Красная омега. Глава четвертая

                Г Л А В А   Ч Е Т В Е Р Т А Я

 
                Нам избрали путь – наихудший,
                извратительный, в самом себе злоносный.

                А.Солженицын. Россия в обвале.


    НОЧНАЯ  ВОРОЖБА
    Когда по улицам забегали очень озабоченные люди с многоцветными флагами в руках, когда экраны телевизоров запрудили экзальтированные толпы, требовавшие независимости, свободы, суверенитета и чего-то еще, когда возбужденные демократы начали ломами и кувалдами рихтовать историю страны, свергая с пьедесталов советских кумиров, Анна Матвеевна обеспокоилась. Она поняла, что в её милом отечестве скоро начнется кавардак, если не сказать больше.

Когда же власти ввели талоны на продовольствие, когда   опустели прилавки магазинов и начались перебои с хлебом, обеспокоенность  Анны Матвеевны переросла в панику: ощутимо пахнуло голодом. Для старой блокадницы не было ничего страшнее мук голода. Поэтому она очень быстро взяла себя в руки, прекратила дурное паникование и собрала  семейный совет.

Дима, открывая семейную дискуссию, предложил:

-- Давайте на все оставшиеся деньги купим мясных консервов.

Димина мама взвилась:

- Молодец! Спохватился! В магазинах уже ничего мясного нет. Сегодня утром случайно выхватила на Большом четыре банки перловой каши со свининой. И все!

- Тогда хоть масла подсолнечного да крупы закупить, -- подала голос Соня.

- На годы впрок все равно ничего не запасешь. Надо переходить на подножный корм, -- вновь выступил Дима.

 -- Что, снова, как в блокаду, огороды в скверах копать?

-- Зачем в скверах, -- удивился Дима. – В Камарах! Мы ж как никак – землевладельцы.

После непродолжительного обсуждения Диминой идеи было решено превратить камарский «Приют грибника» в базу для производства продовольствия. С этой целью наметили развести в Камарах коз, кроликов и кур; полностью освоить огород и вспахать под картошку пустующее поле у речки. Дима, готовясь к роли агрария, накупил сельскохозяйственной  литературы и стал её изучать. Именно тогда в его лексиконе и появились кондовые слова типа: окот, укос, навоз.

В конце декабря для решения ряда хозяйственных вопросов Крюковы всей семьей выехали в Камары. Ради компании, они для встречи в деревне Нового года пригласили с собой  своих знакомых. В городе было серо и сыро. Камары же, утопая в сияющих снегах, встретили прибывших горожан морозной предновогодней роскошью.

Готовясь к празднику, Дима с Антоном срубили две елки. Одну из них установили в избе. Ух, же, как потянуло праздником от отходившей от мороза темно-зеленой красавицы!

 -- Деревенская-то елка сильнее пахнет, чем городская, -- отметиа Соня и тут же для создания полноценного новогоднего духа вывали на стол три килограмма традиционных мандаринов.

Другую елку поставили на улице перед домом, навесив на неё, в виде украшений, разную чушь, найденную в кладовке. Дети рзвесили в избе флажки, бумажные цепи. Не обошли они вниманием и Мефистофеля, нацепив на его рожки елочные украшения. В  глаза образине они вставили по  маленькой лампочке, что особенно расстроило Анну Матвеевну.

Орион был великолепен! Крупные алмазы его пояса так и лезли в глаза. На плече великана трепетала нежно-розовая Бетельгейзе, У бедра голубел Ригель – бриллиант чистейшей воды. А вокруг небесного охотника располагались тоже не бедные на украшения многочисленные звездные создания.

Конечно! прав поэт. Если звезды зажигаются -- это не спроста. Значит, в этом есть какая-то необходимость. Но уж очень щедр, очень расточителен Создатель. Там, где можно было бы обойтись парой другой звезд, он развесил целые люстры созвездий. А кто те люстры видит? Кто ими любуется?  Да, по-настоящему, кроме моряков да космонавтов – никто. В городах из-за электрического зарева звезды, даже первой величины, чуть заметны. В деревнях же и смотреть на небо некогда, да и народ там. в своем большинстве, рано спать ложится.

Но в эту ночь в одной из камарских изб не спали. Все окна избы светились, а внутри её слышалось гудение. Это Крюковы со своими городскими друзьями и с соседями-камарцами встречали новый 1992 год.

Итак, Орион был великолепен! Однако орущей толпе, что после полуночи высыпала из крюковской избы, это великолепие было до фени. Какие там звезды, когда народ веселился? Когда женщины пританцовывая жгли возле новогодней елки бенгальские огни, а мужчины взрывали петарды.

После самодеятельного фейерверка веселая компания дружно проорала пару куплетов популярной новогодней песенки. Затем дамы стали наваливаться на мужчин, а те начали толкать их в снег. Очень скоро мороз достал легко одетых людей. Спасаясь от колючего холода, пьяненькие граждане с визгом и хохотом втянулись обратно в теплое лоно избы. Над Камарами вновь воцарилась торжественная пустынность. Но не надолго.

Через несколько минут, после того как двор опустел, дверь избы тихонько отворилась. В ночное безмолвие выскользнули две фигуры. Это были Антон и Машка.
 
-- У-у-у! Звезды! – изумленно протянула Машка. – Смотри какие три звездулины подряд!

-- Это пояс Ориона, -- пояснил Антон, -- а вон там Кассиопея.

Поскольку звездные познания Антона исчерпывались этими созвездиями, да еще Большой медведицей, то, во избежание ненужных вопросов, он заторопил Машку:

-- Давай шевелись, а то холодно!

Для выхода в морозное пространство дети натянули на себя все теплое, что можно было натянуть. Сложности возникли с обувью. Антон вышел из положения, используя теплые портянки и отцовские сапоги. Машку он снабдил обнаруженными на чердаке старыми валенками.

Чтобы привыкнуть к темноте, Антон немного постоял, а затем сошел с натоптанной тропинки и, утопая в снегу, стал медленно пробиваться к середине расположенной за домом поляны, поверхность которой поблескивала в свете ясного месяца. За братом последовала и Машка.

Младшие Крюковы направлялись за приключением. Они собирались заняться новогодней ворожбой. Технологию гадания Антон вычитал в купленной им книжке «Практическая магия». Из книжки следовало, что в новогоднюю ночь для успешного общения с духами нужна, кроме всего прочего, кочерга, каковую и тащила за собой Машка.

Чем дальше брат с сестрой отходили от избы, тем пустыннее и опаснее казалась окружавшая их тьма. Когда за сугробами скрылись огоньки избы, а вдали послышался волчий вой, Машка заявила:

-- Я дальше не пойду!

Заявление было своевременным: у Антона тоже почему-то  пропало желание продолжать движение:

--- Ладно. Давай черти круг.

Машка взяла кочергу в обе руки и провела ею на снегу неровную окружность, заключая себя и брата в некое магическое пространство. Антон повернулся   лицом к востоку и стал громко произносить длинное заклинание.
Не успел он его закончить, как месяц и звезды исчезли.  Порыв ветра швырнул в лица гадальщиков по горсти сыпучего снега. Лес на краю поляны загудел, завыл, затрещал. Что-то в нем ухнуло, и на детей  со свистом двинулась темная лавина сплошного снега.

Первым рванул Антон. Машка кинулась за ним, но поспеть за братом не могла. Тот схватил отстававшую Машку за руку и потащил за собой. На ходу он крикнул:

-- Брось кочергу!

«Ага, -- пронеслось в машкином сознании, -- за кочергу бабушка голову отвинтит!»
До избы они чесали, как заводные и пришли в себя только оказавшись на печке, причем на Машке был лишь один валенок.



    НОВЫЙ  ГОД – ПОРЯДКИ  НОВЫЕ
    Вьюга выла и бесновалась всю ночь. А утром тихие, безбрежные снега невинно высветила румяная заря. На розово-голубой снежной целине не было ни следов, ни тропинок, ни дорог. Машкиного валенка тоже не было видно. Вьюга зализала все неровности.

У входа в избу намело большой сугроб, и дверь на улицу невозможно было отворить. Дима с лопатой вылез наружу через отверстие в крыше и стал отгребать снег от двери. А когда проснулись гости, то и им было предложено помахать лопатами и метлами. С большим трудом и неохотой приезжие горожане стали  расчищать двор.  Но вскоре их лица оживились и раскраснелись, глаза стали нормальными, а движения – рациональными. Когда же за хорошую работу Дима прямо на улице поднес им по большой стопке горячительного, у них заработала и соображаловка. Результатом этой работы явилась идея устроить катание на дровнях с речного откоса.

