Глава 82. Иван Алексеевич Бунин

(1870—1953)


Иван Алексеевич Бунин родился 10 (22 по новому стилю) ноября 1870 года в Воронеже, в старинной обедневшей дворянской семье. В роду его были такие выдающиеся деятели русской культуры и науки, как В.А. Жуковский, братья И.В. и П.В. Киреевские, великий путешественник П.П. Семенов-Тян-Шанский.

Отец будущего поэта, Алексей Николаевич Бунин (1827—1906), участник Крымской войны, вёл бурную жизнь кутилы и игрока. В конце концов, он разорил семью, и Буниным пришлось перебраться в родовой хутор отца — Бутырки в Елецком уезде Орловской губернии. Мать Бунина, Людмила Александровна (урожденная Чубарова) (1835—1910), тоже происходила из дворян. Мужу своему она приходилась племянницей.
Всего в семье Буниных было девять детей. Пятеро умерли малолетними. Остались Иван, два его старших брата, Юлий и Евгений, и сестра Мария*.

* Юлий Алексеевич Бунин (1857—1921) — народоволец, литератор и журналист. Он провожал Ивана Алексеевича в эмиграцию. Умер в Москве от истощения во время голода. Похоронен на кладбище Донского монастыря. Евгений Алексеевич Бунин (1858—1933). Был талантливым художником-портретистом, но когда семья оказалась на грани разорения, чтобы спасти остатки состояния, занялся земледелием и торговлей, имел лавку. После революции работал учителем рисования в местной школе. Похоронен в городе Ефремове, на заброшенном кладбище, рядом с матерью. Настоящие могилы их затерялись, а к 100-летию писателя их символически восстановили. Мария Алексеевна Бунина (в замужестве Ласкаржевская) (1873—1930).

В 1881 году Ваня Бунин поступил в Елецкую гимназию, но через четыре года оставил её по причине тяжёлой болезни. Следующие четыре года он провёл в деревне Озерки. Однажды сюда сослали на три года за революционную деятельность старшего брата — Юлия, который к тому времени уже окончил математический факультет Московского и юридический факультет Харьковского университетов, а также успел отсидеть год в тюрьме за политическую деятельность. Он-то и прошёл с Иваном весь гимназический курс, занимался с ним языками, читал начатки философии, психологии, общественных и естественных наук. Оба были особенно увлечены литературой. Примерно с семнадцати лет Иван начал сочинять стихи. Можно без преувеличения сказать, что именно Юлий сделал из младшего брата великого писателя.

Первый стишок Бунин написал в возрасте восьми лет. В шестнадцать лет появилась его первая публикация в печати, когда в 1887 году в петербургской газете «Родина» разместили стихотворения «Над могилой С.Я. Надсона» и «Деревенский нищий».

В 1889 году восемнадцатилетний Иван покинул обнищавшее имение, по словам матери, «с одним крестом на груди», и был вынужден искать работу, чтобы обеспечить себе скромное существование (работал корректором, статистиком, библиотекарем, сотрудничал в газете). Часто переезжал — жил то в Орле, то в Харькове, то в Полтаве, то в Москве. И писал стихи. В 1891 году вышел его первый поэтический сборник «Стихотворения».

Тогда же к Ивану Алексеевичу пришла первая любовь. Варвара Владимировна Пащенко (1870—1918), дочь елецкого врача, работала корректором в газете «Орловский вестник», где публиковался Бунин. Молодые люди полюбили друг друга, и Иван Алексеевич сделал девушке предложение. Однако родители Варвары воспротивились браку их дочери с нищим. В ответ молодые стали жить в гражданском браке, при этом им пришлось переехать в Полтаву и работать там статистиками.

Переломным оказался 1895 год. Варвара Владимировна воспылала любовью к другу поэта Арсению Николаевичу Бибикову (1873—1927) и ушла к нему. Она скрыла от бывшего возлюбленного, что её родители уже дали согласие на её брак с Бибиковым. Эта история любви нашла своё отражение в пятой книге «Жизни Арсеньева».

