Философия сломанных крыльев. Катарсис final

- Давай обрежем твои крылья, вот так.
- Но я не хочу. Зачем это?
- Здесь так принято.
- Ну… хорошо. Ты живешь на  этом свете дольше меня, тебе лучше знать.


Спустя много лет я иду по мощеной московской улочке, любуясь закатными отблесками солнца, и думаю о том нашем разговоре, которого не было. Я сворачиваю во дворы и спускаюсь в подвал под дверью без подписи. Без таблички. Я спускаюсь в никуда.


Внизу уже ждут.
- Здравствуйте, проходите, а вы психолог?
- Нет, нет, что вы.
- А, значит, нормальный человек, - и они смеются. Я тоже улыбаюсь. Мне уже все равно.


Расстановки по Хеллингеру. С десяток людей сидит на стульях, стулья образуют круг. Ведущий наконец доходит до меня.
- Обозначьте свою проблему.
Огромный пласт ненависти, любви и боли мгновенно сокращается до двух фраз:
- У меня с мамой конфликты. Отношения хорошие, но конфликтные.
Ему все равно. Он привык работать по любому запросу.
- Ладно, выбирайте свои фигуры.
Я выхожу в центр круга и выбираю. Девочку в белом платье, я почему-то считаю ее девочкой, хотя этой женщине наверняка за тридцать. Пусть это буду я. И женщину, совсем не похожую на мою мать. «Я так и знала», - говорит она. Что знала? Откуда знала?
Женщина в белом копается в телефоне, я прервала ее совершенно некстати. Но мне – все равно.
- Ну хватит, хватит, пора работать, - торопит её ведущий и снова обращается ко мне, – А ты расставь фигуры и иди сюда.
Я злорадно ставлю их лицом к лицу – мне очень хочется, чтобы они посмотрели друг на друга – и сажусь на свое место.
Моя заместительница неохотно прячет телефон, и дальше начинается то, от чего у меня отвисает челюсть. Самоуверенная девушка в белом вдруг ссутуливается, отворачивает голову и опускает глаза в пол. Она не может смотреть на свою «мать». «Мать», напротив, впилась в нее взглядом, и в ее глазах сквозит отчуждение. Недовольство. Разочарование.
- Что вы чувствуете? – спрашивает ведущий.
- Я не могу на нее смотреть, - отзывается девушка. – Мне рядом с ней тяжело. Очень тяжело. Я не могу здесь стоять.
- А вы?
- А у меня к ней очень много претензий, - властным голосом говорит та женщина, немедленно приобретая сходство с моей матерью. – Я ей недовольна. Мне не нравится, как она живет. Мне не нравится, как она одевается. Мне все в ней не нравится. Я чувствую разочарование. Такая мысль… «У всех дочери как дочери, а у меня… ЭТО».
Ого, насколько она точна… Я с интересом жду продолжения. Но продолжения нет. Ведущий выводит все новые и новые фигуры и сваливает все на моего отца. Хм, пожалуй, в моей семье действительно все принято сваливать на отца. Потому что сваливать на того, кого нет, проще всего.
Он говорит: «Повторяй за мной». И я повторяю, потому что здесь так принято. Но я не верю в эти слова, я не чувствую смысла этих слов. «Папа и мама, я люблю вас, а вы любите меня. Спасибо за то, что привели меня в этот мир. Спасибо за то, что встретились, ведь вы дали мне жизнь. Ваши отношения меня не касаются». Странно, но концовку этой, как мне показалось, бесконечно длинной и почти бессмысленной речи я не помню. Мое подсознание заботливо спрятало ее в зону небытия: психику надо беречь.
И вот, я уже сижу на полу, держа за руки своих «папу» и «маму», а ведущий пытается убедить меня, что я получаю от них энергию и любовь. Хотя я вроде бы действительно что-то получаю. Причем «папа» утверждает, что от него больше. Что ж, всегда проще свалить на того, кого нет.
Я чувствую огромную благодарность к этим незнакомым людям. Я ухожу оттуда с ощущением целостности и – недоумения. Я снова вспоминаю несуществующий разговор.


- Пора ломать тебе крылья.
- Зачем?
- Так принято.
- Я больше не понимаю твоих слов. Что значит «так принято»?
- В нашей семье принято ломать крылья. Мы делаем это из поколения в поколение, ведь это правильно. Посмотри вокруг, ты видишь хоть одного человека со здоровыми крыльями?
Я внимательно оглядываюсь.
- Нет.
Более того, я их даже на улице не вижу. Хотя ходят слухи, что они есть.
- Значит, пора ломать крылья. Пора приносить жертву.
- А что такое «жертва»?
- Жертва – это когда ты отказываешься от чего-то своего ради блага других. Это правильно. Это говорит о смирении. Это говорит о том, что ты любишь нас.


