Бафик, или Отрывок

«…и радости вашей никто не отнимет у вас”
(Ин. 16:22)
 
               


Пролог


Дело было весной. Почему весной? А как же иначе? Если бы дело было осенью, я бы так и сказал: "Дело было осенью. Уж роща отряхала..." А если бы – зимой, то я не мудрил бы особо: "Дело было зимой. Крестьянин, торжествуя..." Но поскольку весной царствует весна и кульминационное событие (о котором я уже битых секунд тридцать пытаюсь начать рассказывать и расскажу только в эпилоге) произошло весной, то я и говорю: "Дело было весной", Зачем перевирать факты?
Итак, дело было весной. С крыш капало, под ногами жмулькало, в желудках приличных людей попискивало, а в карманах посвистывало, по дороге же громыхало трамваем, глумящимся над пассажирами своим черепашьим шагом. Рельсы кокетливо вообразили себя Атлантидой и скрылись от скорбных глаз дежурных по апрелю в угрюмых волнах, катящихся по мостовой.
Человек в неразумно длинном плаще и бестактно новой шляпе печально выискивал признаки брода и нервно теребил в руках роскошный цветок с почти метровым стеблем.
Из подворотни на противоположном берегу улицы выволокло гражданина нецензурного вида, на лице которого читался кошмар сегодняшнего утра после валтасаровщины – уже четыре часа как минувшей – ночи.
Человек в плаще взмахнул свободной рукой и обреченно сделал шаг на мутнопоточную мостовую...




Глава первая

 
Мокрые ботинки оставляли на ступеньках свидетельство неблагоприятной погоды. Прочавкав к своей квартире, человек отряхнул полы плаща, принял вид свежеоткрывающегося памятника и, протянув к дверному глазку цветок, надавил кнопку звонка.
– Валентинка! Хватай! – громыхнул он с порога жене.
– Ой! В честь чего это?
– В честь того, что мы сегодня банкет гулять будем. И не где-нибудь, а в ВТО. Собирайся.
– О!..
– Не просто "о", а "ого-го-го"! Будет весь театральный и псевдотеатральный бомонд, кто-нибудь из Больших Дяденек, равнодушных к театру, и, возможно, из Очень Больших Дяденек, которые вообще не терпят в театре ничего, кроме коньяку в буфете, и все они, спустя лет двадцать, проходя мимо моей афиши, будут говорить: "Да... Пивал с ним когда-то. Кто бы тогда мог подумать?.."
– Василек, что это у тебя на носу?
– Где?
– Да вон, на самом кончике...
– Да нет ничего, а что?
– Значит, показалось, что известка.
– Откуда?!
– С потолка. Когда ты его своим носом царапнул.
– Вот, полюбуйтесь. Вскормил ее на своей груди. Теперь она же руку мужа кормящего кусает. Ты почему еще до сих пор не выглядишь банкетно?
– А с кем мы Тимку оставим?
– Ну... Это... У него же есть, как минимум, один дедушка и один бабушка, э?
– Да. И оба работают до ночи.
– Тогда... А тогда есть тетя Нюра. Вот! Точно. Сейчас я – к ней, а ты собирайся потихоньку.
– Ну, правильно. Шестимесячного ребенка я оставлю с посторонним человеком. Конечно.
– Валюх, ты чего? Ну, какой она "посторонний человек"? Да её весь дом нарасхват тащит. Побегу, пока её из-под носа никто не унёс. Да собирайся же! Такое ж раз в сто лет!
– Была бы не посторонняя, денег бы не брала.
– Резонно, матушка, но кушать-то всем хочется, даже непосторонним. Я полетел. Ты собери Тимку и сама прикинь, что надеть.
– Лети-лети. Ключи не забудь... А поцеловать?!
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

... Ключ долго не мог воткнуться в замок: руки хозяина выписывали такие неимоверные жесты, что жена несколько раз порывалась сама произвести нехитрую операцию по откупориванию квартиры, но уязвленное мужское самолюбие отстраняло помощь и через пять минут схватки победило непокорную дверь. "Виктория!" – воскликнул супруг, вваливаясь в жилище. Жена, покачав головой, вынула забытый мужем в двери ключ и вошла следом.
– "Только р-р-раз быва-а-ают в жизни встрэ-э-эчи..."
– Ну, куда ты прёшься в ботинках на ковер!
– У-у... И правда... Меня надо срочно вынуть из ботинок. А потом меня нужно помыть в д;ше, завернуть в халат и поспать... А потом меня нужно в кофе и на работу. Начальство не простит.
– Уж конечно. Твоё начальство имеет опыт. Послушай, теперь что, каждый раз так будет?
– "Только pa-аз быва-а..." А что такое? Мы посетили шефенебельный... то есть, как там... бенефешель... Тьфу. В общем, хороший ресторан мы посетили. Славно там посидели... Это тоже часть моей работы, между прочим!
– Совсем необязательно было меня подтаскивать ко всем, включая последнего осветителя.
– Ну... Милая! Ты же должна быть знакома с теми, кто со мной работает. А что, "последний осветитель" – не человек?
– С ним тоже нужно поделиться своей женой?
– Фи, какие грубости говорит такой хорошенький ротик. Не хочу больше ничего слышать. Нет-нет-нет.
– А кофе утром хочешь?
– Кофе? Хочу кофе.
– Вот сам себе и сваришь. Надеюсь, ты не забудешь раздеться перед душем?
– Сам? Какой ужас... И никакой бла-а... Ты куда?
– Ты, кажется, забыл, что у нас есть сын, которого мы оставили у посторонней женщины. Кстати, ты с ней расплатился?
– Да... Или нет? Не помню... Слушай, спроси уж тогда сама.
– Ну, понятно. Обязательно.
– Что ты буянишь! – крикнул в ответ на грохот входной двери супруг. – Ну, выпил кормилец, ну, устал после этого, чего ж теперь ручки-то от двери отрывать? Между прочим, кому нужен душ в два часа ночи? А кому нужен я в душе в два часа ночи? Тоже никому? Никому ты не нужен ни в душе, ни под душем. Катись-ка ты спать, униженный и оскорбленный... Как там у классика? "Дверь я дрожащая или право имею"? Н-да...




