совершенно иллюзорное предположение о том, что мера кровопролития, страданий свергнутого меньшинства в ходе осуществления диктатуры пролетариата, насилия-I, террора масс будет меньшей, чем аналогичные явления при господстве рабовладельцев, феодалов, буржуазии: «...подавление меньшинства эксплуататоров большинством вчерашних наемных рабов дело настолько, сравнительно, легкое, простое и естественное, что оно будет стоить гораздо меньше крови, чем подавление восстаний рабов, крепостных, наемных рабочих, что оно обойдется человечеству гораздо дешевле»[12, с.90].

Свое в высшей степени умозрительное, нереалистическое предположение вождь большевизма обосновывает двумя аргументами. «Простоту», «легкость», «естественность» и «дешевизну» предстоящего подавления свергнутых классов он выводит из того, что вместо государства как «особой силы» для подавления определенного класса само организованное во всеобщую силу пролетарское «полугосударство», большинство — рабочие и крестьяне — непосредственно будет выполнять функции подавления эксплуататоров.

Делая же прогноз о незначительности предстоящего кровопролития в ходе подавления пролетариатом сопротивления свергнутых классов, Ленин исходит из позиции, предельно упрощающей существо проблемы, элиминирующей все факторы кроме одного, согласно которому величина кровопролития, жертв находится в обратно пропорциональной зависимости от количественного соотношения субъекта и объекта властвования и соответственно подавления (столь резкое противопоставление Лениным субъекта и объекта властвования и подавления в политическом процессе, присущее автократическим, но не демократическим режимам, есть яркое и достаточное свидетельство конфронтационной политической культуры вождя): если коллективный субъект составляет меньшинство в составе населения, а объект — большинство, то кровопролитие было и будет чрезмерным («моря крови»[12, с.90]), если же, наоборот, совокупный субъект образует большинство, а объектом является меньшинство, то крово-пролитие, число жертв должно быть незначительным.

Конечно, первая часть оппозиции отражает правильные исторические факты (ибо действительно, моря крови проливались при подавлении восстаний в прошлом), но отсюда вовсе не следует, что вся полнота истины сводится к ним, не говоря уже о том, что вторая составляющая в целом недостоверна.

Очевидно, что, формулируя гипотетическую закономерность об обратно пропорциональной зависимости числа жертв от количественного соотношения подавляющих и подавляемых (число жертв уменьшается с увеличением указанного соотношения), Ленин исходит в своем предположении, во-первых, из идеальной модели пролетарской демократии, которая так никогда не была воплощена в жизнь, во-вторых, отнюдь не из реально живущих людей и общественных классов, достоверного знания их природы, психологии и социальной психологии, динамики их поведения, взаимодействий, а из абстрактных, совершенно условных, как лики святых на иконах средневековья, пролетариев и крестьян.

Сразу же после завоевания власти большевизм попытался на практике реализовать свое понятие МКПД (ДП), с той только существенной поправкой, что выражение «подавление сопротивления эксплуататорских классов» в послеоктябрьских текстах большевистских авторов, и прежде всего в государственных и партийных нормативных актах, стало наполняться конкретным содержанием, а в политико-практическом своем воплощении приобрело зловещий, ярко выраженный антигуманный, антилиберальный, но вместе с тем революционно-демократический, революционно-примитивно-демократический,массово террористический характер.

И если в «Государстве и революции» Ленин благоразумно умалчивает о характере и пределах изъятий из демократии и политической свободы, не детализирует вопрос о том, что означает насилие-I и каков будет характер диктаторской власти, то в послеоктябрьский период в вопросах об ограничениях и изъятиях из демократии, о политической свободе и равенстве, о насилии-I им и его сподвижниками был публично высказан, а главное, претворен в жизнь ряд таких новаций, которые прямо не предусматривались политической доктриной классического марксизма, чьи позиции продолжали отстаивать адепты западной и отечественной социал-демократии.

     Разве что только в своих взглядах на характер диктаторской власти Ленин придерживался той же точки зрения, что и во время первой русской революции.
В нашу задачу не входит рассмотрение  методологии политического анализа и оценки Ленина, используемые аргументы, посредством которых он критиковал ВНД и демократическую республику в целом, политическую свободу как таковую, систему «буржуазных» конституционных политических прав и свобод, в первую очередь всеобщее избирательное право, свободу печати и собраний, парламент как высший представительный и законодательный институт, принцип разделения властей, идею правового государства. Интересующих отсылаем к нашей книги “Метаморфозы и парадоксы демократии” [61, с.192-229]

Укажем только, что главная цель ленинской критики состояла в теоретическом и идеологическом обосновании такой политической системы и такого политического режима, в которых, во-первых, установилась и стабильно обеспечивалась бы монополия на государственную и политическую власть для большевистской партийной элиты во главе с харизматическим вождем (харизматическими вождями) и соответственно была бы ликвидирована любая легальная (а по возможности и нелегальная) политическая оппозиция: то ли в виде не зависимых от большевиков организаций, союзов, движений, то ли в виде свободной печати, то ли в виде стихийных, не контролируемых большевиками выступлений пролетарских, народных масс.

Именно поэтому с первых дней завоевания власти большевики стали последовательно и неуклонно сворачивать политическую свободу, упразднять одни за другими индивидуальные и коллективные гражданские и политические права и свободы, внедрять в повседневную политическую практику систему репрессий и превентивного террора.

Причем авангардная партия и ее лидеры уже по определению — вследствие декларируемой своей мессианской роли — были свободны от ответственности перед пролетариатом и беднейшим крестьянством за проводимую политику.
 
Для большевиков оппозиция любого рода, конкуренция со стороны любых политических сил, в том числе и социалистических, была неприемлема, а порой в переломные моменты социалисты-небольшевики считались даже опаснее, чем несоциалистическая оппозиция, ибо они теоретически и самим фактом своей деятельности подвергали сомнению правомерность притязаний большевиков единолично представлять и защищать интересы пролетариата (меньшевики) или беднейшего крестьянства (эсеры), принимать за них решения, из-за чего и составляли большевикам реальную конкуренцию в борьбе за сочувствие и поддержку со стороны широких трудящихся масс; во-вторых, создавались условия, позволяющие манипулировать широкими народными массами, исходя из этнопсихологических, культурно-исторических и ситуативных особенностей их общественного сознания, регулировать и контролировать амплитуду и направленность социальной активности: то ее инициировать, провоцировать, стимулировать, поощрять, то пригашать, свертывать, подавлять. Но в любом случае — управлять.

Процесс же тоталитаризации власти начался чуть позже.
Мы не будем анализировать дальнейшую эволюцию воззрений В.Ленина, большевиков в целом на проблему террора. Эта тема выходит за рамки нашего исследования. Интересующихся  данным вопросом, в частности парадигмой террора в Конституции РСФСР  (1918 г.) и Программе РКП (б) (1919 г.), отсылаем, опять-таки, к нашей книге “Метаморфозы и парадоксы демократии” [61, с.120-123] . Здесь же мы коснемся только вопроса о мере ответственности большевиков за стихийный террор масс.


1.11.3. Проблема ответственности большевиков за стихийный террор масс

     Исследуя политическую идеологию большевизма, необходимо все время помнить о двойном отношении, двойной причастности большевиков к послеоктябрьской политической практике (естествен-но, и к террору), претворяемой на подвластной им территории: в одном случае она осуществлялась под непосредственным руководством, контролем большевиков, в другом — лишь инициировалась ими, хотя непосредственно в значительной своей части ими не контролировалась (и соответственно надо иметь в виду кажущуюся амбивалентность отношения самой большевистской доктрины к этой практике).

В первом случае указанное отношение было традиционным, присущим деятельности любого профессионального политика, даже в ситуации разрыва между его политическими взглядами и публичным политическим словом или несовпадения его намерений (сопутствующих принятию нормативного акта), поставленной цели конкретного действия с результатом воплощения в жизнь нормативного акта, предпринятого действия. В данном случае большевики — как и профессиональные политики любой ориентации — со своей доктриной, которой они руководствовались, несли в той или иной мере непосредственную ответственность за результаты своей политической деятельности.

Во втором случае ситуация складывалась принципиально другая: большевики преднамеренно провоцировали, инициировали на исторически короткий период стихию революционных масс, власть революционного охлоса, которую они могли лишь частично контролировать, а в остальном и сама стихия, и упомянутая власть действовали вне их контроля.
 
Другими словами, речь идет о функционировании политического феномена, который мы называем режимом революционной демократии, за результаты деятельности которого большевики как будто не несут ответственности. А отсюда и политическая доктрина большевизма в этом случае как будто не имеет отношения, например, к террору революционной стихии на местах.

Однако это не так. Ввиду того, что проект функционирования такого режима на первом этапе завоевания большевиками власти был заложен, предусмотрен в политической доктрине изначально, и большевистские вожди сознательно шли на его кратковременное функционирование, надеясь впоследствии взять его полностью под свой контроль, трансформировать из бинарного (биполярного) в иной, «полуторный» режим, они несут ответственность за все содеянное этим режимом, и соответственно политическая доктрина «несет ответственность» за все негативное, связанное с деятельностью режима революционной демократии.

Поэтому различие между насилием, террором, являющимся результатом непосредственной материализации тех или иных нормативных актов, принятых большевиками, в свою очередь имеющих источником большевистскую политическую доктрину, и террором, являющимся результатом деятельности революционной, мало управляемой, а в значительной части и вовсе не управляемой большевиками стихии масс, не принципиально по отношению к политической доктрине. Ибо и во втором случае большевистские вожди, основываясь на своих взглядах, сознательно побуждали и направляли массы именно к террору. А эксцессы его, чрезмерный размах репрессий являлись как бы побочным продуктом.

Таким образом, хотя большевики могли непосредственно контролировать стихию революционных масс только частично, тем не менее, они сами с их политической доктриной несут полную ответственность за все содеянное революционной охлократией. Поэтому не существует двойственного отношения большевистской политической доктрины к политической практике, в отличие от амбивалентного — по критерию контроля над практикой, но не по степени ответственности за содеянное — отношения самих большевиков к ней.

Вторая проблема, аналогичная первой, состоит в необходимости различения, с одной стороны, той меры, в какой действия большевиков по ограничению политической свободы оппозиции, отстранению ее вообще от политической жизни и применению к ней насилия, репрессий были предопределены в основном содержанием максим политической доктрины большевизма, и, с другой — той меры, в какой эти действия были жестко обусловлены политически целесообразностью, прагматическими соображениями текущей политической борьбы, даже вопреки положениям доктрины, явились вынужденными, т. е. ответом на насильственные действия, заговоры политической оппозиции, одним словом, определялись политической конъюнктурой.

Конечно, такое различение искусственно, ибо касается разных аспектов целостного процесса принятия решения, и в реальном политическом процессе принятое решение является результатом воздействия сложного переплетения взаимно детерминирующих факторов, где наряду с другими играют роль и политические взгляды. Причем одни из них — сами по себе, а другие — при анализе как раз другого, обусловливающего решение фактора: конкретной политической ситуации, конъюнктуры, итоги анализа которой зависят от характера разделяемых взглядов, кладутся в основу принимаемого решения. И при прочих равных условиях на характер принимаемых решений в одной и той же конкретно-политической ситуации накладывают отпечаток особенности тех политических взглядов, которыми руководствуются принимающие решения.

Таким образом, выбор политической тактики, а тем более стратегии в значительной мере обусловливается содержанием политической доктрины. И возникает эта детерминация кроме всего прочего потому, что одна и та же конкретная политико-историческая ситуация, конъюнктура политических сил, позволяет выбирать решение из нескольких версий, их вариантов. Понятно, что бывают случаи, когда злоба дня обусловливает принятие такого решения, которое, казалось бы, идет вразрез с политическими взглядами. Но такие решения касаются лишь тактических вопросов в тех редких случаях, когда речь идет о жизни или смерти режима или в ситуации неопределенности, нестабильности.
 
Беспристрастное сличение, сопоставление текстов и практики большевизма, конкретно-исторической ситуации подтверждает этот вывод. Более того, политическое поведение большевистских вождей, принимаемые ими решения еще сильнее, чем у обычных политиков, определялись базисной парадигмой большевистской политической философии, их взглядами на природу и роль власти в революционном обществе. Ясно, что речь идет о большинстве случаев, но не обо всех, и вот эти единичные случаи надо уметь вычленить из большинства, отделить от него.


1.12. Квинтэссенция концепции пролетарской демократии


Квинтэссенция политической парадигмы большевизма может быть сведена к двум ключевым максимам, детерминирующим генеральную линию внутренней политики большевизма.

Во-первых, к  само собой разумеющемуся, аксиоматическому положению о необходимости в качестве важнейшего условия для успеха революции единовластия, партийного самодержавия, абсолютной и непрерывной монополии на политическую власть для большевистской партии и несменяемости ее у власти, т. е. бессрочной ее монополии на власть в обозримом будущем.

Именно этот аспект парадигмы обусловливал не просто отстранение от политической жизни радикальных оппозиционных сил и конкурирующих с ними социалистических сил путем ограничения и лишения их политической свободы, но и репрессии по отношению к ним, ликвидацию их как политической силы.

Поэтому с первых же дней завоевания власти большевики стали превентивно и систематически отстранять от политической жизни оппозиционные силы, а затем и конкурирующие политические силы, лишая их основных политических прав и свобод, прибегая к насилию, репрессиям, что провоцировало и разжигало гражданскую войну.

А сам по себе факт сопротивления или не сопротивления оппозиционных сил большевистскому режиму принципиального значения для сворачивания формально-демократических прав и свобод не имел. Сопротивление только форсировало события, ускоряло наступление того, что рано или поздно должно было произойти, — ликвидацию как политических условий для легального функционирования оппозиции, так и ее самой. Потому-то простая и ясная формула «подавление эксплуататоров» была адекватнее сути большевистской доктрины, чем формула «подавление сопротивления эксплуататоров».

Подобная идеологическая максима и вектор внутренней политики в свою очередь обусловливались, кроме всего прочего, не столько властолюбием или особой жестокостью Ленина, Троцкого, Зиновьева, Сталина и т. д. (что, несомненно, имело место), сколько особым философским мировоззрением, убеждением и верой в то, что лишь им известна Истина общественного развития, и потому только им по праву безраздельно и на весь период коммунистического строительства должна принадлежать Власть.

Все же непонимающие, несогласные, а тем более сопротивляющиеся этому рано или поздно и безоговорочно должны быть сметены с политической сцены, а если будут сопротивляться, то  и вообще с поверхности земли, ибо они только наносят вред строительству светлого будущего, мутят души «сознательным» трудящимся.

Во-вторых, квинтэссенция политической парадигмы большевизма может быть сведена к специфическому пониманию природы, качеств, структуры и роли политической власти в революционном обществе (вытекающему отчасти из первого момента парадигмы, а отчасти имеющему самодостаточное значение), и соответственно сам процесс властвования и управления, содержание принимаемых решений определяются большевистской нормативной моделью революционной власти.

Согласно этой модели революционная власть должна быть:
     1) не ограниченной ни правом, ни моралью, т. е. неограниченной, внеправовой и имморальной, руководствоваться, прежде всего, политической целесообразностью, а также интересами  —  в трактовке вождей большевизма   —  пролетариата, строительства социализма, коммунизма;

    2)насильственной, опирающейся   при  разрешении общественных конфликтов, а тем более антагонизмов, на насилие, а  не ищущая  компромиссов и  согласия сторон. Хотя эта власть и базируется на согласии бедных, беднейших и угнетенных слоев населения и на их поддержке, но при открытом проявлении с их стороны несогласия, а тем более неповиновения и сопротивления тому или иному решению власти незамедлительно используется насилие. Причем, и это крайне важно  подчеркнуть,  в  актах   насилия - II,  т.е. насилия , террора  против  несогласных или сопротивляющихся слоев трудящихся принимали участие другие слои.
      (Оба эти атрибута революционной власти, сформулированные Лениным еще в годы первой русской революции, рассмотрены нами во второй главе нашей книги “Метаморфозы и парадоксы демократии”. [См.14]);

3)идеократической, имеющей своим источником марксистскую идеологию в большевистской  версии, которая  и легитимировала   революционную   власть,   и   определяла   содержание основных ее решений;

4)всемогущей   (этот атрибут следует  из  предыдущего), способной в силу знания  единственно научной теории общественного развития творить принципиально новое коммунистическое общество, быть его демиургом, вдохновляя и обеспечивая его строительство; большевистские лидеры чрезмерно верили во всесилие государственной власти, вследствие чего насильственно претворяли  в жизнь многие  из  своих иллюзорных проектов вопреки некоторым потребностям людей, социобиологической природе человека, закономерностям развития общества;

5) тотальной   по  отношению  ко   всем   сферам  общества, стремящейся   установить максимальный   контроль над  ним, пронзить своим влиянием любой сегмент, элемент его, сделать его максимально управляемым;

6)изначально биполярной, с затухающей пульсацией общественно-политической активности масс и трансформирующейся во времени (функционирующей первоначально лишь в центре в большей мере как партолигархическая, в меньшей как революционно-демократическая, а на местах наоборот: больше в режиме революционной демократии и меньше как партолигархия, впоследствии и на местах тоже трансформирующейся по преимуществу в партолигархический режим с элементами тоталитарной, коллективистской, контролируемой охлодемо-кратии поддержки).