Потрясённый изменой возлюбленной, Иван Алексеевич бросил службу и уехал вначале в Петербург, затем в Москву. Там он скоро познакомился с выдающимися писателями и поэтами России и на равных вошёл в литературную среду обеих столиц.

Одна за другой стали издаваться книги Бунина. При этом необходимо помнить, что Иван Алексеевич всю жизнь считал себя прежде всего поэтом, а уже потом прозаиком. Как раз в указанный период им был сделан знаменитый перевод «Песни о Гайавате» Лонгфелло.

В 1896 году, будучи в Одессе, Бунин познакомился с Анной Николаевной Цакни (1879—1963) и влюбился в неё. Первоначально девушка ответила взаимностью. Через два года встреч они поженились. Цакни была дочерью богатого одесского предпринимателя, и брак этот оказался неравным, поэтому никто, кроме самого Бунина, не сомневался в его непродолжительности. Так всё и произошло. Невзирая на рождение общего ребёнка Коли*, Анна Николаевна через полтора года бросила Ивана Алексеевича.

* Коля Бунин был единственным ребёнком писателя. Он умер в 1905 году. Всю жизнь Иван Николаевич носил портрет мальчика в медальоне на груди.

Литературная слава пришла к писателю в 1900 году, когда был опубликован рассказ «Антоновские яблоки». Тогда же Бунин предпринял первое путешествие за границу, побывал в Берлине, Париже и поездил по Швейцарии.

В начале 1901 года в издательстве «Скорпион» в Москве вышел сборник стихов Бунина «Листопад». Критика приняла книгу неоднозначно. Но в 1903 году сборник «Листопад» и перевод «Песни о Гайавате» были удостоены, пожалуй, самой почётной в жизни поэта награды — Пушкинской премии Российской Академии наук.

4 ноябpя 1906 года Бунин познакомился в Москве, в доме Бориса Зайцева*, с Веpой Николаевной Муpомцевой (1881—1961), дочеpью члена Московской гоpодской упpавы Николая Андреевича Муромцева (1852—1933) и племянницей пpедседателя Пеpвой Госудаpственной Думы Сергея Андреевича Муpомцева (1850—1910). 10 апpеля 1907 года Бунин и Муромцева отпpавились из Москвы в путешествие по стpанам Востока — в Египет, Сиpию, Палестину. С этого путешествия началась их совместная жизнь. Впоследствии Иван Алексеевич говорил Вере Николаевне:

* Борис Константинович Зайцев (1881—1972) — великий русский писатель. После Октябрьской революции жил в эмиграции.

— Без тебя я ничего не написал бы. Пропал бы!

Осенью 1909 года Бунину была присуждена вторая Пушкинская премия за книгу «Стихотворения 1903—1906», а также за перевод драмы Дж. Байрона «Каин» и книги Лонгфелло «Из золотой легенды». Тогда же писателя избрали почётным академиком Российской Академии наук по разряду изящной словесности. В то время Иван Алексеевич усиленно работал над своей первой большой повестью — «Деревня».

Всю жизнь Бунин ждал и боялся смерти. Об этом сохранилось много воспоминаний. Но страшнейшим ударом для него стала кончина матери в 1910 году. Сын был у одра умиравшей, но Людмила Александровна, заметив его состояние, сама отослала Ивана, взяв с него обещание обязательно прийти к ней на могилу. Иван Алексеевич слёзно клялся, но впоследствии ни разу не решился исполнить своё обещание.

Предвоенные и военные годы стали временем высокой творческой активности писателя.

Летом 1914 года, путешествуя по Волге, Бунин узнал о начале Первой мировой войны. Старший брат Юлий Алексеевич предрёк тогда:

— Ну, конец нам! Война России за Сербию, а затем революция в России. Конец всей нашей прежней жизни!