Глава вторая


Бафик проснулся от озноба и кошмара. Кто такой Бафик? Почему "Бафик"? Да он и сам бы, пожалуй, не ответил, кто такой Бафик и почему "Бафик".
Это имя прилипло к нему во время очередного запоя, когда в дверях появилась фея и ласково спросила: "Кто ты, неместное созданье?" На что он встал в позу Пизанской башни, протянул в сторону феи руку со стаканом и, провозгласив "Бафик!", рухнул в свободное пространство между пустыми ящиками и колченогим столом под дружный гогот собутыльников.
И даже фея хохотала своим повизгивающим смехом, ничуть не стесняясь отсутствием передних зубов...
Итак, Бафик проснулся от озноба и кошмара. Закуток подвала, избранный для сна, отчего-то подтопило, газеты и картонные коробки, из которых Бафик смастерил логово, промокли, и на Бафика снизошёл кошмар: ему снилось, что он держит на руках некрасивое, голое, безжизненное мужское тело и пытается не то отбросить его в сторону, не то усадить, но тело не слушается, соскальзывает и наваливается всей своей массой на Бафика. Борьба эта становится всё невыносимей и бессмысленней. И вдруг Бафик начинает понимать, что это его собственное тело. "Почему же я им ничего не чувствую?" – думает он, задыхаясь, и наконец просыпается.
Отдышавшись, с трудом зажёг спичку и взглянул на циферблат часов. Эти часы, подарок жены, который он берёг, как говорится, пуще глаза, были единственной, последней ниточкой, связывающей его с прошлым, когда они отсчитывали минуты совсем другой, такой неценимой тогда жизни...
Разобрав, который час, Бафик опять вспомнил недавний кошмар. Его всего передёрнуло: он вдруг осознал, что, похоже, только что умирал во сне и проснулся лишь каким-то чудом. Жизнь зачем-то не покидала его.
Бафик выбрался из своей норы и наощупь побрёл к выходу из подвала: сегодня Слизняк предложил работу. Ну, положим, "Слизняком" он был для тех, кто не боялся этого громилу. Для тех, кто его боялся (или скажем тактичней – уважал), он был не "Слизняк", а "Маркел Петрович".
Бафик не называл его никак и связался с ним только потому, что тот пообещал прибыльную разовую работёнку.
Проходя мимо дома, в котором он провел последний год человеческой жизни, Бафик по привычке посмотрел в окна артёмкиной квартиры. Горел свет. "Затянулся, видать, ремонт, – усмехнулся Бафик. – Два месяца на годы..." В этой квартире так и остался чемодан с его нехитрым скарбом. Кому он теперь интересен?
Слизняк сидел на пустыре и сосал самокрутку из табака "ассорти" (курево он принципиально не покупал, даже когда водились деньги, а пользовался "дарами природы", щедро рассыпанными возле урн на остановках наземного транспорта).
– Что, пришёл? – прорычал верзила и сплюнул под ноги.
В темноте он казался ещё громадней и страшней.
– "Бафик"... "Бафик"... Кто ж тебе такое имя дал?
– В паспортном столе, когда на пенсию провожали, – процедил Бафик. – Мы идём?
– Ишь ты, веселый... Идём-идём, – Слизняк затушил цигарку и встал (в сумке на плече что-то звякнуло). – Пошли.
Что за работа и куда они направляются, Бафик не спрашивал. Ему было всё равно. Нужда в деньгах не позволяла капризничать при выборе заработка. Поэтому, когда они оказались на территории кладбища в районе новых могил, Бафик не удивился. "Наверное, яму рыть", – подумал он и поёжился. Физическая работа давалась ему с трудом, а сейчас ещё все тело ныло после борьбы с самим собой в том кошмарном сне.
"Стой!" – шепотом скомандовал Слизняк и, выудив откуда-то фонарик, осмотрелся. Луч света упёрся в свежий памятник, обложенный со всех сторон венками и живыми, ещё не увядшими цветами. Оградки не было. "Вчера или сегодня", – машинально подумал Бафик. Слизняк приладил фонарик к тощему деревцу, растущему рядом с могилой, и, раскидав венки, расстегнул свою сумку.
– Короче, вот тебе фронт работ, – усмехнулся Слизняк от собственной значимости и грамотности. – Видишь эти медные хреновины? Они держатся на соплях. Берешь молоток, зубило и срубаешь. Нержавейку не трожь, она не наша. Только медь. Понял? Я буду долбить рядом. Да шевелись, пока никто не застукал... Чего не ясно?
– Всё ясно, - бодро ответил Бафик и, с готовностью схватив протянутые инструменты, зашвырнул их как можно дальше в темноту.
– Да ты чё, в натуре, я ж тебя... – начал было Слизняк, но договорить не успел: Бафик первым набросился на него и, вцепившись в горло, повалил на землю.
– Теперь слушай ты меня, козёл вонючий, – сжимая всё крепче руки под подбородком Слизняка, прошипел Бафик. – Если я услышу, что с этого кладбища пропала хоть одна медяшка, хоть один долбаный гвоздик, я тебе лично кишки выпущу, понял, гнида? А? Ты понял?!
Наконец, сообразив, что со сжатым горлом говорить сложно, Бафик с трудом разогнул пальцы.
Слизняк, очумело вращая вытаращенными глазами, задышал с каким-то завывающим хрипом.
– П-псих шибзданутый... – пробормотал он, откашлявшись.
– Ты хорошо понял? – резко наклонившись, повторил Бафик. – Если хоть один гвоздь...
– Ну ты чё, ты чё! – Слизняк сделал попытку отползти в сторону. – Чё, я за всех отвечать буду?
– Будешь. За всех. Следить будешь. Сам. А я проверю. У-у... – Бафик для острастки замахнулся, и Слизняк закрылся обеими руками, ожидая удара.
Бафик сорвал с ветки фонарик и погасил о землю. Для верности притопнул по нему каблуком. Хрустнуло стекло.
"Будь здоров. Береги себя", – Бафик развернулся и побрёл к выходу. Эта внезапная вспышка ярости отняла у него последние силы. С трудом найдя дыру в заборе, он выбрался наружу и, пройдя метров сто, повалился в кусты, растущие на берегу одной из многочисленных городских речушек. Его знобило.



 
Глава третья


"Дожди забренчали сонеты..." – заладил динамик и напророчил: сентябрь с утра выпадал в осадок сквозь мелкое решето и, хотя на улице было ещё довольно тепло, день казался хмурым и холодным. Но при любой погоде люди имеют обыкновение справлять свои дни рождения. Раз уж есть такой странный обычай – справлять – значит, погода здесь не указ.
Вообще, подарки принято покупать заранее. Если, конечно, деньги есть. А если денег нет, то приходится выкручиваться иначе. Ему деньги дали как раз сегодня, в день рождения младшего сына, Димки. Вопрос о подарке был решён давно: семь лет – достаточно убедительный возраст, чтобы получить в день рождения велосипед. О чём неоднократно намекалось Димке в порядке воздействия на его, пока ещё временами бессознательную, сознательность.
– Ты уверен, что столько денег хватит? – настороженно глядя на суетящегося мужа, спросила жена.
– Да хватит-хватит... Вот, если только насос там какой или ещё что... Тогда, пожалуй...
– Сколько?
– Не знаю...
– Столько хватит?
– Да, теперь уж точно.
– Слушай, давай-ка я с тобой схожу, помогу выбрать.
– То есть, ты думаешь, что лучше разбираешься в велосипедах, чем я? Или просто не доверяешь? Дескать, вынесет мужик денежки из дому и – в кабак? Да?
– Ну, насчет доверия ты сам всё знаешь. Просто к Димкиному дню рождения я тоже имею некоторое отношение.
– Вот именно поэтому придумай, что у нас возникнет на столе. А я ровно через полтора часа буду здесь с велосипедом.
– Через полтора?
– Через полтора. Ровно. Засекай.
– Ну, смотри. Позже, чем через полтора, и на порог не пущу.
– Ага. И правильно сделаешь! Потому что я буду здесь раньше, чем через полтора часа! "Н-не тако-ой уж горький я пропо-о-ойца, чтоб, тебя-а-а не видя, ум-м-мере-еть!" – провопил вечно юный муж, съезжая по перилам.
"Точно: оболтусом был, оболтусом и остался, – покачала головой, усмехаясь, жена, – говорила же мне мама..."
Ну и что же? Мало ли что говорила. Кто их слушает, мам-то этих?..
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   