Я снова задумываюсь. Лет на десять. Смирение. Сейчас все вспомнили христианские истины и носятся с этим словом, как курицы с яйцом, толком не понимая, что из него вылупится. Да и с любовью та же история. Мне кажется, я начинаю понимать, что вылупляется из этого яйца. Ненависть. Жгучая, как перец чили, как соляная кислота на коже. Такая, от которой сводит зубы, от которой теряешь способность говорить, и чтобы что-то сказать, приходится кричать. Зная, что тебя, в сущности, все равно не услышат… Жертва? Кому нужна твоя жертва?


- Скажи, а ты тоже приносила жертву?
- Конечно. Я всегда приносила жертвы. Ради семьи, ради мужа, ради детей. Потому что я вас очень люблю и хочу, чтобы вы любили меня.
- И как? Их кто-то оценил? Мы стали любить тебя больше?
- Нет…
- А какой была твоя самая большая жертва?
- Самую большую жертву женщина приносит ради детей. Всегда.
- И твои дети оценили жертву? Ну хоть немного?
- Нет. Вы неблагодарные.
- А может, мы просто другие?
- Нет. Вы просто не умеете ценить жертвы.
- Представь, что ты могла бы поговорить со своей матерью до рождения. Представь, что она сказала бы тебе, что ради тебя она принесет большую личную жертву. Тебя бы это обрадовало? Ты бы этого хотела?
- Нет. Но так случается, что нам приходится приносить жертвы. Так принято. Это показатель любви.


Все. Замкнутый круг. Мы не сдвинемся с этой чертовой, проклятой мертвой точки.


- Скажи, какими бы ты нас хотела видеть?
Она описывает. Долго, пространно описывает других, совершенно чужих и незнакомых людей. У нас с ними нет ничего общего. А что самое забавное – у тех, кого она описывает, есть крылья. Непереломанные, настоящие, свои.
- Но мы другие.
- Это очень плохо.
- Почему?
- Потому что моя жертва была принесена зря…
- Скажи, а другие в нашем роду, кто приносил жертвы… их жертвы были принесены не зря?
Она молчит. Она уже знает ответ.


Я сижу перед зеркалом и отрезаю свои старые крылья. Под корень. Потому что они грязные и все время волочатся по земле, мешая нормально ходить. Я рыдаю, а она говорит, что это нормально и что я обязательно потом пойму. Она не знает, для чего я на самом деле отрезаю их. На самом деле я еще во что-то верю. Вот и все.


И вот, я снова иду по незнакомой улочке в незнакомую даль. Спустя столько лет у меня за спиной снова прорезались крылья. Это удивительно. Многие говорят, что в этом возрасте их уже практически невозможно отрастить. Пока что они еще маленькие, слабые. О том, чтобы летать, не может быть и речи. Но они есть.
- Обрежь их, - говорит она. – Тебе не идет.
- Нет, они мне нравятся.
- Обрежь, мне стыдно идти рядом с тобой по улице.
- Нет.


Она обижается. Она всегда обижается за то, что я не ценю ее жертву. Но жертва уже принесена. И худшее, что я могу сделать, - это принести в ответ свою, снова замкнув порочный круг.
- Ты знаешь, мне кажется, никому из вас не нравилось приносить жертвы. И мне кажется, это скоро закончится. Не на мне, так на следующем поколении. На пятом, на десятом. Но однажды кто-то откажется ломать свои крылья и приносить жертвы. И именно этого человека вы сначала проклянете, а потом назовете счастливым и будете на него молиться.
- Значит, он мудр и пошел своим путем. Ты не такая.
В такие моменты я всегда вспоминаю слова своей мудрой подруги: «Ты можешь стать директором завода, но дармоед Вася из соседнего подъезда вышивает крестиком, а ты нет. И поэтому Вася всегда будет лучше тебя».
Но что поделать, если я не хочу вышивать крестиком? Если Вася из соседнего подъезда всегда будет делать это лучше меня?


А еще я вспоминаю японцев. Японцы – образец смирения. Скажи японцу, что он что-то должен, и он умрет, но сделает. Кстати, и где это я читала, что в Японии сейчас самый высокий процент самоубийств?