После завтрака пестрая компания отправилась к тетке Дарье, так как только у неё и были единственные на всю деревню дровни. Дарья Авдеевна с пониманием отнеслась к просьбе городских чудаков и дровни выдала. Вскоре Дима, оставшийся дома на хозяйстве, мог наблюдать, как суетливая толпа, облепившая деревенские сани, с веселым гамом протаскивала их через целинный   снег в  сторону речки. Их шумная возня вызвала у Димы улыбку: ему   вспомнился известный стишок про цыган и студебеккер.

Отулыбавшись, он отправился на задворки избы и занялся делом. Хотя то, чем он занимался, правильнее было бы назвать прелюдией к нему: Дима с помощью рулетки производил некие замеры и результаты этих замеров заносил в блокнот.
Таким образом он приступил к выполнению задания, полученного от мамы. По настоянию Анны Матвеевны к весне нужно было построить сарай. Поэтому Дима и делал обмеры дворового фасада избы, чтоб определить количество пиломатериалов, потребное для затеваемой стройки.

Примерно через час в избу ввалились облепленные снегом любители катания на дровнях. Их разгоряченные щеки пылали красным, приближавшимся к бордовому  оттенку, цветом, а глаза излучали восторг.  С хохотом, сбросив верхние одежды, катальщики дружно устремились к столу.

Вот здесь-то их и огорошила Анна Матвеевна, заявив, что вскоре следует ждать очень крупных неприятностей и даже жизненных потрясений. В ответ на удивленные вопросы присутствующих Анна Матвеевна поведала о новогодней ворожбе Антона и Машки и о том грозном знамении, которое было явлено невинным детям.

Выслушав пожилую женщину, народ рассмеялся и замахал руками. Посыпались реплики, что, мол, никакое это не знамение, а просто резкая смена погоды, что бояться нечего, так как хуже теперешней жизни может быть только война, которой вроде бы не предвидится. Но Анне Матвеевна стояла на своем и не ошиблась.

На следующий же день от имени Президента было объявлено о проведении в  России экономических реформ. Буйные головушки прописали стране «шоковую терапию».
Россия неудержимо пошла в обвал, а народу  вскоре стало не просто худо, а дюже худо.


    ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
    Наивные камарцы с началом года  раскатали губищу. Ну, как же! В стране реформы пошли! А им из уст выступавших на радио либералов доподлинно было известно, что реформирование всегда направлено на улучшение жизни народа. Вот они и пораззявили рты, забыв, что у нас все делается не с той стороны. «Через «живете» -- деликатно, по-морскому уточнил Барсуков.

Первые «улучшительные» последствия реформ проявились в Камарах к весне. Замолчали радиоточки. Полностью прервалась  телефонная связь. Навсегда закрылась лавка. В два раза уменьшилось количество автобусных рейсов. Прекратил свое существование единственный на несколько деревень фельдшерско-акушерский пункт. Совхозные поля остались невспаханными.

В городе реформаторские «улучшения», очевидно, были по-серьезнее, чем на селе. Причем настолько по-серьезнее, что, невиданное дело, из городов в свои деревни стали возвращаться на постоянное жительство бывшие колхозники.

Случилось так, что при Никите Сергеевиче крестьяне были вторично освобождены от крепостной зависимости. На этот раз -- от государственной. Они получили, наконец, паспорта и стали полноправными гражданами своей страны. Используя право на свободное перемещение, наиболее шустрые из них начали покидать свои ущербные колхозы и перебираться в города.

Безусловно, бывшим колхозникам, оказавшимся в большом городе, поначалу было не очень уютно. Тут и стрессы от непривычного ритма городской жизни, и тяжелая, неквалифицированная, как правило, грязная работа, и предстоящее многолетнее мыкание по общежитиям. Не подслащало их жизнь и отчуждение горожан, наградивших новоприезжих обидной кличкой «лимита».
 
И, тем не менее, бывшие селяне обратно на село не стремились. Ограждаясь от жесткости городских коллизий спиртным и нарочитой грубостью, они упорно вживались в новую жизнь. Все-таки в городе было лучше, чем в деревне.

Но при демократах, видать, крепко припекло! Отведав либеральных реформ, бывшие колхозники потянулись из городов в свои деревни. Первым в Камары, в еще не совсем рухнувшую родительскую избу, вернулся Гриша Степанов.

Молодым парнем в начале шестидесятых годов уехал Гриша из деревни в Тихвин. Немного подучившись, стал он работать токарем на Механическом заводе. В городе Гриша обзавелся женой, получил квартиру, приобрел автомобиль

Работой бывший колхозник не тяготился, хотя и была эта работа однообразной. Месяцами приходилось ему выполнять на своем станке одну и ту же, правда, ответственную, но не сложную  операцию – протачивать шейки вагонных осей.
Шли годы. Росла его квалификация. Формально. А реально, числясь токарем шестого разряда, выточить сложную деталь он не смог бы, поскольку разбирался в токарном деле слабо. Для него такие понятия как эксцентриситет, трапецеидальная резьба, широкоходовая посадка (Ш) – были темным лесом, хотя, что такое (ШМ), он все-таки знал.

Когда месячный план по осям выполнялся, мастер подбрасывал ему какую-нибудь третьеразрядную халтуру. Вот и на этот раз получил Степанов наряд на изготовление латунных корпусов масленок.

То ли день выдался тяжелый, то ли латунь попалась вязковатая, но на первой же детали при нарезании резьбы сломался метчик. Гриша плюнул, матюгнулся и отправился в инструменталку за новым метчиком. Вскоре хрустнул и этот. Когда раздосадованный Степанов в третий раз обратился к кладовщице, та сделала ему замечание.  В ответ на это Гриша обозвал женщину неприличным словом. Она обиделась и пожаловалась мастеру. Мастер попытался доказать нервному трудящемуся, что то не прав.  За что был послан в определенном направлении. О неправильном поведении Степанова мастер доложил начальнику цеха.

Получив приглашение на очевидное вздрючивание, Гриша выключил станок, подошел к баку с обтирочным материалом и загреб из него сколько мог трикотажной обрези. Вытирая на ходу руки, отправился он через весь цех в конторку. Руки вытирались так, чтобы пестрые кусочки ветоши сыпались на пол и обозначали цветным пунктиром скорбный путь обиженного пролетария.

Хотя и был Гриша простым парнем из деревни, и образование имел неполное семилетнее (плюс армейская учебка), но гонора ему было не занимать. Свою персону он оценивал очень высоко! И не случайно. Основания для такой оценки были.

Прежде всего, он считал себя ценным работником, так как за свой труд получал вознаграждение от государства большее, чем мастер, окончивший техникум, большее, чем многие инженеры и разные там технологи с их высшим образованием.
Кроме того, он относил себя к уважаемым людям, поскольку, являясь рабочим, мог рассчитывать на первоочередное получение разнообразных социальных благ: от новой квартиры до пресловутых шести соток.

А еще в отличие от многих, он обладал такой привилегией, как неограниченный доступ к мясным вырезкам, свежим потрошкам, говяжьим языкам, благодаря своему шурину, который трудился в мясном отделе гастронома.  На десерт к обильному мясному столу подавались Грише засахаренные фрукты, шоколад, ликеры, добываемые не совсем праведным способом его женой, работавшей на местной кондитерской фабрике.

Такая жизнь Гришу устраивала. Не коммунизм, конечно, но жить можно. К слову сказать, как ни прост был Григорий, но в басни о коммунистическом рае он не верил. Да и как было верить в эти сказки и посулы, если партпроповедники утверждали, что коммунизм – это, когда от каждого по его способностям, каждому по его потребностям. Это же явная лажа. Потребности человека не имеют границ. И никаких средств не хватит, чтобы всех ублажить.

Не ведал Гриша, что коммунистические идеологи упрощали (для большей доходчивости) учение о коммунизме и тем самым искажали его. Ведь, применительно к упомянутой формуле, классики в большей степени имели в виду не материальные, а интеллектуальные ценности!

Итак, Гриша в коммунизм не верил. Тем не менее, данное неверие  не мешало ему, одобрительно относится к самому процессу построения коммунизма. Грише перепадали от этого процесса некоторые приятности.