Дверь парадной затворилась, и радужное настроение смыло унылой пеленой дождя. Впрочем, дождь здесь совершенно не причём.
"Эк она, а? – услужливо точил знакомый червяк. – Нет, чтобы с чистым сердцем: на, мол, муженёк, пойди, купи подарок нашему младшенькому. Так нет же, надо сначала всю кровь выпить, заровнять тебя ниже плинтуса, а потом: на, так и быть. Всё равно, мол, пропьёшь. И тогда сразу – бах! – на развод. Мол, предупреждала, больше сил нет. Ну, да. Нашли дурака... Нет, ну какое свинство... Ведь другой разговор, если всё по доверию, по-человечески... Вот назло пойду и напьюсь, как гад! А то взяли моду учить, умники... Хотите видеть во мне алкаша? Извольте. Получите и распишитесь в уведомлении о вручении. Решили уже, что я за стакан всех продать готов. С чего это взяли?.. Сам дурак. Имидж, извиняюсь за выражение, такой создал. Ага. А вот вам! Не пойду и не напьюсь. Ждёте? Не будет вам такой радости. И вообще, о чём базар? У моего сына день рождения! Я что должен: напиваться или подарки искать? Вот вечерком можно и драбалызнуть. На сдачу. Если останется..."
– Полегче! Затопчешь, не заметивши, – раздался над ухом знакомый царственный баритон.
Василь поднял голову. Перед ним стоял сокурсник по театралке и, расплывшись в уже знаменитой на всю Россию голливудской улыбке, демонстрировал крепкие зубы мудрости.
– Вот те на! Здорово! Ты откуда? Один и пешком среди смертных? – обрадовался Василь, на секунду забыв про велосипед.
– Э, старик, мои акции упали. Полгода без дела. Проел всё, что было, включая посуду. Кстати, как насчёт – отметить встречу?
Василя обожгло.
– Н-нет, извини. Я должен идти. Сегодня день рождения у моего младшего, надо подарок купить.
– Те-те-те-те-те... Так ты при бабках? – старый приятель заметно оживился. – Выручай, друг! В память о совместно съеденном. Разыграем этюд. "Случайная встреча" – называется. Здесь, в кафе на углу, обычно обедает очень нужный мне человек. От него целиком зависит мое счастливое "завтра". Давай сделаем так: берём пузырь и идём туда... Погоди, послушай. Идём туда, как будто у тебя день рождения. Это же почти правда! И там, как бы случайно, встречаем его, подсаживаемся и...
– Мне надо идти. Давай я куплю пузырь, а дальше ты сам?
– Бросаешь, да? На пузырь и я наскребу. Мне повод нужен. Мы с этим кадром почти не знакомы.
– А я буду твоим "поводом"?
– Ну... Вроде того. Понимаешь, одного меня он просто пошлёт и всё, а...
– ...а вместе с "поводом" послать не может?
– Нет, Потому что знает – завтра во всех курилках и гримёрках будут говорить: Семён Аркадьевич зазнался, с простым актером здороваться не хочет и тэ дэ. А у него слава демократа-аристократа, которой он гордится, и ей такой слух повредит. Тебе, между прочим, это знакомство тоже на руку. Сам бы ты на него когда вышел? А тут – держи, в руки плывет, просится! А ты нос воротишь. Потом упрашивать будешь: "Познакомь, познакомь..." А поздно...
– Давай так, – Василь перешел в контратаку, – покупаем пузырь, садимся с твоим "кадром", знакомимся, и я исчезаю.
– Он что, по-твоему, дурак? Ну, посидишь ты полчаса в приличной компании – побледнеешь что ли?
– Пятнадцать минут.
– Вот и славно! – "спасённый" сокурсник растекся улыбкой по тротуару. – Я всегда знал, что ты настоящий друг!
Они взяли помпезный флакон экспортного исполнения и вошли в кафе. Пять минут ожидания "полезного мэтра" показались Василю длинней бессонной ночи. Он проклинал свою сговорчивость, свое неумение сказать твёрдое и красивое "нет", свою вечную роль марионетки в общении с друзьями, коллегами, женой... да со всем светом белым!
Наконец появилось "важное лицо", и комедия началась.
"Семен Аркадьевич! Здравствуйте!" – "М-м... Здравствуйте... Мы знакомы?" – "И да и нет. Вернее, я-то вас прекрасно знаю, мне о вас много говорил мой учитель – Собейников..." – "Собейников – ваш учитель?" – "Да-да! И мы с вами несколько раз встречались на премьерах в "Тетрациклоне", где Собейников работает..." – "Да... Мишка Собейников – мой друг ещё со школьной скамьи, понимаете ли... Мы с вами... Кажется, я что-то припоминаю... М-м... По-моему, премьера "Жизнь и слезы мадам Корбюзи", а?"
Совместный смех: снисходительный Семена Аркадьевича и счастливый "ученика Собейникова". Дальше – всё по сценарию.
"Как! День рождения? В самом деле? Надо отметить!" – "Мы всегда готовы, Семен Аркадьевич! Кстати, моего друга зовут Василий. Он бы и сам представился, но стесняется…" – "Да? Тогда первый тост: за стеснительных, но не стеснённых!" – "Браво!"
Смех, бульканье, хруст конфетных фантиков...
"Велосипед!" – стонало где-то под теменем Василя.
"Я пойду, мне пора..." – "О! Да! Нам пора! Нам всем пора срочно познакомиться получше. Меня и так часто упрекают в оторванности от молодёжи. И справедливо!"
"За час ещё можно успеть, – стучало в висках. – А если немножко и опоздаю, то не беда, я ведь буду с велосипедом..."
И завертелась пёстрая карусель: какие-то такси, гримёрки, ресторан, швейцары навытяжку, вращающиеся стеклянные двери, кабинет с дубовой мебелью и портретом Станиславского в полстены, какие-то визжащие девки, скомканные колготки в лицо, опять такси, подсобка, какие-то трубы, снова гримёрка, побагровевшее лицо Семена Аркадьевича над корзиной для бумаг, ящик водки, купленный Василем "без сдачи"...
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   

И тихое позорное протрезвление с дикой ломотой по всему телу и с прочими симптомами абстиненции. На часах – половина третьего. За окнами – яркое солнце. "Неужели прошло только полчаса? – удивился Василь. – Не может быть..." В душе шевельнулась надежда на чудо. Но на этот раз чудо прошло по чужой улице. Забрызганные почти до колен брюки и вывалянный в чём-то отвратительном плащ не оставляли шансов на иллюзию.
Василь сунул дрожащую руку во внутренний карман пиджака. Денег было в лучшем случае на колесо от велосипеда. Может быть, ещё на насос.
"Всё..." – подумал Василь, уронив руку.
Жить не хотелось. Хотелось исчезнуть, раствориться, пропасть без вести; всё что угодно, только не возвращение домой. Дома беспощадный взгляд жены и зарёванные Димкины глазёнки; "Что же ты, папка... Забыл?"
"Я не забыл! – чуть не заорал Василь. – Я всё время помнил... Но..." А что "но"? Надо идти. Деваться некуда.
Бредя через мост, вдруг подумал: что, если... Потом усмехнулся: "Кишка тонка. Тоже мне – Раскольников. Кстати, он, по-моему, тоже не решился. Да и что у него за проблемы? Так, пара старушек..."
Дверь открыла жена. Сама. Значит, увидела его в окно. Значит, ждала. Может?..
Нет, она резко выставила на лестничную площадку чемодан. Василь успел разглядеть в прихожей новенький велосипед. Такой, какой он хотел купить Димке.
– Кто подарил?
– Не твоё дело. Ключи.
Что-то внутри Василя подпрыгнуло и обрадовалось: значит, все-таки у Димки есть теперь велосипед.
– Ну вот, сразу "ключи". Я пришёл даже на десять минут раньше, чем запланировали. И велосипед уже тут.
Примирительная шутка была обречена на провал: жена даже не взглянула на часы.
– Ключи.
Василь протянул ключи.
– С детьми-то можно попрощаться?
– Их нет дома.
– Я подожду.
– Нет. Ты вчера срочно уехал в командировку. Из которой уже не вернёшься. Прощай.
Дверь закрылась.
"Вот и всё. Как, оказывается, просто. Хлоп – и нету, – думал Василь, спускаясь по лестнице. – Один чемодан. За десять лет – всего один чемодан. Интересно, что в нём? Наплевать... Как там у Чехова? "Здравствуй, новая жизнь"? Ну да..."
Парадная скрипнула дверью. Чирикали воробьи.



