Джентельмен у-дачи

Над забитым пробками подмосковном шоссе растянут рекламный щит «Вот будет лето, поедем на дачу». И улыбка пририсована, смайлик из интернета. Чтобы читающие не ошиблись с настроением. Лично я с настроением слова «дача» до сих пор в сложных отношениях. У меня и дачи-то нет. Зато дачи есть у моей бабушки, у друзей и близких людей. И дач этих столько, что кое-что про дачную жизнь я начинаю понимать. Хотя само слово дача для произнесения – не из приятных. Клацает на зубах, чавкает, брызжет.

Мне нравится старомодное «сад». Но дача – это не сад. Потому, что две яблони, грядка огурцов, самодельная теплица под пленкой, пучок укропа, куст малины и вишня, которая должна зацвести уже следующей весной, садом по определению называться не могут. В саду позволительно гулять, на дачу преимущественно едут работать. В саду бывает тень. На даче тень бывает только от козырька кепки. Сад большой, дача измеряется шагами ребенка. Наконец, в самой ментальности нашей у сада и дачи иные предназначения. Сад рано или поздно могут купить и вырубить, а дача – всегда достанется детям и внукам. Оттого сад поэтичен и драматичен. А вот дача – предмет для анализа. Вернее, даже не дача, а дачники. Те, кто ждет лета, чтобы поехать на дачу.

Солдаты у-дачи

Всю мою жизнь у бабушки и деда есть дача. Может быть, она есть даже дольше, чем всю мою жизнь. Дача-кормилица. Кажется, я единственный член семьи, кто 30 лет умудряется ездить на эту дачу и не работать на ней.  Сбор колорадских жуков с картофельных листьев – не в счет. Мне тогда было лет 8 или 9, так, что это оказалось скорее игрой, но не работой. Бабушка с дедом дачу давно уже не имеют, а – тянут. Это точное русское слово, которое выражает предел человеческих возможностей, граничащей с невозможностью остановиться и бросить. Тянут, потому, что тяжело. И помощники у них так себе.
Но раз впряглись – то уже не бросят. Не те люди. И бабушка и дед родились на земле, в Центральном Черноземье. Обоих земля спасла от голода в войну. Оба с детства знают работу на земле. Различают сорта яблок и болезни картошки. Предсказывают по цветущей ботве урожай. Едят ягоды с куста. Не покупают семян в бумажных пакетиках. Оба уже к маю ходят с загоревшими руками по локоть. В их гардеробе и предметах обихода много чего «для дачи». Но главное, на даче они не отдыхают ни минуты. Я еще помню те времена, когда бабушка мелкой быстрой походкой шагала вдоль рельсов на дачу после рабочего дня в кисельном цеху пищевого комбината. Полить огурцы. Или собрать клубнику, которая висит несобранной со вчерашнего дня. Дед на дачу предпочитал ездить. На велосипеде «Украина». Между прочим, я на этом велосипеде училась кататься. Но сейчас не об этом.
Сколько дачных соток у моих стариков – до сих пор не знаю. Но все пространство, что есть – сплошная полезная площадь. Маленькое поле с узкой бетонной тропинкой посередине. У забора одноэтажный кирпичный домик. Одна комната, коридор, подвал для припасов и чердак. У домика пышная беседка синего винограда. Летом прохлада, круглый год – компоты и вино. Деревьев мало. Помню единственную яблоню. И пышную вишню, которую любила детской привязанностью. И страдала в глубине души, когда однажды вишня оказалась спиленной. Вдоль соседского забора – кусты разноцветной смородины и малина. И вокруг сплошные грядки – огурцы, помидоры, картошка, лук, чеснок, болгарский перец, редиска, которая постоянно не урождается, морковка, капустные листья, которые только осенью станут кочанами. В единственной делянке, напоминающей клумбу – мята и бабушкина слабость – пионы. Других цветов на даче не сажают.
Между прочим, насколько хватало глаз, у соседей по дачам – участки всегда были такими же осмысленными и полезными, как и наш. Многие даже домик не ставили. Только деревянный сарай для инструментов.
Бабушка на даче работала. Сажала, орудовала тяпкой, рвала сорняки и собирала урожай в бидоны и пластмассовые ведра. Дед работал и ставил опыты над природой. Обрезал по наитию усы клубнике, заменял привычные сорта помидоров на те, что дала Клавка или Шурка. Лечил и опрыскивал. Насколько я помню, бабушке с дедом на даче даже перекусить было некогда. Они ели торопливо, перед уходом. Захваченные из дома вареные яйца, хлеб, несколько портящихся ягод. Чтобы ничего не пропало зря.
Дачного урожая хватало, чтобы кормить всю осень, зиму и весну две семьи. В недокормленные времена советской и постсоветской эпохи. И пока шел сезон – бабушка с дедом крутились и крутили. Счет банкам с солеными огурцами и помидорами шел на десятки. Варенье не помещалась на полках кладовки, и для сохранности пряталось под кроватью. Маринованные салаты и квашенная капуста заполняли два сарая. Когда появились холодильники с большими морозилками и мода на заморозки – бабушка принялась килограммами морозить ягоду. При этом, свежего, с куста или с грядки, для внуков не экономили. Когда созревали помидоры, весь пол хрущевки-двушки устилал красный ковер. Я ела помидоры в таком оглушительном количестве, что бабушка всерьез беспокоилась за мой живот. Живот выдержал. Как выдерживал натиск клубники, смородины, посыпанной сахаром, свежих огурцов, вареников с вишнями и молодой картошки с молодым чесноком.
Пока мы с братом росли, дед вслух мечтал, как мы начнем помогать ему на даче. Но наступало лето – и нас щадили. Бабушка говорила мне: «Не пачкайся. Отдыхай. Скушай малинку». И я охотно не пачкалась, отдыхала и кушала малинку.
Стариков и нас заодно дача кормит до сих пор. Уже не так щедро, но так же вкусно. Бабушке с дедом каждому по восемь десятков. Но они все тянут. Удивительное терпеливое и мудрое поколение. Люди земли. Солдаты у-дачи.