Ему импонировало, например, уважительное отношение власти к  рабочему классу, а значит и к нему лично. Под влиянием идеологического трeндежа, обильно лившегося с трибун, со страниц газет и журналов, с экранов телевизоров Гриша искренне мнил себя гегемоном и пупом общества, который следовало пахтать и холить.

Уверовав в свою общественную значимость, Степанов в случае каких-либо трений с заводским начальством, мог и повыламываться, например, пригрозить уходом на другое предприятие. Такая угроза действовала. Рабочих рук почему-то не хватало. В городе на всех углах красовались щиты, на которых под словом ТРЕБУЕТСЯ шел длинный перечень рабочих специальностей.

Иногда Гриша свое неудовольствие действиями начальства выражал в более демонстративной форме.  Так, после нахлобучки, полученной им от начальника цеха за грубость с мастером, он «заитальянил». В разгар рабочего дня стоял Гриша спиной к станку, картинно бросив руку на заднюю бабку, и беззаботно покуривал. Ну, типичный бездельник! Однако обвинить его в безделье, в отказе от работы было трудно.

Шпиндель станка вращался, суппорт, поставленный на самоход, перемещался, из-под резца струилась стружка. Реально же почти никакой работы не производилось. Глубина резания была выбрана такой, что за один проход резца диаметр детали уменьшался всего лишь на несколько десятых миллиметра. Фрондировать таким макаром Григорий не боялся, так как знал, что при действующих порядках ему все сойдет с рук, а его запросы будут удовлетворены. Поэтому социалистический строй он считал правильным строем, а советскую власть – справедливой властью, существовать которая будет всегда.

И вдруг лафа кончилась! Грянули несчастные российские реформы. Пала на колени экономика. Оцепенели шахты, заводы, фабрики. Началось повсеместное и массовое сокращение работников. Не обошла сия доля и Механический завод.  Ясно, что непокладистого Гришу Степанова уволили в числе первых.

Став безработным, он был страшно обескуражен и растерян: ни в одной шарашке невозможно было найти работу по специальности. Плюнув на профессиональную гордость, он соглашался работать такелажником, грузчиком и, даже, разнорабочим. Но и на эти должности вакансий не было.

Потеряла работу и Гришина жена. Поскольку с началом реформирования были бессовестным образом аннулированы денежные сбережения трудящихся, а цены на все продукты вихреобразно повышены, то Степановы оказались в труднейшем положении.
В эти несладкие дни Гриша все чаще и чаще вспоминал свою деревенскую молодость.

 Жизнь в колхозной деревне всегда была не очень сытной. Но особенно эта несытность ощущалась весной и ранним летом. Поэтому, как только сходили снега, крестьянские дети в добавлении к скромным мамкиным хлебам начинали употреблять в пищу разнообразный подножный корм. В ход шло все более или менее съедобное, от пестышей, горчушек и столбней до дудок и мышиного горошка.

 Полная же благодать наступала с Ильина дня, который отмечался 2 августа: к поспевшим грибам и ягодам подходили овощи. Дети, активно вторгаясь то на брюквенное, то на гороховое поле, в полной мере ощущали истинность народного  наблюдения:  «Пришел Илья – стала жизнь дивья!»  Это был период, когда детские животы наполнялись до отказа.

Прикидывая, как жить дальше, Гриша все больше проникался убеждением, что в деревне не пропадешь: земля прокормит. Это убеждение и полная бесперспективность получения работы в городе подвигли Степановых переехать на жительство в деревню. Кое-как перебившись до весны, они в марте продали свою квартиру в Тихвине. На вырученные деньги была куплена корова, овцы, поросенок. Уже в апреле Степановы начали хозяйствовать на камарской земле.



    НОВОЯВЛЕННЫЕ  АГРАРИИ
    И снова в Камары пришла весна. И, конечно же, капризная –раскапризная. Первого мая камарцы, радуясь небывалой теплыни, с удовольствием выставили праздничные столы на улицу под опушенные нежной зеленью ветви деревьев. А уже второго мая выпал снег и ударил мороз. Да не какой-нибудь там завалящий, а по-зимнему резкий, восьмиградусный.

Через три дня снег стаял, но крепкие утренние заморозки держались до девятнадцатого мая. Лес от мороза побурел. Молодые листочки скукожились и потемнели. Кукушки лишились голоса. Они не куковали, а хрипло каркали и даже лаяли по-собачьи. Юра предположил, что они, бедные, простудились.


Ранее отмечалось, что Камары – это одновременно и экологический рай и комариный ад. Но данными особенностями не ограничивается их уникальность. Следует особо подчеркнуть, что эта удивительная деревня явлется  еще и местным полюсом холода.
Весенние заморозки в камарских окрестностях могут лютовать до середины июня. Бывали годы, когда в морозном инее погибали цветы малины, черники, брусники. Тогда надеялись камарцы только на клюкву. Да и та однажды замерзла, причем в зеленках. К осени вместо ядреных ягод горевали на кочках желтые пузырьки, наполненные противной на вкус жидкостью.

Такую климатическую ненормальность старожилы объясняли обилием болот, окружавших Камары. А у  Александра Ивановича была собственная гипотеза. Он считал, что виновницей камарских прохладностей является та громадная ледяная линза, на которой, как известно, стоит деревня.

Анну Матвеевну не волновали выкрутасы камарского климата. Не беспокоила её и накрывшая страну премерзкая политическая непогодь. Ей было не до этого. Приехав в апреле вместе с сыном в Камары, она сразу же приступила к претворению в жизнь продовольственной программы. Не взирая на холодную погоду, новоявленная пейзанка разъезжала по деревням и приценивалась к козам. Цены кусались, да и продавцов было не богато. И все-таки однажды вечером она привела на веревке козу.

Дима как увидел козу, так натурально заржал:

-- Мать, ведь ты ж козла купила!

-- Какого козла?

-- Обыкновенного. Ты посмотри, что у него между ног болтается!

А между ног у животного висел мешочек, из которого выдавался вперед длинный отросток.
 
Анна Матвеевна, не смущаясь, ответствовала:

--- Это такая коза. С одной дойкой. Зато дешевая. Но хозяйка уверяла, что она молока дает не меньше чем козы с двумя дойками.

-- Нет, мать, это  козел! – резвился Дима. – Смотри у него и борода. Разве может быть борода у особи женского пола?

Анна Матвеевна, слегка засомневавшись, обошла козу кругом. Заглянула ей под хвост и, обнаружив наличие явных дамских признаков, напустилась на сына:

-- Тебе лишь бы посмеяться! Вот давай сам ходи по деревням и покупай элитных коз.

Дима же не унимался:

-- Ну, теперь вдоволь попьем от козла молочка! Жирное, наверное!

Уже к Егорию у козы с одной дойкой появились приятели. Анна Матвеевна прикупила двух козликов и молодую козочку Белку. Соня, приехав в деревню на выходные, привезла пару породистых крольчих и кроля. Дима приобрел в Макарьине несколько куриц.

Ухаживать за животными стала Анна Матвеевна, а на долю Димы выпала забота об огороде и картофельном поле. Еще он обязан был очищать от навоза спешно пристроенный к избе сарай, в котором разместились животные.

    КОРРИДА
    Анна Матвеевна очень любила животных. Когда на солнцепек перед окнами выползала обитавшая где-то под домом большущая серая гадюка, изба оглашалась воплями:

-- Дима!!! Соня!!! Идите, смотрите! Наша Жужа погулять вышла!

Откричавшись, Анна Матвеевна наливала в мисочку немного козьего молока и бежала угощать змею. Жужа от угощения отказывалась и ускользала в заросли пырея.
Все настолько привыкли к Жуже, что однажды чуть-чуть не случилось несчастье. Трехлетний правнук любительницы животных попытался поймать змею за хвост. То-то было визгу и женских причитаний. После этого случая Дима решил опасную сожительницу ликвидировать.

Ой, как возбудилась, как заголосила Анна Матвеевна:

-- Не смей! Не тронь! Живодер! Я сама!

На следующий день перед традиционным появлением Жужи Анна Матвеевна влезла в болотные сапоги, напялила на себя  фуфайку и, взяв с собой большую стеклянную банку и заранее приготовленную деревянную рогульку, вышла на охоту.
Как протекал охотничий процесс, никто не видел, но через полчаса на крыльце стояла банка, затянутая марлевой повязкой. Внутри банки мягко шевелилась Жужа. Переодевшись, отважная змееловка взяла банку в охапку, отнесла её за реку в лес и там выпустила рептилию на волю.