 
Глава четвёртая


У всякого человека должно быть место, где он может спокойно выплакаться. Один. Без платков и жалельщиков. Чтобы затем выйти в мир, сияя свежей улыбкой.
У неё было такое место: теплоузел под лестницей, в котором старший по дому дед Антон хранил назло пожарной инспекции мётлы, лопаты и прочую утварь, непосредственно к дому никакого отношения не имеющую.
Она уже давно не пользовалась этим закутком: дед Антон начал вешать на дверь большой амбарный замок, но делал это не всегда, наверное, запирался изнутри.
Сегодня замка не было, и она дёрнула дверь так, на всякий случай. Дверь подалась. Гостья зашла внутрь, закрылась на задвижку, присела на знакомый ящик и от души разрыдалась.
Поскольку женскому полу слезы доставляют особое, утончённое удовольствие, то, скорее всего, она бы рыдала долго и красиво. Но вдруг в углу что-то закопошилось. Она, взвизгнув, вскочила, однако найти щеколду с перепугу не смогла. Зажёгся фонарик, и чей-то сонный голос уныло произнёс:
– Выключатель справа у двери.
– Ты кто? – пролепетала она.
– Я-то? Тепловой, кто же ещё.
– Кто-кто? – слезы от испуга и удивления иссякли.
– Ну, есть домовые, есть вагонные, а я – тепловой.
Она ещё несколько раз подряд всхлипнула, но уже скорее по инерции.
– Ты мне тут сырость не разводи. Я же говорю, что я тепловой, а не водяной. Мне тут плесень на стенах ни к чему. Включай свет-то.
Она, наконец, нашла древний выключатель и повернула его. Каморка залилась ярким светом. Из груды тряпья в углу торчала кудлатая, с проседью, голова, кучерявая, почти наполовину седая борода скрывала большую часть лица, заспанные глаза смотрели с любопытством.
– Ты что, сюда плакать ходишь?
– Ну... Нет... Но...
– А... То-то дед Антон говорит, что тут молодежь всякими извращениями занимается. А замок вешать начальство не разрешает.
– Так ты, типа, сторож?
– "Типа"... Во словечки пошли...
– А как тебя зовут?
– Бафик.
– Хм... А что это обозначает?
– Меня это обозначает. Тебя-то как зовут?
– Джулия.
– Вот как... Это ничего, что я перед вами лежу?
– А у тебя кроме головы ещё что-то есть?
– Ишь ты! У меня всё есть. Но голова – самое ценное из того, что осталось. Сколько тебе лет, Джулия?
– Пятнадцать... Через месяц будет. Только не говори: "Такая большая девочка, а глаза на мокром месте".
– Не скажу. Я просто хотел узнать, можешь ли ты самостоятельно распоряжаться домашними запасами хлеба.
– Могу... А тебе, что ли, хлеб нужен?
– В общем-то,  да. Мы с дедом Антоном насчёт стола не договаривались.
– Насчёт какого стола?
– Скажи просто: есть или нет?
– А у тебя курить есть?
– Сам не курю и другим не даю, а тебе – тем более.
– Почему?
– Молоко кислое будет.
– Какое... Ф-фу! Пошляк!
– Да ну?! Значит, правду сказать – это пошло, а курить понт ради – это стильно?
– Начина-ается... Сейчас ты стал похож на моего папика: "Это – нельзя! Это – не для тебя! Это – рано!"
– Потому что я тоже чей-то "папик". Только не имею возможности говорить: "Это – нельзя! Это – рано!" Вот так...
Бафик замолчал, уткнувшись в стену. Повисла странная пауза.
– Эй, ты чего, обиделся?
– Н-нет, скорей – задумался.
– Хочешь, пойдём ко мне в гости?
– Ну да. Твои родители меня как увидят, так и вышвырнут не только меня, но и тебя.
Джулия засмеялась:
– Тогда я буду жить здесь. Тряпок хватит?
– Ага. Не хватало, чтобы меня обвинили в киднепинге.
– В чём-в чём?
– Слово такое интернациональное, за которое большой срок дают.
– Все тебе гадости какие-то в голову лезут. Пойдём. У меня родители на даче и до завтра не появятся.
– Ну, тогда пошли.
Бафик выкопался из сугробов рванья. Джулия критически осмотрела его с головы до ног:
– Да, хорошо, что родителей дома нет... Идём.
И поскакала впереди него ступенек на десять. Лифт тунеядничал между вторым и третьим этажом, и пока они поднимались на шестой, Бафик успел полюбоваться её стройными ногами, лишь для видимости приличия обёрнутыми в мини-юбку.
На территории своей квартиры Джулия чувствовала себя полноправной хозяйкой.
– Так, перед обедом – в душ! А я пока подберу, во что тебе переодеться.
– Как это "подберу"?
– Потому что после душа полагается надевать чистое. Забыл? Сначала наденешь этот халат. А потом...
– ...А потом меня арестуют за кражу личного имущества. Слуга покорный. Дай хлеба, и я пошел.
– Да кто тебя арестует? Что у тебя одни аресты на уме? Я дам тебе одежду моего старшего брата, которую он всё равно уже не носит. У него барахла целый шкаф. Иди в душ. Блох нет?
– Нет. Вшей - тоже.
Бафик наполнил ванну и, раздевшись, погрузился. Да... Он даже представить себе не мог, что обычное эмалированное корыто, заполненное водой, может доставить такое блаженство! В последние годы он мылся раз в месяц в двух тазах горячей воды, которую ему оставлял знакомый банщик в качестве оплаты за погрузку угля и считал, что неплохо устроился...
Соскоблив с себя многолетние слои грязи, Бафик завернулся в шикарный махровый халат и попутно взглянул в зеркало... Все эти годы он как-то не задумывался о своём внешнем виде: живя от запоя к запою в поисках еды, ночлега и денежных крох, ведущих в новый запой непонятно с кем, неизвестно где и невесть на сколько, он давным-давно забыл, что вообще как-то выглядит со стороны. И этот вид его сейчас потряс. Из зеркала угрюмо смотрел замшелый старик, развалина, а не герой-любовник (пусть даже и десятилетней давности).
Бафик высунул голову из ванной:
– Слушай, Джульетта, у твоего брата бритвенный прибор есть?
– Там, на полке, возле умывальника... А ты что, побриться решил? Зачем? – она даже вышла из комнаты.
– Хочу молодость вспомнить. И встряхнуть стариной. В смысле, бородой.
– Тогда тебе ещё ножницы нужны. Погоди, принесу.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   

– Ну, вот. С дурной овцы хоть шерсти клок, – усмехнулся он, закончив отстрижку бороды, и протянул Джулии кулёк, свёрнутый из газеты. – На. На свитер не хватит, но носки, пожалуй, получатся.
– Ага, – согласилась Джулия и отнесла кулёк в мусоропровод.
Побрившись, Бафик ещё раз пристально всмотрелся в своё отражение. Мешки под глазами и морщины не исчезли, но стали менее заметны. Впрочем, возможно, он просто к ним уже привык.
– Ух, ты! Тепловой сделался принцем! – захихикала, хлопая в ладоши Джулия. – Теперь тебя ещё подстричь бы... Ну-ка, садись!
– Ты умеешь?
– Вот и посмотрим!
Она, как ни странно, почти умела, и та прическа, которая получилась в результате, всё равно была лучше изначальной.
Бафик переоделся. Джинсы были коротковаты, зато чистые и мало ношенные. Ковбойка тоже была совсем новой (только рукав испачкан краской, но ведь это пустяки!). Вельветовую куртку Бафик брать категорически отказался, сошлись на старом, изрядно потертом, но ещё вполне приличном пиджаке.
Бафик придирчиво, прежним взглядом, осмотрел себя в зеркало и остался доволен. К нему даже вернулась давно забытая осанка.
– Слу-ушай, – протянула вдруг Джулия, забавно выпятив губы. – Тебе никто не говорил, что ты похож на одного актера... Ой, я забыла его фамилию...
– Нет, никто не говорил, – как-то скукожился Бафик.
– Сейчас я вспомню, подожди... – она схватила журнал с телепрограммой. – Позавчера был фильм с ним... А! Вот! "Женя, Женечка и "Катюша"!
Бафик облегченно вздохнул.
– Разве тебе никогда не говорили, что ты похож на Даля?
– Говорили, – согласился Бафик, и это было правдой. В своё время завидное сходство изрядно подпортило ему карьеру.
– Ага! Вот видишь!
– Только я более длинный и худой. А теперь, к тому же, и седой.
– Ты ещё и стихами можешь?
– Случайно. Ты уверена, что тебе не влетит за такие подарки?
– Уверена... Ты что, уже уходишь?
– Да хочу по городу пройтись. Давно днём не гулял.
– Подожди, давай пообедаем сначала, – и она ушмыгнула на кухню, откуда сразу послышалось мурлыканье юной хозяйки и бряканье посуды...