Следует четко различать нормативную и дескриптивную модели революционной власти. Не все из нормативной модели сразу и сполна было воплощено большевиками в политическую жизнь, это естественно. Основная функциональная роль нормативной модели не столько в темпах и мере воплощения ее в практику, сколько в интенсивности стремления большевиков воплотить эту модель в политическую действительность.

Кроме того, если проявление большинства черт революционной власти определялось в значительной мере самими большевиками в центре и на местах, то неограниченный, неправовой, насильственный и биполярный характер обусловливался также и вовлеченными в политическую жизнь в революционное, переходное, смутное время народными низами, пульсацией их общественно-политической активности, закономерностями взаимодействия больших масс людей.

Описывая атрибуты революционной власти согласно большевистской доктрине, далее следует опять-таки различать два очевидных аспекта их проявления.

Первый, непосредственно человеческий аспект властвования и управления («управление людьми»). Речь идет о методах властвования и управления, способе и механизме, посредством которых правящие и управляющие разрешают общественные конфликты, добиваются от управляемых исполнения нормативных актов, выполнения принятых властью решений.

Второй, опосредованно человеческий аспект, сферный аспект властвования и управления. Речь идет о характере воздействия, контроля, управления со стороны верховной и в целом всей системы политической власти, распространяемых на экономику, социальную и даже духовно-культурную сферу, что, конечно, тоже касается управляемых, но только не непосредственно (кроме работников данной сферы), а опосредованно (т. е. в значительной мере речь идет об «управлении вещами»).

Как первое ключевое положение парадигмы предопределяло ликвидацию политической свободы, насилие-I (затем и насилие-II), разжигание гражданской войны, точно также и второе развернутое ключевое положение, описанная модель революционной власти, лежащая в основе объективно-реального процесса властвования и управления, не могли не сказаться на состоянии дел в различных сферах общества, особенно в годы, предшествовавшие НЭПу, не могли не привести к кризисам в них, что в свою очередь не могло не спровоцировать (несмотря на изначальную поддержку властей широкими слоями пролетариата города и деревни, люмпенами, беднейшим крестьянством) конфликты между властью и трудящимися и, как следствие, сопротивление трудящихся проявлениям революционной власти в ее обоих аспектах, вынуждая последнюю использовать насилие-II для подавления этого сопротивления, что дополнительно разжигало и усугубляло гражданскую войну.

Анализируя качества, которыми открыто или завуалировано наделяли революционную власть большевистские олигархи, которые, исходя из такого ее понимания, властвовали, нельзя не заметить, что первые в порядке перечисления атрибуты — быть неограниченной и насильственной — являются неотъемлемыми свойствами другого атрибута — быть тотальной.

Точно так же, как идеократичность, тотальность и всемогущество во многом предполагают друг друга. И все же мы считаем необходимым перечисление всех этих атрибутов революционной власти потому, что большевистские вожди сами открыто выделяли одни свойства (неограниченность и насильственность), лишь подразумевая другие и скрывая за семью печатями последний атрибут, и потому, что эти атрибуты позволяют лучше сопоставить революционную власть в большевистском исполнении с другими политическими режимами.

Так, в частности, с одной стороны, становится очевидным, что характеристика большевистской власти как диктаторской и деспотической является недостаточной, с другой стороны, определение ее как тоталитарного режима тоже неполно ввиду наличия последнего, неучитываемого, непокрываемого данным определением свойства.
Очевидно, что во внимание должны приниматься и тексты, и сама политическая практика большевизма, ибо не все сокровенные мысли, максимы доктрины были артикулированы публично его вождями.
 
Кроме того, понятно, что подлинные политические убеждения большевистских вождей раскрывались не в тех или иных отдельных текстах, декретах или поступках (хотя, конечно, и это имело место, и мы анализировали, и будем анализировать их), а в логике содержания ряда текстов, решений или ряда поступков, политического поведения на протяжении ряда лет, в рамках исторического периода.

 И если доказано, что большевики в своей внутренней политике руководствовались, во-первых, идеей о собственной бессрочной и несменяемой абсолютной монополии на власть и, во-вторых, положением (являющимся следствием предыдущей идеи) о необходимости безотлагательного и безусловного (вне зависимости от мер самой оппозиции) сворачивания политической свободы, политических и гражданских прав и свобод, ликвидации всех видов политической оппозиции, широкомасштабного и превентивного использования насилия, репрессий, террора как главного средства разрешения конфликта с оппозицией, то фактически отпадает необходимость историографического исследования вопроса о главном инициаторе гражданской войны в России (поскольку имеются и неглавные субъекты, а кроме того, и субъективные и объективные условия, способствовавшие разжиганию гражданской войны), ибо ответ на него несомненен — большевики.
 
Мы не ставим под сомнение необходимость историографического исследования данного вопроса, но само по себе оно недостаточно, если только в центр исследования не будут поставлены политические воззрения, которыми руководствовались субъекты исторического процесса, стороны конфликта.
 
А знание содержания политической доктрины большевиков — как бы они публично ни лицемерили в своей агитации и  пропаганде, какую бы тактическую гибкость и «чудеса» политической мимикрии в достижении стратегической цели (политического единовластия и коммунистического переустройства России) ни проявляли, что, конечно, может ввести историографа в заблуждение,— помогает выявить подлинные мотивы их деятельности и главенствующую роль в разжигании гражданской войны, в осуществлении государственного террора в России.




Глава 2. Концепция    «государства—коммуны»: критика А.Богданова    и    соавторство
Н. Бухарина

2.1. Вводные замечания


     В   завершении   остановимся   еще   на двух вопросах. 
Первый связан с частичной критикой ленинской концепции «государства—коммуны», осуществленной тогда же, в 1917 г., беспартийным к тому времени социал-демократом, оригинальным мыслителем А. Богдановым, в прошлом — членом ЦК большевистской партии, а к 1917 г. отошедшим уже от партийной работы.

Второй сопряжен с вопросом об авторстве или соавторстве большевистской идеи практически тотального «слома» «буржуазного» государства и соответственно ленинской концепции «государства—коммуны» и в связи с этим с проблемой влияния идеи «взрыва» буржуазной государственной машины, сформулированной Н. Бухариным в 1916 г. в незаконченной статье «К теории империалистического государства» (и сокращенных версиях этой статьи), на формирование ленинской концепции «государства—коммуны», и сходства и различия в постановке вопроса «взрыва» Н. Бухариным в упомянутой статье и «слома» В. Лениным в «Государстве и революции», а если шире, то в послеапрельских (1917 г.) ленинских текстах.

Мы опускаем совершенно не разработанный в отечественной историографии политической мысли вопрос о влиянии идей лидера Социалистической рабочей партии США Д. Де-Леона на эволюцию политических взглядов В. И. Ленина или же, если прямого влияния не было, то, по крайней мере, о предвосхищении деятелем американского рабочего движения «идеи Ленина о разрушении буржуазной государственной машины, о построении на переходный период пролетарского государства» [62, с.33].

Коснемся лишь одного момента. В 1927 г. А. Ангаров опубликовал, насколько нам известно, единственную в СССР статью на эту тему. В ней он, в частности, излагает мнение западных революционных социалистов В. Поля и Д. Рида, которые обосновывали тот взгляд (причем второй ссылался при этом на самого Ленина), что в теоретических вопросах о государстве Де-Леон был предшественником родоначальника большевизма [62, с. 33—34.].
 
Сам автор статьи не разделял подобную точку зрения, указывая на «анархистскую и меньшевистскую струи» в политических воззрениях американца, отвергая тем самым идею предвосхищения, хотя в целом высоко оценивал его революционные заслуги в области теории и практики рабочего движения[62, с. 43—45.].

Второй вопрос в период с 1925 г. (после перепечатки в сборнике «Революция права» бухаринской основной статьи «К теории империалистического государства» и примечания к ней[63]) до 1929 г. в большевистской общественной науке считался в принципе решенным. Практически никто (автору об этом, по крайней мере, не известно) в советской печати не оспаривал соавторства Н. Бухарина в формулировке идей «слома» «буржуазного» государства, а, следовательно, и прямой его причастности к концепции «государства-коммуны».

За подтверждением этому достаточно обратиться к биографическому очерку Д. Марецкого о Бухарине из восьмого тома Большой Советской Энциклопедии I-го издания (1926 г.)[64,] или к менее известной (она, в частности, выпала из внимания как С. Коэна, так и М. Куна, авторов биографии Н. И. Бухарина) [65, с. 67—71, 468—469,536;66,с.47,55,63—64]статье Е. Пашуканиса <<Десятилетие «Государства и революции» Ленина>>, опубликованной в юбилейном номере (№4) журнала «Революция права» за 1927 г.[67, с.12—14.].

Однако вопрос авторства (соавторства) идеи «слома» среди большевиков возник вновь в 1929 г., когда И. Сталин на апрельском объединенном Пленуме ЦК и ЦКК дал ему иную трактовку, отвергнув соавторство в упомянутой идее и причастность к упомянутой концепции Н. И. Бухарина[68].

С тех пор сталинская трактовка многие десятилетия вплоть до перестройки (за редчайшими исключениями [69]) оставалась единственно возможной в официальном советском обществознании.

Важной вехой в ее преодолении среди советских обществоведов стал перевод на русский язык политической биографии Бухарина, написанной С. Коэном. И хотя в этой книге ее автор порой совершал в трактовке данного вопроса крен в другую сторону, утверждая, что в ленинской работе «Государство и революция» «аргументы и выводы были бухаринскими» [65, с. 70], его другие высказывания на этот счет были в целом достаточно адекватны.
 
Так, С. Коэн отмечал, что инициатором разработки в большевистской политической доктрине идеи «слома» был Бухарин [65,с.71] (американский исследователь не вполне адекватно причисляет эту идею к антигосударственным воззрениям [65, с.71]) и в этом вопросе Ленин являлся должником Бухарина [65, с. 469.].

В свою очередь М. Кун отмечает, что полемика 1916 г. между Лениным и Бухариным дала первому серьезный импульс для его дальнейшей работы над проблемами государства и государственности. «В ходе этой работы Ленин изменил свое прежде однозначно негативное мнение о весьма оригинальных по тем временам взглядах Бухарина на государственность», — пишет М. Кун, ясно указывая, кто из двух большевиков эволюционировал в сторону другого [66,с.63].


2.2.А.Богданов и концепция «государства—коммуны»

 А.Богданов в своей статье «Государство—коммуна», опубликованной впервые в «Известиях» Моссовета 27 июня 1917 г., в которой он полемизирует с ленинскими «Письмами о тактике», как бы превентивно критикует и многие из идей, в развернутой форме разработанных в «Государстве и революции».
 
Он начинает с того, что характеризует ленинскую концепцию «государства—коммуны» как «типичное максималистское построение» [70,с. 44.]. Далее бывший соратник Ленина справедливо подчеркивает, что «Советы рабочих и иных депутатов» нужны и эффективны лишь как органы революционной борьбы, органы разрушения и строительства — «учреждение революционно-правовое». Но идея использовать их в качестве «нового типа государства», как «государственно-правовой институт», по его мнению, является ошибочной. [Там же].

Обосновывая свою негативную оценку, А. Богданов критически анализирует ряд моментов в организации деятельности Советов. Правда, большинство из них оказались преходящими и впоследствии были устранены самими большевиками, что, впрочем, нисколько не умаляет значения богдановской критики. Но А. Богданов указывал и на такие недостатки Советов, которые были им присущи на протяжении всей их деятельности.

Прежде всего, А. Богданов пишет о неопределенности, беспорядочности системы выборов в Советы (в «одном городе рабочие выбирают одного от пятидесяти, в другом — от ста, в третьем — от двухсот человек; в одном селе крестьяне выбирают одного от десяти, в другом — от двадцати домохозяев»), ее многоступенчатости [70,с.345].

По его совершенно резонному замечанию, подобная система непригодна для постоянного государственного порядка и менее совершенна, чем прямые и равные выборы в парламентарной демократической республике.

Еще хуже обстоит дело, согласно А. Богданову, в раздельном, «куриальном» представительстве рабочих, крестьян, батраков в обособленные друг от друга Советы, не объединенные в общее представительное учреждение. Пока революционная волна поднимается, особой опасности в этом нет, ибо перед рабочими и крестьянами стоят общие задачи, «слишком настоятельны общие потребности классов, ведущих революцию: противоречия отступают на второй план, и соглашения достигаются легко» [Там же].
 
Но в условиях спада революционной волны, считал А. Богданов, когда революция перестает тесно объединять демократические классы, на первый план выйдет расхождение интересов между пролетарскими и непролетарскими элементами демократии. По мере же продвижения к социализму, «чем резче... будут выдвигаться социалистические стремления пролетариата, тем сильнее будет становиться его внутреннее расхождение с крестьянством» [Там же].
 
     А так как нет высшего органа над общенациональными Советами рабочих и крестьянских депутатов, то и обращаться для разрешения споров этим депутатам некуда. Нет также никакого обязательного способа выработки соглашения. Все это приведет к очевидному результату: гражданской войне, подавлению одной стороны «грубо — механическим путем». И подобный вероятный исход, полагает А. Богданов, предопределен, не только отсутствием объединенного верховного органа власти, но и природой самих Советов как органов революционной борьбы, для которых последние способы решения в случае столкновений — неизбежно революционные, т. е. конфронтационные, насильственные, вооруженные. <<Но какое же это «государственное устройство», — опять-таки правомерно вопрошает автор статьи,— при котором решающее голосование по самой  конституции производится с оружием в руках?>>[Там же].

Здесь мы подошли к тому месту в статье А. Богданова, где он, думается, ошибочно интерпретирует мысли и намерения Ленина. Бывший соратник Ильича, следуя марксистской ортодоксии, напоминает, что государство есть организация классового господства. Но поскольку, полагает А. Богданов, по мысли Ленина, «всероссийская коммуна должна быть совместным господством пролетариата, мелкого крестьянства и промежуточных между ними групп», то «Ленин не видит, что совместное господство разнородных и отдельно организованных классов не может быть устойчивым порядком». [Там же].

По нашему мнению, Ленин видел и понимал то, в чем ему отказывает А. Богданов. Но, во-первых, альтернативы завоевания власти, кроме как через Советы, у него просто-напросто не было, а во-вторых, он был вооружен знанием большевистской технологии власти, позволившей ему, в конечном счете, привлечь на сторону своей партии оба Совета, и, наконец, в-третьих, он, наверняка, предполагал их объединить в один, и как только появилась реальная возможность это сделать, к марту—апрелю 1918 г., он их объединил.

Очевидно, возвращаясь к основному сюжету, что качества Советов, раскритикованные А. Богдановым, хотя и были им свойственны, а первая особенность была просто необходима для реализации целей большевиков, тем не менее, они не составляли сути Советов как работающей корпорации, как революционных органов завоевания власти народными низами, как института рабочего и крестьянского самоуправления на местах. В дальнейшем при большевистском режиме избирательная система была упорядочена, а согласно Конституции 1936 г. выборы в Советы всех уровней стали прямыми и равными.

 Намного быстрее, как мы только что указали, Советы избавились и от второго недостатка.