Носатые дуры, так Дима называл куриц, были окружены особой заботой хозяйки. Она нарезала им хлеб на маленькие кубики, чтобы они, глупенькие, не подавились, давала витамины, кормила в определенное время, регулярно проветривала курятник. Тем не менее, куры неслись плохо, да к тому же начали терять перья. Александр Иванович предположил, что ушлые деревенский тетки продали Крюковым старых куриц. Анна же Матвеевна думала, что птичкам скучно без кавалера, вот они и не несут яиц. Вскоре она купила в Макарьине красно-коричневого петуха, который стал так активно выполнять свои петушинные функции, что куры начали дохнуть. Наверное от изнурения, решила хозяйка. Когда померла последняя курица, петуху отрубили голову и сварили из него суп.
 
Любила Анна Матвеевна и козу с одной дойкой, у которой появились козлята, и двух молодых козлов Ухаря и Принца. Но больше всех любила она Белку – чистенькое, грациозное создание. Александра Ивановича восхищала безоглядность, с которой эта потомственная горожанка, выросшая в интеллигентской семье, управлялась со своим деревенским хозяйством. Этому действительно следовало удивляться, поскольку Анна Матвеевна не имела ни теоретической, ни практической сельскохозяйственной подготовки, за исключением скромного опыта возделывания репы в 1942 году.

К концу первой блокадной зимы власти призвали ленинградцев копать по весне огороды, используя для посадочных нужд набережные, скверы, аллеи. Анне Матвеевне достался кусочек земли в Геслеровском садике. В домконторе ей выдали пакетики с семенами укропа, свеклы, репы и гороха. Она посчитала безумием зарывать в землю эти носители драгоценных калорий и потом долго ждать урожая. Что будет осенью еще неизвестно. А выживать нужно сейчас.
 
Семена были бы съедены немедленно, но рассшатанные дистрофией зубы не могли жевать жесткую пищу. Поэтому Анна Матвеевна, с нервным сомнением отложив в сторону семена репы, высыпала остальной семенной материал в кастрюльку, залила его талой водой и поставила кастрюльку на огонек.

После блокадной зимы в Ленинграде образовалось много бесхозных  железных кроватей, спинками и сетками которых и стали ленинградцы огораживать свои плантации. В кооперации с соседями обнесла металлоломом личную репную грядку  и Анна Матвеевна.

Репа не выходила долго-долго. Наверное наивная огородница посеяла её слишком глубоко. А и ростков-то появилось около двух десятков. Развивалось репа плохо. К осени корнеплоды выглядели не на много крупнее редиски. Такой результат настолько разочаровал Анну Матвеевну, что она земледелием никогда больше не занималась.

Вот с таким скромным аграрным опытом отважно погрузилась старшая Крюкова в многоплановые овощеводческие и животноводческие проблемы своего камарского подворья. А куда денешься? В девяностые годы, также как и в блокаду, основным жизненным требованием для большинства бывших советских граждан стало: уцелеть любым путем. На выбранном  Анной Матвеевной выживательном пути совершалась масса ошибок и просчетов, но не очень серьезных, а некоторые из них имели просто комическую окраску. Так, например, деревня долго хохотала над действом, которое вошло в историю Камар под испанским названием коррида. Правда, крови и убийств при этом не было.

Белка повзрослела быстро. С наступлением у козочки периода, называемого животноводами  охотой, оба козлика стали эту охоту удовлетворять. Вначале Анна Матвеевна с интересом наблюдала за животными, но когда дело пошло на третий круг, она забеспокоилась. Вспомнив судьбу  несчастных кур, она посчитала, что излишества нанесут ущерб Белочкиному здоровью и решила вмешаться в процесс.
Крепко взяв Принца за рога, сердобольная животноводка сдернула его с Белки  и оттащила в сторону. Но успокоения не обрела: над козочкой уже возвышался Ухарь.

-- Ах, ты бандит! Ах, ты зараза! – под эти сочные клики второй козел тем же приемом, что и Принц, был отлучен от подружки. Поскольку Ухарь агрессивно дергался, любительница животных отволокла его к груде камней и стала бить мордой о булыжник. У бедного Ухаря из ноздрей потекла кровь.

А Принц, не теряя времени, снова вошел с Белкой в контакт. Вот тут Анна Матвеевна окончательно взбеленилась. Не выпуская Ухаря, она с воплями и проклятиями двинулась к увлеченной своим делом парочки. По всему было видно – кульминационный момент не за горами. Лишь не хватало, как в цирке, тревожной барабанной дроби.

Одной рукой Анна Матвеевна держала одного козла, другой рукой схватила второго…
Алле, гоп! Красивым движением Ухарь и Принц были оторваны от земли.  Затем последовал мощный бросок, и бедные козлы оказались за спиной укротительницы. Прикрыв Белочку своим телом, удовлетворенная Анна Матвеевна погнала её домой.
Деревня взорвалась криками восторга и аплодисментами.

Это байка скоро сказывается, а в действительности акция по укрощению козлов заняла много времени. Настолько много, что камарцы успели и внимание обратить на столь необычное событие, и высыпать из домов на улицу, чтобы вдосталь насладиться оригинальным шоу, которое и окрестили они испанским словом коррида
А Белочка в положенное время благополучно оягнилась, увеличив козлинное стадо на двух козочек.



    ЛЮБИТЬ НУЖНО С УМОМ
    Общение с животными не шло Анне Матвеевне на пользу. Так однажды красно-коричневый петух напал на неё. Он вцепился хозяйке в голову и расклевал её до крови. Козлинная коррида тоже не прибавила женщине здоровья. Когда она поднимала козлов, у неё в позвоночнике что-то хрустнуло. С тех пор ноющая боль в пояснице ни на минуту не оставляла её в покое. Но больше всего она пострадала из-за любви к собакам.

Держала Анна Матвеевна кобелька Фильку, крупную темношерстую таксу. В деревенской жизни такса была совершенно неуместна: ни избу сторожить, ни в лес пойти, ни хозяина защитить – ничего этого она делать не могла. Поэтому и корм на неё изводить было глупо. Так считали все, кроме Анны Матвеевны. Она, ясное дело, Фильку любила и обильно его кормила, от чего был он такой жирный, что с трудом спускался со ступенек крыльца.

-- Бегать больше нужно, волчья сосиска! Ужо попадешь серому на ужин, то-то он обрадуется, -- внушала Фильке его хозяйка.

Случилось так, что Филька запаршивел. На спине у него появились какие-то лишаи. Анна Матвеевна сходила к ветеринару  и добыла у него некую вонючую жидкость, которой нужно было обмыть собаку. Поскольку от такого обмывания Филька мог простудиться, то лечебную процедуру следовало проводить в теплом помещении. Лучше всего для этого, по мнению Анны Матвеевны, подходила баня.

В очередную субботу, после того как в истопленной Галей бане помылись и Ромашкины, и Перепрыговы, и Глебовы, Анна Матвеевна обратилась к соседке со своей докукой:

-- Галя, разрешите у вас в бане Фильку помыть.

Обожательница животных прекрасно знала, что подобная просьба будет неприятна для Гали. Баня всегда была самым чистым местом в крестьянском хозяйстве. Раньше в банях бабы детей рожали. А тут паршивого пса собираются мыть!
Услышав эту беспардонную просьбу, Галя растерялась. Лицо её непроизвольно вытянулось и затвердело. Она промямлила пару невразумительных фраз, которые были истолкованы просительницей как разрешение.

Тут же Анна Матвеевна помчалась готовить термы для Фильки. Но видать слишком заторопилась. В темной бане она зацепилась за шайку и всем телом ухнулась на ступени полка. Удар был настолько силен, что Анна Матвеевна на секунду, другую потеряла сознание.

Результаты падения оказались плачевными. Бедро ныло от ушиба. Связки на руке были повреждены. Левая скула вздулась. Острая боль пульсировала в челюсти и отдавалась в ухе. Вскоре физиономия несчастной женщины разукрасилась всеми цветами побежалости.