 
Глава пятая
 

Утро в очередной раз не доставило Василю радости. Вчерашний день никак не хотел уходить прочь: постоянно всплывал в памяти разговор с главрежем, вертелся, как воспетый морским писателем Конецким окурок в унитазе под ударами стока и не желал устраняться из вида.
"Звёздная болезнь", "звёздная болезнь", – смаковал Василь слова главного, – а при чём тут "звёздная болезнь"? Могу понять, если бы я был везунчиком, счастливчиком, как Гришка Торопов или, вон, как Артёмка. Тогда можно нос задирать. Но они же не задирают... А что, я что ли задираю? Я тоже не задираю. Берусь за любую работу, какую предлагают. А если не клеится, то почему я должен гнать лажу? Ну какой из меня Санчо Панса? Нет, надо меня туда всунуть! "Новое прочтение"... Дон Кихот – толстый коротышка, Санчо Панса – худой и длинный, как кишка. Уржаться. Санчо бьётся вместо Кихота с мельницами, а в перерывах между подвигами ходит эротичной походкой вокруг Росинанта... Убить мало за такую чушь! А я должен в ней работать? Чтобы потом на улице мне в спину тыкали: "Во, этот клоун вчера на сцене кобылу трахал!" Хрен вам! Ищите другого тощего идиота. Вон, Федульцев пускай пробует, он жизнь прожил, ему всё простят. "Третий отказ", "третий отказ"... Ну, третий. И что? Будет так продолжаться, будет и четвёртый. Вообще уйду в расклейщики афиш... Нет, пойду лучше сниматься, Рассохин давно звал. Где-то у меня его телефончик..."
Василь сел на раскладушке. Комната заходила ходуном. Последствия вчерашней "анестезии" давали себя знать.
"У-у, зараза", – привычным движением нашарил бутылку. В ней осталась обязательная порция на завтрак. Граммов пятьдесят.
"По пятьдесят для смелости, по двести для умелости", – вспомнил Василь присказку старика Федульцева и усмехнулся: тот замахивал в гримёрке стаканчик и шёл репетировать. И все были в восторге. Однажды на спектакль он вышел абсолютно трезвым. Провал был оглушительным. Может быть, это и совпадение, все тогда руку приложили, но Федульцев больше не экспериментировал. Двести – так двести. И никаких других вариантов.
Василь, задыхаясь от омерзения, проглотил свое "лекарство". Комната болтаться стала меньше.
"Правда, позвоню-ка я Рассохину," – похмелянт выкопал записную книжку и нашёл нужный номер. Трубку подняла секретарша. Её Василь вспомнил сразу. Такое не забывается.
– Милушка, Виталий Сергеевич у себя?
– Какой Виталий Сергеевич?
– Как это "какой"? Что ты, Мила, такие шутки с больным человеком с утра вытворяешь? Рассохин, конечно, Виталий Сергеевич.
– Что же вы, больной человек, совсем ничего не помните?
– Что именно? – Василь похолодел.
– А как две недели назад Виталия Сергеевича провожали?
– Куда провожали? Кто – провожали? – окончательно растерялся Василь.
– Вот так раз... А ещё такие слова красивые мне говорили, – с фальшивой обидой проканючила секретарша. – Впрочем, я и не сомневалась, что вы всё забудете. Больные – такие забывчивые...
– Куда провожали? – настойчиво повторил Василь.
– Известно куда, в Штаты. Он мне оттуда приглашение прислать обещал. Хотя, конечно, забудет. Понятное дело: больные люди...
– Насовсем?
– Приглашение-то? Нет, конечно, в гости.
– Да ну... – Василь с трудом сдержался. – Рассохин туда – насовсем?
– Зачем насовсем? По контракту. А уж продлят его или нет – неизвестно. Звоните годика через три...
И положила трубку. Издевалась или правду сказала? Ой, беда... Василь вдруг начал что-то с трудом припоминать. Действительно, какие-то проводы были. Рассохин в аэропорту грязно ругался, потом плакал, зачем-то расцеловал милиционера (или таможенника?), махал руками и обещал звонить. Точно. Потом ещё до утра не могли выбраться из "Пулково-2". А Гришка приставал к каким-то шлюхам, отрывал их от работы и приглашал в театр на премьеру... Кошмар какой-то. Но вот роль рассохинской секретарши на этой улётно-взлётной вечеринке Василь никак не мог вспомнить. Врёт, наверное, и не было её там вовсе...
Пора. С отвращением оделся. Пошатнулся. Вспомнил, что последний раз ел вчера утром (если, конечно, не считать двух ирисок, которыми закусывал вечером). Однако мысль о еде вызвала тошноту. Сделал несколько глубоких вдохов "по системе Федульцева" и пошёл.
Утренняя репетиция уже закончилась, все разбрелись по своим закуткам. В осветительской что-то традиционно гнусно хихикало, шелестело и вошкалось. Василь поморщился.
– Василь Палыч! Василь Палыч! – проявилась откуда-то молоденькая, но обязательно всегда некрасивая  делопроизводитель. – Вас просили срочно подойти в отдел кадров.
И сочувственно так посмотрела.
"Эх ты, добрая душа, считаешь, что меня можно чем-то удивить в этом блудодроме? – подумал Василь. – Я здесь видел всё..."
Он помнил слёзы Покрасова, уволенного за год до пенсии только за то, что подписал какое-то обращение в защиту прежнего директора театра. И новый директор стремительно издал приказ: "В связи с неоднократным появлением на рабочем месте в нетрезвом виде" и тэ дэ. В таком случае, справедливости ради, следовало уволить всех, включая гардеробщика Михалыча, и повесить табличку на входе: "Театр закрыт. Все ушли в запой".
– Ну и? – уронил Василь, проходя, не здороваясь, и садясь, не спрашиваясь, напротив начальника отдела кадров.
– Ознакомьтесь и распишитесь, – сухо продекларировала та.
"Ага, когда я всю вашу ораву поил шампанским в дни юбилея театра, ты чмокала меня в щечки и называла "хаёсеньким". Ладно..."
Василь пробежал глазами текст.
– Значит, вчера был подписан приказ о том, что я сегодня отсутствовал без уважительной причины? – усмехнулся увольняемый.
– Где? – удивилась начальница. – Действительно, странно... А вы поговорите, пусть приведут в соответствие.
– Оно мне надо? Если тут другое несоответствие, неискоренимое?
– За что же вас? – сухость из тона пропала, появилось ненасытное любопытство.
Василь наклонился к ее уху и интимным шёёпотом произнес:
– За то, что я не захотел трахать ветряную мельницу.
– Кого вы имеете в виду? – вспыхнула кадровичка.
– Мельницу. На каких раньше муку мололи. Знаете, с такими крыльями, – пояснил Василь, расписался, где следует, забрал трудовую книжку и вышел.
"Вечно строят из себя неизвестно что", – услышал он за спиной кадровое резюме.
Уже почти на крыльце догнала его некрасивая девушка-делопроизводитель:
– Евгения Николаевна очень просила вас заполнить обходной лист. Вот, возьмите. Она перепутала, сначала надо лист заполнить, а потом книжку выдавать...
– Опрометчиво поступила товарищ Евгения Николаевна. Но так и быть. Только ради вас. Книжку назад, надеюсь, возвращать не надо?
– Н-нет, не надо... – покраснев, выдавила девушка.
– Спасибо. Я всё сделаю сегодня. А Евгении передай, что в книжку я вцепился зубами и половину почти откусил, так что вырвать не удалось. Беги. Не переживай.
– До свидания, – она улыбнулась и, поправив очки, застучала каблучками в сторону кабинета.
"Не такая уж она и дурнушка, – подумал Василь. – Когда улыбается, конечно".
Слово своё он сдержал. Обходной подписал и с церемонным поклоном вручил "кадритессе" (как её называли в гримёрках).
– Куда же вы теперь? – полюбопытствовала она.
– На «Мосфильм». От Михалкова приглашение получил. "Умираю, – говорит, – хочу видеть вас в главной роли. На худой конец – вторым." Думаю, надо спасать мастера.
– Да ну? – лицо ответственного лица вытянулось.
– Ну да. Буду проездом – зайду. Расскажу, что почём в котле с харчом.
– С харчо, – автоматически поправила кадровичка.
- Я знаю. Но "харчо" не рифмуется с "почём". Бывайте, – Василь подмигнул делопроизводительнице и вышел походкой аристократа.
На улице бодрость покинула его. Походка стала вялой, разбитой. В магазине, недалеко от театра, подсчитал свою наличность. Ничего, неделю жить можно. В крайнем случае, Артёмка куском хлеба не обделит. Он добрый.
Василь заказал стакан водки. Разливалыцица посмотрела с интересом. Однако сдачу выдала копейка в копейку.
Сразу откуда-то выскользнул пьяненький мужичонка и начал было что-то лопотать, дыша многонедельным перегаром, но, наткнувшись на взгляд Василя, умолк и беззвучно стушевался в другой угол «распивочного» отдела.
Василь в три глотка опорожнил стакан, купил бутылку водки и вышел на улицу.