Не-у-дачники

Девочка, с которой мы росли в одном дворе, выросла, вышла замуж за настоящего москвича с московской родословной и позвала меня летом на дачу. Отдыхать. До этого про дачный отдых в окрестностях столицы я читала в книжках и еще слышала, что в Подмосковье «водятся ежи, ловятся ерши». Я сразу начала предвкушать эту необыкновенную литературную дачу, и собирала сумки, готовясь к вдохновляющему приключению. Мы выехали в час утренних пробок, дозавтракали в «Макдональдсе», за покупками заехали в супермаркет. К традиционному дачному набору из макарон и шашлыка, подруга добавила тепличных овощей и испанских фруктов. Этот жест развеял все мои сомнения – мы действительно едем отдыхать, и московская дача совсем не то, что дача моих стариков.
Уголок фантазий находился на границе Московской и Владимирской областей. Попасть туда можно было только сквозь поток автомобилей, длиной в несколько часов. Моего поэтического настроения подруга не разделяла – на целое лето на дачу ее сослал муж, убежденный, что свежий воздух полезен их новорожденному ребенку. Подруга – сама дитя урбанизации, оставляла Москву, полную распродаж и ночных танцев, с лицом строгим и непокорившимся. В багажнике ее автомобиля перекатывались неправдоподобно румяные испанские персики.
Дача оказалась большим тихим домом. Два кирпичных этажа, встроенный гараж, интерьеры, составленные из старомодной полированной мебели, корзина со сломанными игрушками. За домом участок – буйный и непокорный, как натура моей подруги. По дороге в туалет, сорняки норовили отхлестать меня по плечам, а репьи вцепиться в волосы. Ног в траве было почти не видно. Ни подруга, ни ее муж, которому дача досталась от родителей, интереса к земле не имели. Более того – они этой земле противостояли, со своими автомобилями, беззаботными друзьями, шашлыками и испанскими персиками. Я не уверена, косили ли они хоть раз траву во дворе дома, чтобы не потерять в зарослях собственного ребенка.
Впрочем, для малыша трава приминалась и на нее стелился коврик. В первый же день настроение дачной тоски от подруги передалось и мне. Мы выполнили все обязательные ритуалы обитателей поселка: сходили на речку (ледяное болотце под линией столбов электропередач), купили в местном магазине сосисок и мороженого, покатались на велосипеде ( я увидела высохшую шкурку змеи и в ужасе вернулась обратно), выспались посреди дня и начали есть персики. Удовлетворения не наступало. Вечером в гости пришли соседи – юная пара, переполненная здоровьем и обутая в недешевые кроссовки. Они, как и мы, томились на родительской даче, не зная, куда применить здесь свое здоровье и таланты. Мы жарили мясо на решетке из супермаркета и рассуждали о московских салонах красоты для детей. Никто даже не удивлялся, что на дачном столе не было ничего с собственной грядки. Впрочем, вру. Еще днем подруга с видом таинственности неожиданно сообщила мне: «Где-то здесь растет петрушка» - и нырнула в заросли. Обратно она вернулась с зеленым пучком в руках. Петрушка была последним съедобным растением, выживающим на даче, наперекор судьбе. И это обстоятельство превращало ее почти в одушевленное существо, которое есть было как-то неловко. Петрушка внушала уважение, но все же оказалась на столе.
На следующее утро мы с подругой сели разрабатывать стратегический план развлечений. Дача была в нем лишь местом для ночлега. За впечатлениями и свежей едой мы на целый день уезжали во Владимир. Там нам было легче и жить, и дышать, и разговаривать не про дачу.
Кажется, для главных героев этой истории может быть только одна логика – продать дачу тем, кто любит землю, тем, у кого поднимутся помидоры, завяжутся огурцы, тем, кто будет точно знать, где у него растет петрушка. Но подруга с мужем об этом не думают. Они ждут отпуск, чтобы уехать в Грецию на полный пансион с экскурсиями, вином и теплым морем, но дачу не отдают. Не выпускают из рук. Может быть, здесь работает что-то вроде генетической памяти, предчувствия неминуемой старости, когда по всем законам тяготения их, столичных, нарядных и знающих толк в удовольствиях, потянет к земле. Может быть, дача и впрямь источник свежего воздуха и счастливого детства для их ребенка. А может, есть здесь аргументы иного рода – вроде дорожающей земли в 100 километрах от Москвы и ощущения полноты материальной жизни – есть работа, есть две машины, есть дача в Подмосковье. Впрочем, скорее всего и то, и другое, и третье.
Через неделю мы с подругой вернулись в Москву. Забрав с собой недоеденные испанские персики. Их оказалось слишком много.