Но непреходящим в критике А. Богданова осталось предостережение о возможности гражданской войны между рабочими и крестьянами вследствие революционной природы Советов и неспособности их из-за этого мирно согласовывать интересы между классами в случае возникновения противоречий, разногласий.

Именно потому республике Советов  Богданов противопоставляет демократическую республику, в которой возможны парламентский способ улаживания противоречивых интересов между классами и подсчета сил, т. е. «выяснение необходимых уступок, мирное подчинение той стороны, которая оказалась слабее, но рассчитывает стать сильнее в дальнейшем. При республике Советов этот выход закрыт,— отмечает А. Богданов,— и реакция имеет все шансы перейти в гражданскую войну с громадным расточением лучших сил народа». [Там же].

На беду российского народа, разжигание гражданской войны являлось важнейшим атрибутом большевистской технологии властвования. И парламент, кроме всего прочего, был отвергнут большевиками потому, что не был эффективным институтом такого разжигания.

А.Богданов подвергает критике еще два положения ленинского плана «государства—коммуны»: 1) плата должностным лицам «не выше средней платы хорошего рабочего» и 2) << «сменяемость в любое время» выборных чиновников>> [Там же, С. 348.].

Автор статьи резонно замечает по первому пункту, что за среднюю плату хорошего рабочего только и можно делать среднюю работу хорошего рабочего. А на практике, продолжает он, « это означало бы вот что: все наиболее трудные и ответственные должности сделались бы привилегией либо детей буржуазии, у которых есть личные средства, либо политиканов, которые сумеют и «прирабатывать», не стесняясь способами».[Там же]. Сменяемость же в любое время должна привести к господству «голой демагогии». И он спрашивает: кто, кроме отчаянных политиканов, пойдет на такую службу? [Там же].

А. Богданов и здесь оказался прав: вскоре после завоевания власти большевики в силу ряда причин, в том числе и той, на которую он указывал, отказались не только «от сменяемости в любое время», но и вообще от выборности для ответственных должностей. А, кроме того, ввиду неподготовленности рабочих стали привлекать на многие управленческие должности старых специалистов, платя им плату выше средней. Но различие позиций В.Ленина и А. Богданова заключалось в том, что Ленин пошел на отмену выборности и сменяемости после того, когда власть была уже завоевана.

Таким образом, критика А. Богдановым Советов как государственного института по всем пунктам являлась справедливой, за исключением того — и это оказалось главным, — что именно благодаря этим «недостаткам» (и ряду других) большевики завоевали власть.

 Завершая свою статью, А. Богданов видит первопричину ленинского плана в особенностях максималистского мышления, присущего большевикам: <<отсутствие организационного анализа, вера в желаемое, своеобразный «оптимизм разрухи», ожидание от него необыкновенно революционных результатов>>. [Там же]. Что же, и здесь А. Богданов оказался провидцем, за исключением того, что не разглядел макиавеллизма и политического коварства первого вождя большевизма, его проницательности и прагматизма.


2.3. Проблема авторства (соавторства) концепции «государства—коммуны» в большевизме: метаморфоза рассмотрения вопроса в 20-х гг.

Мы будем  исследовать  два пункта:
А) рассмотрение в целом аутентичной (за исключением одного момента) интерпретации Е.Пашуканисом проблемы соавторства идеи «слома» в его статье <<Десятилетие «Государства и революции» Ленина>>[67, с. 12];
 
Б) анализ искаженного истолкования этой же проблемы И. Сталиным в его речи на апрельском (1929 г.) пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б) «О правом уклоне в ВКП (б)»[68, с.70-79].

А) Е. Б. Пашуканис справедливо отмечает, что непосредственным поводом, толкнувшим Ленина к углубленной разработке вопроса об отношении международной пролетарской революции к государству и о роли последнего, были «споры в своей же большевистской среде», в частности разногласия, наметившиеся в 1916 г. у В. И. Ленина с Н. Бухариным[67, с. 12].

Истинный размер этих разногласий, пишет Е. Пашуканис, не так уж и велик, если только исходить из текстуального сопоставления статей Н. Бухарина за 1916 г.[71] с заметкой В. Ленина об «Интернационале Молодежи» и самой работой «Государство и революция», а не судить по письму Ленина к Коллонтай от 17 февраля 1917 г., из текста которого может показаться, что эти разногласия существенны.

К тому же моменту, когда В. Ленин закончил работу «Государство и революция», он сам признал, что эти разногласия сошли на нет [67, с. 12].
Высказывая последнюю мысль, автор цитирует примечание Бухарина из сборника «Революция права» № 1 за 1925 г., где напечатана его основная незаконченная статья. В этом примечании Н. Бухарин приводит слова Н. Крупской, сказанные ему на VI съезде при первой встрече: «В. И. Ленин просил Вам передать, что в вопросе о государстве у него нет теперь разногласий с Вами» [63, с. 5.Примечание 1].

Достоверность слов Н. Бухарина косвенно подтверждается тем, что в «Государстве и революции» не найти отголоска споров 1916 г.[72]. Но хотя старый спор был снят, вернуться к нему, по мнению Е. Пашуканиса, полезно, прежде всего, с точки зрения более глубокого понимания той постановки вопроса о государстве, которую давал Ленин[67, с.13].

Приступив к текстуальному анализу, Е. Пашуканис приходит к несомненному выводу, что Бухарин был абсолютно прав, подчеркивая со всей силой необходимость разрушения, взрыва буржуазной государственной машины. Поэтому упреки Ленина, будто Бухарин просто повторил взгляды анархистов, которые хотят «отменить государство», полагает автор статьи, основаны на недоразумении, «Бухарин совершенно определенно указывает, что взрывая буржуазное государство, рабочие должны организовать собственную государственную власть (диктатуру) » [Там же].

Из контекста совершенно ясно, продолжает Е. Пашуканис, что у Бухарина речь идет о взрыве именно буржуазного государства, но не государства вообще, всякого государства, как это представляют себе анархисты.

Поэтому возражение В. И. Ленина, что социалисты, в частности Ф. Энгельс, в отличие от анархистов, признают «отмирание», «постепенное засыпание государства» после экспроприации буржуазии, по справедливому утверждению Е. Пашуканиса, явно бьет мимо цели.
 
Но, подчеркнув совершенно правильную мысль о необходимости разрушения, взрыва буржуазной государственной машины, Бухарин, как, впрочем, он сам признает, недостаточно развил тему диктатуры пролетариата, тех форм, в которых эта диктатура будет осуществляться. Однако организация пролетарской диктатуры есть организация государственной власти, а эта сторона дела осталась у Бухарина лишенной всякого конкретного содержания. «Поэтому у него и могло получиться,— продолжает свой анализ Е. Пашуканис,— что вся разница между социалистами и анархистами, в отношении их к государству, сводится к тому, что первые хотят организовать общественное производство централизованное, т. е. технически прогрессивное, а вторые кладут в основу децентрализованные, т. е. технически отсталые формы хозяйства. Эта постановка вопроса не только смазывала различие между анархистами и социалистами, но она также уводила от политической проблемы диктатуры в область экономики...» [Там же].

На эту ошибку и указывал, по мнению автора статьи, Ленин в своей заметке об «Интернационале Молодежи».

Подытоживая проведенный текстуальный анализ, Е. Пашуканис еще раз подчеркнул, что сильная сторона статей Бухарина 1916 г. и их заслуга состояла в резкой революционной постановке вопроса о взрыве буржуазного государства. Их слабая сторона заключалась в том, что там не была вовсе разработана положительная часть проблемы, касающаяся форм и задач пролетарского государства.

Эта односторонность, по мнению исследователя, дала о себе знать позже. И тут Пашуканис излагает суждение Ленина о рецензии Бухарина на его книгу «Государство и революция», где родоначальник большевизма ставил в упрек своему рецензенту, что тот «смотрит на задачи пролетарской диктатуры, повернувшись лицом к прошлому, а не к будущему», т. е. продолжает подчеркивать задачи разрушения старого аппарата, к тому времени в главных чертах осуществленные, и не приводит из книги Ленина тех мест, где еще до взятия власти он говорил об установлении дисциплины, об учете и контроле как задачах пролетарского государства.[67,с.14].


«Между тем, — отмечает Е. Пашуканис, — теоретическая задача состояла не только в том, чтобы доказать необходимость разрушения буржуазной государственной машины (хотя и это было очень важно), но и в особенности в том, — и здесь Е. Пашуканис начинает грешить по отношению к принципу историзма, конкретно-исторического подхода, — чтобы наметить, хотя бы приблизительно, ту организацию власти, которая придет ей на смену. Ленин не только углубил и всесторонне обосновал первое положение,— переходит на культовский, панегирический стиль преувеличений исследователь,— но продумал до конца вопрос о конкретных формах пролетарской диктатуры»[Там же].

В целом Е. Пашуканис правильно интерпретирует значительную роль, которую сыграла бухаринская идея «взрыва» буржуазного государства в разработке В. Лениным концепции «государства—коммуны». Вместе с тем он отмечает (что делает ему честь) и некорректность и неправоту Ленина в его полемике 1916 г. с Бухариным в вопросе о «взрыве» и в тоже время недостаточность бухаринской позиции 1916 г. и дальнейшее ее развитие Лениным, прежде всего в вопросе о конкретных формах и задачах пролетарского государства.

В связи с этим следует лишь сделать одно уточнение. Н. Бухарин все же писал статью на тему «К вопросу о теории империалистического государства» или на тему «Империалистическое разбойничье государство», а не на тему «К вопросу о теории социалистического государства» или «К вопросу о теории государства диктатуры пролетариата», или хотя бы «Государство и революция».
 
В принципе он и не должен (мог, но не должен) был разрабатывать вопрос о конкретных государственно-институциональных формах диктатуры пролетариата. Его вклад в развитие ленинской концепции «государства—коммуны» состоял в том, что идея «взрыва» буржуазного, государства инициировала ленинскую мысль, сыграла роль первотолчка в создании концепции (хотя вождь большевизма подобную идею, точнее, просто мысль — о чем мы уже писали — высказал еще в 1910 г. в статье «Два мира», но о ней как бы забыл).

Вклад Бухарина в этом смысле хоть и ограничен, но неоспорим. Главную задачу Н. Бухарин видел в том, чтобы акцентировать внимание именно на необходимости слома буржуазного государства, учитывая иное мнение на этот счет (о чем он прямо и говорил в упомянутом примечании) признанных авторитетов II Интернационала, воспевавших, по словам Н. Бухарина, буржуазное государство[63, с. 5.Примечание 1].

Б) Однако в 1929 г. на апрельском объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) И. Сталин по-другому, чем Е. Пашуканис или Д. Марецкий, проинтерпретировал бухаринcкую идею «взрыва».
 
Но прежде чем мы рассмотрим существо сталинской интерпретации, бегло коснемся вопроса (внешнего к нашему сюжету) о создаваемом Сталиным строго иерархическом режиме теоретической, интеллектуальной деятельности в партии (и, разумеется, в стране), которая была бы сравнима с внутрицерковной «свободой» мысли для священнослужителей, не смеющих сомневаться в «истинах» «Священного писания» и в высказываниях высших иерархов церкви.

Так, на указанном пленуме Сталин критикует Бухарина не только за его отдельные теоретические ошибки, не только за то, что Бухарину как теоретику присущи изъяны: «теоретик он не вполне марксистский, теоретик, которому надо еще доучиваться для того, чтобы стать марксистским теоретиком», «теоретик-схоластик» и т. д.[68, с. 69-70].
 
С еще большей силой и ожесточением Сталин критикует Бухарина за то, что последний посмел усомниться в правоте большевистского родоначальника и первосвященника — Ленина — и взялся, чем, по Сталину, особо усугубил свою вину, «даже учить нашего учителя Ленина» [68, с. 70.].

В связи с этим Сталин не просто обвиняет Бухарина в том, что он «не страдает скромностью», и в «гипертрофированной претенциозности недоучившегося теоретика» [68, с. 70, 77.], но пытается по сути дела «подспудно» внушить слушателям и читателям, что родоначальник большевизма непогрешим уже в силу того, что большевики — его ученики и посему должны блюсти учение родоначальника как зеницу ока.
 
А тот из большевиков, кто оспаривает правоту вождя в том или ином теоретическом вопросе, совершает святотатство, кощунство, действие которого приравнивается к поступку врага большевизма (так, И. Сталин для характеристики критических в адрес Ленина высказываний Н. Бухарина из упомянутого примечания, согласно которым Ленин в 1916 году ошибался в оценке бухаринской идеи «взрыва», подбирает слово «вылазка» [68, с. 78.], обозначая критику Бухарина как первую его вылазку против Ленина).

Вина Бухарина (независимо от результатов конкретного текстуального анализа), по Сталину, состояла уже в его попытке доказать, что в большевистской доктрине могло содержаться какое-то положение, которое впервые сформулировано не вождем, а кем-то иным, в данном случае Бухариным, что родоначальник — с момента создания большевистской фракции — мог первоначально по тому или иному вопросу придерживаться таких (небольшевистских) взглядов, воззрений, которые впоследствии не вошли в «священное писание» политической доктрины большевизма.

Позже, в 1931 г., И. Сталин, продолжая отмеченную политическую линию в своем письме «О некоторых вопросах истории большевизма» в редакцию журнала «Пролетарская революция», запретил впредь проводить дискуссии и сомневаться в большевизме Ленина по тому или иному вопросу, превращать вопрос о большевизме Ленина по всему комплексу затрагиваемых им аспектов из аксиомы в проблему, нуждающуюся в дальнейшей разработке[73,с. 85], тем самым канонизировал тексты Ленина, превратив их в священное писание большевизма, лишив права первородства всех других вождей, ближайших соратников Ленина, отказав их взглядам в праве называться большевистскими в случае несовпадения этих взглядов по тому или иному вопросу с воззрениями родоначальника большевизма, предоставив самому себе право толковать тексты Ленина.

Теперь становится понятным, какова могла быть интерпретация Сталиным бухаринской идеи «взрыва»: она могла быть только фальсифицированной. Вопрос заключался лишь в том, насколько правдоподобно это было им проделано.

Для Сталина наибольшая (по сути дела почти непреодолимая) трудность заключалась в приемлемой интерпретации ясных слов Н. Крупской, на которые ссылается Н. Бухарин в примечании, ибо она, в отличие от Ленина, была жива, и можно было предположить, что если уж Н. Бухарин публично сослался на нее, то слова ее изложил верно, и она могла бы в случае необходимости подтвердить, что Ленин действительно через нее передавал именно эти слова Бухарину. Однако оказалось, что эти слова были хотя и, ясны, но абстрактны и потому могли быть проинтерпретированы двояким образом. И в этом И. Сталин увидел для себя выход.
Правда, жива еще была передатчица слов Ленина Н. Крупская. Но и здесь имелся выход. Ведь, во-первых, можно было усомниться, правильно ли сама Крупская передала Бухарину слова Ленина, а во-вторых, было неизвестно, какой все же смысл вкладывал Ленин в свои слова.
 
Оба вопроса мог убедительно прояснить только сам Ленин. А исходя из этого, Крупская могла быть свидетелем правильности цитирования Бухариным в примечании только своих слов, посредством которых она в свою очередь передала Бухарину слова Ленина. Но Крупская не могла быть непререкаемым и достаточным авторитетом в правильности интерпретации Бухариным ленинских слов, которые она, пусть даже правильно, ему передала, ибо то, что имел в виду Ленин, мог подтвердить убедительно только он сам.

Таким образом, абстрактность слов Ленина, дающая возможность интерпретировать их двояким образом, позволила Сталину дать иное, чем Бухарин, толкование ленинских слов: не Ленин отказался от своей негативной оценки бухаринской идеи «взрыва» и сблизился с Бухариным в политических взглядах, как объяснял Бухарин, а сам Бухарин отказался от своей идеи и признал правоту Ленина, вследствие чего разногласия были сняты.

«Вполне возможно,— милостиво допускал И. Сталин,— что Надежда Константиновна в самом деле говорила Бухарину о том, о чем здесь пишет Бухарин. Но что из этого следует? Из этого следует лишь одно, что у Ленина были некоторые основания думать, что Бухарин отказался или готов отказаться от своих ошибок. Только и всего» [68,с.77-78].