Понятно, что помывка Фильки не состоялась. Во всем случившимся была обвинена Галя. Пострадавшая крепко заподозрила её в чародействе. Как не пытался Александр Иванович развеять эти подозрения, Анна Матвеевна оставалась в твердом убеждении: Галя её сглазила.

Для лечения травмы использовались листья подорожника и тертый картофель. Процесс исцеления протекал медленно. Наконец опухоль спала. Болезненные ощущения исчезли. И все было бы хорошо, но остались проблемы с мостом, которому контакт с полком на пользу не пошел. Как только сошли с лица сине-желтые разводы, Анна Матвеевна засобиралась в поход. К стоматологу. В Ленинград. Хотя уже и не в Ленинград вовсе, а в Санкт-Петербург.


    СНОВА САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
    Реформаторы, во главе с либеральным мэром, придя к власти в Ленинграде, прежде всего, лишили город его мажорного, звучного имени.  Лишили не абы как, а демократическим путем. Провели референдум.

Коренным ленинградцам идея демократов переименовать город была не по душе. Но многочисленные голоса бывших провинциалов, возжелавших стать петербуржцами, ну и, конечно же, бюллетени граждан предпочитавших оправляться не в туалетах, а в подъездах и парадных ленинградских домов, сыграли на руку мэру. Сбылась мечта демократа! Великому городу было возвращено его изначальное имя.

-- Вот только зачем? Неужели это так важно  и жизненно необходимо? – недоумевали бестолковые камарцы. И даже умный Юра никак не мог докумекать, в чем состоит сакральность, неприкасаемость первоначального имени.

Он размышлял:

-- Вон, Лондон вначале назывался Лондиниумом. Ну, и что?  Разве будут лондонские мэры инициировать кампании по переименованию города? И парижане вовсе не комплексуют из-за того, что их город не зовется, как прежде, Лютецией.

-- Да тут все просто, -- подала голос Анна Матвеевна, -- демократы и разные там правые Ленина на дух не выносят. Вот они и пытаются разными путями вытравить его имя из памяти людей. Так сказать, предать забвению.

-- Это они зря суетятся, -- вступил в разговор Александр Иванович, --  что бы не делали, а Ленин и через тысячу лет будет Лениным.  А самое забавное то, что слово «л-е-н-и-н-г-р-а-д» в сознании наших граждан давно уже не связывается с именем Ленина, а воспринимается, как красивое название, напоминающее своим звучанием веселую музыку крупного, летнего дождя.

Довольно часто родитель, увлеченный какой-либо идеей, страстью, деятельностью, переносит отблеск этой увлеченности и на самое ценное, что у него есть. На свое чадо. Он обзывает бедного ребенка какой-нибудь милой его сердцу абракадаброй: Отюшналь (Отто Юльевич Шмидт на льдине) или Мэлса (Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин), или Стронций, а то еще Вагранка. Получит нежное дитя подобную жуткую кликуху, и тащит её через всю свою жизнь.

Любовью Петра Великого была Европа, а дорогим детищем – город на Неве. Ну, разве мог он, помешанный на амстердамах, страсбургах, копенгагенах, назвать свое творение Новопетровском или Усть-Невой, или Прибалтийском. Конечно же нет! Только на европейский лад! Только Питербурх! А еще лучше – Санкт-Петербург!
С этой кличкой город жил долго. И все же за двести лет своего существования словосочетание «Санкт-Петербург» для русских так и не стало естественным, родным. Взамен него повсеместно употреблялось жаргонное «Питер».

Изменить название города и не просто и дорого. Но Петербург нужно было переименовывать. В начале двадцатого столетия монарх поднапрягся и перекрестил город, дав ему достойное имя Петроград. Общество одобрительно отнеслось к такому событию, Вот отрывок из газеты «Слово»: «Наконец-то  с немецким духом, более двух веков витавшим над нашей столицей, покончено! Ура, господа!»
Прошли десятилетия, и новые господа в преддверии трехсотлетнего юбилея града Петрова зачем-то взяли и вернули ему старую кличку.

По этому поводу Александр Иванович безмерно сокрушался:

-- Это сколько же потребуется времени, чтобы искусственно прилепленная к великому городу нерусская заскорузлось отпала вновь?

А первому мэру Петербурга, несмотря на то, что он за пять лет своего мэрства ничего сотящего не совершил, установили на Васильевском острове памятник в виде бронзового бюста. До этого из всех петербургских градоначальников подобной чести был удостоен лишь князь Александр Данилович Меньшиков, строитель Петропавловской крепости, Петербурга и Кронштадта. А теперь вот и Анатолия Александровича Собчака поставили на один уеовень со светлейшим.
 
«Установили...поставили...» Множественное число здесь неправомерно, поскольку петербуржцы к этому акту не причастны. Воздвижение бюста – все цело  заслуга энергичной, инициативной и денежной  вдовы бывшего мэра.

А в памяти горожан мэр навсегда останется, деятелем сподобившимся лишь на один заметный поступок – уничтожение красивого слова, то есть правителем, похожим на медведя, чпжика съевшего. Теперь-то сторонники мэра  говорят, что Собчак не хетел переименовывать город. Это, мол, его демократы из Ленсовета подбили.
Вообще-то Анатолий Александрович везунчик. Помимо Питера он отмечен бюстиком и в Тбилиси. Благодарные тбилисцы поставили ему памятник в центре города за то, что он  прикрыл либеральной вуалью известный грузинский позор.

Весна 1989 года. Несанкционированный массовый митинг уже который день шумел в центре Тбилиси. Начался он по-южному бурно, громко и, протекая под знаком крещендо, превратился в конце концов в бушующую  стихию. На ура шли призывы о свержение правительства, о штурме здания ЦК, об отделение Грузии от СССР. Всем было ясно, что советская власть в Грузии вот-вот рухнет. Поняло это и грузинское руководство, поняло и испугалось, тем более, что защищать-то его было некому: милиция либо бездействовала, либо была на стороне митингующих.  Главный грузин запросил у Москвы военную помощь. Москва срочно откликнулась на этот запрос. На заполненную возбужденным народом площадь вступила армия.

Это очень подло бросать армию на подавление уличных беспорядков. Она этому не обучена и навыков разгона бушующих масс не имеет. А самое главное, у неё нет средств возлействия на уличные толпы: ни водометы, ни шокеры, ни резиновые пули, ни шоковые гранаты, ни, даже,  резиновые дубинки в списке солдатского табельного имущества не значатся.. И обороняться солдатам нечем. Что толку от автомата, если он без патронов?

Барсуков бесконечно сочувствовал нашим тонкошеим солдатикам, не по своей воле оказавшимся в Тбилиси. Он прекрасно помнил чувство унизительного бессилия и страха,  однажды испытанного им в юности. Тогда ему довелось, так же как и этим подневольным парнишечкам, стоять безоружным, вместе со своими товарищами, перед мятежной толпой, которая извергала на них камни и железные детали.

Гамсахурдия ждал солдат, он этого хотел, ему нужна была кровь. Но он не просто ждал, но и готовился. По его указанию выходы с площади были перекрыты автотранспортом.  Под его руководством заранее были созданы боевые отряды из спортсменов, где преобладали тяжелоатлеты, борцы, боксеры. В отряды входили также бывшие спецназовцы, демобилизованные морпехи и десантники. Вооружение боевиков состояло из железных прутьев, бейсбольных бит, длинных кольев и камней.
Вот эти боевые отряды и врезались  в солдатскую гущу, нанося удары направо и налево.

 Солдаты сначала опешили, а затем стали защищаться единственным действенным оружием, что у них было – малыми саперными лопатками. Натиск боевиков не ослабевал. Когда число тяжелораненных солдат перевалило за сотню, командование решило применить слезоточивый газ.
 
Пачалась паника. Грузины побежали. Причем побежали так напористо, что слабым пришлось не сладко. А поскольку слабыми были девушки, то именно их израненных, изломанных развозили по больницам после того как площадь опустела  Двенадцати девушкам помощь врачей не потребовалась: они были затоптаны насмерть.

На следующий день демократическая пресса Грузии выдала  «единственно верную» версию случившегося, которая выглядела таким образом:
Нв городской плошади люди мирно пели песни и танцевали. На них неожиданно напали солдаты. Они наносили удары острыми краями саперных лопаток. Особенно солдаты охотились за девушками. А звтем были применены отравляющие вещества. В больницы поступили тысячи раненых и отравленных. Тринадцать человек были убиты.