Скоро это пророчество начало сбываться…

Январь и февраль 1917 года Бунин жил в Москве. Февральскую революцию писатель понял как страшное предзнаменование всероссийского крушения. Лето и осень 1917 года поэт провёл в деревне, в Москву он и Муромцева выехали 23 октября, а вскоре пришло известие об Октябрьской революции. Бунин не принял её решительно и категорично, поскольку отвергал всякую насильственную попытку перестроить человеческое общество. Революцию в целом Иван Алексеевич оценивал как «кровавое безумие» и «повальное сумасшествие».

21 мая 1918 года Бунины уехали из Москвы в Одессу. Там поэт продолжал работать, сотрудничал в газетах, встречался с писателями и художниками. Город много раз переходил из рук в руки, менялась власть, менялись порядки. Все эти события достоверно отражены во второй части бунинских «Окаянных дней».

Здесь придётся сделать небольшое, но существенное отступление. Начиная с конца 1980-х годов и по сей день российская либеральная интеллигенция откровенно извращает смысл бунинских «Окаянных дней», изображая Ивана Алексеевича этаким изначальным ненавистником Советской власти. На самом писатель в этом гениальном произведении выступил против революции вообще, в первую очередь против февральского либерального переворота 1917 года, а Октябрьскую революцию он рассматривал и описывал лишь как следствие февральских событий. Другими словами, Бунин не столько обличал большевиков, сколько бил по западникам в целом, и попытки представить его борцом за российский капитализм, мягко говоря, преднамеренно лживы. Впрочем, как лжив и весь современный российский либерализм.

26 января 1920 года на иностранном пароходе «Спарта» Бунин и Муромцева отплыли в Константинополь, навсегда покинув Россию. Иван Алексеевич мучительно тяжело переживал трагедию разлуки с Родиной. К марту беженцы добрались до Парижа. Вся дальнейшая жизнь писателя связана с Францией, не считая кратковременных поездок в другие страны.

После революции стихов Иван Алексеевич почти не писал, только переиздавал уже созданное. Но среди того немногого, что было им написано, есть немало поэтических шедевров — «И цветы, и шмели, и трава, и колосья…», «Михаил», «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…», «Петух на церковном кресте» и другие.

Работал писатель в основном с прозой. В частности, с 1927 по 1933 год Буниным было написано самое крупное его произведение — роман «Жизнь Арсеньева».

Во Франции писатель зиму жил в Париже, а на лето уезжал в Грас. Надо сказать, что долгие годы Иван Алексеевич не имел своего дома, всё время снимал чужие дома и квартиры. Только в Париже они с женой купили себе маленькую квартирку в доме № 1 по улице Жака Оффенбаха. В этой квартире писатель и умер в 1953 году

В 1926 году Бунину шёл пятьдесят шестой год. И вот однажды летом в Грасе, на берегу океана он встретил молодую женщину, эмигрантку из России Галину Николаевну Кузнецову (1900—1976). Несмотря на то, что за четыре года до того он узаконил свои отношения с Муромцевой, писатель влюбился.

Через неделю после их первой встречи Кузнецова навсегда ушла от мужа. Она стала любовницей Ивана Алексеевича, а со временем переехала в его дом. Перед Верой Николаевной встал выбор: либо навсегда уйти в неизвестность от любимого мужчины, либо смириться со сложившейся ситуацией. Скрепя сердце, она выбрала второй вариант, даже подружилась с Кузнецовой. (Кузнецова покинула их в 1942 году).

С середины 1920-х годов каждый год Нобелевский комитет рассматривал вопрос о присуждении Ивану Алексеевичу премии, но всякий раз отклонял его кандидатуру. Но в 1933 году от европейских политиков пришла разнарядка — в пику сталинскому СССР, который быстрыми темпами набирал международный авторитет и вопреки всеобщему бойкоту превращался в мощную индустриальную державу, необходимо было наградить кого-нибудь из русских писателей-эмигрантов. Кандидатуры были две — Иван Алексеевич Бунин и Дмитрий Сергеевич Мережковский*. Поскольку Бунин претендовал на премию давно, выбор пал на него.

* Дмитрий Сергеевич Мережковский (1866—1941) — великий русский писатель и религиозный философ, автор знаменитой трилогии «Христос и антихрист».