Рассмотрим детальнее технологию фальсификации Сталиным содержания текстов своих политических оппонентов на примере неадекватности интерпретации им в 1929 г. полемики между Н. Бухариным и В. Лениным в 1916 г. по проблемам государства.
Но прежде всего, спросим себя: в чем по существу ошибался Ленин в своей статье «Интернационал Молодежи», если он, конечно, ошибался, в оценке бухаринской идеи «взрыва»?

Бухарин в примечании дал, с нашей точки зрения, правильный ответ: с одной стороны, он, Бухарин отчетливо видел, как явствует из текста его статьи, необходимость диктатуры пролетариата, с другой стороны, Ленин тогда неправильно относился к положению о «взрыве» государства (разумеется, буржуазного), смешивая этот вопрос с вопросом об отмирании диктатуры пролетариата.[63, с. 5.Примечание 1].

Тщательный, скрупулезный анализ небольшой ленинской статьи-заметки «Интернационал молодежи» убеждает, что бухаринская трактовка верна.

Ленин о «взрыве», «сломе» буржуазного государства здесь ничего не пишет, а противопоставляет «взрыв» любого государства, по мнению анархистов, «отмиранию» государства после революции, согласно мнению социалистов, пока еще проходя мимо вопроса (совершенно его не затрагивая) о «взрыве» только буржуазного государства в ходе пролетарской революции и необходимости строительства (взамен сломанного, «взорванного» буржуазного государства) пролетарского государства—коммуны, чему он посвятил потом так много страниц в 1917 г., и прежде всего в «Государстве и революции», усматривая именно в признании или отрицании необходимости «взрыва», «слома» буржуазного государства отличие революционных социалистов от оппортунистов [См.:74, с.227-228].

Как должен был поступить Сталин, если бы он, задавшись целью объективно, всесторонне и полно исследовать сюжет «Н. Бухарин—В. Ленин (1916 г.)», прочитал поясняющие слова Н. Бухарина из его примечания 1925 г. о том, что читатели, мол, легко сами увидят по тексту перепечатанной статьи, что у него, Бухарина, не было тогда ошибки, которую ему приписал Ленин?

Он, естественно, должен был бы обратиться к полному тексту самой статьи Бухарина. И тогда бы он обнаружил, что, с одной стороны, в 1916 г. в конце текста первой, основной статьи Н. Бухарин недвусмысленно указывал на то, что в ходе революции «пролетариат разрушает государственную организацию буржуазии, используя ее материальный остов, создает свою временную государственную организацию»[63,с.32].
 
Тем самым он обнаружил бы, что Бухарин высказывал те же мысли, какие, по мнению Ленина, должен был в журнале «Интернационал Молодежи», высказывать, в противовес анархисту, социалист, который стоит за «необходимость использовать государство для своеобразной переходной формы от капитализма к социализму».
 А с другой стороны, Бухарин не солидаризировался с анархистами, которые хотят «отменить» государство, «взорвать» его, ибо Н. Бухарин считал необходимым разрушить только государственную организацию буржуазии, чтобы основать пролетарское государство.

К таким выводам неизбежно должен был бы прийти Сталин, прочитав полный текст бухаринской статьи и сопоставив бухаринский и ленинский тексты. Но Сталин не затруднил себя этой процедурой на пленуме, ибо и не задавался целью выяснить там историко-теоретическую истину. Для него главным был не поиск академической истины в споре десятилетней давности, а дискредитация как теоретика своего бывшего ближайшего соратника и насаждение в партии жестко ранжированного, иерархического режима теоретической деятельности с культом усопшего первого вождя как обладателя монополии на большевистскую истину, подразумевающего, что эта монополия передается по наследству от усопшего первого к живому первому вождю.

Поэтому Сталин ограничивается тем, что в своей речи на Пленуме приводит обширный фрагмент статьи Ленина «Интернационал Молодежи», разбив текст Ленина на две  части: вначале дает фрагмент из Бухарина, который цитировал родоначальник большевизма, не добавляя к нему дополнительно ни слова из бухаринской статьи, а затем — ленинские критические комментарии к нему.
И на основании этой простейшей технической операции Сталин выносит вердикт: «Кажется, ясно, в чем тут дело и в какую полуанархическую лужу угодил Бухарин! » [68, с.72].

То есть Сталин не приводит никакого самостоятельного текстуального анализа с привлечением дополнительного бухаринского текста, а лишь под видом своего анализа цитирует в разбивку текст Ленина и опять-таки под видом новейшей своей оценки, по сути, повторяет старую, неадекватную ленинскую оценку тринадцатилетней давности, от которой Ленин фактически вскоре отказался.
Подобная манипуляция с текстом и неадекватная оценка вызвали несогласие участника Пленума Я. Стэна, и между ним и И.Сталиным возникла короткая двухходовая перепалка (если судить о ней только по тексту — вероятно, не вполне аутентичного — двенадцатого тома Сочинений Сталина, а не полной стенограммы Пленума).
 
Я. Стэн резонно обращает внимание И.Сталина на то, что, с одной стороны, Ленин в 1916 г. в развернутом виде еще не формулировал необходимость «взрыва» государства. А с другой стороны, подчеркнул Я. Стэн, «Бухарин, делая анархистские ошибки, подходил к формулировке этого вопроса» [Там же].

Отвечая на справедливые замечания Я. Стэна, И.Сталин напрочь отвергает его доводы. Исходя только из взятого им преднамеренно неполно (вслед за Лениным) текста Бухарина, он правильно утверждает (хотя исходя из полного бухаринского текста, высказывание Сталина ложно), что, мол, по мнению Бухарина, «рабочий класс должен быть принципиально враждебен ко всякому государству», в том числе и к государству рабочего класса» [Там же].

Вторая реплика Стэна, в ответ на «аргумент» Сталина, не столь удачна (если оценивать ее, повторяю, по — скорее всего — отредактированному тексту сочинений Сталина), ибо он, видимо, по психологическим причинам, неточно выразился и объединил в одной короткой фразе правильное (первое) суждение с ошибочным (вторым): <<Ленин тогда говорил только об использовании государства, ничего не говоря в критике Бухарина о “взрыве”>>[Там же].

Стэн здесь, видимо, хотел вновь подчеркнуть ту мысль (которую в своем возражении обошел Сталин), что Бухарин сформулировал одно — идею «взрыва» буржуазного государства (которую Ленин еще не высказал, но к которой подошел), а вождь большевизма, мол, обвинил Бухарина за другое — не за идею «взрыва», а лишь за то (Стэн подразумевал, что обвинял ошибочно, ибо опирался на весь текст), что он де выступил против использования пролетариатом государства в целях свержения буржуазии. Но Стэн в своем доказательстве сам оказался неточен (или таким представлен редакторами Сочинений И. Сталина), чем воспользовался Сталин.

Ленин действительно в основном упрекал Бухарина (напомним: если исходить из текста бухаринской статьи, взятой целиком, то несправедливо, а если в селективно отобранных фрагментах, цитированных Лениным и повторенных Сталиным, то справедливо. Само собой разумеется, что текст надо брать целиком, но участники пленума по вине фальсификатора Сталина имели дело лишь с фрагментами, и не их вина, если доводы Сталина показались некоторым убедительными), будто тот не выделяет вопроса о том, что революционный социал-демократ высказывается за использование государства против буржуазии.
 
Но вместе с тем Ленин критиковал Бухарина и за использование им термина «взрыв» (вопреки тому, что на пленуме утверждал Я. Стэн), полагая, что этот термин анархистский и Бухарин ошибочно приписывает подобный взгляд социалистам. В данном пункте наглядно видно, что Ленин еще не пришел к идее «слома» буржуазного государства по сути своей тождественной с идеей «взрыва».

Просчетом Стэна сразу же воспользовался Сталин, повторив в своем ответе ленинскую оценку термина «взрыв»: <<«Взрыв» государства есть не марксистская, а анархистская формула>> [Там же].
 
И дальше он, во-первых, справедливо указывает Стэну на то, что в процитированном фрагменте текста Бухарина речь идет о том, «что рабочие должны подчеркнуть, по мнению Бухарина (и анархистов), свою принципиальную враждебность ко всякому государству» [Там же].
 
Как легко убедиться по тексту, Бухарин действительно писал «о принципиальной враждебности к государству», но имел в виду, естественно, прежде всего, конечную цель марксистов, объединяющую их в этом вопросе с анархистами,— отмирание государства. Но вместе с тем надо признать: словесная форма мысли у Бахарина была такова, что создавала впечатление полуанархизма и применительно к текущей борьбе. Однако из этого вовсе не следует то, что приписал Бухарину Сталин — «принципиальная враждебность ко всякому государству, стало быть, и к государству переходного периода, к государству рабочего класса» [Там же].
Последняя мысль, как мы уже показали, является фальсификацией Сталина. Хотя к этому повод дал сам Бухарин.

Возникшая конфронтация идей, а точнее, интерпретаций их, примечательна тем, что в ней преломляются два разных этапа эволюции большевистской политической доктрины, а не тем, что она является результатом только фальсификации Сталина.

Идеи этапа формирования концепции «государства—коммуны», несущей на себе отпечаток полуанархизма (ибо государство—коммуна представляет собой, по замыслу, проекту, иной тип государства — полугосударство), уже не находят поддержки у большевиков в 1929 г., фактически еще с первых лет советской власти отказавшихся от идеи «государства—коммуны», а уж тем более теперь, в 1929 г., укреплявших вовсю, хотя и особый тип политического режима, неведомый еще истории, но имеющий основные атрибуты «обычного» государства: профессиональных государственных управляющих, армию, профессиональные органы охраны общественного порядка, безопасности, суд и т. д.

И. Сталин на апрельском (1929 г.) Пленуме после «перестрелки» (пока двусторонней и словесной) с Я. Стэном формулирует три вывода. Они имеют цель констатировать: во-первых, что Бухарин в 1916 г. совершал полуанархистские ошибки, проявляя враждебность к государству диктатуры пролетариата; во-вторых, что никакой особой и вообще просто никакой роли в формировании новой большевистской концепции государства у него не было, а стало быть, мнение на этот счет, распространенное в большевистской печати до 1929 г. ошибочно; и, в-третьих, что Ленин уже тогда, в 1916 г., независимо от Бухарина сформулировал идею «слома» буржуазного государства, которую не надо путать с анархистской идеей «взрыва».

Первый вывод Сталина просто недобросовестен (но для участников Пленума он таковым не воспринимался, ибо, кроме всего прочего, они в подавляющем своем большинстве наверняка не знали всей статьи Бухарина). Сталин обвиняет Бухарина в том, что тот «проглядел» переходный период, во время которого рабочий класс не может обойтись без своего собственного государства [68, с. 73].

Но как мы уже знаем, Бухарин в 1916 г. вовсе не «проглядел» этот период  и, таким образом, признавал необходимость государства диктатуры пролетариата.
Второй вывод Сталина по форме правилен, хотя, по сути — нет, ибо построен на подмене понятий.

Сталин сам перед собой, как подлинный престолонаследник, заботящийся о теоретической чистоте учения Учителя, поставил трудную задачу: во что бы то ни стало доказать стопроцентную (как и подобает родоначальнику) правоту Ленина в полемике с Бухариным и соответственно, уже исходя из политической конъюнктуры, неправоту Бухарина.
 
И ему приходится изощряться. Он делает вид (скорее всего именно делает вид), что не улавливает главного смысла возражений Я. Стэна.

<< Неверно, — отвечает последнему И. Сталин,— что товарищ Ленин не касался тогда в своей критике теории «взрыва», «отмены» государства вообще. (Характерный прием сталинской фальсификации: рядом с первым термином ставится второй, как будто бы синонимичный, но на самом деле имеющий среди прочих значений уже и иной смысл.— Э. В.). Ленин не только касался этой теории,— продолжал вождь,— как это видно из приведенных мною цитат, но он еще раскритиковал ее как теорию анархистскую, противопоставив ей теорию образования и использования нового государства после свержения буржуазии, а именно — государства пролетарской диктатуры>>[Там же].

Я. Стэн в 1929 г., как и Н. Бухарин в 1916 г., под термином «взрыв» понимает «слом» буржуазного государства. Сталин с этим фактом не может согласиться, ибо признать его значит одновременно признать приоритет в разработке идеи «слома» Бухарина перед Лениным, а значит, по крайней мере, и соавторство Бухарина в формировании концепции «государства—коммуны». Поэтому Сталин использует термин «взрыв» лишь в смысле «взрыва», «отмены» государства вообще, а не только буржуазного государства, тем самым придавая ему сугубо анархистское значение.

Сталин делает вид, будто не понимает (как в свое время не понимал и Ленин), что Бухарин использовал термин «взрыв» в двух значениях. Но между «первым вождем» большевизма и его наследником есть существенная разница: если Ленин в декабре 1916 г. еще не «дозрел» до бухаринского «взрыва» и не понимал искренне, то Сталин, думается, ясно понимал различие, но вынужден был подменять понятия, чтобы оправдать Ленина в полемике с Бухариным, а для этого надо было доказать, что бухаринская идея «взрыва» — всего лишь анархистская идея.
 
Потому-то в своем втором выводе Сталин вслед за Лениным противопоставляет анархистскую теорию «взрыва» государства вообще марксистской теории образования и использования нового государства. Само по себе это верно, но не имеет отношения к высказываниям Бухарина, ибо в трактовке последнего теория «взрыва» буржуазного государства вовсе не противостоит упомянутой марксистской теории, а предполагает ее, ибо новое государство может быть образовано, по Бухарину, на обломках старого.

Третий вывод, ключевой. Если первые два по своей сути были направлены против Бухарина, то третий призван ясно и категорично констатировать, что именно Ленин, а не Бухарин сформулировал идею «слома» буржуазного государства.
Бухарин, как известно, в 1925 г. указывал, что Ленин в «Интернационале Молодежи» смешивал вопрос о «взрыве» буржуазного государства с вопросом об отмирании диктатуры пролетариата.

Теперь, уже в 1929 г., Сталин представляет дело так, что обвинение в адрес Ленина в том, что тот смешивал вопросы, ошибочно. А те, кто обвиняют (понятно, что под неопределенно-личным местоимением «кое-кто» у Сталина на Пленуме фигурирует Стэн и Бухарин), сами смешивают <<анархистскую теорию «взрыва» и «отмены» государства с марксистской теорией «отмирания» пролетарского государства, или «слома», «разбития» буржуазногосударственной машины>>[Там же].
 
Таким образом, чтобы лишить Бухарина роли соавтора (вместе с Лениным), не говоря о роли инициатора (по отношению, к Ленину) большевистской идеи «слома», Сталину остается единственное (ибо исторические факты оспорить трудно): развести термин «взрыв» в бухаринской интерпретации с термином «слом» в истолковании Ленина, хотя оба термина у обоих автором текстуально означают одно и то же.

Однако и этого Сталину показалось недостаточно. Он полагал, что мало доказать, будто бухаринская идея «взрыва» — полуанархистская идея. Надо еще доказать, что идею «слома» Ленин сформулировал по крайней мере не позже, чем Бухарин идею «взрыва» (само это стремление симптоматично: Сталин косвенно признает, что бухаринская идея «взрыва» все же сродни ленинской идеи «слома», в противном случае вопрос о приоритете был бы излишним).
 
И на свет, т. е. на Пленум вытаскивается ленинская рукопись, входящая в корпус текстов «Марксизм о государстве»[15, с. 167-173], из которой, по мнению Сталина, можно легко усмотреть, что: а) критикуя полуанархистские ошибки Бухарина по вопросу о государстве, Ленин исходил из марксистской теории «отмирания» пролетарского государства и «слома» буржуазно-государственной машины, б) хотя Бухарин, по выражению Ленина, «ближе к истине, чем Каутский», но он все же «вместо разоблачения каутскианцев помогает им своими ошибками»[68,с.74].

Для того, чтобы сформулировать именно этот итог своего экскурса в краткую «историю теоретического спора по вопросу о государстве» и доказать правоту Ленина в теоретическом споре с Бухариным, Сталин совершил еще одну подмену и одну перестановку.

Подмена состоит в том, что рукопись, приведенная Сталиным в качестве последнего, решающего аргумента, в которой имеется фраза о «разбитии» бюрократически-военной машины, написана примерно на месяц позже, чем статья «Интернационал Молодежи», где этой фразы нет, и тем более позже, чем бухаринская статья «К теории империалистического государства».
 