Зная, что Господь не обременил веселодушных грузин таким достоинством, как правдивость, этой версии никто не поверил. Не поверили этой версии и депутаты Верховного Совета СССР. Они решили провести парламентское расследование и создали с этой целью комиссию во главе с Собчаком.

Комиссия убыла в Тбилиси, где приступила к опросу очевидцев события. Результатом работы комисси яаился документ, из которого следовало, что во всем виновато военное командование. Эти дуроломы-офицеры неправильно ввели войска, расставили их не так как надо, перемещали солдат слишком торопливо, безо всякой нужды применили газ, не убедившись в возможности митингующих быстро покинуть площадь. И ни слова об антиправительственгных, антигосударственных призывах, об отрядах боевиков, о железных прутьях и тяжелых битах, о перекрытых грузовиками выходах с площади, о сотнях покалеченных солдат.

Вот какой хороший человек Анатолий Александроитч! Ну как было не отметить его заслуги?


    КУРЬЕЗЫ
    Жизненная стезя Алексея Барсукова изобиловала интересными отметинами, разнообразными везухами, и очень забавными финтифлюшками. Первой отметиной для него стало крещение. Бабушка маленького Барсукова в тайне от зятя-коммуниста, к тому же еще и воинствующего безбожника, отнесла Алешеньку в церковь Рождества Иоанна Крестителя, что на Каменном острове. Там его и окрестили, окунув не в какой-нибудь вульгарный сосуд, а в серебряную купель, в которой в свое время приняли крещение дети А.С.Пушкина.

Повезло Алексею посетить и последнее пристанище Велемира Хлебникова. Этим пристанищем была заброшенная деревенская баня. Перед самой войной с фашистами Алешенька и его мама выехали из Ленинграда и некоторое время жили в новгородской деревне Санталово. Ходил Алексей в сельскую школу, в которой в двадцатые годы учительствовал художник Петр Митурич. Жена художника была  сестрой поэта Хлебникова. Она и пригласила очень больного брата из голодного Петрограда на деревенский воздух и парное молоко. Эта мера не помогла. Когда поэту стало совсем плохо, он попросил перенести его в пустующую баню, где вскоре и умер.

Теперь не только этой бани, но и Санталова-то не существует. Однако краеведы успели выпилить угол той  бани, и теперь он является экспонатом маленького музея в селе Ручьи.

Курьезным случаем стало для Барсукова посещение на железнодорожном вокзале города Горького общественного мужского туалета, где свои надобности справляли одновременно и мужчины и женщины. Один привокзальный женский туалет был на ремонте, в другом прорвало трубу. Стайка страждущих женщин столпилась у распахнутых по случаю большой жары дверей мужского туалета.
Самая бойкая из теток обратилась к мужской шеренге у писсуаров:

-- Мужики, пустите нас! Мы быстро! Мы смотреть не будем!

-- Давайте, шпарьте! – благодушно разрешили мужики. – И смотреть можете. От нас не убудет!

Обрадованные дамы шустро затрусили через туалетный зал к заветным кабинкам.
Иногда Барсуков хвалился тем, чем похвастаться  могли действительно единицы. В Черном море купаются миллионы людей, но понырять и поплавать в центре этой обширной акватории довелось немногим.

После отконвоирования в Батуми транспорта с военным грузом, «Ворон» возвращался в базу не рекомендованными фарватерами, а прямым курсом на Севастополь.  Когда штурман доложил командиру, что корабль проходит через центр Черного моря, командир приказал застопорить машины. На воду были спущены две шлюпки. Боцман срубил стойки на правом борту и моряки прямо с палубы посыпались в немыслимый, бездонный аквамарин.

И подобных случаев в жизни Барсукова было множество. Ему как-то везло на всякие событийные аномальности. И даже в деревне…

Лето стояло сухое, жаркое, и морошка на ближних болотах не уродилась. Зная об этом, Барсуков все-таки, в надежде на удачу отправился ясным июльским утром в лес. Говорили, что на Юферовском-то болоте по закраинам есть ягода, но туда идти очень уж не хотелось: далеко и жарко. Барсуков за полдня обошел несколько безымянных болотин, заглянул к „Медведю“, но набрал ягоды не более трех литров, да и та была какая-то костистая.

После полудня, мучимый жаждой и опаляемый зноем, он тащился домой. Алексей Георгиевич мечтал, добравшись до  Черной речки, напиться и искупаться. Чтобы мечту осуществить самым щедрым образом, он направился не к броду, а к старой мельнице, где река перед остатками плотины была и широкой, и глубокой.
При подходе к реке он услышал сквозь шум воды веселые женские голоса и удивился. Вся деревня обычно купалась в ближнем от Камар омуте, а на мельницу ходили лишь пацаны, да и то крайне редко. А тут женщины!

Барсуков подошел поближе, раздвинул кусты и увидел картину античной красоты. На скалистом откосе, как на мощном стилобате,  высились стройные колонны сосновых стволов,  увенчанные фронтоном из густых ветвей. На этом благородном фоне, оживляя его, резвились три розовотелые нимфы. Уверенные, что поблизости никого нет, женщины искупались в чем мать родила и теперь, отгоняя полотенцами наглых 
слепней, дурачились на берегу. Очевидно, это были чьи-то городские гостьи. Во всяком случае, Барсуков их видел впервые. 

Хотя нагие фигуры купальщиц явно не дотягивали до эллинских стандартов, но все же были очень эффектны. И, тем не менее, Барсукова, наблюдавшего за ними несколько минут, их женские прелести не взволновали: бабы как бабы,  ничего особенного. А когда нимфы со смехом присели по  нужде, он и вовсе плюнул, повернулся и, чертыхаясь, поплелся вдоль берега в сторону брода.

Он шел, путаясь в высоченных цветущих травах, перепрыгивая через журчащие в глубоких промоинах ручейки, а перед глазами его упорно стояла картинка с тремя купальщицами на берегу. Он шел и размышлял. Причем думы его были не о чем-либо скоромном. Совсем нет. А размышлял он о дурости мужиков.

-- И чего это они, -- спрашивал сам себя Барсуков, -- так рвутся посмотреть на обнаженных женщин?  Ведь смотреть-то там не на что. В анатомическом отношении все женщины подобны друг другу. Рассмотрел одну, нет смысла рассматривать других: ничего нового не увидишь. И в эстетическом плане голая баба – не картина Рафаэля. Сомнительными украшениями её являются всего лишь пара выпуклостей спереди, да жировые наросты на корме. Если  окинуть тело женщины трезвым взглядом, то оно скорее несуразно, чем красиво.

Все правильно: и несуразно, и смотреть-то не на что, а вот, поди ж ты, глазеют мужчины на стриптизерш, пялят глаза на журнальную обнажонку, с удовольствием просматривают эротические фильмы и так и льнут к  экрану, если там мелькают откровенные кадры, что, конечно же, есть дурь и полное скотство!

-- Да, постарел ты, Барсуков! Здорово постарел! – вслух подумал Алексей Георгиевич и в памяти его всплыл рейд Судака, далекий гористый берег со старинной крепостью над морем и крошечная лодка в волнах, за которой внимательно, как и положено вахтенному, наблюдал в бинокль сигнальщик стоящего на якоре «Ворона».

В лодке были двое. На корме сидела молодая женщина в купальнике, а мужчина греб, направляя лодку подальше от пляжа. Через некоторое время лодка пристала к пустынному берегу, и влюбленные сошли на каменистую сушу. Они немного отдалились от воды и, убедившись в абсолютной безопасности, нетерпеливо слились в поцелуе. С дамы сами собой спали трусики. Мужчина повернул её к себе спиной… И сеанс начался.

К этому моменту вся оптика «Ворона» (многочисленные бинокли, визиры, дальномеры) были направлены в сторону увлекшихся любовников. В одной из современных песен есть такие слова: «И от любви качался теплоход». А применительно к данному случаю можно было сказать: «И от вожделения дрожал сторожевик». Сторожевик дрожал, и вместе с ним, припав к визиру, дрожал молодой Барсуков. Дрожал и пускал слюни.

Тогда приближенное оптикой пикантное зрелище и занимало его и волновало. А теперь все это, видите ли, скотство. И женское тело невыразительно, и архитектурных излишеств на нем маловато, и вообще…
Ах, время, время! Что оно делает с мужчиной!