В 1933 году Бунину была присуждена Нобелевская премия, и писатель смог хоть на время вздохнуть спокойно и немного пожить обеспеченной жизнью.

В те дни, когда Бунины и Кузнецова ездили получать Нобелевскую премию, в России, в маленьком городке Ефремове умер Евгений, брат писателя, последний его действительно родной человек. Он упал прямо на улице и скончался от сердечной недостаточности.

На обратном пути из Стокгольма, где Бунин получил нобелевскую премию, Кузнецова приболела. Пришлось им задержаться в Дрездене, в доме доброго знакомого Буниных философа Фёдора Августовича Степуна (1884—1965). Там Кузнецова познакомилась с сестрой хозяина Маргаритой Августовной Степун (1895—1971). Обе женщины оказались лесбиянками и страстно влюбились друг в друга. Они не расставались всю жизнь, причём несколько лет жили в доме и за счёт ненавидевшего их Бунина.

Из полученной премии Иван Алексеевич около половины роздал нуждающимся. Только Куприну он подарил сразу пять тысяч франков. Иногда деньги раздавались совершенно незнакомым людям. Сам Бунин говорил:

— Как только я получил премию, мне пришлось раздать около 120 000 франков*.

* Вся премия составляла тогда 750 000 франков.

Годы Второй мировой войны Бунины провели в Грасе, некоторое время под немецкой оккупацией. Ивана Алексеевича даже арестовали, обыскали, но отпустили. В эти годы писателем были созданы «Тёмные аллеи». Книгу опубликовали в Америке, однако она прошла незамеченной. Победу СССР в Великой Отечественной войне Иван Алексеевич встретил с огромной радостью.

Последующие годы Бунина на Западе не издавали, так что жить ему было не на что. И тогда писатель стал готовиться к возвращению на родину. Он даже сам вышел из состава Парижского Союза русских писателей и журналистов, который стал исключать из своего состава писателей, решивших уехать в СССР. После Указа советского правительства 1946 года «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи» многие эмигранты получили приглашение вернуться. К Бунину с целью уговорить его вернуться приезжал в Париж прославленный поэт Константин Михайлович Симонов (1915—1979).

Тогда-то и переполошилась русская эмиграция первой волны во главе с Марком Александровичем Алдановым (1886 — 1957). Издавать Бунина никто не собирался, но моральное давление на него оказали жесточайшее. Окончательно же отвратила Бунина от родины киноактёрка Марина Алексеевна Ладынина (1908—2003), дама, мягко говоря, неумная. Она как раз «совершала турне» по Франции. На приёме в советском посольстве Ладынина нашептала Бунину, будто по прибытии в СССР он сразу же с вокзала будет препровождён на Лубянку, поскольку Сталин готовит ему судебный процесс и сибирские лагеря. Иван Алексеевич поверил глупой бабёнке и остался влачить жалкое существование во Франции. Ладынина же до конца своих дней с пафосом уверяла знакомых, будто спасла жизнь великому русскому писателю — она по недалёкости своей искренне в это верила. Современные либеральные биографы Бунина мусолят историю о его возмущении постановлением советского правительства от 1946 года о журналах «Москва» и «Ленинград», которое якобы отбило у Ивана Алексеевича любую охоту вернуться в Россию. Это откровенная ложь.

Впоследствии Иван Алексеевич буквально рвал на себе волосы, когда узнал, что в СССР большим тиражом вышла его большая авторская книга. Особенно тяжко Бунину было оттого, что русская эмиграция устроила ему обструкцию.

Последние годы жизни писателя прошли в вопиющей бедности и болезнях. Он страдал болезнью лёгких. Присматривала за больным верная жена Вера Николаевна.

Иван Алексеевич Бунин умер тихо и спокойно, во сне. Случилось это в парижской квартире Буниных в ночь с 7 на 8 ноября 1953 года. На постели писателя лежал потрепанный том романа Льва Толстого «Воскресение». Похоронили Ивана Алексеевича в склепе на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем в расчёте, что прах его перезахоронят в России. Этого пока не случилось.