 
Глава шестая

 
Насладившись полноценным обедом, Бафик припрятал свои прежние обноски в теплоузле (пригодятся ещё, не в парадном же виде на работу идти, если таковая подвернется!). Закрыл дверь на хитроумную защелку собственной конструкции (и замка не видно, и чужаку не открыть) и отправился в город.
Он любовался на своё отражение в витринах, щурился на солнце и без дрожи проходил мимо милицейских патрулей, насвистывая и засунув руки в карманы. Такого праздника на душе у него не было давно. И даже иномарки не портили ему сегодня настроение.
Вот, например, этот вишневый "Опель", который остановился перед ним. Хозяин важный такой, в дорогом костюме и лёгкой щетине... А животик уже намечается кругленький. ("Бегать надо, мил человек, по утрам или пресс качать, а то, неровен час, руль сесть в машину помешает...") Бафик поравнялся с "Опелем" и уже почти прошёл мимо, когда остальные пассажиры выбрались из автомобиля.
– Димка, торт не забыл? – раздался звонкий женский голос.
– Забыл! – мальчишка лет тринадцати нырнул обратно в салон "Опеля".
По сердцу Бафика словно полоснуло бритвой. Не может быть... Он сделал ещё несколько шагов и, остановившись около газетного киоска, искоса начал рассматривать иномаркин экипаж. Неужели это она? Как изменилась... Стала такой роскошной леди, кто бы мог подумать... А это Тимка и Димка. Тимке сколько? Да, уже около шестнадцати... Ну, Димка-то на мать похож, это сразу было ясно. А вот Тимка, первенец, – на отца... А кто этот... фабрикант? Не с киностудии, это точно. А откуда?..
Тихая злоба наполняла Бафика, и когда чинная компания справилась с малознакомым кодовым замком парадной и скрылась в подъезде (видимо, в гости приехали), Бафик уже клокотал, как компрессор. Обойдя "Опель" со всех сторон, с яростью пнул одну из дверей. Завопила сигнализация. Бафик, хромая, метнулся в проходной двор и спрятался за навсегда открытой створкой ворот. "Дурак! Мальчишка!" – ругал он себя, кусая губы.
Мимо протопало несколько человек. "Я видел, он туда побежал!" – гундосил какой-то голос. Через минуту преследователи уже возвращались. "Да, конечно, тут дворы проходные, ищи его!" – сочувствовал всё тот же услужливый. ("Наверное, киоскёр", – подумал Бафик.) "Говорила тебе, оставь машину на стоянке!" ("Ты всегда во всем права!" – усмехнулся Бафик.) "Вечно какой-нибудь бомж настроение обгадит," – заключил хозяин "Опеля". ("Бомж, бомж, бомж... Эту песню не задушишь, не убьешь, не убьешь, не убьешь..." – пульсировал у Бафика в голове знакомый мотив.)
Когда всё утихло, нарушитель общественного порядка похромал в свой теплоузел. Праздничного света в глазах - как ни бывало.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   

Почти целое лето Бафик по субботам и воскресеньям обедал у Джулии. Что любопытно: за всё лето у него не было ни одного запоя. Нет, выпивать он периодически выпивал, чего скрывать. И иной раз изрядно. Но, во-первых, пил всегда стационарно, то есть в теплоузле деда Антона, а во-вторых, отойдя от прежних своих, мягко говоря, сомнительных товариществ. И ещё: он почему-то страшно боялся попасть в нетрезвом виде на глаза Джулии. Странно, но факт.
Заработки, по-прежнему случайные, между тем стали подворачиваться чаще. Так что у Бафика даже начала накапливаться некоторая сумма свободных денег, которую он хранил в банке (из-под кабачковой икры) в укромном месте теплоузла. Он всё собирался купить Джулии цветы. Просто так. Но пока не спешил. Что-то в этой взбалмошной девчонке его настораживало: она то хихикает, дебоширит, колобродит на ушах, то вдруг окинет таким томным взглядом, что будьте-нате. То ходит в строгом брючном костюме (это дома-то!), то – в коротком халатике почти нараспашку, словно нарочно демонстрируя, что под ним ничего нет...
Бафик путался в этих несуразностях, но одно решил чётко: она для него как дочь. А что может быть с дочерью кроме родственных отношений? Правда, когда он видел её сидящей на мотоцикле и обхватывающей талию кого-нибудь из компании рокеров (или байкеров, как их теперь модно величать; в общем, тех чудаков, которые реализуют свою кипучую жизненную энергию в ночных мотоциклетных гонках без глушителей и регулярно расшибаются о столбы, деревья и углы домов), то его охватывало недовольство. По всей видимости, это была лёгкая ревность, в чем Бафик признаваться себе не хотел.
А потом Джулия умерла. Бафик услышал об этом от деда Антона. Какая-то дикая история... Как поленом по голове. Узнав, что сегодня её будут хоронить, Бафик выгреб свои сбережения, отсчитал большую часть, меньшую спрятал обратно. И пошёл покупать цветы.
Он долго присматривался, приценивался, наконец, выбрал самый дорогой: с огромной головкой и метровым стеблем. Такой он когда-то хотел ей подарить, да так и не собрался...
Попросил красиво оформить, расплатился. Когда уходил, услышал, как за спиной одна продавщица другой громким шёпотом проворковала: "Глянь, алкаш-то нынче культурный пошёл..." Горло сдавила спазма. Улица на секунду подёрнулась дымкой.
"Алкаш... Алкаш... Да. Грязь-то смыть можно. Лицо не смоешь," – горько думал Бафик, приближаясь к дому. С каждым шагом его походка замедлялась. "Как я подойду с такой рожей? Начнётся: кто такой, кто такой... А какой – "такой"? У самих-то что, рожи лучше, что ли? Подойду и всё. Положу цветы и уйду. Всё".
Двор-колодец был почти полон. Какие-то мальчишки и девчонки переминались с ноги на ногу. "Наверное, одноклассники", – подумал Бафик. Взрослые сдержанно суетились. Бафик протолкался к гробу. ("Странно, почему накрыто лицо?") Положив цветок, отошёл в сторону. И встретился взглядом с её отцом. Он давно понял, что это её отец. Они несколько раз встречались в подъезде, и Бафик долго чувствовал на себе его подозрительный, обшаривающий взгляд. "Знакомую одежду увидел", – усмехался тогда про себя Бафик. Сейчас отец встал и знаками позвал Бафика в подъезд.
– Что, посмотреть пришёл?
– Попрощаться.
– А... Да-да... Пиджачок такой симпатичный, где достал? А? – вдруг спросил отец, уставясь немигающим взглядом.
– Она подарила.
– Да. Конечно... Как трогательно... – почти прошептал отец и вдруг ударом в лицо сшиб Бафика с ног. – Это тебе за Юльку, падаль!
И несколько раз добавил ногой в живот.
– Славик! Славка! Сюда! Я его взял! – гремело по двору, а скрючившийся от боли Бафик ничего не понимал.
Ничего он не понимал, когда на него надевали наручники и запихивали в патрульный "уазик".
– За что, начальник? – попытался выяснить он, но легонько, вполсилы, получив по зубам дубинкой, замолчал, глотая кровь и обиду.
"Ладно, поглядим", – угрюмо думал он. А куда глядеть, на что – и сам не знал, пожалуй...
И завертелось. Допросы, отпечатки пальцев, допросы, кровь на экспертизу, допросы, на экспертизу ногти и волосы, допросы, слепок с зубов, допросы, сперму на анализ и допросы, допросы, допросы...
"Владимыч, не лепится..." – "Что, ни одной зацепки?" – "Ни одной." – "Ищи."
И всё сначала... Но ближе к концу осени неожиданно выпустили. Что-то изменилось... Проводив парой почти дружеских тычков по почкам, Фемида сделала Бафику ручкой.
Он долго брёл к заветному подъезду, споря с промозглым ветром. Пиджачишко продувало насквозь.
Потрогал новый могучий замок на двери теплоузла. Здесь явно никого не ждали. Да и как тут жить после всего?
Ветер был очень холодный. Приближалась зима.