Сталин в своей датировке приведенной рукописи из «Марксизма о государстве» скорее всего, преднамеренно раздвигает границы периода написания ее еще на месяц, захватывая и декабрь 1916 г., что некорректно.

А перестановка состоит в том, что, как можно легко обнаружить, сличив ленинский текст и сталинский пункт «б», Сталин в указанном пункте переставляет местами, по сравнению с ленинским текстом, две приведенные им цитаты, отчего смысл  фразы  все  же  меняется  в  сторону усиления осуждения Бухарина Лениным.
Мы так пространно остановились на этом сюжете для того, чтобы показать,во-первых, механизм сталинской технологии фальсификации, а во-вторых, чтобы убедиться, что, несмотря на все сталинские потуги, Н.Бухарин явился (конечно, мера этой причастности не очень велика) соавтором ленинской концепции «государства—коммуны» [74].



                ИТОГИ И ВЫВОДЫ

    
     Парадоксально, что хотя вскоре после Октябрьского переворота большевики отказались от государственного строительства согласно основополагающим максимам концепции «государство—коммуна», ибо убедились в их неприемлемости для конструирования сильной, эффективно действующей и стабильно функционирующей политической власти в эпоху гражданской войны и переходного периода, тем не менее, значение самой работы «Государство и революция» опять-таки именно для стабильного функционирования большевистского режима не только не падало, а возрастало.

     Отмеченный парадокс «Государства и революции» состоял в том, что хотя, с одной стороны, вести созидательное политическое, государственное строительство в настоящем по проекту, изложенному в работе, было нельзя, не рискуя потерять все, но, с другой стороны, идеи этой работы оказывали благоприятное для судеб политической революции политико-идеологическое, политико-культурологическое и массово-психологическое воздействие не столько на вдохновителей и конструкторов, сколько на массовую армию политических разрушителей и отчасти политических строителей, правда, не догадывающихся о подлинных результатах своей деятельности.

     Объяснялось это, прежде всего тем, что политическая утопия, разработанная в целостном виде Лениным в этом сочинении, а до этого (начиная с апреля 1917 г.) публично излагаемая в несистематической форме в многочисленных речах и статьях, играла свою классическую (в манхеймовском смысле) роль.
 
     «Государство и революция», как и многочисленные послеапрельские (1917 г.) высказывания, мистифицировало политическое сознание пролетариата и крестьянских масс, обнадеживало их обещаниями полновластия в ближайшем будущем, (тем более, что и в настоящем на местах они, особенно на первых порах, были полноправными «хозяевами» положения), консолидировало и организовывало их вокруг большевиков, которые пропагандировали идею поголовного участия трудящихся масс в управлении, канализировало их стихийную активность на массовые прямые действия в целях разрушения старых властвующих структур в угоду большевистской партии, идеологически обеспечивало поддержку со стороны широких народных масс большевистскому режиму.

    В предисловии к первому изданию «Государства и революции» сам Ленин адекватно воспроизвел одну из причин написания им книги: в преддверии захвата власти необходимо было разъяснить массам, «что они должны будут делать для своего освобождения от ига капитала в ближайшем будущем»[12,с.3-4]. В переводе на более понятный язык причина издания книги заключалась в необходимости утопически и одновременно идеологически обеспечить объединение всех недовольных вокруг задач разрушения существующих властвующих и управляющих структур в целях облегчения большевикам завоевания, упрочнения и стабилизации власти.

     Зафиксируем, не рассматривая здесь, возникающую в связи с этим одну из коренных проблем (и практическую и теоретическую) леворадикальной политической революции: как обеспечить (если это вообще в принципе возможно), чтобы одни и те же революционные массы были способны одновременно вести деструктивную и конструктивную политическую деятельность, т. е. соответственно разрушение старых политических институтов, норм и отношений и создание принципиально новых политических институтов, норм и отношений. Ленин эту проблему, по сути дела, в своей работе обходит стороной.

     Другая исследовательская проблема, нуждающаяся в осмыслении, видится нам в том, что современные отечественные критики теории и практики большевизма упускают из виду феномен двойной идентификации, присущий как большевистской концепции  демократии, так и большевистскому политическому режиму.

     Первая, традиционная (как правило, отмечаемая и ранее и теперь отечественными обществоведами) идентификация заключается в отождествлении партийной олигархией, властвующей большевистской элитой себя, своих интересов и целей с интересами и целями бытия управляемых ими масс.

     Вторая идентификация (зачастую упускаемая из виду современными учеными; напомним, что раньше этот момент являлся альфой и омегой коммунистической пропаганды, хотя и интерпретировался не вполне адекватно) состояла в том, что сами пролетарские массы (не все, естественно, и притом в разные исторические периоды объем массы был различен) отождествляли себя с большевистской властвующей элитой, с родной «рабоче-крестьянской», «советской» властью и добровольно отчуждали от себя и делегировали свой суверенитет, периодически подтверждая свою поддержку власти голосованием и контролируемым участием в управлении на местном и производственном уровне.

       Обе идентификации ясно прочитываются в «Государстве и революции».
Речь идет, стало быть, все же о модели демократии (правление с согласия управляемых), но модели своеобразной, примитивной, по критериям классической теории — дефективной и неполноценной, модели идентитарно-отчуждаемой, контроли-руемой, коллективистской, тоталитарной, НО ВСЕ ЖЕ ДЕМОКРАТИИ.

       Новое качество «иной» демократии Ленин в «Государстве и революции» усматривал как в количественном, так и в качественном аспектах.

       Первый аспект, по мнению Ленина, означал в то же время переход количественных изменений в качественные, ибо участие во власти меньшинства при старом режиме заменялось  участием большинства, а затем и всего взрослого населения в управлении. Однако по сути дела нового качества демократии за счет приращения количества не могло образоваться, так как участие в управлении редуцировалось фактически только к привлечению всего населения к всеобщему учету и контролю над производством и распределением и не распространялось на реальную политику, за исключением первого, разрушительного этапа завоевания власти.

      Второй, качественный аспект «новой» демократии виделся родоначальнику большевизма в переходе от формального равенства в политической сфере к фактическому равенству в экономической и социальной сферах, знаменующем, по его мнению, переход от формальной к фактической, подлинной демократии.
 
      Однако Ленин при этом не отдавал себе отчета, что способ осуществления этого перехода — революционные преобразования (согласно рациональному проекту общественного идеала) и гражданского общества, и политического государства, ликвидация дуализма между ними — мог привести лишь к установлению тоталитарного идеократического строя.

      Вопреки тому, что утверждал вождь большевизма на многих страницах текста «Государства и революции», действительный смысл его замысла вовсе не свидетельствует о его намерении сконструировать модель подлинной пролетарской демократии, пролетарской самодеятельности.
 
     Ленин фактически создает сложную по структуре и трансформирующуюся во времени теоретическую модель политического режима: вначале (на этапе завоевания власти, разрушительном в институциональном, нормативном и реляционном планах) биполярную — охлократическую, революционно-демократическую и партолигархическую, а затем (на этапе упрочения, стабилизации власти, формирования новых политических институтов, норм и отношений) — партолигархическую с некоторыми внешними атрибутами псевдодемократии и идентитарно-отчуждаемой, контролируемой демократии участия и поддержки.
Ленинская формула пролетарской, внутриклассовой демократии сама по себе как будто бы подразумевает (имплицитно содержит) сложную внутреннюю структуру: государственную форму осуществления через Советы и различные негосударственные свободно создающиеся пролетарские объединения.
 
     Однако концепция авангардной партии «нового типа» отвергает свободную суверенную пролетарскую самодеятельность (за исключением первого этапа с его во многом стихийными, массово-прямыми действиями) без руководства со стороны большевистской партии и без следования максимам официальной идеологии.
Таким образом, ленинская (большевистская) концепция пролетарской демократии содержит противоречие между идеей всевластия и полновластия Советов как классовых институтов прямой и представительной пролетарской демократии и концепцией авангардной партии «нового типа».
 
     В другой форме эта антиномия политической доктрины большевизма предстает как противоречие между сущностью Советов как классовых институтов прямой и представительной пролетарской демократии и концепцией авангардной партии «нового типа», с одной стороны, и конфронтационной политической культурой — с другой.

    Отмеченные противоречия по сути дела означают, что вождь большевизма в принципе отвергал советскую демократию: многопартийность, долговременную коалицию советских партий, равноправную конкурентную политическую борьбу между ними на советской почве, компромиссы, взаимоприемлемые уступки, строгое соблюдение демократических процедур.

     Обе формы противоречия являются частными случаями основного противоречия между концепцией свободной пролетарской демократии и концепцией авангардной партии «нового типа».

      Другой антиномией является противоречие между идеей широкого, а затем и поголовного привлечения всего взрослого населения к управлению и идеей, согласно которой все граждане станут служащими и рабочими одного всенародного синдиката.

     Объективация большевистской концепции  «пролетарской демократии» со всеми имманентно присущими ей противоречиями означала одновременное установление двух соперничающих между собой, противоборствующих политических режимов — охлократического, революционно-демократического и партолигархического.

     Таким образом, то значение, которое вкладывал в термин «пролетарская демократия» В. И. Ленин в работе «Государство и революция», не совпадает с прямым, изначальным его значением. Поэтому при изложении большевистской концепции демократии данный термин в строгом смысле без кавычек не может употребляться.

     Главный политико-практический смысл, прагматическое назначение ленинской концепции «пролетарской демократии», концепции «государства—коммуны» состоял в утопическом и идеологическом обеспечении кратковременного периода установления на местах охлократического, революционно-демократического  режима народных низов под частичным контролем партии с тем, чтобы в дальнейшем установить диктатуру партийной олигархии с опорой на энтузиазм народных низов, а также на демагогию и насилие по отношению к ним.

ЛИТЕРАТУРА И ПРИМЕЧАНИЯ

1.Фишер Л. Жизнь Ленина. London: OPI, 1970. С. 177.

2.Бердяев Н. А.   Истоки   и   смысл   русского   коммунизма.   М.: Наука, 1990. С. 103.

3.Современного   исследователя   подстерегает   опасность пренебрежительного в лучшем случае, а то и просто тотально и огульно негативного отношения к той горе (в буквальном смысле слова)   апологетической литературы,  посвященной в той или иной мере «Государству и революции», которая была опубликована в СССР за более чем семь десятков лет. Подобная позиция, безусловно, имеет под собой веские основания. Но при этом  надо отличать ошибочные выводы и  панегирические оценки, высказанные в  адрес ленинского утопического проекта, как правило, всеми писавшими на эту тему, от самого текстуального анализа, проведенного рядом отечественных обществоведов достаточно  адекватно.
 
Еще в 20-е гг. как из рога изобилия «посыпались» многочисленные сочинения большевистских авторов. Здесь, прежде всего, выделяется статья Е. Пашуканиса из юбилей¬ного номера журнала «Революция права»: Пашуканис Е. Десятилетие «Государства и революции» Ленина // Революция права. 1927. № 4. С. 9—22. Среди других можно назвать: Гойхбарг А. Ленин о государстве // Советское право. 1924. № 6. С. 3—23; Каценбоген С. Ленин и государство // Труды Белорусского государственного университета.1925. № б—7. С. 1—9; Луппол И. Ленин как теоретик пролетарского государства // Под знаменем марксизма. 1924. № 2. С. 173—195; Нечаев И. Открытие В. И. Лениным учения Маркса и Энгельса о государстве // Коммунист (Нижний Новгород). 1924. № 1. С. 108—111; Пашуканис Е. Ленин и вопросы права // Революция права. Сборник № 1. Изд-во Ком. Академии, 1925. С. 40—60; Разумовский И. К воззрениям Ленина на государство и право // Под знаменем марксизма.. 1926. № 1. С. 31—53; Рязанов Д. Ленин как теоретик пролетарского государства // Правда. 1924. 4 марта. № 52; Стучка П. Ленинизм и государство. (Политическая революция). М.: Прометей, 1924.— 174 с.; Стучка П., Вечер В. Ленин о пролетарском государстве / С предисловием и примечаниями составителей: Хрестоматия. М.: ГПЗ, 1924.—440с.; Стэн Я. Марксизм и ленинизм // Коммунистический интернационал. 1925. № 2. С. 39, 94—108. См, также: Адоратский В. Диктатура // Энциклопедия государства и права. Вып. II. М.: Изд-во Ком. Академии, 1925. С. 927—937; Он же. О государстве. М,: Изд-во Соц. Академии, 1923.— 148 с.; Он же. Рец. на «Революционную роль права и государства» П. Стучки // Печать и революция. 1923. № 2. С. 186—187; Ангаров А. К вопросу о классовой борьбе и диктатуре пролетариата // Революция права. 1927. № 3. С. 40—47; Он же. Де-Лион и Ленин по вопросу о пролетарском государстве // Революция права. 1927. № 4. С. 33—45; Берман Я. Основные вопросы теории пролетарского государства. М.: Изд-во Наркомюста РСФСР, 1925.— 147 с.; Бухарин Н. Теория пролетарской диктатуры // Атака: Сб. статей. М.: ГИЗ, 1924. С. 89—114. Весьма примечательно, что Н. Бухарин в этой своей работе, впервые изданной в 1919 г., излагая большевистскую теорию пролетарской диктатуры, в основном тексте никак не касается «Государства и революции», хотя дважды упоминает ее в примечаниях, присовокупив при этом эпитеты «великолепная книжка» и «блестяще изложена»; Он же. Ленин как марксист. М.: Пролетарий, 1924.— 52с.; Гурвич Г. Основы советской конституции. М.: ГИЗ, 1924.— 162 с.; Он же. Общественная организация классового господства // Советское право. 1926. № 3. С. 3—26; Деборин А. Диктатура пролетариата и теория марксизма // Под знаменем марксизма. 1927. № 10— 11. С. 5—45; Ксенофонтов Ф. Государство и право: Опыт изложения марксистского учения о существе государства и права. М.: Юрид. изд. Н.К.Ю., 1924.— 171 с.; Магеровский Д. Государственная власть и государственный аппарат. М.: Новая Москва, 1924.— 181 с.; Он же. Советская власть и взаимоотношения     классов // Советское право.   1925.  № 5.  С.  3—16; Марголин  И.  К вопросу о государстве переходного времени   //   Зап.    Науч.    О-ва    марксистов.    1923.    Кн.    I    (V). С.   162—197;  Пашуканис   Е.   Общая   теория   права   и   марксизм. М.: Изд-во Соц. Академии, 1924.— 160 с.; Он же. Марксистская  теория   права   и  строительство  социализма  //  Революция права. 1927. № 3. С. 3—12; Разумовский И. Дет¬ские и старческие болезни в правовой теории // Под знаменем марксизма. 1925. № 5—6. С. 26—43; Он же. К критике общей теории права: По  поводу  книги   Е.   Пашуканиса   «Общая  теория   права  и марксизм»  //   Вестник   Коммунистической  Академии   (далее ВКА). 1924. № 8. С. 357—365; Он же. Проблемы марксист¬ской теории права. М.: Изд-во Ком. Академии. 1925.— 136с.; Рейснер  М.  Основы  советской   конституции.   М.:   Изд.   Ген¬штаба, 1920.— 238 с.; Он же. Государство, буржуазия и кон-ституция РСФСР. М.: ГИЗ, 1923.—417с.; Розанов Я. Философско-социологическая   литер-атура   марксизма.   За   первое десятилетие советской власти  (1917—1927). М.: Изд-во Ком. Академии, 1928.—319с.; Он же. Литература по основным вопросам права и государства в марксистском освещении // Вестник коммунистической академии. 1925, № 14. С. 294—311; Рязанов Д. Маркс и РКП // Очерки  по  истории    марксизма.  М.:  Московский     рабочий, 1923. С. 475—482; Сафаров Г. Общество и государство. Пг.: ГИЗ, 1919.— 116 с.; Стучка П. Государство // Энциклопедия государства и права. Вып. II. С. 655—699; Он же. Государ¬ство  и  право  в  период  социалистического  строительства  // Революция права. 1927. № 2. С. 3—26; Он же. Государство и революция // Советское право.  1922. № 1. С. 5—24; Он же. Три этапа Советского права // Революция права.  1927. № 4. С.  3—8;  Он же. Учение о государстве и конституция РСФСР. Изд. 2-е. М.: Красная Новь,  1923.— 346 с.; Он же. Рец. на книгу Адоратского «О государстве» //Печать и революция. 1923. № 6. С. 204—206; Энгель Е. Общество и государ¬ство//Зап. Науч. О-ва марксистов.  1923. № 5. С. 126—148.
   