Листопад

Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Весёлой, пёстрою стеной
Стоит над светлою поляной.

Берёзы жёлтою резьбой
Блестят в лазури голубой,
Как вышки, ёлочки темнеют,
А между клёнами синеют
То там, то здесь в листве сквозной
Просветы в небо, что оконца.
Лес пахнет дубом и сосной,
За лето высох он от солнца,
И Осень тихою вдовой
Вступает в пёстрый терем свой.
Сегодня на пустой поляне,
Среди широкого двора,
Воздушной паутины ткани
Блестят, как сеть из серебра.
Сегодня целый день играет
В дворе последний мотылёк
И, точно белый лепесток,
На паутине замирает,
Пригретый солнечным теплом;
Сегодня так светло кругом,
Такое мёртвое молчанье
В лесу и в синей вышине,
Что можно в этой тишине
Расслышать листика шуршанье.
Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Стоит над солнечной поляной,
Заворожённый тишиной;
Заквохчет дрозд, перелетая
Среди подседа, где густая
Листва янтарный отблеск льёт;
Играя, в небе промелькнёт
Скворцов рассыпанная стая —
И снова всё кругом замрёт.
Последние мгновенья счастья!
Уж знает Осень, что такой
Глубокий и немой покой —
Предвестник долгого ненастья.
Глубоко, странно лес молчал
И на заре, когда с заката
Пурпурный блеск огня и злата
Пожаром терем освещал.
Потом угрюмо в нём стемнело.
Луна восходит, а в лесу
Ложатся тени на росу…
Вот стало холодно и бело
Среди полян, среди сквозной
Осенней чащи помертвелой,
И жутко Осени одной
В пустынной тишине ночной.

Теперь уж тишина другая:
Прислушайся — она растёт,
А с нею, бледностью пугая,
И месяц медленно встаёт.
Все тени сделал он короче,
Прозрачный дым навёл на лес
И вот уж смотрит прямо в очи
С туманной высоты небес.
0, мёртвый сон осенней ночи!
0, жуткий час ночных чудес!
В сребристом и сыром тумане
Светло и пусто на поляне;
Лес, белым светом залитой,
Своей застывшей красотой
Как будто смерть себе пророчит;
Сова и та молчит: сидит
Да тупо из ветвей глядит,
Порою дико захохочет,
Сорвётся с шумом с высоты,
Взмахнувши мягкими крылами,
И снова сядет на кусты
И смотрит круглыми глазами,
Водя ушастой головой
По сторонам, как в изумленье;
А лес стоит в оцепененье,
Наполнен бледной, лёгкой мглой
И листьев сыростью гнилой…
Не жди: наутро не проглянет
На небе солнце. Дождь и мгла
Холодным дымом лес туманят,—
Недаром эта ночь прошла!
Но Осень затаит глубоко
Всё, что она пережила
В немую ночь, и одиноко
Запрётся в тереме своём:
Пусть бор бушует под дождём,
Пусть мрачны и ненастны ночи
И на поляне волчьи очи
Зелёным светятся огнём!
Лес, точно терем без призора,
Весь потемнел и полинял,
Сентябрь, кружась по чащам бора,
С него местами крышу снял
И вход сырой листвой усыпал;
А там зазимок ночью выпал
И таять стал, всё умертвив…

Трубят рога в полях далёких,
Звенит их медный перелив,
Как грустный вопль, среди широких
Ненастных и туманных нив.
Сквозь шум деревьев, за долиной,
Теряясь в глубине лесов,
Угрюмо воет рог туриный,
Скликая на добычу псов,
И звучный гам их голосов
Разносит бури шум пустынный.
Льёт дождь, холодный, точно лёд,
Кружатся листья по полянам,
И гуси длинным караваном
Над лесом держат перелёт.
Но дни идут. И вот уж дымы
Встают столбами на заре,
Леса багряны, недвижимы,
Земля в морозном серебре,
И в горностаевом шугае,
Умывши бледное лицо,
Последний день в лесу встречая,
Выходит Осень на крыльцо.
Двор пуст и холоден. В ворота,
Среди двух высохших осин,
Видна ей синева долин
И ширь пустынного болота,
Дорога на далекий юг:
Туда от зимних бурь и вьюг,
От зимней стужи и метели
Давно уж птицы улетели;
Туда и осень поутру
Свой одинокий путь направит
И навсегда в пустом бору
Раскрытый терем свой оставит.