Как только Барсуков добрался  до своего дома,  так первым делом включил чайник. Вода в чайнике еще не успела закипеть, а в избу уже закатился любопытный Александр Иванович. Ему очень хотелось узнать, куда это ходил Георгич и что добыл. Хозяин, нехотя, продемонстрировал свой скромный сбор, а затем пригласил гостя почаевничать.
 
За чаем  Алексей Георгиевич, с умеренной дозой развязности, рассказал о трех миловидных сусанночках, только что виденных им из-за кустов на берегу Черной речки. При этом он искренне посетовал на свое, скорее всего возрастное, безразличие к их обнаженным сокровенностям.

-- Здесь дело не столько в возрасте, -- заметил Александр Иванович, -- сколько в избыточности впечатлений.

-- Не дошло, -- удивился Барсуков.

-- Поясню. Чем больше голых женщин собрано в одном месте, тем меньше их сексуальное воздействие на мужчин. У французского художника Энгра есть картина «Турецкая баня». На этом холсте изображено более двадцати нагих прелестниц. Ну, и что? Никаких плотских желаний они не вызывают.

-- Так то на холсте, -- усмехнулся Барсуков. – На холсте и жареный фазан, написанный даже гениальной кистью, не вызовет аппетита. А положи ты на расписное блюдо парочку, другую подрумяненных птюшек, да полей их соусом, да обложи зеленью, да налей бокал бургундского. О-го-го!

Этот гастрономический ход не сбил Александра Ивановича с его позиции. Старый коммунальщик продолжал убеждать своего собеседника в справедливости формулы: чем больше баб, тем меньше секса. Слушая его, можно было подумать, что он, при многолетнем корпении в своем закаканном институте, был окружен сонмом одалисок. Об этом и сказал ему Барсуков.  В ответ Александр Иванович возразил:

-- Я не был окружен сонмом. А эмир Бухарский  был. Этот сонм состоял у него из ста пятидесяти наложниц. Говорили: когда ему приспичивало, он являлся в гарем, чтобы полюбоваться на обнаженных купальщиц и выбрать  ниболее аппетитную из них. Чем дольше он смотрел на них, тем в большей степени угасало у него желание выделить какую-либо из прелестниц. В конце концов он бросал яблоко в бассейн и та из девушек, которой удавалось схватить плод, становилась розой, удобно размещаемой на ложе, похожем на  специальное медицинское кресло. Ну, разумеется более роскошное и более удобное для доступа к телу.

-- Откуда у вас такие подробности? Вы, что присутствовали при этом?

-- Зачем мне присутствовать? Я жил в доме эмира Бухарского. Там еще обитали люди, знавшие этого восточного владыку. Дом был полон баек, рассказов о бытие эмира. До сих пор в правой части дома, заполненной жильцами коммуналок, бытует легенда о подземном ходе, соединяющем дом с Соборной мечетью.

На этом Александр Иванович не угомонился. Он продолжил рассуждения на сексуальную тему. Беспредметное и монотонное умствование гостя стало утомлять Барсукова, и он начал подыскивать повод, чтобы перевести беседу в другое русло. И тут, очень кстати, мимо окон избы прошли три женщины., Увидев их, Алексей Георгиевич поспешно прервал выступающего:

-- Извините, Александр Иванович, взгляните на улицу. Вот этих дамочек я и видел у речки. Вы не знаете, откуда они?

-- Ну, как же! Знаю. Это к Грише Степанову из Тихвина приехали родственницы его жены. Он их завтра поведет на Юферовское болото за морошкой.

После ухода Александра Ивановича Барсуков задумался: а не напросится ли ему в Гришину компанию? Но, представив длинный путь до болота, тридцатиградусную жару и тучи мошкары, он от своей задумки отказался. А, напрасно! На следующий день, ближе к вечеру, Гриша и его компаньонки, красные от усталости и зноя, принесли по ведру очень спелой морошки.

Ну, что ж, раз ягода есть, значит за ней нужно идти. Барсуков так решил не потому, что ягода есть, а потому, что желе из морошки любила его дочка, а он, в свою очередь, любил дочку баловать.
 
Но одному топать в этот удаленной от деревни и диковатый угол как-то не очень хотелось. Поэтому он сговорился с теткой Дарьей, и через день ясным утром, они вдвоем отправились на Юферовское болото.


    СЕВЕРНЫЙ  ХОД
    Ягодники, не спеша, шли по северному ходу, изредка перебрасываясь замечаниями относительно качества пути. Северный ход в его начале представлял собой лесную дорогу, пробитую в свое время мелиораторами. Дорога основательно заросла чередой, мятой и осокой. В оплывших колеях росли сыроежки и козляки.

Внизу, слева от дороги, шумела на порогах Черная речка. Там, где шум был наиболее громок, стояла прежде мельница, которую держал отец тетки Дарьи. Мельника в период коллективизации, понятное дело, раскулачили и вместе с  семьей сослали на Урал. Тетка Дарья спалась от ссылки. Аккурат перед этой напастью юную Дашутку, почти девочку, выдали замуж, и она перешла жить в семью своего мужа.
 
-- Последнее письмо от отца получили из Кунгура. И все. И больше ни   cлуху, ни духу, -- рассказывала тетка Дарья, -- что с ними случилось, один бог   знает. Померли наверное.

-- Дарья Авдеевна, а в Камарах многих раскулачили? – спросил Барсукоыв.

-- А почитай всех, кто справно жил. Последним раскулачили Наума Чугуна. У него было четыре сына, ну и он – работник крепкий. Двух коров имели. В хлебе да в молоке нужды не знали. Держали пчел. Так вот мужики позавидовали: у нас, мол, хлеб с мякиной, а Чугуны кокорки жрут, давай-ка их кулачнем.

Я так, Ляксей, думаю, что людей, завистливее русских, нужно еще поискать. Ведь как жили?  Ни дай бог у тебя рожь выше, чем у других. Тут же, быдто ненароком, скотиной потравят.  Дом построил красивше, чем у всех, обшил тесом, крышу железом  покрыл – подожгут. В твоем колодце вода самая вкусная – дохлую кошку бросят. Корова-ведерница – порчу напустят.

Немного прошли, помолчали. Затем Дарья продолжила: 

-- И раскулачивали от зависти. И еще – от жадности. Кони да коровы кулака, ну, и там, телега, плуг шли в колхоз, а остальное добро делилось между собой, а чаще всего пропивалось. Это сейчас советскую власть поносят за раскулачивание. А ведь раскулачивала не власть, а свои же, деревенские. Власть только оформляла то, что выкрикнут на сходе.

Барсукову тут же припомнился кусочек из книги «Сандро из Чегема», в которой Фазиль Искандер, тепло иронизируя над своими соплеменниками-абхазами, с гордостью отмечал их высокие нравственные качества, в частности, отсутствие у абхазского народа такого порока как зависть. А в кусочке, всплывшем в памяти Барсукова, повествовалось о процессе раскулачивания в Абхазии. Собственно, никакого процесса и не было. Приезжала в село комиссия по раскулачиванию, собирала сход и вопрошала:

-- Кто у вас есть кулаки и мироеды?

На что получала ответ:

-- Нет у нас в селе кулаков и мироедов!

-- А, Ахмед? Ведь у него сто баранов!

-- Так Ахмед много работает. Вот ему бог и дает.

Ни раз и ни два наведывалась комиссия в село, но каждый раз ответ был один и тот же:

-- Нет у нас кулаков!

И так в каждом селе. В результате, вопреки стараниям советской власти, в Абхазии не был раскулачен ни один крестьянин.               
      
-- Дарья Авдеевна, а когда жилось лучше, до колхозов или после, -- возобновил беседу Барсуков.

-- Как до колхоза бедно жили, так и в колхозе бедовали. А, как было не бедовать? Поставили у нас председателем самого захудалого мужичонку. И фамилии-то его никто толком не знал. Звали просто – Колька Баранья голова. Дали ему портфель и печать, и стал Колька командирить. 

В первую колхозную весну все сделали справно. И навозу на поля вдосталь вывезли, и вспахали вовремя. А сеять вышли четверо: Колька Баранья голова, кладовщик, бригадир и счетовод. Сеяли с умом. Мешок зерна в пашню, мешок в кусты. А ночью из кустов к себе по домам. Народ кору толчет, да жмыхами давится, а у этих стряпня каждый день.
Хлеба взошли жидко. Кое-где росток. Урожай по осени, понятно – аховый. А государству отдай сполна!  Вот колхоз сразу же и сел в долги. Да так из них и не вылез.