В последующие годы количество литературы, посвящен¬ной «Государству и революции», неизмеримо возросло. Только перечень авторов займет множество страниц, а библиография  работ, вышедших в СССР, наверняка,  составит толстый  том. Понятно, что мера научности этих сочинений до перестройки в целом хотя и определялась личностью ученого, но еще в большей степени ограничивалась узкими рамками дозволенной свободы творчества в общественных науках.

Не имея возможности обозреть многочисленную литературу, впервые опубликованную на Западе и анализирующую «Государство и революцию», назовем: Карр Э. История Советской России. Кн. I: Т. 1—2 / Пер. с англ. М.: Прогресс, 1990.С. 191—205; Фишер Л. Жизнь Ленина.London: OPI, 1970. С. 165—189; См. также: Авторханов А. Происхождение партократии. Т.  I. Frank-furt/Main: Possev, 1981.С. 13—14,592—593; Он же. Ленин в судьбах России // НМ. 1991.№1\.С.166—168; Мизес Л. Бюрократия.Запланированный хаос. Антикапиталистическая ментальность / Пер. с англ. М.: Де¬ло. 1993. С. 98—100, 181 — 182; Некрич А. М., Геллер М. Я. Утопия у власти. London: OPI. 1989. С. 48—49, 57, 60—61.; Van den Berg A. The immanent Utopia: From Marxism on the state: to the state of Marxism. Princeton (N. Y.): Princeton univ. press, 1988.—XI, 580 p.; Jessop B. State theory: Putting (he capitalist state in its Place. Cambridge; Oxford: Polity press, 1990.—XII, 413 p.
 
Упомянем также сочинения, авторы которых не затруднили себя особым анализом ленинского тру¬да, хотя тема исследования обязывала их это сделать: Пайпс Р. Создание однопартийного государства в Советской России (1917—1918) / Пер. с англ. // Минувшее. Исторический альманах. М.: Прогресс; Феникс, 1991. № 3. С. 81 — 130; № 4. С. 95—139; Такер Р. Политическая культура и лидерство в Советской России (главы из книги) // США— ЭПИ. 1990. № 1. С. 76—85; № 2. С. 87—96; № 3: С. 73— 83; № 4. С. 77—90; № 5. С. 70—81; Шапиро Л. Коммунистическая партия Советского Союза / Пер. с англ. London: OPI, 1990. — 933 р.

4.Предисловие Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС к тому 33 Полн. собр. соч. В.И.Ленина // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 33. С.VII – XXII.

5.Арутюнов А.А. Досье Ленина без ретуши. Документы. Факты. Свидетельства. – М.: Вече,1999. – 656 с.

6.Волкогонов Д. Ленин: Политический портрет. В 2-х книгах. Кн. I. – М.: Новости, 1994. – 480 с.

7. Сервис Р.Ленин /Пер. с англ. – Мн.: ООО  Попурри, 2002. – 624 с.

8.Улам А.Б. Большевики. Причины и последствия переворота 1917 года/ Пер. с англ. Л.А. Игоревского. – М.: ЗАО Центрополиграф,2004. – 510 с.

9. Пейн Р.Ленин: Жизнь и смерть/Пер. с англ. О.Л.Никулиной. – М.: Молодая гвардия, 2002. – 667 с.

10.Божич А.С. Большевизм. Шахматная партия с Историей. – М.: Алгоритм,2009. – 512 с.

11. Ленин В. И. Письма август 1914 - октябрь 1917// Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 49. С. 1-453.

12.Ленин В. И. Государство и революция// Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 1-120.

      13.Ленин В. И.  Удержат ли большевики государственную власть?// Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.34.С. 287-339.

     14.Волков-Пепоянц Э.Г. Метаморфозы и парадоксы демократии. Политическая доктрина большевизма: истоки, сущность, эволюция, альтернативы.1903-1929. В 2-х книгах. Кн.I. – Кишинев:”LEANA”, 1993. - XXX  + 464 с.
   
15.Ленин В.И.  Подготовительные материалы к книге «Государство и революция»// Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 33. C.123-340.

     16.Макаренко В. П. Бюрократизм и сталинизм. Р.-н/Д.: Изд-во Ростовского ун-та, 1989. С. 55. Любопытно, что в работе, вышедшей двумя годами раньше и посвященной ленинской концепции «управляющие/управляемые», В. П. Макаренко точнее и полнее исследует ленинские взгляды на проблему бюрократии. Парадоксально, но факт — большая свобода для публичного изложения своих взглядов, предоставленная за это время ученому, не пошла впрок (см.: Бюрократия и государство: Ленинский анализ бюрократии царской России. Р.-н/Д.: Изд-во Ростовского ун-та, 1987.— 192 с.).

  17.Ленин В.И. О двоевластии// Ленин В.И. Полн. собр. соч.Т.31.С.145-148.

  18.Ленин В.И. Неминуемая катастрофа и безмерные обещания// Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.32.С.105-111.

  19.Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание 2. Том 20.С. 5 – 338.

   20.См.:Лазарев Б. М. Государственное управление на этапе перестройки. М.: Юрид. лит. 1988.
 
   21.Ленин В.И. Письма из далека // Ленин В.И. Полн. собр. соч.Т.31.С.9-59.

   22. Ленин В.И.  Неминуемая катастрофа и безмерные обещания // Ленин В.И. Полн. собр. Соч. Т.32. С.105-111.

23.См.:Советская управленческая мысль 20-х годов: Крат.имен.  справ./  Корецкий  Э.  Б.  и  др.  М.:  Экономика,   1990.

24.Мизес Л.Бюрократия.Запланированный хаос.Антикапиталистическая  мен-  тальность. М.: Дело, 1993.240 с.
 
25.Опираясь в своей оценке второго ленинского постулата непосредственно относящегося к экономической сфере, на выводы такого признанного исследователя экономики социализма, как Л. фон Мизес, в то же время надо заметить, что по ряду других вопросов его критика марксизма, теории и практики большевизма или его мнение о СССР не вполне корректны, а порой и просто ошибочны. На некоторые из таких весьма спорных моментов, в частности на явно заниженную оценку Л. фон Мизесом роли СССР в разгроме фашизма, указано в редакторском предисловии к первой в России публикации его трудов.

Отметим еще некоторые случаи некорректности.
1.Утверждая,  что  тактика   марксистских  партий  в  различных европейских странах, начиная с конца XIX в., безнадежно не совпадала  ни с одним из  противоречивых направлений в учении Карла Маркса (24, с. 122), Л. фон Мизес упускает из виду  (впрочем,  то же самое делало и делает большинство западных и отечественных исследователей марксизма) амбивалентность марксистской политической доктрины, в частности то, что К. Маркс и особенно Ф. Энгельс на протяжении всего своего литературного творчества и политической деятельности    предсказывали    возможность (что мы попытались доказать в параграфе 8 первой главы первой книги нашей монографии) двух путей развития революции и возможность  формально-демократического и относитель-но  мирного  пути  пролетарской революции.

2.Является сильным упрощением и искажением политической доктрины большевизма точка зрения Л. фон Мизеса (также весьма распространенная среди критиков большевизма), будто большевики предполагали, согласно своей доктрине, править послереволюционной Россией традиционными методами царской полиции, а Ленин верил в эффективность террористических методов царской тайной полиции и  в  свою способность  их  существенно улучшить (24, с. 124—125).

     Наша монография как раз и посвящена опровержению подобной малосодержательной, «худосочной» точки зрения. В приведенном суждении Л. фон Мизес, конечно, правильно подчеркивает веру большевиков в эффективность методов террора. Но ограничиться этим — означает исказить большевистскую политическую доктрину. Как мы попытались показать это в первой книге и как стараемся обосновать во второй, большевистский политический проект предполагал установление более сложного и динамичного (вначале
биполярного, затем бинарного и, наконец, «полуторного») режима, при котором революционная диктатура беднейших слоев масс во главе с большевистской партолигархией (профессиональными революционерами) первоначально и просто партолигархия во главе с харизматическим вождем — впоследствии, в обоих случаях вместе с террористическими методами по отношению к «классовому врагу» и «несознательным» представителям масс, сочетаются с опорой на первом этапе на революционную демократию масс, их энтузиазм, страсть, ненависть и т. д., а на втором — на контролируемую, направляемую, пульсирующую демократию поддержки масс на местах.

3. Явно ошибочным является высказывание Л. фон Мизеса о том, что якобы введенное Сталиным различие между социализмом и  коммунизмом «открыто противоречило не только политике Ленина, но и принципам коммунистической пропаганды за пределами России» (24, с.  129). Данный казус свидетельствует, что Л. фон Мизес в ряде случаев (если не в большинстве) был знаком  не непосредственно с текстами В. И. Ленина (в частности с «Государством и революцией»), а с их неполным и, видимо, вольным пересказом.  (Данное обстоятельство, применительно именно к «Государству и революции», фиксируется в примечаниях к русской публикации трудов Л. фон Мизеса. 24,с. 227, прим.  6.) В противном случае ему достаточно было бы внимательно прочитать  соответствующие  места   «Государства   и   революции», чтобы убедиться, что семантические новации ввел не И. В. Сталин, а В. И. Ленин. А в свою очередь текстуальное семантическое сопоставление «Государства и революции» и «Критики Готской программы» К  Маркса убедило бы его в  том,  что Ленин  частично сфальсифицировал   К.  Маркса, ибо, если основоположник марксизма использует три термина («переход-ный период», «социализм», и «коммунизм»), но два   понятия   (термин    «социализм»    равнозначен    термину «переходный период от капитализма к коммунизму»)   (см.: К.Маркс. Критика готской программы )//Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 9—32), то основоположник большевизма употребляет эти же три термина для обозначения не двух, а трех понятий (термин «переходный период» Ленин использует не как тождественный по смыслу термину «социализм», а в иной ипостаси — в значении перехода от капитализма к социализму, отделяя этот переход от собственно социализма) (см.: Ленин  В.   И.  ПСС.  Т. 33. С. 1—120).

4.В параграфе «Агрессивность России» работы «Запланированный хаос» прежде всего бросается в глаза сильная антипатия Л. фон Мизеса к Советскому Союзу, к большевистской большой России.

Только этим (или/и очень большой торопливостью при написании) можно объяснить его глубоко ошибочные и несправедливые утверждения (конечно, наряду с верными мыслями) типа: «Россию спасли британские и, в первую очередь, американские силы. Американские поставки позволили русским преследовать немцев по пятам, когда скудость вооружений и угроза американского вторжения вынудили их отступить из России. Они смогли даже громить арьергарды отступающих нацистов. Они смогли захватить Берлин и Вену, когда американская авиация разрушила немецкую оборону... Коммунисты... обходят молчанием тот факт, что единственной причиной, которая не дала немцам взять Сталинград, был недостаток снаряжения, самолетов и бензина... Решающим сражением войны была битва за Атлантику. Великими стратегическими событиями войны с Германией были завоевание Африки и Сицилии и победа в Нормандии. Сталинград, если мерить гигантскими масштабами этой войны, был едва ли больше, чем тактическим успехом…>> (24,с.131).

К процитированному пассажу комментарии излишни. Читая его, остается только молча развести руками и с сочувствием отнестись к слабостям человека Л. фон Мизеса, в данном вопросе полностью подчинившего себе ученого Л. фон Мизеса.
Список спорных суждений Л. фон Мизеса можно было бы продолжить. Но, как справедливо заметил Роман Левита (и с его замечанием мы солидаризируемся), завершая свое предисловие к первой публикации в России трудов Л. фон Мизеса, «не в этом суть. И переводчик, и автор предисловия рассчитывают на читателей, которые, раскрывая книгу, жаждут не уличать, а получать. Получать новые знания, идеи, пищу для размышлений» (там же, с. 8). По отношению к теме нашего исследования и конкретно — к анализу ленинского второго постулата книга Л. фон Мизеса как раз и сыграла роль источника новых знаний для отечественных читателей.

     26.  Шапиро И. Демократия и гражданское общество // Полис. 1992. № 4.

     27. Цит. по: Шапиро Л. Коммунистическая партия Советского Союза / Пер. с англ. В.Франка. London: OPI, 1990.
 
     28. Ленин В.И. Марксизм о государстве// Ленин В.И. Полн. собр. соч.Т. 33.С.123-307.

     29.Анализ бабувистской традиции радикальной    критики недостатков формальной демократии см.: Талмон Дж. Истоки  тоталитарной демократии // Тоталитаризм:   что  это  такое?  (Исследования   зарубежных   политологов).   Ч.I. M.:ИНИОН РАН, 1993. С. 204-212. См.также:Варшавский В. С.Родословная большевизма. Paris: YMCA-Press, 1982. С. 73—78.

     30.Цит. по: РЖ ОНР. Сер. 4. 1990. № 4. С. 15.

     31.См., например:Чебыкин В. А. В спорах о судьбах социализма в России: публицистическая полемика. Астрахань: Изд. Астраханского мед. ин-та, 1993.— 163 с.

    32.Л.Д.Троцкий 6 марта  1917 г., находясь, как известно, в Нью-Йорке, неза-висимо от Ленина сформулировал положение (многократно затем повторенное им), суть которого— провозглашение курса на перерастание буржуазно-демократической революции в России в пролетарскую при опоре на Советы (см.: Троцкий Л.Д. Сочинения. Т. 3. Ч. I: (От Февраля до Октября. М.: Госиз-дат,1925.С.13).
 
    Мы при этом выносим за скобки имеющиеся у Ленина и Троцкого  разночтения в теоретическом обеспечении курса на пролетарскую революцию, которым придают неадекватное знание некоторые исследователи, в частности Н. А. Васецкий (см.: Васецкий Н. А. Троцкий. Опыт политической биографии. М.: Республика, 1992. С. 70—73). Кроме того, надо, отметить, что как Л. Д. Троцкий, так и некоторые большевики, склонявшиеся уже в марте 1917 г. к мысли о переходе  к диктатуре пролетариата посредством использования СОВЕТОВ, в отличие от Ленина не связывали свои идеи с разработкой новой концепции пролетарской государственности -  концепции «государства-коммуны» .

     33.Леонов С. В. Советская государственность: замыслы и действительное (1917—1920 гг.) //Вопросы истории. 1990. № 12. С. 31—32

     34. Седьмая (Апрельская) Всероссийская конференция: РСДРП (б):Протоколы. М.: Госполитиздат, 1958.

35.Поэтому не совсем точен С.В.Леонов, когда пишет, что в резолюциях конференции «Советы были названы лишь как один из  возмож-ных,  альтернативных органов  будущей власти...» (33,с. 31). Правильнее будет сказать, что Советы в упомянутых резолюциях обозначены как наиболее желаемые органы, но в принципе возможны и иные — Учредительное собрание или органы местного самоуправления, если   они   непосредственно   выражают   волю большинства народа.

36. См.: Протоколы Центрального комитета РСДРП (б).Август 1917 —февраль 1918. М.: Политиздат,  1958. С.87-88; Зиновьев Г. Сочинения. Т. 7. Ч.I. Л.: Прибой, 1925. С. 434—435.

37. См.: Шестой съезд РСДРП (большевиков): Протоколы. М.:  Госполитиздат, 1958.

38. Ленин В. И. К лозунгам// Ленин В.И. Полн. собр. соч.Т. 34.С.10 – 17.