Прости же, лес! Прости, прощай,
День будет ласковый, хороший,
И скоро мягкою порошей
Засеребрится мёртвый край.
Как будут странны в этот белый,
Пустынный и холодный день
И бор, и терем опустелый,
И крыши тихих деревень,
И небеса, и без границы
В них уходящие поля!
Как будут рады соболя,
И горностаи, и куницы,
Резвясь и греясь на бегу
В сугробах мягких на лугу!
А там, как буйный пляс шамана,
Ворвутся в голую тайгу
Ветры из тундры, с океана,
Гудя в крутящемся снегу
И завывая в поле зверем.
Они разрушат старый терем,
Оставят колья и потом
На этом остове пустом
Повесят инеи сквозные,
И будут в небе голубом
Сиять чертоги ледяные
И хрусталём и серебром.
А в ночь, меж белых их разводов,
Взойдут огни небесных сводов,
Заблещет звёздный щит Стожар —
В тот час, когда среди молчанья
Морозный светится пожар,
Расцвет полярного сиянья.

***

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет — Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»

И забуду я всё — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленям припав.

***

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо,
Как бьётся сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наёмный дом
С своей уж ветхою котомкой!

Пантера


     Черна, как копь, где солнце, где алмаз.
     Брезгливый взгляд полузакрытых глаз
     Томится, пьян, мерцает то угрозой,
     То роковой и неотступной грёзой.

     Томят, пьянят короткие круги,
     Размеренно-неслышные шаги, —
     Вот в царственном презрении ложится
     И вновь в себя, в свой жаркий сон глядится.

     Сощуривши, глаза отводит прочь,
     Как бы слепит их этот сон и ночь,
     Где чёрных копей знойное горнило,
     Где жгучих солнц алмазная могила.

Петух на церковном кресте

     Плывёт, течёт, бежит ладьёй,
     И как высоко над землёй!
     Назад идёт весь небосвод,
     А он вперед — и всё поёт.

     Поёт о том, что мы живём,
     Что мы умрём, что день за днём
     Идут года, текут века —
     Вот как река, как облака.

     Поёт о том, что всё обман,
     Что лишь на миг судьбою дан
     И отчий дом, и милый друг,
     И круг детей, и внуков круг,

     Да вечен только мёртвых сон,
     Да Божий храм, да крест, да Он.


Отрывок из «Песни о Гайавате» Лонгфелло

Вступление

     Если спросите — откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины,
Голубым дымком вигвамов,
Шумом рек и водопадов,
Шумом, диким и стозвучным,
Как в горах раскаты грома? —
Я скажу вам, я отвечу:

     «От лесов, равнин пустынных,
От озер Страны Полночной,
Из страны Оджибуэев,
Из страны Дакотов диких,
С гор и тундр, с болотных топей,
Где среди осоки бродит
Цапля сизая, Шух-шух-га.
Повторяю эти сказки,
Эти старые преданья
По напевам сладкозвучным
Музыканта Навадаги».

     Если спросите, где слышал,
Где нашел их Навадага, —
Я скажу вам, я отвечу:
«В гнездах певчих птиц, по рощам,
На прудах, в норах бобровых,
На лугах, в следах бизонов,
На скалах, в орлиных гнёздах.

     Эти песни раздавались
На болотах и на топях,
В тундрах севера печальных:
Читовэйк, зуёк, там пел их,
Манг, нырок, гусь дикий, Вава,
Цапля сизая, Шух-шух-га,
И глухарка, Мушкодаза».