Джентельмен у-дачи

Три года назад отец моего мужа заболел. На исходе зимы, когда треснули лужи, в нем тоже что-то надломилось. Он сгорбился, опустил руки вдоль куртки и перестал читать свежие газеты. Он стал как-будто гусеница, забравшаяся в пыльную лампу… В стеклянный душный колпак, в котором больше не зажигают свет.
Он не просто болел. Он тосковал. Вокруг никто не понимал, от какой несбыточности спасать стареющего на глазах человека… Он покорно пил и ел, все, что ему подсовывали врачи, провизоры и добрые знакомые… Он не ждал от своего организма чудес и хотел только одного – дотянуть до лета. Чтобы уехать на дачу.
Так больные собаки из детских книжек убегают в овраг за особенной травкой, которая снова вернет им щенячье детство. Вот и папа хотел на травку. Хотя вообразить его, того самого – с потухшими глазами и медленной походкой в стариковских ботинках – вообразить его на даче было решительно невозможно… Папина дверь в лето стояла под амбарным замком. И только ледяной март бился снежной крупой в серые доски.
И все-таки в начале лета на дачу папу повез его сын. С запасом крупы, тушенки и зеленого консервированного горошка. И с женой, которая приготовилась быть терпеливой сиделкой в горе и в радости…Сын еще раз проверил заряженные батареи в телефонах родителей, попросил сразу звонить, если что, и пообещал приехать, как только удастся вырваться.
Папа аккуратно разулся. Расстегнул душный ворот нейлоновой рубашки. Медленно надел бейсболку на измученную городскими бессонницами голову… И сделал шаг с крыльца в газон, затянувшийся подорожником и тимофеевкой… Перед ним расстилалось лето, полное вдохновляющей борьбы с сорняками. И папа был единственным воином на шесть соток вокруг, знающим как одолеть врага. Пропущенные таблетки остались лежать в глубине дома. В недопитом стакане воды плавал дачный мотылек.
Через три года мы опять приехали на дачу. Привезли на ботинках пыль большого города. Папа вышел навстречу в шортах и рубашке без воротника. Накануне он сел за швейную машинку и решительно перекроил вещи из прошлого. Брюки, засиженные в коридорах районной поликлиники, он превратил в шорты бой-скаута.  От строгой рубашки для выходов в люди оттяпал воротничок… За папиной спиной бушевала фиолетовыми страстями клумба люпинов и ронял розовеющие слезы радости куст барбариса. Шесть соток скупой подмосковной земли переживали нескрываемый ренессанс. Папа менял деревья местами, рубил кусты, латал водопровод и, кажется, беги сквозь его участок Волга, он и её бы заодно повернул вспять!
В тот же вечер, в свете рампы заходящего солнца я с драмой в голосе читала мужу свой монолог. И следила, как в чашку клевера лезет, падает и снова лезет упрямая оса.
- Скажи, - говорила я - ради чего люди приезжают на дачу? Сто километров от города. Пробки. Вонь. Плохая еда в придорожном супермаркете. Для чего такие мучения?  Чтобы приехать и жить у всех на виду? Нарядится в трусы и ходить, разглядывая соседей сквозь три улицы?