39.Великий русский писатель и мыслитель А.И.Солженицын и в «Марте Семнадцатого», и в «Апреле Семнадцатого» исторически, социально-психологически достоверно и вместе с тем высокохудожественно живописал механизм манипулирования лидерами советских партий большинством депутатов — солдатами, рабочими — Петроградского Совета, сумбурность и крайнюю противоречивость его деятельности как органа революционной демократии, революционной охлократии, в условиях накала и разнузданности страстей, бесправия и полуанархической политической свободы, конфронтационной политической культуры.См.:Солженицын А. И. Март Семнадцатого. Главы: 120, 138, 145, 157, 165, 168, 194, 201, 202, 225, 244, 255, 256,259, 273, 283, 290, 293, 298, 302, 312, 324, 325, 333 и т. д. //Нева.  1990. № 5. С. 50—53; № 6. С. 8—11, 25—27, 57—60, 77—79, 83—85; 1991. № 7. С. 49—52, 68—70; № 8. С. 65—67;   №   10.  С. 21—23,  62—63,  90—95;   №11 — 12.   С.  5—8,36—39, 62—66, 85—86, 93—97,  107—110,  115—117,  141—143,168—173,   194—196 и   т.  д.;   
Он  же.  Апрель Семнадцатого. Главы: 1, 3, 5—6, 21, 29, 31, 47, 53, 60, 65, 73, 82, 84 и т. д. //Новый мир.  1992.   №   10.   С.   4—10,   15—27,   29—44;   №   11.С. 81—85, 113—120, 129—133; № 12. С. 29—33, 43—46, 60—66, 78—84,  102—105,  131 — 133,  134—142 и т. д.

Чтобы убедиться в скрупулезной точности и стереоскопичес-кой,  полифонической,  многоцветной  достоверности   исторических   эпизодов   деятельности   Петроградского   Совета,   его   Исполнительного   комитета,   лидеров   и   депутатов,   воссозданной   в художественной форме А. И.Солже-ницыным,необходимо сопоставить  соответствующие  сюжеты  и  новеллы Узлов  эпопеи с источниками   (документами,  воспоминаниями  и  историографической    литературой).См.,например:   Петроградский  Совет   рабочих   и  солдатских  депутатов   в   1917   году (Протоколы, стенограммы и отчеты, резолюции, постановления общих собраний, собраний секций, заседаний Исполнительного      комитета   и   фракций   27   февраля—25    октября 1917 года). В 5-ти т. /Под общ. ред. П. В. Волобуева. первый (27 февраля—31 марта 1917 г.). Отв. сост. Б. Д. Гальперина; отв. ред. В. И. Старцев, Ю. С. Токарев. Л.: Наука, 1991.— 663 с.; Политические  деятели России  1917: Биографический словарь /Гл. Ред.П.В.Волобуев.М.:Большая Российская энци-клопедия, 1993.— 432 с.; Россия на рубеже  веков: исторические портреты. М.: Политиздат, 1991. С. 7 111, 153—280, 296—334; А. И. Гучков  рассказывает // ВИ. 1991. № 9—10. С. 200—211; №.12. С. 171 — 175; Деникин А. Очерки русской смуты. Крушение власти и армии. Февраль - сентябрь 1917. М.: Наука, 1991. С. 172—195; Керенский А. Россия на историческом повороте // ВИ. 1990. №11.С.120-135;№ 12.С. 131-153; МилюковП. Н. Воспоминания.Политиздат,1991, С.453501;Набоков  В.Д.  Временное правительство и большевистский  переворот. L.: OPI,  1988;Октябрьский переворот:  Революция     1917 года глазами руководителей: Воспоминания русских политиков и комментарии западного историка. М.: Современник, 1991. С. 135—1 154—167; Раскольников Ф. Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. 2-е изд. М.: Политиздат, 1990. С. 21—80; Родзянко М. Крушение империи. Харьков, 1990.—263с.;Страна гибнет  сегодня.   Воспоминания   о   Февральской   революции   1917 М., Книга, 1991. С. 231—253; Суханов Н. Н. Записки о революции:   В  3-х  т.   Т.   I.   Кн.   1—2.  М.:   Политиздат,   1991 383 с.; Т. 2. Кн. 3—4. М.: Политиздат, 1991. С. 4—174; Троцкий Л. Д.  К истории русской революции. М.:  Политиздат, 1990. С. 289—333; Он же. Моя жизнь. Т. 2. М.: Книга, 19 С.  5—17;   Церетели   И.   Г.   Кризис  власти.  М.:   Луч,   1992. С. 7—115; Шляпников А. Г. Канун Семнадцатого года. Семнадцатый год. В 3-х кн. Т. 2:  Семнадцатый год.  Кн.   1-М:   Республика,   1992.—496 с.;   Шульгин  В.  В. Дни.  1920: Записки.  М.:  Современник,   1989.   С.   172-282.   См.   также Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата / Пер. с англ. 2-е изд.: М.:Международные  отношения,  1991. С. 213—256;   Палеолог М. Царская Россия накануне революции / Пер. с фр. 2-е и: М.: Международные отношения, 1991. С. 237—335; и др.

Одно замечание. Читатель «Красного Колеса» при восприятии исторических эпизодов должен быть внимательным, чтобы, помня о богатстве разнообразнейших художественных средств, приемов, интонаций, стилистики, используемых А. И. Солженициным, не перепутать мнения, оценки, «поток сознания» по тому или иному поводу изображенных в эпопее реальных исторических лиц [М. В. Алексеева, А. А. Бубликова, К. А. Гвоздева, В. И. Гурко, А. И. Гучкова. Ф. И.Дана, Л.Б. Каменева, А. Ф. Керенского, А. Ф. Коллонтай, А. В. Колчака, Л. Г. Корнилова, А. М. Крымова, В. И. Ленина, Г. Е. Львова, П. Н. Милюкова, В. Д. Набокова, Николая II, А. В. Пешехонова, Г. В. Плеханова, М. В. Родзянко, М. И. Скобелева, Н. Д. Соколова, И. В. Сталина, В. Б. Станкевича, М. Ю. Стеклова (Нахамкиса), Н. Н. Суханова (Гиммера), М. И. Терещенко, И. Г. Церетели, В. М. Чернова, Н. С. Чхеидзе, А. И. Шингарева, А. Г. Шляпникова, В. В. Шульгина и многих, многих других. Мы перечислили лишь некоторых деятелей, упомянутых в «Красном Колесе», имеющих отношение к интересующей нас теме] с авторской позицией.

Приведем характернейший пример из «Марта Семнадцатого»: «Постепенно Исполнительный Комитет — сморился, растекся, — пишет в начале маленькой главы 290 (целиком посвященной Н. Гиммеру) А. И. Солженицын,— и никто не получил полномочия вести переговоры с думцами, а просто, кто при деле остался: Нахамкис, не выпускавший пункты из руки,— и Гиммер.
Нахамкис однако, очень осмотрительный: чего б никогда Гиммер не пошел делать, а Нахамкис не поленился: сходил в полупустую 12-ю комнату и перед остатком неразошедшегося сброда (подчеркнуто нами.— Э. В.) прочел свои девять пунктов,— и докажи потом, что они не утверждены Советом». (Солженицын А. И. Март Семнадцатого // Нева. 1991. № 11 —12. С. 85).

Текст, процитированный нами, построен таким образом, что неискушенный читатель может предположить, будто словосочетание «неразошедшийся сброд» принадлежит Н. Гиммеру, используется им для характеристики основной массы депутатов Петроградского Совета первых дней революции. Однако для мало-мальски знакомого с личностью и взглядами исторического Н. Н. Суханова, а также с его «Записками о революции» в целом и с соответствующим главе 290 «Марта...» фрагментом в частности (см.: Суханов Н. Н. Указ, соч. Т. I. С. 144—147), очевидно, что максимально, что мог позволить себе исторический Суханов в нелицеприятной оценке личных качеств и деятельности депутатов на пленуме Совета, так это назвать их «толпой» (там же, с. 135).

(Кстати, у А. И. Солженицына в другом месте «Марта» так их и называют члены Исполнительного Комитета Гиммер  и Нахамкис — «безголовая толпа», и там это сочетание органично мировоззрению упомянутых деятелей социал-демократии. См.: Солженицын А. И. Март Семнадцатого//Нева. 1991. № 11 —12. С. 38.) Слово же «сброд», конечно, не адекватно убеждениям исторического Н. Н. Суханова, а выражает оценку пленума Совета, да и вообще Совета, самим автором «Красного Колеса», или, к примеру, генералов А. М. Крымова («сволочь»), Л. Г. Корнилова или даже А. И. Гучкова.

     40. Деникин А. И. Очерки русской смуты. Крушение власти и армии. Февраль-сентябрь 1917. - М.: Наука , 1991.

     41. Карр Э.Х. Русская революция от Ленина до Сталина. 1917 – 1929 / Пер.с англ. Л. А. Черняховской.  М.: Интер-Версо, 1990.

     42. См., к примеру: Алмонд Г., Верба С. Гражданская культура и стабильность демократии // Полис. 1992. № 4. С. 122—134; Цыганков А.   П. Демократизация общества  как макросоциальный процесс // США—ЭПИ. 1991. № 12. С. 3—12; Шапиро И. Демократия и гражданское общество // Полис, 1992. №  4.  С.   17—29.
 
43.См., например: Евстигнеев Р. Н. Цикличность переходного периода  // Вопросы философии. 1993. №  11. С. 3-15; Шлезингер-мл. А. М. Циклы американской истории.- М.: Прогресс, 1992. С. 15-77; Кондратьев Н. Д. Проблемы экономической динамики. М.: Экономика, 1989. С. 21—90, 107—411 Кроме того, см.: Пашинский  В. М. Цикличность  истории России // Полис.  1994. № 4. С. .111—124; Фурман Д. Революционные циклы России // Свободная мысль. 1994. №  1.С. 5—20.

44. О социокультурной концепции А. С. Ахиезера в целом см.: Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта. М.: Изд-во Философского общества, 1991. Т. 1.— 318 с.; Т. 2.—378 с.; Т. 3.— 471 с.; Он же. Идеология — предмет науки, наука —  элемент идеологии // ОНС.  1991. № 1. С, 83-89; Он же. Россия как большое общество//ВФ. 1993. № 1. С. 3—19; Он же. Российский либерализм перед лицом кризиса // ОНС.  1993. № 1. С.12—21; Он же. Социокультурная динамика России. К методологии исследования // Полис. 1991.№ 5. С. 51-64; Он же. Эмиграция из России: культурно-исторический аспект // СМ. 1993. № 7. С. 70—78; Он же. Ценности  общества и возможности реформ в России //ОНС; 1994.№1. С.17-27; Он же. Самобытность России как научная проблема // ОИ.  1994. № 4—5. С. 3—45.

45.Волобуев П.  В. Власть Советов:  расчеты и просчеты(1917—1923) // Коммунист. 1991. № 1. С. 73.  Во избежание недоразумений отметим, что  упомянутые работы С.В.Леонова  и П.В.Волобуева, наряду со статьей Н. С. Симонова и трудами других авторов, внесли  важный  вклад в  аутентичное  прочтение политического ленинизма и большевизма, в развенчание ряда мифов, господствовавших на протяжении нескольких десятков лет, естественно, у  упомянутых авторов имеются и спорные места.