     Если б дальше вы спросили:
«Кто же этот Навадага?
Расскажи про Навадагу», —
Я тотчас бы вам ответил
На вопрос такою речью:

«Средь долины Тавазэнта,
В тишине лугов зелёных,
У излучистых потоков,
Жил когда-то Навадага.
Вкруг индейского селенья
Расстилались нивы, долы,
А вдали стояли сосны,
Бор стоял, зеленый — летом,
Белый — в зимние морозы,
Полный вздохов, полный песен.

     Те весёлые потоки
Были видны на долине
По разливам их — весною,
По ольхам сребристым — летом,
По туману — в день осенний,
По руслу — зимой холодной.
Возле них жил Навадага
Средь долины Тавазэнта,
В тишине лугов зелёных.

     Там он пел о Гайавате,
Пел мне Песнь о Гайавате, —
О его рожденье дивном
О его великой жизни:
Как постился и молился,
Как трудился Гайавата,
Чтоб народ его был счастлив,
Чтоб он шёл к добру и правде».

     Вы, кто любите природу —
Сумрак леса, шёпот листьев,
В блеске солнечном долины,
Бурный ливень и метели,
И стремительные реки
В неприступных дебрях бора,
И в горах раскаты грома,
Что как хлопанье орлиных
Тяжких крыльев раздаются, —
Вам принёс я эти саги,
Эту Песнь о Гайавате!

     Вы, кто любите легенды
И народные баллады,
Этот голос дней минувших,
Голос прошлого, манящий
К молчаливому раздумью,
Говорящий так по-детски,
Что едва уловит ухо,
Песня это или сказка, —
Вам из диких стран принёс я
Эту Песнь о Гайавате!

     Вы, в чьём юном, чистом сердце
Сохранилась вера в Бога,
В искру божью в человеке;
Вы, кто помните, что вечно
Человеческое сердце
Знало горести, сомненья
И порывы к светлой правде,
Что в глубоком мраке жизни
Нас ведёт и укрепляет
Провидение незримо, —
Вам бесхитростно пою я
Эту Песнь о Гайавате!

     Вы, которые, блуждая
По околицам зелёным,
Где, склонившись на ограду,
Поседевшую от моха,
Барбарис висит, краснея,
Забываетесь порою
На запущенном погосте
И читаете в раздумье
На могильном камне надпись,
Неумелую, простую,
Но исполненную скорби,
И любви, и чистой веры, —
Прочитайте эти руны,
Эту Песнь о Гайавате!

Трубка Мира

      На горах Большой Равнины,
 На вершине Красных Камней,
 Там стоял Владыка Жизни,
 Гитчи Манито могучий,
 И с вершины Красных Камней
 Созывал к себе народы,
 Созывал людей отвсюду.

      От следов его струилась,
 Трепетала в блеске утра
 Речка, в пропасти срываясь,
 Ишкудой, огнём, сверкая.
 И перстом Владыка Жизни
 Начертал ей по долине
 Путь излучистый, сказавши:
 «Вот твой путь отныне будет!»

      От утёса взявши камень,
 Он слепил из камня трубку
 И на ней фигуры сделал.
 Над рекою, у прибрежья,
 На чубук тростинку вырвал,
 Всю в зелёных, длинных листьях;
 Трубку он набил корою,
 Красной ивовой корою,
 И дохнул на лес соседний,

      От дыханья ветви шумно
 Закачались и, столкнувшись,
 Ярким пламенем зажглися;
 И, на горных высях стоя,
 Закурил Владыка Жизни
 Трубку Мира, созывая
 Все народы к совещанью.

      Дым струился тихо, тихо
 В блеске солнечного утра:
 Прежде — тёмною полоской,
 После — гуще, синим паром,
 Забелел в лугах клубами,
 Как зимой вершины леса,
 Плыл всё выше, выше, выше, —
 Наконец коснулся неба
 И волнами в сводах неба
 Раскатился над землёю.