А Баранью голову судьба не погладила. На второй год его председательства сгорел колхозный коровник. Погибла половина стада. Времечко тогда было еще то. Колька не стал ждать когда за ним приедут, а отправился в лес. Нашли его у Черничного озера. Висит сердешный на суку и на груди записка пришпилена с матерными словами.

Ну, а про военное время, что говорить. Война она и есть война. Карячились для фронта как могли. За палочки. После войны, когда колхозы совсем пали, их переладили в совхозы. Тут-то полегче стало. Все-таки каждый месяц зарплату, хоть какую-никакую, а выдавали.

Так в разговорах незаметно дошли они до того места, где лесная дорога вырождалась в тропу. И повела их эта тропа по мшистым кромкам широких канав, через темные леса прямиком на Юферовское болото.

Разветвленная сеть многокилометровых канав появилась здесь во времена целинного ажиотажа. Их нарыли мелиораторы. Была идея осушить этот влажный участок, чтобы на месте гнилых болотин простирались тучные нивы.

Барсуков часто задавался вопросом: «Почему новые пахотные земли осваивались так далеко от населенных пунктов и дорог?». Ответа он не находил, И вся эта дорогостоящая деятельность выглядела очень странно и непонятно. Тем более, что новых полей так и не создали. Как стоял перед болотом угрюмый лес, так он и остался стоять. И канавы остались Они заросли густым, мягким мхом, сквозь который в середине лета прорезывались оранжевые пестики подосиновиков. Эти места редко посещались грибниками, поэтому пестики успевали раскрыться, и тогда склоны канав заполнялись толпами молодцов в красных шляпах. А новые пестики все прорезывались  и прорезывались. И так до осени.

Болото встретило наших ягодников настороженной тишиной и багульной пьянью. Сизая дымка смазывала горизонт. Сквозь неё, в трех километрах от кромки болота, проглядывала щетка леса, узкой полосой пересекавшая болото. Называли эту лесную полоску Зеленой гривой. За неё местные жители никогда не заходили. Места за Зеленой гривой были гиблыми. Считалось, что кто туда уйдет – обратно не вернется. И все-таки, иногда, вопреки дурной славе болота, отдельные отчаянные люди шли за Зеленую гриву.

В тридцатые годы туда ушли, оберегаясь от колхозов, несколько староверческих семей. Перед войной, в Пикалеве, разоружив конвой, сбежали уголовники. Почти всех их изловили или перестреляли в лесах. Но трое ушли. Они появились ночью в Камарах. Нагрузившись мукой, творогом и луком и, забрав ружье у отца Андрея Глебова, беглецы ушли на Юферовское болото. С началом войны убежали за Зеленую гриву пять парней из Шугозера. Им очень не захотелось идти на фронт.

Никого из ушедших в призрачные дали Юферовского болота местные жители больше не встречали. Народ полагал, что все они сгинули в топях за Зеленой гривой.
Пространства за  Юферовским болотом были необитаемыми, безлюдными. Однако лесники, облетавшие на вертолете свои владения, иногда наблюдали севернее болота дымки явно рукотворного происхождения. Поскольку в те непролазные дали не забредали ни ягодники, ни охотники; поскольку туда никогда не хаживали ни туристы, ни геологи, то можно было предположить, что в болотистой области за Зеленой гривой обретаются какие-то странные люди.

На ягоды напали почти сразу. Только вышли на болото как замелькали средь тонких болотных трав крупные, похожие на оранжевые цветы, ягодины морошки. Дальше – больше, и ведра стали спорко заполняться ягодной массой.  И все же отовариться морошкой, как Степановы, то есть набрать по ведру, не удалось.

С запада медленно, но очень грозно надвинулась многоэтажная туча. И даже не туча, а темная громада, от леса до солнца закрывшая небо. Когда туча приблизилась, а раскаты грома слились в нескончаемый рокот, ягодники оторвались от своего увлекательного занятия и резво устремились к дому.

Молнии сверкали все ярче и стремительнее, От ударов грома вздрагивали деревья. При очень сильных, с рассыпчатым треском звуковых потрясений, тетка Дарья пригибалась, крестилась и испуганно шептала:

-- Господи! Царица небесная, матушка, помилуй нас грешных и спаси, дураков набитых…

Как ни торопились ягодники, но в поле перед деревней буря их настигла. Прямо на глазах нагнулся и страшно зашумел окружавший деревню лес. С крыш домов сорвались и замельтешили в воздухе куски рубероида и обломки гнилых досок. Косо понеслись дождевые капли.
Через минуту, другую на Камары обильно сыпанул крупненный  град.


    "СОВ. СЕКРЕТНО"
    Барсуков давно заметил: стоит ему ознакомиться с каким-либо ранее неизвестным понятием, как это понятие начинает встречаться чуть ли не на каждом шагу. Не стало исключением и высказывание Дарьи Авлеевны об особой завистливости русских. Уже через неделю-другую после похода за морошкой стали ему попадаться письменные подтверждения Дарьиных слов либо в виде русских пословиц и поговорок, либо в виде высказываний  русских и советских писателей.

Но особенно его удивило интервью Исполнительного директора нобелевсеого фонда М.Сульмана, которое он дал «Новой газете». На вопрос корреспондента, почему в списке ученых-нобелей так мало представителей России, Сульман сказал, что, в отличии от активных англичан, немцев, американцев и др., русские не номинируют своих коллег на Нобелевские премии. За них иногда это делают зарубежные ученые.

Корреспондент: «В чем причина такой странности?»

Сульман: «Я не знаю, как это объяснить.»

Корреспондент: «Может зависть к чужому успеху?
 
Сульман: «Возможно.».

В отличии от Сульмана,  русские-то «патриоты» доподлинно знают точную причину недодачи нобелей российским ученым: обыкновенный жидо-масонский сговор. И премия еврейская, и в комитетах заправляют жиды, которые своих «гениев» активно проталкивают, а русских ученых гнобят.

В качестве неоспоримого доказательства этого утверждения обычно приводится действительно неприятная возня вокруг номинирования на Нобелевскую премию великого химика Менделеева.

Зарубежные ученые дважды, в 1905 и в 1906 годах, выдвигали автора периодического закона химических элементов на   Нобелевскую  премию, но в самый последний момент предпочтение отдавалось евреям. В первом случае – А.Байеру за работы по органическим  красителям, во втором – Муассану за открытие фтора.  Когда Менделеева в третий раз номинировали на Нобеля, он не стал ждать новых переживаний, а взял да и спокойно умер.

«И русская завистливость, и козни сионистов – это да, все это возможно, -- размышлял  Барсуков, -- но главная причина  нобелевской скудности для россиян заключается в другом, а именно --  в специфической политической ситуации».

Барсуков, скорее всего, был прав. Действительно: мировая бойня, две революции, гражданская война, какой тут Нобель? В последовавшую затем Великую Сталинскую эпоху каких-либо контактов с Нобелевским фондом также не было, но уже по идеологическим соображениям.  А и после смерти Сталина, несмотря на некоторые политические помягчения, выдвинуть на Нобеля почти любого выдающегося советского ученого было невозможно, так как все мало мальски стоящие научные достижения заботливо накрывались куполом секретности.

 А в СССР  гриф «Сов. секретно» -- это все, это глухо! Даже такой громоздкий проект, как запуск  первого искусственного спутника Земли, был для Запада не ведом до тех пор, пока из космоса не зазвучало шокирующее «бип-бип-бип».
После крушения Советского государства рухнуло все, но только не секретность. Для отмазки бросили демократам кость, рассекретив кое-что второстепенное. Существенные же тайны так и остались тайнами.

Именно поэтому на протяжение десятилетий  не ведали камарцы и жители соседних деревень о том, что в земных глубинах, под  тихими, порсшими лесом и малинниками Пороховыми, творится что-то очень и очень  серьезное. Не знли об этом и западные спецслужбы, а случайно узнав,  дорого бы дали, чтобы проникнуть в тайну Пороховых.  А тайна была. Не спроста же там по вонючим мхам сновали меж трехствольных сосен зайцы с тремя ушами.  Не зря  же  прикамарские болота были  рассечены странной сетью глубоких канав. Не от сырости же пропадали в малинниках люди.