46. Алмонд Г., Верба С. Указ. соч. С. 122—134; Артамонов В. Катастрофы в истории российской   государственности //ОНС. 1994. № 3. С. 61—68; Арушанов В.3. Либеральная и социалистическая идеология в России: Опыт развития и взаимодействия  с  точки  зрения  политической  культурологии  //ВМУ. Сер.  12. 1993. № 6. С. 74—77; Афанасьев М.Н. Клиентела в России вчера и сегодня // Полис. 1994. № 1. С. 121-126; Ахиезер А. С. Социокультурная динамика России // Полис. 1991. № 5. С. 51—64; Он же. Россия как большое общество // ВФ.  1993. № 1. С. 3—15; Он же. Самобытность России как научная проблема // ОИ.   1994. № 4—5. С. 3—45; Балакирев  А. В. «Русская  идея» и советская  идеология // ВМУ. Сер. 12. 1993. № 6. С. 47—52; Баталов Э. Политическая культура как социальный феномен // ВМУ. Сер.  12.-1991. № 5. С. 68—73; Он же. Советская политическая культура   (к исследованию распадающейся парадигмы)  // ОНС. 1994. № 6. С. 32—40;  Берман X. Дж.  Контрреволюция или эволюция: проблема возникновения правового государства в СССР // Кентавр.  1991. Октябрь—Декабрь.С 35—38; Бессонова О. Раздаточная экономика как российская традиция //ОНС. 1994. № 3. С. 37—48; Бородай Ю. Почему православным   не   годится протестантский капитализм // НС. 1990.№   10.   С.  3—16;   Валицкий А. По  поводу  «русской идеи” в русской философии // ВФ. 1994. № 1. С. 68—72; Вегель О. Азиатские народы // Человек: образ и сущность: Человек и власть. Ежегодник № 3.   1992. С.   125—134; Восток. Античность. Запад: Государство и политика (сводный реферат)"//РЖ. ОНР. Сер. 4.  1990. № 2.  С. 56-70; Гаврюшин Н. К. Русская философия и религиозное сознание //ВФ. 1994. № 1.С. 65-68; Гаджиев К. С. Политическое сознание или политическая культура? // Кентавр. 1991.Октябрь—Декабрь.С.14—25; Он же. Политическая культура:  концеп-туальный аспект // Полис. 1991. № 6. С. 69—68; Он же. О смене общественно-политических парадигм // ВМУ. Сер. 12.   1993. № 1. С. 30—46; Герасимов И. Российская ментальность и модернизация // ОНС, 1994. № 4. С. 63—73;ГрехневВ.С.Харизматическое сознание в  политическом  выборе  россиян // ВМУ, Сер.  12, 1993. № 6. С. 47—52; Громов М. Н. Вечные ценности русской культуры:  к интерпретации отечественной ценности // ВФ.  1994. № 1. С. 54—61; Додин Е. Я. Демократия: образ мысли, образ жизни, ход истории // Человек: образ и сущность: Человек и власть. Ежегодник. № 3. 1992. С. 44—70; Ерасов Б. Россия в евразийском  пространстве //. ОНС. 1994. № 2. С. 57—66; Земцов Б. «Откуда есть пошла российская   цивилизация» // ОНС.   1994.  № 4.  С. 54—62; Иванов А. В. Уровни русского самосознания // ВМУ. Сер. 12. 1993.  № 6.  С. 56—63;   Игрицкий  Ю. И.  Познание  России: мучительный  поиск  истины  //  Россия и современный мир. 1993.  №  1. С. 78—96; Ильин В. В., Ильина Т. А.  Россия: Опыт  национально-государственной  идеологии//ВМУ. Сер. 12. 1993. № 1. С. 3—15;ИоновИ. Кризис исторического сознания  в   России  и   пути  его  преодо-ления  //' ОНС. 1994.№ 6.С.89—102; Исаев И. Евразийство: идеология государ-ственности // ОНС.   1994. № 5.  С. 42—55;   Камалов М. М. Демократическая политическая культура: американский опыт // ВМУ. Сер.  12. 1991. № 5. С. 73—78;  Кантор В. К. Западничество  как проблема «русского пути» // ВФ.   1993. № 4.С.24—34; Он же. Стихия и цивилизация: два фактора «российс-кой   судьбы»   // ВФ. 1994. № 5.  С. 27—46; Кантор К.М. Путь к цивилизации  — каков он? // ВФ.   1992. №   11.  С. 34—43; Кантор В. К. Российское «своеобразие». Генезис проблемы // СМ. 1994. № 10. С. 78—35;КапланА.Б. Психологическая характеристика  различных типов абсолютных монархов (историко-биографичеекий аспект)//Человек: образ и сущность. Человек и власть. Ежегодник. № 3. 1992.  С. 76—96; Капустин Б. Г. Кризис ценностей и шансы российского либерализма // Полис.  1992. № 5—6. С. 76—83; Он  же. Россия и Запад на пути к миру миров (критика политической философии)// Кентавр.1993. № 1. С. 48—59; № 2.  С. 79—92; № 3.  С. 45—55; № 4.  С. 37—49; Он же. Либеральное сознание в России // ОНС. 1994. № 3. С. 69— 76; № 4. С. 32—41;  Капустин Б.  Г.,  Клямкин  И. М. Либеральные ценности в сознании россиян //' Полис.   1994. №  1. С.  68—92;  Кейзеров   Н.  М. О соотношении гражданской и политической культур // СПН. 1991. № 7. С. 121 —128; Клименко В. Энергия, климат и историческая перспектива  России // ОНС.  1995. № 1. С. 99—105; КовалевА.М. Азиатский   способ производства и особенности развития в Россия // ВМУ. Сер.  12.  1993. № 1. С. 3—15;  Коваль Т. Этика труда православия //ОНС. 1994. № 6. С. 55—70; Козлова Н. Н. Волны российского просвещения, или зачем  играют в слова // ОНС. 1993. № 6. С. 48—59; Козулин А Об источниках прав человека // ГиП. 1994. №2. С. 144—152; Конституционализм, государство и идеология в Западной Европе (сводный реферат) //РЖ ОНР. Сер. 4. 1990. № 2 С. 70— 93; Кульпин Э. Социально-экологический кризис  XV века и становление российской цивилизации // ОНС. 1995. № 1. С. 88 — 98; Кюстин А. Резюме путешествия // ВФ. 1994. № 2. С.86-109; Лаппо-Данилевский А. С. Идея государства и главнейшие моменты ее развития в России со времени смуты и до эпохи преобразований // Полис. 1994. № 1. С. 178 — 185; Медушевский А. Н. Общество и государство в русском историческом процессе // ВМУ. Сер. 12. 1993. С. 15 — 30;  Он же. Конституционная монархия в Европе, Японии и России // ОНС. 1994. № 6. С. 71—88; Межуев Б.В. «Русская идея» перед вызовом современности // ВМУ. Сер. 12. 1993. № 6. С. 29—34; Милов Л. Природно-климатический фактор и менталитет  русского крестьянства // С 1995. № 1. С. 76-87; Налимов В. В. На изломе культуры: некоторые наблюдения и вольные размышления о них // Полис. 1991. № 6. С. 5— 18; 1992. № 1—2. С. 150—166; Он же. Власть и противостояние ей // Полис. 1992. № 3. С. 100 -  112; Народ, интеллектуалы и государство: социально-политический протест и его пределы в Российской империи и Советском Союзе // РЖ ОНР. Сер. 4. 1990. № 5. С. 36; Нестеров Ф. Связь времен: опыт исторической публицистики.  М.: Мол. гвардия, 1980. — 239 с.; Омельченко Н. А. Споры о евразийстве (Опыт исторической реконструкции) // Полис.1992. № 3. С. 156— 4.63; Пайпс Р. Россия при старом режиме. М.: НГ, 1993.— 421; Панарин А. С. Западники и евразийцы//ОНС. 1993. № 6. С. 60—69; Пастухов В. Б. Будущее России вырастает из прошлого: Посткоммунизм как логическая фаза развития евразийской цивилизации // Полис. № 5 — 6. С. 59 — 75; Политическая культура, политическая система, политическая идеология России: прошлое, настоящее, будущее (обзор) //РЖ ЗЛ. Сер. 4. 1993. № 3—4. С.3-16; Ракитов А. И. Новый подход к взаимосвязи истории, информации и культуры: пример России // ВФ. 1994. № 4. С.14-34; Рендторф Т. Власть свободы. Отношение протестантизма к государству и демократии // РЖ ОНР. Сер. 4. 1991. № 6. С. 32 — 54; Ретроспективная и сравнительная политология: Публикации и исследования. Вып. I М.: Наука, 1991. С. 8—104, 255—288; Российская ментальность (материалы «круглого стола») // ВФ. 1993. № 7. С. 3—39; Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн: Антология М.: Наука, 1993,— 268 с.; Седов Л. А. Место русской культуры среди мировых культур // Полис. 1994. № 4. С. 97-111; Селиханов Е. Государство и либеральные ценности Три взгляда на государство: христианские демократы, либералы, социал-демократы: Сб. обзоров. М.: ИНИОН РАН, 1992. С. 41—80; Селунская Н. Б. Россия на пути от патриархальности к цивилизации // ВМУ. Сер. 12. 1993. № 6. С. I3-19; Семенникова Л. И. В трудных поисках самих себя: феномен России // Там же. С. 3—13; Сербиненко В.В. О русской идее» и перспективах демократии в России // Там же. С. 34—47; Скворцов Л. В. Россия: на пути к новой духовной власти // Человек: образ и сущность: Человек и власть. Ежегодник, № 3. 1992. С. 7—27; Он же. Цивилизованная власть: политические и нравственные основания // Там же С. 28-43; Скэплан Д. Нужна ли России русская философия // ВФ. 1994. № 1. С. 61—65;  Славный Б. И. Проблема власти: новое измерение // Полис. 1991. № 5. С. 38—50; Он же. Человек и власть // Полис. 1991. № 6. С. 40—54: Советское общество и советский человек — точка зрения Александра Зиновьева (материалы «круглого стола») // ВФ. 1992. № 11. С. 44—56; Страда В. Западничество и славянофильство в обратной перспективе // ВФ. 1993. № 7. C.57-63; Такер Р. Политическая культура и лидерство   в Советской  России // США—ЭПИ. 1990. № 1. С. 76—85, № 2. С. 87-96, № 3. С. 73—83, № 4. С. 77—90, № 5. С. 70—81; Тредголд Д. Влияние православного христианства на политические взгляды русских писателей XIX в.: Гоголя, Достоевского, Лескова // ВМУ. Сер. 7. 1992. № 1. С. 24—29; Уайтхед Дж. В. Иудео-христианский взгляд на право и гражданское правление // Кентавр. 1991. Октябрь—Декабрь. С. 25—35; Флиер А.Я. Цивилизация и субцивилизации России // ОНС. 1993.№ 6. С. 70—83; Фурсов А. И. Человек и власть: историческая ретроспектива и перспектива // Человек: образ и сущность. Человек и власть. Ежегодник. № 3. 1992. С. 71—75; Хантингтон С. Столкновение цивилизаций? // Полис. 1994. М С. 33—57; Хлопин А. Феномен «двоемыслия»: Запад и Россия (особенности ролевого поведения) // ОНС. 1994. N С. 44—60; Хойман С. Е. Взгляд на правовую культуру предреволюционной России // СГП. 1991. № 1. С. 121— 127;Цимбаева Е. Н. «Я мало видел, но многое угадал...» // ВФ. 1994. № 2. С. 79—85; Черниловский 3. М. Индивид — общество—государство // СГП. 1990. № 7. С. 127—131; Шапиро Я. Демократия в период перехода от коммунизма к капитализму // Кентавр. 1991. Октябрь—Декабрь. С. 7—13; Шаповалов В. Россиеведение как комплексная научная дисциплина // ОНС. 1994. № 2. С. 37—46; Он же. Неустранимость наследия // ОНС. 1995. № 1. С. 106—117; Щербинин А. И. От полицеизма к тоталитаризму // Полис. 1994. № 1. С. 186-190; Эйдлин Ф. Сила и бессилие системы коммунистической власти // Полис. 1991. № 6. С. 84—92; Яковенко И. Православие и историческая судьба России // ОНС. 1994. № С. 47—56; Ямпольский М. Россия: культура и субкультуры// ОНС. 1993. № 1. С. 58—66.И т.д.

47. Литература на этот счет огромна. См., например: Канетти Э. Масса и власть // Канетти Э. Человек нашего столетия. М.: Прогресс, 1990. С. 392—448; Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // ВФ. 1989. № 3. С. 119—154; № 4. С. 114-155; Фромм Э. Анатомия  человеческой деструктивности. М.: Республика, 1994.— 447 с; Он же. Бегство от свободы. М: Прогресс, 1990.— 270 с.;  Царство толпы (Из истории Великой Французской революции по книге Лебона и Тарда). Из 2-е / Отв. ред. Давыдова А. С. Л.: Санкт-Петербург, 1990,24 с.; см. также: Зиновьев А. Коммунизм как реальность. М.: Центрполиграф, 1994. С. 32, и др.

48.Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности С. 237. Сравните позицию Э. Фромма с точкой зрения К. Лоренца: Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло») / Пер: нем. М.; Прогресс, 1994.— 272 с.

49.  В конце 1989 г. М. Ферро в дополнительной главе к советскому изданию своей книги «Как рассказывают историю детям в разных странах мира» сетовал на то, что среди советских ученых и писателей все еще не видно тех, кто осмелился бы поднять проблему «народных истоков массового террора» (см.: Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира / Пер. с фр. М.: Высшая школа, 1992.  С. 193) . С тех пор мало что изменилось.

50.  Солженицын А.  И. Март Семнадцатого // Нева.  1991. № 10. С. 76. См. также с. 77.

     51.См.:Ленин В. И. Речь на съезде швейцарской социал-демократической партии 4 ноября 1916 г. // Ленин В.И. Полн. собр. соч.Т. 30.С.180-183. Кстати, достаточно  убедительно  выглядит     художественная    попытка А. Солженицына воспроизвести ленинские потаенные мысли, связанные с данным сюжетом. См.:  Солженицын А.  И. Октябрь Шестнадцатого // Наш Современник 1990. № 8. С. 77.

     52.См., например: Ленин В.И.Один из коренных вопросов революции // Ленин В.И. Полн. собр. соч.Т.34.С. 200-207.
 
     53.Петроградская общегородская конференция РСДРП (б) 14-22 апреля (27 апреля - 6 мая) 1917 г. // Ленин В.И. Полн. собр. соч.Т.31.С.237-265.

     54.Ленин В.И.На зубок новорожденному... «новому» правительству  // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.32.С. 33-35.

     55. I Всероссийский съезд советов рабочих и солдатских депутатов 3-24 июня (16 июня - 7 июля) 1917 г. // Ленин В.И. Полн. собр. соч.Т.32.С.261-291.

     56. См.: Суханов Н. Н. Записки о революции: В 3-х т. Т. Кн. 3—4. М.:  Политиздат, 1991. -  399 с.

     57. Следует заметить, что анализу и оценке рассматриваемого пассажа Ленина  о терроре виду его экстраординарной важности,       было уделено много внима-ния и на самом съезде,  а   впоследствии   и   в   воспоминаниях   Н.  Суханова, И. Церетели, Л. Троцкого и др. (См.: От  первого лица. Сб./Сост.  И. А. Анфертьев. М.:   Патриот,   1992.  С. 170-188; Суханов Н.Н. Записки о революции. Т. 2. С. 260—264.

     58. Ленин В. И. О врагах народа // Ленин В.И. Полн. собр. соч.Т.32.С.  306—307.

     59.Церетели   И.   Г.   Воспоминания   о   Февральской   революции // От первого лица: Cб. / Сост.  И. А. Анфертьев .  – М.: Патриот,1992. – 560 с.
 
     60. См. подробнее: Ваксберг А. И. Царица доказательств. Вышинский и его жертвы. М.: Книга и бизнес, 1992.— 351с.

     61. Волков-Пепоянц Э.Г. Метаморфозы и парадоксы демократии. Политическая доктрина большевизма: истоки, сущность, эволюция, альтернативы.1903-1929. В 2-х книгах. Кн.II.Часть первая  – Кишинев:”Editura Arc”, 1995. - XVI  + 280 с.
 
     62. См.: Ангаров А. Де-Леон и Ленин по вопросу о пролетарском государстве // Революция права. 1927. № 4. С. 33—45.

     63.м.: Бухарин Н. И. К теории империалистического государства // Революция права.    Сборник № 1. М.: Изд-во Ком. Академии, 1925. С. 5—32. С. 5.Примечание 1.    
     64.См.:Марецкий Д. Николай Иванович Бухарин // Большая   Советская   Энциклопедия.   1-е   изд.   Т. VIII. М., 1926. С. 276—277.

     65. Коэн С. Бухарин. Политическая биография. 1888—1938 / Пер. с англ. / Общ. ред., послесл. и коммент. И. Е. Горелова. М.: Прогресс, 1988. – 574 с.
66.Кун М. Бухарин: его друзья и враги. М.:  Республика,  1992.  – 480 с.

     67.См.:  Пашуканис   Е.  Десятилетие «Государства   и   революции» Ленина//Революция права. 1927. №4. С.9—22.

 68.Сталин. И.В. «О правом уклоне в ВКП (б)»// Сталин И.В. Соч. Т 12.С.70-79.

      69. В косвенной форме влияние Бухарина на Ленина признается, например, в 19 томе 3-го издания ленинских сочинений. См.: Ленин В. И. Соч. 3-е изд. Т. XIX. С. 479. Сн. 155.

      70.Богданов А. А.  Вопросы социализма:   Работы  разных лет. М.: Политиздат, 1990.
 
      71.Кроме основной статьи «К теории империалистического государства» автор имеет в виду прежде всего ее сокращенный вариант — статью «Империалистическое разбойничье государство», опубликованную (после отказа Ленина напечатать первую, основную статью в редактируемом им сборнике «Социал-демократ»)   в № 6 издания  «Интернационал Молодежи»  от   1   декабря   1916  г.,   а   также  статьи,   представляющие части первой,основной,или развивающие либо  отстаивающие  ту  же  систе-му  взглядов   и  опубликованные на русском, голландском, норвежском немецком языках на страницах «Нового Мира», «De Tribune», <<Klassekampen>> и «Arbeiterpolitik», о чем поведал сам Н. Бухарин в примечании к первой статье. См.: Бухарин Н. И. К теории империалистического государства // Революция права. Указ. соч. С.5.Примечание 1.

     72.В   связи  с  этим   более   чем   странно  воспринимать слова редактора, автора предисловия и комментатора С. Коэна «Бухарин» И. Е. Горелова о том, что в работе государство и революция» В. И. Ленин «анализирует отдельные  ошибочные положения Н.  И.  Бухарина»   (см.:   Коэн  С. Бухарин. С. 557). Как легко убедиться, в самом тексте «Государства и революции» Бухарин вообще не упомянут ни разу (см.; Ленин В.  И. ПСС. Т. 33. С. 3—120, 410). Ленин критиковал Бухарина в подготовительных материалах к книге -  в тексте  «Марксизм  о  государстве»,  но  это  совсем  другое дело, ибо глубокая эволюция ленинских взглядов на государство в момент написания их еще не завершилась.

     73. Сталин И.В. О некоторых вопросах истории большевизма: Письмо в редакцию журнала“Пролетарская Революция” // Сталин И.В. Сочинения. Т. 13. М.: Государственное издательство политической литературы, 1951. С. 84–102.
 
     74. Ленин В.И. Интернационал молодежи (Заметка) // Ленин В.И. Полн. собр. Соч .Т.30. С 225-229.
 
     75.А.Авторханов в своей «Технологии власти», интерпретируя в целом адекватно данный сюжет, все же не вполне корректно обвиняет Сталина в том, что последний в полемике со Стэном сознательно фальсифицирует и взгляды Ленина (см.: Авторханов А. Технология власти. М.: СП «Слово» Центр «Новый мир»,1991.С.169). В том-то и дело, что И. Сталин в указанной полемике не фальсифицировал воззрения Ленина, а вполне аутентично воспроизвел их. Надо  только помнить, что речь идет о взглядах Ленина 1916 выраженных в статье «Интернационал Молодежи». Другое дело, что И. Сталин при этом умалчивал, как о последующей  эволюции политических воззрений родоначальника большевизма (навстречу идее «взрыва» Бухарина и аналогичной ленинской идее 1910 г.), так и о том, что Н. Бухарин вовсе  не относил термин «взрыв» к государству «диктатуры пролетариата».
     Кроме того, не совсем точна мысль А. Авторханова  о том, что «Бухарин был автором, а Ленин соавтором теории о взрыве буржуазного государства» (там   же, с. 170). Некорректность маститого патриарха советологии состоит том, что он отождествляет авторство теории «взрыва» буржуазного государства с авторством подобной же идеи.
В действительности же теорию «взрыва», т. е. теорию «государства-коммуны», разработал в систематической форме  все же именно Ленин в «Государстве и революции». Поэтому автором ее может считаться только он, а Бухарин соавтором.Что же касается идеи «взрыва», сформулированной в свернутой, неразвитой форме, то здесь ситуация несколько иная, а именно такая (за одним исключением), как о ней пишет Авторханов. Как мы уже отмечали раньше, Ленин  впервые ее высказал как бы «мимоходом» еще в 1910 г., затем о ней как бы забыл. В 1916 г. эту идею, независимо от него, воспринятую им первоначально критически, высказал Н. Бухарин, чем стимулировал теоретическую деятельность Ленина, через несколько месяцев солидаризировавшегося с Н. Бухариным и развившего идею «взрыва» в теорию «взрыва буржуазного государства», т. е. теорию «государства-коммуны».Так что по отношению к идее «взрыва» первенство (не по времени, а в содержательном плане) в соавторстве принадлежит уже Н. Бухарину, а не В. Ленину.