-Зачем сбегать от городского шума, чтобы с утра до ночи слушать визг газонокосилок, дрелей и электропил? Чтобы пение птиц заменял рев соседского ребенка и лай собак? Чтобы шарахаться от каждой пчелы? Чтобы мечтать по-человечески помыться?
И тут, по законам жанра, на соседнем участке из дома вышла женщина в халате. В руках она несла две пластиковые банки шампуня.
-Ты куда собралась? – потребовала ответа ее мать,  оторвавшись от петрушки
-В душ!
-Куда? – еще громче спросила недослышащая старушка
-Купаться! – гаркнула женщина. И показала шампунь и полотенце.
Вот видишь – продолжала убеждать я мужа, - теперь весь дачный поселок знает, кто и куда ходит вечерами.
Муж меня не слушал. Он закрыл глаза и чувствовал, как последнее сегодняшнее солнце щекочет ему нос, прячется в ухо, целует ресницы. Он сейчас был сыном своего папы.
У папиной тяги к земле есть понятное объяснение. Он родился и вырос в своем доме. Кормил поросят. Сажал картошку. Грыз немытые яблоки с ветки. На месте его дома давно вырос микрорайон: девятиэтажки, помойки, эстакада, круглосуточная аптека. Папа и сам живет зимой в доме с лифтом. И девять месяцев ждет лета, чтобы сбежать из города на землю.
Он собирает в сумку чай, сухари и консервированный горошек и по первым проталинам спешит проверить, как там дача… Стоит? Ждет? Помнит? Он считает бессонные ночи, до того дня, как в дачном поселке дадут воду. Это сигнал – пора! Папа едет на дачу.
Многие люди, родом из деревенского детства, всю жизнь тоскуют по земле.
Но папа моего мужа – человек не сентиментальный. В его взаимоотношениях с дачей мне видится почти философия. Кажется, среди огуречных грядок и зарослей укропа он постиг истину.
Здесь, в скученном дачном поселке, размежеванном по советским законам экономии,  он не видит тесноты, не замечает газонокосилок и даже рад соседям… Его шесть соток расстилаются перед ним землей обетованной, бескрайним простором, целиной, которую поднимать и поднимать… Он здесь хозяин. Он здесь на своем месте. Он здесь живет. Здесь и сейчас. И только здесь память сердца разжимает свою хватку и дает ему дышать полной грудью, не стесняясь детских слез и не чувствуя, как скошенная трава колет ноги…
Папа не приезжает на дачу. Он сюда возвращается. Вернее, он здесь возвращается к самому себе.
Всю ночь шел дождь. Дачные окна умылись. Кусты барбариса налились водой. Цветы разметали тяжелые лепестки по навозной подушке. Осы сушили крылья… Я взяла пластмассовый дачный тазик и вышла, ежась под утренним солнцем. Передо мной стеной стояли кусты спелой смородины. И еще – спиной стоял папа. Он ел ягоду прямо с куста. И я видела, как смешно двигаются его мальчишеские хулиганистые уши. Я протянула руку, стряхнула с листьев мокрую паутину и звонко бросила первые мокрые ягоды на дно тазика.