 
 Глава седьмая


Весь вечер он слонялся по однокомнатной артёмкиной квартире. Непочатая бутылка томилась в холодильнике. Василю нужно было выговориться, поэтому он ждал Артема.
"Только бы он один пришёл", – твердил про себя Василь. Артём в последнее время стал часто вкатываться с какой-то то ли Алей, то ли Галей. Какой уж тут разговор может получиться?
Артём пришел один. Сочувственно пожал протянутую руку.
– Слышал-слышал. Совсем озверели волки. А знаешь, почему?
– Ну? – Василь поднял бровь.
– Места нужны. Двух мальчиков надо принять и одну девочку. Говорят, Сам звонил шефу и просил. Понимаешь, не приказывал, а просил. Как не откликнуться на просьбу?
– Значит, ещё двоих?
– Нет. Одна штатная единица давно свободна, значит, одного.
– Кого?
– Не знаю. Возможно, Федульцева. Он уже два года как пенсионер.
– Ба... Старик же помрёт без сцены.
– А шеф помрёт, если не выполнит высочайшую просьбу. Выбирать не приходится.
– Скотство...
– А то...
Разговор завял. Пили молча и как-то остервенело. Так же молча легли спать.
...А на следующий вечер Артём заявился с этой, то ли Алей, то ли Галей. "Понятно, ночевать придётся на кухне", – скрипнул зубами Василь.
Весь вечер Артём отчего-то мялся, переглядывался со своей подружкой и нервно щелкал каналами телевизора. Наконец Василь затащил его на кухню.
– Ну, чего там у тебя?
– Видишь... Мы, короче, решили с Алей... Это... Ну... Расписаться. Вот, – выдохнул Артём.
"Ага, значит, все-таки – Аля", – подумал Василь.
– Что ж, хорошее дело. Когда свадьба?
– Послезавтра.
– Уже?!
– Так мы заявление-то месяц как подали... Вот.
– А... Ну... Поздравляю. Чего ж бобылём сидеть.
– Ага, – Артем, обрадованный окончанием разговора, выскользнул из кухни.
Василь посмотрел в окно. Ночи уже давно стали тёмными. Октябрь. Больше года не видел своих. И не хотел: даже боялся случайной встречи. С ней-то ладно, а вот перед пацанами – стыдно...
Прислушался. Алин голос доносился из-за стены чётко, а артёмкин расплывался в "бу-бу-бу".
"А он, что сказал?" – "Бу-бу-бу..." – "Но мы же не можем так жить!" – "Бу-бу-бу..." – "Вот и скажи!" – "Бу-бу-бу..."
То ли от этого "бу-бу-бу", то ли от голода и усталости Василь выключился, как плохой телевизор на самом интересном месте...
Утром Артём, пряча глаза, сам заговорил первым.
– Ты знаешь, мы с Альбиной... Ну, с Алей... Пару месяцев поживём здесь, пока у неё ремонт не закончится, а потом переедем туда.
– Всё понял.
– Подожди. Когда мы туда переедем, эта квартира останется в твоём распоряжении.
– Отлично. Раз, два, три, четыре, пять – я иду жильё искать.
– Только два месяца, Василь...
– Да-да, я понял. Чемодан пока не беру.
– А?.. Да, в любое время...
– Ну, бывай. Спасибо за приют. Привет жене.
– Не пропадай, заходи!
– Ба! Фиг... – донеслось уже с лестничной площадки. (Появилась у Василя такая привычка: скажет "Ба!" – потом вроде начнет фразу с "Фиг..." – и замолчит. Что хотел сказать? Кто знает...)
– И всё-таки, как-то неудобно получилось, – процедил Артём, глядя в окно на удаляющуюся сутулую фигуру Василя. – Как-никак друг.
– Да, а я кто? – капризно спросила Аля, прильнув к его спине.
– Ты? Сейчас объясню, – засмеялся тот, оттесняя её к кровати.
Это была первая ночь, которую Василь провёл на вокзале среди снующе-жующих пассажиров, носильщиков и цыганок. Под утро он всё же заинтересовал милицейский патруль.
– Куда едем? – почти ласково спросил сержант.
– В Волховстрой, – наобум брякнул Василь.
Милицейские переглянулись.
– На Волховстрой поезд давно "ту-ту".
– Вот ка-ак... – сыграл недоумение Василь. – Ишь ведь, подлецы, и не разбудили.
– Кто?
– Да родственнички... А багаж... О! А чемоданчик-то прихватить не забыли. Потому как там две полбанки... У-у! И почти целая курица, – самозабвенно импровизировал отставной актер.
Подействовало. Патрульные усмехнулись.
– Да ладно. Я до открытия метро посижу, да и обратно. До дому.
– Метро откроют через десять минут.
– Ну? Время-то летит... Ну, я тогда пошёл.
– Валяй, – сержант, проводив взглядом долговязую личность в плаще, твёрдо шагающую в сторону выхода, захлопал по карманам в поисках спичек. – Где я мог его видеть?
...Продремав ещё часа три в электричках метро, Василь вдруг подумал о своём сокурснике, обладателе голливудского образа внешности. "Я ему, помнится, помог. Спас почти, – гримаса, подобие ухмылки, исказила его ещё полусонное лицо. – Похоже, теперь очередь за ним".
С трудом отыскав исправный автомат, набрал номер.
– Алло... Здорово. Это я. Узнаёшь?
– Бэзил! Куда ты исчез! – заверещало в трубке (Василь представил расплывшуюся в полкомнаты улыбку и с трудом подавил тошноту).
– Жил, работал, пил и всё это до позавчера одновременно.
– И что ты бросил позавчера?
– Мельпомену. Она бежала за мной три квартала, сбивая прохожих и рыдая, потом успокоилась с каким-то не то художником, не то биндюжником.
– Погоди-погоди... Ты что, ушёл из театра, псих?
– Во-первых, за "психа" получишь по морде при первой же встрече, а во-вторых, меня очень вежливо попросили, я не мог отказать.
– Ясно... И что теперь?
– А теперь я звоню тебе и интересуюсь здоровьем этого... Семён Погромыча.
– Ты имеешь в виду Семёна Аркадьевича? Неактуальный персонаж. Пустоцвет и функционер. Ботва, одним словом. Выкинут на обочину жизни. Наплевать и забыть. Тут есть кадр поинтересней... Я, кстати, тебя искал неделю назад, но твоя половина сказала, что ты живешь неизвестно где.
– Да, ей неизвестно. Зачем искал-то?
– Ты там сидишь или стоишь? Если стоишь – сядь, чтобы больно не удариться.
– Не тяни.
– Не гони. Тобой крайне заинтересовался... (эффектная пауза) Господин Потцев!
– Кто-о?..
– Не глотай трубку. Потцев! Вот взбрендило старику, что ты должен играть у него Гамлета - и всё.  Не спит, не ест, всё мечтает. Он видел тебя в "Чайке"... Или в "Медведе"?.. Короче, ты представляешь свою физию на афише с надписью по-латыни У.Шикспаер "Хамлет"?
– Нет.
– И я – нет. А Потцев – представляет. Меня он зачислил в Лаэрты, ещё там кое-кого подсобирал... Бабки под это дело кладут несчитанные. Проект какого-то российско-английского общества... В общем, я не вник ещё во все детали... Короче, если ты там лежишь ещё живой, бери коньяк и вечерком, часам к семи, подкатывай ко мне. Потцев будет у меня. Тогда обо всём и потолкуем. Одно условие...
– Какое?
– Не бить морду за "психа".
– Ладно, постараюсь к вечеру забыть перенесённое оскорбление.
– Да, и ещё... Потцев – старый маразматик. Не в смысле клиники, а так, вообще... Есть у него некоторые закидоны, странности, одним словом. Но на них вполне можно закрыть глаза.
– Что за странности?
– Сам потом разберёшься, ничего особо криминального...
– Ладно, плевать. Мне сейчас работа нужна. И жильё.
– Всё будет! К семи жду! Нет, лучше, знаешь, к половине седьмого!
– Ладно, не дрожи. Не опоздаю. К половине, так к половине.
"На душе свирели пели, а не лютые метели", – бормотал Василь по пути в магазин. Взяв бутылку недорогого коньяку (на дорогой его карман явно не тянул), немного поразмышлял и прихватил ещё малёк "Столичной". На всякий случай. Денег осталось на пару чебуреков. "Эх, гулять, так гулять!" Умяв чебуреки, Василь пошёл в сквер. До вечера ещё была уйма времени.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   