Я могла бы подойти к тебе и сказать: «Знаешь, я очень сильно тебя  люблю. Давай просто поговорим о том, что тебе не нравится и почему я не могу быть такой, какой ты хочешь меня видеть. Давай я расскажу тебе, кто я, к чему я стремлюсь, чего я для нас хочу. Возможно, ты сможешь понять, что не все так плохо, как ты думаешь». Но это только в по-детски наивных американских фильмах ты обнимешь меня, расплачешься, и мы поговорим. Суровая русская действительность такова, что ты разочаруешься во мне еще больше.


- Все предыдущие поколения приносили жертвы ради того, чтобы появилась ты. Представь, что они сейчас чувствуют? Ты не оправдываешь и их ожиданий тоже.
Мне кажется, что я вижу их. Эдакая суровая толпа крестоносцев. Только трое из них улыбаются и хихикают. Они знают, почему я не хочу приносить жертвы. Они очень долго ждали такую, как я. Неправильную.
- Видишь ли, мы оказались с тобой в такой сложной и тяжелой ситуации именно потому, что ты хотела, чтобы я оправдала твои ожидания. Ты никак не поймешь одну простую вещь: если даже я попытаюсь их оправдать, у меня ничего не получится. Природа мне этого не дала. Она дала мне нечто другое, чего ты упорно не хочешь видеть. И если бы я, вместо того, чтобы оправдывать твои ожидания, жила так, как считала нужным, если бы я слышала от тебя четыре простых слова: «я верю в тебя» - поверь, мы бы сейчас жили совсем в другой реальности…
- Так что же тебе мешает? Я разве запрещаю тебе что-то, ограничиваю? Кто тебя за руки держит?


А действительно. Ты ведь тоже не ценишь моих жертв – всех, что я приносила до. Ты не считаешь их жертвами. Ты не ценишь моих жертв, и именно поэтому мне не хочется ни к чему стремиться, мне не хочется расти дальше. У меня опускаются руки, потому что я знаю, что ты никогда не будешь довольна. Беда в том, что ты хочешь видеть человека с крыльями и на другой дороге. А видишь вместо него меня – совершенно другого человека, которого ты  заставила обрезать крылья, потому что испугалась того, что он не похож на твой идеал…


У меня больше нет слов. Я молчу. Но у него слова еще остались. Он – мой Ангел-Хранитель. Он очень необычный. Я почти уверена: ни у кого такого больше нет. Он курит, пьет и ругается матом. Он всегда небрежно одет и небрит, но только с ним рядом мне хочется жить. Мне кажется, что он – один из тех троих, кто смеется. Сегодня к тебе обращается он.


- Скажи, ты хотела бы, чтобы тебя ненавидели собственные дети?
- Конечно, нет. Это худшее, что может случиться с человеком. Черная неблагодарность.
- Но они будут ненавидеть, если все оставить, как есть.
- В таком случае я не хочу их больше видеть. Они не умеют ценить жертв.
- А может, как раз таки умеют? Кто-то должен положить этому конец.
- А как же любовь? Смирение? Уважение к старшим? К роду?
- С каких пор уважение к роду, любовь и смирение измеряются степенью боли, которую человек способен причинить сам себе во имя туманной, никому не нужной цели, которую вы считаете благом?
- Но это благо!
- Это благо только в ваших глазах. Только в ваших…


Он уходит. Он тоже ничего не добьется. Мы будем сидеть на подоконнике звездной ночью и слушать ветер. Сегодня он сильный, почти ураганный.
- Не высовывайся, сдует. У тебя, в отличие от меня, крыльев еще нет. На этом далеко не улетишь.
- А я нашла новое средство для отращивания крыльев. Говорят, растут, как на дрожжах!
- Да? И какое же?
- Больше никогда не приносить жертвы. Ни во имя кого.
- Хм. Хорошее решение, главное не перепутать жертвы с тем, что действительно необходимо сделать.
- Не волнуйся, я не перепутаю.
- Она еще больше разочаруется.
- Это неизбежно в любом случае. Неужели ты думаешь, что я, почти тридцатилетняя тетка, еще могу всерьез относиться к тому, что не оправдываю чьих-то ожиданий?
- Уже не можешь? – он улыбается.
- Уже нет. Какой смысл приносить жертвы, если из поколения в поколения их никто не ценит? Какой смысл связывать своих потомков по рукам и ногам обязательствами, которых они не давали? Какой смысл задавать жесткие рамки тем, кто рожден с другими качествами?
- Тогда по каким принципам ты будешь жить?
- Знаешь, я хочу соответствовать только своим ожиданиям. Только своим.
Он беспечно бросает сигарету вниз и уходит. Сегодня он здесь больше не нужен.