      Из долины Тавазэнта,
 Из долины Вайоминга,
 Из лесистой Тоскалузы,
 От Скалистых Гор далёких,
 От озёр Страны Полночной
 Все народы увидали
 Отдалённый дым Покваны,
 Дым призывный Трубки Мира.

      И пророки всех народов
 Говорили: «То Поквана!
 Этим дымом отдалённым,
 Что сгибается, как ива,
 Как рука, кивает, манит,
 Гитчи Манито могучий
 Племена людей сзывает,
 На совет зовёт народы».

      Вдоль потоков, по равнинам,
 Шли вожди от всех народов,
 Шли Чоктосы и Команчи,
 Шли Шошоны и Омоги,
 Шли Гуроны и Мэндэны,
 Делавэры и Могоки,
 Черноногие и Поны,
 Оджибвеи и Дакоты —
 Шли к горам Большой Равнины,
 Пред лицо Владыки Жизни.

      И в доспехах, в ярких красках, —
 Словно осенью деревья,
 Словно небо на рассвете, —
 Собрались они в долине,
 Дико глядя друг на друга.
 В их очах — смертельный вызов,
 В их сердцах — вражда глухая,
 Вековая жажда мщенья —
 Роковой завет от предков.

      Гитчи Манито всесильный,
 Сотворивший все народы,
 Поглядел на них с участьем,
 С отчей жалостью, с любовью, —
 Поглядел на гнев их лютый,
 Как на злобу малолетних,
 Как на ссору в детских играх.

      Он простёр к ним сень десницы,
 Чтоб смягчить их нрав упорный,
 Чтоб смирить их пыл безумный
 Мановением десницы.
 И величественный голос,
 Голос, шуму вод подобный,
 Шуму дальних водопадов,
 Прозвучал ко всем народам,
 Говоря: «О дети, дети!
 Слову мудрости внемлите,
 Слову кроткого совета
 От того, кто всех вас создал!

      Дал я земли для охоты,
 Дал для рыбной ловли воды,
 Дал медведя и бизона,
 Дал оленя и косулю,
 Дал бобра вам и казарку;
 Я наполнил реки рыбой,
 А болота — дикой птицей:
 Что ж ходить вас заставляет
 На охоту друг за другом?

      Я устал от ваших распрей,
 Я устал от ваших споров,
 От борьбы кровопролитной,
 От молитв о кровной мести.
 Ваша сила — лишь в согласье,
 А бессилие — в разладе.
 Примиритеся, о дети!
 Будьте братьями друг другу!

      И придёт Пророк на землю
 И укажет путь к спасенью;
 Он наставником вам будет,
 Будет жить, трудиться с вами.
 Всем его советам мудрым
 Вы должны внимать покорно —
 И умножатся все роды,
 И настанут годы счастья.
 Если ж будете вы глухи, —
 Вы погибнете в раздорах!

      Погрузитесь в эту реку,
 Смойте краски боевые,
 Смойте с пальцев пятна крови;
 Закопайте в землю луки,
 Трубки сделайте из камня,
 Тростников для них нарвите,
 Ярко перьями украсьте,
 Закурите Трубку Мира
 И живите впредь как братья!»

      Так сказал Владыка Жизни.
 И все воины на землю
 Тотчас кинули доспехи,
 Сияли все свои одежды,
 Смело бросилися в реку,
 Смыли краски боевые.
 Светлой, чистою волною
 Выше их вода лилася —
 От следов Владыки Жизни.
 Мутной, красною волною
 Ниже их вода лилася,
 Словно смешанная с кровью.

      Смывши краски боевые,
 Вышли воины на берег,
 В землю палицы зарыли,
 Погребли в земле доспехи.
 Гитчи Манито могучий,
 Дух Великий и Создатель,
 Встретил воинов улыбкой.

      И в молчанье все народы
 Трубки сделали из камня,
 Тростников для них нарвали,
 Чубуки убрали в перья
 И пустились в путь обратный —
 В ту минуту, как завеса
 Облаков заколебалась
 И в дверях отверстых неба
 Гитчи Манито сокрылся,
 Окружён клубами дыма
 От Йокваны, Трубки Мира.