– Ты куда? Стой, придурок! – голливудообразный сокурсник бросился за Василем и успел ухватить его за хлястик плаща.
– Пусти. Порвешь хорошую вещь.
– Ты – недоумок! Понимаешь? Такой шанс бывает один раз в жизни и у одного из миллиона!
– Знаешь, мне никогда не везло в лотерею. К тому же у меня геморрой. Всё. Я пошёл.
Хлястик треснул гнилыми нитками и отказался следовать за хозяином.
– Да ты просто обделался с перепугу! Ты не актер, ты дерьмо!
Хлястик, сопровожденный пинком, порхнул  в лестничный пролет.
– Да, старик, я – дерьмо... Кстати, а как ты стал Лаэртом? Через не криминальную "странность" Потцева?
– Йогурт пармалат! – выругался однокашник и ахнул за собой дверью.
– Надо же... И за что тебя бабы любят? – усмехнулся Василь и, усевшись на подоконник, отработанным жестом распечатал малёк. Прозрачное содержимое закрутилось воронкой и стремительно ворвалось в гортань.
– Уп-ф-фу-у... - Василь аккуратно поставил пустой малёк на подоконник. – Впрочем, может тебя бабы и не любят... Оревуар!
И Василь побрёл вниз по лестнице. Подобрал было на полу первого этажа оторванный хлястик. "Совсем как Тарас Бульба, – промелькнуло в голове. – Нет, "бульбиться" мы не будем". Вернулся к почтовой секции и засунул хлястик в щель ящика сокурсника.
"Жду ответа, как Челубей портрета", – пробормотал Василь и вышел на улицу. В доме неподалёку он ещё днём приметил довольно сносный подвал. И не холодно, и не "достает" никто...
 



Эпилог


Человек в шляпе и плаще преодолел, наконец, буйный поток мостовой и, ступив на твердь тротуара, с досадой посмотрел на явно промокшие туфли. Потом тряхнул головой, поправил шляпу и пошёл своей дорогой, покачивая в такт шагам длинным цветком.
Гражданин оскорбительного вида подождал, пока цветок поравняется с ним и, хромая, зашагал в ногу с хозяином плаща, на ходу подстраиваясь под его темп.
"Недавно освободился… Деньги и справку украли, – бубнил Бафик свою заезженную за зиму легенду. – До дому добраться деньги нужны… Помоги, брат, чем можешь…"
Шляпа и плащ резко остановились. Пронзительный взгляд из-под полей смерил Бафика с головы до ног: заношенные до блеска, хотя вроде и не очень старые джинсы, телогрейка с разъехавшимися швами, в седоватых кудрях запутались опилки, на ногах – совершенно неописуемые тапки… А в глазах – тоска по чему-то большему, чем Их Величество Рубль. Какая-то почти детская надежда на Чудо…
Человек-С-Цветком порылся во внутреннем кармане плаща, достал купюру и протянул Бафику.
– На.
Бафик замер, переводя недоверчивый взгляд то на деньги, то на лицо незнакомца.
– Этих денег хватит до Хабаровска и обратно. А если только до Хабаровска, то останется и на одежду. Держи.
– Но почему? – пробормотал Бафик и было непонятно, что он имел в виду: "Почему мне?" – или: "Почему столько?"
– Просто я верю, что они нужны тебе на дорогу. Домой. А не на пузырь. Держи. Будь здоров.
И он ушёл, помахивая цветком на длинном стебле. А Бафик остался посреди улицы с лицом цвета испуганного недоумения. "Домой… Домой… Просто я верю… Я верю…" – крутились у него в голове слова прохожего. Какое-то неизведанное доныне ощущение пронзило Бафика: словно раскололся старый панцирь, и многолетний гной, скопившийся под ним, хлынул наружу… "Верю…"
В носу заломило, Бафик сжал купюру в кулаке и нырнул назад, под арку, во двор. И долго ещё доносились с чердака, заброшенного ремонтниками, глухие рыдания, похожие на лай…
На этом мы, пожалуй, и расстанемся с Бафиком. Ему нужно сейчас побыть одному. Хватит следить за историей его болезни.
А нам с тобой, друг-читатель, не всё ли равно, какое решение он примет?
Если я скажу, что видел изрядно поседевшего, но опрятного Бафика на афише одного очень популярного театра – кто в это поверит? И мне будет грустно.
А если я скажу, что Бафик ещё полгода пропивал свалившиеся на него деньги и, наконец, умер – кто в это НЕ поверит? И мне станет ещё грустней.
Поэтому, чтобы не грустить и не входить в конфликт с окружающей средой, я предлагаю разойтись с миром.
А там каждый подавай, кому хочет и сколько может… Бог судья.